Глубоко верно!

— И метафизический бог есть не что иное, как краткий перечень или совокупность наиболее общих свойств, извлеченных из природы, которую, однако, человек посредством силы воображения, именно таким отделением от чувственной сущности, от материи природы, снова превращает в самостоятельного субъекта или существо…

Эти слова Людвига Фейербаха В.И. Ленин выписал в свои «Философские тетради» и на полях отметил двумя нотабене: «NB глубоко верно! NB».

Минимум религии.

Я расскажу о занятном моем споре с одним священником по вопросу о «минимуме религии», т. е. о том явлении общественной психологии, которое объективно определяет наличие религиозности, хотя бы в самой незначительной степени, у любого человека, любого племени и народа. При этом я с ним спорил, а он пытался найти во мне единомышленника.

Очень неглупый и широко образованный человек, он умело пользовался ссылками на литературу, в том числе и на атеистическую. Хотя он был верующим христианином, он сразу признал, что религия, конечно, не сводится к христианству.

— Наиболее прав Эдуард Тэйлор, — сказал он (и в этом была одна из занятных сторон спора, так как этот английский этнограф, которому и принадлежит введение в науку термина «минимум религии», был атеист). Впрочем, не он первый стал говорить об анимизме как вере в духовные существа, управляющие людьми. Об этом, пожалуй, первым сказал немецкий физиолог Г. Шталь, умерший в 1734 году. Но он первый сказал, что анимизм и есть минимум религии. Г.В. Плеханов тоже ведь считал анимизм необходимым элементом всякой религии. Вот и здесь, — священник снял с полки «Краткий научно-атеистический словарь» издания 1964 года, — написано на странице двадцать третьей: «Нет религии без анимизма».

— Но, — возразил я, — австралийцы не наделяли чуринг душой или духом, да и тотемизм может не иметь элементов анимизма. Современный шофер, верящий в плохую примету, скорее всего в душу не верит. Вас, священника, может устраивать, что тотемизм и суеверия не связаны общностью религиозной психологии с христианством. Но я, психолог, не могу отказаться от признания этой связи.

— Тогда, — сказал он и открыл словарь на странице 496-й, — попытаемся оба договориться, что признание сверхъестественного «является непременным элементом религиозного мировоззрения и основным определяющим признаком самого понятия религии», т. е. что оно и является минимумом религии.

— Теперь вы ближе к истине, но напрасно вы начали читать не с начала фразы, — сказал я собеседнику. — Начало-то ее вот какое: «Вера в сверхъестественное, существование которого опровергается всеми данными науки, является и т. д.». Но я написал бы в этой фразе не «данными науки», а «данными науки и практики». Меланезиец верит в ману — таинственную безличную силу, а австралиец — в чуринг, но сравнивать свою веру с наукой, понятно, не может. Кроме того, признав сверхъестественным то, что противоречит сегодняшнему уровню науки, мы дадим возможность в любом научном споре упрекать противника в религиозности. Мы ведь не все законы природы уже знаем.

— Так, значит, вы вообще отрицаете наличие минимума религии? — прервал меня собеседник, отвлекая от того, с чем спорить он не мог.

— Нет, признаю, — отвел я его возражения. — Вера — вот что является минимумом религии. Энгельс в «Анти-Дюринге» показал, что «всякая религия является не чем иным, как фантастическим отражением в головах людей тех внешних сил, которые господствуют над ними в их повседневной жизни, — отражением, в котором земные силы принимают форму неземных». Это определение религии не может быть до конца понятно, если его не сопоставить со следующими словами Энгельса: «…Религия может продолжать свое существование как непосредственная, т. е. эмоциональная форма отношения людей к господствующим над ними чуждым силам, природным и общественным». «Фантастичность отражения» в религиозной психологии человека и объясняется эмоциональной формой отражения. Когда сознание человека сталкивается с бессознательным, тогда знание и заменяется верой.

Человек может знать или не знать. Человек может ошибаться. Но только когда у него знания заменяются верой, можно говорить о проявлении у него религиозной психологии. Попробуйте мне возразить, не войдя в противоречие с «отцами церкви»! — предложил я.

И с этим мой собеседник не мог не согласиться.

Сверхъестественное.

Чтобы минимум религии определять через сверхъестественное, надо прежде всего раскрыть и определить это понятие.

Владимир Даль в своем «Толковом словаре живого великорусского языка» писал, что «сверхъестественный… всякий случай, где духовная сила вызывает вещественное, чувственное явление». Конечно, он в это понимание вкладывал не тот смысл, который Ленин вложил в слова: «Сознание человека не только отражает объективный мир, но и творит его», пояснив словами «т. е. мир не удовлетворяет человека, и человек своим действием решает изменить его». Даль, как человек религиозный, в свои слова вкладывал тот смысл, о котором С.И. Ожегов в своем «Словаре русского языка» в 1952 году писал одним словом «чудесный», повторяя Даля.

Но есть у Даля и другое определение сверхъестественного — «все то, что не подходит под известные нам законы природы». Так его понимают и некоторые исследователи, вставляющие это слово в определение минимума религии. Но это чрезвычайно неточное определение понятия.

Вряд ли можно всех химиков, современников и учителей молодого, а впоследствии знаменитого, Лавуазье считать религиозным только потому, что они признавали флогистон, позже отвергнутый ими.

В XVIII веке Парижская академия наук приняла решение «не принимать к сведению» сообщений о падении «небесных камней», ибо это вещь совершенно невозможная с точки зрения науки и «является не чем иным, как суеверием». Тогда метеориты рассматривались как сверхъестественные явления.

Много лет явления гипноза считались сверхъестественными, а известный писатель-юморист Аркадий Аверченко в начале нашего века высмеял их в рассказе, так и названном «Оккультные науки».

Влияние магнита на человека, о котором Франц Месмер писал в Парижскую академию наук в 1774 году, в 1784 году было полностью отвергнуто «как несуществующее» комиссией, в состав которой входили и Лавуазье, и Франклин, и врач Гильотен. А теперь, почти двести лет спустя, изучение влияний магнита на организм начато опять.

Можно ли астрономов, изучавших в XVIII веке метеориты, считать имеющими минимум религии и, следовательно, религиозными людьми? Конечно, нельзя! Потому это определение сверхъестественного не раскрывает сущности явления.

Определение сверхъестественного должно быть объективным и таким, чтобы его можно было растолковать каждому. Причем следует отметить, что разные люди по-разному относятся к тем или иным явлениям и некоторые не видят сверхъестественного там, где оно есть.

Так, человек, который верит в лешего или в русалку, не считает их сверхъестественными явлениями. Многие из них лешего «своими глазами видели». Мне приходилось беседовать со старым забайкальским охотником, который говорил:

— Не знаю, есть ли на свете обезьяны, может, их и выдумали, а вот лешего я своими глазами видел, и не один раз…

Для древних греков в битве богов под Троей не было ничего сверхъестественного. Да и современный религиозный человек не считает существование бога сверхъестественным, когда говорит:

— Ну конечно же бог есть, потому я в него и верю!

Вот почему я думаю, что определения «сверхъестественного», данные В. Далем, а за ним и другими, устарели и не раскрывают его сущности. Думаю, что сверхъестественное надо определять иначе. Примерно так:

Сверхъестественное — это то, что по своей сути не может быть познано и реальность чего не может быть доказана, так как оно порождено верой, и что потому не существует.

Поэтому говорить: «вера в сверхъестественное» — это все равно, что говорить: «вера в то, во что можно только верить». А ведь это «масленое масло».

Наука беспрерывно уточняет законы природы, не выходя за свои пределы — пределы современных, но все расширяющихся знаний. Даже в случае ошибок. Она всегда противостоит религии, как внешнему и враждебному для нее и социальному и психологическому явлению.

Вера в веру.

Вера — основной психологический элемент религиозного чувства и одно из основных понятий религиозной идеологии. Не удивительно, что богословы всех времен и народов уделяли ей много внимания. Посмотрим, какое содержание вкладывали в это понятие идеологи христианской церкви?

Исходным определением веры у христиан является определение, приписываемое апостолу Павлу: «Вера же есть осуществление ожидаемого и уверенность в невидимом» (Евр., гл. 11, ст. 1). Доктор богословия ректор Киевской духовной академии архимандрит Антоний в 1862 году в книге «Догматическое богословие» дает такое определение: «Это суть истины, недоступные опыту и превышающие разум человеческий, чем отличается вера от знания».

В полном соответствии с догматами православной церкви, но более четко и понятно он указывает, что религия заключает в себе такие истины, которые невозможно понять человеческим разумом и опытом и которые, следовательно, постижимы только верою.

В Первом послании к коринфянам (гл. 2, ст. 5) сказано, что вера утверждается не на мудрости человеческой. Богословы учили сотни лет в соответствии с этим. Так, например, в 1900 году в церковном сборнике «Сеятель» было написано:

— Нужно останавливать порывы разума и твердо верить, что истина то, чему учит святая церковь, хотя бы мы и не понимали этого.

А Мартин Лютер (1483–1564) так говорил о вере:

— Все члены нашего символа веры кажутся для разума глупыми и смешными… Потому не следует домогаться, возможна ли данная вещь; но следует так говорить: бог сказал, и потому случится даже то, что кажется невозможным. Ибо я не могу ни увидеть, ни понять этого, но ведь господь может невозможное сделать возможным и из ничего сделать все.

Датский богослов и философ Серен Кьеркегор (1813–1855), родоначальник модной сейчас на Западе философии экзистенциализма, писал:

— Вера требует… верить, вопреки рассудку.

И совсем относительно недавно, в 1956 году, это же было повторено на страницах «Журнала Московской патриархии»:

— Невозможность полного постижения разумом содержания догматических истин составляет одно из основных положений православного богословия.

Профессор богословия А.И. Введенский в книге «Психология веры», изданной в Троице-Сергиевской лавре в 1899 году, писал не менее четко, что вера есть покоящаяся на немыслимости уверенность в бытии бесконечного.

Но наиболее последовательно и четко определил сущность веры Тертуллиан (160–222), римский раннехристианский богослов, сказав: «Credo, quia absurdum», — «верю, потому что абсурдно».

И не думайте, что эта формула глупа или смешна. Ведь она вооружила всех богословов непреодолимым доводом, который более подробно можно изложить так:

— Вы говорите, что бога нет и что доказывать его бытие абсурдно? А я потому и верю, что он есть. И доказательства мне не нужны!

Так ведь и ребенок на вопрос: «Почему ты не хочешь?» — отвечает:

— Не хочу, потому что не хочу!

И спорить с ним бесполезно.

А атеисты часто и до сих пор пытаются развенчать веру «лобовой атакой» переубеждения. Почему же тогда я пишу эту книгу и спорю с верующими? Почему я, зная, что вера искажает отражение мира и делает человека глухим к голосу рассудка, все же рассчитываю, что книгу эту прочтут верующие и что она поможет им увидеть мир и самих себя такими, каковы они есть?

Я отвечу на этот вопрос. Но отвечу немного позже.

А пока давайте выясним, что такое рассудок, разум, сознание.

Происхождение сознания.

Богословы считают, что сознание — это «искра божья». Здесь они уже опять говорят с наукой на разных языках. Что же наука знает о происхождении сознания?

Наука есть система знаний и требует, чтобы каждое ее понятие определялось через другие, более общие и уточнялось смежными с ними.

— Взаимодействие — вот первое, что выступает перед нами, когда мы рассматриваем движущуюся материю в целом… Мы не можем пойти дальше познания этого взаимодействия именно потому, что позади него нечего больше познавать, — писал Энгельс в «Диалектике природы».

Древние греки понятие взаимодействия обожествили в виде Хаоса, родившего землю — Гею, любовь — Эрос, мрак — Эреб и ночь — Ньюкту, от которых уж потом произошли и другие боги и все существующее. Религия дальше этого красивого образа не пошла. Энгельс же показал путь научного исследования любого явления:

«Чтобы понять отдельные явления, мы должны вырвать (выделено мною. — К.П.) их из всеобщей связи и рассматривать их изолированно, а в таком случае (эти слова выделил Энгельс. — К.П.) сменяющиеся движения выступают перед нами — одно как причина, другое как действие».

Одним из проявлений взаимодействия является отражение. Простейшая форма отражения — это физическое отражение: палец нажал на глину — остался след; лучи света отразились от зеркала. Много можно привести форм физического отражения, но речь не о них.

Более сложная форма отражения появилась на земле вместе с жизнью. Это биологическое отражение — так называемая раздражимость живого вещества. Форм биологического отражения, обусловливающего самые различные взаимоотношения организма и среды, существует не меньше, чем форм физического отражения.

Но речь также не о них.

Одной ветви живых существ — растениям осталась свойственна только эта форма отражения — раздражимость, определяющая их жизнедеятельность. Но у второй ветви — у животных начала развиваться, кроме того, еще более сложная форма — рефлекторное отражение, определившее появление всех, подчас очень сложных, инстинктивных форм поведения. Ветвь животного мира, иногда называемая беспозвоночными, научное название которой первичноротые (двумя ее вершинами явились головоногие моллюски и насекомые), так в основном и не получила более сложной формы отражения. Только зачатки, некоторые элементы последних есть и у них в виде простейших навыков.

