Династия Элиасов, родоначальник которой прибыл в Мексику из Испании в конце XVIII века, принадлежала к числу крупных землевладельцев Соноры – к середине XIX века семья владела примерно 30 тысячами гектаров. Полковник Хосе Хуан Элиас Перес отличился в 1857 году в боях против американского флибустьера Генри Крэбба (в те времена «частные» экспедиции американских политических пиратов пытались расширить зону рабовладения в США за счет присоединения Никарагуа, Кубы и северной Мексики). Полковник воевал и с французскими интервентами и после одного из сражений умер от ран в 1865 году, оставив жену с восемью детьми. Старший сын полковника Элиаса Плутарко, которому на момент смерти отца исполнилось 16 лет, изучал право и начал политическую карьеру, став в 1872 году депутатом сонорского парламента, а позднее – префектом города-порта Гуайямас. Но с управлением отцовскими поместьями Плутарко явно не справлялся, и они постепенно приходили в запустение, чему способствовали и постоянные атаки апачей. Тем не менее семья Элиасов к 1882 году еще владела более чем 60 тысячами гектаров земель в Соноре, половина из которых была разбросана по разным асиендам.

Однако уже годом позже по благосостоянию славного рода был нанесен мощный удар – вышел закон об экспроприации у владельцев необрабатываемых земель. Только в 1883-1844 годах у Элиасов отобрали более 20 тысяч гектаров, причем часть их угодий получила мощная американская горнодобывающая компания «Кананеа Коппер Ко». Видимо, все эти проблемы только усугубили нежелание Плутарко Элиаса заниматься сельским хозяйством. Он стал прикладываться к бутылке и решительно не хотел связывать себя узами брака – вещь удивительная и подозрительная в Мексике тех времен. Впрочем, женщин Плутарко любил, и в 1872 году от некой Лидии Мальвидо у него родился внебрачный сын Артуро. А через четыре года, 25 сентября 1877 года, Мария де Хесус Кампусано в Гуайямасе родила ему еще одного сына, которого назвали в честь отца.

Плутарко-старший немедленно бросил Марию, и та воспитывала будущего президента Мексики одна. То, что Плутарко Кальес был внебрачным ребенком, навсегда определило некоторые черты его характера.

Во-первых, он очень рано стал ярым атеистом, так как не мог согласиться с униженным и двояким положением, в которое церковь ставила всех внебрачных детей. Позднее будущий президент вспоминал, что воровал у церквей милостыню и покупал на эти деньги сладости.

Даже во времена его президентства Кальеса дразнили «турком», так как противники запустили очень обидный слух о том, что его настоящим отцом был торговец-араб (всех выходцев из восточного Средиземноморья в Мексике называли турками). Кальес никогда не реагировал на эти оскорбительные для любого мексиканца сплетни, хотя они преследовали его всю жизнь. Здесь прослеживается четкая параллель с жизнью Сталина, которого тоже в детстве бросил отец-алкоголик, что сделало маленького Иосифа посмешищем в глазах сверстников.

Во-вторых, будущий президент Мексики был твердым сторонником сухого закона (он считал, что его отец не добился ничего в жизни именно из-за пагубного пристрастия к алкоголю). В-третьих, Плутарко-младший решил совершить в этой жизни все возможное, чтобы создать прочную семью и сделать хорошую карьеру.

Примером для внебрачного сына были три брата его отца, которых не сломила злодейка-судьба, лишившая их род большой части собственности. Один из них, Алехандро, крестивший маленького Плутарко почти через год после рождения, был авторитетным государственным служащим в Гуайямасе. Другой, Мануэль, стал крупным землевладельцем и к тому же зарабатывал на торговле с США, имея таможенное агентство в Аризоне. Хорошо, хотя и не всегда ровно, шли дела в бизнесе и у третьего дяди Плутарко Рафаэля. С младых ногтей внебрачный ребенок хотел быть похожим не на отца, а на его братьев. Плутарко-младший мечтал стать богатым, как его дядья.

Однако судьба продолжала наносить ребенку тяжелые удары – уже в 1880 году умерла его мать, и Плутарко взяла на воспитание в свою семью ее сестра Мария Хосефа Кампусано. Муж тети, торговец алкоголем дал мальчику новую фамилию – Кальес, а обилие учителей среди его родни определило выбор профессии для приемного сына.

В конце 1880-х годов губернатор Соноры решил коренным образом модернизировать систему образования в штате. На французский манер образование должно было стать светским и научно-ориентированным. В штат были приглашены ведущие специалисты в разных областях из Мехико и из-за границы. Стали открываться новые школы, а в 1889 году появилось даже что-то вроде университета – Колледж Соноры. Профессия учителя стала почетной (хотя и не очень хорошо оплачиваемой). Учителей в штате рассматривали как носителей прогресса в местности, которая еще совсем недавно была ареной жестоких столкновений белых поселенцев с индейцами, своего рода мексиканским «диким Западом». Даже церкви пришлось переориентировать в Соноре свои школы, которые стали давать не только закон божий, но и практические навыки, например в агротехнической сфере. К тому же именно в Соноре у католической церкви были мощные конкуренты – различного рода протестантские миссионеры из США.

В январе 1888 года епископ Соноры пригрозил отлучением от церкви всем, кто будет слушать проповедываемую протестантами ересь. Угроза распространялась и на государственные школы, среди преподавателей которых было много протестантов и атеистов. Конфликт между властями штата и клиром также оказал коренное воздействие на характер будущего президента Мексики. С тех самых пор Кальес считал борьбу против церкви миссией всей своей жизни. В его понимании католическая церковь была главным препятствием на пути Мексики к прогрессу.

В 1893 году учительский корпус Соноры пополнился еще одним атеистом – учителем школы № 1 для мальчиков Плутарко Кальесом, который год спустя стал преподавателем и в самом престижном учебном заведении штата, Колледже Соноры. Там он познакомился с земляком Адольфо де ла Уэртой, и между ними состоялся разговор, во многом определивший непримиримую вражду этих двух людей в 1923-1924 годах.

«Меня зовут Плутарко, и я, как и вы, из Гуайямаса». – «Да, я из Гуайямаса». – «А из какой семьи?» – «Из своей».

Де ла Уэрта обидел Кальеса, подчеркнув, что он-то из «нормальной» семьи. Плутарко установил контакты, хотя и нерегулярные, со своим непутевым отцом и все-таки взял себе имя Элиас, хотя и от фамилии приемного отца отказываться не стал. Плутарко-старший продолжал беспутную жизнь и окончил ее, брошенный всеми, в одном из отелей. Из-под подушки умершего медсестра достала початую бутылку.

Отец заставил сына уехать из Гуайямаса, потому что считал его бабником (и было в кого). Кальес соблазнил дочь таможенного служащего Хосефину Бонфильо, которая потом родила такого же внебрачного ребенка, как и сам сбежавший от невесты Плутарко. Сына назвали Родольфо; в 1919 году, когда Кальес был уже министром промышленности и торговли, он предложил своему первенцу хорошую должность, но тот отказался и продолжал работать телеграфистом, как и его приемный отец.

К тому же Плутарко-младший стал выпивать, и казалось, что он и в самом деле пойдет по стопам отца. Чтобы избежать сползания по наклонной плоскости, молодой человек решил основать семью и в 1899 году женился на Наталье Чакон. В то время это был один из немногих браков в Соноре, заключенных без всякого участия церкви. Донья Наталья родила мужу двенадцать детей, трое из которых умерли. Интересно, что отец Натальи, как и отец первой, брошенной Кальесом невесты, был таможенником.

Однако после обзаведения семьей будущему президенту Мексики пришлось оставить любимую работу учителя, хотя все последующие занятия никакого успеха ему не приносили. Казалось, что внебрачного ребенка всегда будут преследовать злой рок и грехи его отца.

Сначала Кальес устроился казначеем порта Гуайямас, но вскоре был уволен (ходили слухи о растрате). Затем он стал управляющим отеля, принадлежавшего его сводному брату Артуро. Однако отель сгорел, и в 1902 году Плутарко решил стать фермером. Он поселился на одной из оставшихся еще в собственности отца асиенд площадью 9 тысяч гектаров и стал выращивать там пшеницу, картофель и кукурузу. Никакого дохода земледелие не приносило (один из знавших в те годы Кальеса друзей вспоминал, что тот просто не умел сеять пшеницу). То сорт зерна был выбран неправильно, то закуплены не те машины. Успех дяди Рафаэля повторить не удавалось, и семья бывшего учителя постоянно находилась на грани полного финансового краха.

В 1906 году Кальес безуспешно пытался получить от властей штата концессию на разработку минерального сырья. В тот же год один из друзей, Смитерс уговорил его стать управляющим мельницы. Однако в 1910 году мельницу отобрал за долги основной кредитор – Банк Соноры. Тогда Кальес вместе с тем же Смитерсом организовал собственный малый бизнес – открыл торговую фирму по продаже хлебобулочных и макаронных изделий. Магазин не процветал, и к началу мексиканской революции 1910 года Плутарко Кальес представлял собой классического неудачника, так и не нашедшего своего места в жизни.

Неудивительно, что недовольный жизнью Кальес, над которым постоянно висела опасность сорваться в алкоголизм по примеру отца, примкнул к движению сонорских революционеров, выступавших против переизбрания диктатора Порфирио Диаса на новый президентский срок в 1910 году. Терять Кальесу было нечего, и он охотно предоставлял свой магазин для встреч оппозиционеров. В апреле 1911 года магазин прогорел окончательно, и Плутарко действительно ударился в запой – он не знал, как прокормить жену и пятерых детей. Позднее Кальес говорил, что всегда был пролетарием. Если считать критерием принадлежности к пролетариату низкий уровень жизни и постоянную угрозу нищеты, то он был не столь уж и далек от истины.

Но уже через месяц после краха его бизнеса, в мае 1911 года повстанцы Франсиско Мадеро при поддержке США свергли диктатуру Диаса, и судьба впервые улыбнулась бывшему учителю. В сентябре 1911 года (Кальес к тому времен снова открыл маленький магазин, торговавший всякой всячиной от вина до сельхозтехники) новый революционный губернатор Соноры Майторена назначил его префектом полиции пограничного города Агуа-Приета. Наконец-то Кальес открыл для себя ту сферу деятельности, которая позволяла раскрыть все его таланты, – государственное управление. Однако магазин он пока не бросил – обстановка в стране была нестабильной. Кальес быстро проявил себя как эффективный администратор, коренным образом перестроив работу полиции и начав войну против процветавших в этих местах контрабандистов. Сбить с пути борьбы с коррупцией его не могли ни взятки, ни угрозы. Кальес взял за правило любой ценой добиваться поставленных целей. Контрабандисты пытались обвинить его перед губернатором в попытке свергнуть власть в штате, но Майторена безусловно доверял одному из лучших своих чиновников.

После свержения и злодейского убийства вождя революции Мадеро в феврале 1913 года Кальес не колебался ни минуты – он отправил Майторене телеграмму, предлагая восстать против правительства узурпатора генерала Уэрты. Временно отправив семью в Аризону, Кальес быстро сколотил отряд добровольцев, признававших лидерские качества шефа полиции. Уже тогда он провозгласил свое политическое кредо, от которого не отказался, и став главой государства: «Лучше все невзгоды народного восстания, чем мир, покоящийся на винтовках военной диктатуры».

Всеми силами повстанцев-конституционалистов в Соноре командовал Альваро Обрегон, в отличие от Кальеса, к началу революции 1910 года – преуспевающий землевладелец средней руки. 16 марта 1913 года вопреки воле Обрегона Кальес провел свою первую боевую операцию – его отряд атаковал город Нако, как и предвидел Обрегон, безуспешно. Кальесу пришлось ретироваться в Аризону, где он закупал оружие для повстанцев. (Обрегон на это заметил, что Плутарко держится подальше от опасности.) В августе 1913 года покровитель Кальеса Майторена отказался от поста губернатора – якобы по состоянию здоровья, но все говорили о банальной трусости, – и уехал в США. Кальес тоже подумывал о том, чтобы выйти из борьбы, но прибывший в Сонору верховный главнокомандующий вооруженными силами повстанцев Венустиано Карранса убедил его остаться. «Дону Венусу» импонировал собранный, принципиальный Кальес, ориентированный на эффективную управленческую работу и чуждый всякой экзальтированности и самоупоения, столь характерных для многих революционеров. 10 декабря 1913 года Кальеса произвели в полковники, и он фактически взял на себя охрану Каррансы. В то время как Обрегон вел сонорские войска на юг к Мехико, Кальес оставался в штате, в глубоком тылу конституционалистов.

В середине 1914 года Майторена при поддержке Панчо Вильи объявил о своем намерении вернуться в Сонору и снова занять пост губернатора. Карранса, предвидя открытый разрыв с Вильей, не согласился. Тогда Майторена набрал несколько тысяч добровольцев из воинственных индейцев яки, среди них которых был очень популярен, и, получив от Вильи оружие, начал боевые действия в Соноре. Командующий войсками штата Кальес, в свою очередь, получил от Обрегона приказ противодействовать союзнику Вильи. Приказ было легче отдать, чем исполнить: у Майторены имелось примерно 10 тысяч бойцов, в том числе яки, считавшиеся лучшими воинами Мексики, а «войска» Кальеса насчитывали около 800 человек.

Кальес перебрался в Агуа-Приету, где повстречался с отцом. Плутарко-старший предрек сыну и всему его делу полный крах: «Вы думаете, что выиграете революцию – ничего вы не выиграете, а только все потеряете». Через три года он умер, так и не увидев окончательного триумфа своего внебрачного сына.

В боях с превосходящими силами Майторены Кальес показал себя блестящим организатором. Он внимательно изучал карты местности, заботился о снабжении, организовывал безопасные коммуникации связи. Кальес так хорошо укрепил город Нако, что Майторена не смог его взять. Больших побед, в отличие от Обрегона, Кальес не одерживал, но в искусстве обороны и отвлекающих маневров ему не было равных, за что он и получил звание бригадного генерала. В августе 1915 года Карранса назначил Кальеса временным губернатором Соноры, а Вилья утвердил в той же должности Майторену.

Потерпев сокрушительные поражения от Обрегона, в конце 1915 года Вилья со всей армией (около 18 тысяч бойцов) вошел в Сонору, чтобы при поддержке Майторены полностью овладеть штатом. 10 ноября 1915 года Вилья заявил корреспонденту из США, что будет драться с Кальесом за Агуа-Приету так, как не дрался еще никогда. На вопрос корреспондента, сколько у него пушек, последовал ответ – когда они зазвучат, вы их сможете сосчитать.

Плутарко Кальес

У Кальеса было примерно в четыре раза меньше солдат, чем у Вильи, но он со свойственной ему тщательностью блестяще укрепил город. Агуа-Приету опоясывали ряды траншей и колючей проволоки, а на самых уязвимых для кавалерии местах были расположены пулеметные гнезда. Собственно, ту же тактику – спокойно дождаться кавалерийской атаки и нанести нападавшим невосполнимые потери пулеметным огнем – в апреле 1915 года успешно применил Обрегон в битве при Селайе, первом крупном поражении Вильи. Однако при Агуа-Приете соотношение мощи было совсем другим, чем при Селайе, где противники имели примерное равенство сил. Тем не менее атаки Вильи захлебнулись в пулеметном огне и проволочных заграждениях Кальеса – были убиты более двухсот вильистов. Впрочем, решающую роль в поражении Вильи сыграли свежие подкрепления, которые Обрегон перебросил в осажденную Агуа-Приету через территорию США.

После своего поражения при Агуа-Приете Вилья был вынужден распустить свою армию и перейти к партизанской войне. С тех пор он ненавидел Кальеса и американцев, которые помешали ему стать лидером страны. Кальес платил Вилье той же монетой и в 1923 году организовал его убийство. Смерть помешала Вилье заключить союз с де ла Уэртой в 1923–1924 годах. Возможно, останься Вилья жив, Кальес никогда не стал бы президентом Мексики.

Как уже упоминалось, Кальес занимал до 1919 года пост губернатора Соноры, где провел радикальные социально-экономические преобразования. В 1924 году, после избрания на пост президента, он намеревался повторить свои сонорские эксперименты в национальном масштабе. В отличие от Обрегона, бизнесмена по натуре, Кальес являлся политиком в самом полном смысле этого слова: у него была великая цель – сделать Мексику прогрессивной процветающей страной, и ни на какие компромиссы с врагами этой цели он идти не собирался. Если времена Обрегона Кальес считал периодом политической стабилизации революционного режима, то свое президентство он был намерен посвятить экономическому рывку страны. Все социальные реформы должны были быть подчинены этой цели.

Кальес был человеком гораздо более принципиальным, чем Обрегон, и менее склонным к компромиссам. Хорошо знавший Кальеса депутат Конгресса от кооперативистов Мартин Луис Гусман описал его в своем романе «Тень каудильо» под именем Иларио Хименеса. «Хименеса считали фарисеем и лицемером, а на самом деле это был человек честный и прямой… Лицо не внушало доверия, но если посмотреть на Хименеса сзади, бросалась в глаза хорошо развитая мускулатура, сильные подвижные конечности, – во всей фигуре чувствовались уверенность в себе и способность точно и энергично доводить до конца любой замысел. И именно это, а не угрюмая подозрительность, которая читалась в его мрачной физиономии, было в нем главным, ибо соответствовало сущности его характера: непреклонной воле, практичному и туповатому уму, уравновешенному и глубоко запрятанному темпераменту, нечувствительному к уколам и угрызениям совести, которые могут сбить с намеченного пути».

Формально Кальес был избран на пост президента как кандидат от Лабористской партии. Однако советский полпред Пестковский справедливо отмечал: «Кайес официально является ставленником так называемых лабористов (партии труда)… или, вернее, лабористы являются его агентами». Действительно, Кальес просто использовал лабористов для контроля над рабочим движением, так же как использовал аграристов для контроля над крестьянами. Это не значит, что Кальес был столь же беспринципен в политике, как Обрегон. Напротив, новый президент действительно сочувствовал угнетенным классам и стремился улучшить их жизнь. Но он считал, что сами эти классы не знают, чего хотят, поэтому должны довериться ему как человеку, выстрадавшему всей своей жизнью мечту о новой, прогрессивной Мексике.

После избрания на пост президента бывший учитель Кальес в августе 1924 года с семьей отправился в Европу, чтобы поучиться в самых цивилизованных странах тому, как организована там социальная и экономическая жизнь. Особенно Кальеса интересовало положение в сельском хозяйстве с упором на кооперацию в этой отрасли – ведь Мексика была преимущественно аграрной страной. Больше всего его привлекала Германия, поскольку Кальес, как и де ла Уэрта, разделял идеи германской социал-демократии: мирное завоевание рабочими экономического господства через демократизацию экономики и развитие коллективных форм собственности, особенно кооперативов. Согласно этой теории социализм мог постепенно вызреть внутри капитализма эволюционным путем (без кровавых революций, как в России) и вытеснить капитализм на свалку истории.

Кальес с президентом Германии Эбертом

Кальеса ждали в Европе. Ведь его победа на президентских выборах в Мексике – победа «пролетарского» кандидата – означала, по мнению лидера немецких социал-демократов Каутского, взятие рабочим классом Мексики государственной власти мирным путем. Такой же точки зрения придерживались испанские социалисты и британские лейбористы.

Германский президент, социал-демократ Эберт устроил Кальесу торжественный прием, хотя тот еще не вступил в должность президента и находился в Европе как частное лицо. Кальес очень внимательно изучал немецкий опыт, особенно в части организации прогрессивных форм сельского хозяйства. Он отдал указания перевести для себя, в частности, материалы на следующие темы: «Преобразование земельных поместий в Пруссии с целью их более эффективной эксплуатации» («красная» Пруссия, крупнейшая из земель Германии, была бастионом немецких социал-демократов), «Надомная работа для крестьянок Пруссии», «Сельскохозяйственные кооперативы и агарный кредит в Европе» (в этом смысле Кальес особенно интересовался сетью кооперативных банков «Райффайзен»).

Со свойственной ему дотошностью Кальес просил перевести на испанский не только общие рассуждения на каждую из интересовавших его тем, но и все нормативные документы, касающиеся, например, организации кооперативов. Позднее он с энтузиазмом, хотя и с ограниченным успехом, будет внедрять в Мексике немецкий кооперативный опыт. В Гамбурге, городе, связывавшем Германию с внешним миром, Кальес пригласил всех (включая евреев), кто хочет получить землю, приезжать в Мексику. В этом отношении философия Кальеса нисколько не отличалась от взглядов диктатора Диаса, который считал мексиканских крестьян-индейцев отсталой расой, не способной к ведению эффективного сельского хозяйства.

В конце августа 1924 года Кальес в Германии дал интервью советским журналистам (опубликовавшие его 29 августа «Известия» ошибочно назвали генерала кандидатом в президенты). «Во время беседы Кальес неоднократно подчеркивал, что социальная борьба обоих народов во многом аналогична», – сообщали «Известия». Кальес отметил «огромный всеобщий интерес мексиканского народа к народам СССР, тем более что многие вопросы СССР имеют большое значение также и для Мексики». «Мексиканский народ постоянно стремился понять тот колоссальный переворот, который произошел в социальной и экономической жизни СССР». В заключение интервью Кальес сказал, что не исключает возможности визита СССР уже в ходе своего нынешнего европейского турне.

15 августа 1924 года советский полпред в Берлине Крестинский сообщал Чичерину, что Кальес 19 августа приезжает в Гамбург «и из Гамбурга направится, по всей вероятности, в Москву, так как СССР его чрезвычайно интересует». Целью поездки является «ознакомление с постановкой у нас сельского хозяйства и железнодорожного дела, а также выяснение возможности покупки в России шпал для мексиканских железных дорог». Мексиканский посланник в Берлине уже запросил для Кальеса и его спутников визы. «Визу я, конечно, дал». Крестинский собирался дать в честь Кальеса прием в советском полпредстве, чтобы мексиканский президент почувствовал прекрасное отношение к нему Москвы.

Получив сообщение Крестинского, Чичерин, похоже, сначала даже не поверил в серьезность намерений Кальеса: в те годы в «большевистскую» Москву официальные лица такого уровня не ездили. «Правда ли, что он собирается в Москву? Развивать связи с этим полурабочим левым правительством очень полезно», – писал Чичерин Крестинскому 27 августа 1924 года.

После письма Чичерина Крестинский немедленно посетил Кальеса в санатории в фешенебельном берлинском районе Груневальд, где тот лечился под наблюдением светил немецкой медицины, поскольку у него болела нога после осады Нако. Когда Крестинский официально пригласил Кальеса посетить СССР, тот ответил уклончиво: мол, 15 октября уже надо уезжать из Европы, перед этим необходимо побывать во Франции, а он еще не знает, когда окончится курс лечения. У Крестинского сложилось впечатление, что Кальес ждал более торжественного приглашения, например, официального письма «советского президента» Калинина. Однако полпред продолжал уговаривать: достаточно и десяти дней, чтобы поездом съездить из Берлина в Москву и обратно, причем три дня можно спокойно провести в СССР. Предлагал Крестинский и такой маршрут: морем до Ленинграда, оттуда в Москву, обратно в Европу по железной дороге. Кальес заинтересовался и послал за картой, но Крестинский со своими сотрудниками, не дожидаясь карты, прямо на столе (беседа проходила в саду санатория) «наскоро начертили план поездки». В конец беседы Кальес сказал: «Я предпочитаю ехать железной дорогой. Если можно из Берлина в Париж через Москву проехать, потратив на дорогу и на осмотр России 15 дней и при этом не особенно устать, то я поеду к вам в гости». Советские представители заверили Кальеса, что это вполне возможно. Тот, среди прочего, выразил надежду, что со смертью Ленина в СССР ничего не изменилось.

Крестинский охарактеризовал Кальеса как человека с «большим характером, с крестьянским практическим умом». Это «организатор и вождь, хотя, по-видимому, сильно измотавшийся, конечно, несколько провинциальный». В своем письме Чичерину от 1 сентября 1924 года полпред настаивал, чтобы из Москвы Кальесу прислали официальное приглашение, а сам он хотел организовать для избранного мексиканского президента прием в полпредстве.

Чичерин ответил, что, по его мнению и с точки зрения этикета, приглашения за подписью самого Крестинского вполне достаточно. 7 сентября он написал докладную записку в политбюро ЦК и предлагал, с учетом ограниченных протоколом возможностей НКИД, придать приему в честь Кальеса общегосударственный характер. Нарком планировал образовать специальную комиссию по встрече Кальеса и поселить его в Большом Кремлевском дворце, «где когда-то помещался персидский шах». Чичерин справедливо придавал визиту мексиканского президента большое значение – это был бы первый визит главы иностранного государства в СССР.

В целом в Москве отреагировали довольно оперативно, и 14 сентября 1924 года временный поверенный в делах СССР в Германии Бродовский вручил Кальесу официальное письменное приглашение посетить Советский Союз. Однако тот ответил, что лечение неожиданно затянулось еще на две недели, и он уже не успеет съездить в Россию. Бродовский в личной беседе пытался уговорить Кальеса, но тот редко менял уже принятые решения. В своем официальном ответе от 22 сентября Кальес с сожалением сообщал, что лечится в санатории до 2 октября и вряд ли успеет до своего отбытия в Мексику приехать в Москву. Так что избранный президент Мексики ограничился выражением «горячих симпатий» к стране, которую ему, к несчастью, «не доведется увидеть собственными глазами».

20 сентября Кальеса в санатории посетил на пути в Мексику советский полпред Пестковский. Беседа длилась 45 минут и имела, по сообщению Пестковского, «очень дружественный характер». Полпред сказал, что мексиканцы, уже более ста лет борющиеся за свою независимость от мирового империализма, естественно, должны питать дружелюбные чувства по отношению к СССР, «стойкому борцу за независимость всех народов». Кальес ответил, что мексиканский народ в течение последних 10 лет борется революционным путем за далеко идущие социальные преобразования с целью освобождения рабочих и крестьян и, конечно, считает себя искренним другом СССР, завершившего рабоче-крестьянскую революцию. «Об этом, он, Кальес заявляет открыто перед всем миром».

Пестковский, основательно подготовившийся к беседе, выразил надежду, что вся Латинская Америка считает Мексику своим авангардом и поможет ей. Однако Кальес ответил, что не смотрит на этот вопрос столь оптимистично: латиноамериканские страны управляются тиранами, «идущими на поводу у своих и иностранных капиталистов… Только после того, как революция сметет с лица земли эти правительства, тогда только может осуществиться этот союз против империализма».

Но все же мысль Пестковского о Мексике как лидере революционной Латинской Америки, по всей видимости, глубоко проникла в сознание Кальеса. Уже в 1925 году мексиканское правительство послало оружие и добровольцев борющемуся с американской интервенцией народу Никарагуа.

Кальес еще раз подчеркнул, что с его точки зрения дипломатические отношения между Москвой и Мехико никогда не прерывались, поэтому все, что было ранее в собственности России (консульский архив царской миссии и т. д.), «немедленно» поступит в распоряжение советского полпредства.

Из Германии Кальес отбыл во Францию – Мекку всех мексиканских интеллектуалов еще со времен Хуареса. Кальес не забыл, как молодым учителем внедрял в далекой Соноре идеи французского Просвещения. Во Франции в то время у власти были радикальные социалисты во главе с премьером Эдуардом Эррио. Однако радикализм этой партии традиционно проявлялся только в жестком антиклерикализме, который копировали и мексиканские прогрессисты всех мастей, включая Кальеса.

На пути из Европы домой Кальес посетил США, где имел довольно теплую беседу с президентом Кулиджем. Тот, вице-президент в кабинете Гардинга, совершенно неожиданно для него самого унаследовал пост в Белом доме в августе 1923 года, когда скоропостижно скончался его предшественник (ходили слухи, что президента отравила жена, которой надоели любовные похождения супруга). Кулидж, который в детстве больше всего не любил встречаться с незнакомыми людьми и пожимать им руки, сохранил администрацию своего предшественника почти без изменений. Кальеса он ошибочно считал человеком Обрегона и надеялся, что тот будет твердо следовать духу и букве «соглашений Букарели» (и здесь Кулидж ошибался). Общественное мнение США в целом тоже поддерживало Кальеса, чему в немалой степени способствовало активное содействие «рабочему» президенту Мексики Американской федерации труда.

Пестковский позднее в своем отчете в Москву так описывал визит Кальеса в Америку: «В первое время Уолл-Стрит полагал, что Кальес является тем человеком, который им нужен: перед вступлением в должность он поехал на поклон в Вашингтон, обещал американскому капиталу всемерную поддержку, провозгласив «правительство закона и порядка», обещал платить проценты по займам…»

В США Кальес приобрел книгу прогрессивного американского писателя-социалиста Эптона Синклера «Выгоды религии», разоблачавшую связь церкви с капиталистическим угнетением. И, судя по его последующим высказываниям и действиям, прочитал эту книгу очень внимательно.

Между тем на родине, в Мексике ситуация после подавления путча де ла Уэрты была еще далека от спокойствия. КРОМ во главе с Моронесом требовал от Обрегона беспощадного наказания предателей. В качестве повода для ответных репрессий Моронес использовал расстрел мятежниками прогрессивного губернатора Юкатана и друга Кальеса Каррильо Пуэрто. В свою очередь, похищение боевиками КРОМ трех сенаторов и убийство сенатора Филда Хурадо (Моронес туманно говорил, что тому отомстил народ) вызвало протест общественности. Обрегон направил Моронесу довольно резкое письмо с требованием не подрывать стабильность страны безответственными действиями. Правительство начало разоружение крестьянских и рабочих батальонов, сыгравших очень важную роль в разгроме мятежа генералов. Между Моронесом и Обрегоном наметилось охлаждение, и именно оно потом, по-видимому, стоило последнему жизни. Причиной для охлаждения были опасения Обрегона, что Моронес сам хочет стать президентом и считает Кальеса своей марионеткой.

Между тем осмелевшие после подавления мятежа профсоюзы всех мастей активно прибегали к забастовкам, чтобы добиться удовлетворения всех своих требований (подчас весьма экзотических – например, анархистская ВКТ требовала шестичасового рабочего дня при полном сохранении зарплаты). Позднее 1924 год назовут в Мексике «годом забастовок». Но большинство из них были абсолютно справедливыми – в условиях мирового экономического кризиса многие фабрики переходили на сокращенную неделю (например, в текстильной промышленности) или отправляли рабочих в вынужденные отпуска. В марте 1924 года текстильщики федерального столичного округа угрожали силой занять фабрики, если предприниматели не прекратят локауты. В независимых от КРОМ профсоюзах Мехико и Веракруса вообще были сильны позиции коммунистов, хотя они были вызваны не столько активной работой партии, сколько популярностью отдельных профсоюзных вожаков-коммунистов. Летом 1924 года после успеха текстильщиков столицы их примеру последовали рабочие текстильной промышленности других регионов.

С весны 1924 года шли забастовки на английских нефтяных компаниях района Тампико «Эль Агила» и «Уастека Петролеум Компани», которые поддерживал губернатор Веракруса Техеда, обвинявший англичан в сотрудничестве с мятежниками де ла Уэрты. Нормальная работа на нефтепромыслах не возобновилась до конца года, что еще больше подорвало и так плачевное состояние мексиканских финансов и поставило под угрозу обслуживание внешнего долга страны.

Интересно, что КРОМ использовал забастовку на «Эль Агиле» в своих интересах. «Империалистам» пришлось заплатить КРОМ за прекращение стачки 400 тысяч песо, которые в основном осели в карманах руководства профцентра. А компания «Ройял Датч Шелл» в феврале 1925 года уволила всех рабочих со своего нефтеперерабывающего предприятии в Тампико и наняла на их место членов КРОМ. После этого проблем не возникало.

По официальным данным, всего в 1924 году произошло 125 забастовок, в которых участвовали 34 тысячи человек. Однако на самом деле забастовок было гораздо больше, просто не все из них признавались властями как законные (для организации стачки профсоюзам следовало соблюсти ряд формальных моментов, в том числе представить властям документацию о своих переговорах с предпринимателями).

Правительству Обрегона пришлось принимать меры для удовлетворения важнейших требований организованного рабочего движения, на которое его режим опирался ввиду ненадежности армии. 30 июля 1924 года Сенат, фактически выполнив одну из программных установок де ла Уэрты, принял постановление о введении единого трудового законодательства на федеральном уровне. Против этого не возражали и предприниматели, которые надеялись, что федеральный закон свяжет руки прогрессивным губернаторам штатов. 20 августа 1924 года Министерство промышленности, торговли и труда завершило разработку закона о компенсации за несчастные случаи на производстве и за последствия болезней профессионального характера. Закон предусматривал введение государственных норм техники безопасности и бесплатного медицинского обслуживания на производстве. Верховный суд Мексики принял постановление, по которому решения государственного арбитража трудовых конфликтов признавались окончательными и их обжалование или приостановление судами общей юрисдикции (т. н. ампаро) не допускалось.

Избрание Кальеса президентом лабористы Моронеса восприняли как собственную победу, организовав в Мехико массовую демонстрацию. На первый взгляд, для такой точки зрения были все основания. Если Обрегон баллотировался в 1920 году как кандидат либеральных конституционалистов (и Лабористская партия была создана специально для его поддержки), то Кальес считал себя официальным кандидатом лабористов. Ходили упорные слухи, что, как и Обрегон четырьмя годами раньше, Кальес заключил с Моронесом секретное соглашение о компенсации за поддержку. Однако и Моронес, и Кальес это решительно опровергали.

Тем не менее Кальес сделал то, чего так и не сделал Обрегон, – назначил Моронеса министром промышленности, торговли и труда. Советский полпред Пестковский совершенно справедливо отмечал, что само сведение в одном министерстве департаментов, отвечавших за положение рабочих (труда) и капитала (промышленности), ясно говорит о политической линии правительства – примирении рабочих и капиталистов.

