Религия Тарзана.

Богословы всегда пытались доказать, что религиозное чувство у человека врожденное. Возражения против этого считаются церковниками ересью. А возражения есть очень весомые. Вспомним случаи, когда дети росли не в обычных условиях, а вскармливались животными. Человечество знает не только легендарных основателей Рима Ромула и Рема, вскормленных волчицей, не только поэтический образ человека-волка Маугли, созданный Редьярдом Киплингом, и героя романа и фильма Тарзана. Люди давно узнали о действительно вскормленных животными детях.

Французский философ Этьен Кондильяк еще в 1757 году описал литовского мальчика, который жил среди медведей. Этот мальчик, когда его нашли люди, не проявлял никаких признаков разума, не умел говорить и ходил на четвереньках.

Социалист-утопист Сен-Симон писал в «Очерке науки о человеке» о таких людях-зверях: «В различные эпохи и в различных странах случалось, что дети, вследствие каких-либо бедствий, оказывались удаленными от общества, предоставленными самим себе заботиться об удовлетворении всех потребностей, не ознакомившись предварительно, благодаря надлежащему образованию и воспитанию, со знаниями, последовательно приобретенными и собранными трудом предшествующих поколений… Наблюдения над этими дикарями доказывают, что человек, предоставленный самому себе раньше, чем он познакомится с приобретенными знаниями, весьма незначительно превосходит в умственном отношении животных».

Сен-Симон рассказал об авейронском дикаре, двенадцатилетнем мальчике Викторе, которого в 1797 году нашли в лесу и которого некий аббат Сикар, «гораздо более просвещенный в богословии, чем в физиологии», безуспешно пытался использовать для демонстрации божественной сущности человека.

В 1920 году в Индии доктор Синг обнаружил в волчьем логове вместе с волчатами двух девочек. Одной из них было лет семь-восемь, другой — года два. Младшая вскоре умерла, а старшая, ее назвали Камалой, прожила около десяти лет. Камала ходила на четвереньках, пила, лакая, а мясо ела только с пола. Днем она спала, сидя на корточках в углу, лицом к стенке. Одежду с себя срывала и даже в холод сбрасывала одеяло. Никакого следа религиозной психологии доктор Синг у Камалы не обнаружил.

Разве не доказывают эти примеры, что религиозное чувство не является врожденным, а воспитывается у человека обществом?

Жестокий эксперимент.

— Нет, — возразил мне богослов, прочитавший в моей книге «Занимательная психология» рассказ, подобный тому, который прочли сейчас читатели этой книги. — Случай с Виктором — авейронским дикарем, как и с Камалой и другими вскормленными животными детьми, не противоречит врожденности религиозного чувства у людей. У них оно тоже при рождении было, но тяготы жизни с животными, без людей, это чувство заглушили.

— Хорошо, — ответил я. — А что вы сможете сказать о таком зверски жестоком, но убедительном опыте, рассказ о котором сохранила для нас история?

Акбар, третий падишах из династии Великих Моголов, царствовавший в Индии в 1556–1605 годах, тот самый, который пытался насадить в Индии придуманную ими новую «божественную веру», представлявшую сочетание индуизма, зороастризма, ислама и христианства, поспорил со своими придворными богословами, которые утверждали, что каждый ребенок начинает говорить на языке своих предков, даже если его никто не учит.

С решимостью восточного деспота он поставил эксперимент. Несколько новорожденных детей различных национальностей (индийской, китайской, бирманской) воспитывались несколькими немыми в полной изоляции от других людей. Опыт продолжался семь лет. Когда Акбар в сопровождении своих богословов собственноручно открыл дверь ключом, который семь лет хранил у себя на груди, они увидели рычавших, кричавших, даже мяукавших человеческих зверенышей. Ничего человеческого ни Акбар, ни его придворные мудрецы у этих «диких детей» обнаружить не могли, в том числе, конечно, и религиозного чувства. Их в последующем так и не удалось превратить в людей. Время было упущено. Что вы на это скажете? — закончил я.

Мой собеседник ничего мне не возразил. Может быть, кто-нибудь из читателей попытается это сделать? Я готов продолжить спор.

До-религиозная эпоха.

Богословы всегда пытались доказать «вечность» религиозного чувства. Приверженцы иудаизма, христианства и мусульманства при этом твердили и твердят о вечности веры в единого бога, якобы присущей человеку во все времена и у всех народов.

Но человечество существует около миллиона лет, а археологические находки, позволяющие говорить о наличии самых примитивных религиозных культов, относятся к эпохе Мустье и имеют давность, самое большее, 40–80 тысяч лет. Все предшествующее время существования человечества называется до-религиозной эпохой.

Даже в относительно недавнее время этнографы считали, что им удавалось находить отдельные племена (а может быть, только отдельные группы людей), у которых не было никаких следов религиозных культов.

Так, Чарлз Дарвин, совершая путешествие на корабле «Бигль» в 1831–1836 годах, довольно долгое время внимательно и глубоко изучал быт и нравы жителей Огненной Земли.

«Мы не могли найти у огнеземельцев даже следа веры в то, что мы назвали бы божеством, не нашли и следа религиозных обрядов», — писал он в книге «Происхождение человека и половой отбор».

Тасманийцев, истребленных англичанами около ста лет назад, многие этнографы склонны считать одной из наиболее отсталых в своем развитии народностей земного шара. Знаток первобытного общества П.П. Ефименко писал, что у них «религиозное представление также не сложилось еще в какие-либо определенные формы. В их языке отсутствовали какие бы то ни было религиозно-мистические понятия».

Выдающийся русский путешественник, этнограф и писатель Н.Н. Миклухо-Маклай (1846–1888), проживший с папуасами и меланезийцами ряд лет, изучая их религиозные представления, спрашивал их: «Что делают или куда уходят люди умершие?» «Меня хорошо понимали, — писал он, — и без всякой запинки отвечали: „Человек умер — умер: человека уже больше нет!“»

Изучение психологии людей, стоявших на очень низких ступенях культуры, привело его к важному выводу. «Миссионерами и даже некоторыми из путешественников выражения „бог“, „идол“ и т. п. употребляются чрезвычайно либерально, — писал он. — Всякая фигура, изготовление которой стоит туземцу большого труда, ценится высоко, и он не может с ней распрощаться».

Иными словами, нет оснований видеть идолов и богов там, где фактически есть только ценные для человека вещи. Однако если учесть, что друзья Миклухи-Маклая — папуасы поверили в него как в колдуна, в его сверхъестественные возможности, то, значит, элементы религии были им уже не чужды.

А Дарвин ждал от огнеземельцев веры в божество, подобное христианскому богу, и мог не заметить следов более примитивной религии.

Существование в новейшее время племен без религии сомнительно. Но так или иначе, степень религиозности у ряда племен, в сравнении с другими (или, повторяю, отдельных лиц), бывала очень мало выраженной.

Люди без религии.

В болотистых лесах юго-востока Суматры, носящих название римба, живет группа племен кубу. Европейцы узнали о них только в 20-х годах XIX века и обратили внимание на отсутствие у них каких-либо следов религии. Вот что писал об этом в своей книге «Римба» этнограф В. Фольц, изучавший это племя: «Я хочу установить, имеют ли кубу представления о высших существах. Тут, конечно, нельзя задавать прямых вопросов, а следует идти окольными путями. Прежде всего я хочу знать, имеют ли они понятие о страхе, так как им обусловливается вера в сверхъестественные существа.

Я спрашиваю одного кубу:

— Ходил ли ты когда-нибудь один ночью в лес?

— Да, часто.

— Слыхал ли ты там стоны и вздохи?

— Да.

— Что же ты подумал?

— Что трещит дерево.

— Не слыхал ли ты криков?

— Да.

— Что же ты подумал?

— Что кричит зверь.

— А если ты не знаешь, какой зверь кричит?

— Я знаю все звериные голоса…

— Значит, ночью в лесу ты ничего не боишься?

— Ничего.

— И ты никогда не встречал там ничего неизвестного, что могло бы тебя испугать?

— Нет, я знаю все.

Этим поверхностным восприятием природы, — заключает Фольц, — и гордым и тупым заявлением „я знаю все“ парализуется его воображение. Сверхчувственным существам нет места в его психике».

«Я пытаюсь узнать другим способом, — пишет он далее, — верят ли они в существование души или чего-либо подобного. Я спрашиваю:

— Видел ли ты мертвого человека?

— Да.

— Может ли он ходить?

— Нет…

— У него такие же члены, как и у тебя, но он не может двигать ими. Отчего же это происходит?

— Оттого что он мертв…

— Чем же отличается мертвый от живого?

— Он не дышит…

— А что такое дыхание?

— Ветер.

И все начинается сызнова, потому что я не хочу прямо поставить вопрос о душе.

В другой раз я спрашиваю кубу:

— Видал ли ты молнию?

— Да.

— Что это такое?

— Не знаю…

— Откуда берется молния?

— Сверху.

— Почему бывает молния?

— Не знаю.

— Можешь ли ты сделать молнию?

— Нет.

— Может ли какой-нибудь человек сделать молнию?

— Нет.

— Что же такое молния?

— Не знаю…

— Может быть, молния — животное?

— Нет.

— Может быть, гром — животное?

— Нет.

— Может быть, гром и молнию делает какое-нибудь животное?

— Нет.

В таком же роде были наши беседы о дожде и других явлениях природы, причем я старался узнать, имеются ли у них отвлеченные представления.

О высших существах кубу не имеют ни малейшего понятия… Десятки веков бесследно пронеслись над ними. И человеческие существа захирели и зачахли в грозном сумраке римба».

Так Фольц заканчивает свой рассказ. Очень уж ему, человеку религиозному, хотелось найти у кубу следы религии.

Первичное и воинствующее безбожие.

Можно сомневаться в наличии в исторические времена племен без религии. Можно считать, что обнаруженные впоследствии элементы религии у племен, у которых Дарвин, Фольц и другие их не находили, являются не более поздними наслоениями, а ранее незамеченными особенностями этих племен. Но нельзя сомневаться, что у тех конкретных людей, которых изучали указанные исследователи, религиозных верований не было. Значит, если не у целых племен, то хотя бы у отдельных людей не было никаких религиозных представлений. Психологически это и является первичным безбожием, при котором у человека не только нет веры в сверхъестественные силы и явления, но он и не догадывается о возможности такой веры.

Подобное первичное безбожие можно наблюдать у наших школьников. Правда, безбожие это у них не всегда обоснованное и устойчивое. И в этом слабость атеистического воспитания.

Так, Евграф Дулуман, бывший богослов, порвавший с религией, писал, что он, считавший в школьные годы, что «бога нет», но не задумывавшийся над этим, под влиянием соседа священника легко превратился в верующего и стал студентом семинарии.

Пока религия существует на земле как социальное явление, каждый советский школьник должен воспитываться как воинствующий безбожник и знать, с кем и с чем он должен бороться.

Психологические корни вторичного безбожия, или, что одно и то же, свободомыслия, так же как и близкого к нему атеизма, или воинствующего безбожия, заложены в чувстве сомнения. Но при близости понятий свободомыслия и атеизма между ними есть и различия. Для свободомыслия, которое проявлялось во все века и у всех народов, достаточно только чувства сомнения в официально принятых догмах. Атеизму этого мало, так как атеизм — это всегда мировоззрение, не оставляющее места для бога. Уже у самых первобытных народов проявлялось свободомыслие в виде отказа от принятой племенем религии. Правда, здесь часто основным мотивом являлась выгода, примером чему из более позднего времени являются легендарные раздумья князя Владимира перед крещением Руси: какая из предлагаемых ему религий выгодней. О победе меркантильных соображений над религией говорит и фраза Генриха IV «Париж стоит мессы!», принявшего католичество и ставшего фактическим королем Франции ценой отказа от протестантизма.

Сложнее проявление свободомыслия, например, у гавайского короля Камехамеха II (сына основателя королевской династии), который в 1819 году решил отменить все существующие табу, прекратить жертвоприношения, уничтожить святилища и идолов. Начал он с того, что сам, вопреки наиболее строгому запрету религии, вошел к своим женам и начал с ними есть за одним столом. А лет за десять до этого недалеко от островов Самоа и Фиджи, на островах Тонга, был вождь Финоу, которого жрецы считали безбожником, так как он не верил их рассказам о богах и уклонялся от выполнения обрядов.

Наряду с большим количеством памятников религиозных культов Древнего Египта, и в частности погребального культа и магии, сохранилась и «Песня арфиста», написанная около четырех тысяч лет назад. В ней высмеивалась вера в посмертное существование души. Сохранилась и «Беседа разочарованного со своим духом» с пессимистическими сомнениями в загробных благах, обещаемых религией. Были и другие замаскированные атеистические высказывания. Так, в папирусе Нового царства было написано, как бог Ра заявляет богу Осирису:

— Если бы ты и не родился, ячмень и полба все равно существовали бы.

Сохранилась вавилонская рукопись «Разговор господина с рабом о смысле жизни», в которой есть такие слова:

— Не приноси жертвы, — говорит раб, — ибо они бесполезны; разве ты заставишь бога ходить за тобой, как собака?

Гомер высказывал немало весьма вольных мыслей о богах, а Ксенофану, жившему в Древней Греции в VI–V веках до н. э., принадлежат следующие строчки:

Дышат свободомыслием высказывания Эсхила в трагедии «Прикованный Прометей», где Прометей выступает как богоборец.