Зато у отделившейся от них почти в самом начале развития животного мира ветви вторичноротых начала развиваться условно-рефлекторная или психическая форма отражения.

Вершиной этой ветви явился человек. Под влиянием труда и общения в труде у человека возникла вторая сигнальная система отражения действительности. Вместе с нею сформировались мышление, речь и чувства. Человеческая психика стала сознанием.

Сознание — это не добавление к психике человека, не отдельный ее элемент или часть. Сознание — это очеловеченная трудом психика. У животных сознания нет, но их психику Энгельс очень образно назвал предысторией сознания.

— Сознание… с самого начала есть общественный продукт и остается им, пока вообще существуют люди, — сказал Маркс.

— Наше сознание и мышление, каким бы сверхчувственным оно не казалось, является продуктом вещественного, телесного органа, мозга, — подчеркнул другую его сторону Энгельс.

При чем же здесь «искра божья»?

Знание и вера.

Религиозная идеология исходит из идеалистического решения основного вопроса философии и признает дух первичным по отношению к материи.

Религиозная психология исходит из чувства веры. Что же такое чувства с точки зрения психологии?

Эмоции и чувства — это формы психического отражения мира. Наряду с ощущениями, восприятиями, мышлением, памятью и волей. Но у них есть и свои особенности. Отражая объективные отношения, человек переживает эмоции и чувства как свое собственное отношение к миру.

Эмоция — это отражение мира в его отношении к биологическим потребностям. Поэтому эмоции есть и у животных. Чувства, или, как их иногда называют, социальные эмоции, — это отражение мира в его отношении к социальным потребностям человека. У животных чувств нет. Чувство всегда, в той или иной степени, связано со второй сигнальной системой.

Роль чувств в психологии религии и, следовательно, сущность веры понимаются не всегда правильно. В своей книге «Эстетическое чувство и религиозное переживание» Е.Г. Яковлев, например, пишет, что к религиозным эмоциям более уместно применять термин «религиозное переживание», мотивируя это тем, что они неустойчивы и неопределенны.

С этим нельзя согласиться. Чувство веры у религиозного человека может быть стойким качеством его личности и даже чертой характера. Вспомним сподвижницу протопопа Аввакума боярыню Морозову, увековеченную В.И. Суриковым, или Лизу из «Дворянского гнезда» Тургенева.

Так же нельзя согласиться и с теми, которые утверждают, что те чувства, с которыми связана религия, это не какие-нибудь особенные религиозные чувства, что они могут сопутствовать любой другой идеологии. Сторонники этой точки зрения, например И.А. Крывелев, категорически отвергают мнение о существовании религиозного чувства. Но ведь ни какой другой идеологии чувство веры не свойственно. Все другие идеологии опираются на знания.

Знание — есть система понятий, усваиваемых человеком при помощи мышления и памяти. А мышление в психологии определяется как психическая деятельность, направленная на обобщенное и опосредованное познание объективной действительности путем раскрытия связей и отношений, существующих между познаваемыми предметами и явлениями. Иногда говорят короче: мышление — это отражение связей между явлениями и предметами.

Два полюса.

Правда, красиво? И очень патриотично!

Да! Бесспорно. Федор Иванович Тютчев, которому принадлежат эти строки, был замечательным поэтом-художником и патриотом. Но он был глубоко верующим человеком, а как философ был последовательным идеалистом. Это его четверостишие очень убедительно показывает психологическую сущность веры.

А вот другой полюс — полюс знания:

— В условиях социализма и строительства коммунистического общества, когда стихийное экономическое развитие уступило место сознательной организации производства и всей общественной жизни, когда теория повседневно претворяется в практику, первостепенное значение приобретает формирование научного мировоззрения у всех тружеников советского общества на основе марксизма-ленинизма, как цельной и стройной системы философских, экономических и социально-политических взглядов.

Так записано в Программе КПСС. Насколько этот полюс красивей, мощней, перспективней! Понятно, программу партии стихами не пишут. Но когда-нибудь поэты эти мысли переложат в прекрасные ритмичные строфы. А дела, вершимые на основании этих сухих слов, давно уже насыщены яркими человеческими эмоциями.

Без человеческих эмоций жить нельзя.

В одной записке, присланной мне во время лекции, было написано следующее:

«Я все же осмелюсь утверждать, что коммунизм — это вера. Разумеется, коммунизм является уверенностью, опирающейся на знания, когда речь идет о выборе наилучшего пути человечества ко всеобщему счастью. Тут коммунизм опирается на твердые знания о законах развития человеческого общества, и коммунист убежден, что путь, по которому он идет, наиболее верен.

Ну, а сама цель — благо всего человечества — не основана разве на вере, на вере в то, что всеобщее благо — благо всех людей на земле есть цель жизни каждого, что смысл жизни человека в том, чтобы все свои силы и энергию отдавать для достижения этого блага, не жалея при этом ничего, в том числе и самой жизни. Ведь на земле есть немало людей, которые скажут: „Позвольте! Ну, предположим, коммунизм — действительно лучший путь к счастью человечества. А зачем мне заботиться о счастье человечества, подвергая себя опасностям и лишениям? Мне и без этого хорошо!“ Что вы можете сказать такому человеку и какими знаниями, какими логическими доводами сможете убедить его?!

И с другой стороны, было немало случаев, когда люди из обеспеченных семей (Энгельс!) меняли спокойную и полную довольства и комфорта жизнь на жизнь профессионального революционера, полную опасностей и лишений, ибо они верили, что цель их жизни — освобождение всего человечества.

Владимир Ильич Ленин мог, окончив юридический факультет, стать присяжным поверенным, жить в довольстве и не обращать внимания на то, как живут труженики России. Но он верил, что смысл его жизни — в борьбе за благо всего народа, и начал жизнь, полную тревог и опасностей, подвергаясь ссылке и тюремному заключению, взамен возможной спокойной жизни в достатке.

Думаю, нет нужды еще доказывать, что, если в выборе способа достижения цели, коммунизм есть уверенность, основанная на знаниях, то в выборе самой цели он является верой. Ибо выбрать цель жизни на основании одних знаний невозможно!»

Вторая записка состояла из цитат:

«Наука невозможна без веры. Под этим я не имею в виду, что вера, от которой зависят науки, является по своей природе религиозной или влечет за собой принятие каких-либо догм обычных религиозных верований, однако без веры, что природа подчинена законам, не может быть никакой науки» (Норберт Винер, Кибернетика и общество. М., ИЛ., 1958, стр. 195).

«Человек должен верить… и никакой запас формальных знаний в области новейшей физики, математики и даже литературоведения не поможет духовно нашему „интеллектуалу“. Знать или верить? Верить и знать!» (П. Симонов. Человек верит. «Наука и жизнь», 1965, № 5, стр. 73).

Оканчивалась записка одним словом: «Разъясните!»

— Я буду отвечать на обе записки сразу и начну с последних слов Павла Васильевича Симонова — так начал я. — Верить и знать! Ну конечно же! Это ведь перефразированные слова Ленина. «Без „человеческих эмоций“ никогда не бывало, нет и быть не может человеческого искания истины». А ведь «человеческие эмоции» — это и есть чувства. Потому и страстная речь увлекает. Потому люди и шли за пылающим сердцем Данко и поднимаются в бой за командиром, завоевавшим их доверие. Доверие — это ведь чувство. Здесь правильно все… кроме слова «вера», заимствованного из лексикона религиозных людей. То же и в записке о коммунизме и в цитате Винера, в которых и слово, и понятие «убеждение» подменены словом «вера».

Убеждение — это эмоционально окрашенное знание, связанное со стремлением осуществления его. В психологическую структуру убеждения входят все три компонента: интеллектуальный, эмоциональный и волевой. Вот почему мысль Винера я выразил бы иначе:

— Без убеждения в познаваемости законов природы не может быть никакой науки. Одних мыслей и чувств для науки мало, нужна, кроме того, еще воля.

А о коммунизме автор первой записи замечательно написал. Нужно только слово «вера» заменить словом «убеждение» (что я и сделал, перечитав еще раз присланную записку).

Одна вера или две?

И в быту и в литературе принято различать «веру вообще» и «религиозную веру». Так, у верующего В. Даля в «Толковом словаре», изданном в 1880 году, было написано: «Вера — уверенность, убеждение, твердое сознание… отсутствие всякого сомнения или колебания о бытии и существа бога». Но и «Словарь русского языка» атеиста С.И. Ожегова в 1952 году дает два смысла слова «вера»:

1. Убеждение, уверенность в чем-нибудь…

2. Мистическое представление о существовании бога; то же, что и религия.

Но, как видно из этих словарей, первый смысл имеет в русском языке более точные выражения понятий, которые нет никакого основания продолжать смешивать со вторым, основным смыслом слова. Основным и психологически и исторически.

Я считаю, что «вера вообще» и «религиозная вера» — это одно и тоже чувство. Двух вер нет. То, во что человек верит, для него не сверхъестественно, а не познаваемо. То же, что он может познать разумом, не является для него объектом веры. Поэтому я и считаю веру обязательным элементом религиозной психологии. И не случайно «религиозный человек» и «верующий человек» являются синонимами. Поэтому же «верующему» значительно легче сменить одну религию на другую, в том числе и на суеверие, чем стать атеистом.

Как эмоциональная форма отражения действительности, вера не анализирует реального мира, подменяя объективное субъективным, действительное — желаемым; но, как включенное во второсигнальное понятийное отражение, она усиливает заложенную в понятиях двойственность, раскрытую В.И. Лениным, и усиливая тем «отлет фантазии от жизни».

Коротко веру можно определить как чувство, являющееся обязательным компонентом структуры религиозного сознания, создающее иллюзию познания и реальности того, что создано фантазией с участием этого же чувства.

Такое понимание веры вытекает из научного понимания сущности эмоций и чувств. Но оно согласуется и с эмпирически найденным пониманием веры самими богословами. Следовательно, оно дает возможность объективно определить наличие и минимум религии и религиозности, как черты личности, в каждом конкретном случае.

Я думаю, что в этом не только теоретический, но и практический смысл такого понимания веры. Оно указывает путь борьбы с искажением верой познания мира.

А исправлять любые искажения познания — разве это не основная задача науки?

А вы видели Эйфелеву башню?

— Как же вы можете утверждать, что Эйфелева башня есть, раз вы ее не видели? А вы это утверждаете! Почему? Да потому, что верите тем, кто вам о ней говорит. Верите книгам. И я тоже верю нашему пресвитеру. Тоже верю книге евангелию. Значит, — здесь голос говорившего приобрел торжественность, свойственную прокурорам, указывающим на неопровержимую улику, — значит, — повторил он для усиления впечатления, — различия между нами нет. И я верю, и вы верите.

Я прислушался к разговору пенсионеров, гревшихся в лучах весеннего солнца. Интересно было, что ответят собеседники на его тираду.

— Ни верить, ни доверять вообще никому нельзя, — жестоко перебил его другой, также, видимо, развивая уже высказанный ход мыслей. — Ты дай мне доказательства, документик, фотографию, авторитетно заверенную, тогда уже не верить тебе буду, а соглашусь с тобой. И что Эйфелева башня есть, соглашусь, и что ты не виновен, соглашусь. В моем следственном деле с верой, как и с религией, надо всячески бороться.

— И докторам верить нельзя, — зло прошамкал третий. — А то предложит кто-либо новое лекарство, все сразу развесят уши. Вой сколько говорили о красном стрептоциде, а потом запретили его.

Все они «не туда тянули». Я не стал бы спорить со стариками, их все равно не удалось бы переубедить: и баптиста, и следователя старой закваски, и больного-хроника, винящего в своих болезнях врачей, а не любимую им водку. Но к их словам прислушивался не только я, но и молодежь. И мне пришлось включиться в беседу, чтобы уже не для них, а для их слушателей поставить все на свое место. Ведь в этой беседе были поставлены вопросы о роли в науке и в практике понятий веры и доверия.

Наука и опирающаяся на нее практика (в том числе и судебная) требуют доказательств. Основным научным доказательством является возможность повторной проверки: повторного наблюдения, повторного эксперимента, повторного вычисления. Но в науке многое опирается и на доверие: доверие ученому, что он действительно поставил описываемые эксперименты и видел их результаты.

Вера, уверенность и доверие — это совершенно различные психологические явления, имеющие только общий корень в их словесном обозначении. Этот общий корень родился в прошлом в результате сближения этих понятий в угоду религии и вопреки их психологической сущности.

Уверенность — это отсутствие сомнений, основанное на знании. Уверенность близка убеждению, но последнее всегда связано со стремлением осуществлять на практике то, в чем человек уверен.

— Суеверие есть уверенность, на знании не основанная. Наука борется с суеверием, как свет с потемками, — говорил Д.И. Менделеев в одной из лекций.

Доверие — это ожидание от человека поступков, соответствующих моральным мотивам поведения. Доверие основывается на знании характера человека и, следовательно, вероятного его поведения.

А в юридической науке существует понятие «презумпция невиновности». Человек считается невиновным до той поры, пока его виновность не доказана. Доказывать надо именно виновность, а не невиновность, как считал один из спорящих пенсионеров. Презумпция невиновности опирается на знание человеческой сущности, для которой преступность является отклонением, а не нормой.

