ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Почему затренькали малые колокола?.. Начинать вроде бы должен большой, главный — гулко, с раскатом, с отдаленным эхом; потом наступает черед средних — тоном чуть пониже, тягучих, и лишь потом, заполняя промежутки, могут вступать малые. Отчего же начали они?..
Павлов напряженно вглядывается в колокольню. На ней вместо звонаря суетится в сверкающей каске пожарник. Похоже, тот перепутал все веревки, их закрутило в тугой узел, и теперь этот узел больно толкает Павлова в плечо. Он хочет отодвинуться подальше, но сзади ему мешает стена.
«Да очнись же, Виктор!» — доносится до него слабый Велтин голос. Он уже чувствует, что это жена настойчиво тормошит его за плечо, и наконец полностью просыпается.
В коридоре надрывается телефон.
«Вот тебе и колокольня!» — соображает Павлов. Благодарно улыбнувшись Велте, не попадая ногами в шлепанцы, он бежит к телефону.
— Товарищ командир! — Старший лейтенант Рогов доволен, что все-таки дозвонился. — Прошу срочно прибыть в комнату дежурного!
«Вот они, долгожданные учения!..»
Мимо городка проплывают громоздкие, тяжелые машины. С виду все чин чином. Из-под брезента выпирает что-то вроде колясок, кастрюлей, детских игрушек… На самом деле это Отар Кубидзе двинулся с лагерным скарбом к дальнему берегу. Его автомобильная колонна напоминает караван, собравшийся пересечь пустыню: каравану предстоит трудный путь, он запасся всем, чтобы не потерять ни одного животного, ни одного погонщика и в полной сохранности доставить ценный груз. Пришлось Кубидзе отложить на время свои приборы и взяться за лагерь, или, как он говорит, отложить в сторону скрипку и взяться за колун. Приказ!.. А Отар рад приказу, рад, что верховодить лагерем назначили его, а не Валерия Рогова, первого претендента.
По плану учения выезжать пока не требовалось, но Кубидзе получил у командира «добро» отправиться раньше. Уж очень ему хотелось сперва основательно обжиться, попривыкнуть, а уж потом, не отвлекаясь, заниматься торпедами, санками, плотиками…
Кубидзе, само собой, едет в головной машине. Его кокетливые усики сегодня словно бы выросли и больше всею прочего выделяются на исхудалом лице. Смоляные, строгие, они до того приметны, что даже издали можно понять: в передней кабине определенно следует какое-то начальство. Отар важно глядит вперед, не удостаивая вниманием встречных-поперечных, однако его скульптурная поза не мешает ему цепко следить за всем, что творится вокруг.
Как военные ни хранят свои тайны, а утаить разлуку от близких не всегда удается. В этот ранний час, когда в обжитых местах просыпаются лишь самые прилежные петухи, многие подруги вышли с зорькой, чтобы помахать платком, чтобы еще раз взглянуть на тех, кого они будут долго и терпеливо ждать.
«Неужели Наташа?! — Отар вздрогнул, завидя синее с беличьим воротником пальто, пригнулся, чтобы лучше разглядеть, и на какой-то миг встретился с Наташей глазами. Она смотрела на Отара не так, как всегда, а может, как всегда, может, только показалось?.. Ведь всего мгновение… Нет, не показалось — Наташа улыбнулась, и эта улыбка удивительно преобразила ее, придала ее лицу неожиданную мягкость, нежность, какое-то детское выражение. Она подняла руку, но тут же, будто спохватившись, стала заправлять непослушную прядь под серую шапочку, ту самую, что летом вязала на длинных спицах, прилежно отсчитывая петли и по-ученически шевеля губами. Неожиданная встреча обрадовала и растревожила офицера: — Наконец-то заметила!.. А вдруг не мне улыбалась, не мне поднимала руку?.. — Ужасная мысль заставила похолодеть, но, вспомнив, что в следующей машине старшим едет Чулков, отец пятерых детей, Отар успокоился: — Мне улыбалась Наташа, только мне!»
Если бы не строгий парень, сидящий за рулем машины, Кубидзе непременно бы загорланил песню счастливого горца, которого радует все: и раннее утро, напоенное хрустально прозрачным воздухом, и горы-великаны, улыбающиеся солнечным светом, и буковые рощи с переливчатыми трелями крылатых певцов, и встреча с любимой, спешащей с кувшином к прохладному ручью.
Бедный Отар, как он заблуждался, полагая, что Наташа в этот рассветный час оказалась тут из-за него!.. Она еще накануне договорилась поехать в город за книгами на клубной машине, да ночная тревога спутала все карты. Клубное начальство отправилось по своим делам, а ей оставило записку: добирайся, мол, Зуева, на попутных, получай книги и жди — заедем за тобой обязательно. Наташа заторопилась к развилке поголосовать, а тут навстречу целая кавалькада машин, и в первой — ее самый прилежный читатель. Она уже и руку подняла, но вовремя сообразила: вряд ли эти поедут в город. Разочарованная, она, наспех поправив шапочку, хотела отойти в сторону, но не отошла. Ее поразила перемена, происшедшая с Кубидзе, когда они встретились глазами. В них вспыхнуло такое!.. Наташа боялась даже признаться себе, что́ в них вспыхнуло. Пораженная, она стояла неподвижно, пока головная машина не скрылась за скалой.
— Ничего, миленький, ничего, голубчик! Возвернешься — я тебе покажу, как нос воротить! — приговаривала стоящая рядом Чулкова.
— За что вы его? — удивилась Наташа.
— А кто ж его знает, за что… Ишь, важности напустил!
Мичман Чулков и впрямь отвернулся, не желая видеть свою благоверную. Он был очень сердит. Говорил ей русским языком: «Катюша, кроме бритвы, мыла и полотенца ничего не клади». Понапихала! Чулков пнул портфель ногой — ни с места!.. Конечно, против медку не возразишь: как-никак, спасает ото всех хворостей, а другое?.. Жаль, времени в обрез — вывалил бы все на дорогу. Разве он забыл, как недавно погорел из-за этих Катерининых разносолов, как с шофером Проничкиным танцевал гопака на автомобильной крыше? Однако же… холодная курятина с квашеной капусткой… пирожки с потрохами… Чулков проглотил набежавшую слюну, его сердце дрогнуло: «Ведь хотела как лучше, старалась…» Он оглянулся на усердно махавшую зеленую варежку. Та все махала и махала, хотя последний красный огонек начал уже таять, растворяться в утренней мгле, а вскоре и вовсе исчез, как призрак.
— Алло, Павлов? — послышался в трубке заспанный голос Жилина. — Это я…
— Петр Савельевич, докладываю: Кубидзе приступил по плану. Посредник претензий не имеет.
— Принято… Смотрите, от посредника ни на шаг. Я о нем слышал: молчит, молчит, а потом такое выплеснет!
— Учту, — улыбнулся Павлов, не знавший за этим знакомым ему офицером подобных странностей.
— Помните, — наставлял Жилин, — война войной, а главное — порядок. Я звоню из Старой гавани. Панкратов тоже здесь, — тут он понизил голос, — скоро, возможно, к вам нагрянет. Смотрите, не опростоволосьтесь. И еще — полная безопасность. Иначе вам удачи не видать!
«Стихами заговорил… — Павлов переложил трубку из правой руки в левую и подписал очередную телефонограмму. — Какая там удача, коли дадим промашку!»
— Вы сейчас где?
— У дежурного. — Павлов с удовольствием вдавился в дерматиновую мягкость стула и оглянулся по сторонам. Помещение дежурного, недавно перенесенное в расположение хозяйства Городкова, хорошо оборудовано. Тепло, светло, уютно. Дежурный Рогов сверкает наглаженной формой, как корабельная рында; он точно все учитывает, на все имеет свои соображения, ведет все нужные записи, следит за погодой…
— Ну, ни пуха! — буркнул в трубку Жилин.
— Угу! К черту! — бодро ответил Павлов.
Противолодочные ракеты выстроились на тележках в линию от одного края цеха до другого, ждут своей очереди. Но всюду идет регулировка, настройка, выверка. Там испытывают бортовые схемы, там копаются со взрывателями, там подсоединяют стартовики, а там проверяется все вместе. Сначала кажется, что моряки готовят чересчур медленно, с прохладцей, но потом начинаешь понимать, что иначе нельзя, если не хочешь наломать дров. Каждая манипуляция — под строжайшим оком, и, когда закрывается последняя крышка, начальники чувствуют — никаких случайностей тут не будет.