Как уже говорилось, в важнейших посольствах Мексики за рубежом, в том числе и в Москве, были учреждены посты «рабочих атташе», которые заняли представители КРОМ. Позднее мы увидим, что рабочий атташе КРОМ в Москве Эулалио Мартинес едва не стал поводом для разрыва едва установившихся советско-мексиканских дипломатических отношений.

Моронес полагал, что новый президент во всем будет следовать линии КРОМ, но на самом деле все получилось как раз наоборот. Моронесу как члену кабинета министров пришлось призвать профсоюзы прекратить забастовочную борьбу против «своего правительства». Советское полпредство отмечало: «Характерно отношение Моронеса и других лидеров этого движения к рабочим забастовкам. Они за всякую цену стремятся не допускать забастовок в американских предприятиях. Если угрожает такая забастовка, они пытаются подкупить ее вожаков, а в случае неудачи объявляют забстовку «нелегальной» и подавляют ее правительственными силами».

Моронес объяснял такую осторожную линию в отношении американского капитала опасениями, что активная борьба пролетариата может вызвать военную интервенцию США. При этом отсутствие реальной классовой борьбы КРОМ подменял трескучими фразами о социализме и национализме на различных митингах, которые, естественно, созывались по согласованию с правительством. Однако масса членов КРОМ была настроена гораздо радикальнее своих вождей. «Вообще большинство мексиканских рабочих готово считать себя большевиками», – отмечал Пестковский. «Вообще в Мексике не признавать себя революционером – вещь постыдная». Естественно, это были только интуитивные ощущения: представления о научном социализме у мексиканских рабочих масс отсутствовали практически полностью.

Революционность мексиканского рабочего класса объяснялась отнюдь не агитацией Коминтерна или советского полпредства – просто мексиканские рабочие 20-х годов в массе своей жили очень плохо и были этим недовольны. По официальной статистике 1924 года, в Мексике насчитывалось 262 511 рабочих, что означало резкое сокращение рядов рабочего класса за время революции. 75 829 человек трудились в горнодобывающей промышленности, 56 564 – на транспорте, 51 443 – в текстильной отрасли, 34 344 – в пищевой. Нефтяников было 6085 человек, металлистов – 4626. Помимо рабочих в Мексике было 59 923 служащих, в том числе 38 212 госслужащих. В официальную статистику не входила традиционно многочисленная в Мексике домашняя прислуга – до 250 тысяч человек. И, хотя статистика не причисляла к рабочим тружеников сельского хозяйства, подавляющая масса пролетариев – не менее миллиона человек – работали на селе.

Зарплата мексиканских рабочих сильно разнилась в зависимости от отрасли экономики. Еще одной проблемой было то, что мексиканские рабочие, как правило, получали в разы меньше, чем их иностранные, в основном американские, коллеги.

Пестковский, который приводил эти данные в отчете в Москву, отмечал, что один песо примерно равен одному советскому рублю. «Как живет мексиканский рабочий?» – задавал вопрос советский полпред. Ответ выглядел следующим образом: «Обычная пища рабочего: жареная фасоль в холодном виде, оладьи из кукурузной муки (тоже в холодном виде), немного мяса, очень мало хлеба и немного бананов». Пестковский писал в Москву: «Мексиканец умеет жить впроголодь, и в этом отношении он очень приближается к китайскому кули».

«Но еще страшнее для мексиканского рабочего вопрос о квартире и одежде. Квартирная плата в мексиканских городах чрезвычайно высока». Квартира из двух крошечных комнат и кухни в рабочем районе стоила от 30 до 40 песо в месяц, одна «комнатка» на пятом этаже (верхний этаж, где квартиры были самыми дешевыми) с окнами во двор – 8–10 песо в месяц, комната без окон или с окнами в коридор – 2–5 песо. Отнюдь не коммунистическая пропаганда, а дороговизна вызвала к жизни, по выражению Пестковского, движение «революционных квартиросъемщиков», которые объединялись и не платили за квартиру. Кроме того, советский полпред писал: «Нужно еще отметить, что в каждом мексиканском городе имеется значительное количество бедняцких семейств, не имеющих никакой квартиры и живущих целыми семействами на улицах… Не менее страшен вопрос об одежде. Большинство материалов ввозится из Соединенных Штатов и облагается пошлинами. Поэтому платье здесь чрезвычайно дорого. Большинство рабочих и их детей одеты постоянно (даже по праздникам) в рабочий костюм (брюки вместе с кафтаном из дешевой бумажной материи). Дети рабочих по большей части ходят круглый год босиком и без головного убора».

Советский полпред проявил солидарность с рабочими оригинальным образом. На первый официальный прием полпредства в 1925 году по случаю годовщины свержения самодержавия он, к изумлению газетчиков, пригласил гостей не в смокингах и фраках, а в «уличной», то есть обычной одежде. Потом Пестковский не без удовлетворения писал в Москву, что изящно одетые дипломаты (на прием не пришли только итальянский посол из-за болезни и немецкий по случаю траура – в Германии умер президент Эберт) и чиновники (были министр иностранных дел Аарон Саенс и жена министра финансов Пани) чувствовали себя неловко рядом с «оборванными коммунистами».

Новый министр труда Моронес предлагал пролетариату отказаться от собственных классовых целей: власть уже завоевана мирным путем, и теперь следует сосредоточиться на задачах экономического развития страны и поддерживать на этом пути национальный капитал. Иностранные наблюдатели заметили, что на первомайской демонстрации 1925 года КРОМ отказался от всех былых революционных лозунгов и плакаты официального профцентра призывали рабочих покупать только национальные товары.

Среди иностранных наблюдателей мексиканского Первомая 1925 года был и советский полпред. Формально праздник при Кальесе стал общегосударственным: были закрыты все фабрики и учреждения, прекращено движение трамваев в Мехико. Рабочую демонстрацию принимал, выйдя на балкон Национального дворца, сам президент. Вечером состоялся «громадный», как выразился Пестковский, митинг на арене для боя быков, на котором присутствовали около 20 тысяч человек. Советский полпред пришел на митинг без приглашения и оказался там единственным представителем дипломатического корпуса. Сначала выступал лидер лабористов Рикардо Тревиньо – публика аплодировала, когда он говорил о капиталистической эксплуатации, и освистала оратора, когда тот свернул на необходимость сотрудничества труда и капитала. Выступавший за Тревиньо Моронес был, по оценке Пестковского, более умелым оратором: он предостерегал против «забастовочной анархии» и предлагал постепенное улучшение условий труда. Не удержался Моронес и от антикоммунистической риторики: «Мы закроем границы перед теми, кто стремится создать раскол в нашем рабочем движении и работает против Мексиканской рабочей конфедерации» (то есть КРОМ).

Лидер же КРОМ по-прежнему наслаждался всеми прелестями государственного поста – он любил бриллианты, дорогие автомашины, красивых женщин и роскошные вечеринки в своем похожем на дворец доме. «Сам Моронес принадлежит к числу людей, разбогатевших на мексиканской революции, и является ловким политическим спекулянтом», – так характеризовал его Пестковский в донесении в Москву.

Ряды КРОМ при Кальесе еще больше выросли. Правда, цифры к тому же изрядно завышались. Даже официально значившееся в документах число 1,5 миллиона человек не имело ничего общего с действительностью; а в 1926 году КРОМ вообще объявил о двухмиллионном членстве. Из-за своей соглашательской позиции КРОМ не имел никакого влияния на самых сознательных и хорошо организованных рабочих Мексики – железнодорожников и нефтяников. Сильно ослабли его позиции и среди текстильщиков, которые на момент основания КРОМ были главной социальной базой профцентра. Среди членов КРОМ преобладали рабочие госпредприятий (типографий и арсенала), госслужащие, портовые рабочие Веракруса и Юкатана, работники театров, официанты, тореадоры, уличные торговцы, глашатаи. В КРОМ состоял даже союз проституток Мехико. 60 % членов были сельскохозяйственными рабочими, за которых велась борьба с аграристами. Формально на 1926 год в КРОМ входили 75 федераций и 1000 синдикатов. Однако во всех мексиканских профсоюзах членство было формальным, а взносы, если они вообще платились, собирались крайне нерегулярно.

Многие профсоюзы вступали в КРОМ потому, что при Кальесе только его забастовки признавались законными. При таком раскладе в более чем 90 % случаев государственные арбитры принимали решения в пользу рабочих. Были утверждены к тому же законодательные нормы, по которым на предприятии фактически запрещалось существование «профсоюзов меньшинства», то есть независимых организаций, не входящих в КРОМ. В таких случаях вести переговоры с предпринимателями имел право только «профсоюз большинства».

КРОМ по-прежнему занимал ярую антикоммунистическую позицию, в то время как его «рабочий атташе» в Москве Мартинес якобы вел переговоры о присоединении КРОМ к Профинтерну. Моронес считал коммунистическую идеологию чуждой мексиканскому национальному характеру и подчеркивал, что мексиканский пролетариат получит от «рабочего» правительства Кальеса гораздо больше социальных благ, чем русские с их кровавыми революциями. «Комитет действия» КРОМ (никакой внутренней демократии в этом профсоюзе не было) указал на необходимость выявления и исключения всех членов компартии. Пестковский писал в Москву: «В репрессиях против коммунистов активное участие принимают лабористы, выбрасывая коммунистов из союзов и лишая их заработка».

Именно верхушка КРОМ в лице Моронеса и Тревиньо всячески подталкивала Кальеса к разрыву отношений с СССР. И причиной тому была отнюдь не «большевистская пропаганда» советского полпредства (при его мизерных штатах и бедственном финансовом положении говорить об этом просто смешно). С 1925 года наблюдались резкое падение авторитета КРОМ и рост влияния коммунистов на профсоюзное движение. Конечно, Моронесу было легче списать отсутствие авторитета в массах на происки Кремля. Пестковский прекрасно это понимал: «Дальнейшие уступки американскому капиталу уменьшают влияние лабористов, усиливая коммунистов и независимых».

При этом сам Пестковский старался максимально наладить отношения с КРОМ, понимая, что рядовые массы членов этой конфедерации не разделяют дремучего антисоветизма верхушки. 10 мая 1925 года полпреда посетил советник Моронеса поляк Йозеф Ретингер. Его Пестковский совершенно справедливо определил в отчете в Москву как «тип политического авантюриста». Ретингер сообщил, что Моронес якобы очень обижен, что его в 1922 году не пустили в СССР. (Мы помним, что на самом деле лидеру КРОМ в обычном порядке выдали визовые анкеты и больше он в советском полпредстве в Берлине не появлялся.) Кроме того, по словам Ретингера, Моронес был убежден, что целью советского полпредства является «разрушение» КРОМ, тем не менее очень дружественно настроен по отношению к СССР и готов установить отношения с советскими профсоюзами. Пестковский немедленно согласился с идеей отправить в СССР делегацию КРОМ. И здесь Ретингер открыл главную цель своего визита. От имени Моронеса он попросил Пестковского дать «директиву» Коммунистической партии Мексике, чтобы она прекратила в своих изданиях «нападки» на Моронеса и Кальеса.

Советский полпред сразу почуял ловушку: если бы он дал согласие, то у Моронеса было бы железное и желанное доказательство, что мексиканская компартия является марионеткой Кремля. Поэтому Пестковский ответил, что представляет советское правительство, а не Коминтерн, «и поэтому никаких директив здешней компартии давать» не может. Ретингер не унимался и предложил организовать встречу Пестковского и Моронеса, чтобы установить «более дружественную личную связь». Похоже, он думал, что собеседник откажется, чем даст Моронесу возможность привести Кальесу лишнее доказательство враждебности советского полпреда к КРОМ. Но Пестковский поймал Ретингера на слове и предложил, чтобы Моронес зашел к нему или встретился с ним в нейтральном месте.

15 мая Ретингер по телефону сказал заместителю Пестковского Хайкису, что Моронес согласен на встречу. Лидера КРОМ пригласили явиться в полпредство в час того же дня. Но пришел опять один Ретингер, заявивший, что Хайкис неправильно понял: речь шла только об его визите. Ретингер пригласил Пестковского в министерство Моронеса. Видимо, лидер КРОМ, несмотря на свои заверения в дружбе к СССР, все же не желал появляться в советском полпредстве. Пестковский идти на поклон к Моронесу отказался. Тогда Ретингер сообщил о предстоящей высылке из Мексики иностранных (прежде всего американских) коммунистов, в частности, Бертрама Вольфа. Теперь стала ясна вся комбинация крайне самолюбивого и тщеславного Моронеса: советский полпред приходит к нему в министерство, а на следующий день из страны высылают видных коммунистов. Таким образом, лидер КРОМ ясно показывает мексиканским коммунистам: Пестковский и СССР в целом – «бумажные тигры» и никак не помогут своим собратьям по идеологии в трудную минуту.

Весьма интересен с точки зрения взаимоотношений Моронеса и СССР визит в Мексику в мае-июне 1925 года делегации бакинских рабочих-нефтяников. Щеголявший своей доступностью «рабочий министр» немедленно пригласил русских пролетариев к себе в министерство. Один из гостей, Мордовин спросил: «Мы очень рады, товарищ министр, что здесь существует правительство, именующееся рабочим. Но мы все-таки видим, что банки и другие предприятия все еще в руках капиталистов. Какие у вас планы насчет этого?» «В ответ на это, – писал Пестковский, – Моронес разразился длинной декларацией в том духе, что мексиканские рабочие по своему чувству являются крайними революционерами, жаждут отнять все у капиталистов и совершить социальную революцию, но рассудок должен господствовать над чувством. А рассудок говорит нам, что в тех условиях, в которых сейчас находится Мексика, этого еще сделать нельзя. Но мы помним нашу конечную цель и постпенно к ней приближаемся. Затем Моронес изливал свои чувства по отношению к СССР, заявляя, что он и его организация считают Советскую Россию конструктивным элементом не только у себя дома, но и в других странах».

Не лишним будет вновь процитировать роман Гусмана «Тень каудильо», где Моронес выведен под именем Рикальдо, ибо это описание ясно показывает, с каким человеком приходилось иметь дело советскому полпреду. «Рикальдо был человек умный, но неприятный и чрезвычайно уродливый. Асиметричные глаза глядели тускло; голова как бы непрестанно подвергалась насильственному сжатию с двух сторон: на черепе была сбоку вмятина, и наискосок, сответственно ей, выпирал искривленный подбородок, образуя огромную мясистую складку; вялые, почти паралитические веки усугубляли уродство лица. Не менее уродливо было и крупное, массивное тело, также все перекошенное». За Моронесом закрепилась кличка Муссолини, в том числе и за внешнее сходство с итальянским дуче. Сменившая Пестковского на посту полпреда Коллонтай называла Моронеса в донесениях в Москву человеком «с душком фашизма».

Реальным противовесом КРОМ в рабочем движении Мексики в 1925-1926 годах оставалась анархо-синдикалистская ВКТ, которая по-прежнему активно критиковала любое правительство Мексики как «реакционное» и отказывалась от участия рабочих в политике. ВКТ часто проводила забастовки ради забастовок, чем давала повод правительству упрекать все рабочее движение в экстремизме. Анархо-синдикалисты были еще более рьяными антикоммунистами, чем КРОМ, и обвиняли СССР в предательстве идеалов мировой революции и преследовании их собратьев-анархистов в Советском Союзе.

Правда, при этом большинство членов ВКТ искренне считали себя коммунистами и очень тепло относились к СССР. Некоторые отраслевые профсоюзы ВКТ даже возглавляли члены компартии.

В 1922–1926 годах ВКТ находилась на пике своего влияния, что объяснялось только непопулярным среди рабочих соглашательством КРОМ. В 1926 году профцентр насчитывал 108 синдикатов, 73 союза. 13 групп, 9 федераций и 4 аграрных сообщества. В наметившемся конфликте КРОМ с аграристами (кромовцы сами хотели организовывать сельскохозяйственных рабочих) анархисты на своем 4-м съезде 4–10 мая 1925 года поддержали последних. 5-й съезд ВКТ в июле 1925 года также уделил основное внимание аграрным проблемам. Пестковский совершенно правильно сообщал в Москву, что анархисты «благодаря казенщине официальных рабочих организаций» пользуются известным влиянием в нескольких профсоюзах (деревообделочников, текстильщиков, портовиков). «Лидеры этого движения совершенно испорчены. Своим влиянием на рабочих они пользуются для политической карьеры и занимают правительственные посты. Они очень часто избегают конфликтов с правительством». «Лидеры по существу ничем не отличаются от лабористов и являются такими же платными агентами правительства… ярыми противниками коммунистов и советской власти».

ВКТ и КРОМ находились в состоянии перманентной борьбы, где с обеих сторон использовались не только мирные средства. Правда, прибегал к ним все же в основном КРОМ. Когда в 1925 году кромисты попытались ликвидировать входивший в ВКТ профсоюз текстильщиков в пригороде Мехико Сан-Анхель-Контрерас, дело дошло до уличных сражений с убитыми и ранеными. На стороне КРОМ оказались предприниматели, объявившие локаут, и полиция, силой подавлявшая забастовку ВКТ. Во время празднования 1 мая 1925 года снайпер убил активистку КРОМ, и кромисты немедленно обвинили в убийстве анархистов. В свою очередь, Моронес имел в Мексике характерное прозвище Матон («matón» по-испански означает «головорез»). Пестковский сообщал в Москву: «Вообще убийства и похищения остались еще до сих пор одним из главных и самых распространенных средств политической борьбы в Мексике».

Третьей обособленной группой мексиканского рабочего движения был ряд независимых сильных профсоюзов, прежде всего самый массовый отраслевой профсоюз Мексики, насчитывавший примерно 50 тысяч членов, – железнодорожники. Независимыми (не входившими ни в КРОМ, ни в ВКТ) являлись также профсоюзы нефтяников и деревообделочников. Пестковский писал: «…в среде этих союзов в последнее время отмечено усиление коммунистического вляиния и не исключена возможность перехода в ближайшем будущем этих союзов под руководство коммунистов. В последнее время делаются попытки объединить все независимые союзы в одну конфедерацию для противовеса КРОМ».

Профсоюз железнодорожников вызывал особую ненависть КРОМ и Каль еса. Технократ Кальес видел причину убыточности железных дорог в раздутых штатах и высоком жалованьи железнодорожников. Поэтому он хотел резко сократить штат государственных мексиканских железных дорог и урезать зарплату оставшимся работникам. Отраслевой профсоюз был против – не помогло даже образование в 1925 году под эгидой КРОМ мгновенно признанного государством альтернативного профсоюза железнодорожников (Federación Nacional de Ferrocarrileros). Подавляющее большинство рабочих и служащих остались в независимом профцентре (Confederacion de Sociedades des Ferrocarrileros). Пестковский писал в 1925 году в Москву: «Следует отметить назревший сейчас конфликт между железнодорожниками и правительством. Ввиду убыточности железных дорог правительство предложило сократить жалованье железнодорожникам (они оплачиваются лучше других категорий мексиканских рабочих) и сократить штаты. В противном случае правительство угрожает денационализацией дорог с возвращением их прежним акционерам. Союз соглашается на сокращение жалованья, но воспротивляется сокращению штатов и денационализации».

В отчете в Москву летом 1925 года Пестковский говорил: «В данный момент правительство идет на уничтожение железнодорожного союза. Пользуясь тем, что железные дороги национализированы, оно объявило железнодорожников государственными служащими и взяло с них присягу «на верность правительству». Затем решило рассчитать в «целях экономии» около 20 % рабочих и служащих. Лидеры железнодорожного союза до сих пор торгуются с правительством об отмене этого распоряжения, а массы железнодорожников готовятся к всеобщей забастовке».

Союз железнодорожников, вероятно, вступил бы в компартию Мексики, но она в организационном отношении значительно уступала ему самому. Советский полпред отмечал: «Коммунистическая партия обладает весьма слабой организацией… имеет свои отделения почти во всех крупных промышленных центрах, но численный состав их весьма низок (средняя численность отделений – от 20 до 50 членов). Следуя общей мексиканской практике, члены Партии не платят регулярных взносов». Пестковский верно уловил суть дела – по образцу США все мексиканские партии того времени представляли собой предвыборные политические клубы, которые активизировались только во время выборов для продвижения своего кандидата на какой-либо пост в Мехико или своем штате. В обмен «активисты» партий ждали лакомого государственного поста. Ясно, что коммунисты в эту политическую традицию Мексики не вписывались, поэтому и численность партии была небольшой.

«Преимуществом коммунистического движения является то обстоятельство, что оно имеет постоянный печатный орган («Эль Мачете», еженедельник, распространяющийся в количестве около 6000 экземпляров). Финансовое положение этого органа печальное, так как на практике подписка не существует, а распространяется орган членами партии путем ручной продажи. Основной слабостью Коммунистической партии является отсутствие сплоченного ядра сознательных и последовательных коммунистов. Вся работа в центре держится на нескольких преданных товарищах».

Мексиканский художник-коммунист Диего Ривера

Компартия была, пожалуй, более популярна среди крестьян и интеллигенции, чем среди задавленных и запуганных КРОМ рабочих. Благодаря настойчивости мексиканского художника-муралиста Давида Альфаро Сикейроса (в годы революции дослужившегося до полковника при штабе генерала-каррансиста и бывшего рабочего Мануэля Дьегеса) и при поддержке другого великого мастера национальной мексиканской живописи Диего Риверы был создан своего рода профсоюз деятелей искусства – Синдикат революционных живописцев, скульпторов и технических работников. Эмблемой его были серп и молот. Сикейрос часто ставил эту эмблему вместо фамилий художников на монументальных фресках участников синдиката в Мехико. В манифесте союза, учредительное собрание которого без всякого содействия Коминтерна или Москвы прошло на квартире Диего Риверы, говорилось: «Мы на стороне тех, кто требует уничтожения старого жестокого строя, при котором ты, крестьянин, производишь продукты, попадающие в брюхо надсмотрщиков и политиканов, а сам умираешь с голоду; при котором ты, рабочий, приводишь в движение фабрики, пускаешь в ход станки и создаешь своими руками комфорт для сутенеров и проституток, а сам валяешься на земле и мерзнешь; при котором ты, солдат-индеец, героически расстаешься с землей, на которой ты работаешь и которая дает тебе жизнь, и уходишь бороться за то, чтобы уничтожить нищету, веками давившую твой народ…»

Именно революционные художники передали в распоряжение компартии свой орган «Эль Мачете», а заодно и сами вступили в ряды партии. Диего Ривера, ставший коммунистом в ноябре 1922 года, получил членский билет за номером 992.

Сама мексиканская компартия находилась на иделогическом перепутье и не всегда умела правильно сориентироваться в сложной внутриполитической обстановке в стране. Коммунистов в Мексике было немного (по разным данным, от 250 до 500 человек), но их авторитет среди независимых профсоюзов, особенно среди железнодорожников и нефтяников, и крестьянских лиг был очень высок, во многом благодаря идеологическому влиянию советского примера на мексиканских рабочих и крестьян.

Только в мае 1923 года на своем втором съезде компартия решила прекратить одобренный ей ранее лозунг бойкота выборов во все органы власти. После провала мятежа де ла Уэрты коммунисты прекратили критиковать правительство Обрегона как реакционное. Тем более что в ноябре 1923 года из Москвы вернулся генеральный секретарь компартии Каррильо, который привез руководящее послание Коминтерна. В нем правительство Обрегона абсолютно точно квалифицировалось как мелкобуржуазное, и коммунистам предлагалось сотрудничать с ним в целях совместной борьбы против реакции, латифундистов и американского диктата.

Кальеса Коминтерн характеризовал как националистически ориентированного реформиста, который в принципе готов идти на большие уступки трудящимся, чем прагматик Обрегон. Однако вывод из этой оценки был довольно странным и не совсем верным: правительство Кальеса своей деятельностью раскроет массам всю утопичность реформизма (это в какой-то мере произошло), а тогда уже можно будет установить в Мексике настоящее рабоче-крестьянское правительство. Каким образом это могла сделать малочисленная компартия, не уточнялось. Предполагалось, что своей активной работой коммунисты добьются отставки продажного руководства КРОМ, однако в условиях тотального диктата в организации группы Моронеса, опиравшейся на всю мощь госаппарата, это было невозможно.

Кальес был талантливым демагогом и со своей революционной фразеологией часто оказывался на словах еще левее коммунистов. Поэтому компартия никак не могла определиться в своей позиции по отношению к новому главе государства (его правительство определяли как «желтое», «полусоциалистическое»). Компартия не верила обещаниям Кальеса построить в Мексике социализм, и коммунисты отправили Кальесу открытое письмо с изложением своих основных требований, в случае удовлетворения которых они были готовы поддержать нового президента. Кальес ответил, что «в принципе» разделяет программу компартии. Поэтому на выборах 1924 года коммунисты призвали своих сторонников голосовать за Кальеса.

В апреле 1924 года Каррильо стал лидером партии, а в марте коммунисты наконец-то обзавелись собственным печатным органом – упоминавшейся выше газетой «Эль Мачете». Общий подъем левого движения в стране в 1924 году привел к вступлению в ряды компартии одного из авторов мексиканской Конституции 1917 года – сенатора Луиса Монсона. В законодательное собрание штата Веракрус был избран лидер железнодорожников штата коммунист Морено, а членом муниципалитета нефтяной столицы страны Тампико стал активный деятель профсоюза нефтяников коммунист Туррубьятес. Таким образом, коммунисты стали постепенно набирать позиции и во властных структурах Мексики.

Раздробленность мексиканского рабочего движения, причем не только идеологическая, но и организационная – даже близкие по иделогии политические группы зачастую состояли в разных организациях, прекрасно осознавалась многими пролетариями как основная причина того странного обстоятельства, что массовые рабочие союзы зависят от благосклонности властей.

Эта раздробленность отражалась и на отношении рабочих организаций к СССР. 5 июня 1925 года Пестковский устроил в полпредстве «рабочий прием», на который были приглашены представители всех крупных профсоюзов Мексики. Однако ни анархисты, ни лабористы не пришли. Явились только представители железнодорожников, деревообделочников, булочников и электротехников – все это были независимые профсоюзы. Представитель железнодорожников отметил в своей речи, что рабочие СССР достигли таких успехов благодаря единству русского рабочего класса. Здесь же, в Мексике, между рабочими идет братоубийственная борьба, которую разжигает правительство. С ответным словом выступил приехавший вместе с бакинскими нефтяниками Грузенберг (Бородин). Он «успокоил» мексиканцев – везде, даже в России, рабочее движение первоначально было расколото, но потом все смогли найти точки соприкосновения друг с другом. Бородин сказал: «Как бы представители тех организаций, которые опоздали на сегодняшний прием, не опоздали бы и на социальную революцию». Он заверил собравшихся, что эта революция непременно победит и в Мексике.

Несмотря на всю важность рабочего движения, советский полпред Пестковский абсолютно верно писал в Москву, что «основной силой мексиканской революции являлось и является крестьянство». «Аграрно-крестьянское движение имеет в настоящее время большее значение для Мексики, чем рабочее».

Ведь именно требование аграрной реформы стало основным социальным требованием мексиканской революции, которая начиналась под чисто политическим лозунгом отмены переизбрания президента на второй срок. Все президенты революционной поры были вынуждены апеллировать к крестьянству, составлявшему подавляющее большинство всевозможных революционных армий. Крестьянам и батракам обещали землю, но, как писал Пестковский в Москву, «роковым образом это обещание не исполнялось». Крестьяне-батраки могли только мечтать о зарплате железнодорожника или трамайщика: они редко получали больше одного песо в день. Пестковский писал: «…главная масса крестьян (индейцев) является по существу батраками. Только в отдаленных горных районах, где индейцы не пустили к себе колонизаторов, нет помещиков».

Советский полпред насчитывал в крестьянском движении Мексики четыре течения.

1. Официальная крестьянская партия, то есть аграристы во главе с бывшим секретарем Сапаты (при Обрегоне ставшем «генералом») Сото-и-Гамой. Он ненавидел СССР, а Пестковский за глаза называл его «революционным фразером». Верхушка партии состояла из городских интеллигентов, никогда не работавших на земле. «Ее тактикой было сажать своих ставленников на различные государственные должности и таким образом проводить свое влияние». Аграристы при Кальесе находились на вторых ролях после лабористов, но продолжали контролировать местные аграрные комисссии. Многие члены аграристской партии были хорошо вооружены со времен мятежа де ла Уэрты. Аграристы поддерживали правительственную программу аграрной реформы.

Аграристы и лабористы враждовали, поскольку вели возглавляемую их лидерами Сото-и-Гамой и Моронесом борьбу за место «любимой» партии власти. При Обрегоне в фаворе были аграристы, при Кальесе – лабористы. После подавления мятежа де ла Уэрты 6 июля 1924 года лабористы и аграристы создали в палате депутатов проправительственный «легалистско-революционный блок». Задачей его было блокировать деятельность в Конгрессе оппозиционного правительству «конфедеративного блока» (Пестковский называл его «революционным»). В «конфедеративный блок» вошли 47 в основном региональных партий и групп, заявивших, что они в целом за революцию, но против лабористов. К конфедератам примыкали железнодорожники и некоторые коммунистические группы. «Ясно, что этот блок представляет из себя оппозицию», – докладывал в Москву Пестковский.

При Кальесе Моронес пришел к выводу, что КРОМ при опоре на правительственный аппарат вполне может самостоятельно заняться организацией крестьянских масс, и партии-конкуренту, то есть аграристам, следует потесниться. Тем более что попытки КРОМ в честной конкуренции опередить аграристов на селе окончились полным провалом. В апреле 1925 года на съезде крестьян штата Сакатекас Моронес, к изумлению аграристов, призвал крестьян выходить из аграристской партии и присоединяться к КРОМ, чтобы «установить единство сельского и городского пролетариата». Затем люди Моронеса побудили лидера крестьян штата Дуранго вывести свою организацию из партии аграристов. В Морелосе были убиты два члена агаристской партии, приехавшие в качестве правительственных чиновников распределять землю. В убийстве подозревали боевиков КРОМ, так как до этого кромисты призвали и крестьян Морелоса выйти из аграристской партии.

«И вот наступил разрыв, – писал Пестковский, – лабористы вышли безусловными победителями. Банкротство аграристов стало очевидным». Аграристы апеллировали к Кальесу (а не к крестьянам, как отмечал Пестковский), чтобы тот побудил лабористов восстановить блок с аграристами. Но президент был явно на стороне КРОМ, а министр внутренних дел Валенсуэла объявил о разоружении местных организаций аграристов. Генеральный секретарь аграристской партии Родриго Гомес попытался протестовать: ведь Кальес является продолжателем политики Обрегона, а именно Обрегон вооружил аграристов. Валенсуэла ответил, что разоружение не является всеобщим, а будет проводиться лишь в тех случаях, когда отряды аграристов допускают незаконное насилие. Однако армейские части на местах стали повально разоружать аграристов на том основании, что те якобы скрывают у себя оружие, принадлежащее армии. Лидерам аграристской партии пришлось издать директиву местным организациям о мирной сдаче оружия армейским частям, хотя те же партийные лидеры публично заявили, что разоружение является нарушением права крестьян на самозащиту от помещиков. Уже в 1926 году КРОМ хвалился, что имеет на селе 1500 организаций. Пестковский писал в середине 1925 года в Москву: «Сейчас песенку аграрной партии можно считать спетой». Здесь полпред несколько поторопился с оценкой – через три года аграристы, опираясь на Обрегона, нанесут КРОМ смертельный удар.

2. Коммунистическое крестьянское движение, примыкающее к Крестьянскому интернационалу (впрочем, это не значило, что у крестьян Мексики были плотные связи с Крестьянским интернационалом, – просто они заявляли, что разделяют его принципы и цели). Коммунисты контролировали крестьянские лиги двух штатов – Веракрус и Мичоакан. В отличие от аграристов, они требовали изъятия помещичьих земель без всякого выкупа, бесплатного распределения всех свободных земель и организации за государственный счет системы ирригации этих земель. Кроме того, левые аграрии требовали создания системы широкого государственного кредита в денежной и натуральной форме (семенами, техникой и т. д.) для поддержки кооперации на селе. Формально правительство Кальеса поддерживало и эту часть крестьянского движения, тем более что другого выбора не было – аграристы Веракруса и Мичоакана пользовались поддержкой местных губернаторов и были вооружены не хуже армии. Лидером левых крестьянских организаций был самый популярный коммунист Мексики, правда, коммунист скорее по самоощущению, чем по идеологии. Пестковский говорил о нем: «…человек сильной воли и большой энергии… оформленным коммунистом назвать его нельзя, но состоит членом местной Коммунистической партии». Звали этого политика Урсуло Гальван. 15-20 ноября 1926 года под его руководством левые крестьянские лиги ряда штатов в присутствии членов правительства создали Национальную крестьянскую лигу, лидером которой и стал Гальван. В съезде участвовали 158 делегатов, представлявших 310 тысяч членов левых крестьянских лиг из 15 штатов и столичного федерального округа. Съезд избрал своим девизом лозунг Сапаты «Земля и воля». В исполком Лиги вошел художник Диего Ривера. Лига выступила за социализацию земли и основных средств производства и провозгласила своей целью объединение крестьянского движения Мексики с международным пролетарским движением, то есть Коминтерном для ликвидации капиталистической системы.

3. Помимо официального (аграристского) и левого было еще и независимое крестьянское движение. Пестковский причислял к нему местные крестьянские лиги, которые разочаровались в официальном аграризме, но еще не оформились в самостоятельную общенациональную организацию. Эти лиги также тяготели к коммунистам.

4. Наконец, советский полпред выделял еще «анархо-бандитское движение, напоминающее наш крестьянский бандитизм времен Махно и Антонова. Представляет из себя массу вооруженных банд, нападающих на помещиков, поезда и т. д. По официальной правительственной статистике участников этих банд около 2000. При дальнейшем медленном ходе аграрной реформы деятельность этих банд будет усиливаться».