В науке недоверие, а вернее, сомнение в выводах ученого возникает только тогда, когда его доказательство малоубедительно или когда есть контрфакты, т. е. факты, позволяющие делать противоположные выводы. Получение контрфактов всегда способствует развитию науки (в частности, и медицины, о которой говорил один из спорящих стариков). Ибо противоречия есть основная, движущая сила развития.

Я знал, что Эйфелева башня есть (а не верил в то, что она есть) раньше даже, чем увидел ее на фото, в кино и «своими глазами». Знал потому, что доверял людям, ее видевшим, и не имел никаких фактов, противоречащих моему доверию.

Священник и врач.

И врача, и священника часто называют «целителями душ». Давно уже в отечественной медицине установлено правило — лечить больного, а не болезнь.

А больной, как и вообще любой человек, не только организм, но и личность. В.М. Бехтерев, сам бывший замечательным целителем и вместе с тем учителем многих и многих врачей, говорил:

— Если больному после беседы с врачом не стало лучше, это не врач!

Беседа со священником, с раввином, с муллой, со жрецом, если они соответствуют требованиям своей профессии, также облегчает страждущую душу. Ведь именно в этом (хотя не только в этом, конечно) психологический смысл их наличия в любой религии.

Чем больше вера религиозного человека, тем большую помощь ему приносит беседа с священнослужителем. Но ведь больше помогает и тот врач, которому больной больше доверяет. Неверие в помощь медицины и недоверие врачу (их редко различают) снижают эффект лечения. Это общеизвестно.

Но если разобраться глубже, то нигде так отчетливо не видно психологическое различие веры и доверия. Общение со священнослужителем опирается только на веру. Если верующий думает:

«Моему соседу исповедь (молебен, жертва, причастие и т. п.) помогла, значит, и мне поможет», то он уже не верующий, а рассуждающий. Такая мысль недопустима и религиозными догмами рассматривается как грех.

Другому молебен мог не помочь, на то воля бога, а ты верь, что тебе он поможет, — вот суть побуждения верующего к сближению со священником и через него с богом.

А врачу, как представителю медицинской науки, больной должен доверять. Доверять знаниям врача, его опыту, желанию помочь больному, и это доверие должно опираться на знания, что медицина и данный врач уже многим помогли, что врач обладает нужными знаниями и потому поможет и в данном случае. Доверие к врачу, как и всякое доверие, будет опираться на рассуждение, на оперирование определенными понятиями, рождающими чувство, а не исходящими из чувства веры.

Конечно, некультурный, «темный» больной может, в большей или меньшей степени, к своему доверию врачу примешивать и веру в него. Конечно, есть и поныне врачи, окружающие себя ореолом шамана, действующим на впечатлительных больных. Так ведь это от некультурности тех и других и противоречит сущности отношений врача и больного. Юрий Герман в романе «Я отвечаю за все» очень хорошо показал протест передового врача против такого шаманствования.

Формирование уверенности.

Отец учил сына плавать. И вот ловкий волейболист стал похож на деревянную марионетку. Не только в реке, но и на берегу, когда он только подходил к воде, движения его становились некоординированными, резкими, он не замечал окружающего и переставал отвечать на оклики. У него появилась напряженность — этот бич освоения новых видов деятельности, всегда связанный с неуверенностью.

Парень хотел научиться плавать, но ничего не мог поделать с собой: напряженность не проходила, даже усиливалась. Тогда я решил вмешаться.

— Все это, — сказал я ему, — происходит у тебя от неуверенности в своих силах, от страха утонуть. Войди в воду по грудь и, задержав дыхание, попробуй нырнуть и достать со дна камешек. Думаю, тогда ты поймешь, что вода держит человека, и люди обычно тонут, наглотавшись от страха воды.

Парень послушался и старательно начал нырять, но вода его выталкивала на поверхность. Так он на деле убедился, что человек может держаться на воде. Он перестал бояться воды, поверил в свои силы, и напряженность прошла. Уверенность помогла ему быстро научиться плавать.

Этот случай не только показывает путь формирования уверенности, но помогает лучше понять ее психологическую структуру.

Формирование веры.

У молодой матери в глухой таежной забайкальской деревне заболел первенец. Его простудили, совершая обряд крещения, и мне, совсем молодому врачу, нетрудно было поставить диагноз воспаления легких.

До районной больницы было километров тридцать, и я уговаривал мать срочно везти туда ребенка. Но доводы ее свекрови оказались сильнее моих:

— Молись, Евдокия, и бог поможет!

Всю ночь обе женщины молились: старая почти машинально, молодая же исступленно каялась в грехах своих, истово просила прощения и помощи, доводя себя до экстаза. Я провел всю ночь у кровати ребенка, и под утро он заснул. Заснула и молодая мать, поверившая, что молитва ее помогла и ребенок теперь выздоровеет. Она спала, и лицо ее светилось радостью.

Весь следующий день она опять молилась. Но уже не исступленно, а умиротворенно, с чувством глубокой благодарности и окрепшей веры…

К вечеру ребенку стало хуже, и ночью он умер. Я ждал вспышки горя, отчаяния у матери. Но она покорно смирилась с потерей.

— Господи боже мой! Ты дал, ты и взял. На то воля твоя, — продолжала молиться она… — Ему у тебя лучше, а меня ты наказал за грехи мои…

Это была логика, полностью подчиненная религиозному чувству. Смерть ребенка только укрепила ее веру.

Конечно, в подобных случаях бывает и так, что мысль «молился, молился, а бог не помог» вызывает чувство сомнения, иногда протеста или даже озлобления. Все эти чувства убивают веру, и человек на всю жизнь может после такого потрясения стать атеистом.

Но бывает и такой конец, как был здесь. Вера, укрепившаяся временным улучшением состояния ребенка, оказалась настолько сильна и вызвала такое душевное спокойствие и радость, что даже смерть ребенка не смогла их нарушить, и чувство горя только усилило чувство веры. Нейрофизиолог в этом случае скажет:

— Чувство веры, ставшее доминантным, после улучшения состояния ребенка, по закону доминанты, открытому А.А. Ухтомским, усилилось не очень сильным горем, вызванным смертью ребенка.

Доминанта — это временно господствующий очаг возбуждения в центральной нервной системе, который обладает способностью притягивать и накапливать приходящие в мозг возбуждения и тормозить работу других его центров.

В борьбе разума и веры разум физиологически находится в худшем положении, так как эмоциональные доминанты чаще бывают сильнее, чем интеллектуальные. Поэтому вера формируется не доводами, а чувствами, вызываемыми этими доводами. Уничтожается она также не доводами, а путем создания более сильной эмоциональной доминанты.

Нужны ли переименования?

Понятие — это категория историческая, и содержание понятий с течением времени, обогащаясь новыми знаниями, меняется. В этом суть науки и ее главное достоинство.

Но понятие обозначается словом. И слова несравненно инертней понятий. В этом тоже их природа, и насилие над ней, вроде попыток называть калоши «мокроступами», к добру не приводило. Все знают, что такое геометрия, и не считают ее «землемерием», хотя это слово — точный перевод слова «геометрия». Сейчас успешно развиваются профессиональная и военная отрасли педагогики, и никто не собирается переименовывать эту науку. Хотя в точном переводе с греческого педагогика — это «дитяведение», никто не думает, что рабочие или солдаты — дети.

По мере изменения понятий слова тоже изменяют свой первоначальный смысл. И это не плохо. Плохо только смешивать новое и старое понятие и, говоря о геометрии, вкладывать в нее смысл землемерия. Ведь об этом и Энгельс говорил:

— Подобные этимологические фокусы представляют собой последнюю лазейку идеалистической философии. Словам приписывается не то значение, какое они получили путем исторического развития их действительного употребления, а то, какое они должны были бы иметь в силу своего происхождения.

Поэтому нет никаких оснований и для замены добротных русских слов: доверие, уверенность, проверка, верно, верный, вероломный, вероятность и многих других, от них производных. Просто надо понимать, что их смысл не соответствует смыслу корня «вера», как это считалось когда-то.

Что дает вера?

Вот запись проповеди, прочитанной ксендзом в Грузджянском костеле Литовской ССР 19 августа 1962 года. Ее мне прислал из Шауляя товарищ И. Анычас.

Тема проповеди — «Что дает тебе вера?».

— Есть люди, которые отрицают веру, которые не понимают, зачем нужна вера. Что значит вера для меня? — так начал ксендз.

1. Вера — честь моего прошлого.

2. Вера — сила моей нынешней жизни.

3. Вера — цель и надежда моего будущего.

Во-первых, вера — честь моего прошлого. Что говорит безверие о нашем прошлом? Безверие говорит, что человек — обыкновенная частичка материи, составленная из элементов. Человек — это частицы воды, белков, азота и т. д. Человек — наподобие тех кучек, которые образует ветер из листьев и песка. И появился человек случайно, под действием каких-то сил. Сначала появились простые формы жизни, позже развилось живое существо, затем — обезьяна, и лишь благодаря какой-то случайности из обезьяны появился человек, — вот как безверие принижает человека. Мы гордимся подвигами наших предков, наших родных; их портретами заполняем альбомы, их портреты висят на стенах. Давайте повесим на стену нашего предка — обезьянку и будем гордиться ею! Вот как безверие позорит человека, принижает его! А что говорит вера?

Вера говорит, что человек — создание бога; бог создал человека на себя похожего, он, послав на землю своего сына Иисуса Христа, спас человечество от греха и отворил ему ворота в вечное царство небесное. Вера возвышает человека, защищает его честь. Вот что значит вера — честь моего прошлого.

Дальше, вера — сила моей нынешней жизни. Теперь в нашей жизни больше горя, нужды, чем радости и счастья. Что говорит безверие? Безверие гласит: терпи нужду и горе, бедствуй и создавай счастливую жизнь на земле. Я знаю юношу, который, будучи ребенком, подорвался после войны на мине и был сильно изувечен. Теперь этот юноша лежит прикованный к постели, он не в силах ни встать, ни повернуться на бок и терпит большие муки. Юноша лишь усмехнется, если безверие посоветует ему терпеть и в дальнейшем и ждать лучшего будущего, несмотря на то, что надежды нет никакой. Или еще пример. Девушка заболела туберкулезом костей. Надежды на выздоровление также нет никакой. И вот к ней приходит ксендз. Он говорит ей, что эти муки посланы, может быть, самим господом богом, чтобы через нее, через ее муки и других воскресить к правильной жизни. Девушка понимает смысл своих страданий. Вера придает ей силу. Или еще один пример, из жизни св. ксендза Иона Боско. Он жил со своей уже старой матерью. Однажды ксендз Боско собрал с улицы ватагу ребятишек и поселил их в своем доме. Дети были очень непослушны. Старушка мать, не в силах выносить больше их злые проделки, решила покинуть сына и вернуться в свою лачугу. Тогда ксендз Боско привел мать в комнату, где был крест с распятым Христом, и показал его ей. Старушка сказала: «Сынок, я забыла об этом». Так и вам, братья и сестры во Христе, стоит только войти в комнату с распятым Христом, как сразу же становится легче терпеть нужду, горе. Стало быть, вера — сила вашей нынешней жизни.

Наконец, вера — цель и надежда моего будущего. Когда жизнь хороша, кажется, что для человека нет ничего невозможного: он летит самолетом, вращается в пространстве и т. д. и т. д. Однако, как я уже говорил, нужды и горя в жизни значительно больше, чем радости и счастья. Безверие отрицает существование бога, отрицает вечный потусторонний мир. Но никто, в том числе и безверие, не может отрицать одно, а именно смерть. Что дает человеку безверие? Оно утверждает, что человеческая жизнь кончается здесь, на земле, что смерть — конечный предел. Никакого просвета, никакой перспективы. Правда, безверие поощряет создавать счастливую жизнь здесь, на земле. Но зайдите в любую квартиру, и вы не найдете ни одной семьи, которая жила бы без забот и горя. И вот, промучившись на земле 60 лет, человек должен так и умереть, этим кончается его тяжелый жизненный путь. А что говорит вера? Вера говорит, что после смерти человека ждет вечное счастье. Братья, сестры во Христе, укрепляйте веру, молитесь, чтобы все заслужили вечную счастливую посмертную жизнь.

Так что же значит для нас вера? Это честь нашего прошлого, сила нашей нынешней жизни, цель и надежда нашего будущего.

Так кончил ксендз.

Я привел проповедь умного ксендза, ни слова не изменив, только выделил некоторые слова курсивом. Но теперь перечитайте эту проповедь, заменяя везде слово «вера» на слово «опиум» или «наркотик». Почти каждый наркоман согласится с такой подменой понятий и подтвердит, что именно по этим причинам, о которых говорится в проповеди, он и употребляет наркотик. Наркотик возвышает его («пьяному море по колено!»), дает силы забыть о горе («с горя напился!») и укрепляет надежду («пьяный все видит в розовом свете»).

Неглупая проповедь. Неглупая потому, что правильно излагала привлекательность веры для ищущего в чем-то утешения.

Верим ли мы в искусство?

Автор письма предлагал продолжить «спор о вере», начатый со мною на одной из лекций, когда он писал в записке о вере в коммунизм. Теперь он писал об искусстве:

«Искусство, как и религия, основано на вере — на вере „в условность“. Зритель (слушатель, читатель и т. д.) должен временно верить в реальность изображаемых художником событий, верить в то, что „это было, и было именно так“. В свою очередь художник должен верить в свой вымысел, в то, что изображенное им действительно было, что его герои действительно жили и т. д. Иначе у него вряд ли выйдет что-либо путное.