Винокуров отрешен от всего земного. Спроси, как его зовут, наверняка будет вспоминать. В его голове сейчас только миллиамперы, милливольты, милли, милли…
— Ну что, бойцы?! — Павлову нравится это «бойцы», и он упрямо величает так винокуровцев. — Теперь по понедельникам не смеетесь?
— Теперь не смеемся. — Винокуров не забыл, как у него раньше подводились итоги.
— Теперь они комедию, кажется, превращают в трагедию, — пошутил Ветров. Недавно к нему приходил жаловаться матрос Потапов, что ему несправедливо ставят двойки. Но оказалось, оценки эти он получал заслуженно, пришлось его перенацеливать на большее усердие.
— Есть у нас «трагики»! — Винокуров тоже вспомнил, как он битый час толковал с Потаповым. — Но думаю, из них скоро выйдут хорошие матросы.
— Поглядим…
Зашипел динамик. Моряки замолчали, вслушиваются, гадают, какие новости принесет им эта коричневая коробочка.
— У районе капэпэ… — начал динамик приятным тенором мичмана Щипы, но на минуту замолк. — У района капэпэ, — повторил Щипа, словно он в подзорную трубу обнаружил необитаемый остров, — показалась машина адмирала…
— Ну, Щипа! — весело воскликнул Павлов и заторопился встречать начальство. Однако успел дойти только до дверей, как столкнулся с Панкратовым. Из-за его спины выглядывали Жилин и Малышев. «Ничего себе, «у районе капэпэ»!»
— Начали? — живо спросил Панкратов, выслушав рапорт.
— Начали, — ответил Павлов, понимая, что адмирал справляется о приготовлении оружия.
Приготовление оружия!.. Любой оружейник, молодой или служилый, услышав эти слова, сразу представляет себе колоссальный труд, коим заняты все, способные двигаться, заняты днем и ночью, невзирая ни на какие помехи, создаваемые «противником», а еще больше — своим начальством; вспомнит строгие временные графики, в которые втиснута жизнь людей, регулирующие все, вплоть до редких перекуров.
Панкратов не спеша переходил от одной ракеты к другой, присматривался к морякам, старавшимся изо всех сил. Он никому не задавал вопросов, останавливался в таких местах, где никому не мешал, не отвлекал своим адмиральским видом. Потом он стал поглядывать на часы с выпуклыми римскими цифрами. Непроизвольно засекали у себя минуты и другие офицеры. А Павлов подумал, что это неспроста, что адмирал не из любопытства вспоминает о своем электронном «наручнике».
Тишина взвизгнула полевым телефоном.
— Нет воды! Стали компрессоры! — взволнованно сообщил Рогов.
Дело плохо. Вода — это охлаждение моторов, это обработка деталей, это всякие растворы… Нет воды — нет приготовления оружия.
— Знаете, что нужно делать? — сухо спросил Павлов у терпеливо молчавшего Рогова.
— Знаю.
— Тогда действуйте!
Теперь уже Павлов выставил свои часы, чтобы лучше следить за временем, и кивнул Малышеву на умывальник. Тот понял сразу, ловко оттянул рукав кителя и с видом фокусника стал откручивать кран, из которого тотчас хлынула вода.
— Прошу, товарищ адмирал. — Павлов улыбнулся, показывая на струю, весело хлеставшую из крана.
Панкратов подставил под струю палец, словно желая удостовериться, что это вода, а не заменитель.
— Откуда? — заинтересовался он.
— Своя, — ответил Павлов, закручивая вентиль. — Недавно оборудовали. Сами… — добавил он, хорошо представляя, каково пришлось винокуровцам, закопавшим в сопку две большущие цистерны.
— Почему я не знал? — Панкратов недовольно воззрился на Жилина.
Жилин и сам не ведал об этих бочках, а может, просто забыл о них, потому ответил неопределенно:
— Как же, как же, совсем недавно…
Панкратов молча направился к двери. Когда приехали к торпедистам Городкова, он вдруг остановился и приложил к губам ладонь:
— Тсс…
Из затемненного тамбура отлично просматривался весь цех, заставленный торпедами, у которых копошились матросы, а на самой середине, на мостике, с микрофоном в руке стоял Городков и отрывисто бросал слова, понятные только его подчиненным. В своей фасонистой фуражке с опущенным ремешком он очень походил на заправского капитана, который вводит лайнер в гавань и чувствует на себе взоры встречающих. И мостик, и микрофон, и поручни среди сугубо морской техники казались вполне естественными, неестественным выглядел только ремешок на подбородке Городкова. Похоже, ремешок и приковал внимание адмирала.
— Каков! — Панкратов одобряюще ухмыльнулся и шагнул из темноты навстречу Городкову. Тот уже заметил адмирала и быстрой, пружинистой походкой лавировал менаду торпедами. Подавшись вперед, Панкратов подчеркнуто внимательно выслушал доклад, остался им доволен и снова покосился на часы.
«Что еще подсыплет?..» Павлов терялся в догадках, но пока ничего нового не происходило, и он решил, что адмирал просто любит часто узнавать время.
Панкратов, сдвинув взъерошенные брови, расспрашивал Городкова, Самойленко, мичманов. Его интересовало, как они теперь готовят торпеды. Судя по вопросам, он не столько их проверял, сколько пополнял свои знания, и вовсе этого не скрывал.
— Век живи, век учись… — Панкратов огляделся по сторонам, снова выпростал из рукава часы, пристально посмотрел на потолок, и в тот же миг погас свет.
Все погрузилось в кромешную тьму. Только по памяти можно было ориентироваться, судить, кто где стоял раньше. Тут же начали проступать звуки, которые до этого почти не замечались: посвистывал сжатый воздух, сверчками пели гироскопы, а над самым ухом Павлова отдавалось прерывистое дыхание Жилина.
— Дайте фонарь! — резануло его грозное требование, но в этот момент зажглись десятки маленьких шариков — Городков включил аварийное освещение.
Лампочки светили скудно, но все же позволяли что-то делать. Гораздо хуже, что не стало силового питания, остановились моторы, генераторы, краны. Все это грозило сорвать приготовление торпед.
— В чем дело, Вениамин Ефимович? — Павлов стиснул в руке телефонную трубку. — Почему не запускаете нашу станцию?
— Почему-то не запускается, — донесся виноватый голос Рыбчевского, и Павлов представил, какое у старпома сейчас несчастное лицо.
Цех затихал. Лишенный энергии, которая вращала, сжимала, поднимала, он походил на водолаза, израсходовавшего воздух, — силы тают, сознание мутнеет, движения вялы. Павлов слышал, как Жилин нервно постукивал ногой, ему самому хотелось чем-нибудь постучать, хотелось снова позвонить Рыбчевскому, но от этого задержка могла только удлиниться. Адмирал был спокоен. Правда, и он уже пощелкивал пальцами, заложенными за спину.
«Чертов кактус!» — повторял про себя свое ругательство Павлов, но кроме этой нелепой колючки на ум ничего не приходило.
Время неслось, затянувшаяся заминка с включением станции уже походила на неспособность ее включить.
— Виктор Федорович, — зашептал Малышев, — пока нет тока, разрешите послать матросов вывозить готовые торпеды.
— А чем поднимать? — огорчился, было Павлов, но вспомнил про ручные тали, которые Малышев раздобыл, испытал, потом установил везде, где надо хоть что-то поднимать. Рыбчевский еще насмехался, мол, к грабаркам возвращаемся. Павлов благодарно взглянул на расторопного Василия Егоровича и жестом руки дал ему «добро».
Панкратов все ждет, все заглядывает под рукав, ходит туда-сюда, сцепив руки. Жилин отвернулся, сунул таблетку под язык и держится за сердце.
«Пора теребить Рыбчевского!» Павлов решительно направился к телефону и только поднял руку, как вспыхнул яркий, ядовитый, режущий глаза свет. Офицеры невольно зажмурились.
— Сколько прошло? — Панкратов выжидательно смотрел на Павлова, на Жилина, на Малышева.
— Шестнадцать минут, — спокойно ответил Павлов.
— Значит, вышли из графика по своей вине, — холодно заключил Панкратов.
— Никак нет, товарищ адмирал! — доложил Павлов. — Подача торпед из графика не вышла. Задержалось приготовление, а погрузку на лодки мы ускорили.
— Да? — повеселел Панкратов, но строго добавил: — Если даже так, с электростанцией непорядок. Разберитесь.
Жилин незаметно поманил к себе Павлова и понизил голос:
— Не знаю, как у вас, а у меня было предынфарктное состояние… — Он старался говорить тихо, но помимо воли срывался на форсированные йоты. — Так это оставить нельзя! Строжайше накажите виновников. Слышите?.. Да и сами самокритично отнеситесь к происшедшему.