После подавления мятежа де ла Уэрты Обрегон, а позднее и новый президент Кальес пытались разоружить местные крестьянские лиги, получившие оружие для борьбы с мятежниками и сыгравшие ключевую роль в подавлении восстания. Пестковский сообщал в Москву, что «в последнее время крестьяне сильно взбудоражены вопросом об их разоружении. Этот вопрос возник еще при Обрегоне под давлением иностранных государств (США и Англии). Они жаловались, что вооруженные банды захватывают земли граждан этих стран». Конечно, ни Обрегон, ни Кальес не хотели без нужды ссориться с многотысячными хорошо вооруженными крестьянскими массами.

«Но, – писал Пестковский, – все-таки Штатам приходится уступать. И вот Кальес и Обрегон стали придерживаться следующей тактики: в тех штатах, где сильно помещичье-католическое влияние, оставляют оружие у крестьян (например, Вера-Круц). Там же, где помещичий элемент слаб (в Юкатане), разоружают крестьян. Но недавно под сильным нажимом Штатов Кальес издал декрет о всобщем разоружении крестьян. Самая сильная крестьянская организация (Вера-Круц, примыкает к Крестьинтерну) опротестовала это постановление. Этот протест заставил Кальеса замедлить темп разоружения».

Президентство Плутарко Кальеса можно условно разделить на два практически равных по времени периода. В первое двухлетие (1925–1926 годы) Мексика добилась весьма значительных успехов, а реформистская деятельность правительства была очень активной. Второе двухлетие (1927–1928 годы) было ознаменовано резким обострением внутриполитической ситуации, фактически вылившимся в кровопролитную гражданскую войну. В этих условиях о каких-либо реформах говорить уже не приходилось.

Технократ Кальес начал реализовывать свою реформистскую программу с оздоровления мексиканских финансов. К этому побуждало резкое ухудшение финансовой ситуации правительства в связи с падением нефтедобычи и мировых цен на другие экспортируемые Мексикой товары (например, серебро). К тому же, несмотря на заключенное де ла Уэртой в 1922 году с Международным комитетом банкиров соглашение о консолидации мексиканского внешнего долга, правительство Обрегона так и не платило по нему процентов ни в 1923-м, ни в 1924 году. А без этого Мексика не могла привлечь ни иностранных инвестиций, ни кредитов.

В стране фактически не существовало современной денежной системы. Бумажные деньги правительства не пользовались доверием населения, если не обменивались свободно на золото, которого в стране было очень мало, или серебро, цены на которое, особенно относительно золота, резко падали после Первой мировой войны. Еще Карранса и Обрегон хотели создать Национальный банк Мексики, но правительство не имело золота и валюты для наделения этого банка достаточно солидным уставным капиталом.

Пестковский в 1925 году сообщал в Москву: «В настоящее время в Мексике фактически действует биметаллическая система, результатом чего является, что серебро никогда не находится «аль-пари» по отношению к золоту. Бумажных денег сейчас в обращении практически нет. Это последнее обстоятельство является следствием мошенничества одного из революционных мексиканских правительств – Карранцы, который во время революции выпускал бумажные деньги по принудительному курсу. Эти же деньги скупались впоследствие правительственными агентами по пониженному курсу. Все это привело к их обесцениванию, и они, в конце концов, вышли из оборота. Доверие к ним настолько подорвано, что правительство не решается приступить к выпуску бумажных денег. Сейчас в стране обращаются главным образом мексиканская золотая и серебряная монета, а также американские доллары». Курс мексиканской валюты по отношению к американской был на уровне примерно 202 песо за 100 долларов.

Сначала Кальес, как и его предшественник, пытался получить крупный кредит через Международный банковский комитет по Мексике. Министром финансов был специально для этих целей назначен консервативный Альберто Пани, которому доверяли деловые круги США. Как упоминалось выше, Пестковский называл его в докладной в Москву основным агентом США в мексиканском правительстве. Пани должен был также попытаться достичь соглашения о реструктуризации внешнего долга ввиду сложной ситуации с ценами на мексиканские экспортные товары, но не смог добиться ни того, ни другого.

Тогда Кальес решил создать Национальный банк Мексики, опираясь на собственные ресурсы страны (денежных резервов банка первоначально хватало лишь на 10 месяцев). 7 января 1925 года был принят закон о кредитных организациях, изменявший законодательство 1897 года, то есть времен еще диктатора Диаса. По этому закону коренным образом перестраивалась банковская система страны. Так, например, банки штатов, которые раньше имели право выпускать бумажные деньги, отменялись или превращались в обычные коммерческие кредитные организации. Через 5 дней после этого была учреждена Национальная банковская комиссия – надзорный орган, контролировавший кредитную систему. Всю конкретную работу по учреждению нацбанка вел заместитель министра финансов Гомес Морин, которого Кальес ценил за высокий профессионализм и равноудаленность от всех политических сил страны. Возможно, Кальес видел много общего между своей жизнью и жизнью молодого адвоката (родившийся в 1897 году Морин рано остался без отца, который умер в возрасте 24 лет). Интересно, что в 1925–1929 годах Морин был официальным юридическим представителем советского полпредства в Мексике.

Выступая в августе 1925 года на первом Национальном налоговом конвенте, Морин так сформулировал экономическую философию нового режима: «После всех этих лет экономической депрессии, после того, как мы страдали от последствий отсутствия слаженного управления экономикой, республика начинает ясно представлять свое экономическое будущее. Стабилизация политического режима, сама возможность, что этот режим за семь месяцев осуществил в экономике организационные меры, которые другой режим не осуществил бы и за тридцать лет, эффективность, с помощью которой эта экономика за несколько дней восстановила доверие к государственному кредиту в Мексике… все это дает нам право думать, что Мексика вступила в новую эру экономического процветания».

10 сентября 1925 года наконец был учрежден Национальный банк Мексики, о чем мечтал еще Порфирио Диас. Гомес Морин, возглавивший банк, писал Хосе Васконселосу: «Банк стал полным успехом и встал, как говорится, с правой ноги. Совет (высший орган управления банком – прим. автора) является полностью независимым… Нельзя не восхищаться тем, что стало возможным основать банк с запасами всего лишь на десять месяцев».

Однако становление банка проходило отнюдь не просто. По образцу Федеральной резервной системы США нацбанк Мексики имел в своем уставном фонде долю частного капитала и вел на рынке кредитных услуг такие же операции, как и любой коммерческий банк. Поэтому его конечный успех зависел от доверия частных банков и граждан, призванных держать в нацбанке свободные средства и давать ему кредиты. Основа же эта изначально была шаткой, потому что государству в Мексике после инфляции революционных времен никто не доверял. Тем более что сразу же после основания банка в него посыпались просьбы генералов о предоставлении неотложных кредитов, возвращать которые они и не собирались. В этих условиях заслугой Морина (при поддержке Кальеса) была жесткая позиция, отсекавшая все просьбы и проекты некоммерческого и не общенационального характера. Хотя отказать удавалось все же не всем «бизнесменам» – сам Кальес не мог отклонить просьбу такого предпринимателя, как Альваро Обрегон. Тем не менее по закону банк не мог предоставить федеральному правительству Мексики кредитов на сумму, превышающую 10 % капитала банка.

Но в целом доверие к Национальному банку с годами возрастало, так как он выпускал бумажные деньги очень осторожно, в точном соответствии с резервами драгоценных металлов, имевшихся в его распоряжении. Так, эмиссия не должна была превышать по стоимости двойной объем золотых резервов, находящихся в распоряжении нацбанка. Не случайно банк Мексики был основан именно в тот год, когда Великобритания, основная финансовая держава того времени официально восстановила ликвидированный в годы Первой мировой войны золотой паритет своей валюты. Морин и его единомышленники также были сторонниками золотого стандарта, хотя золота в Мексике было немного, и курс валюты, таким образом, сильно зависел от того, какими деньгами платили за мексиканские экспортные товары иностранные контрагенты.

Согласие на эмиссию бумажных денег давала еще независимая Национальная банковская комиссия, что усиливало жесткость контроля. Частные банки, чтобы получить возможность получения кредитов из нац-банка, должны были получить согласие Национальной банковской комиссии, проверявшей ликвидность того или иного банка. Коммерческими кредитными операциями, не свойственными эмиссионным банкам, центральный банк Мексики занимался потому, что Кальес хотел быстро расширить кредитную базу для частного бизнеса, создав банк, который не зависел от политических пристрастий местных губернаторов и военных вождей.

В целом, однако, и создание Национального банка и общая финансовая политика Кальеса с его технократическим окружением ясно говорят о том, что правительство Мексики пребывало в плену у популярных тогда догм золотого стандарта и сбалансированного бюджета. Именно такая политика обрушила всю финансовую архитектуру мира в 1929 году. И именно следование этим догмам в Германии сделало возможным приход Гитлера к власти. Напротив, СССР, активно применявший дефицитное финансирование и кредитную экспансию, добился того, чего не смог добиться Кальес, – невиданного по скорости экономического рывка и превращения отсталой России в передовую экономически и технически державу.

Прежде всего, передав на учреждение нацбанка 42 миллиона песо из 57 имевшихся в наличии в 1925 году, правительство не только переложило деньги из одного кармана в другой, но и осталось без средств, в том числе и для погашения внешнего долга. Поэтому Международный банковский комитет по Мексике встретил появление нацбанка волной критики. Ведь в июне 1924 года Мексика объявила очередной мораторий на обслуживание внешнего долга, ссылаясь на тяжелое финансовое положение страны после подавления мятежа де ла Уэрты. Теперь получалось, что деньги в мексиканской казне все-таки были.

Пооностью провалились планы по привлечению в качестве акционеров нацбанка частных кредитных институтов (они могли приобрести 49 % акций). Для того чтобы получить статус банка, ассоциированного с Национальным, частные банки должны были поместить там на депозит 10 % своих активов. Только два частных банка купили в общей сложности 2 % акций, и обе эти сделки не носили экономического характера. В одном случае (с «Банко Лондрес де Мексико») правительство акциями нацбанка погасило свой долг перед этой кредитной организацией на сумму 1,3 миллиона песо. Другой банк (известный Кальесу не понаслышке «Банко де Сонора», когда-то арестовавший за долги управляемую будущим президентом мельницу) поместил свои депозиты в нацбанк по прямому указанию своих земляков, находившихся у власти. Причем сам нацбанк тоже поместил свои средства на депозит в сонорский банк, так что фактически никакого нового капитала не приобрел. Морин считал, что отказ частных банков сотрудничать с Национальным банком и участвовать в его капитале вызван их «ревностью». На самом деле частные банки и их клиенты просто не доверяли правительству. В 1928 году из 150 частных банков только пять сотрудничали с Нацбанком, то есть держали там депозиты.

Пестковский видел причину такого положения вещей в том, что почти все банки Мексики принадлежали иностранцам: «…здесь преобладает французский и испанский капитал, затем идут англичане, американцы, голландцы и немцы».

Таким образом, попытка через нацбанк мобилизовать частные средства для подъема экономики провалилась. К тому же центральный банк из-за политики золотого стандарта при Кальесе так и не сумел превратиться в эмиссионный центр – то есть не мог выполнять свою основную функцию.

На фоне отсутствия интереса мексиканских предпринимателей к новому эмиссионному банку Кальес попытался мобилизовать деньги для этого учреждения не очень-то прогрессивным способом. Было резко сокращено количество государственных служащих, включая офицеров, а многим из тех, кто остался, подолгу задерживали выплату жалованья. Таким образом Кальесу удалось сэкономить 40 миллионов песо.

В то же время расходы правительства на содержание генералов, министров и депутатов, по мнению Пестковского, были «громадны». Депутаты Конгресса, отмечал советский полпред, получают около 1000 песо в месяц. Странным было и то, что фактически находящаяся в состоянии банкротства страна содержала за границей много дипломатических представительств (21 из них – только на американском континенте). На самом деле, по установившейся мексиканской политической традиции, послами и посланниками назначали строптивых деятелей оппозиции. «Казнокрадство и непотизм процветают», – констатировал Пестковский. «Картина ясна – Мексика кругом в долгу, главным образом, у Соединенных Штатов, процентов не платит. Ясно, что Соединенным Штатам не трудно закабалить ее окончательно».

Как уже упоминалось, нацбанк мог эмитировать бумажные деньги, только если они были обеспечены имевшимся в его распоряжении золотом. Золото поступало в Мексику в основном в качестве платежа за экспортируемые страной товары. Как раз начиная с 1926 года американская экономика (на США приходилось 70 % внешней торговли Мексики) стала ощущать перегрев и сократила потребление мексиканского сырья. Это наряду с падением нефтедобычи привело к резкому сокращению золотого запаса Мексики, ибо импорт, который тоже оплачивался золотом, прекратить было нельзя.

Мексиканская банкнота в 5 песо

Внутри Мексики, как уже упоминалось, ходили серебряные монеты, которые правительство обменивало на золотые, – ведь формально мексиканский песо базировался на золотом паритете. Если приток золота сокращался, как в 1926–1927 годах, власти были вынуждены сокращать чеканку серебряных монет и выпуск бумажных денег, чтобы не допустить падения их стоимости относительно золотых. Так, в 1926 году было отчеканено серебряных монет на 29,4 миллиона песо, а в 1927 году – только на 5,6 миллиона. Золотых монет и в 1926-м, и в 1927-м правительство выпустило на 30 миллионов песо.

Итак, все кальесовские честолюбивые планы быстрого развития мексиканской экономики натолкнулись на уменьшение оборотных финансовых средств, и поэтому никакого роста, а тем более быстрого рывка не получилось. К тому же, согласно воззрениям окружения Кальеса, бюджет страны должен был быть всегда выровненным. Технократы, таким образом, сами загнали себя в угол.

В 1925 году 76 % денег в обращении приходилось в Мексике на монеты из драгоценных металлов, 23,7 % – на безналичные средства на счетах и только 0,3 % – на бумажные деньги Национального банка. Это соотношение не изменилось за все время президентства Кальеса. В 1928 году эти доли составили соответственно 75,1 %, 23,9 % и 0,4 %. С 1 сентября и до конца 1925 года Национальный банк выпустил банкнот на 3,2 миллиона песо, хотя по уставу мог выпустить на 113 миллионов. В следующем году было выпущено уже только 1,8 миллиона песо бумажных денег.

Единственное, чего удалось добиться Национальному банку, так это в два раза снизить процентную ставку по кредитам в стране (с 24 % до 12 % в 1928 году), потому что нацбанк сам выступал в качестве кредитной коммерческой организации.

Национальный банк так не смог оживить общую банковскую систему страны. Если в 1912 году активы мексиканских банков составили 450 миллионов песо, то в 1925 году они были на уровне примерно 34 % от этой суммы. В 1930 году эта цифра возросла до 61 %, то есть спустя двадцать лет после начала революции финансовая система страны была по размерам на треть меньше, чем в дореволюционную пору. Несмотря на это, при Обрегоне и Кальесе было основано много банков, чье общее количество в 1928 году превысило дореволюционный уровень на 40 %. Примечательно, что большинство «новых» банков основывали банкиры времен диктатуры Диаса.

В 1925 году Кальес отменил введенный при Диасе запрет на учреждение филиалов иностранных банков в стране, тем самым фактически признав, что местные капиталисты не спешат следовать призывам КРОМ к самоотверженному участию в реконструкции национальной экономики. Многие иностранные банки, в том числе «Канэдиан Бэнк оф Коммерс», «Джермен Бэнк оф Саут Америка», основали в Мексике свои филиалы. Однако американские банки в Мексику не торопились – они появились только в 1929-1930 годы, – а европейцам после начала кризиса 1929 года было уже не до заграничных инвестиций.

В 1923 году дефицит мексиканского федерального бюджета составил 83 миллиона песо. Вину свалили на де ла Уэрту, хотя дело было в падении сборов от экспорта из-за резкого сокращения американскими компаниями добычи нефти. В следующем году дефицит удалось уменьшить примерно до 10 миллионов, так как мексиканское правительство отказывалось обслуживать внешний долг. В первый год президентства Кальеса, главным образом из-за мирной обстановки в стране и начавшегося сокращения армии, удалось добиться профицита в 24 миллиона песо. Доходы правительства в этом году составили 322 миллиона песо, расходы – 298 миллионов. Однако уже в следующем году из-за спора с США по нефти и жесткой монетарной политики нацбанка в стране опять появился дефицитный бюджет – дефицит составил 16 миллионов песо (правительственные доходы сократились до 309 миллионов). Почти таким же – 15 миллионов – дефицит остался и в 1927 году. При этом Кальесу пришлось не наращивать государственные расходы на подъем экономики, а сокращать их (до 310 миллионов). Только в последний год своего президентства он смог сбалансировать бюджет и показать профицит в 12 миллионов песо. Но это было достигнуто новым снижением государственных расходов – до 288 миллионов песо (цифра, напоминающая последний год правления Обрегона: 277 миллионов).

Таким образом, Кальесу не удалось аккумулировать значительные средства для экономического рывка страны. И в этом была виновата именно его технократическая прогрессистская финансовая политика. Государство при Кальесе так и не стало мощным инвестором, несмотря на то, что президент хотел как раз этого.

Причиной сложного положения с государственными доходами Мексики было и практически полное отсутствие в стране («благодаря постоянным переворотам», как отмечал Пестковский) нормальной системы налогообложения. Мексиканские газеты насчитали примерно 480 различных налогов, большинство из которых, как в средние века, вводились «на время» для решения каких-либо конкретных задач. Все налоги были косвенными. Кальес попытался ввести в стране прямой подоходный налог, но, по словам Пестковского, «эта мера встретила сильное сопротивление со стороны буржуазии».

Поэтому правительство Кальеса по-прежнему полагалось на введенную Каррансой в 1918 году систему налогообложения нефтедобычи. В казну было необходимо уплатить 5 % стоимости добытой нефти, дополнительно к этому еще 5 песо в год с каждого квадратного километра нефтеносных земель и еще до 50 % стоимости добычи с арендованных у государства земель (именно поэтому американские собственники настаивали, что приобрели свои участки в собственность, а не в аренду).

Владельцы серебряных рудников платили в бюджет 7,5 % стоимости добычи. Всего правительство собирало с горнодобывающей и нефтяной промышленности 60–70 миллионов песо в год. Примерно столько же давали ввозные и вывозные пошлины. Вывозными пошлинами облагались серебро и нефть, ввозными – практически все товары. Именно поэтому в Мексике очень дорого стоили хлеб и одежда.

Третьим по важности источником доходов были акцизы, гербовый и почтовый сборы.

Что касается расходов, то на бюджете страны тяжелой ношей лежали «соглашения Букарели». Если в 1922 году на обслуживание государственного долга тратилось примерно 7,1 % всех бюджетных средств, то в 1923 году – 38,8 миллиона, или 16,5 %, что означает рост выплат долга на 140 %.

Кальесу пришлось искать пути для сокращения государственных расходов и увеличения доходной базы бюджета. Долговые обязательства мексиканского государства пытались, как и при прежних правительствах, продать иностранным нефтяным компаниям. Однако те требовали в обмен сокращения налогов, так что никакого финансового выигрыша правительство не получало.

Тогда Кальесу пришлось пойти на меру, которая коренным образом противоречила его взглядам на активную и направляющую роль государства в экономике. Министр финансов Пани предложил приватизировать мексиканские государственные железные дороги, долг которых (более 400 миллионов долларов, из которых набежавшие проценты составляли половину суммы), таким образом, исключался бы из общей суммы внешнего государственного долга. Пани мотивировал появление и рост долга мексиканских железных дорог безответственным поведением «красного» профсоюза железнодорожников. Мол, с 1910 года железные дороги на 65 % увеличили персонал, заработная плата которого за это же время выросла на 225 % Правда, железные дороги, резко увеличившие и число перевезенных пассажиров, оставались прибыльным предприятием. Долг железных дорог возник вовсе не из-за происков коммунистов, а из-за того, что в годы гражданской войны правительство Каррансы перевело железные дороги на военное положение. С экономической точки зрения это означало, что правительство ничего не платило железным дорогам за перевозки (точнее, платило облигациями, которые потом и составили пресловутый долг).

Таким образом, приватизация железных дорог – этого самого стратегически важного предприятия страны – тоже была в конечном итоге вызвана жесткой и ортодоксальной финансовой политикой Кальеса, прямо противоречившей стремлению самого президента к резкому увеличению доли государства как инвестора в национальной экономике. Приватизация была проведена именно для ослабления бремени внешнего долга.

По подписанному министром финансов де ла Уэртой в 1922 году соглашению с Международным банковским комитетом Мексика должна была выплатить в счет внешнего долга 30 миллионов долларов в 1923 году, после чего размер годовых выплат повышался на 5 миллионов песо ежегодно.

На 1 января 1923 года консолидированный внешний долг Мексики составлял 508 830 797 долларов США, из которых на долг железных дорог приходилось 243 743 777 долларов. Набежавшие с 1913 года проценты по обслуживанию долга составляли 400 миллионов песо. Пестковский верно отмечал: «Львиная часть этого долга должна попасть в карманы капиталистов Соединенных Штатов».

После моратория 1924 года новый министр финансов Пани провел с Ламонтом, представителем Международного банковского комитета новый раунд переговоров, в результате которого соглашение 1922 года было изменено («поправка Пани») и долг железных дорог был исключен из государственного. Железные дороги возвращались иностранным собственникам, причем в таком состоянии, чтобы они сразу же могли приносить чистую прибыль. Правительство Мексики обязывалось не менять тарифов на железнодорожные перевозки до 31 декабря 1929 года таким образом, чтобы эти изменения отрицательно влияли на прибыль.

В обмен на это Мексика обязывалась возобновить обслуживание долга, однако резкое падение нефтедобычи вынудило правительство Кальеса уже в 1928 году объявить новый мораторий. Выяснилось, что «красные» железнодорожники все же ни при чем.

Всего по соглашению Ламонт – Пани общий внешний долг Мексики устанавливался в 435 миллионов долларов (в том числе проценты по долгу 132,5 миллиона). Структура нового мексиканского долга была следующей:

– долг, признанный по соглашению Ламонт – де ла Уэрта 1922 года, – 1,451 млн долларов,

– сумма просроченных выплат по долгу за 1924–1925 годы – 75 млн,

– выпущенные долговые обязательства (декабрь 1923-го – декабрь 1925-го) – 36,1 млн,

– итого – 1 562 838 348 долларов,

– сумма, выплаченная Комитету, – 1,4 млн,

– итого – 1 561 438 348 долларов,

– вычтенный из общего объема государственного долга долг Национальных железных дорог (основной долг плюс проценты) – 671,2 млн.

Итого, новая сумма признанного мексиканским правительством долга составляла 890 201 892 доллара.

Пани удалось в обмен на кабальные условия снизить долговую нагрузку: если ранее Мексика должна была выплатить иностранным кредиторам 25,5 миллиона в 1926 году, то по новому соглашению эта сумма снижалсь до 10,7 миллиона. В 1927 году вместо 25 миллионов предполагалось выплатить 11. Но в качестве гарантии Мексика обязалась ежегодно передавать Международному комитету 5 миллионов долларов золотом из налоговых поступлений от добычи нефти. Долги, накопившиеся за время дефолта 1923–1925 годов в размере 37,5 миллиона, подлежали погашению в течение 6 лет начиная с 1928 года под 3 % годовых.

Когда Пани начал переговоры с Ламонтом в Нью-Йорке в сентябре 1925 года, оппозиция в Конгрессе (особенно аграристы) пытались всеми силами сорвать кабальное для Мексики соглашение. Пани был дамским угодником и взял с собой в Нью-Йорк любовницу, каталонскую танцовщицу Глорию Фор. Противники Ламонта наняли частного детектива, который без труда зафиксировал нарушение Пани супружеской верности. Досье на мексиканского министра финансов передали Ламонту, но тот положил его под сукно, так как был заинтересован в подписании соглашения. Тогда сведения о сексуальных похождениях министра были «слиты» американским газетам, которые вышли 14 октября 1925 года под аршинными шапками соответствующего содержания. Пани обвинили в нарушении закона США о «белом рабстве» (то есть в насильственном удерживании белого человека), и полиция провела в его гостиничном номере обыск. Министр финансов подал Кальесу прошение об отставке, но президент оставил его на посту. Говорят, что Кальес даже в некотором смысле одобрил Пани, сказав с характерным мексиканским «мачизмом», что его кабинет не состоит из евнухов.

Хотя история с Глорией Фор не помешала заключению соглашения Ламонт – Пани, след она все же оставила. В 1925 году Национальный банк выпустил банкноту достоинством в 5 песо, на которой красовалась неизвестная цыганка. Все посвященные лица легко узнавали в цыганке Глорию Фор. Ходили слухи, что она смогла заманить в свои любовные сети и самого Кальеса.

В целом правительству Кальеса удалось нарастить расходы на экономические цели (строительство и улучшение инфраструктуры) только в 1925 году. Госбюджет тогда составил 286 миллионов песо, из которых 84 миллиона должны были пойти на обслуживание долга.

Если взять экономические расходы правительства Мексики за 100 % в 1917 году, то в 1924 году они составили 144,9 %, а в 1925 – 255,9 %. Однако уже в следующем году темп резко сократился – до 169,3 %, а в последний год президентства Кальеса (1928-й) составил 181,9 %. Это был, конечно, рост. Но рост обычный, эволюционный, явно не отвечавший честолюбивым планам президента по достижению мощного экономического рывка.

Расходы на социальные нужды (образование и здравоохранение) выросли уже в 1923 году по сравнению с 1917 годом более чем в 6 раз. Если взять уровень социальных расходов в 1917 году за 100 %, то в 1923 году этот показатель равнялся 652 %. Однако в 1925 году этот индекс упал до 511 %, что ясно свидетельствует: учреждение Национального банка произошло за счет народа. Когда Кальес покидал пост президента в 1928 году, этот показатель не превышал 688 %. Таким образом, не получилось мощного рывка и в социальной сфере. Скорее наоборот: правительство Обрегона уделяло этому гораздо больше внимания. Например, с 1921-го по 1922 год социальные расходы выросли почти в два раза, главным образом благодаря действительно небывалым ассигнованиям на народное образование.

В 1925 году в Мексике царил мир, и правительству Кальеса удалось сократить административные расходы, львиную долю которых составляли военные. Еще в 1924 году правительству Обрегона пришлось потратить на армию 118 миллионов песо – 42,6 % всех федеральных расходов за год (в 1923-м военные расходы составили 29 миллионов песо, или 33,6 % всех расходов). Если вновь принять уровень 1917 года за 100 %, то в 1924 году административные расходы составляли 82 %, а в 1925-м – 68,7 %. Но эту позитивную тенденцию Кальесу удержать также не удалось. Уже в 1926 году показатель административных расходов снова вырос до 80,4 %, а в 1928 году равнялся 76,2 %.

Так как финансовая политика правительства не позволяла изыскивать кредитные ресурсы для финансирования экономического развития, приходилось, будто сто лет назад, полагаться на косвенные налоги и пошлины. Налоги и пошлины составляли в 1925 году 76,4 % всех доходов федерального правительства, и в 1928 году эта доля практически не изменилась – 77,7 %.

Правда, Кальес все-таки ввел подоходный налог, однако более 80 % мексиканцев жили на селе, а подавляющее большинство крестьян были бедными и просто нищими. Поэтому неудивительно, что значительных доходов казне этот налог не принес.

38,6 % доходов правительства в 1925 году составляли экспортные и импортные пошлины, а еще 15,9 % – роялти с компаний (в основном нефтяных), занимавшихся разработкой полезных ископаемых. Эти цифры дают прекрасное представление о практически тотальной зависимости мексиканского бюджета от состояния мировых цен на нефть и ряд других сырьевых товаров. Резкое сокращение нефтедобычи, наблюдавшееся еще с 1923 года, подорвало и этот источник доходов администрации Кальеса. В 1928 году роялти не превышали 8,6 % всех доходов, доля таможенных пошлин практически не изменилась – 39,9 %. При этом выросла доля импортных пошлин, которые фактически платил мексиканский потребитель: из 39,9 % на импортные пошлины приходилось 33,9 %, а на экспортные – всего 6 %.

Особенно серьезно сократились доходы именно от нефтяной отрасли (роялти плюс вывозные пошлины): в 1922 году они составляли 33,6 % всех доходов правительства, а в 1929 – всего 5,9 %. В 1922 году государство получило от нефтяной отрасли 87,8 миллиона песо, в 1926-м – 41,4 миллиона, а в 1927-м – всего 25,5. Причин здесь было две: кризисное состояние мировой экономики и очередной конфликт с американскими нефтяными компаниями, который Кальес развязал сразу же после вступления в должность.

В конце 1925 года Мексика оказалась на грани банкротства: в казне после учреждения Национального банка оставалось примерно 3 миллиона песо, из которых 2,5 миллиона надо было до наступления следующего года заплатить государственным служащим.

Сам надев на себя смирительную рубашку в виде золотого стандарта и жесткой монетарной политики, Кальес все же пытался претворить в жизнь многое из того, что он почерпнул в Германии. 10 февраля 1926 года был учрежден Национальный банк аграрного кредита для финансирования прогрессивных фермеров и крупных хозяйств на селе. У истоков его стоял все тот же Морин, который назвал банк «одним из самых великих свершений Революции». По образцу кооперативных касс Райффайзена этот банк должен был представлять собой общую структуру кооперативных организаций, которые вносили бы в него средства. Предполагалось, что он будет финансировать ирригацию, гидроэнергетику, закупку новых сельхозмашин, строительство дорог в сельской местности. Первоначальный капитал банка составил 50 миллионов песо, из которых 20 миллионов предоставляло федеральное правительство, еще 2 миллиона должны были выделить правительства штатов, а еще 28 – дать частные капиталисты.

Морин надеялся, что, получив от членов и частных капиталистов достаточные средства, банк выпустит облигации, которые будут гарантированы налоговыми доходами правительства. Но и здесь аграрии не доверяли правительству, тем более что банк аграрного кредита, имевший филиалы на местах, не смог противостоять местным властям и генералам, которые брали оттуда кредиты на нужды, подчас очень далекие от аграрных (среди клиентов банка был и Альваро Обрегон). В 1927 году было сформировано только 378 местных ассоциаций с примерно 17 тысячами членов. Уже эти цифры ясно свидетельствуют о том, что значение банка аграрного кредита для сельского хозяйства было мизерным.

Сам Морин в 1927 году оценил свое детище уже по-другому: «Слишком высоким было доверие к людям (служащим банка – прим. автора), и были упущены из виду угодничество, трусость и просто сила обстоятельств, которые в Мексике заставляют человека молчать, когда надо протестовать, и говорить «да», когда надо сказать «нет». Впоследствии Морин выражался еще резче, называя банк аграрного кредита «публичным домом» за то, что там раздавались кредиты «друзьям» правительства. Помимо Обрегона к «друзьям» принадлежал сам Кальес, которому банк давал деньги на развитие бизнеса по производству сахара. Кредиты получили и военный министр Амаро, и министр сельского хозяйства Луис Леон. Амаро эти деньги позволили купить асиенду «Охо де Азуль».

Новый банк постигла та же участь, что и Национальный. По словам генерального директора банка аграрных кредитов Аугустина Легорреты, собственные капиталисты не хотели участвовать в его капиталах, ссылаясь на политическую нестабильность и недостаточную гарантию прав собственности.

Банк аграрного кредита смог привлечь всего 2,8 миллиона песо «частных» средств. Кавычки использованы здесь потому, что 89 % этих и так смехотворных средств предоставил Национальный банк (фактически то же федеральное правительство). Мексиканские штаты тоже не дали банку обещанных 2 миллионов песо (эти деньги должны были быть привлечены путем продажи акций банка правительствам штатов). Только три штата – Гуанахуато, Юкатан и Тамаулипас – купили акции банка в общей сложности на 55 тысяч песо.

В основном банк аграрного кредита выдавал кредиты, получая средства от главного акционера – Национального банка, который использовал для этих целей часть своей прибыли. Кредиты выдавались практически полностью влиятельным политикам и генералам на местах, причем без всякого залога. Например, в 1926 году банк выдал 355 кредитов, в среднем по 48 тысяч песо в каждом случае, в 1927 году – 809 кредитов по 11 тысяч песо в среднем. Только 19 % средств было направлено сельскохозяйственным кооперативам.

Политика Кальеса тоже не укрепляла доверие к новым банкам. Так, в 1926 году президент окончательно отказался признать долг федерального правительства, возникший при диктатуре генерала Уэрты в 1913–1914 годах. Это привело к массовому бегству иностранного финансового капитала из страны. Потом возникли слухи, что правительство намеревается закрыть три банка в штате Чиуауа за то, что они якобы нелегально вывозили в США золото. Паника на финансовом рынке приобрела такие масштабы, что правительству пришлось объявить банковские каникулы. Позднее, когда в Мексике вспыхнула гражданская война на религиозной почве, тоже постоянно появлялись слухи о национализации частных банков.

Кальесу не удалось возродить как возможный источник инвестиций и довольно развитую во время диктатуры Диаса биржу. Акции частных мексиканских банков упали в годы революции до 10 % своей былой стоимости, и в 20-е большого желания эмитировать акции для биржи у частных кредитных институтов не было.

Разочаровавшись в результатах собственной политики (как и Васконселос четырьмя годами раньше), Морин фактически вышел в отставку и на несколько месяцев покинул страну, чтобы по заданию Кальеса подготовить создание еще одного банка – банка народного кредита. (Впоследствии, в 1939 году Морин создал правую оппозиционную Партию народного действия, которая пришла к власти в 2000-м.) По сути это было признанием краха планов создания в Мексике современной финансовой системы. А без отсутствия серьезных капиталовложений все остальные грандиозные планы Кальеса были обречены на провал.