И вера эта, как правило, противоречит знаниям. Пример: я сижу в кинозале и смотрю знаменитый шедевр режиссера Эйзенштейна „Иван Грозный“. И я, и остальные зрители на время сознательно идем на „самообман“, как бы не обращаем внимания на то, что говорят нам знания и органы чувств. Мы воспринимаем происходящее на экране как наблюдаемую нами действительность; мы словно переносимся в эпоху Ивана Грозного и делаемся свидетелями изображаемых на экране событий. А между тем разум говорит нам, что перед нами даже не разыгранная актерами сцена, а просто-напросто холст с меняющимся изображением. И на экране перед нами вовсе не Иван Грозный, умерший более 350 лет назад, а артист Черкасов, наш современник. И все сцены, происходящие на экране, были разыграны актерами и засняты после долгих репетиций и проб. А между тем мы воспринимаем события на экране как реально происходившие, словно мы — невольные свидетели сцен из жизни далекого прошлого.

И все потому, что мы, на время, заглушили в себе „голос разума“, поверили в реальность происходящего.

Возьмем трагедию Пушкина „Борис Годунов“. Никто не знает, был ли убит царевич Димитрий по приказу Годунова; большинство ученых нашего времени отвечает на это отрицательно. Но Пушкин в своей трагедии показал терзания убийцы-Годунова, он решил этот вопрос по-своему. И вот, читая (или смотря в театре) сцену, изображающую душевные муки царя Бориса, даже ученый-историк, знающий, что „этого не было“, должен — хоть на время — поверить в виновность Годунова, иначе он не может по-настоящему воспринять эту сцену. Поверить — вопреки своим знаниям, несмотря на то, что он, может быть, написал работу, доказывающую непричастность Годунова к убийству.

Более того, нередко полностью вымышленные герои начинают жить „полнокровной жизнью“: люди начинают верить в их реальность. Можно привести длиннейший список — от Отелло и Дон-Кихота до Шерлока Холмса.

Известно немало случаев, когда симпатии к вымышленному литературному герою доходят до курьезов. Одному из друзей Вальтера Скотта так полюбился герой романа „Айвенго“, что он заболел, когда герой этот погиб. И Вальтеру Скотту пришлось впоследствии „воскрешать“ этого героя, придумав малоправдоподобные обстоятельства его спасения. И таких примеров много… До сих пор я приводил примеры литературные и театральные, как наиболее яркие. Но ведь все вышесказанное относится и к другим видам искусства.

Можно исписать примерами еще не один десяток страниц, но думаю, что и так ясно — одной из главных черт искусства и его восприятия является вера в реальность происходящего. Причем вера эта нередко сливается с временной верой в „сверхъестественное“. Возьмем хотя бы „Фауста“. Большинство читателей (или зрителей) уверены в том, что черта нет; думаю, что и сам Гёте был далек от веры в то, что можно „продать душу“ черту. Однако на время чтения пьесы мы „забываем“ об этом и воспринимаем появление Мефистофеля как реальность.

Современный театр на известном этапе развивался под влиянием религии не только потому, что он вырос из древнегреческих „дионисии“, но и потому, что первые пьесы были неразрывно связаны с той же мифологией — уже в чисто литературном отношении.

Поэзия „обязана“ религии очень многим — и не только тематически, но и, прежде всего, тем, что поэтические произведения во многом используют элементы религиозной психологии. Нельзя представить себе поэтические произведения без олицетворений, к примеру».

Вот что я ответил ему на это письмо.

— Многое из того, что Вы пишете об искусстве, по моему мнению, верно. Неверным я считаю только попытку вывести искусство из религии и тезис: «Искусство, как и религия, основано на вере». Как и в записке, которую Вы прислали мне после лекции, так и в письме Вы называете верой то, что психологически ею не является. Я помню Вашу записку и свой ответ. Тогда Вы подменяли верой нравственное чувство. Теперь верой подменяете эстетическое чувство.

То, что мы видим на экране или на сцене, заставляет нас соприсутствовать с людьми и событиями. Мы их воспринимаем как в жизни и сами как бы присутствуем, как бы принимаем участие в разворачивающихся событиях. Это и есть эффект участия, который Вами так хорошо описан. Чем талантливей пьеса, игра актеров, работа режиссеров, тем этот эффект отчетливей.

Но при чем тут вера? Вы ведь сами считаете, что это какая-то другая вера — «вера на время». Причем эта «вера» доставляет эстетическое наслаждение. Эта «другая вера» просто «другое чувство» — эстетическое чувство, опирающееся на эффект участия. А историк, о котором Вы писали, отнюдь не изменял, хотя бы и на время, своего мнения об историческом Борисе Годунове и не начинал сомневаться в том, что написал верную статью. То, что его захватило, даже потрясло, просто не имело ничего общего с историческим Борисом Годуновым. Ведь это была игра. Это было «понарошке», как очень точно и образно говорят дети. Если он музыкален, он мог и фальшивую ноту услышать, и оригинальную трактовку отметить, и это могло не помешать впечатлению в целом.

А вера — это не «понарошке». Половинчатой веры быть не может. Рассуждения и оценка в вере отсутствуют. Иными словами, у чувства, которое Вы хорошо описали, и у веры лишь одно общее: то, что они — чувства.

Шаляпин никого не заставлял поверить в черта, хотя и многим менее талантливый актер заставляет любого атеиста соприсутствовать «именно с этим» (и притом только с этим) Мефистофелем и в минуты эстетического наслаждения просто не думать, черт это поет или не черт. Конечно, чувство здесь «заглушает разум». Но это ведь свойство любого чувства, а не только веры.

А что искусство и религия на определенных этапах истории были тесно связаны, это верно. Но связь не есть тождество.

Идеология и психология.

На архипелагах Полинезии еще недавно можно было наблюдать поучительную картину. Маорийские жрецы, например, считают, что вначале был бог Пу (корень). От него произошел Коре (пустота), от Коре — По (ночь). От супружеской пары По и Ао (свет) произошел Ранги (небо) и Папа (земля). Четкая картина происхождения стройной иерархии пантеона богов, напоминающая древнегреческие мифы.

На других островах жрецы рассказывали несколько иные, но также стройные космогонические мифы о так называемых культурных героях — полу-богах и полу-предках людей. Более того, на Новой Зеландии у жрецов существовал тайный культ единого великого бога Ио — силы, от которой все зависит и которая лежит в основе всего.

Эти сложные и по-своему стройные системы взглядов составляли религию жрецов. Передавая ее из поколения в поколение, жрецы привносили ее в сознание народа как религиозную идеологию. А простому полинезийскому народу было не до этих сложных мифов и великих богов. У них в каждой общине, иногда в каждой семье были свои местные племенные божества, близкие им и связанные с ними конкретными отношениями, системой табу и пережитками тотемизма. Мифы жрецов народ часто слушал просто как сказки и не всегда в них верил.

Но так было не всегда и не везде. Простейшие мифы как форма народного творчества создавались еще до выделения жрецов. Сами названия таких мифов говорят о цели их составления: дать объяснения повседневно наблюдаемым явлениям. Вот, например, названия мифов племени Бауле:

«Отчего одни собаки дикие, а другие домашние».

«Отчего хамелеон может менять свою окраску».

«Почему паук живет в чужих домах».

«Откуда у рака твердая оболочка».

«Почему шимпанзе не живет вместе с людьми».

«Почему леопард пожирает газелей».

«Почему люди и звери смертны».

«Как был создан мир и как люди попали на землю».

Такие мифы, отвечающие на вопросы «отчего» и «почему», создавались самим народом, и их можно встретить в любой стране. Вначале в них проявлялась религиозная психология. Лишь позднее они стали «обрабатываться» жрецами и превращаться в религиозную идеологию. Но народ часто возвращал их в сферу общественной психологии уже в виде сказок.

Психологическое различие мифа и сказки в том, что миф всегда имеет объяснительное значение и претендует на то, чтобы его считали истиной. А сказка на это не претендует. Хотя в сказке тоже всегда есть своя идеология. Как сказал Пушкин:

Но непосредственный элемент психологии в сказке всегда более значительный, чем элемент идеологии. А в мифе наоборот.

В отличие от религии полинезийских жрецов, в религии полинезийского народа был больший элемент непосредственной общественной психологии — религиозной психологии, чем элемент идеологии.

— Этот факт лишний раз показывает, что от чего зависит: не жречество складывается вследствие того, что нужно служить великим божествам, а, наоборот, образы божеств и связанные с ними мифы складываются жрецами.

Слова эти принадлежат известному советскому специалисту по религии и этнографу С.А. Токареву. Его книга «Религия в истории народов мира» содержит много интересного материала и по психологии религии.

Разными мерками.

В «Уложении о наказаниях уголовных и исправительных» царской России, изданном в 1845 году, в параграфе 182, было записано: «Изобличенные в так называемом кощунстве, то есть язвительных насмешках, доказывающих явно неуважение к правилам или обрядам церкви православной или вообще христианства, приговариваются к заключению в тюрьме на время от 4 до 8 месяцев».

Очевидно, таких случаев было немало. Однако не надо думать, что случаи кощунства являются проявлением психологии атеизма. Дело здесь не так просто. Кощунство может иметь место и у глубоко верующих и проявляется по механизму, близкому к тому, который заставил Отелло задушить Дездемону. Еретик — это скорее не атеист, а отвергающий официальные концепции бога. Как бы понимая это, подобное отклонение в религиозной психологии каралось не так уже строго. Зато вмешательство в религиозную идеологию мерилось иной меркой и каралось очень жестоко. В том же «Уложении», в параграфе 184, было указано: «За отвлечение через подговоры, обольщения и иными средствами кого-либо от христианской веры православного или другого вероисповедания в веру магометанскую, еврейскую или иную, не христианскую, виновные приговариваются к лишению всех прав состояния и к ссылке в каторжную работу на время от 8 до 10 лет».

Государство, опиравшееся на религию, всегда внимательнее следило за религиозной идеологией, чем за религиозной психологией.

Кто не работает, тот не ест.

В евангелиях есть немало моральных высказываний, под которыми подписался бы современный советский человек. Например: если кто не хочет трудиться, тот и не ешь; оскверняет человека не то, что входит в него, а то, что выходит из его уст; не ищи сучка в глазу брата своего, а сначала вынь бревно из своего собственного; дерево познается по его плодам и т. д.

Против ряда других образов ни современный, ни прогрессивный человек прошлого не стал бы возражать: не следует вливать новое вино в старые мехи; никто не может служить одновременно двум господам и т. д.

Но есть в евангелии места аморальные, с точки зрения современного советского человека. Так, Иисус без основания не отпускает ученика для похорон его отца (Матфей, гл. 8, ст. 21–22). Сам он публично отрекается от матери и братьев (там же, гл. 12, ст. 47–50). Многократно повторяется, что имущему надо еще прибавить, а у неимущего отнять и то, что имеется (Матфей, гл. 13, ст. 12; гл. 25, ст. 29; Марк, гл. 4, ст. 25; Лука, гл. 8, ст. 18; гл. 19, ст. 26).

А есть там и такие высказывания:

— Раб же тот, который знал волю господина своего, и не был готов, и не делал по воле его, бит будет много (Лука, гл. 12, ст. 47).

— Кто из вас, имея раба пашущего или пасущего, по возвращении его с поля, скажет ему: «пойди скорее, садись за стол»? Напротив, не скажет ли ему: «приготовь мне поужинать и, подпоясавшись, служи мне, пока буду есть и пить» (Лука, гл. 17, ст. 7, 8).

Законно возникает два вопроса: как столь противоречивые моральные высказывания могли попасть в одну и ту же книгу и как этих потрясающих противоречий (впрочем, как и очень многих других фактических) могли сотни лет не замечать сотни миллионов людей?

На первый вопрос дает ответ история религии, доказавшая, что евангелия писались не ранее середины II века разными людьми и потом многократно переписывались и дополнялись.

Второй вопрос относится к психологии религии и объясняется законом апперцепции восприятия. Согласно этому закону восприятие всегда определяется прошлым опытом и общим содержанием психологической жизни человека. В данном случае опыт каждого человека определял его желание, и каждый понимал евангелие так, как хотел, и обращал внимание только на то, что его наиболее устраивало.

В этом отношении очень интересна история изречения, поставленного мною в заголовок, с большим мастерством раскрытая академиком Р.Ю. Виппером в книге «Возникновение христианской литературы».

В 1873 году в Константинополе была найдена рукопись «Учение двенадцати апостолов», получившая сокращенное название «Дидахе» (от первого слова ее греческого названия). Написана она была не позже начала II века н. э., но почему-то не вошла в евангелия.

Так вот в «Дидахе», в главах XII–XIII, этот моральный принцип подробно сформулирован, притом в полном соответствии с реальным бытом групп ремесленных мастеров того времени, подчинявшихся законам трудовой повинности. Из «Дидахе» этот принцип, более кратко и поверхностно, был в дальнейшем скопирован во Втором послании к фессалоникийцам (гл. 3, ст. 10) и вошел в Библию.