— Всегда готов, — старался успокоить себя Павлов, хотя и досадовал не меньше Жилина. — Только еще нужно разобраться…
— Вот-вот!.. Сегодня же пришлю электрика. Без него не начинайте. И доложите мне письменно.
— Будет сделано!
Рыбчевский вместе с электриком, присланным с лодки, копались в электростанции до самого утра. Станция казалась исправной, однако никак не хотела работать. Осматривали ее детали, проверяли по узлам, проверяли схему целиком — все в ажуре. А тока не было. «Щупали» своих электриков, мотористов — не подобраться ни с какой стороны. Знают, умеют, аккуратны. Лишь к утру догадались, что виноват соляр, который вчера завезли из центрального склада.
Павлов позвонил Панкратову и доложил о соляре.
— Вот как?.. — Панкратов ночь не поспал и потому говорил глухо, отрывисто. — С топливниками разберусь. Ну, а вы… Хорошо, что поставили ручные тали. А то бы провалились. Ладно. Держитесь. Впереди у вас много трудного.
Разговор с Жилиным получился коротким:
— Соляр действительно плохой, — прозвучало в трубке. — И все равно, я как-то не уверен…
— Ничего, Петр Савельевич, выдержим!
Наумов глядит со стенки вниз.
Битый лед скрипит, трется о пирс, льдина трется о льдину. Вот ледяная глыбища уперлась в сваю, на нее со всех сторон нажимают соседки, слышится треск, даже стон. Наскакивая друг на друга, льдины раскалываются, осколки оттесняются новыми глыбами. Хруст, пузыри, шуршание…
А под настилом чернеет вода, там чисто. От корня пирса и почти до самого берега тоже ни единой льдинки. Буйствуют, громыхают лишь те, что с внешнего края пирса. Но матросов они разбудить бессильны — до четырех ночи торпеды готовили, теперь шесть, можно давать салют из пушек, ни один не проснется.
Наумову еще два часа мерзнуть на стенке. Будто и он не готовил торпеды вместе со всеми!.. Но старший лейтенант Рогов сказал: «Наумов, надо!» Что ж, раз надо, — значит, надо. Наумов выдюжит. Рогов так и добавил: «Ты у нас самый здоровый, не подкачай!» А разве было такое, чтобы Наумов подкачал?.. Правда, если честно, — бывало. Вот уже два года он лопатит в шлюпке загребным, и ни разу его шлюпка не занимала приличного места. Но это не только от него зависит, за спиной еще кое-кто сидит… Зато с торпедами, с вахтами, с авралами не было случая, чтобы Наумов подкачал.
«Ох и тулуп тяжелый! — Наумов запахивается в нею плотнее. — А попробуй скинь, сразу станешь сосулькой с автоматом. — Он подходит к зданию, что у самого пирса. В освещенном окне — голова Рогова. Тот склонился над столом, что-то записывает. Сегодня Рогов руководил приготовлением торпед. — Смотри-ка, маленький, худенький, ни секунды но спал, а держится, как всегда!» Наумов с уважением поглядывает на его упрямые вихры, выгоревшие за лето до цвета пересохшей соломы, и думает, что хороший ему попался командир: и рисовать умеет, и рифму подбирает скоро. Наумов и сам стишками балуется, матросы зубоскалят, мол, новый Есенин выискался, а Рогов не зубоскалит, наоборот, поддерживает, даже помог несколько раз. И все у него в точку, все в яблочко!..
Новая запорошенная льдина прицепилась к пирсу, начинает его терзать. От щитов отламываются щепки, целые куски дерева, а льдина не успокаивается, елозит, напирает. Вдруг под пирсом, прямо за льдиной, появляются какие-то два черных мяча. Они почти не колышутся, только медленно сходятся друг с другом.
«Тюлени?.. Нерпы?..» — гадает Наумов, затаив дыхание и крепче сжимая автомат.
Правый мяч слегка качнулся, на него упал свет фонаря, и у Наумова сердце провалилось в пятки — мяч смотрел на него очками легководолазной маски, а второй мяч подался в сторону, немного притонул и блеснул пузатыми баллончиками.
«Диверсанты! — В груди похолодело, вспомнились последние наставления Рогова, что во время учений могут появиться морские диверсанты. — Только поди угадай, учебные это или боевые?!»
На всякий случай Наумов спрятался за столб и, скидывая на ходу тулуп, подполз к дому. Дверь, к счастью, не заперта, он сделал узкую щелку, чтобы не падал свет, и тихо произнес:
— Под пирсом водолазы!
— Где?! — встрепенулся Рогов, вытаскивая пистолет, и в одном кителе выскочил наружу.
Наумов молча показывал на черные головы, все еще копошившиеся под пирсом.
— Боевая тревога! — Севший от волнения голос Рогова тем не менее заглушает всякие льдины и гремит набатом на всю округу.
Головы под пирсом сразу исчезли, но Наумову казалось, что он их хорошо видит.
— Кувалды — на пирс! — гремит через мегафон первым прибежавший Власенко.
На пирсе кроме Рогова уже мичмана́, матросы.
— А ну, Наумов, поиграй молоточком! — кричит Рогов, показывая на кувалду с железной рукояткой.
Наумов закинул автомат за спину, поплевал на руки и сплеча бухнул по стальной балке, уходившей в воду. К Наумову присоединились другие «молотобойцы», и по пирсу понесся стук, способный разбудить мертвого и начисто оглушить живого. На соседнем причале тоже сыграли тревогу, и тоже колотили кто во что горазд, лишь бы выходило громче.
Не прошло и минуты, как из воды показались сначала руки, потом головы, потом всплыли и сами водолазы. Они стояли на пирсе со снятыми масками, и с их скафандров текли обильные ручьи.
— Арестованных в дежурку, — бросил Власенко, заметив, что у тех зуб на зуб не попадает.
В дежурке можно было хорошо разглядеть здоровенных черноглазых парней, которые держались независимо, улыбались, особенно тот, с едва намечавшейся дужкой усов, и изредка переговаривались на каком-то незнакомом языке. Говорил больше второй, с крючковатым носом и бегающими глазами. По его смуглому лицу нет-нет да и пробегала судорога боли, временами он хватался рукой за ухо.
Настораживала речь водолазов — отрывистая, гортанная, с частыми придыханиями. Власенко и Рогов начали было думать, что дело, кажется, серьезное, что тут не до учений. Они с нетерпением ждали уже выехавшего на причал Самойленко, который слыл известным лингвистом.
— Ду ю спик инглиш? — прямо с порога начал лингвист.
Водолазы еще больше осклабились и враз замотали головами, дескать, не имеем привычки беседовать на таком языке.
— Шпрэхен зи дойч? — не отставал Самойленко, с гораздо меньшим апломбом, но все же достаточно уверенно.
Арестованные чему-то обрадовались и отрицательно закрутили влажными шевелюрами.
— Следовательно… — Самойленко помедлил и твердо подытожил: — Эти балбесы европейских языков не знают, и надо их вести в комендатуру.
«Балбесы», похоже, сильно огорчились своим незнанием европейских языков. Особенно огорчился горбоносый. Он взвился как ужаленный. Но тот, что с усиками, его придержал, что-то тихо сказал, и оба вызывающе уставились на капитан-лейтенанта.
— Наверняка они не одни, — теребя подбородок, вслух размышлял Власенко. — Надо их допросить во что бы то ни стало.
— А может, они балакают по-французски? — гадал Рогов.
Но если Самойленко из всего немецкого знал только «вас ист дас» и очень приблизительно «шпрэхен зи дойч», то из французского — одно «мерси».
— Момент! — спохватился он. — Нас выручит жена Малышева.
Елизавета Терентьевна, ничему не удивляясь, ничего не спрашивая, собралась ровно за пять минут, а когда вошла в дежурку, арестованные мирно прихлебывали чай, поданный сердобольным Роговым, и оживленно обменивались мнениями. Она уселась напротив водолазов и, налегая на произношение, закартавила по-французски. У ночных пришельцев это вызвало новый прилив веселья, видимо, сказалась и кружка горячего чая. Они нагловато разглядывали учительницу, которая теперь тщетно пыталась связаться с ними по-испански. Арестованные изображали на своих лукавых физиономиях печальные улыбки и разводили руками. Мол, чего не знаем, того не знаем.
— Кажется, я бессильна, — виновато промолвила Малышева, обращаясь к Самойленко. — Судя по отрывкам фраз, их речь относится к тюркской группе.