Эврипид в трагедии «Беллерофонт» писал:

— На небе боги есть… Так говорят. Нет! Нет! Нет их! И у кого крупица хотя бы есть ума, — не станет верить сказаньям старины…

В 307 году до н. э. афиняне посвятили гимн Деметрию Полиоркету, ставшему их правителем:

Лукиан Самосатский во II веке в ряде произведений высмеивал нелепость мифа о богах. Маркс имел все основания сказать, что боги Греции были смертельно ранены трагедиями Эсхила и им пришлось еще не раз умереть в «Беседах» Лукиана.

Римский философ и поэт Лукреций Кар оставил нам дидактическую поэму «О природе вещей», в которой он развивал материалистические и атеистические взгляды. Вот отрывок из нее:

Этим замечательным словам уже более двух тысяч лет! Можно было бы еще немало сказать о свободомыслии Анаксагора, Демокрита, Гераклита, Сократа, Эпикура — «идейного вдохновителя» Лукреция Кара. Античная религия вообще относилась к богам запросто, «похлопывая их по плечу».

Воинствующий атеизм в своем развитии претерпел ряд этапов. От античного, через средневековый, до буржуазного и, наконец, марксистского.

Марксистский атеизм — последовательная система научных взглядов, не оставляющих никаких «лазеек для бога». Яркое и образное выражение К. Маркса дает социально-психологическое раскрытие сущности религии: «Религия есть опиум народа». Это изречение названо В.И. Лениным краеугольным камнем марксистского понимания религии.

Вторая сигнальная система действительности.

«В начале было слово», — говорит Евангелие от Иоанна (гл. 1, ст. 1).

В начале было дело — считает психологическая наука, доказывая, что только на основе предметной деятельности у человека образуется речь.

— В развивающемся животном мире на фазе человека произошла чрезвычайная прибавка к механизмам нервной деятельности. Для животного действительность сигнализируется почти исключительно только раздражениями и следами их в больших полушариях, непосредственно приходящими в специальные клетки зрительных, слуховых и других рецепторов организма. Это то, что и мы имеем в себе как впечатления, ощущения и представления от окружающей внешней среды как общеприродной, так и от нашей социальной, исключая слово, слышимое и видимое. Это — первая сигнальная система действительности, общая у нас с животными. Но слово составило вторую, специально нашу, сигнальную систему действительности, будучи сигналом первых сигналов. Многочисленные раздражения словом, с одной стороны, удалили нас от действительности, и поэтому мы постоянно должны помнить это, чтобы не исказить наши отношения к действительности. С другой стороны, именно слово сделало нас людьми, о чем, конечно, здесь подробнее говорить не приходится. Однако не подлежит сомнению, что основные законы, установленные в работе первой сигнальной системы, должны так же управлять и второй, потому что это работа все той же нервной ткани.

Приведенные слова принадлежат И.П. Павлову, создавшему учение о второй сигнальной системе. В них есть очень важная для психологии религии мысль, раскрывающая диалектику слова. Я ее выделил курсивом. Недаром, углубив ее, Павлов как-то сказал о второй сигнальной системе:

— А если она отрывается от первой сигнальной системы, то вы оказываетесь пустословом, болтуном и не найдете себе места в жизни.

Вторая сигнальная система — слово и понятие, создав из животного человека, вместе с тем создали ему опасность удаления от действительности. Но пока человек не овладел словом, ни о какой религии не могло быть и речи.

Отлет фантазии от жизни.

На опасность, заключенную в слове, о которой И.П. Павлов писал в 1934 году, В.И. Ленин указал значительно раньше и непосредственно связал с происхождением религии. Уже в 1915 году, конспектируя книгу Аристотеля «Метафизика», он отметил в своих «Философских тетрадях», что для первобытного человека понятие, идея есть отдельные существа. Он видел в этом первобытный идеализм.

«Это кажется диким, чудовищно (вернее: ребячески) нелепым. Но разве не в том же роде (совершенно в том же роде) современный идеализм, Кант, Гегель, идея бога?»

Ленин двумя NB (нотабене — лат. «заметь хорошо») отметил эту свою запись, которая оканчивается словами, раскрывающими психологическую сущность происхождения религии: «Раздвоение познания человека и возможность идеализма (= религии) даны уже в первой, элементарной абстракции…».

И сразу же за этим Ленин раскрывал диалектический смысл слова, о котором позднее писал и Павлов: «Подход ума (человека) к отдельной вещи, снятие слепка (= понятия) с нее не есть простой, непосредственный зеркально-мертвый акт, а сложный, раздвоенный, зигзагообразный, включающий в себя возможность отлета фантазии от жизни; мало того: возможность превращения (и притом незаметного, несознаваемого человеком превращения) абстрактного понятия, идеи в фантазию (in letzter Instanz = бога)».

Основным вопросом философии является вопрос об отношении мышления к бытию, сознания к природе, о том, что считать первичным — материю, природу или дух, мышление. Ленин показал зависимость первобытного идеализма, а в конечном счете идеи бога от абстракции.

Идеалистическое решение основного вопроса философии и признание первичным духа родилось как иллюзия мышления. Оно неразрывно связано с религиозной психологией и лежит в основе любой религиозной идеологии.

Материалистическое решение основного вопроса философии и признание первичным материи — это продукт познания мира. Оно лежит в основе атеистической идеологии.

История философии не знает ни одного философа-идеалиста, являвшегося последовательным атеистом, хотя бывали случаи, когда материалисты, в силу путаницы и непоследовательности своих взглядов и давления традиций, были религиозными людьми.

Гомология? Нет, аналогия!

Танцующие выбирают ровное и сухое место и встают в круг, иногда в два, иногда в три ряда. В центре круга — свободная площадка для танцев. На нее выбегает то один, то другой танцующий и пляшет, приседая и подпрыгивая, кланяясь и размахивая руками. Парный танец такой: танцующие становятся друг против друга, и один начинает кланяться, покачивая головой вверх-вниз, вверх-вниз; затем, хлопая руками, танцующий шагом прохаживается вокруг партнера. С каждым новым поворотом темп нарастает. И вот оба партнера, встав друг против друга, прыгают вверх, взмахивая руками. В прыжке левая нога — она держится слегка выше, чем правая, — энергично лягает воздух. В других случаях танцующие хватают с земли предметы и подкидывают их в воздух…

Вот описание другого танца — борьбы. Противники сближаются с высоко поднятыми головами и раскачиваются друг перед другом, расходятся, делают вольт направо, вольт налево. Снова сближаются, снова плавно повторяя одни и те же движения, снова один представляет зеркальное отражение другого. Первый акт танца длится минут пять. После перерыва соперники опять сближаются и плавно и ритмично то сплетаются, то опять расходятся. Финал танца всегда одинаков: он заканчивается борьбой. Миг силового напряжения — и один из соперников летит на песок. Сильнейший из борцов некоторое время прижимает к земле брошенного противника, потом с гордо поднятой головой совершает как бы круг почета.

А теперь еще один танец — танец насекомого. Когда встречаются два паука-скакунчика, они разыгрывают небольшой спектакль. Вздымают в ярости кверху «руки» — передние свои ножки, раскрывают пошире челюсти, грозя друг другу страшной расправой, переходят в наступление, шаг за шагом сближаются — голова к голове; гневно блестят шестнадцать выпученных глаз (восемь у одного и столько же у другого). Все ближе и ближе их «лбы». Вот, упершись ими, словно бараны, все плотнее и плотнее прижимаются раскрытыми до предела ядовитыми крючками. Потом… мирно расходятся. Драки не ждите. Ее никогда не бывает. Это пантомима — бескровная битва самцов. Она символизирует схватку, которая не может состояться, потому что иначе все самцы-пауки в первые же весенние дни быстро бы истребили друг друга и их род прекратился бы…

Все три описания танцев я почти дословно переписал из книги биолога И.И. Акимушкина «И у крокодила есть друзья». В описании первого танца — журавлей я лишь вместо слова «крылья» написал «руки», а в описании второго танца — гремучих змей только опустил некоторые фразы. И эти чисто редакционные изменения создали полное впечатление, что речь идет о религиозных ритуальных танцах первобытных народов.

Основываясь на подобных впечатлениях, некоторые буржуазные ученые (например, Жан Гюйо) пытались утверждать, что религиозные чувства есть и у животных, от которых они будто бы перешли по наследству к человеку. Но журавль, гремучая змея и паук не связаны никакой общей наследственностью танца. Нет общей наследственности и у человека с журавлем и пауком. Значит, их танцы не гомологичны, как говорят биологи, а аналогичны. Как известно, рука человека, копыто лошади, крыло птицы и ласт дельфина гомологичны, т. е. общи по наследственному происхождению, но крылья птицы и бабочки аналогичны, т. е., не имея общего происхождения, выполняют одинаковую функцию; они сформированы одинаковыми требованиями среды. Так же аналогичны инстинкты строительства гнезда у рыб, птиц, ос и осьминога.

Явления аналогии более сложны, чем гомологии, и потому еще мало изучены, они существуют не только в биологии, но и в этнографии, в психологии. Для психологии религии очень важна историческая преемственность различных религиозных проявлений. «…Раз возникнув, религия всегда сохраняет известный запас представлений, унаследованный от прежних времен, так как во всех вообще областях идеологии традиция является великой консервативной силой», — писал Энгельс.

Ритуальные танцы племен североамериканских индейцев и африканских племен, имеющие очень много общего, возникли по исторической аналогии. Ведь никакого общения между этими племенами не было. Поэтому преемственность в происхождении этих танцев предположить труднее, чем предположить аналогию.

Но сейчас меня интересует другой вопрос: есть ли вообще что-либо общее между ритуальными танцами различных племен, возникших независимо друг от друга, и ритуальными танцами животных?

Такая общность есть. Общим является психофизиологический механизм ритуального танца — нейродинамический стереотип. Именно он объединяет определенные движения, как правило, незаконченные и утратившие свой первоначальный, прямой смысл. Журавль в своем танце как бы начинает взлетать, паук — как бы начинает кусаться, человек — как бы бросает копье. Во всех случаях это обломки когда-то целесообразных, законченных двигательных действий, это двигательный сон наяву.

Так что же, правы те буржуазные ученые, которые наделяют животных религиозностью? Конечно, нет! Бесспорно, танец животных ничего общего с религией не имеет. Да и у человека не любой ритуальный танец связан с религией. Но главное различие между танцами животных и людей в том, что у животного нейродинамический стереотип биологически обусловлен и прирожден, а у человека он социально обусловлен и требует научения. Журавль, вылупившись из яйца в инкубаторе, будет уметь танцевать, а человек учится ритуальному танцу из поколения в поколение. Ошибка тех, кто говорит о религиозности животных, заключается в подмене аналогии, притом аналогии только в поведении (и в его психофизиологическом механизме) животных и человека, гомологией.

Религиозные нейродинамические стереотипы.

По лесу шли пять женщин. Неожиданно раздался удар грома, и каждая из них, не думая, что делает, по-своему отреагировала на него. Одна вскрикнула, вторая схватилась за голову, третья побежала к дереву, а четвертая и пятая стали креститься. Но крестились они по-разному: одна «тремя перстами», а другая — по-староверски — двумя.

Каковы же были психологические механизмы этих различных реакций?

У первой «сработал» безусловный рефлекс; даже малый ребенок может дать подобную реакцию. Реакции остальных были приобретены. У второй это был оборонительный условный рефлекс. Еще более сложной была оборонительная реакция третьей, которая состояла из серии условных рефлексов, сложившихся в определенную систему, которую И.П. Павлов назвал нейродинамическим стереотипом.

Такими же нейродинамическими стереотипами по механизмам, но религиозными по содержанию были реакции крестящихся женщин.

Религиозные условные рефлексы, если они систематически повторяются в определенном порядке, могут складываться в определенную систему и становиться нейродинамическим стереотипом. Когда они сложились, достаточно одного пускового раздражителя, чтобы «сработала» вся система.

Все религиозные обряды и ритуалы, крестное знамение, как трех-, так и двухперстное, земные поклоны, все обряды и ритуалы церковной службы, так же как и религиозные танцы и камлание шаманов, — все это по своим механизмам нейродинамические стереотипы. Вот несколько высказываний И.П. Павлова, которые позволяют глубже их понять.

Раскрывая механизм образования нейродинамического стереотипа, И.П. Павлов отмечал в своих «Лекциях о работе больших полушарий головного мозга», что человеку, как и животному, постоянно приходится реагировать на повторяемые системы внешних воздействий, т. е. на так называемые внешние стереотипы.

— В окончательном результате, — говорил Павлов, — получается динамический стереотип, т. е. слаженная, уравновешенная система внутренних процессов. Образование, установка динамического стереотипа есть нервный труд чрезвычайно различной напряженности, смотря, конечно, по сложности системы раздражителей, с одной стороны, и по индивидуальности и состоянию животного — с другой.

А в докладе на X Международном психологическом конгрессе в 1932 году, специально посвященном динамической стереотипии мозга, он говорил:

— Мне кажется, что часто тяжелые чувства при изменении обычного образа жизни, при прекращении привычных занятий, при потере близких людей, не говоря уже об умственных кризисах и ломке верований, имеют свое физиологическое основание в значительной степени именно в изменении, в нарушении старого динамического стереотипа и в трудности установки нового.

Вся дальнейшая разработка учения о высшей нервной деятельности подтвердила эти мысли Павлова.

Образование нейродинамических стереотипов облегчает дальнейший «нервный труд». Их выполнение создает у человека положительные эмоции и чувство спокойствия; задержка же или тем более перестройка всегда вызывает отрицательные эмоции.

В религиозной же психологии роль динамического стереотипа очень и очень велика. Не только ритуальные танцы, но и вообще все религиозные ритуалы и обряды по своим механизмам — это нейродинамические стереотипы.

Биологизация и вульгарная социологизация.

Однажды после лекции о психологии религии я получил в числе других две записки.