А в дальнейшем рабовладельцы, помещики или капиталисты, будучи верующими христианами и зная, что нигде в евангелии нет ни одного слова об освобождении рабов на земле (а не на небе!), но не раз говорится о лени рабов, трактовали, в силу апперцепции, это изречение в том смысле, что не надо-де досыта кормить раба, крепостного или рабочего, так как все они, конечно, лентяи. Отсюда же делался — а кое-кем и до сих пор делается — вывод: раз человек не может себя и семью прокормить, значит, он плохо трудится и, значит, он вообще неполноценный. Известно широко распространенное в господствующем классе США убеждение, что в Америке только лентяй не может стать миллионером.

И эта созданная социальными условиями апперцепция укрепляла религиозную психологию, в свою очередь укрепляясь авторитетом религиозной идеологии.

Апперцепция.

Апперцепция, о которой шла речь в предыдущем рассказе, вообще играет весьма существенную роль в религиозной психологии. Стоит вспомнить стихотворение А.С. Пушкина «Вурдалак». Помните?

Сила закона апперцепции очень велика, а число случаев ее проявления в психологии религии поистине необозримо. Ведь оценка всех примет и гаданий и вера в них всегда связаны с апперцепцией. Более того, она неприкрыто узаконена религиозными канонами и догмами.

Как делаются догмы.

Вера и догма также немыслимы друг без друга, как две стороны монеты. Христианство стало догматическим в 325 году, когда на Никейском соборе был принят так называемый никейский символ веры и в 381 году на Константинопольском соборе 12 догм были признаны «во веки неприкосновенными и неизменными».

Догма — слово греческое, в древней Греции так называли государственные указы. В христианстве догма определяется как положение, принимаемое на веру без доказательства.

Догмы могут быть не только в религии, но религия без догм быть не может. Психологически в догматизме проявляется некритичность и шаблонность мышления. Наука враждебна догматизму во всяком его виде и проявлении, потому она враждебна и религии.

Чем, например, как не узаконенной апперцепцией, являлась провозглашенная Ватиканским собором в 1870 году анафема тому, «кто будет говорить, что человеческие науки должны быть развиваемы в таком духе свободы, чтобы позволено было считать их утверждения истиной даже в том случае, когда они противоречат богооткровенному учению». Иными словами, оценка достижений наук, с точки зрения Ватикана, должна производиться только с точки зрения соответствия их «богооткровенному учению».

Правда, современная религия несколько иначе относится к науке, но об этом еще будет идти речь.

Хотя религиозная догма провозглашается божественной, устанавливается она, конечно, людьми и отражает самые что ни на есть земные интересы церкви. Это очень ярко было продемонстрировано на XXI Вселенском соборе католической церкви в 1964 году, в частности при обсуждении восьмой, посвященной богородице, главы схемы «О церкви». Сутью спора была борьба за «подчищенную» религию, более приемлемую для сознания среднего человека буржуазных стран. Но принял спор форму обсуждения места богородицы в христианской догматике и свелся к обсуждению ее титула. Причем все прилагательные, а недостатка в них не было, один за другим раскритиковывались обновленцами, стремящимися стереть грани между католиками и протестантами.

Интересно, что прилагательное, называющее ее «соискупительницей» (т. е. участвующей в искуплении совместно с Христом), было отвергнуто в силу того, что этот титул устраняет «бесконечную дистанцию» между богом и человеческой девой.

Предложение назвать ее «посредницей» было раскритиковано как двусмысленное. Предложение «поместить ее между Христом и церковью» было отвергнуто после сравнения с… акведуком. Совсем анекдотичные, но весьма резонные возражения были выдвинуты обновленцами против названия богородицы «матерью церкви». В богословии церковь считается матерью христиан, а если мадонну объявить матерью церкви — это значит согласиться с тем, что верующим она доводится… бабушкой. Но папа Павел VI не принял во внимание этого соображения и в речи при закрытии собора провозгласил все-таки деву Марию «матерью церкви».

И дело не просто в том, что ей надо было дать какой-нибудь титул. Красноречивой и благочестивой и благоговейнейшей молитвой в ее честь папа посрамил обновленцев и поддержал экзальтированных почитателей мадонны, в основном итальянцев, испанцев и португальцев.

Зато на этом соборе, по инициативе обновленцев, было принято решение не чинить особых препятствий при браках католиков не только с христианами-некатоликами, но даже и с некрещеными. Также уменьшен был срок поста перед обрядом причащения до… одного часа!

Так религиозная догматика глубоко перестраивается в соответствии с духом времени и требованиями жизни.

Теплой заступнице мира холодного.

Мама!

Это первое слово, которое обычно ребенок начинает говорить. Мать, кормящую его, он первую узнает, ей дарит свою первую улыбку. И все же человечество давно поняло, что любовь матери к детям более крепка и сильна, чем детей к матери.

Даже птенцы стремятся вылететь из гнезда раньше, чем у кормящей их матери затормозится инстинкт кормления.

Самки животных инстинктивно заботятся о потомстве, только пока оно не выросло; материнская любовь человека, подкрепленная условно-рефлекторными эмоциями и эмоциональной памятью, никогда не гаснет. В этой любви большую роль играет чувство победы. Вы́носить, родить, вырастить и воспитать ребенка — сколько в этом побед матери, не забываемых ею никогда. Именно потому свой ребенок всегда кажется матери «лучше всех».

Так писал о материнской любви Н.А. Некрасов. Но чувства, описанные им в этих стихах, свойственны всем временам и народам.

Чувство любви детей к матери и по содержанию и по происхождению родственно благодарности. Муж закономерно привносит в свое чувство к жене любовь своих детей к ней и свою любовь к своей матери. В образе матери люди давно представляют родину и переносят на нее свои чувства к матери: любви и благодарности.

Чувство любви к матери нашло свое преломление и в религиозном чувстве, и потому его можно рассматривать как один из психологических корней религиозного чувства.

Ребенок, будь то ребенок первобытных людей или людей двадцатого столетия, привыкает опираться на защиту матери, чувствовать ее заступничество даже перед отцом, повиноваться ее воле, верить (в точном смысле этого слова) в ее могущество, в ее надежность. Когда человек становится взрослым, эмоциональная память сохраняет эти чувства, у одних более цельно, у других — обломками. Эти чувства подросток может перенести на духов, богов, о которых он слышал от старших. И они закрепляют у него идею о богах-заступниках.

Культ богоматери в христианстве наиболее отчетливо выявляет этот корень религиозной психологии. Недаром величайшие художники человечества всегда использовали образ мадонны, чтобы запечатлеть земную человеческую любовь женщины к своему ребенку. Но чаще они использовали образ материнской любви для изображения мадонны.

Вера против науки.

Что наука и религия непримиримы, еще недавно провозглашали сами богословы. Более того, это впервые было сказано ими. Ведь именно папе Павлу II принадлежат слова, сказанные в середине XV века:

— Религия должна уничтожить науку, ибо наука — враг религии.

М.В. Ломоносов в своем «Письме о пользе стекла» писал:

Здесь надо было бы дать целый ряд рассказов об астрономе Галилео Галилее, которого духовный суд в 1633 году заставил отречься от идеи о вращении Земли; о философе Джордано Бруно, которого духовный суд восемь лет держал в тюрьме, а потом в 1600 году публично сжег за его научные труды на костре. Надо было бы рассказать истории гибели Сократа, Гипатии, Улугбека, не забыть и о Сервете, Везалии. И еще о многих, многих других, имена и дела которых сейчас чтятся всем прогрессивным человечеством.

Но я ограничусь несколькими менее известными примерами.

Папа Пий IX в 1864 году издал «Список заблуждений», в котором подверг проклятию все демократические свободы, научные открытия, социализм и коммунизм.

XX Вселенский собор в Ватикане в 1869–1870 годах провозгласил: предать анафеме всякого, кто будет считать утверждения науки истиной тогда, когда они противоречат религиозному учению.

В 1929 году в Ватикане был составлен новый большой список выдающихся деятелей культуры, книги которых строжайше запрещались для верующих. В этом списке имена Вольтера, Бальзака, Гейне, Л.Н. Толстого, Золя…

Совсем недавно папа Пий XII, неоднократно выступавший с заявлением, что «церковь — друг науки», отметил, что «церкви приходится вмешиваться в науки, чтобы предостеречь их от ошибок против веры». Он под угрозой отлучения от церкви запретил верующим католикам чтение коммунистической литературы.

Видимо, многие еще помнят прошумевший на весь мир «обезьяний процесс» в Америке, когда в 1925 году учителя Скопса в штате Теннесси судили и заключили в тюрьму за преподавание дарвинизма. В штате был принят закон, запрещающий преподавание дарвинизма на том основании, что он отрицает догму о божественном сотворении мира.

Но наиболее последовательным все-таки был папа Григорий IX. Он специальной декреталией в 1231 году запретил мирянам чтение… «священного писания». Слушай, что тебе говорят, верь, а сам не рассуждай даже над «священным писанием».

Но теперь времена не те. В последние годы отношение отдельных религиозных людей и религии в целом к науке начинает существенно меняться. Верующие начинают понимать, что спорить с выводами науки нелепо, и всякие «обезьяньи процессы» и анафемы еще более губят авторитет религии.

Потому церковь в последнее время ищет пути примирения религии с наукой, пути использования науки для укрепления религии. Вместе с тем некоторые буржуазные ученые в своей борьбе с марксизмом и коммунизмом пытаются опереться на различные проявления религиозного сознания (иногда пассивности, иногда фанатизма и т. д.)

Иными словами, сейчас отмечаются взаимные попытки контакта религии и науки, но в ее наиболее реакционных формах.

Но это только новый этап смертельной, непримиримой борьбы как науки с религией в общественном сознании, так и научного мировоззрения, опирающегося на знания и мышление, с религиозной психологией, опирающейся на веру, в сознании отдельных людей. Эмоции могут помешать мышлению, но только временно. В конечном итоге у здорового человека всегда мышление берет верх над эмоциями.

Исход этой борьбы предопределен. Там, где наука делает шаг вперед, религия отступает.

«Не верю».

Под таким заголовком 25 апреля 1964 года в «Литературной газете» была опубликована статья, опровергающая опыты ученых над так называемым «феноменом Розы Кулешовой».

Советский журналист, увы, забыл, что не только вера враждебна знанию. Неверие, являющееся по существу проявлением веры, но с отрицательным знаком, также враждебно знанию.

— Вера и неверие — это лишь различные стороны одного и того же психологического факта… Напротив, в сомнении мы видим сильный, хотя и временный, разрыв со всякой верой, — писал в 1902 году богослов П.П. Соколов. И это верно.

А.П. Чехов в рассказе «Письмо к ученому соседу», высмеивая безграмотное и самонадеянное неверие в науку, написал от имени невежды Василия Семи-Булатова крылатые слова, ставшие формулой неверия:

— Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда.

Но есть еще одна формула неверия, отождествляющая его с верой.

— Защищая свой разум против такого сумасшествия, человек должен иметь веру, крепкую как алмаз, так, что, даже будучи не в силах объяснить фокус, с помощью которого была достигнута иллюзия, он при всех обстоятельствах должен оставаться при своем убеждении, что в целом вся штука есть ложь и невозможность.

И та и другая формула неверия — это не что иное, как проникновение религиозной психологии в науку. Никакой принципиальной разницы с формулой Семи-Булатова здесь нет. И тут и там вера подменяет знание. И та и другая формула противна науке и тормозила ее развитие, ибо агностицизм, т. е. признание непознаваемости чего бы то ни было, — это элемент религиозной психологии.

Представитель науки не может сказать:

— Не верю!

Так же как он не может сказать:

— Верю!

Он может сказать:

— Знаю!

Или:

— Не знаю, но должен узнать! Проверить.

Вот почему я никогда не говорю, что «не верю в бога». Я знаю, что его нет, что он выдуман людьми, и знаю, почему идея о боге появилась у людей. И почему она так долго держится.

В этой гипотезе я не нуждался!

Когда астроном Лаплас преподнес Наполеону свою книгу «Изложение системы мира», тот сказал ему:

— Господин Лаплас, Ньютон в своей книге говорил о боге, в вашей же книге, которую я уже просмотрел, я не встретил имени бога ни разу?

— Гражданин Первый консул, — ответил Лаплас, — в этой гипотезе я не нуждался!

В этом диалоге, который сохранила нам история, очень отчетливо проявляется столкновение религиозной психологии с психологией ученого, для которого идея бога является ненужной ему гипотезой.

Не отрицать, а давать замену!

Кончилась гражданская война, и начиналась культурная революция. В Харькове, тогда столице Украины, группа передовых ученых организовала научно-просветительное общество, получившее название «Институт распространения естествознания», сокращенно — ИРЕ.

Группа ученых-энтузиастов различных специальностей (не могу не назвать зоолога И.К. Тарнани — бессменного председателя правления ИРЕ, его заместителя ботаника В.В. Стахорского, географа А.М. Покровского, астрономов Н.П. Барабашева и Б.П. Остащенко-Кудрявцева, гидробиолога М.П. Маркова, энтомолога Г.В. Каховского, охотоведа П.В. Толкачева, гистолога В.В. Шмельцера, — всех не перечислишь!) и объединявшаяся вокруг них молодежь не только создали в особняке, который выделил институту Наркомпрос, «музей местной природы» (термин «краеведение» тогда еще не был в ходу), но, главное, организовали там систематические лекции «по мироведению». Афиши рисовала и расклеивала молодежь, и большой зал особняка всегда был полон. Лекции читались и на заводах, в учреждениях, домах отдыха. Даже в ночлежном доме!

