Палата Джоан с письменным столом, стенным шкафом, комодом, столиком, стулом и белым одеялом с большой синей буквой «К» представляла собой точную копию моей. Мне вдруг пришло в голову, что Джоан, узнав, где я нахожусь, зарезервировала себе палату, притворившись больной вроде как в шутку. Это объяснило бы сказанные ею сестре слова о том, что я ее подруга. Мы с Джоан никогда не были близки и держались на солидном расстоянии.

– Как ты сюда попала? – спросила я, свернувшись калачиком на ее кровати.

– Я прочитала о тебе, – ответила Джоан.

– Что?

– Прочитала о тебе, а потом сбежала.

– Что значит – сбежала? – ровным тоном спросила я.

– Ну, вот. – Джоан откинулась на спинку обитого цветастым ситцем казенного стула. – Я на лето устроилась поработать у главы филиала какого-то братства, знаешь, вроде масонов, но не у них именно, и чувствовала себя просто ужасно. У меня на пальцах ног выросли такие здоровенные шишки, что я едва могла ходить. И в последние дни мне приходилось надевать на работу резиновые сапоги вместо туфель – так что сама представляешь, как это повлияло на мое моральное состояние…

Я подумала, что тут одно из двух. Или Джоан действительно ненормальная, поскольку надевала на работу резиновые сапоги, или же она пытается выяснить, насколько безумна я, верящая всему этому. К тому же шишки на пальцах ног бывают только у стариков. Я решила сделать вид, что считаю ее сумасшедшей, чтобы поощрить ее разговорчивость.

– Я всегда паршиво чувствую себя без туфель, – заметила я с двусмысленной улыбкой. – А что, ноги у тебя очень сильно болели?

– Просто ужасно. А мой начальник – он только что расстался с женой, не мог вот так взять и развестись, поскольку это противоречило устоям братства, – то и дело звонил и вызывал меня к себе. А ноги у меня дьявольски болели при каждом движении, однако как только я садилась за свой стол, снова звонил звонок, и ему еще каким-то образом хотелось облегчить свою душу…

– А почему ты не ушла?

– Ой, я вроде как ушла в отпуск по болезни. Не выходила на улицу, ни с кем не общалась. Засунула телефон в ящик стола и не отвечала… Потом врач направил меня к психиатру в такую большую больницу. Мне назначили на двенадцать дня, и я чувствовала себя ужасно. Наконец в половине первого вышла сестра и сказала, что врач ушел обедать. Она спросила, хочу ли я подождать, и я ответила, что да.

– Он вернулся?

Рассказ Джоан звучал слишком подробным для того, чтобы быть сочиненным на ровном месте, но я давила на нее, чтобы узнать, чем он закончится.

– О, да. Заметь, я собиралась покончить с собой. Я сказала себе: «Если у этого врача ничего не выйдет, тогда конец». Ну вот, сестра провела меня по длинному коридору, и как только мы подошли к двери, она повернулась ко мне и спросила: «Вы ведь не будете возражать, если вас с доктором выслушают несколько студентов?» И что я могла сказать? Я согласилась. Я вошла в кабинет, и на меня уставились девять пар глаз. Девять пар! А всего восемнадцать.

Так вот, если бы сестра сказала мне, что в кабинете окажется девять человек, я бы тут же повернулась и ушла. Но так уж получилось, и ничего поделать было нельзя. К тому же в тот день вышло так, что я надела шубу…

– В августе?

– Да, выдался холодный и дождливый день, и я подумала, что это мой первый визит к психиатру… ну, сама знаешь. Так или иначе, этот психиатр не отрывал глаз от моей шубы, пока я с ним говорила. И я прямо-таки чувствовала, что он думает о моей просьбе сделать мне студенческую скидку вместо того, чтобы заплатить полную стоимость. Я видела, как у него в глазах светятся значки доллара. Ну, я наговорила ему Бог весть чего – про шишки, про телефон в ящике стола, про то, как хотела покончить с собой, – а потом он попросил меня подождать в коридоре, пока обсудит мой случай с остальными. И знаешь, что он мне сказал, когда позвал обратно в кабинет?

– Что?

– Он сложил руки на груди и изрек: «Мисс Джиллинг, мы решили, что вам очень поможет групповая терапия».

– Групповая терапия? – Я подумала, что мой голос звучит ненатурально, как в эхо-камере, но Джоан не обратила на это ни малейшего внимания.

– Именно так и сказал. Ты только представь: я хочу покончить с собой, а мне надо говорить об этом с целой кучей незнакомых людей, большинство из которых почти такие же психи, как и я…

– Вот бред-то. – Я начинала сочувствовать ей помимо воли. – С людьми так не поступают.

– Именно это я и сказала. Я отправилась прямиком домой и написала этому врачу письмо. Прекрасное письмо о том, что такой человек, как он, не имеет права оказывать помощь больным людям…

– А он что-нибудь ответил?