«Примерно сто лет назад английский этнограф-самоучка Эдуард Тэйлор в своей книге „Первобытная культура“ писал о дикарях-философах, которые, раздумывая над происхождением сновидений, обморока, смерти, додумались до идеи души и создали религию. Не противоречат ли излагаемые вами взгляды марксистскому взгляду на религию как на социальное явление и не повторяют ли они ошибок взглядов Тэйлора?» — было написано в одной из них.

«В 1887 году французский философ-атеист Жан Гюйо в книге „Безверие будущего“ писал о том, что зачатки религиозности свойственны и животным в виде „религиозного инстинкта“. Он описывал опыты Роменса со своей таксой, которая впадала в религиозный экстаз, наблюдая, как лопались на ковре мыльные пузыри. Эти взгляды почему-то считаются ошибочными, а ведь то, что вы говорите, подтверждает их!» — писал кто-то другой во второй записке, явно пытаясь найти во мне единомышленника Гюйо.

Что можно ответить на эти записки?

Во-первых, у религии существуют не только социальные и исторические, но и гносеологические корни. А ведь именно психология и позволяет глубже раскрыть эти гносеологические корни. Нельзя сводить сознание человека к психике животных, но также неправильно их разрывать.

Во-вторых, называть взгляды Тэйлора и Гюйо ошибочными, как сделали авторы обеих записок, — это значит не понимать диалектики развития науки. Их взгляды во многом (но не во всем!) устарели и требуют дополнения и уточнения. Но полностью отбрасывать их неверно: ведь и Энгельс, например, высказывая очень глубокие мысли о происхождении идеи души, был близок к тому, что писал Тэйлор. Хотя, понятно, ни Тэйлор, ни Гюйо не были марксистами и не понимали ни диалектики соотношения бытия и сознания, ни диалектики развития сознания, ни, наконец, диалектики соотношения всех корней религии.

У таксы проявлялся так называемый ориентировочный рефлекс, а не религиозный инстинкт, о котором писал Гюйо. Простейшее религиозное мышление первобытного человека — это, конечно, не философское мышление, о котором писал Тэйлор, а вообще только зачатки мышления.

Как мне удалось выяснить после лекции, человек, пославший мне первую записку, начал относительно недавно специализироваться по истории религии. Он учился в период широко распространенной недооценки психологии и ошибочного отождествления социальной психологии с заблуждениями буржуазных ученых. Думаю, что наш последующий разговор заставил моего юного собеседника пересмотреть многие взгляды, в которых был большой элемент догматизма.

Вторую записку мне послал молодой врач с широким кругом интересов, но явно биологизирующий человека и с этих неправильных позиций искаженно понимающий учение Павлова о высшей нервной деятельности.

И биологизирование и вульгарное социологизирование огромного и очень сложного комплекса вопросов, относящихся к религиозной психологии, одинаково вредно.

Религия и страх.

Эскимосский шаман Ауа правильно говорил:

— Мы не верим, мы боимся… мы страшимся духа земли, который вызывает непогоду и заставляет нас с боем вырывать пищу у моря и земли… мы боимся нужды и голода в холодных жилищах из снега… мы боимся болезни, которую мы постоянно встречаем вокруг себя.

Ауа очень правильно подметил, и недаром эти его слова приводит в своей книге «Сверхъестественное в первобытном мышлении» французский философ-психолог и этнолог Люсьен Леви-Брюль (1857–1939), справедливо придававший большое значение эмоциональности первобытного человека.

А вот как оценивал роль эмоций в возникновении религиозных представлений другой крупный ученый.

— Религия основана, на мой взгляд, прежде всего и главным образом на страхе. Частью это ужас перед неведомым, а частью, как я уже сказал, желание чувствовать, что у тебя есть своего рода старший брат, который постоит за тебя во всех бедах и злоключениях. Страх — вот что лежит в основе всего этого явления, страх перед таинственным, страх перед неудачей, страх перед смертью. А так как страх является прародителем жестокости, то не удивительно, что жестокость и религия шагали рука об руку. Потому что основа у них обеих одна и та же — страх. В этом мире мы начинаем ныне понемногу постигать вещи и понемногу подчинять их с помощью науки, которая шаг за шагом прокладывает себе дорогу, преодолевая вражду христианской религии, вражду церквей и сопротивление всех обветшалых канонов. Лишь наука может помочь нам преодолеть тот малодушный страх, во власти которого человечество пребывало в продолжение жизни столь многих поколений. Наука может научить нас — и этому, я думаю, нас могут научить наши собственные сердца — перестать озираться вокруг в поисках воображаемых защитников, перестать придумывать себе союзников на небе, а лучше положиться на собственные усилия здесь, на земле, чтобы сделать этот мир местом, пригодным для жизни, а не таким местом, каким его делали церкви на протяжении всех этих столетий, — так говорил виднейший современный английский философ-гуманист Бертран Рассел в своей лекции «Почему я не христианин».

Демокрит, Критий, Эпикур, Лукреций Кар, Стаций в древние времена, затем Гоббс, Гольбах, Де Бросс, Юм, Гельвеций, Спиноза, а в России Аничков, Десницкий, Герцен, Писарев — все они считали, что страх и чувство бессилия человека перед устрашающими силами природы играли большую роль в происхождении религии. Маркс, Энгельс и Ленин также стояли на этой точке зрения.

Слова римского поэта Стация, жившего в I веке н. э., «страх создал богов» привел В.И. Ленин в статье «Об отношении рабочей партии к религии», показав, что страх — это результат бессилия человека в борьбе с угнетающими его силами природы и общества.

«Страх перед слепой силой капитала, которая слепа, ибо не может быть предусмотрена массами народа, которая на каждом шагу жизни пролетария и мелкого хозяйчика грозит принести ему и приносит „внезапное“, „неожиданное“, „случайное“ разорение, гибель, превращение в нищего, в паупера, в проститутку, голодную смерть — вот тот корень современной религии, который прежде всего и больше всего должен иметь в виду материалист», — писал Ленин, показывая значение страха не только как одного из корней религии первобытного человека, но и религии человека капиталистического общества.

Страх ли создал богов?

— Конечно, тезис Стация «страх создал богов» сейчас считается общепринятым в нашей атеистической литературе, если страх понимать как результат бессилия. Но как его примирить с современными взглядами на жизнерадостность и беспечность первобытных племен? — спросил как-то меня молодой этнограф. — Конечно, психику неандертальца мы, по крайней мере сейчас, изучать не можем. Но Фольц исследовал племя кубу. Изучение недавно обнаруженного племени биндибу — самого примитивного из известных аборигенов Австралии — показало, что это очень жизнерадостные люди, «которые лишены чувства страха». По удачному выражению шведского этнографа, долго жившего среди папуасов, они проявляют «бесстрашие ребенка, не сознающего опасности». Есть все основания считать, что традиционный взгляд на «забитого» и «несчастного» первобытного человека не соответствует действительности. Скорее это были тоже жизнерадостные и детски-беспечные люди.

— Более того, — согласился я с ним, — ведь если бы это было не так, то наши предки просто не выжили бы и нас с вами не было бы.

Рисуемый современной этнографией облик первобытного человека говорит о его большой эмоциональности. Но тезис Стация не предполагает необходимости беспрерывной боязливости или трусливости первобытного человека.

Древние греки не были ни трусливее, ни плаксивее нас, но отдельные проявления страха и горя у них были сильнее, чем у нас. Помните, как Гомер описывал горе по убитому Гектору его родителей, Приама и Гекубы, и всего войска:

Думаю, что подобная картина должна была быть и у еще более эмоционального первобытного человека. И не только при переживании горя, но и других эмоций, в том числе и страха. Хотя проявляться она могла и относительно редко. А ведь частого проявления страха для возникновения религиозного чувства и не надо. Даже один раз возникший страх может закрепиться на всю жизнь.

Ночные страхи.

Одна из нередких жалоб, с которой матери приводят своих детей к психиатру, — это жалоба на их ночные страхи. Никаких других отклонений в здоровье и психике у ребенка нет и не было, и «вдруг» лет с пяти (а то и гораздо позже) он начинает бояться войти в темную комнату, бояться один спать, порой начинает просыпаться ночью с криком и дрожа от страха, а потом долго не может заснуть. Психиатры это состояние даже назвали особым латинским термином: «pavor nocturnus», что означает в переводе «страх ночной».

Нам нет необходимости здесь всесторонне разбирать все тонкости этого состояния. Но на трех сторонах вопроса, имеющих прямое отношение к психологии религии, остановиться следует.

Во-первых, подобные ночные страхи не только, бесспорно, должны были отмечаться и у первобытных племен, но и, пожалуй, отмечаться более часто и более резко выраженными. Ночь всегда более полна опасности, чем день, а у первобытного человека, не только ребенка, но и взрослого, для ночных страхов больше реальных оснований, чем у современного городского человека. Нельзя забывать к тому же, что не только у первобытных племен, но и у древних народов эмоциональность была более выражена, чем у современного человека. Переживания ночных страхов способствовали появлению и усилению религиозных чувств и представлений. Иными словами, ночные страхи также явились одной из причин, способствующих появлению религиозной психологии.

Во-вторых, в дальнейшем, вплоть до настоящего времени, ночные страхи способствуют усилению религиозного чувства и усилению суеверий.

И наконец, третья сторона этого вопроса. Очень часто причиной детских ночных страхов являются страшные рассказы и сказки, пугающие детей. Мой дед, земский врач-психиатр, говорил, что в прошлом веке в Новгородской губернии и на Полтавщине, где ему довелось работать, он сталкивался с массовыми ночными страхами детей, вызванными религиозными рассказами их бабушек о муках Христовых, о страшном суде и о чертях с лешими и домовыми. Теперь подобные случаи не столь часты, но все же встречаются.

На краю бездонной пропасти.

Однако страх является только одним из психологических корней религии. Основной корень, эту «тайну религии», впервые понял Людвиг Фейербах.

— Тайна религии есть, в конце концов, лишь тайна сочетания в одном и том же существе сознания с бессознательным, воли с непроизвольным, — говорил он.

И почти сразу после этого дал образ поразительной яркости:

— Человек со своим Я или сознанием стоит на краю бездонной пропасти, являющейся, однако, не чем иным, как его бессознательным существом, представляющимся ему чужим.

Ленин, выписав первую из приведенных фраз в свой конспект «Лекций о сущности религии» Фейербаха, как и ряд последующих, предварил их такими словами:

— Превосходное, философское (и в то же время простое и ясное) объяснение сути религии.

Действительно, далеко не все в психике человека осознанно. Например, автоматизированный навык выполняется неосознанно (или «бессознательно», как говорил Фейербах и как нередко говорят и сейчас). Ведь метко бросая камень, мы не осознаем, как именно мы это делаем. Не осознавал этого, конечно, и первобытный человек. И если древний грек считал, что копье, удачно попавшее в цель, за него метнула Афина Паллада, то первобытный человек, метко попавший камнем или стрелой в зверя, еще не придумав конкретного бога, уже чувствовал, по ту сторону осознанного своего «я», «нечто чужое», которое наделено магической, божественной, сверхъестественной (по-разному можно назвать) силой.

Но дело здесь не только в автоматизированных навыках, но и в других различных проявлениях бессознательного (неосознанного). Интуиция и творчество, переживаемые как «божественное озарение», ставят по этому же механизму над «бездонной пропастью» многих людей — от первобытного обитателя пещер до некоторых современных деятелей искусства. Непроизвольные судороги заставляют больного человека чувствовать кого-то «чужого», стоящего по ту сторону субъективно для него бездонной пропасти, отделившей бессознательное — непроизвольное — от осознанного его «я».

Попытки выразить все эти чувства словами, понятиями всегда сталкивались и сталкиваются до сих пор с той опасностью «отлета фантазии от жизни», которую Ленин определил как один из корней религии.

В дальнейшем я не раз буду напоминать о «бездонной пропасти» или о «тайне религии».

«Бездонная пропасть» — это бессознательное (неосознанное) в психике человека.

«Тайна религии» — это сочетание в одном и том же сознании человека осознанного и неосознанного.

«Они».

Известно, что Карл Маркс в «Капитале» очень образно сказал:

— Так как он родится без зеркала в руках и не фихтеанским философом: «Я есмь я», то человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека.

Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку.

Этим высказыванием Маркс развил и углубил мысль Людвига Фейербаха о соотношении «я» и «ты».

Но ведь для группы людей это соотношение принимает форму «мы и вы», «мы и они», причем, как убедительно доказывает советский историк и философ Б.Ф. Поршнев, «тщательный анализ приводит к неожиданному результату: „вы“ (и соответственно „ты“) — категория производная и отвечающая более поздней ступени, чем „мы“ и „они“».

И для ребенка и для первобытного человека понятие «они» формируется раньше, чем «вы» и «мы». «Первым актом социальной психологии надо считать появление в голове индивида представления о „них“», — пишет Поршнев несколько далее.

Это очень важный социально-психологический вывод, имеющий физиологические корни в ориентировочном рефлексе, рефлексе «что такое?». Но здесь нам важны не доказательства, подтверждающие правильность этих взглядов, а теснейшая связь этого понятия «они» с происхождением религиозной психологии. «Они» всегда кажутся более сильными, более могущественными, чем есть на самом деле. «Они» всегда вызывают страх. Это хорошо знают и этнографы, и воспитатели детских садов. Для первобытного человека «они» — это та сила, которая побуждает кочевать и избегать контактов с другими племенами; «они» — это наиболее легкое объяснение всех непонятных неприятностей. «Они» именно потому «они», что те, о ком идет речь, непонятны, мало дифференцированы, и от них можно ждать чего угодно.