Мы вели большую антирелигиозную работу (я пишу «мы», потому что, начав в 1921 году работать в ИРЕ препаратором, я получил в 1924 году право читать лекции и был избран секретарем правления). На лекциях, на которые очень часто приходили верующие, бывало, вспыхивали горячие споры; иногда организовывались специальные дискуссии.

Нашим лозунгом в антирелигиозной работе были слова, поставленные заголовком этого рассказа. Эта мысль сформулирована и подробно обоснована мною в 1926 году в статье «Работа ИРЕ в области антирелигиозной пропаганды» в антирелигиозном сборнике, выпущенном ЦК КП(б) Украины.

Я уверен, что лекции этих известных в Харькове ученых сыграли большую роль в антирелигиозной работе, чем доклады малоподготовленных лекторов на тему «Есть ли бог?», на которые, понятно, ни один верующий не приходил, а собиравшаяся молодежь получала не научные сведения, вытесняющие религиозные представления, основанные на чувстве, а только плохо обоснованное отрицание религиозных представлений.

Нам уже тогда было ясно, что в структуре религиозной психологии чувство веры занимает главное место. Мы понимали, что всякое чувство всегда гораздо легче вытесняется другим чувством, чем «опровергается» логическими доводами. Обставляя высококвалифицированные лекции показательными опытами, демонстрацией диапозитивов, мы вытесняли слепое чувство веры чувством интереса, стремления к познанию, гордостью за науку.

Откровенные признания.

Для тех, для кого религия была только продуктом невежества, всегда неразрешимым был вопрос: почему же некоторые ученые верят в бога?

А они верят.

И верят притом далеко не единицы.

В начале нашего века французский философ Леруа (тот самый, которого громил Ленин в «Материализме и эмпириокритицизме») установил, что среди известных биологов — религиозных 18 %, а среди физиков, химиков и психологов — 30 %. В 1927 году в США были опубликованы сведения, что из американских ученых верят в бога: физиков — 50 %, биологов — 39 %, психологов — 32 %, социологов — 29 %.

Тот факт, что многие ученые в прошлом в той или иной форме верили в бога — а ряд буржуазных ученых и поныне продолжает в него верить, — говорит о том, что человек не только продукт своего образования, но прежде всего продукт среды, в которой он живет и воспитывается. Вот несколько откровенных признаний, помогающих лучше понять психологию этих ученых.

— Вера нам нужна, мы ее ищем. Нужно что-то спокойное, что поддержало бы нас в этом пестром хаосе повседневной жизни, на что мы могли бы опереться, — говорил физик Макс Планк.

— Я признаю необходимость религии, сказками обманывающей воображение человеческой скотины, которую стригут. Нужно, чтобы рабочие верили, что нищета — это золото, на которое можно купить небесное спасение, и что всеблагий бог ниспосылает им нищету для того, чтобы предоставить им в наследство царство небесное, — говорил знаменитый физиолог Поль Вер.

— Только на основе веры в бога возможно выступать против теории классовой борьбы, возникшей в конечном счете из безбожия. Вера в бога дает нам для этой борьбы такую силу, что не потребуется никакой другой помощи. Из веры в бога, и только из нее, вытекают все взгляды и условия, необходимые для преодоления теории классовой борьбы, — открыто заявлял экономист Зомбарт.

Даже страстный борец с церковью Вольтер, которому принадлежат слова в ее адрес — «раздавим гадину!», рассматривал веру в бога как своего рода узду для народа. Этот взгляд привел его к мысли:

— Если бы бога не было, его следовало бы выдумать!

Однажды за ужином в присутствии Вольтера д’Аламбер и Кондорсе стали защищать атеизм; тогда «фернейский патриарх» поспешно удалил из столовой прислугу, а после этого сказал:

— Теперь, господа, вы можете продолжать ваши речи против бога; я не желаю, чтобы мои’ слуги зарезали и обокрали меня нынешней же ночью, поэтому я предпочитаю, чтобы они вас не слушали.

Этот случай приводит Г.В. Плеханов со слов Маллэ дю Пана. Если верить Генриху Гейне, то и Кант считал, что для его лакея Лампе необходима вера в воздушные замки на небе.

Нельзя не согласиться с Бертраном Расселом, который, сообщив о выступлении крупных физиков и биологов с заявлением, что новые завоевания науки якобы опровергли старый материализм и содействовали восстановлению религиозной истины, делает вывод:

— То, что они заявили для поддержки традиционных религиозных верований, они сказали не в своем ученом качестве, а скорее в качестве граждан, заботящихся о защите частной собственности.

Верил ли в бога Павлов?

Академик И.П. Павлов, создатель завоевавшего весь мир учения о высшей нервной деятельности, был сыном рязанского протоиерея и внуком сельского дьячка и, следовательно, вырос в религиозной семье. Известно, что иногда он со своей женой, Серафимой Васильевной, ходил в церковь. Отсюда пошел до сих пор еще поддерживаемый церковниками слух, что Иван Петрович якобы был верующим человеком.

Но это полностью опровергается его собственными, совершенно недвусмысленными словами.

— Я ведь сын священника, вырос в религиозной среде, однако, когда я в 15–16 лет стал читать разные книги и встретился с этим вопросом, я переделался, — говорил он на одной из «клинических сред».

И это не было случайной фразой. В другое время, раньше, он высказал эту мысль почти теми же словами:

— В 14–15 лет я прочел Чернышевского и был поражен реальностью и силой мыслей, и я в три дня переделался.

Вопреки желанию отца, он из семинарии перешел на естественный факультет университета. Своей невесте он прямо писал:

«Сам я в бога не верую и никогда не молился».

Вот несколько высказываний о Павлове его учеников. Ближайшая сотрудница и друг его Мария Капитоновна Петрова писала:

«Я в течение 25 лет находилась в постоянном контакте с ним, много раз слышала его высказывания по этому вопросу. Он, конечно, был атеист и иным быть не мог».

Л.Н. Федоров рассказывал, что один слушатель задал Ивану Петровичу такой вопрос:

— Уважаемый Иван Петрович! Я приехал за две тысячи верст, чтобы спросить у вас, есть ли бог?

И Павлов ответил:

— Если вы у себя поблизости не нашли подтверждения существования бога, то какая у вас уверенность в том, что вы найдете это подтверждение вдали за две тысячи верст? Глупо на это тратить время.

Вся суть разработанного Павловым учения о высшей нервной деятельности, вся суть его непримиримой драки с идеалистами — психологами и физиологами несовместима с религиозным мировоззрением.

Жена Ивана Петровича, религиозный человек, также сказала у его могилы, что Иван Петрович был неверующим и что вся его работа была направлена к отрицанию религии. Ведь только из уважения и любви к ней он соблюдал известную видимость религиозных обрядов. Так, на одной из «сред», накануне праздника пасхи, он сказал:

— Наступают каникулы, я человек неверующий, но я привык к определенному жизненному стереотипу и в лабораторию ходить не буду, а кто хочет, может ходить или не ходить.

Большой интерес представляет следующее высказывание Ивана Петровича о происхождении религии, полностью совпадающее с марксистскими взглядами:

— Когда человек впервые превзошел животное и когда у него явилось сознание самого себя, то ведь его положение было до последней степени жалкое: ведь он окружающей среды не знал, явления природы его пугали, и он спасал себя тем, что выработал в себе религию, чтобы как-нибудь держаться, существовать среди этой серьезнейшей, могущественнейшей природы.

Павлов глубоко и правильно объяснял проявления религиозности больных:

— Мне казалось бы (и это вполне естественно), что раз человек обижен жизнью, раз у него несчастье такое, что нет надежды на счастье, благополучие и т. д., то что тут удивительного, что человек обращается к религии и рассчитывает на помощь свыше.

А вот что сказал Иван Петрович Павлов по поводу другой больной:

— Тогда, конечно, будешь от такой дрянной действительности больше удаляться, будешь мечтательной, будешь религиозной, потому что религия существует не для радостных, для веселых; в жизни она не нужна, это присказка, а для таких она какая-то надобность, это выход известный.

Я думаю, что сказанного достаточно, чтобы получить правильное представление о взглядах на религию И.П. Павлова.

Ignoramus или ignorabimus?

— Можно с правом сказать, что неудержимый со времен Галилея ход естествознания впервые заметно приостанавливается перед высшим отделом мозга или, общее говоря, перед органом сложнейших отношений животных к внешнему миру. И казалось, что это — недаром, что здесь — действительно критический момент естествознания, так как мозг, который в высшей его формации — человеческого мозга — создавал и создает естествознание, сам становится объектом этого естествознания. Так начал Иван Петрович Павлов свой доклад «Естествознание и мозг» в 1909 году на съезде естествоиспытателей и врачей. Это был гимн непререкаемой мощи науки.

Этим Павлов продолжил жаркий спор, который начал в конце прошлого века немецкий естествоиспытатель Эрнст Геккель с Эмилем Дюбуа-Реймоном. Спор вошел в науку под названием, которое я дал этому рассказу.

В 1872 году физиолог Дюбуа-Реймон свою публичную речь «О границах познания природы» закончил словами:

— В отношении к загадкам телесного мира естествоиспытатель давно уже привык с мужественным ограничением высказывать свое ignoramus (не знаем. — К.П.). По отношению к загадкам, что такое материя и сила, и каким образом они могут мыслить, он раз и навсегда должен решиться на гораздо более тяжелое признание, выраженное приговором ignorabimus (не узнаем. — К.П.).

Эрнст Геккель горячо возражал Дюбуа-Реймону и его сторонникам, активно борясь против тезиса ignorabimus. Его книга «Мировые загадки» «пошла в народ». «Популярная книжечка сделалась орудием классовой борьбы», — говорил о ней В.И. Ленин, высоко ее ценивший.

И Дюбуа-Реймон и Геккель оба говорили о семи «мировых загадках», две из которых относятся к физике, две — к биологии и три последних — к психологии:

1) сущность материи и силы;

2) происхождение движения;

3) происхождение жизни;

4) целесообразность природы;

5) возникновение ощущения и сознания;

6) возникновение мышления и речи;

7) свобода воли.

Но Геккель страстно и убедительно доказывал, что о них о всех можно сказать только: пока не знаем. И в этом споре, конечно, он был прав. Недаром против него ополчились все темные силы церковников, не остановившиеся ни перед ложью и клеветой, ни даже перед покушением на его жизнь.

— Не знаем, но узнаем, — говорили Геккель и Павлов.

Павлов с возмущением говорил о буржуазных психологах-идеалистах:

— У них, по-видимому, имеется желание, чтобы их предмет оставался неразъясненным, вот какая странность!

Великий русский биолог Климент Аркадьевич Тимирязев также горячо спорил с учеными, разделявшими взгляды Дюбуа-Реймона, адресуя им негодующие слова:

— Какой-то мистический экстаз невежества, бьющего себя в грудь, радостно причитая: «Не понимаю! Не пойму! Никогда не пойму!»

Из сказанного видно родство идеалистической философии и религии. Так было с самого начала их появления и так будет до полного ухода их обеих в прошлое.

То, что для Дюбуа-Реймона было загадкой, современным психологам в значительной степени уже понятно. И именно поэтому возникает множество дополнительных вопросов.

Наши знания можно сравнить с расширяющейся сферой. Чем шире сфера, тем больше точек ее соприкосновения с еще неизвестным. Увеличение сферы знания приводит к появлению новых нерешенных проблем. Когда объем знаний увеличивается, решаются и они.

Коммунизм и вера.

Буржуазные ученые нередко называли и сегодня нередко называют учение о коммунизме религией. Но и от советских людей иногда можно услышать:

— Коммунизм — моя религия!

У первых это скрытая идеологическая диверсия, проявление их антикоммунизма. У вторых — неправильное выражение своих мыслей, а иногда, возможно, и отголосок старых ошибок А.В. Луначарского и Горького.

Полную ясность в этот вопрос внес в 1909 году Ленин.

«Можно ли при всех условиях, — писал он в статье „Об отношении рабочей партии к религии“, — одинаково осуждать членов с.-д. партии за заявление: „социализм есть моя религия“ и за проповедь взглядов, соответствующих подобному заявлению? Нет. Отступление от марксизма (а следовательно, и от социализма) здесь несомненно, но значение этого отступления, его, так сказать, удельный вес могут быть различны в различной обстановке. Одно дело, если агитатор или человек, выступающий перед рабочей массой, говорит так, чтобы быть понятнее, чтобы начать изложение, чтобы реальнее оттенить свои взгляды в терминах, наиболее обычных для неразвитой массы. Другое дело, если писатель начинает проповедовать „богостроительство“ или богостроительский социализм (в духе, например, наших Луначарского и Ко). Насколько в первом случае осуждение могло бы быть придиркой или даже неуместным стеснением свободы агитатора, свободы „педагогического“ воздействия, настолько во втором случае партийное осуждение необходимо и обязательно. Положение: „социализм есть религия“ для одних есть форма перехода от религии к социализму, для других — от социализма к религии».

