Край низкой плетневой огорожи; оголенные, колеблемые ветром ветви отощалого дерева; далекий шум Каспийского моря.
За плетневой огорожей деревянная пристройка избы – в виде большого крыльца или сеней. Там стоит стол для занятий.
Вся эта обстановка занимает правую часть сцены. Слева видна даль, уходящая в смутное пространство. Спереди левой части стоит столб с советским гербом и надписью: «СССР. С-х пастушья артель XIV Красных Избушек. Высота над уровнем моря 19,27 м. Средн. год. колич. осадков 140 мм. Душ-едоков 34. Председ. С. И. Гармалова». В средней части сцены стоит чучело, устроенное из глины, соломы и различной ветоши. Чучело похоже на сурового человека, ростом в полтора человека. Правая рука чучела высоко поднята в неопределенной угрозе. Вечер. Приходят Хоз и Суенита из дальнего пути. Суенита несет те же вещи, что и на вокзале в Москве. Они останавливаются. В колхозе не слышно ни одного человеческого голоса.
Суенита (прислушивается). Не слышно никого… Чучело какое-то поставили! – должно быть, людей не хватает!..
Краткая пауза.
Мы дошли, дедушка… Ты видишь – это наш пастуший колхоз. Мы здесь овец кормим и рыбу ловим понемножку. Давай переобуемся в чистое. (Садятся на землю, Суенита начинает переобуваться.)
Хоз. У меня нету ничего чистого. Я так посижу и отдохну от своего умозрения.
Суенита (переобуваясь). Ну посиди, поскучай, а потом ночевать на печку пойдешь.
Вдалеке, где-то за колхозом, заплакал грудной ребенок; тихо проговорил что-то женский человеческий голос.
Хоз. Кто там заплакал у вас, в ваших социальных полях?
Суенита. Это наши дети играют в яслях.
Хоз. А я слышал, что плачут.
Суенита. Напрасно ты слышишь.
Снова слышится далекий плач ребенка.
Хоз. Вот опять тоскует чей-то мелкий голос.
Суенита. Это один мой ребенок плачет – он по мне скучает, он родную мать давно не видел… Отвернись, я соски свои оботру – сейчас пойду кормить его грудью. (Обтирает соски на своих грудях. Хоз глядит на грудь Суениты, не отвернувшись.) Ты видишь, как молоко скопилось!
Хоз. Вижу.
Суенита. Напрасно ты видишь.
Хоз. Устал я шагать по неопределенной земле. В цветах, в слезах и в пыли живут люди, а я, старик, нахожусь при них свидетелем. Чем же это все кончится, бедные мои?
Суенита. Ну что, дедушка, понравился тебе наш Эсесер? У нас ведь все может случиться, чего только захочет наше сердце!.. Что ты говоришь – кончится?
Хоз. Да, мне ваш Эсесер понравился: кругом противоречия, а внутри неясность… Я говорю: когда же кончится наше дыхание в этом пустом пространстве и мы обнимемся в общей могиле! Когда же, девочка?
Суенита. Мы – никогда, а ты скоро: ты же дедушка – старичок, ты сохнешь уж! (Переобувшись, вставая.) Ну – обутка готова… (Кричит в колхоз.) Антошка! Ксюша! Дядя Филя!.. Мы пришли! Ксюша, неси мне моего мальчика скорей! (Более тихо.) Я соскучилась вся… (К Хозу.) Дедушка, ступай на колхоз, там на печку ляжешь, у кого топилась, и там накормят тебя. Когда я приберу горницу, я тебя позову.
Хоз. Кормиться я не люблю. У вас есть что-нибудь химическое?
Суенита. У нас колхозная аптека в ящике есть. Съешь порошок!
Хоз. Пойду съем. (Уходит.)
Суенита входит на крыльцо избы и складывает там свои грузы.
Суенита (разбирая принесенные книги). Скорей бы только его увидеть! Маленькое теплое тело, и всегда оно пахнет вкусным чем-то… Почему-то так тихо стало в колхозе!.. (Зовет.) Ксюша, Ксюша! Неси мне моего мальчика! (Всюду тихо. Краткая пауза.) Скоро я еще рожать буду – мне так нравится, когда из меня выходит что-то горячее, жалкое и плачущее такое, бедный комок моей жизни. Он беззащитный, испуган, весь в крови, его измучила страшная смерть… (Зовет.) Ксюша!.. Где же кто-нибудь! Где мой ребенок и весь колхоз?