Вспомним, что «они» для первобытного человека, — это не только те, чужие, люди, которые «не мы», но и те «они», которые помогают или мешают брошенному ими камню или выпущенной стреле убить зверя. Эти «они» стоят по ту сторону «бездонной пропасти», о которой я уже говорил, употребляя образ Людвига Фейербаха.

Любое родившееся понятие хотя исторически и изменяется, но и закрепляется; а главное, имеет тенденцию в определенных условиях проявляться в своем исходном значении. Из понятия «они» с его эмоциональной окраской легко образуется и психология тотема, и психология фетиша, и психология чуринга, и психология анимизма, о которых я еще буду говорить, хотя, конечно, каждое из них формируется и в дальнейшем развивается под влиянием различных социальных и исторических условий. Общим для них (как и для любой религии, о чем будет идти речь в следующей главе) является вера в то, что «они» могут воздействовать на «меня» и «нас».

Практические взаимодействия «их» и «меня», «их» и «нас», включившиеся в производственные отношения, легли в основу истории человечества и сформировали науку, искусство, мораль и право. Но это же взаимодействие, укрепляя чувство веры в могущество «их», являлось одним из корней религиозной психологии.

Огнепоклонство.

Современный человек, смотря на огонь костра, камина, печи, даже спички или газовой горелки (ведь только на спичке или в газовой горелке огонь сохранился в современном быту городского человека!), всегда склонен думать о вечном и преходящем, мечтать о самом сокровенном, самом человеческом. Ведь именно

— Только научившись добывать огонь с помощью трения, люди впервые подчинили себе неограниченные силы природы. Какое впечатление произвело на мысль человека это гигантское открытие, еще показывают современные народные суеверия, — писал Людвиг Фейербах.

Почитание огня в том или ином виде было распространено в древности почти у всех народов мира: в Средней Азии, Закавказье, Индии, Иране, Перу, Древней Греции, Риме и т. д. В настоящее время культ огня сохранился у парсов в Индии и в Иране, родине и парсов и религии зороастризма (маздеизма). А.Ф. Писемский еще в XIX веке встретился в Азербайджане с маздеистами, для которых поклонение «вечному огню» — факелам горящего природного газа — является существенной составной частью их религии.

Праздник славян Ивана Купалы, еще недавно отмечавшийся в России, на Украине, в Белоруссии, так же как и аналогичный старинный праздник Лиго в Латвии, также связан с огневыми обрядами. Зажженная свеча перед иконой — это «жертвоприношение огнем», а «воскаждение ладаном» — это не только «благоуханная жертва», но и «очищение дымом». У летописцев не раз говорится, как татары окуривали дымом послов, «чтобы у них вылетели из головы дурные мысли». Известна смерть в татарской орде князя Михаила Черниговского (1246 г.) за отказ поклониться огню. И ведь до сих пор в деревнях жив предрассудок: плевать в огонь — грех!

Но ни в одной религии культ огня, огня-очистителя не сыграл такую трагическую роль, как в христианской, история которой не может не рисоваться современному человеку иначе как в багровом пламени костров инквизиции и изб самосожжения — огненных палов старообрядцев.

Тотем.

Тотем — слово, заимствованное у североамериканских индейцев и вошедшее в науку в конце XVIII века. Тотем — это обычно животное или растение, которых племя или род считают своим предком. Индейцы считали, что само животное или растение — тотем и их изображения находятся в родственной связи с племенем.

Последующее изучение показало, что тотемизм — как одна из составных частей древних религий — в том или ином виде был распространен у всех народов мира. Археологические памятники показали, что тотемизм был уже у людей каменного века — в верхнем палеолите, т. е. несколько десятков тысяч лет назад. В наше время тотемизм наиболее распространен у австралийцев. Так, в Австралии племя диери состоит из родов: лягушки, крысы, летучей мыши, жука, дождя и т. д.

По умершему животному, являющемуся тотемом, носят траур и хоронят его с теми же почестями, что и людей — членов тотемической группы. Так было с улитками в Серифе, с волком в Афинах, кошкой, скарабеем, крокодилом, телкой и козлом в Египте, газелью в Аравии, гиеной у народов ваника в Западной Африке, коброй в Траванкоре, курицей в Южной Америке и т. д.

Как и в основе любой формы религии, в психологической основе тотемизма лежит искаженное фантастическое отражение в сознании людей условий их жизни. Первобытный человек рано стал осознавать господствующие в первобытных охотничьих общинах кровнородственные связи между членами этой общины. Отражение этих связей было бессознательно перенесено им и на животных, растения, на неодушевленные предметы, причем в качестве тотема обычно выбирались не любые животные, растения, а те, которые играли важнейшую роль в жизни племени.

Вера в тотем кое-где впоследствии перешла в веру в богов-полуживотных. Особенно большая «коллекция» таких богов была в Египте: бык-бог Апис, небесная корова — богиня Хатор, бог-Сокол — Гор, львиноголовая Сохмет, бараноголовый Хнум, шакалоголовый Анубис и т. д. В раннем христианстве Христа также изображали в виде ягненка, но и теперь сахарного ягненка прикрепляют на верх пасхи перед ее освящением.

Тотемы можно видеть на гербах средневековых рыцарей, и они сохранились как один из элементов гербов некоторых государств и городов.

Уже в самые отдаленные времена психология тотемизма была тесно связана с психологией фетишизма. Недаром историки религии до сих пор не пришли к единому мнению — какая из этих форм религии возникла раньше. Но для психологии религии существенно важно то, что в тотемизме, как элементе религии, фантастически была отражена всеобщая связь явлений мира.

Посмотрите внимательнее, и вы найдете тотемы и сейчас кое у кого из знакомых в виде амулетов. Если ваш знакомый считает, что амулет ему «приносит счастье», это будет фетиш. Но если он чувствует только «таинственную связь» с амулетом, то психологически этот амулет будет скорее тотемом.

Фетиш.

«Слово „фетиш“, иначе, на языке негров, боссум, происходит от имени идола, которого они также называют боссум», — писал в 1705 году голландский моряк Биллем Босман в своей книге «Путешествие в Гвинею». Но есть сведения, что уже в XV веке португальские моряки гвинейских божков называли фетишами — «сделанными».

У других народов такие божки назывались по-иному. Вот и сейчас, когда я пишу эти строки, на меня смотрит своим глазом — кусочком бутылочного стекла (второй — просто дырочка) — эвенкийский фетиш шингкэн, привезенный из Уссурийского края.

Историки религии под фетишизмом понимают почитание единичных и притом обычно неодушевленных предметов. При этом одни из них считают его более поздней, чем тотемизм, формой религии. Но другие считают фетишизм наиболее ранней религией. Большинство же историков и этнографов сходятся на мысли, что фетишизм — это наиболее общий и наиболее постоянный элемент религии.

Но психология фетишизма далеко не всегда является проявлением только религиозной психологии. Ведь и каждому из нас, как, надо думать, и первобытному человеку, некоторые вещи совершенно реально «приносят счастье». Я говорю о сувенирах, которые французы совершенно правильно связали с памятью, ибо souvenir — по-французски воспоминание.

Кто не испытывал чувства счастья при взгляде на предмет, напоминающий любимого человека или радостные события? И не вдохновляли ли на подвиги солдат, вызывая подъем, в свою очередь обеспечивающий удачу, фотографии любимых, хранившиеся в карманах фронтовых гимнастерок? Такое же счастье приносил средневековому рыцарю, идущему в бой, шарф его дамы, которым он повязывал свои латы. Надо ли удивляться, что он наделял этот шарф особой силой, родственной и другим амулетам, ладанкам, иконкам и т. д. А у первобытного человека очень сходная психология приводила к появлению тотемов и чурингов. Хотя, конечно, во всех этих случаях социальные условия накладывали свой отпечаток, определяя их различия и особенности.

Нельзя забывать, что психологу с явлениями фетишизма приходится сталкиваться и в патологии, в частности в сексуальной патологии, когда предмет, принадлежащий человеку другого пола, начинает вызывать у больного чувство различной силы, вплоть до дающей половое удовлетворение. И не надо думать, что это «совсем другое». Мы не знаем, проявлялась ли эта патология и у первобытного человека. Но между этой психопатологией и психологией тотемизма, амулетов, талисманов, сувениров и религиозного фетишизма есть много общего и много постепенных переходов, при всем различии содержания вызываемых ими чувств и идей.

К. Маркс назвал фетишизм «религией чувственных вожделений» и раскрыл ее психологическую сущность следующими словами: «Распаленная вожделением фантазия создает у фетишиста иллюзию, будто „бесчувственная вещь“ может изменить свои естественные свойства для того только, чтобы удовлетворить его прихоть».

Следовательно, по своей психологической сути тотем, чуринг, фетиш, идол и амулет очень близки. Если в основе тотемизма лежит признание магической, вначале родственной, связи с определенным предметом, то фетишизм конкретизирует эту связь, наделяя тот или иной предмет магической силой.

Амулет, или талисман (что одно и то же), — это предмет, в который верят, что он приносит счастье, удачу. Объективно это чувство появляется как условно-рефлекторная эмоция, вызванная предшествующими удачами.

Фетиш же — это предмет, имеющий эту силу якобы вследствие пребывания в нем духа, божества.

После образования мировых монотеистических религий религиозная психология вернулась к канонизированным амулетам. В христианстве ими являются кресты, иконы, мощи, ладанки, нательные кресты; в исламе — «черный камень» Кааба в Мекке и гробницы святых — так называемые мазары; в буддизме — священные ступы.

В ряде религий Западной Африки фетишем может быть любой предмет: поразивший воображение человека камень необычной формы, кусок дерева. Если фетиш специально делается в виде человеческой фигуры, это будет идол. Вещь, приносящая удачу, — это амулет. За удачу фетиш благодарят жертвой (моему шингкэну за удачную охоту кровью зверей мазали рот). За неудачу либо наказывают, либо просто выбрасывают, заменяя новым. Психологически очень интересен африканский обычай: прося о чем-либо фетиш, в него забивают гвоздь, надеясь, что боль от гвоздя поможет фетишу легче запомнить, о чем его просят, и потому лучше выполнить просьбу.

Чуринг.

Чуринг на языке одного из австралийских племен — это камень или кусок дерева, который якобы может быть двойником, вторым телом человека. В том или ином виде такие чуринги были у всех народов и во все века.

Возможно, что, украшая стены пещер рисунками зверей, первобытный человек отождествлял свой рисунок с убитыми зверями или теми, которых хотел убить.

Вера в возможность погубить человека, проткнув сердце восковой куклы — его чуринга, прошла через многие века и до сих пор существует не только у первобытных народов. В сибирской тайге в начале 30-х годов я видел женщину, которая ворожила над фигурками из глины. Это были чуринги ее пациентов, которых она заочно лечила. К слову сказать, она сама и другие жители села считали ее хорошей христианкой.

Иконы и статуи богов по своей психологической сущности очень близки чурингам. Ведь каждый из этих предметов не сам по себе получает сверхъестественную силу, а именно потому, что он двойник того, кто уже ею наделен.

В повести М. Коцюбинского «Тени забытых предков» есть эффектная сцена: Иванко, герой повести, подслушивает, как колдун Юра путем магического действия над его изображением (чурингом) «сживает его со свету». Аналогичная сцена есть ив известном романе «Королева Марго» Александра Дюма. Да что говорить, во время войны, когда люди часто обменивались фотографиями, мне не раз приходилось слышать, что это — «дело рискованное», так как, если портрет попадет в руки врага, он сможет «навести порчу» через него на оригинал. Отсюда и вера в то, что волосы и ногти нельзя выбрасывать, а надо сжигать.

Во французском языке даже есть глагол «envoûter», означающий «портить», «околдовать кого-либо, прокалывая его восковое изображение». Современный французский писатель Морис Дрюон в своем историческом романе «Яд короны» из хроники «Проклятые короли» красочно, исторически правдиво и подробно описывает эту процедуру «анвутирования» одним кардиналом короля Людовика X. Интересно, что, прежде чем кардинал проткнул иглой восковую фигурку, она была окрещена по всем правилам церкви, даже с крестными отцом и матерью!

«Мы с тобой одной крови — ты и я».

Идея заклинания, поставленного в заголовке и взятого мною из «Книги джунглей» Редьярда Киплинга, так же как и сама идея мистического кровного родства, связана с психологией тотемизма. Не только в средние века обмен мечами означал магическое «побратимство»; я застал этот обычай в аулах горного Кавказа в виде обмена кинжалами.

Но идея кровного родства связана и с культом крови. Яркий красный цвет и, главное, смерть после потери крови не могли не привлечь внимания человека.

Африканские пигмеи, готовясь к совместной и опасной охоте, наносят себе одной и той же стрелой кровавые раны. С культом крови связаны ритуальные убийства. Совместное убийство, например, у папуасов связывает убийц кровным родством. Плутарх в своих «Сравнительных жизнеописаниях» в фрагменте «Валерий Публикола» описывает, как участники заговора против республиканского строя Рима совместно убили раба и на его крови клялись в верности своему делу. Аналогичен старинный ритуал «кимотори» у японских самураев.

Психологически связано с культом крови и ритуальное людоедство. А его элементы сохранились ведь и в таинстве причастия, в котором вино превращается в кровь Христову, а просфора — в его тело, причем верующий в это таинство должен съесть тело и выпить кровь Христову.

Я помню верующую девочку, которая настолько верила в причастие и настолько ясно представляла себе, что занимается людоедством, что ее во время причастия всегда начинало тошнить, что доставляло ей большие моральные страдания.

История знает многие преступления, корни которых уходят в психологию культа крови.