— Постойте, — насторожился Власенко, которого поразило одно до странности знакомое слово, оброненное высоким с черным пушком над губой. И он разом догадался, к какой именно группе относится язык пришельцев. Подойдя к Рогову, он тихо сказал: — А ну, позовите Джобуа!
Торпедист Джобуа появился скоро и, предупрежденный, как вести себя с иностранцами, сразу начал расследовать:
— Уай, кацо!..
Эффект превзошел ожидания. Оба «кацо» непроизвольно выкрикнули ответные приветствия, радостно зацокали, и хотя вовремя спохватились, и даже прикрыли рты ладонями, с неопровержимой точностью было установлено, что призывались они в Абхазии и нечего им валять дурака. Показав сообразительность, оба охотно перешли на русский язык, но назвать себя категорически отказались. На вопрос Власенко «где остальные», высокий встал и надменно ответил:
— За кого нас принимаете, товарищ капитан третьего ранга?.. Если бы не ухо, — он указал, какое именно ухо подвело товарища, — ни за что бы нас не взяли!
Самойленко от предложенной охраны отказался, дескать, пистолет у него имеется, и повез «диверсантов» на газике в караул, где была надежная каморка и где можно окончательно установить личности арестованных. Однако до каморки он их не довез. Воспользовавшись тем, что на длинном подъеме офицер вздремнул, они расстегнули брезент задней стенки и благополучно удрали. Когда Самойленко открыл глаза, «диверсанты» уже карабкались на сопку и посылали воздушные поцелуи, а горбоносый довольно искусно наставлял нос, как будто его собственный был недостаточно велик.
Рыбчевский, остававшийся за Павлова, который вместе с Ветровым уехал в лагерь к Кубидзе, был возмущен:
— Ротозейство! — Он негодующе щурился на Самойленко, замершего в позе великомученика. — Вас самого надо посадить в каморку!
Опять боевая тревога, опять неприятный доклад наверх, опять матросы прочесывают прибрежные сопки…
На этот раз поиск увенчался успехом весьма скоро. Беглецы забыли, что они не в воде, и оставляли на снегу следы, как резвившиеся медведи. Следы привели к камням у залива, где «диверсионная» группа и сложила оружие.
Теперь не пришлось ломать языковые барьеры, так как остальные водолазы принадлежали к волго-вятской группе и скрывать свое первородство не имели никакой возможности.
— Один ноль в вашу пользу, — посмеивался Панкратов над докладом Рыбчевского. — А Карелин до сих пор ищет…
Адмирал не стал раскрывать карты, не стал рассказывать, как по его повелению на водолазном боте была сколочена «диверсионная» команда, чтобы пощупать своих береговиков и узнать у них — красиво ли море с берега.
Почти все время ехали у подножия сопок. Дорога вилась крученым жгутом, высоко не поднималась, то и дело опоясывала сопочные талии, однако, где бы ни проезжали, безошибочно угадывалось, с какой стороны океан: оттуда не переставая тянуло холодной, пронизывающей сыростью.
На дорогах чувствовалось приближение весны: днем они размягчались, набухали, разливались талой водой, ночью твердели, зубатились, леденились катками. Машина часто буксовала, скользила, как конек, на горбатом насте, потом, тюкнувшись о камень, подскакивала или проседала, надломив обманчивую корку. Приходилось крепко держаться руками да глядеть зорче: проглядишь ухабину — стукнет тебя по копчику, будто палкой, а не к месту рот откроешь — и языка лишишься.
Третий час Павлов и Ветров добираются к лагерю, куда два дня назад был направлен Малышев. Кубидзе со своим «табором» оказался далеко, езда к нему занимала чуть ли не полсуток. Панкратов сам выбрал заливчик, чтобы приблизить лагерь к лодкам, которые частенько появлялись в этих местах. Конечно, учитывались и близость дороги, и то, что у берега имелась небольшая равнина, но вообще-то расположился Кубидзе на самом настоящем «диком бреге». Вышло так, как говаривал один старый адмирал: «Любое береговое войско должно развернуться там, куда укажет на карте мой палец!»
Трясутся командир с замполитом по замерзшим ухабам к своему «войску», хотят поспеть к самому интересному.
Владислав остервенело крутит баранку, кажется, хорошо выбирает, где поровнее, но все равно получается что-то вроде скачки на диком скакуне. У Ветрова начинает болеть плечо. Павлова беспокоит поясница, иногда он ойкает. Владислав им сочувствует и наконец кивает на выползающие из рассветной дымки, похожие на ослиные уши, сопки. Между сопками, до самого горизонта, темнеет океан. Нынче он какой-то зыбкий, беспокойный, настороженный…
— Прикатили! — Владислав круто свернул на узкий проселок, бегущий к океану.
Неожиданно дорогу им преградил полосатый шлагбаум, за ним показалась полосатая будка, откуда сразу отделилась темная фигура. Это был Кубидзе, одетый в просторную меховую куртку с откинутым капюшоном, в широкие меховые штаны, с пистолетным снаряжением и лакированной противогазной лямкой через плечо. Любил Отар облачаться в воинские доспехи, в них он чувствовал себя превосходно.
— Прошу! — Кубидзе засветился истинно грузинским радушием и, не переставая сиять загадочной улыбкой, забрался на заднее сиденье газика.
Проехали еще немного и остановились на утоптанной площадке, по краям которой дыбились покрытые пятнистым снегом холмы.
— Где же лагерь? — не утерпел Ветров.
— Пожалуйста, смотрите! — продолжая сиять, Кубидзе повел руками вправо и влево: точь-в-точь фокусник, спокойный за тайну своего номера.
Как ни смотрели, ничего, кроме холмов, не приметили, и только подойдя ближе, различили автомобиль с фургоном, скрывающийся за сугробом. Дальше, тут и там, вкрапливались в такие же сугробы глубокие воронки, в каждой из них тулилась автомашина, закиданная снегом; соединялись воронки извилистыми ходами в рост человека.
— Захова-ались!.. — Павлов удивился: как это можно с помощью одного только снега так замаскироваться?
Отар опять засветился, но сразу согнал с лица улыбку и, теребя усики, даже напустил на себя озабоченность.
— Представляете, — докладывал он, — когда Серов привозил газету, то битый час рыскал по берегу. Я его видел, он меня — нет!
— Иллюзионист, — усмехнулся Павлов.
Неподалеку от площадки из снега выжимались маленькие деревянные домики. Дверь в крайнем скрипнула, широко распахнулась, и на пороге показался Василий Малышев.
— Здравия желаю! — нараспев произнес он, пожимая протянутые ему руки. — Как дворцы?.. — Малышев самодовольно показал на домики, которые недавно ухитрился раздобыть на одном заводе. Они были смонтированы на санных полозьях и предназначались местным геологам, но те от них почему-то отказались, и Малышев этим хорошо воспользовался.
Аккуратно заправленные койки, расписные салфетки на тумбочках, вазы с колючими ветками, тепло, испускаемое грелками, создавали ту ни с чем не сравнимую атмосферу жилья, где обитают парни, знающие толк в порядке.
— Как живется? — спросил Ветров у старшины, вышедшего навстречу.
— Весело! — Старшина всем своим видом показывал, что живется им здесь отнюдь не скучно.
— Ну?.. — притворно удивился Ветров. — А весело отчего?
— Так… Все в новинку. Работа живая…
Ветров уже давно убедился, что матросы, как и все парни их возраста, любят палаточную жизнь, любят менять обстановку, поразмяться в поле, на берегу, в лесу, даже занесенном долгими снегами, — это сохраняется у них, наверное, со времен милого, но теперь уже далекого пионерства…
— Приглашаю на чай, — спохватился Кубидзе.
Чай у гостеприимного грузина оказался на высоте. Круто заваренный, горячий, он вобрал в себя, наверное, все ароматы солнечной Абхазии. Павлов напрасно поначалу с подозрением косился на его поверхность, памятуя, как у иных коков она украшается предательскими жиринками. Один бывалый командир корабля в таких случаях говаривал: «Бога-а-то живем. С доста-а-тком… У нас теперь не только щи жирные. У нас теперь и чай жирный!»
После завтрака осматривали лагерь. Обо всем докладывал Кубидзе, а в роли критика выступал Малышев, за два дня подметивший немало недоделок.
— Понимаете, товарищ командир, — жаловался Кубидзе, — Рыбчевский дал нам движок, а он не заводится. По часу бьемся, мучаемся — ни туда, ни сюда. Плюнут матросы, идут в курилку, ругают движок, возвращаются — заводится с пол-оборота. Нечистая сила!