Следует подчеркнуть, что в 20-е годы, на протяжении всего десятилетия, мексиканский частный капитал не только не увеличивал инвестиции в средства производства, но и активно снижал их. Капиталисты боялись продолжения революционных потрясений и новой гражданской войны. Они всячески занижали стоимость оборудования своих заводов, а все полученные прибыли старались перевести за границу. Например, стоимость оборудования крупнейшей в стране текстильной компании в городе Орисаба упала в 1920–1924 годах на 16 %. Ведущий национальный производитель сигарет (компания «Эль Буэн Торо») сократил стоимость своего основного капитала за аналогичный период на 21 %. В целом в мексиканской промышленности снижение балансовой стоимости оборудования составило 5 %.

Так как инвестиции в Мексику считали рискованными не только иностранные, но и местные предприниматели, резко выросли стоимость кредита и дивиденды на акции мексиканских компаний, которые приходилось выплачивать инвесторам как «рисковую премию». В 1896–1910 годах стоимость дивиденда на каждую акцию мексиканской промышленной компании составляла в среднем 4,6 % годовых, а в 1918–1925 годах – 9,4 %. Все это сопровождалось бегством полученного капитала за границу.

В 1926-м в Мексику на три года раньше, чем в целом по миру, пришел экономический кризис. Англия, как уже упоминалось, восстановила в 1925 году золотой стандарт фунта стерлингов, что привело к росту стоимости золота и падению стоимости серебра, крупнейшим производителем которого была Мексика. Тогдашний шеф Банка Англии Монтегю Норман – как и многие мексиканские интеллектуалы, спиритуалист, общавшийся с духами и говоривший, что может проходить сквозь стены, – в 1948 году так оценил итоги своей деятельности: «Мы не достигли ничего, кроме как отобрать деньги у многих бедняков и пустить их по ветру». Видный английский экономист Кейнс называл золотой стандарт «варварским реликтом» и справедливо видел в нем одну из причин Великой депрессии 1929 года. Одновременно с повышением спроса на золото упали мировые цены на сырую нефть (причины этого изложены ниже). В результате только в 1926–1928 годах экспортные доходы Мексики снизились с 334 до 299 миллионов долларов. При этом цены на импортные товары выросли (или, по крайней мере, не снизились), что привело к общему ухудшению условий торговли. Покупательная способность мексиканского экспорта упала на 50 % всего за три года.

В 1927 году ВВП на душу населения сократился в Мексике на 5,9 %, в 1928-м – на 0,9 %. Если в 1926 году ВВП на душу населения сотавлял в Мексике 2 553 песо (в ценах 1960 года), то в 1927 году – 2402, а в 1928-м – 2379. Никак не изменилась и структура ВВП – Мексика, в отличие от большевистской России, так и не стала индустриальной страной. В 1925 году на сельское хозяйство приходилось 20,3 % созданного ВВП, а в 1927 году – 21,9 %. Доля промышленности, напротив, сократилась с 24,5 % в 1925 году до 23,2 % в 1928-м. Страна по-прежнему оставалась вотчиной мелкой торговли и столь же мелкой по размерам концентрации занятых сферы услуг. Таким образом, рывок, задуманный Кальесом, не состоялся из-за фактического саботажа отечественных предпринимателей и абсолютно враждебной росту финансовой политики самого правительства.

Пестковский писал: «Обрабатывающая промышленность находится в Мексике лишь в зачаточном состоянии». Причем с момента начала мексиканской революции в 1910 году состояние только ухудшалось. В основной отрасли мексиканской промышленности – текстильной – в 1912 году действовало 144 хлопчатобумажные фабрики, на которых были заняты 302 тысячи рабочих. В 1924 году осталась 51 тысяча рабочих. «Металлообрабатывающая промышленность значения не имеет», – отмечал советский полпред. Во всей обрабатывающей промышленности Мексики при Кальесе работали не более 90 тысяч человек.

Как и для Обрегона, для Кальеса отношения с США были главной внешнеполитической проблемой, учитывая тотальную экономическую зависимость Мексики от внешней торговли со Штатами и от американского капитала внутри страны. Если до революции американцы и англичане соперничали в мексиканской экономике практически на равных (причем диктатор Диас поощрял англичан, чтобы ослабить зависимость Мексики от США), то после окончания гражданской войны от былого английского экономического присутствия не осталось и следа. Компартия Мексики в первые годы своего существования вообще определяла всю мексиканскую революцию как борьбу за влияние в стране английского и американского империализма, закончившуюся победой последнего.

Лидер АФТ Гомперс

Доминирование США в послереволюционной Мексике определялось четырьмя основными факторами:

– США через Международный комитет банкиров практически полностью контролировали внешний долг Мексики;

– на американские компании приходилось 80 % добычи нефти в Мексике;

– после реприватизации американцы контролировали и железные дороги страны;

– 90–95 % мексиканской внешней торговли приходилось на США.

Пестковский писал: «…американский капитал господствует почти безраздельно. Лучшей иллюстрацией является отсутствие дипломатических сношений между Мексикой и Англией».

Кальеса первый советский полпред считал ставленником США. Исходил он в своих рассуждениях из того, что Лабористская партия (политическое крыло КРОМ), кандидатом которой официально являлся Кальес, была под крылом американского профцентра АФТ. «Картина ясна: Мексиканская Федерация Труда находится под влиянием Гомперса, Гомперс – агент Соединенных Штатов, а Кальес – ставленник Мексиканской Федерации Труда».

Пестковский докладывал в Москву, что всю политику кабинета Кальеса и, соответственно, отношения Мексики с СССР станет определять характер мексикано-американских отношений. Будущее полностью подтвердило мнение полпреда.

Однако Кальес, как и Обрегон, был вынужден опираться на рабочих и крестьян (причем вооруженных) в борьбе против мексиканской контрреволюции. Чувства же этих слоев населения к США были однозначными: «Широкие массы населения, рабочие и крестьяне ненавидят американцев. Усиление американского влияния поведет, без сомнения, к усилению борьбы против Кальеса, как справа, так и слева». Выше уже упоминалось, что политика недопущения забастовок на американских предприятиях Кальеса – Моронеса привела к падению влияния КРОМ и росту авторитета независимых профсоюзов и коммунистов. Поэтому «рабочий президент» Кальес был вынужден время от времени демонстрировать свой антиимпериализм, чтобы удержать рабочие и крестьянские организации на стороне правительства.

Для этого у Кальеса было два инструмента: показное улучшение отношений с СССР и периодические попытки «прижать» американских нефтедобытчиков в Мексике. Соответственно, когда требовалось продемонстрировать улучшение отношений с США, Кальес нарочито обострял отношения с СССР и шел на уступки американскому нефтяному бизнесу.

Американцы же с присущей им бесцеремонностью считали Кальеса целиком своим человеком. Они полагали, что, в отличие от Обрегона, имевшего авторитет в мексиканской армии, Кальес, такого авторитета не имевший, будет целиком и полностью опираться на Вашингтон. Пестковский отмечал, что «…прямая военная аннексия Мексики являлась бы в данной ситуации политически невыгодной для Соединенных Штатов, так как взбудоражила бы весь латино-американский мир. Поэтому Уолл-Стрит придерживается другой тактики: поддерживать в Мексике «национальное правительство», которое по существу было бы агентом Штатов. Но это дело не легкое: это правительство должно быть достаточно популярным в самой Мексике, так как в противном случае последует переворот за переворотом».

После теплого приема, оказанного Кальесу в Вашингтоне в 1924 году, там были удивлены, что уже в первый год своего президентства человек, восхищавшийся американскими достижениями, едва не довел дело до мексикано-американской войны.

Однако виноваты в наступившем обострении американо-мексиканских отношений были сами США. В Вашингтоне ожидали от Кальеса быстрых и безоговорочных уступок по основным вопросам двусторонних отношений, а тот, как уже упоминалось, не был готов к быстрым уступкам ввиду шаткости своего внутриполитического положения.

Во-первых, США потребовали свертывания аграрной реформы и разоружения крестьянских отрядов, которые иногда силой захватывали принадлежавшие американским гражданам и компаниям земли. Советский полпред комментировал это следующим образом: «Крестьяне забирают поля у американских помещиков. Иногда они это делают незаконно, самочинно, т. е. просто выгоняют помещика и забирают имение. Эти случаи по отношению к американцам весьма редки. Но от этого помещикам не легче, тем более что никто из них не получил вознаграждения».

Кальес пытался реагировать на возмущение США постепенным разоружением крестьянских отрядов и выпуском облигаций для компенсации землевладельцам за отобранные у них земли. Однако с точки зрения Штатов это были полумеры, к тому же проводившиеся слишком медленно.

Во-вторых, американцы требовали обуздать забастовочное движение на своих предприятиях в Мексике. И здесь Кальес и Моронес охотно шли на уступки. Проблема была лишь в том, что профсоюзы, в том числе и кромовские, вовсе не собирались отказываться от борьбы за свои права. На этом фоне КРОМ, а значит, и правительству иногда приходилось поддерживать забастовщиков, чтобы не растерять остатки собственного авторитета. Например, в городе Халапа рабочие (анархо-синдикалисты) американской электрической компании «Халапа Пауэр энд Лайт Компани» выдвинули ряд требований по улучшению условий труда и повышению зарплаты. В целом анархисты хотели вообще заменить компанию, на работу которой было очень много нареканий (население из-за высокой стоимости электричества даже прибегало к бойкотам), кооперативом взаимопомощи. 26 марта 1925 года была объявлена забастовка. Директор компании Уильям Бун, как писал Пестковский, «счел за лучшее удрать в Соединенные Штаты. Город остался без света. Тогда городская дума взяла временно предприятие в свои руки. Скандал!»

Возмущали американцев и мелкие инциденты. Например, 1 мая 1925 года американский посол отказался получить у КРОМ разрешение на передвижение своей машины по Мехико, так как КРОМ-де не является правительственной организацией. КРОМ выдавал разрешения просто потому, что именно он организовывал первомайскую манифестацию, из-за которой было прекращено движение транспорта в столице. Для посла США хотели сделать исключение, но он отказался.

Госсекретарь Келлог

Однако больше всего в Вашинтоне были возмущены тем, что Мексика после прихода Кальеса к власти предложила помощь конституционному правительству Никарагуа, которое боролось с военным мятежом. Мятежников поддерживали США, считавшие, что только они могут решать, какое правительство должно быть в той или иной латиноамериканской стране.

Американцы со свойственной им великодержавной бесцеремонностью захотели проучить Кальеса и указать ему на его место. Уже в начале мая 1925 года мексиканские газеты, как отметил советский полпред, пестрели сообщениями об ухудшении отношений с США.

12 июня 1925 года госсекретарь Келлог выступил с декларацией, в которой говорилось о росте большевистских тенденций в Мексике и о недовольстве США этим фактом. В декларации особый упор делался на незаконное, с точки зрения США, изъятие земель у американских собственников в ходе аграрной реформы.

Факт публичного заявления в то время считался высшей формой проявления дипломатического недовольства. Американцев подвигло на это заявление в том числе и открытие советского полпредства в Мехико. Келлог заявил, что «Мексика находится перед судом всего мира». Пестковский сообщал, что декларация произвела в Мехико впечатление разорвавшейся бомбы. Больше всего Кальеса обеспокоил пункт декларации, где говорилось о возможном восстании в Мексике против революционного режима и о том, что в таком случае США поддержат мексиканского президента, только если он изменит свою «большевистскую политику». Госсекретарь буквально заявил следующее: «Я видел сообщения в печати, согласно которым в Мексике назревает очередное революционное движение. Надеюсь, что это не так. Отношение Правительства (США – прим. автора) к Мексике и угрожающим ей революционным движениям было четко определено в 1923 году, когда наблюдалось такое движение, угрожавшее конституционному правительству этой страны, которое заключило торжественные соглашения с нашим Правительством и пыталось соблюдать свои обязательства внутри страны и за ее пределами. Позиция, занятая тогда нашим Правительством, с тех пор оставалась неизменной. И по сей день политикой нашего Правительства является использование своего влияния для оказания поддержки стабильности и конституционным процедурам, однако необходимо четко заявить, что наше Правительство будет поддерживать Правительство в Мексике лишь до тех пор, пока оно защищает жизни и права американцев и выполняет свои международные соглашения и обязательства».

Слухи о мятеже в Мексике были отнюдь не беспочвенными. Еще 17 мая 1925 года к Пестковскому зашел его главный и хорошо информированный собеседник – Рамон де Негри. Де Негри, родившийся в Соноре в 1887 году, был на дружеской ноге как с Обрегоном, так и с Кальесом. При Каррансе он был консулом Мексики в Нью-Йорке и по совместительству главой мексиканской секретной службы в США. Перейдя на сторону Обрегона, стал главой мексиканских железных дорог, а позднее – министром земледелия. В правительство Кальеса де Негри, по его словам, не взяли из-за чрезмерного радикализма. Пестковский всецело доверял получаемой от него информации. Может быть, и напрасно – не исключено, что Кальес, в свою очередь, использовал бывшего министра для выявления настроений советского полпреда, обещая взамен хорошую должность (действительно, в 1926 году де Негри стал посланником в Берлине).

17 мая де Негри сообщил Пестковскому, что «восстание против Кальеса должно вспыхнуть скоро». Проходят тайные совещания генералов, и главой мятежа, вероятнее всего, будет генерал Арнульфо Гомес, «считающийся левым, но теперь на почве общего недовольства связавшийся с реакционными генералами». У заговорщиков не имелось развернутой программы. Они были недовольны сокращением офицерского состава армии и требовали удаления из правительства Моронеса.

Однако о подготовке мятежа знал и Кальес. Буквально за пару дней до декларации Келлога было объявлено, что Гомеса отправляют в Европу для изучения военного дела. По старинной мексиканской традиции, генералов, не успевших еще начать открытый мятеж, часто отсылали за границу. Сам же Гомес, как сообщал де Негри Пестковскому 10 июня 1925 года, говорил, что уезжает потому, что не чувствует себя в Мексике в безопасности. Еще он якобы намекал на то, что во время его отсутствия в Мексике произойдут важные события.

На фоне практически открытого недовольства мексиканских генералов декларация Келлога принимала зловещий характер. Наиболее прогрессивная газета Мехико «Эль Демократа» писала, что вспышка нового мятежа в Мексике всецело зависит от США. Пестковский оценивал декларацию Келлога как «попытку напугать Кальеса, чтобы заставить его идти на еще большие уступки в аграрной и рабочей политике». Теперь у Кальеса, по мнению советского полпреда, было два пути: пойти на поводу у США и потерять популярность среди населения или «опереться на массы рабочих и крестьян и вызвать контрреволюцию, опирающуюся на американский капитал», чтобы одним махом раздавить ее.

Кальес пошел по второму пути. Американцы недооценивали характер мексиканского президента. В отличие от бизнесмена по натуре Обрегона, склонного к компромиссам, Кальес был человеком сильным и принципиальным, очень щепетильно относившимся к собственному достоинству. Этот момент совершенно точно подметил Пестковский: «Кальес обиделся: он должен был обидеться, чтобы не потерять популярности».

Уже 14 июня 1925 года мексиканский президент опубликовал собственную ответную декларацию. Он назвал заявление Келлога прямой атакой на суверенитет Мексики и сказал, что целью его правительства является улучшение положения трудящихся. А потому он, Кальес, намерен продолжать реформы, опираясь на Конституцию. Президент Мексики твердо подчеркнул, что законы страны об аграрной реформе вообще не могут быть предметом протестов других государств, поскольку изданы Мексикой как суверенной страной. Что касается туманных рассуждений Келлога о грядущей «революции», Кальес расценил их как попытку дискредитации Мексики перед лицом всего мира и неприкрытую угрозу суверенитету страны. И если уж Мексика находится перед судом всего мира, то же самое относится и к США.

Декларация Кальеса получилась довольно жесткой. Во всяком случае, давно Мексика не говорила с США таким тоном. Однако Пестковский был прав, когда писал в своем дневнике: «У меня получается впечатление, что опубликовавши эту декларацию, Кальес будет все-таки стремиться путем келейных дипломатических переговоров наладить испорченные отношения со Штатами и пойдет на кое-какие уступки». Просто Кальес не мог без тотальной потери престижа публично не отреагировать на столь же публичное заявление госсекретаря США.

15 июня госдепартамент проинструктировал своего временного поверенного в Мехико, что хотя ответная декларация Кальеса вызвала в США «сожаление», госдеп публично отвечать не будет. А мексиканскому послу Тельесу в госдепартаменте вообще заявили, что декларация Келлога была призвана усилить позиции Кальеса. Американцы явно отрабатывали задний ход. Таким образом, в дипломатической стычке с США Мексика одержала полную победу.

На приеме у шведского посланника 16 июня Пестковский подошел к заместителю министра иностранных дел Мексики Эстраде и в присутствии французского посла (который наверняка передал бы содержание беседы своему американскому коллеге) поздравил мексиканское правительство с «энергичной позицией». На лице Эстрады, как констатировал Пестковский, «было заметно удовольствие по поводу этого поздравления». Заместитель полпреда Хайкис в беседе с Ретингером 18 июня спросил, чем советское правительство может помочь Мексике. Например, «Известия» уже опубликовали сочувственную Мексике статью. Хайкис намекнул, что с соответствующей декларацией может выступить и Коминтерн. Ретингер ответил, что это нежелательно, но была бы уместной декларация профсоюзов СССР Хайкис предложил Ретингеру переговорить с Моронесом и при необходимости изъявил готовность провести с ним совещание для выработки совместных действий.

Американцы серьезно просчитались и в ином: своей декларацией Кальесу удалось сплотить вокруг себя весь мексиканский политический спектр. Это прямо признавалось в лично подписанной Келлогом телеграмме из госдепартамента временному поверенному в делах США в Мексике Шенфилду от 15 июня 1925 года. Келлог выражал надежду, что как только «волнение» вокруг его декларации уляжется, «лучшие и консервативные элементы правительства» окажут поддержку Кальесу в проведении в жизнь программы, которую «он так благоприятно начал, но от которой, к сожалению, отступил».

Мексиканские газеты между тем печатали многочисленные поздравительные телеграммы президенту Кальесу от ведущих политических деятелей и организаций. Среди них была и телеграмма генерала Гомеса. Теперь любой мятеж против Кальеса был бы расценен как проамериканский. Учитывая тотальную ненависть мексиканцев к северным соседям, это гарантировало быстрый провал. Однако 26 июня де Негри опять рассказал Пестковскому о грозящем мятеже, теперь уже только правых генералов. Ходили слухи, что вооруженные отряды сторонников де ла Уэрты уже начали проникать в Мексику с территории США.

По данным де Негри, мятежники уже заручились поддержкой Англии (не имевшей, напомним, дипломатических отношений с Мексикой) и ищут содействия США. Гарнизон Мехико якобы находится под контролем будущих повстанцев, главной задачей которых является не допустить бегства Кальеса из столицы и, следовательно, не дать ему возможности поднять ответное восстание. Общий лозунг заговорщиков – «Долой большевиков!» (Большевиками, так же как и СМИ США, правые генералы считали антикоммунистов Моронеса и Сото-и-Гаму.) Явно рисуясь, де Негри говорил, что не знает, на чью сторону встанет в случае вспышки мятежа. Пестковский совершенно недвусмысленно рекомендовал ему поддержать Кальеса.

Советский полпред настолько серьезно сочувствовал мексиканскому правительству, что, не откладывая дело в долгий ящик, зашел к японскому послу и сказал ему, «что если Япония серьезно заинтересована в поддержке Кальеса, то ей следует заблаговременно заняться вопросом о доставке ему оружия и амуниции». Японец не возражал, но заметил, что сначала Кальес должен обратиться к нему с соответствующей просьбой.

Однако Пестковский пришел в своем анализе к верному выводу: США вряд ли поддержат на этом временном этапе контрреволюционное восстание против Кальеса. Он считал (как оказалось, правильно), что американцы все еще ждут уступок от мексиканского правительства. «А там посмотрим, что для них выгоднее: иметь ли в Мексике популярное правительство Кальеса, дающее им серьезные уступки, или же иметь непопулярное правое правительство, совершенно зависимое от Соединенных Штатов, но не могущее рассчитывать на продолжительное существование?» При такой постановке вопроса ответ на него представлялся очевидным.

Таким образом, Келлог своей неуклюжей декларацией существенно укрепил внешне– и внутриполитическое положение Кальеса. Причем настолько, что мексиканский президент решил перейти в контрнаступление и нанести США ответный удар.

Сначала Кальес несколько снял напряженность в мексикано-американских отношениях, опубликовав 21 июня 1925 года декрет о выкупе конфискованных у помещиков, в том числе и у американцев, земель. Этот декрет произвел на СМИ США самое благоприятное впечатление, и большинство изданий в конце июня стали писать о грядущем улучшении отношений с Мексикой. Во время поездки по северным штатам, где была сосредоточена почти вся земельная собственность американских граждан, президент Мексики заявил, что помещики в своей законной деятельности могут рассчитывать на защиту правительства.

Однако Кальес обид не прощал. Он просто выбирал время для ответного хода. Ретингер сообщал Хайкису, что конфликт с США отнюдь не улажен. Мексиканское правительство запустило слух, что закупило крупную партию оружия в Германии. Для этого, среди прочего, туда якобы и отправился генерал Гомес. Напомним, по сообщениям газет он должен был посетить и СССР, что тоже было недвусмысленным сигналом американцам. 26 июня 1925 года немецкий посол сообщил Пестковскому, что закупка оружия в Германии вещь вполне вероятная, но доставить его в Мексику в условиях Версальского договора, запрещающего Германии торговлю оружием, и господства на море американского флота практически невоз можно.

Для нанесения ответного удара по США Кальес избрал такой же алгоритм действий, как и Карранса, решив опять «прижать» американских нефтедобытчиков в Мексике. Уже в том же 1925 году Кальес фактически отказался от «соглашений Букарели» и стал разрабатывать закон, регламентировавший применение статьи 27 Конституции Мексики. Некоторые исследователи считают, что новую конфронтацию правительства Мексики с иностранными нефтяными компаниями вызвало то, что добыча нефти постоянно падала, и она не играла уже столь важной роли в качестве источника доходов правительства. Но, как представляется, дело было в другом. Кальес, как и Карранса, был сторонником неукоснительного соблюдения законов, так как без этого Мексика не могла бы стать цивилизованной страной. Убедить же своих предпринимателей следовать закону было трудно, если иностранные компании брали на себя смелость игнорировать основной закон страны – Конституцию.

К 1925 году американский капитал был основным иностранным инвестором в экономику Мексики. Если до революции английские и американские инвестиции были примерно равны – по 800 миллионов долларов, то к середине 20-х годов американцы уже серьезно обошли своих основных конкурентов. США вложили в Мексику 1,5 миллиарда долларов, англичане – примерно миллиард. Для американцев Мексика было гораздо более важна, чем для англичан, – почти половина всех заграничных инвестиций США приходилась именно на Мексику.

После революции, как выразился Пестковский, «Соединенные Штаты выперли английское влияние из Мексики». И все же английский капитал оставался вторым по значению после американского: англичанам принадлежало 30 % нефтедобычи и 20 % горнодобывающей промышленности. Советский полпред констатировал, что Лондон отказался от самостоятельной политики в Мексике и во всем следует в фарватере Вашингтона. Даже декларация Келлога, отмечал Пестковский, фактически сделана и от имени Англии. «Очевидно, сейчас нам надо считаться с наличием англоамериканского блока по отношению к Мексике».

География американских иностранных капиталовложений с центром тяжести вокруг Мексики сформировалась почти сразу же, как только США стали экспортировать капитал в конце XIX века. В 1899 году объем прямых и портфельных американских заграничных инвестиций не превышал 500 миллионов долларов. Доля Мексики в этой сумме составляла 185 миллионов. Канада (второй по значению объект капиталовложений США) привлекла 150 миллионов долларов. На все европейские страны приходилось не более 10 миллионов долларов (это было в пять раз меньше, чем капиталовложения США на Кубе). К концу 1913 года американцы нарастили объем своих зарубежных капиталовложений уже до 2605 миллионов долларов. Ровно половина приходилась на Латинскую Америку. 1050 миллионов долларов – на Мексику. На всю Европу – 350 миллионов.

После окончания Первой мировой войны американский капитал стал захватывать и те сферы мексиканской экономики, где раньше господствовали немцы, – продажу лекарств и изделий из металла. Американцы контролировали и внешнюю торговлю Мексики. В 1927 году из 163 миллионов долларов мексиканского импорта 109 миллионов приходилось на США. Мексика поставляла северному соседу товаров на 137 миллионов долларов (из общего объема экспорта 294 миллиона долларов).

Правительство Кальеса активно поощряло американские инвестиции, но было намерено раз и навсегда урегулировать вопрос с применением национальной Конституции относительно недропользования в стране. Из миллиарда песо, вложенных в нефтяную промышленность Мексики в 1928 году, на долю самих мексиканцев приходилось немногим более 11 миллионов, на долю США – 606 миллионов, на долю Великобритании – 354 миллиона.

Расцвет мексиканской нефтяной промышленности пришелся на последний год пребывания у власти Каррансы. В 1920 году цена барреля мексиканской нефти составляла 3,07 доллара. Но уже в следующем году, когда в мире начался экономический кризис, цена барреля упала сразу на 44 %. И эта неблагоприятная для Мексики тенденция продолжалась до 1931 года. В тот года цена за баррель на рынке США не превышала 0,65 доллара, то есть равнялась одной пятой цены 1920 года.

Падение цены на нефть было одной из причин (хотя и не основной) сокращения добычи «черного золота» в Мексике. Если в 1921 году в Мексике было добыто 194 миллиона баррелей нефти, то в 1923 году – 149 миллионов, в 1925 году – 115, а в 1927-м – 64 миллиона. Дело в том, что к середине 20-х годов истощились основные месторождения, на которых компании добывали нефть с начала века. 55 % пробуренных в 1921–1929 годах на старых участках скважин не дали положительного результата на нефть. К 1936 году в Мексике было 2483 действующие скважины и 2390 «сухих». Новые площади иностранные компании не приобретали, так как продолжался их спор с мексиканским правительством относительно применения статьи 27 Конституции 1917 года. Это был фактический саботаж, так как ничего экстраординарного Конституция не провозглашала, что позднее признавало и английское Министерство иностранных дел.

В отличие от времен диктатора Диаса, когда иностранцы могли приобрести бессрочно не только землю, но и недра Мексики, Конституция 1917 года в статье 27 провозглашала недра собственностью нации. Однако в той же статье 27 говорилось, что нация может продать эти недра в частную собственность. Отнесение недр к собственности государства было, собственно, возвращением к правовой практике испанских колониальных времен. Мексиканское правительство лишь требовало от иностранных компаний переоформить свои права на добычу в соответствии с новым основным законом.

Стойкое нежелание американских нефтяных компаний соблюдать мексиканскую Конституцию объяснялось тем, что к середине 20-х годов Мексика уже перестала быть для США основным источником импортной нефти. В 1914 году в Венесуэле были открыты месторождения нефти, по качеству гораздо лучше мексиканских. Правительство Венесуэлы особым национализмом не отличалось, и американские компании быстро захватили там господствующие позиции. Если в 1922 году в Венесуэле добывалось чуть больше 6 тысяч баррелей в день, то в 1928 году – уже 515 тысяч.

Началась активная нефтедобыча и на Ближнем Востоке, прежде всего в Иране.

В Мексике же в руках иностранцев находилась не только нефтедобыча, но и переработка нефти. Однако американские компании предпочитали поставлять нефтепродукты со своих заводов в США, что сдерживало развитие мексиканской экономики. Так, родной штат Кальеса Сонора обеспечивался нефтепродуктами из США, что частично объяснялось отсутствием прямого железнодорожного сообщения между Сонорой и нефтяной провинцией Тампико.

В 1925 году, поглотив ряд конкурентов, американский гигант «Стандард Ойл» занял в мексиканском нефтяном секторе доминирующее положение. Площадью находившейся в его собственности мексиканской территории «Стандард Ойл» несколько превосходил своего основного конкурента «Ройял Датч Шелл» (881 и 850 тысяч гектаров соответственно). Однако по мощностям нефтепереработки никакого равенства не было; американцы могли перерабатывать 162 тысячи баррелей в день, англичане – только 85 тысяч.

Значение нефти как источника доходов мексиканского федерального бюджета постоянно уменьшалось. Если в 1920 году доходы от добычи и экспорта нефти составляли 21,5 % общих доходов мексиканского правительства, то в 1925 году – 14,7 %, а в 1927 году – 8,3 %.

Начало новой нефтяной войны между Мексикой и США следует отнести на счет бескомпромиссной позиции американских нефтяных компаний. Тех не устраивала юридически необязательная форма «соглашений Букарели», и лоббисты нефтяных компаний настаивали в Вашингтоне на заключении договора между Мексикой и США по вопросу правового статуса иностранных инвесторов в нефтяном секторе Мексики. Госдепартамент США предложил Мексике подписать такой договор. Однако Кальес отверг этот подход как несовместимый с суверенитетом страны.

Решившись на конфликт с нефтяными компаниями США, Кальес шел ва-банк. Пестковский писал в Москву, что американское нефтяное лобби во главе с «небезызвестным сенатором Фоллом» давно настаивает на прямой военной интервенции в Мексике. Еще во времена Обрегона «американским генеральным штабом был разработан план интервенции, по которому для ее осуществления требовалась армия в 500 000 человек и расход в один биллион долларов».

Чтобы окончательно урегулировать вопрос о нефтедобыче, в мексиканском Конгрессе началась подготовка закона, регламентирующего применение статьи 27 Конституции. Самый радикальный, с точки зрения американских нефтяных компаний, проект предложил новый министр промышленности и лидер КРОМ Моронес. На более мягком варианте настаивали министр финансов Пани и министр иностранных дел Саенс.

1 сентября 1925 года Кальес в ежегодном обращении к Конгрессу подвел итоги своей деятельности за первый год президентства. В своем выступлении он и предложил парламенту рассмотреть законопроект, регламентирующий владение иностранцами землей в Мексике.

Американцев не устраивал ни один из этих законопроектов. На стороне компаний полностью был тогдашний посол США в Мехико Шеффилд. Он презирал мексиканцев, считая их неполноценной расой, которая должна покориться более цивилизованным американцам и тем самым обрести свое счастье. Именно по инициативе Шеффилда госсекретарь США Келлог выступил 12 июня 1925 года с предостережением в адрес Мексики (в декларации об этом говорилось прямо).

Уже в сентябре 1925 года временный поверенный в делах США в Мексике Шеффилд передал в Вашингтон текст правительственного законопроекта. 22 октября вернувшийся в Мехико Шеффилд в телеграмме в Вашингтон сообщал об успешном обсуждении закона в мексиканском парламенте и требовал немедленного протеста со стороны госдепартамента. Однако госсекретарь Келлог 29 октября ответил своему послу, что из текста закона пока не усматривается его ретроактивный характер, то есть он не затрагивает прав американцев, приобретенных до вступления в силу Конституции Мексики в мае 1917 года. Поэтому формальный протест в виде вербальной ноты Вашингтон счел пока излишним. Однако Шеффилду рекомендовалось посетить министра иностранных дел и «в дружеском тоне» предупредить его, что никаких ретроактивных статей в новом законе американцы не потерпят. 4 ноября Шеффилд посетил Саенса и попросил у него информации относительно самых важных статей нового закона. Мексиканец уклончиво ответил, что законопроект подвергся серьезной доработке и обсуждать его пока рано, но заверил Шеффилда, что обратной силы закон иметь не будет. Министр подчеркнул, что закон приходится принимать для того, чтобы избежать в будущем проблем с иностранными правительствами по вопросу мексиканской аграрной реформы. Получалось, что Келлог сам инициировал новый закон своей пресловутой декларацией.

Требование информации по еще не утвержденному парламентом другой страны законопроекту было нарушением дипломатических приличий. Американцы добились только того, что Кальес стал спешить и официально внес доработанный закон на утверждение Конгресса 10 ноября 1925 года.

Тут у Вашингтона явно сдали нервы, и 17 ноября Шеффилд передал министру иностранных дел Мексики памятную записку. В ней, как отмечало советское полпредство, указывалось, что закон нанесет ущерб интересам американских граждан, и те будут апеллировать за помощью к своему правительству. Ссылаясь на «соглашения Букарели», Шеффилд опять требовал заключения юридически обязательного американо-мексиканского договора, в котором фиксировались бы все права американцев в Мексике.

МИД Мексики ответил нотой от 25 ноября 1925 года, в которой говорилось, что «соглашения Букарели» не влекут для Мексики никаких обязательств. Мексика готова приступить к обсуждению проекта договора, только если он будет равноправным. 5 декабря МИД Мексики нотой выразил официальное удивление, что США обращаются с возражениями по закону, который еще не утвержден: «…то обстоятельсто, что делается оговорка… о дружественном тоне представления, не мешает тому, что подозрительные умы могут подумать о том, что речь идет о давлении на законодательный корпус… тем более, когда это представление делается на основе газетной информации».

Столь явное вмешательство янки во внутренние дела Мексики только усилило позиции Моронеса и антиамериканский настрой Конгресса, и 31 декабря 1925 года парламент принял подготовленный министром труда вариант «нефтяного закона». Закон предусматривал, что все иностранные нефтяные компании, имеющие в собственности недра, должны в течение года переоформить свои концессионные договоры сроком на 50 лет (статья 14 закона). По истечении годичного срока те компании, которые не переоформили свои права, утрачивали право собственности на участки (статья 15). Права переоформлялись только на те участки, на которых до мая 1917 года велись «позитивные работы» по нефтедобыче или ее подготовке. Остальные участки подлежали возврату государству.