Венгерская графиня Елизавета Батори, жившая в XVII веке, ежедневно в течение нескольких лет умывалась… человеческой кровью. Она верила, что свежая кровь поможет ей стать красавицей. Много крепостных девушек стали жертвами этого культа крови.

Олицетворение.

Красивый, яркий образ дал Лермонтов, вообще любивший олицетворение природы! А вот еще:

или:

— Искусство не требует признания его произведений за действительность, — писал Людвиг Фейербах.

Вряд ли кто упрекнет поэта за красивый образ. А вот И.П. Павлов штрафовал своих сотрудников, когда они говорили: «собака подумала» или «собака пожелала». Эта антропоморфизация психической деятельности собаки, т. е. приписывание ей отсутствующих у нее свойств человеческой психики, по справедливому мнению ученого, мешала объективному изучению ее высшей нервной деятельности.

Корни антропоморфизма, сливаясь с олицетворением или персонификацией — представлением о предметах неживой природы и свойствах человека как о живых существах, уходят к сознанию первобытного человека, к «краю бездонной пропасти».

— Силы природы представляются первобытному человеку чем-то чуждым, таинственным, подавляющим. На известной ступени, через которую проходят все культурные народы, он осваивается с ними путем олицетворения. Именно это стремление к олицетворению создало повсюду богов, — так писал Энгельс в подготовительных работах к «Анти-Дюрингу».

История донесла рассказ о древнеперсидском царе Ксерксе, повелевшем наказать плетьми море, разметавшее его корабли. Но ведь так же и поныне ребенок, ушибившись о какой-либо предмет, бьет его, приговаривая: «Вот тебе! Вот тебе!» Психологически оба случая аналогичны.

Интересно, что древнегреческая мифология сохранила в памяти народа ту историческую последовательность, в которой идеи разных богов появлялись в религиозной общественной психологии. Сначала появилась идея о богах, непосредственно олицетворявших силы природы: Уран — небо, Гея — земля, Гелиос — солнце, Селена — луна, Борей, Зефир — ветры и т. д. Пожалуй, первый «абстрактный» бог был Хронос — время. А боги-олимпийцы во главе с Зевсом родились позже. Среди них были боги, олицетворявшие психические явления: Мнемозина — богиня памяти, Гипнос — бог сна, Морфей — сновидений.

Я помню немало людей, веривших (теперь их уже почти не осталось), что гром вызывает колесница Ильи Пророка, катающегося по облакам.

Олицетворение — обязательное и весьма существенное явление религиозной психологии. Оно всегда связано с верой в то, что олицетворено, и часто со страхом, вызвавшим это олицетворение. В конечном счете, все боги, которых создало человечество, — это олицетворенные силы природы или качества самого человека.

— Бог есть то, чем человек хочет быть, — говорил Л. Фейербах.

Олицетворение породило мифы. Миф — это не отдельный олицетворенный образ, а целый рассказ. В отличие от сходной с ним сказки, миф порождается объяснительным мотивом — стремлением людей к объяснению тех или иных окружающих их явлений.

Битва богов.

Это описание Гомером в «Илиаде» битвы богов под стенами Трои. Поведение богов здесь ничем не отличалось от поведения греческих воинов. В те времена человек полностью и в деталях переносил на созданных его воображением богов свою человеческую сущность.

Первый культ.

По краю ямы вокруг погребения были расставлены врытые в землю пять или шесть пар рогов редкой породы крупного черного козла. Так выглядело, по словам известного советского археолога А.П. Окладникова, погребение мальчика — неандертальца семи — десяти лет, найденное в 1938–1939 годах в гроте Тешик-Таш на высотах Байсуктау Гиссарского хребта в Южном Узбекистане.

Что означали эти рога, установленные вокруг могилы, являющейся наиболее древним из известных памятников культа?

Было ли это древнее жертвоприношение? И кому? Богам или душе умершего? А может быть, это только эстетическое стремление украсить могилу предметами, получившими особую ценность вследствие затраченного на их добывание труда? Было ли такое погребение случайным творчеством убитых горем родителей или это уже закрепившийся культ? На все эти вопросы наука пока еще окончательного ответа не имеет.

Но бесспорно можно утверждать, что это — наиболее древний, времен палеолита, памятник не только культуры, но и зачатков культа погребения.

Культура — от латинского слова «cultura», что значит обращение, развитие, образование, совокупность достижений общества в его духовной жизни. Культ — от латинского «cultus», что значит поклонение — совокупность обрядов, которым приписываются магические свойства. Я специально даю эти определения потому, что иногда считают, что слово «культура» происходит от слова «культ». Это не так.

Тешик-ташское погребение первобытного человека — человека, жившего первобытным стадом около ста тысяч лет назад, — это зачатки еще не дифференцированного культа, от которого пошли и другие дошедшие до нас религиозные культы.

Магия.

— Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его, — писал В.И. Ленин.

Стремление к творчеству родилось и упрочилось у человека в процессе труда. Оно и сделало человека властелином земли и космоса.

Но на первых шагах своего пути, когда человек чувствовал себя стоящим «на краю бездонной пропасти», о чем я говорил словами Фейербаха, он зачастую неизмеримо переоценивал свои силы, наделив себя сверхъестественными качествами. Так родилась еще одна форма религии — магия, т. е. вера в сверхъестественные возможности людей (потом она была перенесена и на животных и на предметы). Вначале человеку казалось, что эти качества есть у каждого. Но практика подсказывала, что их легче находить не у себя, а у другого человека — колдуна, знахаря, волшебника либо у животного или предмета — фетиша.

Магия родилась в процессе деятельности человека и всегда связана с различными видами деятельности. Есть магия лечебная, предохранительная, половая (любовная), метеорологическая (погоды), вредоносная, военная, промысловая, в том числе охотничья, рыболовная, земледельческая, скотоводческая и т. д.

— Производство идей, представлений, сознания первоначально непосредственно вплетено в материальную деятельность и в материальное общение людей, в язык реальной жизни. Образование представлений, мышление, духовное общение людей являются здесь еще непосредственным порождением материального отношения людей. То же самое относится к духовному производству, как оно проявляется в языке политики, законов, морали, религии, метафизики и т. д. того или другого народа, — писали Маркс и Энгельс в труде «Немецкая идеология» в 1845–1846 годах. И это полностью относится к магии, раскрывает ее психологическую суть.

Г.В. Плеханов справедливо считал, что магия основывается «на недостаточно ясном различии между тем, что происходит в голове человека, и тем, что совершается в действительности», что она «смешивает объективные явления с субъективными».

Магия уже существовала у народов, еще не додумавшихся до мифа о таинственном всесильном существе, господствующем над человеком, т. е. до мысли о боге. По крайней мере, крупнейший английский этнограф Джеймс Фрейзер, собравший и обобщивший огромный этнографический материал, считал именно так.

Остатки магии дошли до нашего времени в виде различных поверий, и в частности в виде заговоров. Религиозная старушка знахарка, с которой я столкнулся в начале 30-х годов у места слияния Аргуни и Шилки в Амур, умела останавливать кровь. Помолясь, она начинала шептать заговор:

Или так:

Правда, она прикладывала к ране какие-то листья, но и она и ее пациенты были уверены, что без заговора они «силы не имеют».

В приведенных заговорах, как и в большинстве других, психологически интересна связь отдельных фраз по случайным ассоциациям по сходству.

Напоминаю, что под ассоциацией в психологии понимают отражение в сознании взаимосвязей предметов и явлений действительности. Ассоциации по сходству бывают, когда образы предметов и явлений или мысли о них вызывают представление о чем-либо сходном с ними. Так, гром вызывает представление о капающем дожде. Уставшая кобыла или порванная нить — об остановке. Появление в сознании ассоциаций всегда удивляет человека. И именно в этих непонятных связях создающие и произносящие заговоры видели их магическую силу.

Магический медведь.

Когда исследователь пещер Н. Кастере в 1922 году проник в очень труднодоступную обширную пещеру Монтеспан в Северных Пиренеях на юго-западе Франции, он нашел там многочисленные следы первобытного человека.

Это были «следы» и в прямом и в переносном смысле этого слова.

На глинистом полу пещеры сохранились отпечатки ступней ног взрослых людей и подростков 13–14 лет. На стенах он увидел многочисленные весьма художественные и реалистичные изображения лошадей и бизонов. Это была уже не новость. Такие пещерные рисунки людей верхнего палеолита были уже найдены в 1863 году в пещере Альтамира в Северной Испании и еще во многих местах.

Но посреди пещеры Монтеспан Кастере увидел вылепленную из глины фигуру медведя. Медведь был вылеплен без головы, но поблизости от торса Кастере нашел медвежий череп, который когда-то, когда был еще головой медведя, был прикреплен к глиняному торсу.

На фигуре медведя и на черепе были видны следы ударов. В пещере оказались и другие глиняные фигуры животных, также со следами ударов.

Теперь сомнений нет — пещера Монтеспан являлась местом культовых церемоний и магических охотничьих обрядов людей, живших 30–40 тысяч лет до н. э., людей первобытнообщинного общества Мадленской культуры верхнего палеолита. Возможно, что здесь же совершался обряд посвящения подростков в охотники. Это позволяет предполагать сохранившиеся следы ног на полу пещеры.

У гиляков Нижнего Амура и Сахалина еще в начале нашего века существовал культ медведя. Они верили, что у каждого рода есть свой медведь — сородич. Медвежонка с почетом выкармливали и выращивали, а когда он вырастал, то на специальном празднике и со специальными ритуалами его расстреливали из луков. Но не сами члены рода, тотемически связанные с ним, а приглашенные из другого рода. Последние его и съедали и шкуру его получали, а голова и кости предавались торжественному погребению.

Видимо, нечто аналогичное совершалось более 30 тысяч лет назад в пещере Монтеспан.

Магия имен.

Старого князя Болконского в романе «Война и мир» Л.Н. Толстой назвал Николаем Андреевичем, а его внука, сына князя Андрея — опять Николенькой. И это не случайно. Таков старинный русский (да и не только русский) обычай чередовать имена поколений, называя внука именем деда, а внучку — бабушки.

В основе этого обычая лежала магия имен. Ведь по христианскому обычаю человек праздновал не только день своего рождения, как празднуем и мы, но и «день ангела», «соименного кому святого», как определял слово именины в своем «Толковом словаре» Владимир Даль. Человек, получивший имя святого, считался связанным с этим святым некими особыми связями. «Свой святой» был покровителем и скорее прислушивался к молитвам, чем «чужой».

Даже не задумываясь над переселением души своего отца в названного его именем сына, человек этим актом всегда хотел «сохранить дух предков» в своем роду, передать характер своего отца своему сыну. То же, конечно, относится и к связи своей матери и дочери, через общее имя.

И дело здесь ведь совсем не в том, чтобы чаще слышать дорогое имя, как делаем мы, называя чьим-либо именем, например, улицу. Именно потому, что верил в магию имен, Павел I, поскольку его жену звали Марией, приказал (говоря словами К. Симонова):

Павел I был далеко не первым человеком, считавшимся с магией имен. В Древнем Египте был запрет — табу произносить вслух имя фараона. Иудейская религия запрещает произносить имя бога Ягве, что перешло и в христианскую религию в виде заповеди: «Не упоминай имени господа бога твоего всуе».

Стойкость культов.

Евхаристия, т. е. таинство причастия, — важнейший культ христианской религии, и «преломление хлеба», о котором упоминается и в талмуде, и «принесение верующим святых даров», входящее в христианское богослужение, — все они происходят от древних, дохристианских культов. Причащение молоком и медом существовало в Египте, Африке, Риме, и даже Одиссей смесь из меда и молока приносил в дары мертвым. Крещение — тоже языческий обряд.

В Лондоне, в Британском музее, есть копия изваяния царя Сирии Шамши-Адада, сына Салманасара, жившего за 800 лет до н. э. На шее у него висит каменный крест; крест встречается у этрусков. А самим христианам в III веке н. э. он был еще чужд. Об этом свидетельствуют слова латинского автора III века Феликса Минуция, который писал: «Что касается крестов, то мы их совсем не почитаем: нам не нужны они, нам, христианам; а вы язычники, вы, для которых священны деревянные идолы, вы почитаете деревянные кресты, быть может, как части ваших божеств…»

— Как известно, во всех религиях заклание, жертвы, по возможности, самопожертвования составляют самую сущность богослужения, культа, — писали Маркс и Энгельс.

Проявления культов в виде ритуалов чрезвычайно стойки и именно потому так легко и незаметно переходят из одной религии в другую.

Но только ли религиозные ритуалы стойки? Это ведь свойство всех обычаев, традиций, вообще всех явлений общественной психологии. Некоторые воинские традиции, например, не менее стойки, чем религиозные культы.

Четыре минимума.

Лев Яковлевич Штернберг, этнограф и историк религии, в 1936 году в своей книге «Первобытная религия в свете этнографии» писал:

«Мы должны найти такое определение, которое удовлетворило бы всякой стадии и всякой форме верований, которое одинаково бы подходило и к верованиям самоеда, секущего своего идола, когда его охота неудачна, и к верованиям финикиян, сжигавших на кострах своих детей в угоду божеству, и к верованиям вавилонян, отдававших в храм Астарты своих дочерей и жен проституироваться, отдаваясь первому встречному чужестранцу, и к религии христианина, которая требует, чтобы люди полагали жизнь свою за ближнего, и к религии буддизма, в основе которой лежит в сущности полнейший атеизм…»

Меня в этих образных словах интересуют не характеристики различных религий и даже не необходимость найти наиболее точное из всех определений религии, число которых, согласно подсчетам любителей статистики, достигает 75. Здесь Л.Я. Штернберг, как и ранее Э. Тэйлор, искал «минимум религии», в котором я считаю более правильным видеть не минимум религии как социального явления, а элемент структуры индивидуального сознания, необходимый и достаточный, чтобы утверждать наличие религиозной психологии.