— Отар Авдеевич, — объяснял ему Малышев, — твоя нечистая сила заключается в севшем аккумуляторе и в застывшем масле. Сам пробовал, — добавил он для пущей убедительности.
— Скажите своим мотористам, — постращал Павлов Кубидзе, — что если они так плохо будут знать технику, то будут сдавать зачеты самому Рыбчевскому.
Несмотря на все огрехи, подмеченные Малышевым, за приготовление торпед в лагере Павлов не беспокоился. Многое уже опробовалось раньше, на учении «десант» Кубидзе сработает не хуже. Что плохо — не успели испытать в самых сложных условиях волокуши, сани и плотики. Им предстоит сделать здесь самые первые шаги, а Панкратов не зря предупреждал: «Прилетит командующий, чем черт не шутит, может заглянуть…» Испытывать перед начальством — все равно что артисту выступать без репетиции; на репетиции где и остановишься, и повторишь, если что не так, и пошлифуешь, пока не понравится, тогда и выступление выйдет без помарок, и повторять будешь разве что на бис. Конечно, неплохо было бы погонять технику еще до приезда высокого начальства, но без кораблей это будет слишком условно, а те ожидаются только сегодня. В общем, на душе беспокойно, остается уповать в какой-то море на везение и тешиться мыслью, что учения для того и служат, чтобы узнавать свои слабины и потом скорее от них избавляться…
Размышления Павлова прервал дежурный по лагерю:
— К нам выехали!..
Павлов с Ветровым заспешили к шлагбауму встречать начальство.
Командующий выглядел утомленным, однако держался бодро, быстро двигался по лагерю. Панкратов, Терехов и Жилин чувствовали себя не лучше и, следуя примеру старшего, сгоняли усталость быстрыми короткими проходками по утоптанному снегу и с нескрываемым удовольствием наслаждались морозным воздухом.
— Мне Евгений Власович уже обрисовал, чем вы будете заниматься, — круто обернувшись к Павлову, проговорил командующий. — Удалось ли испытать свои приспособления?
Жилин усиленно закивал головой, дескать, давай, подтверждай, что все опробовано.
— Фургоны и домики пробовали, — доложил Павлов, — а вот чем подавать оружие — нет. Успели сделать только к учению.
Жилин прилепил перчатку к скуле, словно игла бормашины угодила ему точно в нерв.
— Ясно. — Командующий не выражал ни одобрения, ни сомнения.
Остановившись, он запрокинул голову в небо, где на мачте полоскался Военно-морской флаг. Низенький помост о перилами и канатные линейки по краям площадки указывали, что здесь бывают построения. К той же мачте был подвешен корабельный колокол, звоном которого командующий заинтересовался еще при въезде в лагерь.
— Вполне… — произнес почему-то командующий, видимо удовлетворенный «главной площадью».
Панкратов и Терехов согласно закивали, но адмирал уже устремился к фургону. Здесь его встретил Кубидзе, вполне сносно представился и, показывая на трап, тоном радушного хозяина пригласил:
— Пожалуйста!
Но, прежде чем подняться, командующий отошел и, как хороший фотограф, решил оценить общий вид. Продолговатая серебристая коробка на колесах соединялась парусиновым тамбуром с другой такой же коробкой, составляя вместе длинный ангар. Из распахнутой двери в торце задней коробки сочился матовый свет, веяло теплым машинным маслом.
В ангаре покоились две торпеды, окруженные проверочной аппаратурой, тем не менее было достаточно просторно. И линолеум на полу, и белые спецовки матросов, и мягкая подсветка шкал, и легкое шипение сжатого воздуха создавали неповторимый интерьер технической лаборатории, где имеют дело с тонкими приборами.
— Хорошо. Торпеды приготовили. А дальше что?.. — неожиданно спросил командующий.
— Одну минуту! — опять совсем по-штатски воскликнул Кубидзе, наверняка с самого начала ожидавший этот вопрос.
Снаружи послышался какой-то треск, затараторил мотор, и вот уже тамбур оказался отстегнутым, ангар стал плавно делиться на две части. Та его половина, где стояли адмиралы, оставалась на месте, а другая, с готовой торпедой, отъезжала, впуская синее, без единого облачка, холодное небо. Потом сверху опустился крюк, подхватил торпеду за бугель, поднял ее, а передняя часть ангара тем временем наползла, закрывая небо, щелкнули стыковочные замки. Ангар занял первоначальное положение, теперь можно было заниматься второй торпедой. Вся операция заняла считанные минуты.
— Вполне! — опять неопределенно заключил командующий. Не желая по каким-то причинам высказываться об ангаре, он неожиданно заинтересовался доходившим откуда-то аппетитным запахом: — Жареная рыба?
— Точно! — обрадованно подтвердил Кубидзе, словно это было тоже у него запланировано. — Навага. Через пятнадцать минут будет готова. Просим с нами отобедать.
— Принимается, — ответил за всех командующий и спустился по трапу из ангара.
За обедом он сначала похвалил навагу, потом весь лагерь Кубидзе, шутливо заметив, что вообще в таких домиках был бы не прочь отдохнуть недельку-другую.
— А вот торпеды из фургона у вас вытаскиваются здорово! — сказал наконец адмирал.
Павлову было приятно это услышать, но он понял, что умудренный опытом командующий не зря отметил лишь один момент операции — вытаскивание, а общую оценку отложил до проведения испытания.
Заметно повеселел Жилин. Довольный похвалой адмирала, он принимал ее целиком на свой счет и многословно рассказывал о предстоящих делах, хотя представлял их отнюдь не досконально.
Полукилометровая снежная целина, отделявшая лагерь от берега, теперь стала полигоном. На поле, и без того кочковатом, торчали ледяные надолбы, под волнистым снежным слоем угадывались впадины. На ровной площадке у края лагеря изготовились гусеничные тягачи, взявшие на буксир сани и волокуши с торпедами самых разных размеров. Перед ними, как перед конным строем, молча прохаживались, ожидая сигнала, Малышев и Кубидзе.
Рядом, на дощатом помосте, разместились адмиралы, офицеры, суетятся со своей аппаратурой фотографы. Вымпел на мачте приспущен до половины.
— С чего планируете начать? — Командующий, обращаясь к Павлову, по-хозяйски облокотился на перила.
— С самых малых. Потом пустим большие, потом самые большие. Посмотрим, что пройдет, а что — нет.
— Добро! — отрезал адмирал, поднимая к глазам бинокль.
— Исполнительный до места! — крикнул Павлов матросу, ждавшему у мачты, и красно-белый прямоугольник вымпела пополз на рею.
Малышев и Кубидзе бросились к машинам. Площадка утонула было в выхлопном дыму, но его быстро отнесло к сопке, и вот уже снова видна железная шеренга.
— Исполнительный долой!
Флаг скользнул вниз, и небольшой тягач потащил волокушу с самой маленькой торпедой. Сначала двигался робко, будто ощупью, потом осмелел, прибавил ходу. Но вот пошли колдобины круче, и тягач начал то задирать свой тупорылый перед, то нырять в ямы. Где-то посередине поля он скользнул в ров и появился не скоро, потом еще дважды скрывался из виду. У берега тягач, преодолев последнее препятствие, остановился.
— Прошел! — образованно произнес командующий, отстраняясь от бинокля.
Вскоре поползли машины покрупнее, потяжелее. Становилось ясно, что волокуши более подходили к транспортировке тяжелых торпед, чем сани, — они меньше погружались в снег, держались на ходу более устойчиво.
Пока все шло удачно. Каждый рейс прослеживался командующим до конца, снимался на пленку. Панкратов тоже ни на секунду не отрывался от бинокля, как и Терехов. Жилин все еще продолжал давать пространные пояснения, хотя командующий едва ли их слушал и обращался либо к Панкратову, либо к Павлову.
Наступила очередь самого крупного тягача и самой крупной волокуши. Сцепка двигалась грузно, длинными толчками, однако наиболее трудные места одолевала с ходу. Даже глубокий ров она проползла как-то незаметно, лишь на мгновение скрывшись из глаз. Можно было надеяться, что и этот рейс окончится благополучно, как вдруг машина задержалась на месте, делая отчаянные рывки. Волокуша с грузом стала зарываться носовой частью в снег, выставляя напоказ вздыбленный хвост торпеды. Наконец мотор тягача замолк, словно смирился с поражением.