Одно из нефтяных месторождений в Мексике

Американские нефтяные компании не согласились с этим законом, и 8 января 1926 года правительства США и Великобритании направили Мексике ноты протеста. Американцы протестовали против обратной силы закона. В Министерстве иностранных дел Великобритании считали, что в принципе позиция мексиканского правительства не противоречит нормам международного права, поэтому британская нота была мягче. Лондон направил ее только из солидарности с США и по просьбе их правительства (американцам хотелось представить свои интересы как международные).

Мексиканское правительство 20 января 1926 года отвергло ноту США и, в общем, справедливо утверждало, что новый закон, вопреки утверждению госдепартамента, не носит никакого конфискационного характера. Правительство Кальеса согласилось образовать специальную совместную комиссию с представителями американских нефтяных компаний для выработки возможного компромисса, однако сближения позиций не произошло. Американцев не устраивал даже термин «концессия» (в буквальном переводе «уступка»). Они наставали на безусловном и неограниченном по времени праве собственности на землю и недра.

Великобритания хотела предложить свои посреднические услуги, однако, натолкнувшись на бескомпромиссную линию США, решила вообще не вмешиваться в конфликт.

Нотная переписка между Мексикой и США шла до самого конца 1926 года, причем мексиканцы не отошли от своей позиции ни на шаг.

Американцы же в начале 1926 года уже детально разрабатывали план свержения правительства Кальеса. Для пропагандистской подготовки заговора использовался уже проверенный «аргумент» – Мексика-де попала в руки большевиков. Американский посол в Мексике Шеффилд вообще утверждал, что Мексикой управляет полпредство СССР через «большевика» Моронеса. Правда, во внутреннем документе государственного департамента США того периода говорилось нечто совершенно противоположное: «…слишком мало ощутимых доказательств… что правительство Мексики само является большевистским».

Отношения между США и Мексикой обострились еще и из-за столкновения стран по вопросу развития обстановки в Никарагуа. Советское полпредство отмечало: «Конфликт Мексики с Соединенными Штатами чрезвычайно усложнился событиями, разыгравшимися в недавнее время на территории маленькой республики Никарагуа».

Никарагуа имела для США большое значение. Американцы не оставляли планов прорыть через территорию этого государства еще один канал между Атлантическим и Тихим океанами. По мнению советского полпредства, «последние годы были годами окончательного укрепления Соединенных Штатов в этом чрезвычайно важном для них стратегическом пункте путем смены неугодных им правительств и постоянного экономического и финансового овладевания страной».

Политическая система Никарагуа очень походила на дореволюционную мексиканскую. В стране существовали две партии – консервативная (объединяла помещиков, духовенство и высшее офицерство) и либеральная (средние слои горожан, рабочие, крестьяне). Американцы активно поддерживали консерваторов, хотя и либералы никакого антиамериканизма не проповедовали. Либералы одержали победу на президентских выборах в октябре 1924 года. Президентом был избран Карл Солорсано, вице-президентом – Хуан Сакаса. Но в октябре 1925 года генерал Эмилиано Чаморро при поддержке США поднял, причем не в первый раз, мятеж против законного правительства. Мексика предложила президенту военную помощь и обещала даже прислать канонерскую лодку, если он решит противостоять мятежникам, но Солорсано не стал испытывать судьбу и ушел в отставку. 14 января 1926 года запуганный никарагуанский Конгресс избрал Чаморро президентом.

Мексика немедленно разорвала дипломатические отношения с новым режимом и закрыла свою миссию в Никарагуа. Даже США ввиду явного насилия над демократией решили не признавать правительство Чаморро. «В результате Чаморро провел в президенты своего ставленника Адольфо Диаса, немедленно признанного США».

Между тем свергнутый вице-президент Сакаса в январе 1926 года приехал в США, чтобы попросить американцев, обычно столь озабоченных защитой демократических ценностей по всему миру, помочь ему восстановить в Никарагуа демократический режим. Келлог принять его отказался, а в государственном департаменте Сакасе заявили следующее: правительство Чаморро США не признают, но и для его свержения предпринимать ничего не будут.

Только встретив холодный прием в Вашингтоне, Сакаса обратился за помощью к мексиканскому послу в США Тельесу, который принял его очень тепло. Сакаса просил, чтобы мексиканские гражданские суда помогли ему перебросить оружие в Никарагуа, где он планировал поднять восстание в мае 1926 года. В конце января 1926 года (в разгар дипломатической полемики между Мексикой и США по вопросу о «нефтяном законе») министр иностранных дел Мексики Саенс сообщил Тельесу, что Мексика готова помочь Сакасе, но только в том случае, если он приедет для переговоров в Мехико. Но Сакаса колебался: он все еще не оставлял попыток перетянуть на свою сторону США и ехать в «большевистскую» Мексику не хотел.

Колебания Сакасы привели к тому, что организованное им и оставленное без оружия восстание было быстро подавлено. Только после этого, в июне 1926 года, Сакаса отправился в Мехико. Был подписан договор о взаимной помощи, в котором, по данным американской разведки, содержалось обязательство Сакасы после прихода к власти расторгнуть американо-никарагуанский договор Брайана – Чаморро, дававший США право на прорытие трансокеанского канала в Никарагуа.

В августе 1926 года в Никарагуа вспыхнуло новое восстание, которое мексиканцы поддерживали поставками оружия и боеприпасов. Сакаса закупал оружие на предоставленные ему мексиканским посланником в Гватемале несколько сотен тысяч долларов в различных странах Центральной Америки и в тех же США. Мексиканская дипломатия пыталась создать единый фронт центральноамериканских стран в пользу законного правительства Никарагуа. Удалось добиться того, что президент Гватемалы Орельяно фактически разрешил никарагуанским либералам использовать территорию своей страны как базу для подготовки военных операций. О «благожелательном нейтралитете» в пользу повстанцев объявил Сальвадор. Впервые в истории Латинской Америки США столкнулись с попыткой вывести целый регион (Центральную Америку) из-под американского влияния.

Начиная с августа 1926 года как минимум семь мексиканских кораблей доставили оружие и боеприпасы на атлантическое и тихоокеанское побережье Никарагуа. На борту судов были также и мексиканские добровольцы. К октябрю 1926 года повстанцы укрепились на обоих берегах страны и стали готовиться к завершающему походу на столицу страны Манагуа.

Кальес отнюдь не намеревался экспортировать в Никарагуа мексиканские социально-экономические реформы, которые к тому же не собирался проводить и сам Сакаса. Для Мексики помощь либералам в Никарагуа была прекрасной возможностью создать в Центральной Америке блок под своим руководством, чтобы заставить американцев еще больше считаться с Мексикой как региональным лидером, по крайней мере, в Центральной Америке.

Сакаса высадился 2 декабря 1926 года в никарагуанском порту Пуэрто-Кабесас, создав там конституционалистское правительство. Уже 7 декабря оно было признано Мексикой как единственное законное в Никарагуа.

Американцы находились в крайне сложной ситуации. Чаморро был слишком одиозной фигурой, и поэтому американский посланник в Манагуа уговорил его и партию консерваторов передать власть Адольфо Диасу, о чем упоминалось выше. Это было нужно для того, чтобы создать видимость «конституционности» новой власти. США признали режим Диаса 26 декабря 1926 года. Так Мексика и США стали поддерживать в Никарагуа разные правительства, которые вели между собой гражданскую войну.

В США при прямом содействии госдепартамента развернулась мощная газетная кампания, голословно обвинявшая Мексику в том, что она при поддержке СССР хочет насадить в Никарагуа «большевистский режим». Ведь Келлогу надо было хотя бы как-то объяснить шовинистски настроенному обществу, почему какая-то Мексика осмелилась противостоять США в «мягком подбрюшье» Америки. Конечно, Кальес-де опирался на русских. В то же время мексиканские власти вообще отрицали сам факт помощи либералам в Никарагуа. По наущению США новый никарагуанский «президент» Диас в специальном заявлении от 11 декабря 1926 года попросил у Вашингтона помощи в борьбе с распространением большевизма из Мексики на Центральную Америку.

Американцы отреагировали немедленно и еще до официальной просьбы Диаса направили в территориальные воды Никарагуа эскадру адмирала Латимера, чтобы воспрепятствовать ввозу оружия из Мексики. На это отреагировал 8 декабря 1926 специальным заявлением протеста сам Кальес. Как отмечало советское полпредство, «позиция, занятая Мексикой, была встречена в Латинской Америке с восторгом». США, по меткому выражению Обрегона, «ревнуют Мексику к своему монопольному праву устраивать революции в Латинской Америке».

США направили в Никарагуа свою морскую пехоту, которая вела боевые действия на стороне консерваторов. Для Мексики параллели были очевидны: там хорошо помнили, как при поддержке посла США в Мехико Вильсона в феврале 1913 года военные свергли и убили законно избранного президента страны Мадеро.

Поэтому правительство Кальеса продолжало оказывать помощь никарагуанским либералам оружием и добровольцами. По всей Мексике при поддержке КРОМ были созданы комитеты содействия никарагуанским патриотам, собиравшие средства. В Никарагуа из Мексики были тайно направлены две военных экспедиции: одна вдоль тихоокеанского, другая – вдоль атлантического побережья. Ускользнув от дежурившего у берегов Никарагуа американского флота, около 500 мексиканцев и иностранных военных советников (немцев) под командованием генерала Гарсы высадились в Пуэрто-Кабесас. Другую экспедицию возглавлял генерал Ириас. Мексиканцы приняли участие более чем в 56 боевых столкновениях с морской пехотой США и совместно с никарагуанскими либералами практически осадили американцев в столице Никарагуа Манагуа. Национальный герой Никарагуа Аугусто Сесар Сандино, перед тем как активно включиться в борьбу против янки на родине, был в эмиграции в Мексике, где работал на нефтепромыслах Тампико.

Возмущению США не было предела. 10 ноября 1926 года газета «Нью-Йорк Таймс» писала, что настало время полностью разорвать все отношения с «красной» Мексикой. При этом, как мы помним, до 31 декабря 1926 года все иностранные нефтяные компании должны были перерегистрировать у мексиканского правительства свои права на нефтедобычу в соответствии с новым законом.

Американцы усилили блокаду никарагуанского пробережья, и в декабре 1926 года одному мексиканскому кораблю с оружием уже не удалось прорваться в страну. 24 декабря 1926 года морская пехота США захватила ставку Сакасы – порт Пуэрто-Кабесас, через который шел основной поток мексиканской помощи. Американцы объявили все побережье, находившееся в руках либералов, «нейтральной зоной» и потребовали от повстанцев сложить оружие, угрожая в противном случае применить силу. Таким образом, фактически США спасли своего ставленника Диаса от полного разгрома.

Мексиканское правительство было вынуждено свернуть военную помощь никарагуанским либералам, тем более что в самой Мексике назревал крупный антиправительственный мятеж, подготовленный не без участия США. Посол Шеффилд с удовлетворением писал бывшему президенту США Тафту: «… эти морские пехотинцы в Никарагуа лучше, чем все дипломатические ноты, которые могут быть посланы мексиканскому правительству. Он понимают и уважают только силу».

Национальный герой Никарагуа Аугусто Сандино

Госсекретарь США Келлог направил в январе 1927 года в Сенат США меморандум, озаглавленный «Цели и политика большевиков в Мексике и Латинской Америке». В этом меморандуме мексиканское правительство без особых доказательств квалифицировалось как большевистское. Прежде, 30 октября 1926 года Келлог выступил с нотой, где потребовал отменить «нефтяной закон». 15 ноября помощник государственного секретаря США Роберт Олдс сделал для трех информационных агентств заявление, в котором назвал администрацию Кальеса «филиалом большевистского правительства» и даже обвинил Мексику во вмешательстве в зоне Панамского канала. Олдс возмущался тем, что «между Москвой и Мехико-сити существовали теплые симпатии, если не настоящее взаимопонимание». Он попросил американскую прессу распространить эти взгляды среди общественности. Когда его спросили, почему государственный департамент не сделал официального заявления, Олдс ответил, что в таком тоне не говорят о стране, с которой США поддерживают «дружественные» отношения.

Между тем в Москве с симпатией следили за независимой внешней политикой Мексики и оказали Кальесу всю возможную дипломатическую поддержку перед лицом возраставшей угрозы прямой интервенции со стороны США. Одновременно Сталин всячески избегал любых действий, которые американцы могли бы расценить как «большевистское вмешательство» и использовать против Мексики.

Полпред СССР в Мексике Пестковский, человек очень умный и деятельный, получал от фактического руководителя советской внешней политики того периода замнаркома иностранных дел Литвинова (нарком Чичерин часто болел и лечился за границей) инструкции, которые фактически обрекали его на полное бездействие в отношении развития ситуации как в Мексике, так и в Латинской Америке в целом.

Пестковский сообщал в Москву некоторые сведения о положении в дру гих латиноамериканских странах, опираясь в основном на газеты. Бразильский и уругвайский послы в Мексике в беседах с ним осторожно спрашивали о перспективах установления дипломатических отношений с СССР. Сам Пестковский пытался наладить контакт с чилийским посланником. Пришли к советскому полпреду и венесуэльские оппозиционеры, которые интересовались, может ли СССР чем-то помочь в деле свержения проамериканского диктаторского правительства Гомеса. Они сказали Пестковскому, что закупили оружие на деньги мексиканского правительства и просят СССР предоставить корабль для его переброски в Венесуэлу или выделить 7000 долларов на аренду такого корабля. Пестковский лишь пообещал проинформировать Москву об их просьбе. Кстати, и президент Обрегон, и министр образования в его правительстве Хосе Васконселос оказывали венесуэльской эмиграции активную помощь.

Тем не менее Литвинов в своем письме Пестковскому от 23 февраля 1926 года подверг полпреда жесткой критике. «Нас не может не интересовать, что происходит в южно-американских республиках, в частности, тенденции к самоэмансипации от ига Соединенных Штатов… отсюда не следует, что мы как государство предполагаем вести какую-либо активную работу в Южной Америке по сколачиванию их против Соединенных Штатов. Мы слишком большое значение придаем возможному сближению с Соединенными Штатами, чтобы предпринимать шаги, которые неизбежно будут срывать это сближение. Я должен поэтому самым серьезным образом предостеречь Вас против какого бы то ни было активного вмешательства в дела южноамериканских государств. Нет никаких гарантий того, что Ваши разговоры с находящимися в Мексике дипломатами и общественными деятелями не становятся немедленно достоянием американского правительства. В связи с этим приходится сожалеть, что Вы пускались в разговоры о латиноамериканском союзе с Кальесом… Считаем излишними и вредными какие-либо Ваши переговоры и разговоры с т. н. революционерами из южноамериканских стран. В большистве случаев это проходимцы или агенты той или иной империалистической державы. Даже обещание передавать их предложения в Москву… я считаю неосторожным. Лучше всего их вовсе не принимать и ни в какие переговоры с ними не вступать».

Опасения Литвинова, пожалуй, были чрезмерны. Ведь американцы кричали о большевистском проникновении в Латинскую Америку, прекрасно понимая, что никакого проникновения нет и в помине. Вашингтон в то время отношения с СССР не интересовали. Рузвельт пошел на признание Советского Союза в 1933 году, только после того, как Япония поставила под сомнение позиции США в Восточной Азии и на Тихом океане. Тогда США были заинтересованы в возможном союзнике в борьбе с японской агрессией, и все разговоры о «большевистском проникновении» в Латинскую Америку немедленно прекратились.

Похоже, и Пестковский, и его преемница на посту полпреда Коллонтай были не согласны с линией Москвы, которая фактически отдавала Латинскую Америку на откуп США. Еще в 1925 году полпред писал в Москву: «Не только у нас, в СССР, но и во многих других странах Европы, до последнего времени недооценивали значение Латинской Америки». Пестковский даже просил, чтобы его вызвали в Москву, где он смог бы на месте разъяснить всю важность Латинской Америки для советской внешней политики. Но Литвинов и в этом отказал полпреду.

Инструкции Литвинова Пестковскому относительно его поведения в самой Мексике были еще жестче. Замнаркома отверг новаторское предложение Пестковского о координации Мексикой и СССР нефтяной политики на мировом рынке на том основании, что, мол, Мексика сама нефть не продает – это делают иностранные компании. Между тем нефтяное законодательство Мексики на практике очень существенно влияло на нефтедобычу, а значит, и экспорт «черного золота». СССР в то время был крупнейшим экспортером нефти в Европе, а Мексика – в мире. Не подлежит сомнению, что обе страны могли бы совместно определять цены мирового рынка. Однако это явно не понравилось бы США, с которыми так хотел сблизиться Литвинов.

«Не понял» Литвинов, и что имеет в виду полпред, предлагая, чтобы Москва уделяла больше внимания «мексиканским вопросам». Напротив, он указывал Пестковскому: «Еще в большей степени Вам необходимо воздерживаться от вмешательства во внутреннюю борьбу мексиканских партий и общественных групп». Непонятно, чем вызвано это пожелание замнаркома. Пестковский вел себя осторожно и даже отклонил приглашение об участии в съезде крестьянских лиг Веракруса, хотя эти лиги пользовались полной поддержкой властей штата. Как уже упоминалось, он отказал советнику Моронеса Ретингеру в просьбе повлиять на политику мексиканской компартии.

Основная проблема советско-мексиканских отношений того периода никак не зависела ни от Пестковского, ни от линии Кремля в Латинской Америке в целом. СССР был крайне популярен в Мексике без всякого участия Пестковского и задолго до его приезда. Но, на беду, те мексиканские группы, которые считали себя самыми искренними друзьями СССР – коммунисты, независимые профсоюзы (особенно железнодорожники), Синдикат революционных деятелей искусств и левые крестьянские лиги были противниками Кальеса и Моронеса с его КРОМ. Любое обострение отношений Моронеса и Кальеса с этими организациями неизбежно влекло за собой ухудшение отношений Мексики с СССР, так как Моронесу было проще обвинить в несговорчивости и неуступчивости тех же железнодорожников Москву, чем взять вину на себя. Но что мог поделать Пестковский, если железнодорожники и коммунисты были против планов Кальеса по приватизации железных дорог и не хотели вступать в КРОМ?

Помимо сложностей мексиканской внутриполитической жизни советско-мексиканские отношения были заложником отношений мексикано-американских. Ведь даже решение о возобновлении дипотношений с Советским Союзом Обрегон принимал с оглядкой на США.

Пестковский все это прекрасно понимал – как и то, что реально повлиять на эти факторы он не в состоянии. В своем первом обширном докладе в Москву полпред писал: «Так как мексиканская политика соткана из противоречий, то отношения Мексики и СССР подвергаются резким колебаниям». Пестковский совершенно верно отмечал, что Обрегон поспешил с восстановлением дипотношений с СССР только под влиянием мятежа де ла Уэрты, чтобы обеспечить себе поддержку рабочих и крестьян: «…коммунисты оказали Обрегону существенную поддержку против этого восстания». Поэтому «все время правления Обрегона и первые месяцы правления Кальеса отношения между нами и здешним правительством были прекрасны. После прибытия я получил в дипломатической форме согласие на поддерживание отношений с рабочими и крестьянскими организациями (мининдел Саенс на первом приеме два раза сказал: «Вы будете очень хорошо приняты всеми, особенно рабочими»). Это согласие я использовал в малой степени и очень осторожно. Правда, газеты «Эль Универсаль» и «Эксельсиор» скоро выступили против моей «пропаганды». Но когда я беседовал с Кальесом, он сказал мне: «Не обращайте внимания».

Однако приблизительно с марта 1925 года, как отмечал Пестковский, мексикано-советские отношения стали портиться под влиянием двух факторов: «1) Обострение классовой борьбы в самой Мексике. 2) Ухудшение отношений с Соединенными Штатами. Кальес и его ближайший сотрудник Моронес считают себя рабочими лидерами и требуют, чтобы рабочий класс действовал всегда по их указке. А между тем с весны не только коммунисты и независимые профсоюзы, но и лабористские союзы переставали слушаться этих «присяжных лидеров». Подобный же перелом наблюдается и в крестьянстве. Не желая понимать, что причиной недовольства является невыполнение предвыборных обещаний, Кальес и Моронес склонны были сваливать вину за эту перемену настроения в массах на коммунистов, следовательно, на меня».

Георгий Васильевич Чичерин (второй справа)

А тут еще «кстати», как писал в Москву Пестковский, «подоспело» ухудшение мексикано-американских отношений. «Я сомневаюсь, чтобы во всех своих переговорах с Кальесом здешний американский посол подымал вопрос о неуместности нашего пребывания здесь. Но случилось иное: американская пресса, сначала так хвалившая Кальеса, заговорила о его «большевизме». Тон был, конечно, задан здешним американским посольством». В этих условиях Кальесу понадобилось дистанцироваться от Москвы.

Предлог мексиканскому президенту представился скоро. Нарком СССР по иностранным делам Чичерин в своем выступлении в Тифлисе 4 марта 1925 года немного неловко прокомментировал установление дипломатических отношений с Мексикой, сказав, что это даст СССР базу для дальнейшего развития связей с Латинской Америкой. В русском языке того времени слово «база» могло означать только «основа». В значении «военная база», как сейчас, оно еще не употреблялось.

Тем не менее американские газеты немедленно придрались к слову «база», подняв в газетах шумиху о «мексиканском плацдарме» Кремля. Кальесу пришлось оправдываться, и он заявил, что Мексика не допустит, чтобы ее превратили в марионетку для чужой пропаганды. «Интересно, – писал Пестковский, – что в этой декларации Кальеса нет никакого намека на недовольство нашим посольством. Это объяснить легко: Кальес опасался, что в случае, если бы он выступил против меня, я мог бы заявить, что моя активность здесь протекала в согласии с ним, и что самое интересное, это то, что все, кроме, может быть, некоторых мексиканских коммунистов, вполне поверили бы в истинность этого заявления. Этого-то и боялся Кальес и поэтому придрался исключительно к речи Чичерина».

В Москве на Кальеса даже не обиделись – там всерьез полагали, что он просто сделал жест в сторону США (настолько смехотворным был предлог), и отнеслись к этому с пониманием.

29 апреля 1925 года Пестковского принял Кальес. «Прием с самого начала поразил меня своей холодностью». Мексиканский президент никак не отреагировал на переданное ему полпредом приветственное послание сопредседателя ЦИК СССР Нариманова и подчеркнуто молчал. Чтобы вызвать собеседника на разговор, Пестковский спросил, нельзя ли провести конференцию Всеамериканской антиимпериалистической лиги в Мексике. «Здесь подумал я, Кальес прорвется и заговорит о моей деятельности. Ничуть не бывало». Президент лишь поинтересовался, «на каких началах» будет организована конференция. Полпред ответил, что участие в работе смогут принять все «рабочие, крестьянские и интеллигентские» организации, которые сочувствуют антиимпериалистическим идеям. Намек был вполне ясен – может участвовать и КРОМ, лидеры которого не уставали заявлять о своем антиимпериализме. «Здесь Кальес заговорил: он-де считает нужным опираться исключительно на рабочие организации; крестьяне мало стоят, а интеллигенты являются вредными и с ними не следует связываться». Та к президент, в свою очередь, намекнул Пестковскому, что никого, кроме КРОМ, приглашать не следует. Открыто же Кальес лишь сказал, что в Мексике свобода, и это можно было расценить как согласие на проведение конференции.

Холодный прием Пестковского был обусловлен тем, что Кальес уже намеревался выступить с декларацией против речи Чичерина. 4 мая 1925 года к советскому полпреду зашел де Негри и сказал, что только что говорил с Кальесом и тот показал ему проект своей декларации. Помимо этого, Кальес сказал, что недоволен активностью Пестковского в вопросах Антиимпериалистической лиги (странно только, что он не выразил своего отношения к этому во время беседы с самим Пестковским). Сложно понять, чем, собственно, был недоволен Кальес: и правительство Мексики, и правительство СССР постоянно, в том числе в официальных речах по случаю возобновления дипотношений, подчеркивали публично общность своих интересов в борьбе против империализма. Чем обидел советский полпред Кальеса, когда официально попросил разрешения на проведение в Мексике конференции Антиимпериалистической лиги? Конечно, это конференция вызвала бы нападки США, но при чем здесь был Пестковский? Американцы и так обвиняли Мексику в большевизме, не утруждая себя доказательствами. Когда де Негри в беседе с Кальесом сказал, что полностью солидарен с Пестковским, президент подчеркнуто холодно простился с ним.

Уже на следующий день, 5 мая 1925 года, все крупные мексиканские газеты напечатали декларацию Кальеса по поводу речи Чичерина. Правые газеты, комментируя декларацию, требовали разрыва дипломатических отношений с СССР. В этот же день германский посол сказал Пестковскому, что декларация – попытка Кальеса задобрить США.

Американские газеты немедленно поддержали Кальеса. Однако 6 мая Пестковский в интервью газете «Эксельсиор» разъяснил слова Чичерина: нарком имел в виду, что установление дипотношений с Мексикой – только первый шаг в налаживании таких же отношений со всеми латиноамериканскми странами.

7 мая Пестковский посетил министра иностранных дел Мексики Саенса. Прежде всего, полпред выразил удивление тем, что в беседе с ним Кальес ни словом не обмолвился о своих претензиях к СССР. Саенс довольно неуклюже пытался оправдаться тем, что, видимо, президент тогда не имел еще отчета мексиканского посланника в Москве. Пестковский напомнил: то место в декларации Кальеса, где он говорит об отсутствии общности между мексиканской и русской революциями, явно противоречит прежним декларациям, сделанным им самим и мексиканским посланником в Москве. Чичерин же в своем выступлении имел в виду Мексику только как базу для налаживания дипломатических отношений с другими странами Латинской Америки, что «никак не может считаться посягательством на суверенитет Мексики, как это изобразил Кальес в своей декларации». Саенс ответил, что декларация Кальеса «не является продиктованной Соединенными Штатами (я его об этом не спрашивал), но что она является политически необходимой в тех условиях, в которых находится Мексика в данное время». Фактически министр тем самым признал, что декларация была жестом в сторону США, ибо никаких других особенностей в положении Мексики тогда не наблюдалось. Пестковский это понимал. «Тогда я сказал, что, вероятно, наше правительство, считаясь с затруднительным положением Мексики по отношению к Штатам, не будет очень обижено, если правительство Мексики будет делать подобные декларации, но при двух условиях: 1) что вопрос будет предварительно дискутироваться с нами; 2) что эти декларации должны писаться не в том тоне, что последняя. Расстались мы с Саенсом хорошо».

Позицию Пестковского задним числом полностью поддержали в НКИД, и СССР не стал реагировать на довольно резкий жест Кальеса. Однако мексиканские власти не унимались и стали прибегать к откровенным провокациям. На следующий день после визита советского полпреда в МИД подробная информация о беседе Пестковского с Саенсом появилась в газетах. Источником мог быть только Саенс, так как Пестковский после встречи с прессой не общался. Некоторые газеты писали, что советский полпред обидел мексиканское правительство и лично Кальеса. Саенсу пришлось опубликовать официальное заявление о том, что он считает инцидент с речью Чичерина исчерпанным.

Но это было явно не так. Американцам очень хотелось раздуть дело до полномасштабного конфликта. Пресса США опубликовала интервью с мексиканским министром внутренних дел Валенсуэлой, который утверждал, что МВД ведет официальное расследование законности деятельности Пестковского в Мексике и что не исключена высылка советского полпреда. Сам Валенсуэла поместил в мексиканских газетах официальное опровержение: никаких данных о противозаконной деятельности Пестковского у мексиканского правительства не имеется.

Примечательно, что в эти же дни де Негри опять настойчиво говорил Пестковскому о готовящемся военном мятеже против Кальеса. 8 мая 1925 года он сказал, что в восстании примут участие как правые, так и левые генералы, недовольные Моронесом. Возможно, таким образом Кальес через де Негри прощупывал Пестковского и искал повод для обвинения полпреда во вмешательстве во внутренние дела. Этим объяснялся бы намек на «левых генералов» – до этого де Негри говорил только о контрреволюционном восстании; любопытен и намек на Моронеса – Пестковский был о нем явно невысокого мнения, и собеседник это знал. Однако советский полпред предложил де Негри «работать в направлении… отрыва левых от правых» и рекомендовал, чтобы все левые элементы в случае мятежа поддержали Кальеса.

Именно после декларации Кальеса, 10 мая 1925 года представитель Моронеса Ретингер, как упоминалось выше, предложил Пестковскому повлиять на коммунистов, чтобы те прекратили нападки на правительство. Видимо, Кальес и Моронес решили, что советский полпред достаточно напуган и его теперь можно использовать в мексиканских внутриполитических целях. Но, как мы помним, Пестковский и здесь проявил твердость и дипломатический такт, не поддавшись на провокацию. Сюда же можно отнести и настойчивые приглашения Пестковского Моронесом в его министерство – такой визит после антисоветской декларации Кальеса должен был подать мексиканским коммунистам и независимым профсоюзам сигнал, что СССР полностью поддерживает Кальеса, что бы тот ни говорил в адрес Москвы. И эта комбинация была разгадана советским полпредом, который, как также упоминалось, предложил Моронесу встретиться в «нейтральном месте», от чего тот отказался.

Возникает вопрос: почему Кальес ждал два месяца после речи Чичерина, чтобы опротестовать ее? Скорее всего, антисоветская декларация была специально приурочена к открывшемуся 5-му съезду ВКТ (4–10 мая 1925 года). Хотя руководство этого профцентра стояло на жестких антисоветских позициях, большинство рядовых членов и лидеры отраслевых профсоюзов открыто симпатизировали Советской России. Кальес был непримиримым врагом ВКТ и своей декларацией, видимо, хотел дать понять независимым от него профсоюзам, что Москва им не помощник.

Как уже упоминалось, сразу же после своей декларации Кальес выслал из Мексики американского коммуниста Вольфа, который фактически руководил и компартией, и отделением Антиимпериалистической лиги в Центральной Америке. Похоже, таким образом президент Мексики отреагировал на просьбу Пестковского разрешить проведение конференции лиги в Мексике. Между тем лига в Мексике была очень популярна. Регулярно проводились так называемые антиимпериалистические недели, сопровождавшиеся бойкотом американских товаров. В этих акциях активно участвовали и профсоюзы КРОМ. Видимо, именно это обстоятельство и предопределило враждебность к лиге Моронеса. Тем более что сам Моронес ездил летом 1925 года в США и призывал американских бизнесменов к инвестициям в Мексику. Скорее всего, он приложил руку к высылке лидера лиги – для демонстрации серьезности своих заявлений.

Следует отметить, что еще одной причиной антисоветского виража Кальеса были резкие и не всегда оправданные нападки мексиканских коммунистов на него и Моронеса. С середины 1924-го до середины 1925 года компартия – в частности, за готовившееся разоружение крестьян – называла Кальеса не иначе как «лакеем американского империализма». III съезд КПМ назвал правительство Кальеса «жандармом» и «ширмой» США. Однако вряд ли коммунистов инструктировал в таком духе Пестковский. В докладах полпреда в Москву содержатся совсем другие оценки. К тому же, как уже упоминалось, в разговорах с де Негри Пестковский неоднократно советовал левым силам поддерживать Кальеса в его борьбе с консерваторами и контрреволюционерами. И именно под влиянием советского полпреда (а также под впечатлением от декларации Келлога) компартия приблизительно с июня 1925 года существенно ослабила критику Кальеса.

В июне коммунисты через газету «Эль Либертадор», орган антиимпериалистической лиги официально обратились к Кальесу с предложением о сотрудничестве в реализации программы реформ мексиканского общества. В качестве конкретных мер коммунисты предлагали реализацию статей 27 (аграрной) и 123 (рабочей) Конституции на практике с распространением их на иностранную собственность, разоружение ненадежной части армии и вооружение рабочих и крестьянских организаций для противодействия возможной интервенции США, организацию под эгидой Мексики союза латиноамериканских стран. Эти предложения практически дословно совпадают с оценкой ситуации в Мексике Пестковским. Заметим, что ни одно из этих предложений не было коммунистическим по сути и все они были приемлемы для Кальеса, кроме, пожалуй, одного – коммунисты требовали прекратить раскольническую деятельность КРОМ в независимых профсоюзах. Коммунисты перестали называть Кальеса «лакеем американского империализма» и пришли к выводу, что деятельность президента, наоборот, препятствует закабалению Мексики американцами.

Но если Пестковскому и удалось несколько примирить коммунистов с Кальесом, то независимые профсоюзы и ВКТ только усилили борьбу против правительства. Железнодорожники готовились к всеобщей забастовке и отложили ее летом 1925 года лишь потому, что не желали бить в спину Кальесу в его противостоянии с США.

ВКТ, следуя своей тактике «прямого дейстия» и неучастия в политической жизни, вообще не обращала на мексикано-американский конфликт никакого внимания и лишь усилила свою забастовочную борьбу. Справедливости ради надо отметить, что зачастую эти стачки провоцировал КРОМ. 5-й съезд ВКТ постановил не признавать государственные примирительные комиссии («хунты»), так как они находились всецело под влиянием Моронеса как министра промышленности и труда. Эти «хунты» всегда принимали решения против забастовок, если они не инициировались КРОМ. А без вердикта «хунт» начать «законную» забастовку в Мексике вообще было невозможно. Этим и пользовались предприниматели, пытавшиеся вызвать профсоюзы ВКТ на стачку, чтобы посредством «хунт» объявить ее незаконной и пригласить армию и полицию для подавления рабочих.

Все лето 1925 года проходило в активной забастовочной борьбе ВКТ, и редко какая-нибудь из стачек обходилась без насилия со стороны КРОМ или властей. Например, 7 июля 1925 года владельцы текстильных предприятий столичного округа, которым управлял ставленник КРОМ, официально попросили «хунту» утвердить новые пониженные ставки заработной платы для рабочих (большиство текстильщиков состояли в профсоюзах ВКТ). «Хунта» немедленно согласилась с новыми ставками, после чего профсоюз объявил забастовку. Правительство подало на ВКТ в суд, а вооруженные активисты КРОМ стали нападать на пикетчиков возле фабрик. Появились убитые и раненые.