Таковым элементом является чувство веры.

Об этом я буду говорить еще подробно в следую — щей главе. А пока, как говорится, «примем это на веру».

Но и другие формы сознания имеют свои «минимумы» в указанном понимании этого слова. Причем, в отличие от минимума религии, являющегося, как мы видели, иллюзией сознания, его «побочным продуктом», шлаком, всплывающим на поверхность неокрепшего сознания, три других минимума, постепенно развиваясь и совершенствуясь, обеспечивали человечеству путь его прогресса.

Минимумом науки является знание. Знание всегда результат познания, результат интеллектуальных психических процессов: ощущения, восприятия, мышления и памяти. Наука всегда является системой знаний и не терпит внутри этой системы противоречий. Знания проверяются практикой и всегда, в принципе, могут быть проверены повторными или дополнительными наблюдениями или экспериментами.

Минимумом морали является осознание норм взаимоотношения между людьми, ответ на вопрос, «что такое хорошо и что такое плохо».

Минимумом искусства является «эффект участия».

В конкретных явлениях общественной психологии, начиная от первобытного человека и по настоящее время, религия, наука, нравственность и искусство тесно переплетались. Ведь голова у человеческого индивидуума одна и сознание у него одно. Попытки «разложить по полочкам» эти четыре формы индивидуального сознания всегда могут быть только условны.

Эффект участия.

Одним из первых в истории кинофильмов, снятых братьями Люмьер, был фильм «Прибытие поезда». Когда появившийся в глубине экрана паровоз устремлялся на зрителей, все в зале вскакивали, спасаясь от него. Впечатление от нового вида искусства было усилено тем, что и паровозы были еще пугающей диковиной. Когда стала создаваться теория кино, появился термин «эффект участия». Другие называют это явление «эффект присутствия», но его суть от этого не меняется.

На стене пещеры нарисован медведь. 15–20 тысячелетий отделяют нас от времени, когда человек его изобразил, стараясь запечатлеть запомнившийся образ зверя, на которого он охотился и еще собирается охотиться. Французский археолог Эллена в 1938 году и немецкий археолог Маттес в 1957 году нашли изображения человеческих голов и фигурки животных, которым было значительно больше лет. Теперь «коллекция Маттеса» насчитывает несколько тысяч экспонатов. Но до сих пор еще не получено доказательств того, что они являются продуктами первобытного искусства, а не природными явлениями или случайными «отходами» при изготовлении орудий. Эллена умер в 1961 году, так и не дождавшись признания своих находок. Но если доводы Маттеса подтвердятся (а они кажутся вескими), то это будет значить, что искусство имеет почти такой же возраст, как и само человечество.

Я думаю, что Маттес прав. Человек в своей предметной деятельности, пытаясь изготовлять орудия труда и жилища, пытаясь убить зверя, должен был с самого начала или очень скоро (конечно, по археологическим часам!) пытаться изобразить его, воплотить в виде результата своего труда, сохранить и для себя и для других в виде фигурки, рисунка, танца, песни. Было ли это 20 или 200 тысяч лет назад, сейчас для нас важно не это. Важно, что в первобытном искусстве, как и во все последующее время, был эффект участия.

Произведение искусства становится для того, кто его создает, а потом и для того, кто его воспринимает, реальностью. Сделанная фигурка — это уже не кусок камня, а «медведь». В танце «страуса» танцор уже не человек, а страус. Великий актер Николай Черкасов, играя профессора Полежаева, становился замечательным ученым, «депутатом Балтики», обаятельнейшим человеком, а в фильме «Петр I» он был трусливым и жалким царевичем Алексеем.

И не случайно об актере говорят — «играет». Между искусством и детской игрой есть глубокая психологическая общность. Что является более глубокой психологической сущностью детской (да и не только детской!) игры, чем то, что дети называют замечательным словом «понарошку»? Два составленных стула становятся «понарошку» поездом, кукла — дочкой, палка — ружьем, которая может стать и конем. Но ведь эти чудесные превращения не отодвигают предметы в некие абстракции. Поезд, кукла, ружье или конь — для ребенка это реальные вещи, присутствие которых ребенок так же реально воспринимает, как и взрослый, смотрящий на экран и видящий там не загримированного артиста Николая Симонова, а участвующий вместе с Петром I в Полтавской битве.

Хотя искусство всегда адресуется больше к чувству и на чувство опирается, его объектом, как и у науки, является реальный мир. Мир запечатлеваемый, преображаемый и неразрывный как с творцом произведения искусства, так и со зрителем, воспринимающим произведения искусства и всегда по-своему доделывающим его.

Эти строчки Ф.И. Тютчева, по мнению Римского-Корсакова, являются сущностью музыки Бетховена. А я думаю, что они как нельзя лучше раскрывают сущность психологии любого искусства.

Религия и искусство.

На стене пещеры первобытный художник нарисовал буйвола, пронзенного дротиками. Трудно сомневаться, что это произведение искусства имело для его творца и зрителей магический смысл. Может быть, этот рисунок был сделан при подготовке к охоте. Но даже если это было сделано после удачной охоты, то он закреплял удачу и для следующей охоты. В этом случае это была зафиксированная радость, которая не должна исчезнуть и смениться огорчением, хотя, конечно, первобытный человек так не философствовал.

Значит, в этом рисунке есть и элемент искусства, которого здесь значительно больше, чем второго элемента — элемента религии. Но и второй элемент в них тоже есть. Орнамент, которым гончар украшал посуду, когда-то имел только смысл украшения, но потом получил и магический смысл: он должен был обеспечить прочность посуды. Потом орнамент и на посуде и на одежде стал отгонять злых духов.

В мифах, которые созданы человеком много позднее, есть уже все четыре элемента: религии, искусства, морали и науки, поскольку многие из них содержат элементы нравственных норм поведения и элементы объяснения причинно-следственных отношений, ответов на вопрос «почему?». Попытки разорвать эти элементы единого целого и считать мифы только религиозным явлением или только «предысторией науки» неправильны. То или иное явление человеческой культуры всегда целостно и обобщает входящие в него элементы, каждый из которых имеет свои психологические корни.

Один из психологических корней религии, общий для нее с наукой, связан с ориентировочным рефлексом и с возникновением второй сигнальной системы. Есть и психологический корень, общий для религии и для искусства. Этим корнем являются эмоции, и в частности эстетическое чувство — чувство прекрасного. Это чувство, лежащее в основе психологии искусства, смыкается со времен первобытного человека и по настоящее время с религиозной психологией. Вся история культуры показывает, что многие рисунки, фигуры, танцы, песни первобытного человека на каком-то этапе получали смысл религиозного культа.

Пещерные рисунки лошади, медведя или буйвола были прототипом и иконы, и иллюстрации учебников, и картины живописца. А из ритуального танца вокруг убитого мамонта произошли по исторической гомологии и все религиозные процессии, и строевые марши современных армий, и балет.

Но это не значит, что искусство произошло из религии.

«Выводить искусство из религии значит предполагать предсуществование последней, значит относить религию к самому начальному периоду существования человека, — справедливо говорит старейший советский исследователь первобытной культуры М.О. Косвен в своей книге „Очерки первобытной культуры“. — По своей сущности, — продолжает он, — по своему содержанию первобытное искусство во всех его различных видах является не чем иным, как формой выражения связанных с трудовой деятельностью человека восприятий, чувствований, настроений и мыслей».

Возникнув раньше религии, искусство не ставило задачи объяснения мира, окружающего человека. Оно пошло по своему пути — пути изображения мира, стремления зафиксировать его, показать другим людям. Однако нельзя забывать, что, начиная с пещерных рисунков и танцев над убитыми зверями (или врагами) и кончая росписью Сикстинской капеллы в Ватикане Микеланджело и киевского Владимирского собора Васнецовым, музыкой заутрени, искусство нередко и само служило религии и покупалось ею.

Религиозное и эстетическое чувство.

Если родившись вместе, минимум религии и минимум науки по самой психологической сути познания и веры были враждебны друг другу, то религия и искусство в своей психологической сути не имели и не имеют столь четких противоречий, опираясь на близкие чувства. Вот почему «Мадонна» Рафаэля, «Троица» Рублева и хоралы Баха нас до сих пор глубоко волнуют. Поэтому же и поныне искусство нередко так легко теряет опору на реальность и скатывается в дебри мистики и абстракционизма.

Но между чувством, лежащим в основе религии (религиозным чувством), и чувством, лежащим в основе искусства (эстетическим чувством), также есть не только различие, но и противоречия. Эстетическое чувство относится к той группе чувств, которую со времени Канта называют «стеническими эмоциями», т. е. эмоциями, поднимающими жизнедеятельность, активизирующими деятельность человека, мобилизующими его силы. Религиозное же чувство, в его чистом виде, чаще проявляется как астеническая эмоция, снижающая жизнедеятельность и дезорганизующая поведение, демобилизующая человека. Это не значит, что чувство веры у волевого человека, доходя до уровня аффекта, не может проявляться и как стеническая эмоция, в виде религиозного экстаза и религиозного фанатизма.

Но даже проявляясь как стеническая эмоция в форме фанатизма, религиозное чувство дезорганизует деятельность человека, в частности вступая в конфликт с эстетическим чувством. Это подтверждает тот факт, что они разные чувства, которые могут и усилить одно другое, но могут и вступать в конфликт.

В церкви Ильи Пророка.

— В самом центре современного Ярославля, там, где сейчас раскинулась многолучевая звезда Советской площади, три века тому назад стоял своеобразный купецкий городок, из-за башен, из-за каменных стен которого поднималась многоцветная, многокупольная, устремленная в небо двумя шатрами церковь Ильи Пророка (1650).

На первый взгляд можно было бы подумать — монастырь, но за оградой стояли не кельи монахов, а торговые лавки да «анбары» с товарами. Ну и церковный подклет забыт не был и, как говорится, от добра ломился.

Крепкое купецкое гнездо, и среди этой шумной торговой суеты, как слезинка алмаза в базарной пыли, чудесная Ильинская церковь.

…Именно в этом памятнике в полной мере был найден тот художественный образ храма, который можно назвать ярославским стилем. Усложненные приделами храмы были известны на Руси и раньше, достаточно вспомнить ни с чем не сравнимый мудрый композиционный узел Василия Блаженного, завязанный с гениальной силой Бармой и Постником, завязанный так, что ни одной детали нельзя стронуть с места, не нарушив единого архитектурного аккорда…

Привольно раскинулся храм Ильи Пророка. Центральный куб окружен как бы случайными пристройками, но, чем дольше вглядываешься, тем яснее и яснее видишь единство, и в этом единстве великолепное, поразительное многообразие…

Так описывает этот замечательный памятник русского зодчества Михаил Рапов в своей недавно вышедшей книге «Каменные сказы».

Прекрасно сохранившиеся фрески, сплошным ковром покрывающие стены и своды храма, были выполнены, как гласит сохранившаяся надпись, в 1680–1681 годах пятнадцатью мастерами во главе со знаменитыми тогда Гурием Никитиным, Силой Савиным и Дмитрием Семеновым.

Вот библейская сцена воскрешения пророком Елисеем сына сунномитянки. Но художники «загнали» эту сцену куда-то в угол, посвятив всю фреску в целом жатве и изобразив на ней не библейских жнецов, а своих современников в современных костюмах и с русскими серпами. Эта фреска, как и фреска «Пахота», как и многие другие, — гимн труду. На ней прошлое стало сегодняшним. Так, на фреске о браке в Кане Галилейской на женихе и невесте русские подвенечные уборы. Не только реалистично, но и натуралистично изображена блудница, наказываемая за свои прегрешения. И уже совсем на грани приличия, никак не вяжущейся с канонами иконописи, изображены женщины, забавляющиеся с чертями на фреске «не введи нас во искушение».

Рассматривая фрески в Успенском соборе Московского Кремля, В.И. Ленин сказал:

— Что запечатлено на стенах? Жизнь народа. Труд, страдания, жертвы, отвага, ум, подвиг народа. Кто запечатлел? Русские мужики…

Эти слова можно отнести и ко многим другим церковным росписям. Ведь их делали люди из народа, и отражали они на фресках жизнь народа, выражали его мысли и надежды.

Всадник.

(Фреска)

Эти строки Всеволода Рождественского так полны психологического смысла, что их пока не хочется даже комментировать. Лучше перечитаем их еще раз…

Богомаз

Поэт Геннадий Серебряков в этих стихах, так же как и Всеволод Рождественский, показывает, как повседневные, житейские влияния закономерно, психологически верно отражались в творчестве художника, создающего религиозное произведение.

Слияние в произведениях религиозного искусства реального и религиозного проявлялось со времен скальных магических рисунков первобытного человека, в которых он изображал раненого зверя, ожидая, что «так и будет», и веря, что рисунок поможет этому. Многим позже эту закономерность отметил фанатичный итальянский религиозный реформатор Савонарола.

— Вы наряжаете богоматерь, как ваших куртизанок, и придаете ей черты ваших возлюбленных, — гневно упрекал он великих художников эпохи Возрождения, его современников.

И он не ошибся. Религиозный Рафаэль, прежде чем создать свою замечательную икону «Сикстинскую мадонну», сделал с натуры большое число женских портретов — этюдов, черты которых повторены в мадонне. Рембрандт писал свою мадонну с нидерландской крестьянки. Андрей Рублев в своих иконах показал гуманизм и обаяние русского человека.