Тихо является Филипп Вершков .
Вершков. Здравствуй, товарищ председательница! С прибытием тебя, с достижением здоровья и с прочими делами успеха! (Подает руку Суените.) Видела в центрах-городах хороших наших людей, передала им наше почтенье иль промолчала?
Суенита. Передала.
Вершков. А как их здоровье?
Суенита (во время диалога – постепенно переодевается в другое, чистое платье, исчезая на момент в избу и возвращаясь оттуда). Ничего. Они велели тебе сказать – пусть побольше трудится, поменьше брешет на руку врагу.
Вершков. Да неужели же, Суенита Ивановна?! Иль им и про меня донесли сводку настроения? Ну, – теперь я громыхну! Теперь я вполне – всеми костями своими!
Суенита. Дядя Филя! А в колхозе что? Траву всю собрали? Я шла – стогов не видела! Свезли нашу заготовку в Союз-мясо?
Вершков (смущенно). Не управились еще, Суенита Ивановна!
Суенита. Что же вы, черти! Я же вам наказывала! Ты чего глядел? На что мы тогда государству нужны? – пусть лучше тут море будет, а не люди: в море – рыба…
Вершков. Море?! Вопрос этот интересный, Суенита Ивановна… Каких-то ты жизненных книжек нам привезла?.. Когда будешь население знакомить?
Суенита. Где Антошка? Ксюша куда девалась?
Вершков. А они побираться по морю пошли – мертвую рыбу по берегу искать, а Антошка даже лопух приступал жарить и лепешки печет из овечьего желудочного добра. Нам харчиться нечем стало: баранины нету.
Суенита. А овцы наши колхозные?! Дядя Филя!
Ход диалога начинает ускоряться и ускоряется все более.
Вершков (поспешно, задыхаясь горлом). Ты слушай меня, Суенита Ивановна… Я как общественность, я от лица всех самых ударных и сознательных… Ты только слушай меня: я тебе наговорю реально, убедительно в высшей степени – тут бантик был…
Суенита. Какой бантик такой? Говори мне скоро!
Вершков. Я тебе говорю сокращенно, арифметически, вроде Совнаркома и Цекубу: бе-а-не-те-ке – белогвардеец-антиколхозник! Федор Кирилыч Ашурков, – бантик! Ты его еще раскулачивала перед второй большевистской, а он теперь явился…
Суенита. Ты убил его?
Вершков. Нипочем! Это он меня треснул трижды по горбушке, а Антошку они сапогами мяли, кирпичами по сознанию в голову били, – но ведь кирпичи-то мягкие, они же без обжига, они саманные, и Антошка воскрес без ущерба…
Суенита. В голову по сознанию?! А вы что здесь сознавали тогда?
Вершков. А мы сознавать не поспевали, Суенита Ивановна, – их цельных семеро бантиков было! Они из темной степи пришли, а у берега наш колхозный корабль рыбачий стоял – «Дальний свет». Тут же мы с Антошкой находились – весь гурт гнали купать от паразитов, всю сумму нашего имущества, а прочий народ бродячий колодезь рыл вдалеке – не видать и не слыхать!..
Суенита. Ну скорее! Ты говоришь так долго, как будто молчишь!
Вершков. Они гурт наш овечий на корабль колхозный загнали, – один баран только остался, а избушку живьем на берег уволокли, вместе с оконными стеклами, и на баркас погрузили, а потом уехали в испуге на парусе… Случилось ужасное явленье упущения!
Суенита. А солонина, а хлеб где наш общий, который в мешках залатанных лежал? Говори мне враз!
Вершков. Враз я не могу – мне психа в горле мешает. А солонина, а бедняцкое зерно наше, которое в мешках залатанных лежало, тоже в море на баркасе нашем поплыло – на тот берег империализма…
Суенита. А почему же вы кулаков побить не могли? У тебя револьвер есть! Значит, вы за них стоите?! Кто трус, тот теперь подкулачник! Вы мелочь – сволочь, ничуть не большевики! Проверить вас надо, чтобы сердце у каждого биться стало, а не трусить!..
Суенита сбегает с крыльца.
Вершков (спокойно). Да то нет, что ли? Конечно, проверить надо! Культработа мала среди нас, вот что я тебе скажу. А револьвер вынимать опасно было – его отымут!
Суенита (кричит). Ксюша!
Голос Ксюши (вблизи). Ау-у!
Вершков (тихо). Это ведь трагедия!
Прибегает Ксения Секущева . Вдалеке плачет ребенок.