Когда же человек говорит: «Я верю в коммунизм!» — это не значит, что коммунизм является для него религией. К этим словам относится все сказанное выше об уверенности, о доверии человеку. Мы верим в коммунизм потому, что знаем законы развития общества. Это не та вера, которая враждебна знанию, а это чувство уверенности, полностью опирающееся на знание. Психологически здесь все ясно и понятно.

Полная ясность.

В газету Французской коммунистической партии «Юманите» пришло письмо.

«Как и вы, я являюсь горячим защитником рабочего класса и все более решительным противником капитализма, — писал его автор. — Как и вы, я считаю, что коммунизм или экономический социализм — это самая справедливая, самая плодотворная и самая способная сделать людей счастливыми и братьями система. Но я христианин и являюсь все более убежденным верующим. Поэтому я задаю вам серьезный вопрос:

— Совместимы ли коммунизм и христианство? Если бы мы могли объединиться, но очень искренне и без задних мыслей, на основе подлинного взаимного уважения…

Несомненно одно: мы горим одной и той же любовью — любовью ко всем людям.

В таком случае не можем ли мы договориться друг с другом, чтобы построить на земле лучший мир?»

Редакция газеты, опубликовав 7 сентября 1966 года это письмо, ответила на него так:

«Можем ли мы, коммунисты и христиане, договориться друг с другом, чтобы построить на земле лучший мир? Ничто не кажется нам более желательным. Таков смысл политики „руки, протянутой католикам“, которую уже несколько лет проводит наша партия. Не только нет никакой несовместимости, мешающей осуществить это согласие, но оно даже кажется нам необходимым, для того чтобы подготовить демократическое будущее.

Однако такое согласие отнюдь не означает какое-то совпадение философий. Мы являемся материалистами. Мы намерены оставаться материалистами, точно так же как вы, несомненно, хотите оставить неприкосновенным свой идеал христианина. Взаимное уважение, которое мы должны проявлять друг к другу, требует полной ясности».

Я с интересом прочел все это. Не потому, что считал возможным оценивать политику «руки, протянутой католикам», а потому, что в этом диалоге для меня, как психолога, были важны две стороны вопроса: может ли верующий быть активным участником строительства коммунизма?

С одной стороны, конечно, может. Ведь и в начале книги я писал уже, что подавляющее большинство наших верующих — это советские люди, не щадившие себя во время Великой Отечественной войны, совершающие трудовые подвиги и принимающие активное участие в строительстве коммунизма.

Но с другой стороны, необходимо помнить, что мировоззрения верующего и атеиста принципиально различны. Мировоззрение атеиста — это последовательное научное мировоззрение, в то время как мировоззрение верующего антинаучно, непоследовательно. Строительство коммунизма не только опирается на научное мировоззрение, но и требует его. Человек с религиозной психологией может быть участником, иногда даже очень полезным и активным, но никогда не сможет идти в авангарде строителей коммунизма. Его антинаучное мировоззрение, если не в одном, то в другом, его обязательно подведет.

Вот та полная ясность, которая, по моему мнению, должна быть внесена в этот вопрос.

Принятие веры.

Взрослый человек, приобщаемый к той или иной религии, или, как принято говорить на языке верующих людей, «принимающий веру», всегда подвергается соответствующим ритуалам. Так, при принятии христианства совершается «таинство крещения», при принятии иудаизма — обрезание.

Психологически близок к этим ритуалам постриг монахов, посвящение в масоны, коронация и ряд подобных обрядов. Все эти обряды имеют много общих, исторически преемственных, гомологических ритуалов, уходящих своими корнями к посвящению подростка в воины — инициациям. А вот инициации возникли в ряде случаев, исторически независимо друг от друга, как этнографические аналогии.

Мы не знаем, как происходили инициации в каменном веке, но мы знаем, что у австралийцев и у более высокоразвитых народов посвящение подростков в воины связано не только с ритуалом его испытаний, но и с ритуалами приобщения его к тайнам племени. Посвящаемому рассказываются ранее скрываемые от него священные тотемические мифы, а при более сложных формах религии — мифы о племенных богах и героях.

В сознании подростков, подвергающихся инициации, происходит перелом, переживаемый как некое священное таинство. Вполне понятно, что, когда подросток состарится и будет совершать ритуалы инициации с подросшим новым поколением, эмоциональная память восстановит эти переживания, и он искренне будет считать, что передает молодому воину нечто таинственное и священное, ранее полученное им самим.

В сочетании с магической верой и под влиянием дифференциации общины, выделения в ней привилегированных вождей, колдунов и особенно опытных мастеров и проявления идеи о духах у меланезийцев, например, эта вера приобретает форму идеи о некой безликой сверхъестественной силе — мана. Поэтому у некоторых меланезийцев таинство инициации усложняется ритуалом посвящения в тайный мужской союз, отражающий дальнейшее разложение первобытно-общинного строя и появление кастового уклада.

В качестве этнографической аналогии вере меланезийцев в мана и их ритуальными посвящениями в тайные мужские союзы можно указать на веру североамериканских индейских племен: ирокезов — в аренда; сиу — в аканда; алгокинов — в маниту. Их тайные союзы иногда принимали форму союза шаманов, иногда же формировались по возрастному принципу. У ирокезов был «тайный» союз Ложных лиц, во главе которого стояла женщина, которую все знали, а входящих в союз мужчин не знал никто, кроме нее, и они не знали друг друга. Члены союза были шаманами, но лечили больных (по приказу женщины, возглавлявшей союз) только в масках. Широкое пользование ритуальными масками самыми различными племенами и народами всех стран мира — это тоже этнографическая аналогия.

В иудаизме, в исламе и христианстве приобщение к религии с подросткового возраста было перенесено на первые недели после рождения ребенка, но многие ритуалы инициации при этом сохранились: произнесение заклинаний, обрезание, отрезание волос, погружение в воду и т. д.

Откровение.

— Уверенность в том, что между богом и душой действительно установились какие-то сношения, представляет собой центральный пункт всякой живой религии, — писал в 1902 году психолог-идеалист, к тому же верующий в бога, Уильям Джемс. А несколько дальше он писал:

— Боги и вероучения различных религий, конечно, противоречат друг другу, но существует однообразное явление, общее всем религиям: это душевное освобождение.

Джемс был не прав, когда в обоих высказываниях говорил о всех и всяких религиях. Но в отношении многих он прав.

Душевное освобождение, молитва, благодать духа, откровение, религиозный экстаз — все это эмоциональные состояния, которые являются предметом изучения психологии религии. Посмотрим, как их понимают сами богословы.

«Откровение — это проявление высшего существа в нашем мире с целью сообщить нам более или менее полную истину о себе и о том, чего оно от нас требует», — писал один из них.

«Экстаз — это освобождение души из-под гнета чувственной природы и впечатлений внешнего мира», — писал другой.

«Благодать духа, — говорят хлысты, — наливает нас как бы пивом; от сего благостного пива сердце наше наливается веселием духа».

Как же все эти состояния понимает современная психологическая наука? Все эти состояния — это различные проявления религиозного чувства различных ступеней — от слабо выраженного настроения до аффекта с помрачением сознания. Физиологически они всегда связаны с торможением коры головного мозга, вызываемым возбуждением подкорки. Психологически они связаны с так называемой эйфорией, проявляющейся в снижении критики и в приподнятом настроении.

Эйфорию хорошо знают психиатры, лечащие алкоголиков. Это состояние, когда «пьяному море по колено». Авиационные врачи наблюдают другой ее вид в барокамере при кислородном голодании. У парашютистов она наблюдается в первые минуты после удачного приземления. Содержание всех этих видов эйфории различно, но механизм их общ.

Религиозные люди часто говорят о «сопричастии с бесконечным духом», «вхождением в себя», «внедрении в душу благости» и т. д. Все эти чувства не выдумка, а результат смены противоположных чувств, а иногда и одновременного наличия противоположных чувств (амбивалентности) и эйфории, доходящих иногда до экстаза.

В зависимости от особенностей личности (темперамента, культурного уровня и т. д.) эти чувства, как и вообще любые другие чувства, например нравственные, эстетические, каждым переживаются по-своему. А верующие называют их по-разному, применяясь к существующей в их религии терминологии. Потому даже эмпирические их классификации не имеют, понятно, никакого научного смысла.

При описании откровения богословы часто говорят об интуиции, вкладывая в это понятие, конечно, идеалистическое содержание, отождествляя ее с «откровением» и понимая под ней внечувственное и подсознательное познание мира. Правы они только в том, что те эмоциональные явления, которые они описывают как откровение, действительно иногда (однако далеко не всегда) бывают связанными с интуицией.

Интуиция — это обобщение ряда мелких, трудно учитываемых явлений, производимое приторможенными участками коры головного мозга на основании накопленных там следов предшествующего большого опыта деятельности в той или иной области. Интуитивное мышление мало осознано, поэтому плохо контролируется и часто бывает ошибочным.

Опытный врач иногда может поставить диагноз и не обследуя больного, и притом «сам не зная как», а по существу, на основании мелких, даже не всегда осознанных им симптомов, т. е. по интуиции. Подобные случаи бывают и у знахарей. И если такой диагноз подтверждался дальнейшим течением болезни, у самого знахаря и у окружающих укреплялась вера в божественное откровение, полученное им.

Обоготворение.

— Бог мне открылся в природе. На лугу, покрытом яркими цветами, когда высоко в небе поет жаворонок, а кругом гудят пчелы и сияет солнце, меня охватывает благоговение перед творцом. А ночью летом, когда спишь в саду и видишь над собой миллионы звезд, чувствуешь, что в каждом из этих миров — частица бога и вся природа — божество! Или на берегу моря, безбрежного и необъятного, когда тихо набегают волны и шуршат камушки; или когда море разыграется, и грозные валы мчатся на берег… Я растворяюсь в этой красоте, и душа моя сливается с богом!

Разве не бог открывается нам в звуках Шестой симфонии Чайковского или Девятой — Бетховена? Разве можно, слушая эти небесные звуки, думать о мирских делах, о крикливой соседке или текущей крыше?!.

Мысль о боге поднимает меня и дает мне силы не поддаваться земным тяготам и земной суете!..

Так писала мне одна религиозная читательница моих книг. Ответить ей было нетрудно.

В ее сознании смешались два чувства: эстетическое, так хорошо ею же описанное, и религиозное, которым она неоправданно подменяет первое. Но смешение и подмена этих чувств свойственны не ей первой и, увы, еще не ей последней. Именно оно и являлось одним из психологических корней не только анимизма и пантеизма, но и поэтического вдохновения. Помните прекрасные и вдохновенные стихи Лермонтова?

В этих словах, как и во всяком обоготворении, проявляется близость, но не тождество психологии религии и психологии искусства. Вряд ли можно упрекнуть Лермонтова в пантеизме, и тем более в идеалистическом пантеизме. И ведь никто не поймет эти стихи так, как будто у Лермонтова была религиозная галлюцинация — изображение бога на небе. Тем и интересны эти стихи, что они очень отчетливо говорят о переживании человека, боготворящего природу.

Вдохновение.

О психологической сущности творчества и вдохновения лучше этих слов Пушкина никто еще не сказал. Но вместе с тем неосознаваемость вдохновения всегда вызывала религиозные суеверия и предрассудки, и вдохновение понималось как проявление откровения, как «божественный экстаз». Но это не так, хотя вдохновение в своем эмоциональном компоненте может доходить до экстаза.

Вдохновение — это подъем сил и способностей человека в процессе его творчества, характеризующийся ясностью сознания и связанный с появлением потока мыслей и образов, с быстротой и высокой продуктивностью мышления.

«Вдохновение обычно возникает в процессе упорного напряженного труда. Вдохновение ошибочно считают возбудителем работы. Вероятно, оно является в процессе успешной работы, как следствие ее», — правильно говорил Горький. Но и Пушкин не говорит, что вдохновение кончается, когда на бумагу излиты первые варианты мыслей. Отнюдь нет! Вся последующая работа над совершенствованием может идти со все возрастающим подъемом. Петр Ильич Чайковский говорил, что вдохновение — это такая гостья, которая не любит посещать ленивых.

Однако вдохновение нельзя отрывать и от потребности творчества. «Тот, в ком сидит душа композитора, пишет потому, что не может не писать», — сказал Моцарт.

Связано вдохновение и с фантазией. «Напрасно думают, что она нужна только поэту. Это глупый предрассудок! Даже в математике она нужна, даже открытие дифференциального и интегрального исчислений невозможно было бы без фантазии. Фантазия есть качество величайшей ценности…» — писал Ленин.

Фантазия есть частный случай воображения, а воображение — это психический процесс, состоящий в создании новых образов на основе переработки прошлых восприятий. Как ни своеобразны образы фантазии, они всегда группируют ранее известное: избушка — на курьих ножках; сфинкс — крылатый лев с головой женщины; кентавр — лошадь с торсом и головой мужчины.

Ни один художник не мог бы творить, не опираясь на фантазию. Она помогает представить то, что не поддается непосредственному восприятию.

Экстаз.