«Что делать?..» — забеспокоился Павлов. Он стал искать глазами Жилина, хотел с ним посоветоваться, но Петра Савельевича рядом с адмиралом уже не оказалось, лишь в самой глубине группы наблюдателей высовывалась его ушастая шапка.
Павлов спросил разрешения и отправился на вездеходе к злополучной яме.
Кубидзе, словно аист у разоренного гнезда, носился вокруг тягача. Уже издали было видно, что застрял не тягач, а волокуша.
— Центр тяжести, понимаете, центр тяжести не рассчитали! Он вот здесь! — горячился Отар, будто схватил эту негодную точку.
«Пожалуй, он прав, — прикидывал Павлов. — Торпеду надо смещать, волокушу придется удлинять».
Волокушу-неудачницу с помощью вездехода водворили на стартовую площадку, где за нее сразу взялись десятки мастеровых рук.
— Что намерены делать? — довольно спокойно встретил доклад Павлова командующий.
— Нужна переделка. Через два часа испытаем.
Адмирал скептически сощурил глаза:
— Если сможете сегодня, будет неплохо…
А впереди было самое трудное. Теперь, что наготовили, что с такими мытарствами навозили к воде, надо забросить на корабли. Хорошо, что океан в тот день, похоже, вспомнил, что его величают Тихим: притих, затаился, хотя с берегом до конца не помирился и стукает его исподтишка.
Все, кто смотрел тягачи и волокуши, отправились проверять заключительную — океанскую — половину подачи. Адмиралы шли неторопливо, перекидываясь редкими фразами, используя короткую передышку, чтобы отвлечься, развеяться. А так как поперед начальства не забежишь, то и другие наблюдатели двигались не спеша и тоже говорили не только о службе.
Павлова дернул за рукав Жилин:
— Давайте отстанем… Разговор есть.
Когда Павлов приостановился, Петр Савельевич мрачно завозмущался:
— Неужели нельзя было тараканов пропустить пораньше, а таких вот непроходимцев, как эта бегемотина, отстранить вовсе?
— Пропускали, только на другом поле. Там все проходило.
— Эх, Павлов, Павлов! — Жилин походил на учителя, вконец опечаленного строптивым учеником. — Неужели вы не поняли военную службу? Неужели не знаете, что перед начальством все должно проходить как по маслу?
— Петр Савельевич, не надо меня так воспитывать. У меня другой путь. Кстати… учения для того и проводятся, чтобы выявлять плохое и скорее его устранять.
— Выявлять… — усмехнулся Жилин, споткнувшись о невидимый под снегом камень. — Навыявляли, а у адмиралов осадок! — Он страдальчески скривил губы, словно сам пробовал тот осадок. — Чего вам все неймется?.. Ой, подведете под монастырь и себя, и меня! И потом, зачем вам надводные корабли? Забыли, кому готовите оружие? Не дают вам покоя лавры изобретателя!
Павлов печально поглядел на своего начальника и терпеливо напомнил:
— Дойдет черед и до подводных лодок. Начинать надо о простого. А то, что мы испытываем, изобрели Рогов, Винокуров, Серов, Кубидзе…
— Момент! — запальчиво воскликнул Жилин. — Не надо спихивать всю ответственность на других. Затея ваша, вам и отвечать!
— Что ж, отвечу…
Павлов замолчал, пытаясь найти логику в суждениях Жилина. Действительно, впечатление складывается из удач и неудач, из того, что гладко и что коряво. Уж если взялся выводить свой коллектив из вечных середняков, зачем лезть на рожон? Козырей хватит вроде бы и без этих водяных баталий. Сорваться на волокушах да на плотиках — пара пустяков, А сорвешься — могут причислить и к двоечникам. Выходит, Жилин прав?.. А с другой стороны, если не испытать все это теперь, то придется ждать другой зимы… Нет. Жаль, конечно, что пришлось все впритирку к учениям. Но чего жалеть? И потом, кто сказал, что учения, пусть даже зачетные, это пик службы? А не дай бог, война! Та проэкзаменует строже. Или Жилину это не известно?.. Неужто возраст сказывается?..
На берегу все готово. Волна мерно покачивает два легких плотика, на их верхних настилах рядком улеглись торпеды. Глухо ворчат прогревающиеся вездеходы, выгнул свою стрелу-дугу могучий автомобильный кран. Вокруг тросы, тросы, тросы… Собственно, все это и составляет нехитрые средства беспричальной подачи.
На пригорке водит биноклем по горизонту Кубидзе, пытаясь отыскать корабли, жаждущие получить торпеды; у его ног хлопочут с переносной станцией радист и сигнальщик. Прямо в воде замерли стропальщики в пышных капковых бушлатах и резиновых бахилах. Стропальщики в воде могли бы и не стоять, и на берегу места хватало, но как мальчишкам трудно обойти лужу, так и матросам не терпелось проверить резиновые бахилы.
Прибоя почти не было, но океан глубоко вздыхал, накатываясь на отмель и преподнося ей камни, доски, битый лед, а когда казалось, что эти щедрые дары останутся в вечном пользовании берега, океан вдруг отступал, забирая свои подношения обратно.
Командующий уединился, прохаживался среди скользких валунов, о чем-то думал. Другим можно забывать о сутолоке служебной, ему забывать нельзя. Вот он остановился у крана и с любопытством его разглядывал. Дверца кабины была открыта, и на сиденье, словно напоказ, выставлена недопитая лимонадная бутылка, дразнящая взгляд своей игривой этикеткой.
После наперченного супа адмиралу, видно, хотелось пить: он осторожно повертел бутылку, издали ее понюхал и, весело зыркнув на офицеров, смело приложился к горлышку.
— Тьфу, какая гадость!.. — Командующий тер платком соленые губы. — Кто у вас океанской водицей пробавляется?
Кубидзе в положении «смирно» молча ел глазами осерчавшее начальство. Малышев растерянно улыбался, заглядывая в кабину. Павлов успел заметить испуганное лицо Жилина, но оно тут нее исчезло. За краном неловко переминался с ноги на ногу мичман Чулков.
«Опять его проделки! Его или Чулькина…» — похолодел Кубидзе.
Эти мичмана выдумщики были непревзойденные и подшучивали друг над другом весьма изобретательно — то втихомолку зашьют рукава на шинели, то затянут мертвыми узлами шнурки на ботинках…
— Разрешите, товарищ командующий, — нашелся Кубидзе и стал разглядывать бутылку на свет. — У нас это почитается первейшим средством от ангины. Если полоскать, конечно…
— Вот как? Ангины?.. — Глаза командующего лукавились смешинками. — Ну-ну…
— И хорошо помогает? — заинтересовался подошедший Панкратов, еще не поняв, в чем дело.
— Это мы сейчас узнаем… — Павлов все-таки решил доискаться истины. — Товарищ Чулков, у вас или у крановщиков горло побаливает?
— Никак нет! — Лицо мичмана, всегда такое хитроватое, приняло испуганное выражение. Похоже, у него и впрямь перехватило горло, и он почти беззвучно добавил: — Это мичману Чулькину…
— Значит, Чулькину? — Командующий окончательно повеселел. — Я так и думал… Большой любитель лимонада этот ваш Чулькин!
Опять вынырнул Жилин, поманил Павлова за кран.
— Накажите… Слышите?.. Накажите… — Жилин задыхался от возмущения и шептал, хотя рядом никого не было.
— Кого?! За что?!
— Да этого Тюлькина! Эх!.. — Видя, что адмирал перекидывается шутками с Малышевым, Жилин в сердцах махнул рукой и юркнул за спины офицеров.
Вскоре из-за мыса показались два корабля, которые быстро сближались с берегом. Дробно, на всю округу, затарабанили якорные цепи, и радист доложил, что корабли сообщили о готовности принимать торпеды.
— Ну, Отар Авдеевич, — Павлов слегка дотронулся до Кубидзе, прильнувшего к биноклю. — Кавказ за нами! В атаку!
Кубидзе понимающе улыбнулся, но тут же, сделав решительную мину, коротко бросил радисту:
— Подать линь!
В ответ, словно эхо, раздался глухой хлопок, с ближнего к берегу корабля взметнулась светло-серая, с красной головкой, ракетка и, круто набирая высоту и вытягивая за собой блестевший на солнце линь, полетела к сопке. За хвостом у ракетки шипел пучок желтого огня. Полет был стремительным, но коротким, и снежный вихрь на сопке точно указал, куда ткнулась красная головка.