А когда И.Н. Крамского, выставившего свою картину «Христос в пустыне», спросили, кого он на ней изобразил, он ответил:

— Это не Христос. То есть не знаю, кто это, это выражение моих личных мыслей.

В последних пяти словах, которые мог бы сказать каждый настоящий художник, создавший произведение на религиозную тему, разгадка соотношения психологии религии и психологии искусства. Художник — живая личность. И эту личность нельзя разрывать и говорить: вот здесь Рублев религиозный человек, а вот здесь он реалист. В творчестве религиозных мастеров искусства всегда сложно переплетались и религиозная психология, и психология искусства. Но и в том и в другом случае корни искусства были в земном. При этом одним, как Боттичелли, религия мешала, другим — как Рафаэлю, она не мешала, а третьим — как Рублеву — даже помогала.

Миф о душе.

— Уже с того весьма отдаленного времени, когда люди, еще не имея никакого понятия о строении своего тела и не умея объяснить сновидений, пришли к тому представлению, что их мышление и ощущения, не есть деятельность их тела, а какого-то особого начала — души, обитающей в этом теле и покидающей его при смерти, — уже с этого времени они должны были задумываться об отношении этой души к внешнему миру. Если она в момент смерти отделяется от тела и продолжает жить, то нет никакого повода придумывать для нее еще какую-то особую смерть. Так возникло представление о ее бессмертии…

В этих словах Энгельс кратко и четко объяснил происхождение мифа о бессмертии души, мифа, который в той или иной «редакции» является составной частью почти всех религий.

А индейцы племени дакота наделили человека четырьмя душами, причем когда человека убивают, то первая душа остается у тела, вторая уходит в селение, третья витает в воздухе и только четвертая удаляется в страну душ.

Разум всегда протестовал против смерти человека, еще недавно полного сил. У всех народов есть легенды о воскрешении из мертвых с помощью «живой и мертвой воды», волшебных снадобий или «святого слова». Миф о бессмертной душе давал иллюзию бессмертия. Отсюда же родилась и вера в привидения.

Спор о душе.

Кого только не сводит случай в дороге и о чем только не говорят попутчики! Я, тогда еще молодой врач, но уже не один год занимавшийся психологией, ехал на Дальний Восток в купе со священником, старым врачом и философом.

Всю дорогу священник и мой коллега спорили о душе. Священник (а это был эрудированный богослов), не разделяющий понятия духа и души, упрекал Аристотеля, впервые разделившего их, в непоследовательности. Священник защищал наличие двух начал — божественной души и материального тела, причем, как идеалист, душу он считал первичной, а тело — только органом, функцией души. Как служитель религии, он доказывал бессмертие души, аргументируя свои высказывания не только цитатами «отцов церкви», но и философов-идеалистов, начиная от Платона и Гегеля и кончая современными буржуазными.

Врач защищал Аристотеля, доказывая, что его трактат «О душе», по существу, явился первым сочинением по психологии. Он называл душу «невестой без места», так же по памяти приводя цитаты, показывающие, что древние философы помещали душу сначала в кровь, потом в грудь, наконец, в голову.

— Современная же физиология высшей нервной деятельности, — говорил он, — признает только динамическую локализацию психических функций, считая, что функция сознания — это функция мозга в целом и потому сознание не имеет своего особого центра.

Философ, не вмешиваясь в спор, поддакивал врачу. Однако, когда врач стал доказывать, что душа человека — «это только сумма рефлексов», и на ряд примеров богослова о проявлении у человека добра, красоты, долга, совести начал отвечать стандартной фразой: «Это условный рефлекс, как у собаки, и ничего больше!» — философ вмешался в спор.

Но каково же было мое удивление, когда спорить он начал… с врачом.

— Не нужно упрощать, — сказал он. — Вы вульгаризируете Павлова, который на одной из своих сред говорил: «Они же вообразили, что будто дело стоит так, что это вроде мешка, где навалены картофель, яблоки, огурцы и т. д. Но никто никогда так не думал. Раз вы имеете организм, то ясно, все элементы взаимодействуют друг с другом, как в химическом теле водород, кислород и углерод действуют, смотря по тому, как они размещены в молекуле. Никто не говорил, что это есть сумма. Раз это система, то элементы, конечно, взаимодействуют друг с другом, а наше дело начинать изучение с взаимодействия их».

— Нельзя забывать, — продолжал мой спутник-философ, — и о словах, сказанных Энгельсом, хотя по другому поводу, но применимых к тому, о чем мы сейчас говорим: «Открытие, что теплота представляет собой некоторое молекулярное движение, составило эпоху в науке. Но если я не имею ничего другого сказать о теплоте кроме того, что она представляет собой известное перемещение молекул, то лучше мне замолчать».

— Быть монистом и признавать, следовательно, единство мира, быть материалистом и, следовательно, признавать первичность материи над духом — это еще не все, — продолжал философ. — Надо быть диалектическим, а не вульгарным материалистом. Человек так далеко в процессе своего исторического развития ушел от животного, такой огромный исторический духовный путь проделал в развитии общественного сознания, что его индивидуальное сознание по своему содержанию стало принципиально отличаться от психики животного. При единстве механизмов высшей нервной деятельности (корковой нейродинамики) животных и человека содержание психических явлений у человека и животного различно. И я не вижу ошибки и не считаю только образным выражением, когда о человеке говорят: «Это человек большой души!» Я считаю полезнее нравственное содержание сознания человека назвать душой (конечно, не божественной и не бессмертной), чем отождествлять его с психикой животного.

— Ну, а о том, как душу понимает религия, к сказанному Энгельсом добавить нечего, — кончил он.

Подросток становится воином.

Австралийцы в ту пору, когда их начали изучать европейцы, сохранили наиболее архаический в истории человечества первобытно-общинный строй. Условия жизни в полной изоляции от других народов, в природных условиях, дающих возможность существовать охотой и собиранием растений, отсутствие хищных зверей, благоприятный климат — все это очень задержало их историческое развитие. Историки и этнографы считают, что у австралийцев они встретились с наиболее древними формами религии из всех современных народов.

Им свойствен тотемизм — как отражение кровно-родственных общинных связей, вера во вредоносную магию — как отражение межплеменной розни, табу — как часть охотничьей и лечебной магии — как отражение бессилия перед природой и болезнями. У них есть только зачатки идеи о племенных духах — богах и только зачатки индивидуальных тотемов и духов покровителей. Поэтому знахарство у них имеет только элементы шаманства. Поэтому у них нет святилищ, а есть только тайники для хранения тотемов. Нет жертвоприношений и молитв, а есть только заклинания.

Австралийцы живут небольшими, недифференцированными общинами — ордами. Расчленение труда в общинах связано только с половым и возрастным различием, с выделением руководящего слоя стариков, но еще без выделения жрецов.

Особый социально-психологический интерес представляет вопрос о мотивах, побуждающих ряд общин одного рода у австралийцев собираться вместе для совершения определенных обрядов. Оказывается, наиболее систематически и наиболее повсеместно они собираются для выполнения родовых ритуальных обрядов по одному мотиву — для посвящения подростков в воины. Этот обряд посвящения этнографы называют инициацией. Мотив инициации не зависит от условий природного существования или от социальной организации людей. Но с тех пор как люди стали людьми и научились так или иначе оценивать не только свое настоящее и прошлое, но и свое будущее, проблема, названная на современном языке «проблемой кадров», приобрела для них большое и непреходящее значение. Она и стала наряду с групповой охотой (австралийцам не нужной) одним из мотивов создания обычаев, становящихся ритуалом.

Социально обусловленным обычаем при инициации вначале являлась проверка и улучшение в процессе инициации физической крепости, моральной стойкости и закаленности юношей, развития у них охотничьих и боевых навыков. До сих пор в ритуал инициации входят (у разных племен и народов различные по конкретному содержанию) достаточно длительные испытания подростков и их истязания: испытания силы, качества навыков и, главное, выдержки при истязаниях.

Поэтому в обряд инициации в его безрелигиозной части входят нанесение порезов, выщипывание волос, выбивание зубов, испытание огнем. Для обеспечения длительного полового воздержания и одновременно для истязания у подростков производится обрезание.

Но в дальнейшем у народов, стоящих на более высокой ступени развития, например у современных полинезийских племен островов Тонга в Тихом океане, обряды инициации приобретают уже в основном ритуальный характер. Юноши прыгают с высоких специально построенных вышек, привязываясь к лианам, не позволяющим им разбиться. В Западной Африке юноши не только прыгают с большой высоты в воду, в водопады, но и выполняют символические прыжки во время ритуальных танцев. Они не только наносят себе реальные удары ножом, но и совершают чисто символические движения, получившие магическое значение.

Удар мечом плашмя коленопреклоненного пажа при посвящении его в рыцари во времена средневековья, обряд конфирмации у католиков и протестантов, совершаемый в 7-16 лет в настоящее время, это тот же символический ритуал инициации.

Анимизм.

Разделив тело и душу и установив иллюзорную фантастическую связь между собой и миром, т. е. «стоя на краю бездонной пропасти», человек не мог не наделить душами и все окружающее. Так, или примерно так, возникла еще одна форма религии — анимизм.

Анимизм — это одухотворение природных явлений, вера в то, что за каждым предметом природы скрывается невидимый дух, который управляет предметом.

Анимизм сложился на заре человеческой истории. Вначале человек одухотворял всю природу, все окружающее (религиозно-мистический пантеизм). Так, в религии древних греков гамадриады — нимфы дерева умирали тогда, когда рубили дерево. Позднее человек создал образ дриад, которые уже переживали смерть дерева. Додонийский дуб вначале был самим Зевсом, потом «вместилищем Зевса», и наконец оказалось, что Зевс живет не только в этом дубе.

Анимизм является логическим развитием олицетворения, идеи о «живой» природе: коль у человека есть душа, следовательно, она есть у всех явлений природы — ведь они тоже живые. Нам это кажется нелепым, но ведь Ксеркс, царь персидский, приказал наказать плетьми море. Для него это было логично. Вместо самого солнца Гелиос становится богом солнца, возящим его на колеснице по небу, а Гея — «душой земли».

Так взамен смутных, неясных представлений о связи между явлениями и предметами окружающего мира создается стройная и логичная, с позиций общественной психологии той ступени развития человечества, и очень поэтическая картина окружающего мира. Нельзя забывать, что без этой «одухотворенной» картины мира, созданной человечеством, не было бы ни сказок, ни поэзии. Все эти многочисленные живые существа, населявшие, благодаря человеческой фантазии, мир, стали неиссякаемым источником образов для поэтов всех времен и народов до сегодняшних дней и надолго еще останутся ими.

Разумеется, созданная картина мира была весьма далека от истинной. Но ведь для человечества она тогда была единственно возможной. Ведь другой картины человечество просто не могло себе создать. Неправильную картину можно исправить и дополнить, что и делало человечество в дальнейшем, идя, конечно, не прямым путем, а зигзагами. А из ничего ничего не создается. Потому сама попытка человечества объяснить мир, представить его как единое целое в античной мифологии была шагом вперед по сравнению с более древними представлениями.

Античную мифологию я взял для примера, как более широко известную и сыгравшую более заметную роль в последующей истории культуры. Но сказанное относится и к другим религиям древнего мира. Да и не только древнего. Вот яркий пример анимизма в мировоззрении простого охотника начала XX века, описанный путешественником В. Арсеньевым в произведении «По Уссурийскому краю»:

«…Кабан, убитый гольдом, оказался двухгодовалой свиньей. Я спросил старика, почему он не стрелял секача.

— Его старый люди, — сказал он про кабана с клыками. — Его худо кушай, мяса мало-мало пахнет.

Меня поразило, что Дерсу кабанов называет „людьми“. Я спросил его об этом.

— Его все равно люди, — повторил он, — только рубашка другой. Обмани понимай, сердись понимай, кругом понимай! Все равно люди.

Для меня стало ясно. Воззрения на природу этого первобытного человека были анимистические, и потому все окружающее он очеловечивал…»

«Пантеистикон».

«Пантеистикон» — так философ-материалист и один из основоположников английского свободомыслия Джон Толанд назвал в 1720 году свою книгу. Он писал в ней, что под богом следует понимать природу, вселенную, «силу и энергию целого». Он и в предыдущих своих книгах «Христианство без тайн» (1696) и «Письма к Серене» (1704) выступал против официальной церкви, а в этой выступил уже против деизма в целом.

От этой книги пошел термин «пантеизм», хотя этот взгляд, отождествлявший бога с природой, корнями уходит очень в давние времена — в древнеиндийскую и древнегреческую философию. С самого начала и по настоящее время пантеизм бывает как идеалистический, исходящий из бога, тождественного природе и творящего все дела, которого якобы можно познать только путем веры, так и материалистический — исходящий из познаваемой, но обоготворяемой природы.

Законченную философскую систему материалистического пантеизма создал Джордано Бруно (1548–1600). Признавая творческую активность материи, изменения которой порождают все многообразие действительности, Бруно допускал вместе с тем наличие «мировой души» и всеобщей одушевленности природы. За эти свои взгляды Джордано Бруно восемь лет просидел в тюрьме и был сожжен церковниками на костре.

Наделение всей природы способностью ощущать и мыслить называется гилозоизмом. Его разделяли Спиноза, Дидро, Геккель.

Анимизм, гилозоизм и пантеизм психологически близки между собой, хотя по своим идеям, конечно, не тождественны.

Их общая ошибка в метафизическом, а не диалектическом мышлении: либо душа вне природы, либо душа — это и есть природа.