Ксения (бережно, затаенно плачет и обнимает Суениту). Суня моя приехала…
Суенита. Ксения! Как же вышло? Почему избушка наша пропала, всех овец уворовали, дети плачут?.. (Пауза; подруги стоят обнявшись.) Там старик явился со мной – пускай кормят его на мои трудодни.
Ксения. Сказала уж, травяную тюрю сидит хлебает, два порошка из аптеки съел.
Суенита. Вкусней тюри у нас ничего нет?
Ксения. Нету. Бантики уворовали все.
Суенита. Ксюша! А ты все время кормила моего ребенка, у тебя не пропадало молоко?
Ксения. Не пропадало.
Суенита. Ну принеси мне его поскорей, я сама его хочу кормить, а то груди распухли.
Ксения (вскрикивая). Горюй по ним, Суенита: у нас с тобой нету детей!
Суенита (не усваивая). А – как же быть-то? А почему ты не горюешь?
Ксения (сдержанно). Я своего отгоревала. (Теряя сдержанность.) Не мило мне, жутко мне, ветер качает меня, как пустую, я в Бога верить хочу!
Суенита. Ксюша! Бога нету нигде – мы одни с тобой будем горевать… (Томясь и сдерживаясь.) Что же мне с мукой моей делать теперь – ведь нам жить нужно, и жить неохота!.. Куда вы закопали моего мальчика?
Вершков (поспешно, задыхаясь в горле). Суенита Ивановна, ты разреши мне, чтоб я выразился наконец! Я все знаю, я давно стою наготове!
Суенита (горюя и медленно плача). Дядя Филя, зачем вы колхоза не сберегли, зачем вы ребенка моего схоронили?..
Вершков. Как так схоронили?! Ничто! Ты не плачь по нем, не горюй, наша умница, он плывет сейчас спокойно по Каспийскому морю – в руках классового врага!
Суенита. Не тревожьте меня! Дядя Филя, где наши дети?..
Вершков. Нет никакой информации!.. Ты слушай меня! Бантик Федька Ашурков, когда напал на наши избушки, так он сперва не расчухал добра – и поволок одну избу к берегу. А в избе той наши ясли были, и там спали – на религиозный грех, будь он проклят! – твой мальчишка да Ксюшкин сосунок. Я тут бросился на банду, но меня ударили какой-то кулацкой тяжестью, я так и сел на свой зад: спасибо, хоть сесть на что было…
Суенита. Дядька Филька, почему же ты детей не отнял у них?
Вершков. А что дети? Я овец старался отбить – не детей. Дети – одна любовь, а овцы – имущество. Ты детей тоже не переоценивай, ты баба не слабая – нарожаешь!
Суенита. Уйди прочь от нас!.. Ступай барана зарежь для ученого.
Вершков. Барана? Последнего? Сейчас пойду убью животное такое! Я понимаю: это убийство политическое… (Уходит.)
Плачут грудные дети в глубине колхоза.
Суенита (забываясь). Ксюша! Наших детей несут!
Ксения. Колхозницы с берега ворочаются. Боятся теперь дома ребят оставлять – с собой таскают, а ребята от голода орут.
Суенита. Принеси мне чужого ребенка, я кормить его буду и ночевать с ним лягу потом. Возьми у Серафимы Кощункиной…
Ксения. Ну ты очень-то не блаженничай! Сейчас принесу… (Уходит.)
Суенита (зовет). Антоша! Антошка!
Голос Антона. Дай и мне управиться! Я близко нахожусь – в пределах!
Приходит Хоз .
Хоз. Благодарю вас за гостеприимство. Я вкусно напитался какой-то пустынной травой.
Суенита. Неначем. Завтра барана будешь есть. (Зовет.) Антошка!
Голос Антона. Обожди: я ветер смерю. Воздушные пути республики должны быть безопасны!
Ксения приносит двух грудных детей. Одного отдает Суените, другого оставляет у себя.
Ксения. Давай чужих кормить, а то молоко в голову бросится, от горя помрешь. (Уходит, баюкая ребенка.)
Суенита (разглядывая ребенка). Почему у него такое скучное лицо?.. (Дает ему в рот свою грудь.) Он не сосет молоко из моей груди!
Хоз. Положи его на землю, Суенита. Твой ребенок, наверное, хочет умереть.
Суенита. Он один останется – на всем свете, без нас и без жизни!