К тихо оседающему линю уже бежали матросы, они мгновенно скрепили его с концами правого плотика, и корабль тотчас потянул его к себе. Сперва с берега пополз линь, за ним белой змеей заелозил толстый капроновый трос. Плотик вздрогнул, качнулся, как бы щупая воду, осторожно скользнул с обледенелых камней, потом вскинулся на зашипевшем буруне и, все увеличивая ход, помчался к кораблю.
Плавание было недолгим. Вот уже на корабле принимают «гостинцы»: вращается палубный кран, торпеды, одна за другой, повисают в воздухе и тут же исчезают в зевах торпедных аппаратов. Минута-другая, и плотик стал как вылизанная тарелка.
Вездеход на берегу, двигаясь потихоньку вдоль кромки воды, начал тросом подтягивать порожнюю плавучесть, а к кораблю в это время двинулся левый плотик.
Так заработал погрузочный конвейер. Кораблю вскоре доставили полный комплект оружия, и он вновь обрел свое обычное могущество.
— Из первого блина ком не получился! — Довольный командующий с лукавой хитринкой посматривал на окружающих.
— Не получился, — с охотой подтвердил Панкратов.
Жилин подошел к Павлову, сдернул перчатку и смущенно протянул руку:
— Держи, Виктор Федорович!..
Затем он вручил руку Ветрову, Малышеву, Кубидзе, даже мичману Чулькину.
— Что дальше? — спросил у Павлова командующий, с опаской показывая на облачко, неподвижно висевшее над головой.
— Доставим торпеды на второй корабль, — доложил тот. — Испытаем другие плотики, другие тросы.
— А почему вы не пользуетесь амфибиями, катерами?
Вопрос адмирала не был неожиданным, этим же недавно интересовался и Панкратов.
— Океан не всегда позволяет им плавать. А здесь только два партнера: корабль и берег. Фактически мы избавляемся от посредников. Капризы погоды становятся менее докучливыми, — ответил Павлов, тоже взглянув на разраставшееся облачко.
— «Без посредников»… — Командующий, должно быть, взвешивал эти слова, потом добавил: — Согласен, без посредников хорошо, надо отрабатывать это с каждым кораблем… Однако амфибии забывать нельзя. Завтра и их обязательно используйте!
Павлов и его офицеры не скрывали удовлетворения от того, что способ, на обработку которого в последние месяцы было отдано столько усилий, явно получал признание. Даже Жилин, кажется, притих со своим недоверием к их затее.
В этот момент весьма кстати на берег вернулся Кубидзе.
— Товарищ командующий, — резво доложил он, — застрявшая волокуша переделана, все готово для ее нового испытания!
— Похвально! — одобрительно отозвался адмирал. — Не будем откладывать испытание, иду. А вы, — он обернулся к Павлову, — заканчивайте тут, на берегу.
— Василий Егорович, — громко позвал Рыбчевский, прикладывая штырьки пробника к клеммам, — ну-ка, нажми семнадцатое реле. Что-то синяя лампочка не горит…
Рыбчевский настраивает свое детище, так называемый «стенд обстановки», и в который раз любуется этим, как сказал Городков, «соединением электроники с искусством».
Во всю стену лаковым разноцветьем поблескивает макет их территории. Сопки, обрывы, овраги, коробочки казарм. Вниз побежала дорога, рядом краснеет нитка силового кабеля, а по другую сторону дороги голубеет лента водопровода. Паутинится желтая сетка тепловых трасс, взвиваются оранжевыми дугами телефонные связки. Везде флажки, лампочки. Как на новогодней елке. Каждую коробочку, каждый кубик, каждую трубочку украшают красные, синие, зеленые и белые лампочки. В лампочках вся суть. Лампочки сигналят о повреждениях: загорятся белые — значит, можно жить, значит, зацепило только краем; сверкнут зеленые — дело хуже, это уже разрушения, хотя и средние; засинело — еще хуже, повреждения сильные; ну а если красные засветились — беда полная.
Ох, и покопался Вениамин Ефимович, прежде чем соорудил этот стенд! Два с половиной месяца ушло, сколько вечеров, сколько ночей не знал покоя! Месяц назад, казалось, все сделал, однако Павлову не просто угодить — требовал, чтобы все показывалось автоматически, без предварительных расчетов. Пришлось еще попотеть, помучиться. До сих пор болит в затылке. Врач говорит — давление. Подскочит давление, когда в голове сплошные реле, связки да развязки. Зато сейчас — люкс. Самому нравится.
Нравится стенд и начальнику штаба Волкову. Как увидел его, сразу назначил показательную тренировку. Рыбчевскому только хлопот прибавилось, особенно сегодня, когда эта тренировка наконец состоится. А тут еще Павлов с Ветровым застряли в лагере у Кубидзе, говорят, дня через два, а то и позже вернутся. Павлов все-таки пообвыкся с большим начальством, а он, Рыбчевский, этого не любит, ему лучше за широкой командирской спиной.
На тренировку Волков приказал прибыть береговым командирам, то есть тем, которые знают толк в организации защиты и многое сами для этого имеют. Один Карелин чего стоит! Дотошный, как репейник. Наверняка полезет во все закоулки, заставит включать-выключать…
«Ничего. Отобьемся!» — подбадривал себя Рыбчевский.
Свои офицеры уже собрались в учебном классе, обвешанном диаграммами, графиками, номограммами. По правде говоря, Рыбчевский распорядился вывесить их исключительно для значимости, прямого отношения к тренировке они не имеют. Теперь все это охватывает один планшет, тоже только что смонтированный: закладывай в него данные — и получай готовую основу для практического решения, без манипуляций этими рисунками.
За передним столиком восседает Малышев. На тренировке ему предстоит выступать в роли главного разведчика, возможно, первому докладывать, где что поломалось, порушилось, погорело, кому какая нужна помощь… За Малышевым приютился Городков, сегодня он станет чем-то вроде старшего пожарника, под столиком у него уже и каска наготове. Дальше сидит Рогов, которому на занятии предназначено быть доктором, а не оружейником.
Надобность в этих главных пожарниках, разведчиках, медиках, можно сказать, отпала. Они здесь для подстраховки: вдруг да не подтвердятся расчеты. В жизни и такое бывает.
— Юрий Владимирович, — обращается с подначкой к Городкову Малышев, — вот ты у нас старший пожарник. Тебе с каланчи видней. Так вот, скажи на милость, что такое биржа труда?..
Офицеры сдержанно улыбаются, хорошо зная подоплеку вопроса: после освоения планшета Рыбчевский начал подумывать о сокращении расчетчиков, и Городков по этому поводу шутил, дескать, им еще придется вспомнить о бирже труда.
— Дорогой Вася Штирлиц, — откликается Городков, не отрываясь от своих записей. — Сдается мне, что ты у нас первый познакомишься с сим печальным заведением…
— Будет вам! — прерывает пикировку Рыбчевский. — Вот-вот появится Волков, а они… Тоже мне, забеспокоились о своих креслах. Знайте, на ваш век работенки хватит. Как в том детском стишке: «Папы всякие важны, папы всякие нужны».
Длинный звонок от дежурного возвестил, что начальство и гости появились.
— «Это есть наш последний…» — пробормотал Рыбчевский и заспешил их встречать, помня о том, что предстоящая тренировка завершает все учение, и от того, как она пройдет, будет зависеть общая оценка.
Вместе с Волковым пожаловал и Жилин. Привезенные ими командиры дружно рассаживались в классе, с интересом озирались вокруг. Их взгляды скользили по таблицам, по планшету, по удобным рабочим столикам, но как только наталкивались на стенд, сразу задерживались на изображениях знакомых сопок, домиков, дорог.
Рыбчевский, которому Волков поручил без лишних вступительных слов начинать занятие, всматривался в лица гостей. Смуглые и бледные, обветренные и утомленные, с густыми или редкими шевелюрами… Опыт, умудренность, знания смотрят прямо на него, ждут от него чего-то полезного, стоящего.
«Отнимать у них время на мелочи действительно совсем негоже. Надо переходить сразу к сути», — решил он. Чтобы унять волнение, Рыбчевский тихо откашлялся и заговорил подчеркнуто спокойно, слегка растягивая слова:
— Мы заранее рассчитали, что́ нам могут причинить всякие взрывы. Результаты свели вот в такой планшет. — Он аккуратно обвел планшет остроносой указкой. — Теперь расчеты на подготовку мер по ликвидации последствий взрывов предельно упростились. Надо только прикинуть исходные параметры, например, под какое давление мы попали, установить их на планшете, — Рыбчевский показал, как это делается, — и получить готовый ответ. Разумеется, в реальных условиях надо еще свериться с тем, что произошло фактически…
— А какая же роль отводится этому красочному стенду? — спросил Волков.