Душа в ее научном понимании — это человеческое сознание. Об этом мы уже говорили и еще специально будем говорить в главе шестой. «…Нелогично утверждать, что вся материя сознательна, — цитировал В.И. Ленин в работе „Материализм и эмпирио-критицизм“ философа К. Пирсона, сразу же возражая ему, — но логично предположить, что вся материя обладает свойством, по существу родственным с ощущением, свойством отражения». В этом суть диалектики сознания!

Человек недооценил себя.

Практика не раз подсказывала первобытному человеку, что он переоценил себя, наделив себя магическими свойствами. Он лицом к лицу стоял перед природой, справляться с которой ему было нелегко. Чаще приходилось ему чувствовать себя побежденным, чем победителем.

Так бытие человека эксплуататорского общества создавало условия для появления у него идеи о всемогущем боге. Это было понято еще Людвигом Фейербахом, так писавшим о человеке и о боге:

«То, чем он сам не является, но чем он хотел бы быть, — это он представляет себе исполненным в своих богах; боги — это желания людей, которые мыслятся как осуществленные в действительности, которые превращены в действительные существа; бог есть стремление человека к счастью, нашедшее свое удовлетворение в фантазии».

Но когда идея о боге достаточно оформилась, она быстро стала средством самооправдания бессилия, она приводила к недооценке своих возможностей.

— Основу религии составляет чувство зависимости человека: в первоначальном смысле природа и есть предмет этого чувства зависимости, то, от чего человек зависит и чувствует себя зависимым, — писал Л. Фейербах.

Появившаяся из чувства зависимости, религия узаконивала это чувство, усиливала его, снижала активность борьбы. Так образовался порочный круг, выйти из которого и отдельному человеку и человечеству в целом было нелегко. Вначале это рожденное религией чувство относилось к природе, потом, когда общество стало классовым, — к власть имущим классам.

— Бессилие эксплуатируемых классов в борьбе с эксплуататорами также неизбежно порождает веру в лучшую загробную жизнь, как бессилие дикаря в борьбе с природой порождает веру в богов, чертей, в чудеса и т. п., — говорил В.И. Ленин.

Так религия становилась «опиумом народа», и именно за это так и называл ее К. Маркс.

Табу.

На острове Рарои (архипелаг Туамо-Ту) ловушки для рыб теперь заброшены, так как их воруют. Когда Бенгт Даниельссон, один из спутников Тура Хейердала на Кон-Тики, спросил местных жителей, почему же раньше их не воровали, он услышал в ответ:

— В старину жрецы объявляли ловушки табу, и никто не смел трогать улов. Просто и хорошо! Но теперь никто не верит в табу.

Табу — слово полинезийского происхождения и в переводе означает запрет. Это слово теперь применяют этнографы всего мира для названия различных религиозных запретов, являющихся составной частью всякой религии.

Наиболее известное применение табу — это запрет магометанам есть свинину и пить вино, а евреям — есть «не кошерное» мясо (мясо животных, умерших с невыпущенной кровью). Но и в христианстве немало табу: десять заповедей, перешедшие в христианство из иудаизма и, как написано в Библии, данные богом Моисею на горе Синай, в значительной степени представляют собой табу. Ведь недаром и по-древнерусски заповедь — это запрет. Есть скоромное по субботам и во время «великого поста», входить женщине и собаке в алтарь, стоять в церкви в шапке — все это табу, перешедшие в христианство из других религий.

Ритуал «съедания тотема», как и ритуальное людоедство, имели для первобытного человека магический смысл. Большой интерес представляют явления «магии наоборот», еще очень мало изученные. Есть основания думать, что психологически в ее основе лежат механизмы «ультрапарадоксальной фазы», открытые И.П. Павловым. Он показал, что в деятельности коры головного мозга бывает такой период (фаза), когда те раздражители, которые раньше вызывали торможение, дают положительный эффект, а положительные — тормозной. Это дало возможность понять, почему в определенных случаях у детей появляется особое состояние, обычно понимаемое как упрямство, а по существу являющееся проявлением состояния ультрапарадоксальной фазы их коры головного мозга, известным в науке под названием «негативизма». Ребенка зовут — а он отворачивается, говорят «дай», а он прячет за спину то, что держит в руке, и т. д.

Запрет поедания тотема и широко распространенный до сих пор запрет произношения слов — эти примеры магии наоборот — были связаны и с появлением табу и с его проявлением, сохранившимся по настоящее время. Что такое поговорка «Ни пуха ни пера», как не табу на пожелание удачи, спасение от глаза?

Какова психологическая сущность табу?

Психологическая основа табу вначале была обща с уже известной нам психологической основой тотема и магии. Запрет основывался на вере в магическую связь между явлениями и ожидание сверхъестественного наказания за нарушение табу.

Но в дальнейшем жрецы использовали, расширили и узаконили ряд табу, имеющих бытовой (как в случае, которым я начал этот рассказ), а иногда и гигиенический смысл. «Второзаконие» — последняя книга пятикнижия Моисея, входящего в Библию, почти сплошь состоит из поданных как откровение бога гигиенических правил.

Колдуны и жрецы.

В своем чистом виде колдун и жрец — это представители различных религиозных «специальностей».

Колдун — представитель магии, он якобы наделен силой, позволяющей влиять на судьбы других людей и на природу. Колдун, кудесник, знахарь, чародей, волшебник, ведьмак, ведун — все это «близкие специальности». Женщину, занимавшуюся магией, называли колдуньей, кудесницей, чародейкой, знахаркой, волшебницей, ведьмой, ведуньей.

Напомню, что во времена инквизиции на одного колдуна приходилось около тысячи ведьм. И это не только потому, что женщина слабее и ее легче было обвинить и вынудить признаться в несовершенных действиях. Истеричность и большая религиозность женщин сильнее способствовала, как мы увидим дальше, эпидемиям демонизма и кликушества.

А вот слова Н.Н. Миклухо-Маклая, помогающие понять происхождение веры в колдунов:

— Туземцы уверены, будто я могу летать, жечь воду в море (когда хочу, разумеется), притягивать и прекращать землетрясения, не говоря уже о таких мелочах, как, например, изменение направления ветра, прекращение дождя и т. д. и т. п. Туземцы так свыклись с мыслью о том, что Маклая никогда нельзя убить, что Маклай никогда не умрет, что для них уже само собой явилось убеждение о моей необычной старости.

Жрец — служитель богов, священнослужитель. Он «промежуточная инстанция» между людьми и богами. Жрецы быстро научились использовать преимущества своего положения в свою пользу или в пользу тех, кто обеспечивал их благами жизни, — эксплуататоров. Жрецы быстро стали (а в более новых формах и до сих пор являются) создателями, хранителями и проповедниками религиозной идеологии.

Но это разделение специальностей колдуна и жреца в достаточной степени условно. Вначале, например в лице шамана, эти профессии были совмещены: шаман являлся и колдуном и жрецом одновременно. Потом они стали разделяться, но и то не всегда и не до конца. Жрецу, в том числе и священнику православной церкви, всегда присущи черты колдуна. Ведь он освящает воду и превращает вино и хлеб «в кровь и тело Христово».

«Молот ведьм».

Так называлась книга, изданная в 1487 году немецкими монахами Генрихом Инститорисом и Яковом Шпренгером в качестве руководства «охоты за ведьмами».

В этой «позорнейшей книге в истории человечества», как ее назвал Горький, переиздававшейся до 1669 года 29 раз, содержалось подробное описание пыток, которыми надо добиваться признаний обвиненных в ведовстве.

Как известно, в средние века официальная церковь признавала существование колдунов и ведьм. Достаточно сказать, что только с 1481 по 1826 год в Испании инквизицией было сожжено 340 921 человек. Не менее жестоким преследованиям подвергались люди, заподозренные в занятиях магией, и в других европейских странах. В немецком городе Оснабрюке в XVI веке насчитывалось около 700 женщин, из них за один год было сожжено 400 «ведьм». Немало людей, заподозренных в колдовстве и порче, погибло и в России. Хотя Петр I издал приказ о том, что порчи не существует и что обвинение в порче часто служит орудием личной мести, в 90-х годах XVIII века в районе Кракова по приговору суда было сожжено 14 «колдуний». Даже в 1879 году в Новгородской губернии по инициативе священника была сожжена крестьянка Аграфена Игнатьева за то, что она «злыми чарами испортила урожай».

ФРГ славится ведьмоманией и поныне. В 1961 году гамбургская газета «Бильдцайтунг» писала, что «в Западной Германии существует около 60 000 ведьм».

В ФРГ до сих пор в год бывает около 70 процессов над колдунами и около 20 над «охотниками за ведьмами», причем суды часто выносят оправдательные приговоры убийцам ведьм. А на соответствующий запрос в бундестаге министр юстиции ответил:

— Лучше, чтобы люди придерживались суеверий, чем подпадали под влияние коммунистической идеологии.

Комментариев не требуется!

Бог сменяет богов.

— Верую во единого бога отца, вседержителя, творца неба и земли… — так начинается символ веры православной церкви.

Все основные (мировые, как их назвал Энгельс) религии сейчас проповедуют идею единого бога — монотеизм.

К этим религиям относятся: христианство, следы которого были уже в I веке до н. э., ставшее мировой религией в IV веке и исповедуемое, по данным зарубежной статистики, 29 % населения земли; ислам, возникший в VI–VII веках, который исповедует 16 %; буддизм, возникший в VI–V веках до н. э., который исповедует 19 % человечества.

Но и много раньше, до возникновения этих мировых религий, человечество, перенесшее на богов организацию своего общества, выделяло из семьи богов одного главного: у египтян это были последовательно Гор, Пта, Амон, Ра и, наконец, объединивший двух последних единый Амон-Ра; у ассирийцев — Ашшур; у мексиканцев — Кетцалькоатль; у греков — Зевс; у римлян — соответственно ему Юпитер; у японцев — Аматерис; у славян — Перун.

Процесс этого выделения был не так уж прост и схематичен. «Права» Зевса, например, не распространялись на владения Посейдона. Ведь и в Греции того времени не было единой монархии. Недаром Гомер в «Илиаде» вкладывал в уста Посейдона такие слова удельного князя:

Как сказал Ф. Энгельс, «единый бог никогда не был бы осуществлен без единого царя. Единство бога есть только копия единого восточного деспота».

«Вследствие олицетворения сил природы возникли первые боги, которые в ходе дальнейшего развития религии принимали все более и более облик внемировых сил, пока в результате процесса абстрагирования — я чуть было не сказал: процесса дестилляции, — совершенно естественного в ходе умственного развития, в головах людей не возникло, наконец, из многих более или менее ограниченных и ограничивающих друг друга богов представление о едином, исключительном боге монотеистических религий», — писал он в другом месте.

Но христианство так и не стало последовательным монотеизмом. Единобожие христианства колебалось догмами о трех ипостасях единого бога: бога-отца, бога-сына и бога — духа святого. Народ фактически не признавал монотеизма, молясь каждому святому отдельно и лично ему, а не как представителю единого бога.

Русский солдат, молившийся о даровании победы Георгию Победоносцу, а об исцелении — святому Пантелеймону и о сохранении дома скотины — ее покровителям Фролу и Лавру, не только не желал утруждать этими частными вопросами «самого бога», но и был убежден в больших возможностях каждого из них оказать ему соответствующую его просьбам «специализированную помощь». Эта психология верующего русского солдата еще времен русско-японской или первой мировой войны ничем по существу не отличалась от психологии греческого воина, молившегося Марсу или Эскулапу, или пастуха — Пану.

Но уже не в психологии народа, а в догматах христианской религии монотеизм снимается признанием богоравной богородицы и признанием дьявола. Отказ же от дьявола лишил бы христианскую религию идеи борьбы добра и зла, т. е. лишил бы ее морального содержания, за которое религия всегда крепко держится.

Без истории нет теории.

Нужно ли знать религиозную психологию в ее прошлом и помогает ли понимание психологических корней религии пониманию психологии современных верующих?

— Безусловно нужно и помогает, — отвечу я кратко, если нужен краткий ответ.

— А как же иначе, ведь еще Кузьма Прутков поучал: зри в корень! — мог бы ответить я шутливо.

И действительно, только понимание психологических корней — и даже более того — психофизиологических механизмов отдельных явлений религиозной психологии у людей прошлого может объяснить многие и гомологичные и аналогичные явления настоящего.

Обычно говорят о необходимости различия логического и исторического подхода к любому, в том числе и к религиозному, явлению. Но исторический подход — это изучение явления в его становлении и развитии. А это ведь одно из основных требований диалектической логики.

О чем я говорил в этой главе?

Я говорил о предыстории и возникновении религиозного сознания и его психофизиологических механизмах. Но эти механизмы не исчезли из головы современного человека. И ему свойствен «отлет фантазии от жизни», и он иногда стоит «на краю бездонной пропасти», испытывает неуверенность и страх. Все это как в силу исторической гомологии, так и в силу аналогии формирует у него религиозную психологию, толкает его в направлении религиозной идеологии.

Я говорил о тотемах, чурингах, фетишах и табу, об олицетворении и магии, об анимизме и пантеизме, о политеизме и монотеизме как об общественно-психологических явлениях. Но все эти явления не исчезли, а только переформировались, приняли несколько иной вид, и в психологии современного верующего. И, не разобрав их в историческом плане, трудно понять ряд религиозных пережитков, о которых речь пойдет в главе пятой.

Я говорил об изменении религиозных представлений и об изменении взглядов на религию. Не случайно говорят, что без истории нет теории.

И наконец, не скрою, я хотел, чтобы современный верующий задумался над единством своей веры с любой другой, со времени первобытного человека, над общностью психологии различных священнослужителей, при всем различии существующих и существовавших религий. Поэтому я и говорил о четырех минимумах, о которых более подробно речь пойдет в следующей главе.