– Не знаю. В тот же день я прочитала о тебе.

– Что значит – прочитала?

– Ну, – начала Джоан, – о том, как в полиции решили, что ты погибла и все такое. У меня где-то целая подборка вырезок. – Она встала со стула, и меня обдало сильным лошадиным запахом, от которого защипало в носу. Джоан брала призы на ежегодных спортивных состязаниях в колледже, и я гадала, не спит ли она в конюшне.

Джоан порылась в открытом чемодане и вернулась с пачкой газетных вырезок.

– Вот, погляди.

На первой вырезке красовалась увеличенная фотография девушки с обведенными темным глазами и растянутыми в ухмылке черными губами. Я представить себе не могла, откуда взялась такая вульгарная фотография, пока не заметила серьги и ожерелье из «Блуминдейл», сиявшие на фото яркими белыми пятнами, словно искусственные звезды.

ПРОПАЛА СТУДЕНТКА-СТИПЕНДИАТКА.

МАТЬ В ОТЧАЯНИИ

В статье под фотографией рассказывалось о том, как эта девушка ушла из дома 17 августа, одетая в зеленую юбку и белую блузку, оставив записку, в которой сообщала, что ушла гулять и вернется не скоро. Когда мисс Гринвуд не вернулась к полуночи, говорилось в статье, ее мать позвонила в городскую полицию.

На следующей вырезке была фотография, изображавшая нас с мамой и братом, стоящих в саду и улыбающихся. Я не могла вспомнить, когда был сделан и этот снимок, пока не увидела, что на нем я в джинсовом комбинезоне и белых кроссовках. Я припомнила, что в тот летний день мы собирали шпинат, к нам зашла Додо Конвей и сфотографировала нас троих. Миссис Гринвуд попросила напечатать эту фотографию в надежде, что она поспособствует возвращению ее дочери домой.

ЕСТЬ ОПАСЕНИЯ, ЧТО ВМЕСТЕ С ДЕВУШКОЙ

ИСЧЕЗЛО СНОТВОРНОЕ

Темная, сделанная ночью в лесу фотография примерно десяти человек с напоминавшими луну лицами. Мне показалось, что люди в конце ряда выглядели какими-то странными и необычайно низкорослыми, пока не поняла, что это не люди, а собаки. В поисках пропавшей девушки задействованы ищейки. Сержант полиции Билл Майдли сказал: дело плохо.

ДЕВУШКА НАЙДЕНА ЖИВОЙ!

На последней фотографии полицейские грузили в «Скорую помощь» что-то длинное и мягкое, завернутое в одеяло, с головой без лица, похожей на кочан капусты. Далее в заметке говорилось, как моя мама спустилась в подвал, чтобы заняться еженедельной стиркой, и услышала тихие стоны, раздававшиеся из давным-давно не использующегося проема…

Я положила вырезки на белое покрывало.

– Возьми их себе, – сказала Джоан. – Тебе надо вклеить их в альбом.

Я сложила вырезки и положила в карман.

– Я читала про тебя, – продолжила Джоан. – Не про то, как тебя нашли, а обо всем, что случилось до этого, потом собрала все деньги и первым же самолетом улетела в Нью-Йорк.

– А почему в Нью-Йорк?

– О, мне казалось, что в Нью-Йорке легче покончить с собой.

– И что ты сделала?

Джоан робко улыбнулась и вытянула руки ладонями вверх. Словно миниатюрные горные хребты, на белой коже ее запястий выступали большие красноватые рубцы.

– Как ты это сделала? – Мне впервые пришло в голову, что у нас с Джоан, наверное, есть что-то общее.

– Пробила кулаками стекло в комнате соседки.

– Какой соседки?

– Моей давней соседки по комнате, с которой я училась в колледже. Она работала в Нью-Йорке, а я не знала, где еще остановиться, к тому же у меня почти не осталось денег, так что я приехала к ней. Там меня нашли родители – она написала им, что я как-то странно себя веду, – и отец сразу же прилетел и забрал меня домой.

– Но ведь теперь у тебя все в порядке. – Мои слова прозвучали как утверждение.

Джоан внимательно посмотрела на меня ясными серыми, как морская галька, глазами.

– Похоже, да, – ответила она. – А у тебя нет?

После ужина я уснула. Разбудил меня громкий голос:

– Миссис Баннистер, миссис Баннистер, миссис Баннистер, миссис Баннистер.

Окончательно проснувшись, я обнаружила, что бью руками по столбику кровати и кричу. В поле зрения показалась худая и перекошенная фигура миссис Баннистер, ночной сестры.

– Так, а вот это разбивать не надо. – Она расстегнула ремешок моих часов.

– В чем дело? Что случилось?

На лице миссис Баннистер мелькнула улыбка.