Интересно, что в августе 1925 года Мексика и США всячески пытались дать понять друг другу, что инцидент с декларацией Келлога исчерпан. Мексиканское правительство официально опровергло слухи о том, что оно закупает оружие за границей. 5 августа 1925 года Кулидж заявил, что отношения с Мексикой улучшаются. В свою очередь, Кальес публично провозгласил инцидент с декларацией исчерпанным. В качестве жеста доброй воли правительство США арестовало несколько мексиканских генералов – сторонников де ла Уэрты и даже выдало одного из них, Инохосу, мексиканским властям. Мексиканская официозная газета «Эль Демократа» постоянно сообщала об отказе во въездных визах лицам, заподозренным в коммунистической деятельности. Эта же газета сообщала со ссылкой на правительственные круги, что эмигрантов из Советской России пустят в Мексику только тогда, когда будет ясно их намерение «честно трудиться». Газета писала и о том, что все руководство мексиканской компартии состоит из иностранцев, специально раздувающих националистические чувства мексиканцев, чтобы поссорить их с США. Все эти сообщения фиксировали в Москве.

Однако флирт с Америкой и враждебность по отношению к СССР никак не улучшили внутриполитическое положение Мексики. В сентябре 1925 года ВКТ подтвердила свой отказ признавать «хунты», после чего Моронес фактически объявил профцентр вне закона. В ноябре на тесктильной фабрике «Ла Магдалена» вспыхнули вооруженные столкновения между рабочими – стачечниками ВКТ и кромовцами, которых предприниматели решили принять на место уволенных забастовщиков. 17 декабря пикеты ВКТ были разогнаны конной полицией, а на самой фабрике для защиты штрейкбрехеров разместили войска.

Однако все эти меры только подрывали престиж КРОМ и способствовали росту авторита ВКТ и компартии. Летом 1925 года коммунисты уже фактически контролировали независмый профсоюз железнодорожников и пользовались большим авторитетом среди текстильщиков. Такие же тенденции наблюдались осенью 1925 года и последовавшей за ней зимой.

Кальес и Моронес – видимо, по инициативе последнего – решили опять выйти из сложной внутриполитической ситуации посредством искусственного обострения советско-мексиканских отношений. К тому же, как мы помним, в конце 1925-го – начале 1926 года вспыхнула «нотная война» между Мексикой и США относительно «нефтяного закона», что вызвало у Кальеса потребность несколько дистанцироваться от «большевиков».

И на этот раз предлог был найден в Москве. Как упоминалось выше, осенью 1925 года в СССР прибыл «рабочий атташе» КРОМ Эулалио Мартинес. Пестковский оказал ему самую активную помощь, выдав визу в день обращения, срочно организовав для Мартинеса прием в полпредстве и лично проводив «рабочего атташе» на вокзале Мехико. Напротив, мексиканский посланник в Москве Вадильо заявил на беседе в НКИД 20 августа 1925 года, что он возражал против приезда Мартинеса, и настойчиво интересовался, не вызовет ли приезд «атташе» неудобств для советского правительства. Собеседник Вадильо, помощник референта по делам Мексики НКИД Духовный ответил: «…по моему мнению, назначение рабочего атташе не может представлять для нас никаких неудобств ввиду того, что вновь учрежденная должность рабочего атташе не противоречит духу наших учреждений и принципам международного права».

Мексиканский посланник специально подчеркнул, что во всех странах, кроме СССР, назначение «рабочих атташе» вызвало проблемы и трудности: «В совершенно ином положении находится рабочий атташе в СССР, имеющем много общего с политической и общественной структурой Мексики». Однако Вадильо обратил внимание Духовного «на экспансивный характер» Мартинеса (кстати, единственного из лидеров текстильщиков, примкнувшего к КРОМ), «чистокровного» представителя индейской расы. И отметил, что тот «может иной раз упустить из виду чисто дипломатический характер своей миссии». Вадильо обещал приложить все усилия, чтобы «дисциплинировать» Мартинеса. Но это ему не уда ло сь.

1–6 марта 1926 года в Мехико прошел 7-й съезд КРОМ, на котором, в частности, были заслушаны отчеты «рабочих атташе». Мартинес произвел фурор, сообщив, что в СССР за ним шпионили, вскрывали его почту и даже угрожали ему физической расправой. В связи с этим съезд поручил ЦК КРОМ выразить протест советскому полпреду Пестковскому. 25 марта 1926 года Пестковский получил письмо, подписанное генеральным секретарем КРОМ Тревиньо. Без всяких конкретных фактов в письме повторялись обвинения Мартнеса. В придачу Тревиньо сообщал, что съезд КРОМ заслушал доклад о том, что в вверенном Пестковскому «дипломатическом учреждении оказывается моральная и экономическая поддержка так называемым коммунистическим и радикальным группам», враждебным КРОМ и правительству. Провокационный характер письма виден уже из того, что Тревиньо сначал отправил его в газеты и лишь потом – а дресат у.

В Москве, узнав из газет об антисоветских обвинениях Мартинеса, 16 марта вызвали в НКИД мексиканского посланника Вадильо. Тот ничего не знал. Помощник заведующего отделом романских стран Залкинд обратил внимание Вадильо, что никогда ранее мексиканская миссия не обращалась в НКИД с жалобами на преследования, перлюстрацию или шпионаж со стороны советских властей. МИД Мексики сделал заявление, что выступление Мартинеса на съезде КРОМ не меняет дружественного характера отношений между Мексикой и СССР, но Москву это не устроило. Ведь из заявления МИД Мексики было неясно, поддерживает ли оно суть обвинений Мартинеса. «В ответ на это, – писал Залкинд, – Вадильо произнес целую декларацию о том, как ему тут хорошо, что он никаких жалоб не имеет и что к нему от Мартинеса никаких жалоб не поступало. Одновременно Вадильо сказал, что предвидел разного рода недоразумения вследствие того обстоятельства, что Мартинес был обличен дипломатическим званием, и что он, Вадильо, возражал против назначения рабочего атташе». По итогам беседы Вадильо обещал выступить с публичным заявлением по поводу обвинений Мартинеса и выполнил обещание немедленно.

Уже 19 марта НКИД выразил удовлетворение декларацией Вадильо (в которой, в частности, указывалось, что почту мексиканской миссии никто не вскрывал), но Залкинд попросил, чтобы от обвинений Мартинеса отмежевалось и мексиканское правительство. Вадильо пообещал довести до сведения правительства свое мнение о ложности обвинений Мартинеса: «…это в моих интересах, чтобы меня не считали жертвой». Мексиканский посланник дал добро и на то, чтобы его декларацию использовал в Мехико Пестковский. Советский полпред так и сделал.

6 апреля 1926 года полпредство СССР направило Тревиньо ответное письмо. Пестковский писал, что обвинения Мартинеса лишены фактической основы и базируются только на его заявлениях, а в «декларации мексиканского министра в Москве, опубликованной в здешней столичной печати, категорически и определенно утверждается, что указанные обвинения совершенно ложны». Относительно претензий в собственный адрес Пестковский отмечал: «Очень печально, что это тяжелое обвинение принимается без должного обсуждения и без подтверждения конкретными фактами, могущими послужить основанием, тем более что до сих пор ни один из лидеров КРОМ’а, ни из членов Мексиканского правительства не сделали такого рода обвинений. Наоборот, высокоавторитетные лица этого самого правительства официально и публично заявляли по поводу случаев, имевших место раньше, что у них нет никаких данных, доказывающих некорректный образ действий вверенного мне учреждения. В силу вышесказанного, я считаю себя вынужденным энергично отвергнуть изложенные обвинения, считая их небоснованными и некорректными».

Но Тревиньо не унимался и 13 апреля прислал Пестковскому новую «ноту». Там говорилось, что заявление Вадильо по сути не расходится с обвинениями Мартинеса, так как последний-де жаловался на вскрытие своей личной почты, а не дипломатической почты миссии. В письме выражалось ожидание, что «факты ясно и определенно докажут желание СССР бороться опредленным образом за укрепление более тесной связи в международном рабочем движении». Однако из «ноты» следовало, что КРОМ считал инцидент исчерпанным.

То, что на этот раз Кальес не встал открыто на сторону КРОМ, говорило, что и он считал обвинения Мартинеса неубедительными. Тем более что «рабочий атташе» вскоре детализировал их в интервью газетам, отчего эти обвинения приобрели абсурдно-смехотворный характер. Например, «Эль Паис» от 9 апреля 1926 года вышла под аршинным заголовком «Ужасающее положение в России для коллективизма. Мексиканский Рабочий Атташе делает ужасные разоблачения об этом терроре. Убийства и жестокая враждебность. Требуются необыкновенные удача и ловкость для того, чтобы выйти живым из среды Советов».

«Ужасные» факты состояли в следующем: якобы однажды, гуляя ночью по улицам Москвы, Мартинес увидел, что за ним «следуют по пятам два агента русской Ч.К.». Эти «агенты» хотели задержать Мартинеса, но тот выхватил нож (интересная экипировка для дипломата – прим. автора) «и по-мексикански не дал этим агентам тронуть меня». «Агенты» спокойно довели Мартинеса до отеля «Люкс», где он жил, после чего удалились.

Другой случай (он фигурировал как шпионаж) был еще «ужаснее»: Мартинеса и его друга на улицах Москвы преследовала «одна женщина, не отличавшаяся красотой». Мартинес был убежден, что это шпионка, так как «уродливость этой женщины не могла позволить ей преследовать их с любовными целями». «Рабочий атташе» с другом геройски вскочили в трамвай и умело оторвались от «шпионки».

Но бредовые «разоблачения» Мартинеса на этом не кончались. Однажды он, по его словам, стоял на берегу реки Москвы и наблюдал, как «купаются совершенно голыми без всякого порядка мужчины и женщины русского народа». За этим дипломатическим занятием Мартинеса застал очередной «агент», пожелавший задержать его за то, что он присутствовал при этом «оригинальном зрелище». Но Мартинес и здесь не дал себя в обиду – если сами русские смотрят на это, то и он, иностранец, имеет полное право наблюдать за купальщиками.

Что же касается обвинения во вскрытии его корресопонденции, то его «рабочий атташе» в манере Шерлока Холмса обосновал дедуктивно – мол, сколько раз он ни приходил в советские профсоюзы с какими-нибудь директивами из Мексики, там их уже знали и были готовы к ответу.

Весь этот бред в Москве не стали даже комментировать. Однако истинную подоплеку конфликта, в котором Мартинесу была уготована всего лишь роль провокатора, вскрыла мексиканская газета «Эль Универсаль», поместившая 6 апреля 1926 года статью «Мексика – база для деятельности Советов». Вся статья основывалась на сообщении Тревиньо о том, что КРОМ получил послание от Всеамериканской антиимпериалистической лиги. Но так как КРОМ «официально» лигу не признал, то счел получение этого послания «странным». В послании содержались поздравления правительству Мексики по поводу его твердой позиции в конфликте с США по вопросу «нефтяного закона». Но Тревиньо, судя по статье, сразу разоблачил истинный смысл подозрительного послания: его отправили, «чтобы через посредство указанной Лиги Третий Интернационал занимался делами, связанными с Мексикой». При этом для Тревиньо было ясно, что лига действовала по инструкции Москвы, где в это время преследовали бедного Мартинеса. КРОМ запросил своего представителя в США Иглесиаса и получил ответ: «Антиимпериалистическая лига Америк является составной частью Коммунистической партии, врага нашей Конфедерации». Тревиньо добавил, что лигу создали для развития идеи Чичерина о Мексике как «базе», поэтому КРОМ не будет иметь с ней ничего общего.

Теперь вырисовывалась логика обвинений в адрес Пестковского: советский полпред просил Кальеса разрешить проведение конференции лиги в Мексике, а значит, он поддерживает эту организацию, которая и является выражением идеи Чичерина о Мексике как базе коммунистической пропаганды в Латинской Америке.

Тем не менее в Москве не обиделись и на этот инцидент. Более того, было принято решение отозвать на родину Пестковского, которого, судя по всему, просто не любили ни Кальес, ни Моронес. Формально Пестковский сам попросился домой по семейным обстоятельствам.

Между тем первый советский полпред, человек умный, европейски образованный, общительный и стремящийся понять историю и культуру Мексики, был в Мехико личностью очень популярной, что и выводило из себя Кальеса и Моронеса – они предпочли бы сумрачного большевика-доктринера. С первых дней своего пребывания в Мексике Пестковский бомбардировал НКИД всевозможными предложениями о развитии советско-мексиканских связей во всех областях. Именно Пестковский требовал закупать мексиканские товары, например свинец, не с наценкой через США (там существовала советская торговая фирма «Амторг»), а напрямую из Мексики.

Он же первым поставил вопрос о заключении советско-мексиканского торгового договора. Дело в том, что и Мексика, и Советская Россия отменили все заключенные до революций в обеих странах торговые договоры как неравноправные. После этого Мексика заключила торговый договор лишь с Японией. Пестковский предлагал, чтобы и СССР сделал то же самое. Однако в Москве, хотя и восприняли эту идею с интересом, особой настойчивости не проявляли.

Пестковский стремился наладить студенческий обмен между двумя странами. В ноябре 1925 года в Мексику прибыла делегация Всесоюзного института прикладной ботаники из Ленинграда, организованная Н. И. Вавиловым при помощи Пестковского. В этом же году побывал в Мексике в научной командировке известный советский ученый-географ Б. Ф. Добрынин. Большой популярностью пользовались устраиваемые советским полпредом просмотры советского кино, за которыми следовали приемы. Мексиканская интеллигенция боготворила Пестковского, и иногда на приемы прямо с росписи зданий приходил весь в краске Диего Ривера.

Летом 1925 года в Мексику приехал Маяковский, и полпредство познакомило мексиканскую интеллигенцию с этим символом русской революции. Маяковский вспоминал, как обедал у Риверы: «Ели чисто мексиканские вещи. Сухие, пресные-пресные тяжелые лепешки – блины. Рубленое скатанное мясо с массой муки и целым пожаром перца. До обеда кокосовый орех, после – манго. Запивается отдающей самогоном дешевой водкой – коньяком-хабанерой. Потом перешли в гостиную. В центре дивана валялся годовалый сын, а в изголовье на подушке бережно лежал огромный кольт». Маяковский называл фрески Риверы «первой коммунистической росписью в мире».

На одном из приемов советского полпредства мексиканские гости, среди которых были депутаты и сенаторы, выпили лишнего и стали выяснять отношения друг с другом с помощью пистолетов. Маяковский спас положение, начав громко декламировать «Левый марш». Мексиканцы не поняли ни слова, но замолчали. Потом грянула овация, и мексиканцы бросились обнимать поэта.

Таким образом, первый советский полпред был и до конца жизни остался истинным другом Мексики. Его беда была лишь в том, что он не понравился двум мексиканцам – Кальесу и Моронесу.

В октябре 1926 года Пестковский покинул Мексику. Позднее он работал на руководящих постах в МОПР (Международная организация помощи борцам революции) и Коминтерне. В 1928 году под псевдонимом Вольский он написал книгу «История мексиканских революций». Во время гражданской войны в Испании Пестковский просился туда добровольцем, но в 1937 году был репрессирован (реабилитирован в 1955-м).

В. В. Маяковский в Мексике

В декабре 1926 года в Мехико появился новый советский полпред – популярная во всем мире первая женщина-посол Александра Коллонтай. Ранее она входила в высшее политическое руководство Советского Союза, а в Мексику ее перевели с должности полпреда в Норвегии. Это назначение было явным знаком того внимания, которое СССР уделяет отношениям с Мексикой.

Литвинов принял мексиканского посланника Вадильо 31 августа 1926 года и запросил агреман на Коллонтай. Мексиканский посланник плохо говорил по-французски и «лишь под самый конец понял», чего от него хочет собеседник. Тем не менее весть о назначении Коллонтай Вадильо воспринял позитивно: она-де европейский человек, и ей не чуждо «дипломатическое поведение». «Пестковский хотя и пользовался уважением президента, но вел себя с самого начала не безукоризненно, создав для Мексики затруднения».

Перед отъездом Коллонтай принял Сталин и инструктировал в течение часа. Сталин считал, что Мексика еще очень далека от социалистической революции. Поэтому советскому полпреду не следует ни в коем случае выражать симпатий к коммунистам и вообще не надо вмешиваться во внутренние дела страны. Главное, считал Сталин, это содействие развитию дружеских отношений между двумя странами на почве совместной борьбы против засилья империализма США. «Вы как представитель Советского Союза не должны поддаваться ложным представлениям о нарастающей революции… Ваша задача как полпреда: укреплять дружеские отношения между СССР и Мек сикой, не поддаваться ни на какие соблазны революционных авантюр. Укреплять наше влияние, помочь развитию торговых и культурных связей».

Коллонтай, будучи прирожденным оратором и профессиональным революционером, восприняла такие указания с тяжелым сердцем и позднее писала в дневнике, что в Мексике предоставлялось огромное поле для революционной работы, но она была скована в своих действиях. Не удивительно, что ее постигла судьба Пестковского, с той лишь разницей, что Коллонтай выдержала в Мексике не более полугода.

США отказались дать Коллонтай тразитную визу (причем решение принял лично госсекретарь Келлог) и надавили на власти Кубы, которые не дали разрешения советскому послу сойти на берег во время стоянки корабля «Лафайет» в Гаване. Причем «карибский Муссолини», как называли кубинского диктатора Мачадо, мотивировал свой отказ тем, что по законам Кубы женщинам нельзя сходить с корабля без сопровождения мужчин. Газета «Нью-Йорк Таймс» язвительно писала: «Неужели бы наше правительство рухнуло из-за того, что русская женщина купила бы билет от Нью-Йорка до мексиканской границы?»

Зато в Веракрусе 7 декабря 1926 года Коллонтай приветствовала огромная толпа с красными флагами и возгласами: «Да здравствует Союз!» Звучал «Интернационал». Прямо у трапа посла встречал губернатор Веракруса генерал Эриберто Хара, который в порядке любезности оплатил пребывание советского полпреда в гостинице. Коллонтай так описывала встречу: «Спускаемся на берег. Что это за толпа выстроилась, будто в ожидании митинга? Кто это? – спрашиваю я, с интуитивным опасением, не меня ли встречают? Это местные рабочие пришли приветствовать посла из Советской страны – объясняют мне». Надо отметить, что Коллонтай еще в пути дала телеграмму и. о. полпреда Хайкису, чтобы он удержал компартию от «демонстративных встреч».

Однако, несмотря на настойчивые просьбы, Коллонтай, помня указания Сталина, не стала выступать на митинге. Зато, к бурному восторгу мексиканцев, она отправилась из Веракруса в Мехико в вагоне самого низшего, третьего класса. Но больное сердце женщины, которой уже было за пятьдесят, не выдержало путешествия в душном поезде, и по дороге ей все же пришлось перейти в первый класс. На вокзале в Мехико советского посла тоже встречали восторженные массы, а над толпой реяли транспаранты «Вива Русиа Совьетика!». Коллонтай пришлось покинуть вагон через другую дверь, чтобы вновь избежать выступления на импровизированном митинге. Столичная газета «Универсаль» с удивлением сообщала, что Коллонтай оказалась вовсе не похожей на «престарелую преподавательницу-протестантку» (к таким визитерам из США в Мексике уже привыкли), а напротив – элегантной дамой в красивой шляпке, «прекрасной женщиной в расцвете жизни». Особенно поразило журналистов, сопровождавших Коллонтай в поезде до Мехико, что она свободно говорила на нескольких европейских языках и показала прекрасное знание их страны. «Мы, – писал один из них, – нисколько не боясь преувеличить, можем охарактеризовать как блестящие ее высокую культуру и благородство». Сама Коллонтай сообщала Литвинову 16 декабря 1926 года: «Тон мексиканских газет вполне дружелюбный к Союзу и, в частности, ко мне, между тем, до моего приезда газетные сообщения о новом полпреде носили характер сенсационно-скептический».

Александра Коллонтай на беседе с Кальесом

Коллонтай серьезно готовилась к своей миссии в Новом Свете. Из двух чемоданов советского посла один был полностью заполнен литературой о Мексике. В интервью «Нью-Йорк таймс» она говорила: «Я сама выбрала Мексику. Я устала после напряженной работы в Норвегии… Когда мне предложили Мексику, я согласилась, может быть, отчасти потому, что очень много слышала о древней цивилизации ацтеков и развалинах их городов».

Коллонтай, как и Пестковскому, очень повезло с моментом прибытия в Мексику. Если в конце 1924 года Обрегон заигрывал с рабочими и левыми крестьянами, спасшими его от мятежа де ла Уэрты, то осенью 1926 года резко обострились отношения Мексики с США по поводу «нефтяного закона» и Никарагуа. В этих условиях Кальес демонстрировал дружелюбие по отношению к СССР.

В день приезда Коллонтай Кальес выступил как бы с оправданием (рассчитанным в основном на США), утверждая, что Мексике не грозит большевизм. В то же время президент фактически взял большевистскую иделогию под защиту, указав на ее сходство с христианством. Коллонтай сообщала Литвинову в Москву: «Кальес, который всегда, как Вам известно, всячески отмежевывается от большевизма, в этой декларации заявляет, что большевизм вовсе не чужд Мексике… эта декларация знаменует собою поворот в нашу сторону настроений мекпра (мексиканского правительства – прим. автора); поворот, как я себе объясняю, связанный в значительной мере с конфликтом по поводу нефтяных концессий между мекпра и Вашингтоном». Тем не менее Коллонтай, как и Пестковский, считала, что Кальес хочет примирения с США: «…у меня создалось впечатление, что обе стороны ищут компромиссного решения и что дело до оружия не дойдет».

Мексиканская пресса уделяла очень большое внимание вручению Коллонтай верительных грамот. Сама Александра Михайловна так описывала эту церемонию: «Прием в Национальном дворце. Черное шелковое платье, строгое. Шляпа и туфли куплены здесь. Белые перчатки – в руке. Встречает музыка. Анфилада зал, масса народа вдоль стен. Здесь вручение грамот происходит публично. В последнем зале – все правительство, дипломаты, журналисты, фотографы. Пока идем через зал, надо сделать три поклона. Волнуюсь. Но я умею владеть собой в такие минуты. Вручаю грамоту. Дальше обычный церемониал: надо сесть на кресло рядом с Кальесом и беседовать через переводчика».

В своей речи по случаю вручения президенту Мексики верительных грамот 24 декабря 1926 года Коллонтай, бывшая не только полпредом, но и торгпредом СССР, заявила: «Во всем мире нет двух других стран, которые имели бы так много общего, как современная Мексика и новая Россия. Это сходство заключается в той роли, которую трудовой народ играет в политике, проводимой его страной, оно может быть отмечено и в больших социальных и экономических проблемах, и в направлении внешней политики, защищающей независимость наций и враждебной империалистическим тенденциям: все это тесно объединяет обе наши страны… Мой народ всегда восхищался революционной Мексикой и ее мужественным народом, сумевшим одержать славную победу над силами реакции. Это должно помочь мне выполнить возложенное на меня моим Правительством ответственное поручение по упрочению сердечного взаимопонимания между обоими революционными Правительствами…»

Кальес был вполне согласен с позицией Коллонтай и в своем ответном слове заявил: «Правительство Мексики – продукт и представительство народного восстания, к которому в течение долгих лет стремился народ, подвергавшийся тяжелому испытанию тирании… поддерживаемой эгоистическим и хищническим капитализмом… кучкой дельцов и духовенства, забывающей и даже презирающей большую пролетарскую массу, – не имело никаких препятствий для вступления в дружественные сношения с Правительством, которое как Советское появилось в мире как явление новое среди традиционных форм политической организации наций… Рассчитывайте в этом смысле на постоянную поддержку моего правительства и на симпатии мексиканского народа к бесстрашному народу Советских Социалистических республик».

Когда американцы стали огульно обвинять Мексику в том, что она является марионеткой Москвы, заместитель народного комиссара иностранных дел СССР Литвинов сделал заявление по поводу выступления госсекретаря Келлога: «У советского правительства нет и не может быть других отношений с Мексикой, кроме отношений лояльности и невмешательства».

21 января 1927 года Коллонтай посетила Кальеса. Цель своего визита она определяла в письме Литвинову так: поддержать мексиканского президента в «связи с той гнусной шумихой, какая вызвана была лжеразоблачениями Келлога о нашей пропаганде».

«С Кальесом свидание носило очень дружеский характер. Он благодарил меня за стремление построить наши отношения на почве искренности и сказал, что ценит установление прочных и дружественных связей с СССР. Он отметил особый состав и характер «революционного правительства» Мексики, которое представляет собой трудовые элементы, а не крупных капиталистов. И еще раз подчеркнул, что у нас есть много точек соприкосновения в борьбе с империалистическими тенденциями капиталистических держав».

Коллонтай сообщала в Москву, что «…Кальес с большим уменьем и достоинством парирует попытки Вашингтона доказать, что революция в Никарагуа есть дело рук Москвы… Этот тон и независимое поведение мекпра в отношении Соединенных Штатов, укрепившееся за последнее время, еще раз подтверждает, что в борьбе с северо-американским империализмом руководящая роль в Латинской Америке принадлежит Мексике, что, сколько могу пока судить, у нас недостаточно учитывается».

Таким образом, Коллонтай ничем не отличалась от Пестковского в своих настойчивых попытках убедить Москву в важности Мексики как флагмана революционной антиамериканской борьбы в Латинской Америке. Однако, как и ее предшественник, Коллонтай не смогла вызвать у Литвинова никакого энтузиазма. В конце своего пребывания в Мексике Александра Михайловна почти обреченно констатировала: «Мой вывод таков, что недостаточное наше знакомство с той ролью, которую Мексика играет в значительной части Латинской Америки, тормозит рост нашего влияния в Мексике и оставляет нас пассивными даже в тех случаях, когда мы, конечно, с осторожностью, могли бы вести активную политику в противовес действующим в Мексике империалистическим силам». Коллонтай просила Литвинова обратить внимание на «включение Мексики в орбиту фактической политики НКИД. То место, которое занимает Мексика в Латинской Америке, и та роль, которую она играет сейчас в борьбе с северной «кузиной», делают Мексику достойной большего внимания, чем мы ей до сих пор оказывали».

Коллонтай пыталась наладить постоянные торговые связи между СССР и Мексикой («надо прежде всего налечь на торговые дела»). «Уже вырисовывается возможность закупки в Мексике ряда товаров (например, сизальхенекен, свинец, хлопок, кофе и т. д.)». В 1927 году Мексика закупила в Советском Союзе кожсырье, льношелковые изделия и кондитерскую продукцию на 105 тысяч рублей. Импорт СССР (свинец и другие цветные металлы) был гораздо внушительнее – 1,9 миллиона рублей в 1925–1926 годах. Мексиканцы стали закупать и советские кинофильмы. Однако в целом торговля разивалась вяло из-за большой географической удаленности двух стран друг от друга. Когда в 1926-м истек срок действия торгового соглашения 1909 года, в Москве решили пока его не продлять и стали курировать экономические связи с Мексикой из Европы.

Тем не менее Литвинов в беседах с Вадильо ставил вопрос о заключении нового торгового договора, и стороны даже обменялись проектами. Однако Москва столкнулась с проблемой, которая будет преследовать СССР вплоть до его исчезновения в 1991 году. Дело в том, что Советский Союз был единственной страной в мире с монополией внешней торговли. Соответственно, в каждом торговом договоре должен был быть отражен статус советского торгпредства в той или иной стране. Москва настаивала на тех же привилегиях и иммунитетах для торгпредства, что и для посольства (именно поэтому должность полпреда и торгпреда часто совмещали в одном лице). В других странах, в том числе и в Мексике, этого не понимали, считая сотрудников торгпредства обычными коммерсантами.

24 марта 1927 года Вадильо передал Литвинову проект советско-мексиканского торгового договора, в основу которого был положен японо-мексиканский договор. Советская сторона передала свой контрпроект 3 ноября. Затем дело с договором заглохло. Советское полпредство в Мексике из процесса переговоров исключили, что обидело Коллонтай. Она писала Литвинову, что отсутствие указаний по торговому договору воспринимает как приказ не проявлять никакой активности. Кстати, Коллонтай считала, что статья о правах торгпредства пройдет в Мексике «гладко».

И все же Коллонтай еще несколько раз почти умоляла Литвинова продвигать дело с подписанием торгового договора. Одним из ее аргументов был следующий: развитие торговых связей между СССР и Мексикой выбьет из-под ног США пропагандистский предлог для утверждений о том, что советское полпредство в Мексике занимается только идеологией. Коллонтай справедливо отмечала в своих докладах: «…мы не опираемся в Мексике ни на одну из социально-политических групп (наши друзья – горсточка и политически бессильны). Наше пребывание здесь построено на песке. К тому же далеко еще не изжито ни в обществе, ни у мекспра (хотя несколько и ослаблено за последнее время) представление о том, что весь смысл нашего пребывания в Мексике – это «большевистская» пропаганда в масштабе континента Америки. Мы можем разбить эти представления, только если подведем здесь для себя практическую экономическую базу, т. е. пустим в ход живую деятельность торгпредства».

Видимо, разочаровавшись из-за пассивности Литвинова, Коллонтай пишет 9 апреля 1927 года личное письмо наркому Чичерину: «Первая крупная торговая сделка была бы лучшим ударом по басням о большевистской пропаганде, которая будто бы до сих пор составляет смысл существования нашего полпредства. Вместе с тем это дало бы возможность Мекпра парировать повторные инсинуации северной соседки на наш счет. Необходимо, чтобы Наркомторг закупал в Мексике непосредственно те мексиканские продукты, которые он закупает через Амторг». «Боюсь, что Мексику в Москве недостаточно учитывают. В этом отношении именно Вы, Георгий Васильевич, с Вашей обычной чуткостью, могли бы помочь оживлению нашей работы в Мексике».

Коллонтай была очень популярна в Мексике, и не только потому, что среди мексиканцев преобладали симпатии к СССР. (Она писала в дневнике: «Растущий интерес к Советскому Союзу, к нашей новой культуре, к нашим писателям. К Ленину – восторженное поклонение. Индустриализация, электрификация, наши артельные начинания, успехи совхозов, крупное земледелие, трактора – все это мексиканцам понятно. Давно не ощущала такого созвучия».) В отличие от своего американского коллеги Шеффилда, Коллонтай относилась к мексиканцам с огромной симпатией и без всякого высокомерия. О Мексике она отзывалась так: «В этой стране есть будущее. И люди в ней яркие и волевые. В ней есть своя культура и много красоты… За эти месяцы я научилась видеть Мексику и чувствовать ее народ. Сильный он, не согнуло его испанское владычество, не сокрушит его и нью-йоркский капитал». К Коллонтай, словно к президенту страны, постоянно приходили делегации, просившие решить тот или иной вопрос на местном уровне, в том числе помочь с получением земли. Действительно, Советский Союз был тогда крайне популярен в Мексике.

Искренней симпатией к Мексике проникнуты и строки Владимира Маяковского, посетившего страну в 1925 году: «Страна! Поди, покори ее!» Шеффилд же вообще отрицал наличие у мексиканцев какой-либо культуры и цивилизованности.

При этом НКИД держал полпредство в Мексике на «голодном пайке» в плане представительских расходов. Коллонтай неоднократно жаловалась, что не может даже ответить взаимностью на приглашение ее на обед тем или иным послом и вынуждена «ограничиваться бутербродами» вместо полноценного угощения.

Ободренное поддержкой Москвы правительство Мексики, как уже упоминалось, в декабре 1926 года официально признало правительство никарагуанских либералов, а в январе 1927 года отозвало право на добычу нефти у тех иностранных компаний, которые отказывались признавать новое законодательство. Кулидж ответил на это заявлением, что «Советскую Мексику» постигнет та же судьба, что и либеральное правительство Никарагуа. «Нью-Йорк Таймс» так прокомментировала заявление госдепартамента США по вопросу мексиканской помощи Никарагуа: «Это самые сильные слова из дипломатического лексикона. Их не употребляют официально, если только не хотят выразить самую сильную степень недоброжелательства. Обычно это прелюдия к ультиматуму, разрыву отношений и войне». 22 марта 1927 года правительство США отказалось продлить срок американо-мексиканского соглашения о пресечении контрабанды, что означало: в случае обострения обстановки в Мексике США не будут мешать поставкам оружия антиправительственным силам. 25 апреля 1927 года президент Кулидж подверг резкой критике мексиканскую Конституцию и «нефтяной закон».

Мексика предложила США задействовать для разрешения спора Международный суд Лиги наций. Рассматривалась и возможность назначения арбитром третьей страны. Причем, как сообщала в Москву Коллонтай, многие в Мексике считали, что беспристрастным арбитром может быть лишь Россия.

Одновременно мексиканское правительство активно работало по привлечению на свою сторону тех политических и общественных кругов США, которые были не согласны с интервенционистской политикой республиканской администрации в Центральной Америке. Всю работу координировал сводный брат президента Артуро Элиас, занимавший пост генерального консула Мексики в Нью-Йорке. Поддержку Мексике оказывали прогрессивные сенаторы США Бора и Лафоллет. Нью-йоркская газета «Уорлд» писала, что меморандум Кулиджа о Мексике был написан человеком, «который намеренно решил отравить мозги американского народа». Артуро Элиас сообщил брату, что американские писатели и друзья мексиканского народа Карлтон Билс и Эрнест Грюнинг порекомендовали Мексике предложить Вашингтону следующую формулу урегулирования противоречий вокруг Никарагуа: каждая сторона вольна поддерживать там то правительство, которое считает демократическим и законным. Именно эту (абсолютно очевидную) позицию и заняло мексиканское правительство. И напряженность стала спадать.