— Наглядность.
— Так… — Волков постучал по столу карандашом. — Вопросы к Рыбчевскому?
— Капитан второго ранга Карелин, — представился высокий бритоголовый офицер. — Решение принимаешь, когда хорошо знаешь, что произошло. Каким образом вы, раскиданные по всей бухте, узнаете это?
— Резонно. — Рыбчевский усмехнулся: — Для того должна существовать надежная связь с начальниками наших точек. Они не мешкая докладывают, что у них там происходит, ну а мы беремся за планшет…
— А если эти ваши начальники или их заместители выйдут из строя? — допытывался Карелин.
— Тогда, как и раньше, пошлем на разведку Малышева на колесах или на гусеницах. Стенд этому не помешает…
Когда Карелин в конце концов угомонился и Рыбчевский целиком удовлетворил любознательность других командиров, Волков потребовал:
— Вениамин Ефимович, решите нам какую-нибудь задачу, желательно посложнее.
Рыбчевский незаметно надавил кнопку, вделанную в стол. Тотчас отозвался репродуктор, и полились торжественные придыхания мичмана Щипы, докладывающего обстановку, какую он якобы наблюдает, находясь на самой высокой сопке. Вслед за тем репродуктор начал извергать потоки информации с других точек. По ходу этих докладов Малышев и Городков определяли варианты, закладывая их в планшет.
— Готово! — провозгласил Рыбчевский и сразу забасил в микрофон, кто и что должен делать, чтобы немедля восстановить боеготовность.
Затем он потянулся к клавишам. Тут же вспыхнули десятки разноцветных фонариков, освещая домики, флажки, улочки; засинели бухты, забелели сопки — стенд заиграл всеми красками и стал очень походить на схему большого города, что висит у дежурного по автоинспекции. Вениамин Ефимович припас этот световой эффект к концу занятия и был уверен, что равнодушных не будет. Так оно и оказалось.
— Ну и ну! — от души воскликнул Карелин. — Иллюминация!
Не скрывал одобрения и Волков, хотя познакомился со стендом раньше.
— Что скажете? — обратился он к аудитории. — Давайте сразу и обсудим… Петр Савельевич!
Офицеры оглянулись, зная привычку Жилина садиться позади. На сей раз Петр Савельевич прислонился к стене да по привычке еще и вздремнул.
— А?.. Что?!
— Петр Савельевич, — снисходительно улыбаясь, повторил Волков, — хотел бы знать ваше мнение.
Жилин пытливо посмотрел на Волкова, но, похоже, не угадал, какое впечатление вынес начальник штаба.
— Ну, в общем… Надо сказать, довольно наглядно… А вообще-то…
«Не так поло-цательно, как отри-жительно…» — впервые неприязненно взглянув на своего кумира, Рыбчевский невольно вспомнил Аркадия Райкина.
— Пожалуйста, конкретнее.
— Слишком все просто… — Жилин быстро обретал присущую ему солидность. — Что за игрушки? Включили-выключили, тырк-мырк и кончили. То ли дело личные доклады офицеров с расчетами, подкрепленными графиками, таблицами. Понятно, убедительно, веско. Для чего вы их повесили? — Он показал на висевшие кругом листы ватмана.
— Так все же: хорошо это или плохо? — не отступал Волков.
— С одной стороны… — Жилин скептически разглядывал планшет. — Думаю, нужно еще проверять и проверять!
— Позвольте, — поднялся неугомонный Карелин, когда Жилин замолчал. — Странно, Петр Савельевич. «Тырк-мырк»! В тырк-мырке, если хотите, все и заложено. Именно он освобождает от суеты с расчетами в критических ситуациях… От души одобряю! Кстати, Вениамин Ефимович, коли по-соседски завтра пришлю офицера, дадите со всем подробно ознакомиться?
— За чем дело! — Рыбчевский обрадованно поднял брови. — Для соседей — всегда с удовольствием!
— Не только для соседей! — Волков предупредительно встал, давая понять, что дискуссия закончилась. — Через два месяца жду докладов, что подобные схемы будут смонтированы у всех. Штаб проверит это.
Показательное занятие закончилось. Рыбчевский с Малышевым и Городковым дружно зашагали в городок, полной грудью вдыхая холодный, неуловимо пахнувший весной воздух.
— Как дела, Михаил Сергеевич? — Павлов сел рядом с Карелиным. По другую руку расположился Ветров. Разбор еще не начался, и можно справиться о делах, даже о жизни и здоровье и еще о многом, о чем обычно справляются друг у друга командиры.
— С переменным успехом, Виктор Федорович, — улыбнулся Карелин.
— Именно так, — согласился Павлов.
«С переменным успехом» — вернее об их доле не скажешь. Да и как иначе, когда у них под началом живые люди, состав которых меняется дважды в году. О незыблемости успехов командиры говорить не рискуют… Правда, такие, как Павлов с Карелиным, чувствуют себя неплохо, когда наладят у себя жизнь точно по военным законам, когда сплотят вокруг себя толковых офицеров и мичманов. Конечно, и у таких командиров случаются нарушения, и у них не всегда гладко идет учеба, но у них все плохое искореняется быстрее, а главное, исключается состояние, именуемое «завалом в работе».
— Сейчас услышишь, — добавил Карелин, кивая на сцену, где уже появились Панкратов, Терехов, Волков. — Думаю, плюсов будет чуток побольше.
В первом ряду, вопреки своей привычке, сидел Жилин. Его бритый затылок и округлая спина приходились как раз против Павлова. Ветров чаще, чем в другие дни, приглаживал непослушную седую прядь, падающую ему на глаза, подергивал плечом. Офицеры притихли.
Адмирал говорил немногословно, конкретно, говорил о том, что происходило на учениях, выделял, что полезно для всех. Его глаза с желтыми крапинками были строги, всматривались то в одного, то в другого, зорко следили, как воспринимается его похвала, а еще больше — критика. Он дольше останавливался на тех, о ком приходилось говорить нелестное. По заведенному порядку, сначала разбирались лодочные дела, потом дошло и до берега.
Карелин поскромничал. На его примере учили, как надо жить, чтобы плюсов становилось больше. Но вот адмирал перешел к торпедистам, напомнил, как им выключал электричество и как они выкручивались, какие они понаделали сани, которые могут ездить по сугробам, как приспособились подавать торпеды на плотиках, какой соорудили стенд, чтобы быстро решать на нем самые сложные вводные. Словом, плюсы получались вроде не хуже, чем у Карелина. Тот даже толкнул локтем Павлова: дескать, чего сам-то скромничал?
Павлов с Ветровым, однако, ждали, когда начнутся минусы. Ведь только те и позволят судить — выбрались они на подъем или все еще топчутся на месте.
Терехов подробно остановился на дисциплине, на партийной работе и тоже не скупился на одобрения. На этот раз серьезных упреков Павлов с Ветровым не слышали, чем были довольны, но, как и большинство командиров, особенно не ликовали, зная, какая тонкая грань отделяет в жизни успехи от неудач. Выходило, что они заработали полновесную четверку и среди береговых впервые удостоились второго места, вслед за Карелиным.
Панкратов стал вручать грамоты, и одним из первых этой награды был удостоен Жилин. Петр Савельевич, не моргнув глазом, с чувством исполненного долга отвечал на поздравления. Так уж устроена военная служба — хорошо у подчиненных, — значит, хороший начальник.
— С серебряной медалью, соседи! — пожав руки Павлову и Ветрову, сказал Карелин. — Тесните нас на пьедестале?
— Тебя потеснишь! — Павлов хлопнул Карелина по крутому плечу. — Однако к концу года посмотрим, так что трепещите!
Машина веселее обычного катила домой, как-то совсем незаметно проскакивая тряские повороты. Не доезжая городка, Павлов и Ветров пошли пешком. Вечерело. Легкий морозец уже крепко сковал дорогу. Над океаном зажигались первые звезды, а на западе еще розовели маковки далеких гор.
— Итак, Валентин Петрович, — Павлов, как юнец, покатился по ледяной корке, — будем считать, первый горб позади?
— Позади! — улыбнулся Ветров, представляя себе двугорбого верблюда, с которым Терехов сравнивал их службу. — Теперь пойдет ложбина.
— Не ложбина, — подражая Терехову, Павлов вытянул палец вверх, — а небольшая выемка!
Они вспомнили, что им скоро предстоит осваивать новую торпеду, так что никаких ложбин и выемок не предвидится. Успехи на учениях вселяли надежду, что и новое оружие окажется им по плечу. Они очень верили в это.