Хоз. Не тоскуй, Суенита. Ты зачала его, шутя, веселясь и задыхаясь, зачем же раздражаешься теперь? Это несерьезно… Что тебе один ребенок! – Ты качаешь в своих бедрах, как в люльке, целое будущее человечество. Подойди ко мне!
Далекий, невнятный гул летящего аэроплана.
Суенита. Я не слышу тебя, старичок. Мне трудно сейчас…
Приходит Антон , обвязанный на голове тряпками от полученных ранений.
Антошка! Бери коня. Скачи в район к телефону – кричи в ГПУ на Каспийское море. Чего раньше не гнались за кулаками?
Антон. Съедобную пищу из всякого брачного праха организовали: нервничать некогда было! Тем более все равно бдительность на границах у нас сугубая – никто не уплывает!
Усилившийся гул: летит аэроплан.
Суенита. Аэроплан летит! Антошка, пускай он спустится, мы на нем кулаков догоним!
Антон (глядя в высоту). Спущу! Я враз спущу! Никогда на машине не летал! Великая техника, все сердце гремит, так и хочется крикнуть – вперед!
Хоз. Ты сигналов не знаешь?
Антон. Я член Осоавиахима. Я зажгу костер и пущу дым государственной опасности, а тебя надо арестовать: ты мой ум рассеиваешь!.. (Исчезает.)
Хоз. Спит твой ребенок.
Суенита. Спит мой мальчик. (Укрывает ребенка и кладет его в сенях на лавку.) Все теперь спят – на земле и на море. Только один далекий ребенок кричит сейчас на нашем маленьком корабле… Он меня зовет, он без защиты там! Я в воду брошусь, я уплыву к нему в темноте…
Хоз (приближаясь к Суените). Не шуми, девочка, наша судьба беззвучна. (Обнимает Суениту и склоняется около нее.) Я тоже плакать с тобой хочу и тосковать около твоей нищей юбки, у пыльных ног твоих, где пахнет землею и твоими детьми.
Обнимает ослабевшую Суениту и держит в объятиях.
Далекий стихающий гул удаляющегося аэроплана.
Хоз. Целый век грусти я прожил, Суенита. Но теперь я нашел твое маленькое тело на свете, теперь я тоскую по тебе, как бедный печальный человек. Я хочу смирно зарабатывать свои трудодни.
Суенита (слегка гладя Хоза). А ты живи с нами до смерти в пастушьем колхозе и радуйся помаленьку. Поедешь в район и сдашь курс счетовода.
Входит Антон .
Антон. Промчался в высоте без остановки! Но я еще подкараулю: они летают тут часто по великому маршруту. Буду ходить и сигналы жечь из огня всю ночь! (Уходит.)
Суенита уходит в сени и склоняется там над спящим ребенком.
Хоз подходит к плетню. Он стоит молча небольшое время.
Вечер стемнел в ночь.
Хоз. Жульничество! (Маленькая пауза.) Какое всемирное, исторически организованное жульничество!.. И ветер, дескать, как будто грустит, и бесконечность обширна, как глупое отверстие, и море тоже волнуется и плачет в берег земли… Как будто все это действительно серьезно, жалобно и прекрасно! Но это бушующие пустяки!
Суенита (из сеней). Дедушка, с кем ты напрасно разговариваешь?
Хоз. Ах, девочка, Суенита, это жульничество! Природа не такая: и ветер не скучает, и море никого никуда не зовет. Ветер чувствует себя обыкновенно, за морем живет сволочь, а не ангел.
Является Антон и проходит.
Антон. Никто не летит. Одна тьма на свете и море шумит.
Антон уходит. Суенита идет в избу, возвращается с зажженной лампой и садится за стол заниматься.
Суенита. А почему вы такой умный?! Может, вы тоже – так себе старичок!
Хоз. Я не умный. Я жил сто лет и знаю жизнь от привычки, а не от ума.
Суенита. А кто такие жулики, почему их не расстреливают, чего они думают?
Хоз. Они думают, как и я: мир существует по поводу одного пустяка, который давно забыт. Они обращаются поэтому с жизнью как с заблуждением – беспощадно… Дочка, иди я тебя поцелую в голову.
Суенита. Почему?
Хоз. Потому, что я тебя люблю. Мы ведь оба обмануты… Не раздражай меня! Когда два обманутых сердца прижмутся друг к другу – получается почти серьезно. Тогда мы обманем самих обманщиков.
Суенита. Не хочу.
Хоз. Почему не хочешь?
Суенита. Не люблю тебя.