Войны с Мексикой не хотели не только демократы в Конгрессе США, но и представители банковских кругов – они опасались, что Мексика в очередной раз объявит мораторий на обслуживание внешнего долга. Тем более что многим американцам Никарагуа не казалась достаточным поводом для войны против южного соседа. Например, сенатор Дилл из штата Вашингтон говорил, что Америке пора прекращать «играть роль большого хулигана вместо роли старшего брата». Сенатор от Теннеси Маккеллар заявил, что политику США в отношении Мексики нельзя оправдать. В конце января 1927 года Артуро Элиас сообщал брату из Нью-Йорка, что в настроениях вашингтонского истеблишмента происходит перелом. Генеральный консул даже писал о триумфе мексиканской дипломатии.

Однако «холодная война» еще продолжалась, и подчас на самых неожиданных фронтах. В марте 1927 года взаимные обвинения достигли такого накала, что мексиканский посол в Вашингтоне Тельес уехал домой. Кальес угрожал США «пожаром, который будет виден в Новом Орлеане». В это время люди Моронеса украли из американского посольства в Мехико около 300 документов, изобличавших США в подготовке интервенции против Мексики. Госсекретарю Келлогу пришлось признать утрату дипломатических документов. Разгорался нешуточный скандал. Коллонтай писала в Москву: «С месяц назад внимание было направлено на специальный инцидент между Мекпра и Соединенными Штатами, связанный с пропажей секретных документов из посольства Соединенных Штатов. Срочно был вызван военный атташе из Соединенных Штатов в Вашингтон. Несколько дней шла шумиха, но оба правительства сочли нужным этот инцидент затушевать».

Кальес угрожал нефтяным компаниям, которые не подадут заявки на перерегистрацию своих прав, применением военной силы.

Американский посол Шеффилд тоже уехал домой.

3 февраля 1927 года Сенат США потребовал у госсекретаря полной информации о том, кто из американских граждан пострадал от мексиканского «нефтяного закона», а также сведений об инструкциях, которые госдепартамент давал американским нефтяным компаниям относительно их поведения. Таким образом, Сенат проявил свое недовольство излишне жестким тоном администрации Кулиджа в отношении Мексики.

И тут наступил перелом. Коллонтай сообщала, что в «дни, когда в воздухе пахло всякими неприятностями» со стороны «северной кузины», ее пригласил на частный завтрак министр внутренних дел (традиционно второй человек в мексиканском правительстве после президента), бывший губернатор Веракруса Техеда, «щеголяющий своей революционностью и всегда подчеркивающий свою симпатию к СССР». На завтраке присутствовал среди прочих председатель Верховного суда. Техеда спросил Коллонтай напрямую, чем «трудовая Россия» может помочь Мексике в случае мексикано-американской войны. «Я отвечала уклончиво, в общих фразах о моральном сочувствии, которое рабочие всего мира возымели бы к Мексике и т. д. На это Техеда возразил: «Ну, моральное сочувствие, этого мало. Вот если бы вы могли доставить нам оружие и хлеб – это была бы реальная помощь». Сказано было серьезно, хотя я и превратила это пожелание в шутку».

Сдержанность Коллонтай объяснялась не только инструкциями из Москвы. Как и Пестковский, она была не вполне уверена в искренности своих мексиканских собеседников. Коллонтай сообщала в Москву, что мексиканское правительство состоит из двух группировок. Одну из них возглавляет Техеда, искренне симпатизирующий СССР и ненавидящий США. Однако другое течение, во главе с Моронесом, «лидером лабористов, человеком с душком фашизма нас определенно недолюбливает и ничего от нас, кроме плохого, не ждет», – писала Коллонтай. «Кальес старается быть беспристрастным, но в нем еще ощущается некоторая «осторожность». Хотя внешне он более чем дружелюбен, и со стороны передают, что моим пребыванием здесь он «удовлетворен».

Таким образом, у Коллонтай не было никакой уверенности, что, среагируй она положительно на зондаж Техеды, Кальес и Моронес не использовали бы ее слова для очередной антисоветской провокации.

И действительно, в Мексике только что прошла жестоко подавленная властями забастовка железнодорожников. В ноябре 1926 года конгресс профсоюза железнодорожников принял решение о расширении профсоюза и переименовании его в Конфедерацию работников транспорта и связи (КТК). КТК планировала в течение 1927 года созвать общемексиканский конгресс профсоюзного единства, что могло бы стать серьезным ударом по КРОМ.

Фактически в Мексике возник третий помимо КРОМ и ВКТ общенациональный профцентр, где главную роль играли коммунисты. Советские профсоюзы передали бастующим железнодорожникам 50 тысяч песо, что помогло рабочим устроить бесплатные кухни для голодающих семей стачечников. Излишне говорить, что эта более чем скромная и, заметим, абсолютно легальная помощь одного профсоюза другому вызвала бешенство у Кальеса и Моронеса. Ведь железнодорожники были приведены к присяге как государственные служащие, и их стачка расценивалась властями как саботаж и измена родине. КТК отвергала обвинения в антипатриотизме и в свою очередь жестко критиковала Кальеса и КРОМ за их уступки американскому капиталу.

Забастовку начали 5 декабря 1926 года механики железных дорог Перешейка (центра и юго-запада Мексики) после того, как компания отказалась обсуждать вопрос о снятии связанного с КРОМ начальника участка дороги. 10 января 1927 года КТК объявила о поддержке механиков. ВКТ также солидаризовалась с забастовкой. Министерство Моронеса объявило забастовку незаконной. Железнодорожники оспорили это решение в суде и, естественно, проиграли. Столкнувшись с применением армии для защиты штрейкбрехеров-кромистов, профсоюз железнодорожников не стал объявлять всеобщую забастовку, что привело к выходу из руководства профцентра коммунистов и к фактическому распаду профсоюза.

КРОМ немедленно заявил, что забастовкой механиков руководят иностранцы и «личности с радикальными, коммунистическими и анархистскими идеями», при этом еще и связанные с иностранным капиталом. Главной целью забастовщиков, по мнению КРОМ, было нанести удар престижу Мексики на фоне сложных отношений с США. Намек на СССР был более чем прозрачным.

В этих условиях, разгромив на рубеже 1926-1927 годов стачку механиков и профсоюз КТК (штрейкбрехеры КРОМ применяли оружие против бастующих, использовались войска, был арестован видный коммунист и профсоюзный лидер Эрнан Лаборде), Кальес и Моронес с марта 1927 года опять стали склоняться в пользу компромисса с США и более жесткой линии в отношении СССР.

К тому же в Мексике разгоралась, не без участия США, настоящая кровопролитная гражданская война на религиозной почве, и Кальес опасался, что американцы начнут поставку оружия мятежникам. 30 января 1927 года Коллонтай сообщала в Москву: «…контрреволюционные банды орудуют почти во всех штатах севера Мексики, докапываясь до двух-трех часов от столицы».

Также Коллонтай писала, что «в первых числах марта» 1927 года наступает третий период в развитии конфликта между Мексикой и США по нефтяным вопросам, «связанный с таинственной нотой из Вашингтона и срочным вызовом мексиканского посланника Тельеса. Точное содержание ноты до сих пор неизвестно. Оно держится в необычайно строгой тайне. Но, очевидно, Вашингтон ставил мекпра ультиматумы, и мекпра пошло на ряд уступок, удовлетворяющих практические интересы нефтяников». Американские нефтепромышленники обратились в Верховный суд, и все ожидали благоприятного для них решения, как это уже было при Обрегоне. Но Коллонтай не исключала, что США не удовлетворятся уступками Кальеса в нефтяном вопросе и подвергнут Мексику «высочайшему нажиму», сняв запрет на ввоз оружия в страну, чтобы помочь разгоравшемуся восстанию «кристерос» (речь о котором зайдет на страницах этой книги несколько позже). И здесь советский полпред сделала очень проницательный и верный вывод: не исключено, что США пытаются вернуть к власти Обрегона, давая понять, что только он сможет наладить отношения с Вашингтоном. Именно в тот период была изменена Конституция Мексики. Бывший президент получил право вновь выдвинуть свою кандидатуру – и это несмотря на то, что строжайший запрет переизбрания главы государства был знаменем всей мексиканской революции и ее священным принципом. «Обрегон приезжал в столицу, и вся связанная с его приездом шумиха, повысившая его популярность, дает повод думать, что все это неспроста. Замена Кальеса Обрегоном дала бы мекпра большую свободу действий для прояваления большей уступчивости по отношению к Соединенным Штатам».

Примерно в марте 1927 года печать США неожиданно стала публиковать сообщения о скором отъезде (а иногда и об «отзыве») Коллонтай, намекая Кальесу, что ее должна постигнуть судьба Пестковского.

Правительство Кальеса предоставило нефтяным компаниям отсрочку в подготовке документации согласно «нефтяному закону». Американцы тоже не были готовы к войне. Они понимали, что если морская пехота США ничего не может сделать в Никарагуа, то потери в боях с мексиканской армией будут гораздо значительнее.

Американские нефтяные компании тем временем продолжали добывать нефть в Мексике, не обращаясь к правительству Мексики за разрешением на добычу в соответствии с новым законом. Посол Шеффилд продолжал настаивать на жесткой линии по отношению к Мексике. Однако в начале июля 1927 года некоторые нефтяные компании получили указание своих штаб-квартир прекратить добычу. Это было связано, видимо, с тем, что Моронес, формально отвечавший в качестве министра и за промышленность, в начале июля пригрозил иностранным компаниям, не выполняющим мексиканское законодательство, применением военной силы.

В этих условиях американцы и англичане попробовали с помощью провокации опять испортить отношения Мексики с СССР, чтобы побудить мексиканское правительство пойти на уступки. Английская полиция в нарушение всех норм международного права в мае 1927 года произвела налет на советское полпредство в Лондоне и обнаружила там «секретное письмо» лидера Коминтерна Зиновьева с призывом к британским коммунистам организовать насильственный захват власти. Позднее выяснилось, что это письмо было грубо сработанной фальшивкой, но повода для очередной волны шумихи относительно «происков мирового коммунизма» хватило.

Коллонтай посетила заместителя министра иностранных дел Мексики Эстраду – по официальной версии, для прощания в связи с отъездом в длительный отпуск, хотя на самом деле возвращаться в Мексику она не собиралась.

Министр сам завел разговор об инциденте в Англии и сообщил, что к нему заходил поверенный в делах Англии Келли с «конфиденциальным» сообщением. Эстрада, по его словам, ответил: «…мы польщены тем высоким доверием, которое Вы нам оказываете, сообщая о делах, которые нас, собственно, не касаются». Коллонтай он не без иронии сказал: «Англия хочет, чтобы мы следовали ее примеру». Келли пытался доказать Эстраде, что под руководством полпредства СССР в Мексике через мексикано-американскую границу в обоих напрявлениям разъезжают эмиссары Коминтерна. На это Эстрада ответил, что коммунистам ездить из Мексики в США – все равно что «посылать самовары в Тулу» (поскольку в США и своих коммунистов хватает). Коллонтай сочла, что Эстрада («человек политически бесцветный») высказал ей мнение самого Кальеса. Она писала в Москву в своем последнем докладе из Мексики: «Отношение мекпра к нам во всем этом инциденте… подчеркнуто дружеское. Тон прессы, выходящей под строгой цензурой эти два месяца… сдержанный, приличный… Ни одного жирного заголовка в газетах, ни одной сенсационно-разоблачающей статьи».

Действительно, в июне 1927 года Кальес еще опасался конфронтации с США и не хотел портить отношения с СССР. Напротив, известие об отъезде Коллонтай в отпуск (Пестковский в отпуск не ездил) вызвало, по ее сообщению, «явную тревогу» в мексиканских правительственных кругах. Там опасались, что отъезд полпреда означает «перемену курса по отношению к Мексике». Сама Коллонтай считалась олицетворением «дружественного» курса. «Правда, это бывало иногда трудно «доказать», так как в центре выражения хоть самого скромного сочувствия борьбе Мексики с враждебными силами вне и внутри ее – крайне скудны».

Между тем в Вашинтоне, не добившись результата от применения против Мексики кнута, решили попробовать «пряник».

Кулидж сменил американского посла в Мексике и по примеру СССР назначил туда яркую личность – своего доверенного представителя, сотрудника банкирского дома Морганов Дуайта Морроу. Новый посол был сокурсником Кулиджа и единственным человеком, который в студенческие годы проголосовал за будущего президента в номинации «Человек, который, скорее всего, добьется успеха в жизни». До назначения в Мехико Морроу возглавлял по поручению президента специальную комиссию, решившую создать ВВС США как самостоятельный род войск. Кулидж дал Морроу инструкцию сделать все, чтобы не допустить войны с Мексикой. 29 сентября 1927 года между Кулиджем и Кальесом была даже установлена прямая телефонная связь.

29 октября 1927 года Морроу вручил верительные грамоты Кальесу в присутствии почти всего мексиканского кабинета министров (что, впрочем, было нормально для дипломатического церемониала в Мексике). И. о. министра иностранных дел Эстрада передал послу просьбу Кальеса о том, чтобы он лично с ним решал все возникающие вопросы. Это было явным жестом доброй воли со стороны президента. На встрече по случаю вручения верительных грамот в продолжавшейся пять минут беседе уже сам Кальес попросил Морроу заходить прямо к нему и решать спорные вопросы, так как нотная переписка только отдаляет правительства Мексики и США друг от друга. Морроу, естественно, согласился, а Кальес еще раз просил не рассматривать его приглашение на личные беседы как формальную вещь.

Ободренный теплым приемом, Морроу по примеру Коллонтай решил резко сменить тон и очаровать мексиканцев. Посол даже начал учить испанский язык, знание которого и поныне остается редкостью среди американских дипломатов в Латинской Америке. Он помнил, как руководитель Международного банковского комитета по Мексике Ламонт еще в 1922 году говорил, что кусочком сахара мексиканцев можно побудить обойти полмира, но их нельзя заставить сделать и одного шага. Так, например, чтобы польстить мексиканцам, Морроу пригласил художника Диего Риверу, и тот расписал стены дачи посла в Куэрнаваке, столице Морелоса. Если русские приглашали в Мексику Маяковского, то Морроу пригласил известного американского летчика Чарльза Линдберга, который первым перелетел через Атлантический океан (позднее Линдберг высказывался в поддержку нацистов). Посол во время этого визита совместил приятное с полезным: его дочь обручилась с Линдбергом.

Морроу быстро наладил доверительные контакты с Кальесом (обычно он встречался с президентом за завтраком, и его дипломатию окрестили в Америке «дипломатией бекона и яичницы») и консервативными членами его кабинета, особенно министром финансов Монтесом де Ока. Последнего, по словам американского военного атташе в Мексике, Морроу «учил финансовой политике». Кальесу льстило, что Морроу посещал основанные его правительством сельские школы и не скупился на похвалу в адрес мексиканского президента. Видимо, президент рассчитывал, что через свои связи в финансовом мире Морроу сможет как-то посодействовать получению займов в США. Но посол ограничивался советами в области бюджетной политики, отнюдь не новыми, к тому же вредными в плане ускорения индустриального развития Мексики: он рекомендовал правительству меньше тратить и не допускать дефицита бюджета.

Кроме того, Морроу советовал Кальесу свернуть аграрную реформу, якобы тоже для того, чтобы не рос внутренний долг мексиканского правительства, – за изъятые у помещиков земли власти расплачивались 5 %-ными облигациями. Последний совет был Кальесом усвоен – начиная с 1927 года темпы проведения аграрной реформы серьезно замедлились. «Взамен» Морроу организовал поездку двух экспертов Международного банковского комитета в Мексику для изучения платежеспособности мексиканского правительства. Кстати, Международный банковский комитет стал подозревать Морроу в двойной игре, так как посол возражал против предпочтительного отношения к иностранным членам комитета – держателям облигаций мексиканского внешнего долга (это неудивительно – основными держателями были, как уже упоминалось, европейцы).

Но, несмотря на коренную смену тона, в «нефтяном вопросе», основе американо-мексиканского конфликта, Морроу уступать не собирался. На встрече с Кальесом 8 ноября 1927 года Морроу предложил попробовать компромиссный вариант улаживания спора, уже использованный во времена Обрегона, – а именно дать Верховному суду Мексики возможность принять решение по данному вопросу. Если «нефтяной закон» будет модифицирован в соответствии с волей мексиканского суда, то правительство Кальеса сможет предъявить это собственной общественности как еще одну победу мексиканского суверенитета. Верховный суд Мексики не подвел американского посла – уже 17 ноября вынес прецедентное решение по жалобе нефтяной компании «Мексикен Петролеум Компани». Скорость работы суда, видимо, тоже была связана с заинтересованностью мексиканского правительства в урегулировании спора с США.

Верховный суд Мексики счел незаконным замену бессрочной собственности ограниченными во времени концессиями и признал «нефтяной закон» неконституционным: нарушающим закрепленную в Конституции нерушимость частной собственности. 26 декабря 1927 года Кальес внес на рассмотрение Конгресса поправки в статьи 14 и 15 «нефтяного закона». Ключевое значение имела новая редакция статьи 14 – она отменяла временные ограничения на права собственности, приобретенные нефтяными компаниями до момента вступления Конституции Мексики в силу. Конгресс быстро одобрил поправки, и согласно закону от 3 января 1928 года права собственности нефтяных компаний, приобретенные до мая 1917 года, получили постоянный характер. Что касается подтверждения «позитивных действий» нефтяных компаний по разработке нефти на приобретенных участках, для доказательства этого был установлен годичный срок, истекавший в январе 1929 года. Причем по сравнению с прежней редакцией закона нефтяным компаниям было легче доказать наличие этих самых «позитивных действий». Например, было достаточно предъявить властям арендный договор на участок в доказательство намерений в будущем осуществлять нефтедобычу.

Поправки к закону редактировал лично Морроу, и, естественно, он, как и государственный департамент в целом, выразил полное удовлетворение новым мексиканским законодательством. Ведь Кальес пошел на ключевую уступку – отменил обратный принцип действия Конституции, к тому же зафиксировал это в мексиканском законе. Правда, нефтяным компаниям не понравился и новый закон – в нем по-прежнему говорилось о концессиях, пусть и бессрочных. Но госдепартамент предупредил, что отныне нефтяным компаниям в борьбе против мексиканского правительства придется рассчитывать только на собственные силы.

Таким образом, попытка Кальеса регламентировать применение статьи 27 Конституции закончилась полным поражением. Теперь положения «соглашений Букарели» были не только подтверждены, но и приобрели уже юридически обязательную для мексиканского правительства форму. Советское полпредство так оценивало исход «нефтяной войны»: «В нефтяном конфликте Кальес, несомненно, пошел на уступки Соединенным Штатам, но он сумел это сделать, сохранив лицо и создав иллюзию, что Мексика не сдала позиций. Надо сознаться, что Кальес не легко шел на компромисс. Правительство не ощущало себя достаточно крепким, чтобы дать бой Соединенным Штатам на вопросе о нефти, и не сумело использовать общественные настроения более революционных элементов Мексики в этом конфликте».

Президента побудила пойти на уступки сложная внутриполитическая ситуация в стране: шла полномасштабная война против религиозных мятежников «кристерос», осенью 1927 года в армии был раскрыт заговор, участвовавшие в котором генералы хотели убить Обрегона и Кальеса. Наконец, в стране росло недовольство выдвижением Обрегоном своей кандидатуры на президентских выборах 1928 года. Выражением этого недовольства и стал заговор военных. Ведь в 1910 году мексиканская революция начиналась под лозунгом недопущения переизбрания одного и того же лица на пост президента. Это было святым принципом революции и единственным ее постулатом, который не вызывал возражений у различных политических партий и групп.

Американцы полностью использовали проблемы Кальеса в своих интересах. Борьба «социалиста» из Соноры за национальный суверенитет завершилась тотальным фиаско.

Нормализовав отношения с США, Кальес решил испортить их с СССР, чтобы показать американцам всю искренность произошедшего между США и Мексикой сближения. В качестве повода выбрали вышеупомянутую помощь советских профсоюзов (50 тысяч рублей) бастующим мексиканским железнодорожникам. МИД Мексики вызвал Коллонтай и сделал советскому полпредству официальное представление по данному вопросу. Это было более чем странно, если учесть, что и КРОМ, и ВЦСПС оказывали финансовую помощь бастовавшим в то же время английским шахтерам. Помощь профсоюзов друг другу считалась абсолютно нормальной. Другое дело, что железнодорожники вызывали ненависть министра промышленности и неофициального босса КРОМ Моронеса, так как упорно не хотели вступать в его профсоюз.

Однако, в отличие от периода, когда полпредом работал Пестковский, власти Мексики все же не доводили отношения с СССР до крупного кризиса – слишком сложны были в то время американо-мексиканские отношения.

В Мексике у Коллонтай обострились проблемы с сердцем. «Климат здесь очень тяжелый. Разреженный воздух, которым трудно дышать, сердце устает, мучит удушье и сердцебиение», – писала она своей подруге.

5 июня 1927 года Александра Михайловна покинула Мексику и вернулась на дипломатический пост в Норвегию, где добилась высылки Троцкого. Пост советского полпреда в Мексике некоторое время оставался вакантным. В этих условиях ничто не мешало Морроу развить бурную деятельность.

В 1946 году мексиканское правительство наградило Коллонтай высшим орденом страны «Агила Ацтека». В 1927-м ее провожали не только дипломаты, но и делегации мексиканских рабочих и крестьян. «Особенно меня тронуло, – написала она в дневнике, – прощание с рабочими. Текстильщики-кустари преподнесли мне художественные сарапе с моими буквами – А. К., вплетенными в ткань». Группа рабочих преподнесла ей отполированный кокосовый орех с надписью: «Товарищу Коллонтай. Империалисты тебя ненавидят, революционеры тебя любят. Пусть живет в наших сердцах дружба Мексики с Россией!» На орехе был выжжен броненосец «Потемкин».

Оставшийся после отъезда Коллонтай «на хозяйстве» Хайкис тоже не сидел без дела. 9 августа 1927 года он написал письмо заместителю председателя РВС СССР Уншлихту, в котором сообщал, что «в последнее время в мексиканские порты заходили суда иностранных государств. Вскоре предстоит визит немецкого корабля «Эмден». Хайкис предлагал организовать визит в Мексику советского учебного военного корабля, считая, что он будет и «прекрасной тренировкой для наших молодых моряков». Однако из этой идеи ничего не вышло.

Американский посол в Мексике Морроу с дочерью

Еще до приезда Морроу, в том же августе 1927-го Хайкис сообщил Чичерину, что в советско-мексиканских отношениях намечается ухудшение. Причиной этого была помимо традиционного влияния перипетий отношений Мексики с ее северным соседом развернувшаяся президентская кампания. Хайкис отмечал растущие шансы Обрегона на президентское кресло. Он писал, что «поскольку Обрегон является представителем правого крыла мексиканской буржуазии (Кальес представляет ее левое крыло)», многим мексиканским правительственным чиновникам «кажется целесообразным не только не афишировать своих симпатий к нам, но – отмежевываться от нас». Хайкис полагал, что преждевременно делать окончательные выводы относительно политики Обрегона по отношению к СССР, «но все же можно уже и сейчас утверждать, что, несмотря на то, что именно Обрегон установил дипломатические отношения с Союзом и что, несомненно, его правительство не будет носить до известной степени, как нынешнее правительство Кальеса, лабористской окраски (лабористы… явно враждебны нам), политика эта будет менее дружественной, чем политика Кальеса, особенно в период конца 1926 г. и первой половины 1927 г.». В качестве фактической основы своего прогноза Хайкис привел следующий пример. Католическая пресса США (например, газета «Уэстерн Америкэн») напечатала приписываемое Коллонтай интервью, в котором она якобы в резкой форме критиковала Кальеса. Эта фальшивка настолько расходилась с имиджем Коллонтай в Мексике, что даже «реакционные» мексиканские газеты, как подчеркивал Хайкис, не стали перепечатывать этот материал. Но зато «интервью» появилось «в обрегонистском органе «Эль Монитор Републикано» – по сведениям Хайкиса, «по требованию группы обрегонистов-депутатов федерального парламента от штата Мичоакан». «Интервью это, – писал Хайкис, – произвело весьма отрицательное впечатление как на самого Кальеса, так и среди дружественной нам части общественных и политических кругов. Зная отношение Александры Михайловны к Мексике и ее осторожность, я счел возможным, не тратя время на списывание с нею, опровергнуть интервью как фальшивку».

После отъезда Коллонтай полпредом в Мексику был назначен Александр Михайлович Макар (1877–1961), который прибыл в Мексику в марте 1928 года и уступил место полпреда в Норвегии Коллонтай. Макар, сын учителя из Одессы, имел медицинское образование, был профессиональным революционером (член РСДРП с 1899 года, неоднократно арестовывался охранкой) и вместе с Лениным вернулся из эмиграции в апреле 1917-го. После революции он был членом коллегии Наркомздрава. Активно сотрудничал в периодической печати Москвы и Украины. После окончания Гражданской войны Макар одно время работал председателем Центральной контрольной комиссии компартии Украины, затем представителем ЦК компартии в украинском комсомоле. В 1923 году был рекомендован на дипломатическую работу, с января 1924 года работал советником полпредства в Риме, а с марта 1926 года – полпредом в Норвегии. Макар свободно говорил по-немецки, по-французски и по-английски.

В первом докладе Литвинову Макар сообщал, что прием его верительных грамот «был необычайно по-здешнему скромен». Мексиканцы объясняли это упрощением церемониала. «Мы расценили это, однако, здесь, и кажется, не без основания, как стремление не слишком афишировать хорошие отношения с Советским Союзом в связи с несомненно намечавшимися линиями сближения Мексики и Соединенных Штатов».

Английский посол в Норвегии описывал Макара как «короткого, толстоватого мужчину» и считал его «неприятным». Однако мексиканцы, наоборот, запомнили Макара и его супругу Софью Исаевну как приятных собеседников. Макар продолжил традиции Коллонтай, которая приглашала дипломатов и местную элиту на чай, сопровождавшийся просмотром советских кинофильмов. Он устроил в полпредстве презентацию фильма Сергея Эйзенштейна «Октябрь», на которую пришел министр иностранных дел Эстрада. Но Кальес, как бывало и прежде, от посещения приема уклонился.

Советский полпред очень тепло отзывался о мексиканской общественности: «Здесь публика весьма дружеская и амикальная: мое стремление быстро ознакомиться со страной и языком и успехи в этом направлении были чрезвычайно хорошо оценены. Даже здешний божок Морроу, к которому я умышленно не напрашивался на знакомство, ожидая этого шага с его стороны, при первом же приеме подошел ко мне познакомиться, и мы довольно долго беседовали с ним – обо всем, впрочем, кроме того, что нас могло бы больше всего интересовать. Он не подымал этого вопроса, а я, конечно, не хотел проявлять слишком настойчиво инициативу».

Макар еще больше, чем его предшественники, сторонился любого вмешательства в общественно-политическую жизнь Мексики, чтобы не давать повода американской пропаганде. О нем и его жене ходили удивительные для местного дипломатического корпуса слухи: Александр Михайлович называл чистильщика ботинок «товарищем», а Софья Исаевна на равных общалась со своей прачкой. Журналисты из США отмечали, что Макар ограничил свои контакты только официальными лицами и полностью свернул связи с «местными радикальными рабочими элементами». Даже английский посол в Мексике, прекративший посещать советское полпредство после разрыва Великобританией дипломатических отношений с СССР, сообщал в Лондон, что Макар не ведет никакой пропаганды и считается человеком «умеренных взглядов», не имеющим никакого «неуместного влияния» на мексиканское правительство.

Несмотря на антисоветскую пропаганду в США, советское полпредство в Мексике не было мощным центром коммунистического влияния. Обычно оно состояло из самого полпреда и одного дипломата и хотя бы поэтому не могло быть центром большевистского проникновения в Латинскую Америку. Из одного человека состоял и консульский отдел (еще Коллонтай уделяла большое внимание работе с русской диаспорой в Мексике и учредила при полпредстве клуб советских граждан). Заместитель Чичерина Литвинов писал в 20-е годы: «…наше полпредство в Мексике совершенно оторвано от нас и вследствие больших расходов не связано с нами даже дипкурьерской службой, не может ни информироваться о наших делах, ни информировать нас о мексиканских делах».

Макар стремился установить хорошие контакты с американским послом Морроу, так как одной из основных задач, поставленных перед ним и Чичериным лично Сталиным, было скорейшее установление дипломатических отношений между СССР и США. Это и был тот «вопрос», о котором Макар хотел бы поговорить с Морроу больше всего. Ходили слухи, что Морроу был сторонником признания СССР и после Мексики хотел стать первым американским послом в Москве. Макар сообщал в Москву, что в американских СМИ муссируется вопрос и о назначении Морроу госсекретарем после президентских выборов 1928 года в США.

Мексикано-американские отношения начала 1928 года Макар оценивал так: «Что не могло не поразить всякого вновь приехавшего в то время в Мексику, так это прямо-таки рабское отношение к северному «брату», которое я не могу иначе характеризовать как заглядыванье в глаза Вашингтону и особенно его представителю здесь Морроу».

Советский полпред высоко оценивал мастерство американского дипломата: «Надо признать, что Морроу проделал здесь весьма успешную работу. Достаточно сказать, что за всю историю Мексики это первый представитель Соединенных Штатов, который сумел понравиться мексиканскому населению, да еще в такой большой степени. С его приездом прекратилась политика высокомерия и раздражения. И началась политика сглаживания и улаживания основных острых вопросов – нефти, долгов, земельного и религиозного. Для этого, конечно, Североамериканским Штатам придется отказаться от своей дотоле неприемлемой волчьей позиции, и нет сомнения, что Морроу перед отъездом сюда заручился согласием финансовых групп, с которыми тесно связан, быть может, в ущерб промышленной, слишком уж алчной – специально нефтяной – группе; вероятно, в этом споре промышленного и банковского капитала победил последний. Не нужно, однако, преувеличивать возможные уступки американцев».

Но вернемся к внутриполитическим достижениям Кальеса. Став президентом, он объявил о намерении своей администрации коренным образом модернизировать транспортную инфраструктуру страны. Успех здесь тоже был в лучшем случае переменным. За годы правления Кальеса удалось построить железную дорогу, которая связала родной штат президента со столицей, что опять же помогло активному бизнесмену Обрегону.

Но главной задачей Кальес считал развитие сети автодорог, которых в Мексике просто не существовало. Он объявил, что за четыре года его пребывания у власти будет проложено 10 тысяч километров дорог с твердым покрытием. Финансировать их планировалось за счет налога на бензин. Естественно, первоначально нужно было построить участок между столицей и главным портом страны – Веракрусом. 19 сентября 1926 года был введен в строй участок Мехико – Пуэбла протяженностью 135 километров. В это же время строилось шоссе от американской границы (город Нуэво-Ларедо) к центру страны – как часть панамериканской автострады. Осенью 1927 года был сдан отрезок Мехико – Акапулько длиной в 462 километра. Всего с 1924-й по 1928 год построили 700 километров автодорог – явно меньше заявленной президентом цифры. Но и автомашин в стране было немного – в 1925 году 53 тысячи, которые поглощали 35 миллионов галлонов бензина. Автомобиль при Кальесе все еще оставался роскошью, а не средством передвижения.

Технократ Кальес прекрасно сознавал важность ирригации для сельского хозяйства Мексики, большая часть территории которой была довольно засушливой. Без ирригации не имела большого смысла аграрная реформа – по крайней мере, в ряде регионов вести сельское хозяйство без искусственного орошения было невозможно. В январе 1926 года вышел федеральный закон об ирригации. Помимо агротехнического смысла у закона был и явный политический подтекст. Орошать земли планировалось прежде всего для размещения на них колоний иностранных переселенцев, которые должны были научить «отсталых» мексиканцев прогрессивным методам ведения сельского хозяйства. Такая политика была не нова – к ней активно прибегал еще диктатор Диас. Сам метис, он тоже придерживался весьма невысокого мнения о коренном населении собственной страны. Что касается мексиканцев, то Кальес в первую очередь предполагал наделять новыми орошаемыми участками фермеров, а не общины, которые и он считал пережитком индейской старины.

Как обычно, Кальес создал для реализации проектов специальный государственный орган – Национальную комиссию по ирригации – и пригласил приехать в Мексику европейских поселенцев, прежде всего из Венгрии, Польши и Италии. Он учитывал, что именно из этих европейских государств из-за плохого состояния экономики и наличия диктаторских полуфашистских и фашистских режимов и так шла массовая эмиграция – например в США и Канаду. До 1928 года правительство потратило на строительство дамб и водохранилищ 28 миллионов песо. Однако никакой массовой колонизации (ни внутренней, ни внешней) пустых засушливых земель так и не произошло. Ни Столыпин, ни Кальес видимо, не могли понять главного – крестьяне хотели трудиться на земле предков, а не подвергать свои семьи риску экономического краха на новом месте.

Биография Кальеса во многом объясняет то внимание, которое он как президент уделял народному образованию. Кальес был не согласен с концепцией Васконселоса, который развивал в школьной программе прежде всего гуманитарные науки. По Кальесу, сельские школы должны были давать практические навыки, необходимые в повседневной действительности. Но главное – школе надлежало стать центром общественной жизни деревни или поселка, учить крестьян личной гигиене, спорту и активному участию в делах общины. Словом, Кальес видел в школе инструмент воспитания нового гражданина новой Мексики. Президент говорил: «Сельская школа должна стать центром социальной активности на благо общества, удаленной от выборной политики и личных политических связей… и новые знания, которые приобретают учащиеся, должны открыть им новые горизонты лучшей жизни путем приобретения практических и духовных навыков, повышающих их экономические способности». Таким образом, вместо радикальных преобразований системы собственности на селе Кальес хотел улучшить жизнь нищего сельского населения за счет образования – очень широко распространенное в мировой истории заблуждение. Никакие навыки не улучшат жизнь малоземельного крестьянина, не имеющего собственной тягловой силы. Знание севооборота тоже не поможет купить вместо деревянной сохи железный плуг.