– У вас наступила реакция.

– Реакция?

– Да. Как вы себя чувствуете?

– Странно как-то. Ощущаю легкость, и голова кружится.

Миссис Баннистер помогла мне сесть.

– Сейчас вам полегчает. Вот прямо сейчас. Хотите горячего молока?

– Да.

И когда миссис Баннистер поднесла чашку к моим губам, я, причмокивая перед каждым глотком, стала смаковать горячее молоко, словно дитя, припавшее к материнской груди.

– Миссис Баннистер говорит, что у вас наступила реакция.

Доктор Нолан села в кресло у окна и достала маленькую коробку спичек. Она выглядела точь-в-точь как та, которую я спрятала за подогнутый и подшитый край своего халата, и на мгновение я подумала, могла ли сестра найти ее там и потихоньку вернуть доктору Нолан.

Доктор Нолан чиркнула спичкой о край коробки. Вспыхнул горячий желтый огонек, и я смотрела, как она втягивает его в сигарету.

– Миссис Баннистер говорит, что вам стало лучше.

– Да, ненадолго. Сейчас я опять чувствую себя по-прежнему.

– У меня для вас новость.

Я ждала. Каждый день в течение сама не знаю какого времени я утром, днем и вечером сидела в шезлонге, завернувшись в белое одеяло и делая вид, что читаю. В голове у меня витала смутная мысль, что доктор Нолан отпустила мне некоторое количество дней, а потом скажет то же, что и доктор Гордон: «Мне очень жаль, но у вас нет признаков улучшения, поэтому я считаю, что вам нужно пройти курс шоковой терапии…»

– Так вы не хотите узнать, что это за новость?

– А что это за новость? – тупо повторила я и собралась с духом.

– Какое-то время вам нельзя принимать посетителей.

Я удивленно уставилась на доктора Нолан.

– Так это же прекрасно.

– Я знала, что вы останетесь довольны, – улыбнулась она.

Затем я, а вслед за мной и доктор Нолан посмотрели на стоящую у комода мусорную корзину, откуда торчали кроваво-красные бутоны роз на длинных стеблях.

В тот день меня навестила мама. Она была лишь частичкой длинной вереницы посетителей. Меня навестила моя бывшая начальница, проповедница из «Христианской науки», гулявшая со мной по лужайке и говорившая про пар, поднимавшийся с земли, что библейский пар есть заблуждение и что вся моя беда в том, что я верю в пар, а когда разуверюсь в нем, он исчезнет и я пойму, что всегда была здорова. Пришел и мой школьный учитель английского, который пытался научить меня играть в «Скраббл», думая, что сможет заново пробудить во мне интерес к словам. И сама Филомена Гини, совсем не довольная тем, что делали врачи, и говорившая им это в глаза.

Я ненавидела все эти посещения. Я сидела в нише или у себя в палате, когда входила улыбающаяся сестра, возвещая о прибытии того или иного посетителя. Однажды ко мне привели даже настоятеля унитаристской церкви, которого я едва выносила. Он все время ужасно нервничал, и, как мне показалось, думал, что я совсем рехнулась, поскольку заявила, что верю в ад, что некоторым людям вроде меня приходится жить в аду, чтобы скомпенсировать его отсутствие после смерти. Ведь они не верят в загробную жизнь, а после смерти каждый проходит через то, во что он верил.

Я ненавидела эти посещения, постоянно чувствуя, что каждый из навещавших меня сравнивал мою полноту и обвисшие волосы с тем, как я выглядела раньше, и с тем, какой бы он хотел меня видеть, и знала, что все они уходили расстроенными.

Мне казалось, что если они оставят меня в покое, я смогу обрести душевное равновесие.

С мамой было хуже всего. Она никогда меня не ругала, но постоянно печальным голосом умоляла сказать ей, что же она сделала не так. Ей казалось, врачи считали, что она что-то сделала не так, поскольку задавали ей массу вопросов о том, как меня приучали к горшку, которым я прекрасно научилась пользоваться в очень раннем возрасте, не доставляя ей вообще никаких хлопот.

В тот день мама принесла мне розы.

– Прибереги их для моих похорон, – отрезала я.

Лицо ее сморщилось, словно она вот-вот заплачет.

– Но, Эстер, разве ты не помнишь, какой сегодня день?

– Нет. – Я подумала, что, может, нынче день Святого Валентина.

– Сегодня твой день рождения.

И вот тут-то я швырнула розы в мусорную корзину.

– Она поступила глупо, – сказала я доктору Нолан.

Доктор Нолан кивнула. Казалось, она поняла, что я имела в виду.

– Ненавижу ее, – заявила я и замерла в ожидании удара.

Но доктор Нолан лишь улыбнулась мне, словно услышала что-то очень для себя приятное, и ответила:

– Похоже, что да.