Хоз. Молочка!!! Дай мне молочка! Где моя Интергом?
Суенита. У нас молока для тебя нету – детей надо кормить… Иди, дедушка, трудодни считать – я запуталась.
Хоз. Иду, девочка. Займемся пустяками для утомления души.
Суенита. Это не пустяки. Это наш хлеб, дедушка, и вся революция.
Приходит Антон .
Антон. В воздухе никто не летит! Буду инвентарь проверять. Надо стараться что-то делать. (Уходит.)
Хоз идет к Суените.
Хоз. Где мои очки? Где, ты говоришь, вся революция?
Суенита. Очки ты у своей любовницы в сундуке оставил. Ты в одних штанах к нам приехал, без куска хлеба. Вот очки нашего пастуха лежат, – носи теперь их… (Меняясь.) Слушай, дедушка Хоз!
Пауза. Слышен шум моря. Темная ночь.
Опять мне скучно стало. Сердце мое болит, и телу жить становится стыдно.
Хоз. Ничего: твое тело неплотно сидит на твоей душе, оно потом прирастет. (Надевает очки с жестяным оборудованием, увязывает их за ушами, садится на место Суениты и читает ведомости.) Зачем считать? Ну зачем считать цифры, когда все в мире приблизительно?.. Суенита, полюби меня своим печальным бессознательным сердцем – это единственная точность в жизни.
Суенита. Наоборот: я вас люблю сознательно!
Хоз. Сознательно!.. Сознание – это светлый сумрак юности перед глазами, когда не видишь пустяка, господствующего в мире.
Суенита. Сознание – это ум. Раз не понимаешь, то молчи.
Хоз. Сознательная моя… Я рад, когда не понимаю.
Суенита. А я тогда скучаю… Считай скорее – чтобы к утру была раздаточная ведомость: ты мне расчет с колхозниками задерживаешь! Чтоб все было ясно каждому – нам неясности не надо… Я скоро вернусь! (Берет закутанного ребенка с лавки и идет с ним.) Холодно стало, пойду согрею его, где печка топилась. (Уходит.)
Хоз (один). Мне все ясно. Но я хочу неясности. Неясность! Я давно потерял тебя и живу в пустоте ясности и отчаяния.
Стук молотка в колхозе; визг напильника. Эти звуки повторяются и в дальнейшем.
(Считает на счетах по ведомости. Вдруг бросает считать.) Пусть они будут счастливы приблизительно! Все равно – всякий счет и учет потребуют потом переучета. (Пишет по ведомости.) Прохору Берданщику – десять килограммов: ты, Прохор, траву собирал без усердия, к советской власти относишься косо. Ксении Секущевой – хороша ты, Ксения, божье дыхание, наживай себе силу в тело – тебе сто килограммов баранины, не считая шерсти. Антону этому – Антошка!!! – тебе целый центнер: ешь говядину! Ты траву сеял посредством ветра, два колодца вырыл – оба сухие стоят, ты море меришь для Академии наук, спектакль поставил о топоре и добился уяснения хозрасчета всеми колхозниками… Летит там аэроплан или нет?
Голос Антона. Нету ничего – тьма, пустые стихии шумят!
Хоз (считая). Скощу! Скощу! Скощу со всех наполовину. Шестнадцать лет с коммунизмом возятся, до сих пор небольшой земной шар не могут организовать! Схоластики! Я штрафовать вас буду!
Голос Антона. Штрафуй нас, товарищ всемирный академик! Бей трудоднем по психозу масс!
Хоз. Нельзя, Антошка… Карл Маркс говорил мне в середине прошлого века, что психоз пролетариату не нужен.
Голос Антона. А ты знал Карла Маркса?
Хоз. Ну как же не знал?! Ну конечно же знал! Он всю жизнь искал чего-либо серьезного и смеялся над текущими пустяками всех событий.
Голос Антона. Ты врешь, научный человек! Маркс не смеялся над нами – он любил нас вперед навсегда, он плакал над гробом Парижской коммуны и протянул дорогу своего умозрения за горизонт всемирной истории! Ты брось здесь свои кругозоры, ты пойми нас – или мы тебя поймем!
Хоз (считает). Серафиме Кощункиной и ее мужу, тому же Кощункину, – по нулю, ничего, два нуля.
Приходит Антон .
Антон. Ты что раздражаешь меня своим энным пониманием каждого предмета? Ты эффект жизни смазываешь мне перед глазами!
Хоз. Блаженны бормочущие! (Считает по ведомости.)