Любая эмоция может проявляться как не резко выраженное настроение, окрашивающее определенным тоном иногда не только дни, но и месяцы жизни человека. Но эта же эмоция может по своей силе доходить до аффекта, хотя и кратковременного, но ломающего всю нормальную психическую деятельность. Недаром аффект образно сравнивают с ураганом. Высшая по силе его форма, так называемый патологический аффект, делает человека невменяемым, что и учитывается в судебной практике.

Так, страх может проявляться как настроение боязливости и доходить до аффекта ужаса; горе — колебаться от грусти до отчаяния; радость может проявляться как ликование.

Все эти эмоции в той или иной степени входят в психологическую структуру религиозного чувства, которое в своем наиболее сильном проявлении приобретает форму своеобразного аффекта — религиозного экстаза.

Обычно религиозный экстаз называют просто экстазом, но это неверно, так как эстетическое чувство художника, например, может дойти до уровня эстетического экстаза. Чувство любви также часто доходит до любовного экстаза. Эти экстазы могут проявляться совершенно независимо от религиозного чувства, но могут и входить в его структуру.

Особенно тесна связь полового и религиозного чувства.

Евангелие полно мыслей, указывающих на связь религиозного и полового чувства, в частности в Послании к эфесянам (гл. 5, ст. 31–32), в Первом послании к коринфянам (гл. 6, ст. 15–17), в послании Иуды (гл. 1, ст. 4) и т. д.

Литература полна художественных образов, показывающих связь полового и религиозного чувства. Очень выразительны образ отшельника Пафнутия в сцене мученичества из повести Анатоля Франса «Таис», так же как сцена жертвоприношения в храме Изиды из повести А.И. Куприна «Суламифь», третья глава повести Г. Флобера «Саламбо». Примеров можно было бы привести много.

В камлании шаманов, мэнэрике калымчанок, в кликушестве религиозный экстаз также, хотя и не столь отчетливо и прямо, связан с половым чувством. Но есть и другие формы религиозного экстаза. Он может принимать форму религиозного фанатизма, при котором вера в бога «проклинает во имя спасения, она свирепствует во имя блаженства», как говорил Г.В. Плеханов. Религиозные войны, как и вообще религиозные споры, всегда были окрашены фанатизмом.

Убедительным примером того, как религиозный фанатизм тесно переплетается с другими проявлениями общественной психологии, является многолетняя борьба маори против расхищения их земель в Полинезии колонизаторами. Борьба маори вылилась в 1864–1868 годах в религиозное движение «хау-хау», в котором тесно сплелись социальные устремления, древние верования и христианство. Маори верили в свою неуязвимость и, доводя себя до экстаза, с магическими жестами и возгласами «хау!» шли под пули колонизаторов.

Башня Аввакума.

На берегу Братского моря, над тем местом, где когда-то бурлил порог Падун, стоит рубленная из кедра башня. Это часть Братского острога, заложенного в 1654 году казаком Фирсовым.

В этой башне (а быть может, и в такой же, которую перевезли в Москву, в Коломенское, или в одной из других двух подобных, но уже не сохранившихся) в 1656–1658 годах был заключен протопоп Аввакум.

Основатель русского старообрядчества и глава раскольников, он был, как видно из более чем 50 оставленных им сочинений, одаренным писателем и человеком поразительной воли. В автобиографии Аввакума нет ни следа экзальтации, взвинченности: в каждой строчке спокойная уверенность в своей правоте.

Фанатизм, с которым он боролся за свои убеждения, позволил ему переносить невероятные лишения и страдания, что видно из его собственных слов:

— Посем привезли в Брацкий острог и в тюрьму кинули, соломки дали. И сидел до Филиппова поста в студеной башне. Там зима в те поры живет, да бог грел и без платья, что собачка на соломе лежу. Коли накормят, коли нет. Мышей много было, я их скуфьею бил, батошка не дадут, дурачки! Все на брюхе лежал. Спина гнила. Блох да вшей было много. Хотел на Пашкова кричать: «Прости!» — да сила божия возбранила, — велено терпеть.

Мы не знаем, преодолевал ли боль и холод Аввакум или он их просто не чувствовал. Физиологически допустимо и второе. Очаг возбуждения, связанный с его идеями, мог быть настолько силен, что, по закону отрицательной индукции, он мог затормозить очаг, вызывающий боль.

Фанатизм — это крайняя нетерпимость ко всем другим взглядам, кроме определенной идеи, к которой существует исступленная приверженность, связанная с эмоцией, доходящей до аффекта.

Фанатизм бывает не только религиозный, но может быть связан и с различными другими идеями: политическими, научными. Чувство и идеи ревности также могут доходить до фанатизма, как, например, у шекспировского Отелло. При всей близости различных видов фанатизма по психологическим механизмам, они, конечно, глубоко различны по содержанию, определяемому фанатичной идеей.

Религиозный фанатизм часто бывал и бывает более сильно выраженным, поскольку религиозные идеи по самой своей природе рождаются из религиозного чувства. Аффект, с которым связан подлинный фанатизм и без которого он не бывает, нередко делает фанатика нечувствительным не только к лишениям, но и к боли.

Так, например, прославился своей стойкостью и мужеством вождь племени ацтеков, национальный мексиканский герой Гуаутемок, возглавлявший в XVI веке борьбу своего племени против испанских конкистадоров. Испанцы, захватив Гуаутемока в плен, облили его оливковым маслом, положили на решетку, укрепленную над тлеющими углями, и медленно поджаривали. Но Гуаутемок стойко выносил мучения и возмутился, когда один из ацтекских вождей, также подвергнутый пыткам, не выдержал боли и стал стонать. Он сказал последнему:

— Ты бери пример с меня, я ведь тоже лежу не на цветах.

Самосожжение.

2 ноября 1965 года перед Пентагоном в Вашингтоне пылал живой факел. Член американской пацифистской организации Норман Моррисон зажег себя, облив бензином, выражая этим протест против войны во Вьетнаме.

В этом случае, внешне подобном голодовкам заключенных, бесспорно имеются элементы религиозной психологии. Моррисон был квакером, для которых типична вера во внутреннее озарение. Это не первый подобный случай политического протеста. И есть все основания думать, что это было трагическое подражание серии аналогичных самосожжений монахов-буддистов, совершенных в 1963 году в Сайгоне с той же целью. Религиозные мотивы поступка, имеющего политические цели, у этих монахов уже не вызывают никакого сомнения.

Самосожжение было особенно распространено у русских старообрядцев, как форма религиозного протеста против «угнетения веры». Встречалось оно и в других религиях в виде добровольного принесения себя в жертву.

Как явление религиозной психологии, самосожжение есть религиозный фанатизм и имеет смысл принесения себя в жертву. Физические муки самосожженца облегчаются верой в вечное блаженство, которое ему будет якобы даровано за эти муки.

Спор за веру.

Томас Мор, родоначальник утопического социализма, изложивший в 1516 году свои взгляды в произведении «Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия», был ревностным католиком. А английский король Генрих VIII, бывший вначале его другом и даже сделавший его лорд-канцлером, исповедовал протестантизм и издал особый статут, которым король провозглашался главой церкви. Мор, как ревностный католик, главой церкви считал римского папу и не признал королевского статута.

писал Гёте.

И ранее пользовавшийся благосклонностью короля канцлер-католик предстал в 1535 году перед судом протестантов.

Вот дословно приговор, вынесенный ему:

— Шерифу Вильяму Бингстону предписывается отвести преступника обратно в Тауэр, а оттуда провести через Сити до Тиберна, где и повесить; когда это будет сделано, снять его полумертвого, четвертовать, благородные члены отрезать, живот распороть, внутренности сжечь; конечности выставить на четырех воротах Сити, а голову — на Лондонском мосту.

Хотя король заменил этот ужасный приговор отсечением головы на плахе, этот приговор остался на века примером фанатизма в религиозных спорах, обычно переплетавшихся с политическими.

Сладострастие, жестокость и религия.

— Три чувства, совершенно различные на первый взгляд, — злоба, сексуальная любовь и религиозное чувство, — если опираться на множество фактов и соображений, находятся друг к другу в большой близости; тогда, когда возрастает их интенсивность, и в особенности когда злость трансформируется в жестокость, в свирепость, сексуальная любовь в сладострастие и религиозное чувство в фанатизм или в мистицизм, — тогда эти чувства совпадают или смешиваются без заметных границ…

Этими словами классик отечественной психиатрии Петр Борисович Ганнушкин начинал статью «Сладострастие, жестокость и религия». Эта статья была опубликована им в 1901 году во Франции и только недавно напечатана на русском языке.

Из очень большого материала этой статьи приведу только один пример — отрывок из романа Эмиля Золя «Нана», в котором есть такие строки: «Граф находил в религиозном экстазе сладострастные ощущения, пережитые с Нана, те же мольбы и приступы отчаяния… В церкви, с онемевшими от холодных плит коленями, он снова переживал былые наслаждения, вызывая судорожную дрожь во всем теле, помрачавшую его разум, удовлетворяя смутные потребности, таившиеся в темных глубинах его существа».

Связь религиозного и полового чувств наиболее отчетливо проявляется в области религиозных изуверств и сексуальной патологии.

Садизм — термин, вошедший в психиатрию от имени французского писателя маркиза де Сада, страдавшего стремлением к половому насилию и умершего в психиатрической больнице.

Среди средневековых инквизиторов было немало садистов, не в переносном, а в точном психиатрическом смысле слова, которым место было, как и маркизу де Саду, в психиатрической больнице. Может быть, этим отчасти объясняется такое большое количество обвиняемых в колдовстве женщин по сравнению с мужчинами.

В психиатрии известна и противоположная сексуальная патология.

Мазохизм — термин, вошедший в психиатрию от имени австрийского писателя Мазоха. Так называется стремление подвергаться истязанию, мучению другим лицом для полового возбуждения и удовлетворения.

Самоистязания многих религиозных культов очень близки мазохизму. Так, одно из мистико-аскетических направлений ислама — суфизм — предлагает верующим «наслаждаться ударами друга».

В XIII–XIV веках в Западной Европе и в Скандинавских странах форму массового психоза приняла религиозная секта флагеллантов, т. е. бичующихся. Массовые самобичевания и бичевания друг друга практиковались не только в монастырях, но и в покаянных процессиях, ходивших по улицам и «принимавших крещение кровью». Вспомним о магии крови, и здесь станет видна отчетливая связь сексуальной психологии с психологией религии. Конечно, не все флагелланты были мазохистами. Признание этого было бы упрощением, снимающим идеологическую сторону проблемы. Многие были просто фанатиками. Огромную роль здесь имели и механизмы подражания. Но и мазохизм и садизм здесь играли не последнюю роль.

Садист-монах, наблюдающий бичующуюся девушку, получал удовлетворение. Но и мазохистки-женщины, не только подвергавшиеся бичеванию мужчиной, но и побуждаемые им к самобичеванию, также переживали религиозное чувство, смешанное с половым. Бывало, конечно, и наоборот.

Основной итог.

В этой книге каждый рассказ имеет самостоятельное значение. Это обычно какой-либо более или менее частный случай, взятый из жизни, но имеющий отношение к религии как социальному явлению. Однако рассмотрен он сквозь призму психологической науки и описан в ее понятиях.

Но главы книги выделяют основные, узловые проблемы психологии религии. В этой главе содержатся факты и мысли, раскрывающие в той или иной степени психологическую сущность чувства веры как минимума религии.

В предыдущей главе мы видели, как Ленин по-своему прочел Фейербаха и понял, что «тайна религии» лежит в самой сущности зарождавшегося у первобытного человека абстрактного мышления. Мы видели, что через ряд лет это диалектическое свойство мышления понял и великий физиолог И.П. Павлов, открывший в деятельности человеческого мозга особую систему, названную им «второй сигнальной системой действительности».

А в этой главе мы увидели, что свойственный второй сигнальной системе и особенно абстрактному мышлению «отлет фантазии от жизни» субъективно переживается как чувство веры. В этом и заключается психологическая сущность того, что Энгельс назвал «фантастическим отражением».

Из рассказов этой главы мы видели, что чувство веры является обязательным элементом любого явления религиозной психологии. Вместе с тем оно принципиально отлично от нравственного, эстетического и сексуального чувств, имея с каждым из них только некоторые общие черты.

Поскольку мозг у конкретного человека один и сознание личности тоже едино, все эти чувства в индивидуальном сознании могут изолированно рассматриваться только условно. Анализ религиозного сознания требует учета общностей и связей, но в еще большей степени и различий чувства веры с другими чувствами. Эти общности и связи и различия были показаны в рассказах этой главы, хотя к ним мы еще будем возвращаться и в дальнейшем.

Мы видели, что вера, как психологическое явление, относится к чувствам и что эмоциональный компонент ее психологической структуры подчиняет мышление, побочным продуктом которого она по происхождению является. Как всякая эмоция, вера может выражаться в различной степени: от смутного настроения, включенного в структуру более сильного, например эстетического чувства, до страсти, проявляющейся как религиозный фанатизм, и до аффекта — религиозного экстаза.

Но главное, что я хотел показать в этой главе, — это психологическую причину непримиримости науки и религии как форм общественного сознания. Она — в принципиальном различии знания и веры в индивидуальном сознании. Именно потому, что для религиозной психологии конкретного верующего человека вера первична, а религиозная идеология приспосабливается к ней, сущностью религии как социального явления является религиозная общественная психология, а не религиозная идеология, являющаяся только ее формой.