Антон. Мы еще не блаженные, мы трудящиеся, а ты что здесь психуешь по-жуткому?
Хоз (не отрываясь от занятий). Тебе чего, малолетний?
Антон. Психани по-жуткому – тебе говорю! Из чего сделан весь мир – из атомов или нет?
Хоз. Из психующего пустяка!
Антон (мучительно). Значит, и атому жутко! Пойду море мерить и гири проверять, а то в мире как-то плохо реально – надо его с точностью организовать!
Хоз. Антошка! Зачем ты чучело это поставил – три трудодня истратил! Расточительство!
Антон. Пугать классового врага! Чучело больше человека и страшней, а человек пускай трудится, нам его не хватает.
Хоз. Но классовый враг не испугался.
Антон. Поскольку чучело мертвое, то нет – нисколько. Это Филька Вершков указал мне: сделай чучело, сторожа не надо. Стали оставлять избушки без человека, ушли все колодезь рыть, а классовый враг набежал… Пойду скорей трудиться! Аэроплана нету, темнота стоит…
Идет со сцены.
Навстречу Антону входит Суенита с ребенком.
Антон. Не спит?
Суенита. Нет, он бредит. Холодно везде, печку никто не топил, а мать его от голода спит равнодушно.
Хоз. Суенита, что ты носишь это дитя: пускай оно умрет. Иль мало в тебе любви, чтобы рожать их без жалости?
Антон (Хозу). Я вот как дам тебе сейчас – так ты из башмаков вылетишь вверх! Ты у нас на все свои детали разлетишься – от удара пролетариата!
Хоз. Неверно, Антошка!.. Что мне пролетариат? Он же моложе меня! Я родился, когда пролетариата еще не было, и умру, когда его не будет! Пролетариат сам изуродуется, если вдарит в мои жесткие кости!
Суенита. Аэроплана нету?
Антон. Нет… Давай я отнесу его в корзинку и там покачаю.
Берет ребенка из рук Суениты и уходит.
Суенита. А ты сосчитал раздаточную ведомость?
Хоз. Сосчитал.
Суенита. Дай я проверю.
Хоз. Не проверяй, Суенита… Ведь овцы твои не в пастушьем колхозе, а в руках классового врага.
Суенита. Ты бедный дедушка! Ты не знаешь сугубой охраны наших границ… Хлеб наш священный возвратится в наше тело.
Бледный рассвет. Далекий гул аэроплана. Суенита прислушивается. Пауза.
Суенита (кричит). Антошка! Аэроплан к нам летит! Зажигай сильнее сигналы! Обожди меня. Я избу зажгу! (Убегает.)
Голос Антона. Я уже вижу все и принимаю максимальные меры.
Пауза.
Приближающийся гул самолета.
Хоз. Спешат всякие случайности. Надо итог подводить.
Сильный красный свет: загорается изба в колхозе, подожженная Суенитой.
Стихающая работа близкого снижающегося самолета.
Пауза.
Приходят Летчик и Антон , за ними является Ф. Вершков .
Антон. А где Суенита Ивановна?
Вершков. Сейчас явится. Крышу зажгла на избушке, никак не потушит.
Вбегает Суенита .
Летчик (Суените). Вы – председатель?
Суенита. Вы же видите, что я!
Летчик. Слушаю. Я водитель машины сельхозавиации 42-07. Шел по маршруту на рисовый совхоз. Приземлен огневыми сигналами. Товарищ Антон сообщил мне о необходимости погони за бандой кулаков. Я согласен сделать разведку над морем, но мне нужен проводник для опознания вашего рыбачьего судна.
Суенита. Летим скорее со мной!
Антон. Я тоже лечу. У меня сердце от радости рвется!
Летчик. Двое?! Ну ладно. Давайте скорей! (Уходят. Суенита оборачивается с пути.)
Суенита (Хозу). Дедушка, береги колхоз, ты меня любишь. (Уходит.)
Хоз. Лети, бедная птичка. Я буду бдительный.
Остаются Хоз и Ф. Вершков.
Вершков. Ну вот мы и хозяева с тобой, Иван Федорович! Давай теперь распоряжаться.
Хоз. Распоряжаться? Я тебе распоряжусь! Ступай вперед трудиться!
Вершков. Это верно, Иван Федорович, я пойду. Жесткое руководство нам необходимо! (Уходит.)
Свет от горевшей избы потух. Серый, скучный рассвет.
Рев мотора отлетающего аэроплана.