Неудивительно, что и в той сфере преобразований, в которой президент с полным основанием считал себя специалистом, Кальесу не удалось добиться поставленных целей. Технократизм и слепое преклонение перед «цивилизованными» странами приводили подчас к абсурдным результатам. Так, например, индейцев учили заимствованной из Европы технике вышивания, хотя в Мексике столетиями существовали собственные богатые традиции этого ремесла. Популярный при Кальесе новатор образования, протестантский пастор Моизес Саенс, как и финансовый реформатор Морин, сваливал неудачи реформы образования на вековые отсталые привычки мексиканцев: «Жизнь по-прежнему течет в устоявшемся русле. Слабое влияние школы теряется в глубинах подсознания (населения)».

В столице при Кальесе были открыты первые учреждения профессионального образования (что-то вроде техникумов). Впервые в стране зазвучали радиопередачи с уроками по всем дисциплинам (и тут прослеживается влияние технократизма – новые технические средства должны были заменить социальные преобразования). Открылся в столице и Дом учащегося-индейца, куда направили со всей страны 200 коренных жителей, не знавших испанского языка. Индейцев не учили собственной весьма оригинальной и богатой культуре, а стремились ассимилировать, сделав, по сути, испанцами. Кальес в публичных заявлениях и не скрывал своего пренебрежительного отношения к коренному населению. Но справедливости ради отметим, что такое отношение разделяло большинство белого населения Мексики. «То, что я предлагаю, – это дать индейцу возможность превратиться в настоящего человека». Видимо, по мнению президента, без обучения индейцы настоящими людьми не являлись. Никакой популярности среди коренного населения учебное заведение для индейцев так и не приобрело, что и привело к его закрытию в 1932 году.

Сердцевиной своей реформы системы образования Кальес считал создание центральных аграрных школ, обучавших население азам агрономии. Некоторые сторонники режима даже видели в этих школах «спасение родины». Создал систему агротехнических школ агроном из Коста-Рики Гонсало Роблес, которого мексиканское правительство ценило за то, что он объехал полмира. Естественно, «цивилизованные» страны; не был только в Африке – которую, в отличие от Вавилова, интересной в агрономическом смысле не считал. Карранса направил Роблеса изучать опыт крупных ранчо юга США, а Обрегон – опыт сельского хозяйства Европы и Азии. Особое внимание Роблес уделял сельским кооперативам и их взаимоотношениям со школами и финансовыми учреждениями.

16 марта 1926 года был издан закон об образовании центральных аграрных школ и банков эхидального кредита. Банки, правда, опять стали жертвой местных властей и коррумпированных генералов. Тем не менее к 1927 году открылись аграрные школы в штатах Дуранго, Идальго, Гуанахуато и Мичоакан, которые располагали более чем 500 га учебных полей, виноградников и садов. Однако на эти 500 гектаров приходилось только 675 учеников – очень мало для такой страны, как Мексика. Кооперативные банки эхидального кредита насчитывали 19 218 членов, которые образовали 276 кооперативов. Кальес считал аграрные школы мастерскими, из которых выйдет новый, прогрессивный мексиканский фермер. Как-то президент на открытии одной из таких школ наблюдал вместе с корреспондентом из США танцующую молодую крестьянскую пару. Кальес указал американцу на танцующих и сказал, что тот видит перед собой сырье, из которого делается новая Мексика. «Эта пара символизирует собой эволюцию этого примитивного типа людей, которая произойдет повсюду». Выходит, что Коллонтай и Маяковский были гораздо более высокого мнения о мексиканцах, чем президент Мексики прогрессист Плутарко Кальес.

На открытии другой школы, приветствуя выстроившихся перед ним учащихся, президент заявил: «Эти школы – лучшее, о чем может мечтать Мексика, так как эти ребята являются детьми пеонов, которые жили в хижинах, спали на голой земле и целый год ходили босиком. Новые аграрные образовательные учреждения позволят новому поколению освободиться от этого рабства. Поэтому новые аграрные школы представляют собой фронт в моей войне против деревянной сохи и всего того, что с ней связано».

Видимо, Кальес не понимал, что дети батраков так и останутся батраками, если не получат собственной земли, удобрений, техники и стартовой финансовой помощи, даже если вооружить их передовыми знаниями. Президенту Мексики казалось, что эволюционное развитие страны позволит избежать жертв, которые принесла с собой, например, русская революция. И сам Кальес, и большинство мексиканских интеллектуалов того времени подспудно сравнивали Мексику с Советской Россией, где проходил социальный эксперимент невиданного прежде масштаба. История показала, что Мексика так и не сделала за время правления Кальеса никакого рывка в своем духовном и экономическом развитии, потому что не изменилась структура собственности – а этого добиться без жертв было невозможно.

Что касается аграрной реформы, то Кальес, так же как и Обрегон, был противником сельской общины и горячим сторонником крепкого фермера. Однако, как и Обрегон, Кальес распределял земли среди общин, поскольку общинники были надежным политическим резервом правительства в случае возникновения военных мятежей, что показало, в частности, выступление де ла Уэрты. Именно после подавления мятежа де ла Уэрты темпы аграрной реформы под натиском получивших оружие крестьян резко возросли. К концу 1925 года, когда внутриполитическая обстановка в Мексике стабилизировалась, правительство Кальеса. как уже упоминалось, приступило к разоружению крестьянских отрядов, что не замедлило сказаться и на темпах аграрных преобразований.

Всего за четыре года президентства Кальеса между 1576 общинами было распределено 3,2 миллиона гектаров земли – не только гораздо больше, чем во времена Обрегона, но и в три с лишним раза больше, чем за все время проведения реформы начиная с 1915 года.

Однако Кальес решил сделать и то, на что не решился прагматик Обрегон, – нанести удар по «эхидос». В декабре 1926 года мексиканский парламент утвердил «Закон о разделе земель эхидос и создании наследственных наделов». До принятия этого закона общины должны были обрабатывать выделенную им в ходе реформы землю вместе. Теперь же в общей собственности оставались только пастбища, горы и леса. Земельные наделы внутри общины распределялись между отдельными семьями. Однако эти наделы нельзя было отчуждать – они передавались по наследству. Таким образом, закон фактически отменил циркуляр аграрной комиссии от 11 октября 1922 года (тогда в этом органе еще преобладали сапатисты), по которому передаваемая в ходе реформы земля должна была находиться в коллективной собственности.

23 апреля 1927 года вышел «Закон о распределении и возвращении земель и вод». Этим законом существенно упрощалось оформление ходатайств на получение земли (в Мексике бушевал антиправительственный реакционный мятеж «кристерос», и Кальесу опять понадобились вооруженные крестьяне). Расширялась категория групп крестьян, которые могли создавать общину и претендовать на землю. Помещикам запретили разделение и продажу земель, если на них уже были выдвинуты претензии крестьянских общин. Однако закон по-прежнему лишал права на организацию общин и подачу заявок на землю пеонов-«акасильядос», то есть непосредственно живших на территории поместья батраков, и группы крестьян менее 25 человек. Были в законе и уступки помещикам, хотя вызвали их скорее не политические, а технократические мотивы. Раньше у помещика могла быть изъята земля площадью 75 га (вдвое меньше установленной номы в 150 гектаров), если общину, претендующую на землю, со всех сторон окружало поместье. Здесь опять прослеживалось идейное влияние сапатистов – в маленьком Морелосе такое положение было нередким. Новый закон эту норму отменял – Кальес заботился о сохранении передовых помещичьих хозяйств.

К успехам правительства следует отнести активную политику в сфере улучшения здоровья населения, которое во многом еще оставалось на уровне колониальных времен. Большинство населенных пунктов Мексики не имело нормальной питьевой воды. Никакого контроля над санитарными нормами при производстве товаров тоже не существовало. Кальес создал специальный Департамент народного здравоохранения, под эгидой которого был разработан Промышленный санитарный кодекс и налажен контроль санитарного состояния рынков, столовых, парикмахерских и булочных. Особое внимание уделялось контролю качества молока как основы детского питания. При Кальесе впервые стали проводить массовые прививки населения – так, в 1926 году от оспы были привиты 5 миллионов мексиканцев.

Такие меры не могли не принести позитивных результатов – младенческая смертность сократилась с 1920-го по 1930 год с 222 до 125 смертей на тысячу родившихся.

Как прогрессист Кальес был сторонником равноправия женщин, однако здесь у него был мощный противник в лице католической церкви. Поскольку среди женщин было много верующих, правительство, в свою очередь, не торопилось предоставлять им избирательные права. Женщины были практически отлучены от высшего образования, которое церковь считала для слабого пола абсолютно не нужным. С 1920-й по 1924 год только 223 женщины получили в Мексике университетский диплом. Через 10 лет эта цифра удвоилась. Католическое духовенство стремилось побудить своих прихожан не отдавать девочек и в обычные школы, которые церковь публично называла гнездами разврата.

Только во времена Каррансы, причем при активном содействии президента, в Мексике был легализован развод. Но неравноправие полов все же сохранилось. Для мужчины достаточным поводом для расторжения брака было отсутствие жены дома в течение одной ночи. Супруга могла требовать развода, только если мужа не было дома 30 суток.

Полигоном для апробации новой политики в женском вопросе стал штат Юкатан, губернаторы которого Сальвадор Альварадо и Каррильо Пуэрто считали себя первый социалистом, а второй – и вовсе коммунистом. Пуэрто дал женщинам избирательное право, и трех представительниц прекрасного пола в 1923 году избрали депутатами законодательного собрания штата. Одной из них была сестра губернатора Эльвия Каррильо Пуэрто, возглавлявшая женские организации («феминистские лиги») Юкатана. Каррильо ввел обряд массовых свадеб для противодействия религиозным традициям. А его сестра активно пропагандировала политику ограничения рождаемости, так как считала, что многочисленные семьи усугубляют бедность сельского населения. После убийства Каррильо в ходе мятежа де ла Уэрты феминистский эксперимент в штате был свернут, и женщин опять лишили избирательных прав.

Следует отметить, что супруга президента Кальеса донья Наталья Чакон стала первой в истории Мексики женой главы государства, игравшей активную роль в общественной жизни. Под ее патронажем была создана Национальная система всестороннего развития семьи. Донья Наталья учредила и первую в стране бесплатную сеть детских столовых, где бедным детям давали молоко и какое-нибудь блюдо. При содействии «первой леди» в Мексике появились и бесплатные амбулатории.

Кальес очень любил свою жену (он вообще относился к женщинам уважительно, без присущего большинству мексиканцев того времени «мачизма») и уделял большое внимание воспитанию сыновей. Донья Наталья скончалась 2 июня 1927 года, в возрасте 47 лет в протестантском госпитале Лос-Анджелеса от легочной эмболии, давшей осложение на желчный пузырь; последние годы она очень страдала от постоянных приступов высокой температуры и бессонницы – все это были следствия ее многодетности. Смерть жены потрясла президента больше, чем все конфликты, мятежи и войны, которые он пережил.

В 1927–1928 годах политика Кальеса в рабочем вопросе по-прежнему во многом определялась влиянием КРОМ, который по сути стал государственным профсоюзом. Руководители КРОМ обещали, что к концу президентства Кальеса в стране останется ни одного рабочего, который бы в нем не состоял. С одной стороны, фактический лидер КРОМ Моронес активно вовлекал рабочих в поддержку режима, с другой – этот режим старался идти навстречу экономическим пожеланиям пролетариата, если они не затрагивали политической стабильности в стране.

Политика Кальеса в рабочем вопросе отличалась активными попытками внедрить в Мексике отраслевые соглашения между предпринимателями и профсоюзами, что было, безусловно, прогрессивной мерой (в США такого, например, не существовало). В октябре 1925 года под эгидой Министерства промышленности, торговли и труда, возглавлявшегося, как мы помним, Моронесом было созвано совещание для выработки отраслевого тарифного соглашения в текстильной промышленности. Работа совещания длилась почти полтора года, что опять же говорило о нежелании предпринимателей добровольно и «эволюционно» поступаться своим прибылями, и в феврале 1927 года «образцовое» соглашение было наконец утверждено. Однако аналогичные совещания в горнодобывающей, сахарной и хлебобулочной промышленности закончились полным провалом из-за обструкции предпринимателей. Предприниматели не хотели соглашаться на самое главное, ради чего и заключался коллективный отраслевой договор, – установление единого для отрасли минимума заработной платы.

В сентябре 1927 года был создан федеральный арбитражный орган по рассмотрению трудовых споров – Федеральная согласительно-арбитражная хунта (местные арбитражные органы лишались самостоятельности и превращались в ее отделения). Моронес форсировал создание хунты для того, чтобы вывести трудовые споры из-под влияния местных политиков, которые зачастую использовали рабочих в предвыборных целях. Хунту возглавил непосредственно министр, что естественно, еще больше укрепило позиции КРОМ в рабочем движении. Хунта отнесла к ведению федерации все трудовые конфликты в важнейших отраслях – на железных дорогах, в нефтяной сфере, в текстильной промышленности (в профсоюзах этих отраслей были сильны позиции коммунистов). Теперь все стачки в этих отраслях рассматривались на федеральном уровне, если затрагивали более двух штатов. Таким образом, Моронес получил под свой контроль разбирательство всех претензий враждебно настроенных по отношению к КРОМ железнодорожников.

Кальес при поддержке КРОМ активно боролся с забастовочным движением как препятствием на пути экономического рывка Мексики. КРОМ также призывал рабочих не бастовать против «собственного правительства» и не мешать национальным предпринимателям наращивать производство. Профсоюз отыгрывался на предприятиях с иностранным капиталом, если правительству требовалось оказать на них давление, как, например, во время спора по поводу «нефтяного закона». Призывал КРОМ и к бойкоту американских товаров во время обострения отношений с США в 1925–1926 годах. Такая мера не только демонстрировала антиимпериализм КРОМ, но и создавала конкурентные преимущества для местных предпринимателей. Но и здесь КРОМ старался, чтобы его акции не особенно сильно мешали экономической жизни. Так, после казни в США рабочих Сакко и Ванцетти многие профсоюзы КРОМ предлагали провести 24-часовую забастовку протеста, однако Моронес дал указание по мотивам экономической целесообразности ограничиться прекращением работы на 15 минут.

Кальес прибегал к силе против незаконных забастовок охотнее, чем Обрегон, так как чувствовал за собой поддержку КРОМ. Президент усилил и борьбу против ВКТ, пообещав искоренить анархистские тенденции в профсоюзном движении. Кальес обвинил ВКТ в поддержке мятежа де ла Уэрты и провел аресты лидеров конфедерации. В оправдание властей следует напомнить, что анархо-синдикалисты из ВКТ действительно зачастую проводили забастовки ради забастовок. Кстати, и компартия осуждала анархосиндикализм, считая, что ВКТ находится на пороге развала. Количество членов этого профцентра на самом деле постоянно сокращалось и при Кальесе не превышало 20 тысяч человек.

Преследовало правительство, в том числе руками КРОМ, и католические профсоюзы. Здесь соединялись ненависть президента к католической религии и все то же стремление Моронеса ликвидировать профсоюзное движение за пределами КРОМ. В ноябре 1926 года полиция захватила штаб-квартиру католических профсоюзов и арестовала лидеров организации. Тем не менее в католических профсоюзах насчитывалось примерно 40 тысяч членов.

Столь же нетерпимо Кальес и КРОМ относились и к коммунистам, считая их агентами иностранного влияния в стране. Мексиканские консулы за рубежом получили указание не выдавать визы на въезд в страну лицам, заподозренным в симпатиях к коммунистическому движению. Прибегали в отношении наиболее популярных коммунистов и к терактам. Так, был убит руководитель железнодорожников Веракруса, депутат законодательного собрания штата Морено. Скорее всего, за убийствами стояли боевики КРОМ, которые при помощи правительства особенно жестоко расправлялись со своими собственными функционерами, выходившими из-под контроля группы Моронеса. В апреле 1925 года полиция застрелила Паллету, бывшего лидера КРОМ в штате Пуэбла, руководившего движением солидарности с бастовавшими местными учителями.

Жесткими мерами правительству Кальеса при поддержке КРОМ удалось резко снизить количество «законных» забастовок в стране. В 1925 году была зарегистрирована 51 забастовка (9,9 тысячи участников), а годом позже – 24 забастовки, в которых участвовали три тысячи человек. В 1927 году забастовок было еще меньше – 15 (тысяча участников). При этом правительство использовало не только кнут, но и пряник. Если к стачке прибегал КРОМ, что происходило лишь с санкции руководства профцентра, а значит, фактически с согласия правительства, то государственные органы арбитража почти всегда принимали решение в пользу рабочих. В 1925 году 97,6 % всех решений арбитражных хунт было принято в пользу профсоюзов, в 1926-м – 96 %.

В декабре 1925 года вышли законы, которые вводили обязательные коллективные договоры на предприятиях. Это еще больше усилило позиции КРОМ, так как проводить переговоры с предпринимателями имели право только «профсоюзы большинства», то есть входящие в КРОМ. Профсоюзы признавались юридическими лицами. Ограничивалось право предпринимателей на объявление локаута. Запрещалось использование штрейкбрехеров без санкции властей (читай – министра труда Моронеса).

При Кальесе были приняты трудовые кодексы еще в восьми штатах, хотя Сенат все же заблокировал принятие трудового законодательства на федеральном уровне. Второй Национальный конгресс промышленников (объединение мексиканских предпринимателей), состоявшийся в 1925 году, высказался за унификацию трудового законодательства, и фракция лабористов в Конгрессе внесла соответствующий законопроект. Он был одобрен нижней палатой Конгресса, но застрял в сенатской комиссии по вопросам трудовых отношений.

К 1928 году трудового законодательства не имела еще четверть штатов, а в трети штатов, по данным министерства Моронеса, не соблюдался 8-часовой рабочий день. Только в текстильной отрасли существовал фиксированный минимум заработной платы. В условиях инфляции в стране большинство рабочих просто не могли прокормить свои семьи: средняя зарплата по стране была 65–90 песо в месяц, в то время как 90 песо считались минимальной суммой, необходимой для питания средней рабочей семьи.

Правительство признавало беуздержный рост цен, но при консервативной монетаристской политике не могло с этим ничего поделать. Оно ведь финансировало свои расходы за счет импортных пошлин, а Мексика ввозила из-за рубежа продовольствие и многие товары народного потребления. Кальес ограничился проведением в августе 1925 года конгресса по вопросу снижения стоимости жизни с участием КРОМ, союзов предпринимателей и представителей правительства. Конгресс, в свою очередь, ограничился принятием резолюции о необходимости изучения причин инфляции в стране.

Кальес весьма ловко направлял недовольство рабочих «своим» правительством в адрес американских империалистов. Так, в 1927 году он призвал к возвращению всех мексиканских рабочих из США, поскольку там они подвергаются жестокой эксплуатации. Кальес в принципе был прав, но на родине мексиканцев ждала еще более низкая заработная плата, чем к северу от Рио-Гранде.

Моронес, фактический лидер КРОМ и министр промышленности, торговли и труда, считал, что контролирует президента. Функционеры КРОМ по-прежнему возглавляли государственные военные заводы. По сути КРОМ осуществлял и функции формально отмененной цензуры. Глава Национальных типографий, представитель КРОМ Монеда отказывался печатать любые материалы, критиковавшие правительство. При Кальесе Моронес стал богатым землевладельцем (позднее, в начале 30-х годов, он не смог дать четких объяснений о том, как были истрачены профсоюзные взносы на сотни тысяч песо). Генеральный секретарь КРОМ Тревиньо, личный враг Пестковского, был вице-президентом кооператива по продаже горючего, который возглавлял Обрегон.

В 1926 году Лабористская партия при поддержке властей (по-иному выборы в Мексике пока не проходили) провела в Конгресс 40 депутатов нижней палаты из 272 и 11 сенаторов из 58. Лабористы занимали посты губернаторов штатов Сакатекас и Идальго, возглавляли муниципалитет Мехико.

Однако на самом деле не профсоюзы КРОМ контролировали государство, а государство в лице Кальеса контролировало рабочих через «свой» профцентр (при Кальесе в КРОМ входили примерно две трети всех организованных в профсоюзы рабочих). В Конгрессе правительство делало все, чтобы предотвратить появление партии большинства. Лабористов стравливали с аграристами, которые в 1928 году фактически перешли в оппозицию к правительству. КРОМ использовали как для предотвращения забастовок, так и для нападок на СССР. Напомним, что именно с подачи руководства КРОМ были предъявлены обвинения во вмешательстве во внутренние дела Мексики первым советским полпредам в стране Пестковскому и Коллонтай. Причем обоих обвиняли в «покровительстве врагам КРОМ», то есть в помощи советских профсоюзов мексиканским железнодорожникам.

КРОМ активно поддерживал кооперативное движение (сам президент подписался на кромовский заем для учрежденного профцентром банка аграрного кредита) как меру по «социализации» средств производства и введению в Мексике социализма мирным путем. Однако уже к 1926 году иллюзорность этих идеологических постулатов стала настолько очевидной, что КРОМ поспешил от них отмежеваться, хотя еще в 1924 году заставлял своих членов перечислять часть заработка для учреждения кооперативов.

КРОМ не принимал участия в выборах местного уровня самостоятельно, поддерживая по образцу американской АФТ «дружественных» кандидатов. Многие из этих «друзей», будучи избраны при поддержке КРОМ, потом забывали обо всех данных профцентру обещаниях. Так, КРОМ поддержал на выборах в штате Халиско Хосе Суно, который, став губернатором, начал преследовать кромовские профсоюзы.

КРОМ активно поддерживал правительство во время нефтяного спора с США, а Моронес, как уже упоминалось, был одним из авторов «нефтяного закона». Мексиканские профсоюзы использовали свои особые отношения с АФТ для обработки американского общественного мнения в выгодном для Мексики ключе. Но тот же Моронес в 1925 году во время визита в США в качестве министра промышленности активно приглашал в Мексику американских предпринимателей, заявляя, что мексиканское рабочее движение «не страдает беспринципностью и не жаждет реванша». К концу президентства Кальеса отношения между КРОМ и АФТ несколько осложнились из-за активной пропагандистской кампании кромистов против нещадной эксплуатации мексиканских рабочих в США.

Компартия Мексики при Кальесе находилась в тяжелом идеологическом положении. С одной стороны, коммунисты прекрасно понимали, что Кальес не является социалистом и его преобразования, вроде кооперативов, не могут реально улучшить жизнь миллионов простых мексиканцев. Было очевидно и перерождение верхушки КРОМ, озабоченной своим собственным обогащением. Явно не добавляло коммунистам симпатий к Кальесу активное преследование властями независимых профсоюзов, равно как и убийства популярных коммунистических лидеров и антисоветская политика во время второй половины президентского срока. Однако коммунисты осознавали, что администрация Кальеса является самым левым из возможных в Мексике правительств и оппозиция режиму представлена реакционными элементами среди армейской верхушки, церкви и помещиков. В этих условиях резкая оппозиционность означала фактическую поддержку контрреволюции.

По всем этим причинам пропаганда коммунистов была двоякой: они критиковали власти за одни меры и хвалили за другие. Первоначально, особенно в 1925 году, коммунисты явно перебирали с критикой Кальеса, называя его, как мы помним, «лакеем американского империализма». Это происходило как раз в то время, когда Кальес защищал от США свой «нефтяной закон». Позднее коммунисты отказались от использования в адрес президента столь сильных выражений. V съезд КПМ в мае 1927 года уже абсолютно верно квалифицировал правительство Кальеса как правительство «строительства национального капитализма» и «мелкую буржуазию у власти».

Что до «государственного профсоюза», компартия провозгласила в целом верный лозунг: «Да здравствует КРОМ! Долой ЦК КРОМ!» Проводилась линия по усилению влияния среди местных организаций КРОМ, тем более что многие деятели официальных профсоюзов были возмущены соглашательством и личным обогащением профсоюзной верхушки. Однако при фактическом отсутствии в КРОМ свободных выборов руководства и активной помощи властей группе Моронеса коммунисты, конечно же, не могли всерьез рассчитывать на отстранение последнего от кормила КРОМ мирным путем. Тем более что, как уже упоминалось, группа Моронеса проводила в профсоюзах регулярные чистки, исключая всех, кого можно было заподозрить в симпатиях к компартии. В своей критике верхушки КРОМ коммунисты иногда перегибали палку, чем только помогали Моронесу. Например, лидеров КРОМ называли друзьями Муссолини, а сам КРОМ – «левой разновидностью фашизма». Если учесть методы физической расправы КРОМ с соперниками в рабочем движении, эта характеристика, может, и была оправданной, но она отталкивала от компартии рядовые массы рабочих-кромистов.

КПМ по-прежнему пользовалась довольно большим авторитетом среди железнодорожников. Во время их забастовки летом 1925 года против реприватизации железных дорог в компартию вступили несколько десятков рабочих (большое событие для партии, в которой было менее тысячи членов). В ноябре 1926 года именно благодаря влиянию коммунистов железнодорожники отказались от цехового принципа и образовали Конфедерацию работников транспорта и связи (КТК) – крупнейший независимый профсоюз Мексики. Лидером КТК стал союзник компартии левый синдикалист Барриос. КТК, как уже упоминалось, решила провести в 1927 году конгресс профсоюзного единства. Однако после поражения подавленной властями забастовки железнодорожников осенью 1926 года конфедерация распалась, а левых отстранили от руководства профсоюза железнодорожников.

Компартия пользовалась большим влиянием и среди самых боевых крестьянских лиг Мексики, чему придавало особенную важность то, что многие лиги поддерживались местными прогрессивными губернаторами. В ноябре 1926 года, как уже упоминалось, была основана Национальная крестьянская лига, председателем которой стал коммунист Урсуло Гальван. В рядах организации насчитывалось более 300 тысяч крестьян. На учредительном конгрессе лиги коммунистам пришлось выдержать серьезный спор с главным идеологом аграризма в стране и близким другом Обрегона Сото-и-Гамой. Последний выступил с резкой критикой СССР, но получил отповедь видного историка, коммуниста Рамоса Педруэсы. «В России нет латифундистов, потому что не существует частной собственности на землю, ибо последняя принадлежит только тем, кто ее обрабатывает. Советская Красная Армия является антимилитаристской, так как ее миссия – защита мирового пролетариата от империалистического капитализма… Русская женщина пользуется равными правами с мужчиной и получает такую же зарплату…» Учредительный конгресс Национальной крестьянской лиги завершился пением «Интернационала». Девизом лиги стал основной лозунг Эмилиано Сапаты: «Земля и свобода».

Однако в целом влияние коммунистов в лиге основывалось на личной популярности крестьянских вожаков, примкнувших к компартии. В самой компартии из примерно тысячи членов крестьян было около 50. Ошибкой коммунистов являлось то, что они вели работу только среди крестьян-общинников.

Несмотря на всю сложность и противоречивость взаимоотношений между Кальесом и коммунистами, компартия оказала президенту безоговорочную поддержку в период самых тяжелых для правительства испытаний, когда оно столкнулось с масштабным реакционным мятежом, получившим название «движение кристерос».

По господству католической церкви в Мексике был нанесен сильный удар еще во время гражданской войны между либералами и консерваторами в середине XIX века. Католическое духовенство стойко поддерживало консерваторов, а затем и французских интервентов. Конституция 1857 года лишала церковные организации недвижимости. Однако при Диасе, который тоже формально был либералом, между государством и церковью началось постепенное сближение, хотя никаких послаблений на законодательном уровне принято не было.

После убийства лидера мексиканской революции Мадеро в феврале 1913 года церковь поддержала военную диктатуру Уэрты. Когда Уэрта бежал за границу в 1914 году, его примеру последовали многие епископы. В борьбе Каррансы с Сапатой и Вильей церковный вопрос также имел немаловажное значение. И Сапата, и Вилья терпимо относились к религии, так как большинство их бойцов были крестьянами, считавшими католическую веру основой своего жизненного уклада. Поэтому солдаты Сапаты в конце 1914 года входили в Мехико с изображениями покровительницы Мексики девы Марии Гуадалупе. Карранса использовал это для того, чтобы представить своих противников наймитами реакции. Окружение самого Каррансы состояло из городских жителей среднего класса, среди которых отрицательное отношение к религии было признаком хорошего тона и служения прогрессу. Многие мексиканские интеллектуалы и офицеры новой революционной армии были атеистами, причем воинствующими, масонами или протестантами.

Естественно, при обсуждении победившими каррансистами новой Конституции церковный вопрос занял основное место. Главную роль в формулировке «церковных» статей основного закона (3, 27 и 130) играл будущий коммунист и один из самых радикальных генералов конституционалистской армии Мухика. Карранса, которого волновали прежде всего отношения собственности в стране, первоначально считал церковный вопрос второстепенным и был склонен уступить здесь мнению левого большинства конституционного Конвента в Керетаро.

Новая Конституция подтверждала запрет на владение церковью любой недвижимости. Все храмы, а их в Мексике было около 7 тысяч, объявлялись собственностью нации. Распускались монастыри и католические ордена. Запрещалось религиозное обучение, не разрешалось проведение любых актов богослужения вне стен церквей. В проповедях запрещалось касаться любых политических тем, а тем более критиковать власти и Конституцию. Организации, в названиях которых были использованы религиозные понятии, запрещались. Все священнослужители лишались избирательных прав. Наконец, особое недовольство церкви вызвало положение Конституции, по которому власти оставляли за собой право допускать или не допускать к богослужениям тех или иных священников путем их обязательной регистрации.

Таким образом, положения мексиканской Конституции 1917 года были гораздо более радикальными по отношению к церкви, чем законодательная практика Советского Союза. В СССР церковь отделили от государства, а в Мексике, по сути, само государство подчинило себе церковь.

Важно отметить здесь и важный внешнеполитический момент. Обычно озабоченные правами человека в других странах, США сами крайне отрицательно относились, да и относятся к католикам как слугам иностранного государства – Ватикана. Поэтому поначалу они никак не критиковали действия мексиканских властей. Еще в 1960 году избранию сенатора Джона Кеннеди на пост президента едва не помешало его католическое вероисповедание. К тому же ослабление влияния католицизма в Мексике вело к успехам протестантских миссионеров, которые прибывали из США.

Сразу же после принятия новой Конституции некоторые радикальные губернаторы штатов (прежде всего сам Кальес) изгнали из своих штатов всех священников. Церковь протестовала, и Карранса, как уже упоминалось, внес в Конгресс предложение об изменении Конституции. В частности, он хотел отменить обязательную регистрацию священников властями. Однако Конгресс твердо стоял на антикатолических позициях и никаких изменений не одобрил.

Прагматик Обрегон в церковном вопросе придерживался следующей линии. В тех штатах, где влияние церкви было небольшим, как в его родной Соноре, положения Конституции проводились в жизнь. В штатах же центральной и южной Мексики, где католицизм все еще был религией крестьянских масс, Конституция на практике в жизнь не проводилась. По-прежнему существовали церковные школы, а священники фактически контролировали всю церковную недвижимость.

Сама же мексиканская церковь в начале 20-х годов резко изменила свою тактику, приспосабливаясь к новой революционной действительности. Католики вели активную работу в массах, основывая общественные организации формально нецерковного характера. В 1922 году была учреждена Католическая ассоциация мексиканской молодежи (КАММ), члены которой учились обращению с оружием на случай начала реальной борьбы с правительством. КАММ с самого начала имела и законспирированные ячейки (170 ячеек с 5 тысячами членов), то есть, по сути, была боевым крылом католической церкви в Мексике.

Католикам удалось привлечь на свою сторону и большинство женщин страны – в 1923 году на съезде в Мехико возник Союз католических дам Мексики. Формально организация под другим названием существовала еще с 1912 года, но бурный рост ее рядов пришелся именно на президентство Обрегона, который в целом терпимо относился к религии. Например, ежемесячный журнал союза впервые вышел в сентябре 1920 года (сразу после свержения Каррансы) тиражом в 400 экземпляров. К сентябрю 1925 года тираж вырос уже до 24 870 экземпляров.

Союз вел очень активную социальную работу, помогая проституткам, брошенным мужьями женам и многодетным матерям. Так как правительство вообще игнорировало женский вопрос, никакой конкуренции у Союза не было. Католические дамы внимательно отслеживали программы кинотеатров, протестуя против «аморальных» фильмов, пикетировали рестораны, где танцевали «бесстыдные» заграничные танцы. Союз заботился о целомудренности дамской моды и даже разработал целый свод правил на сей счет. «а) Можно обнажать всю шею, но так, чтобы при этом были прикрыты плечи, грудь и спина; б) рукав должен быть скроен так, чтобы не обнажать локоть при любых движениях руки; в) юбка, которая в любом случае не должна быть выше границ, предписываемых христианской скромностью, может быть укорочена в зависимости от возраста… Однако ее ширина должна быть такой, чтобы прикрывать голени девочек и ступни девушек и женщин, когда они стоят на коленях; г) полностью запрещаются все прозрачные одежды…»

Особое внимание дамы уделяли католическим школам и борьбе против светского образования. При всех региональных центрах союза существовали начальные школы. В Мехико, Гвадалахаре и Сан-Луис-Потоси были и курсы католических учителей. Католическая школа рассматривалась как дополнение семейного воспитания, а не как его замена. Любое вмешательство государства в воспитание отвергалось.

Активная деятельность Союза католических дам была одной из главных причин массового участия мексиканских женщин в будущем вооруженном восстании против правительства. К 1925 году в союзе насчитывалось 22,8 тысячи членов. Примерно столько же женщин и участвовали в вооруженной борьбе «кристерос», о которой речь впереди.

Выше уже упоминалась и Католическая конфедерация трудящихся Мексики (к 1926 году в нее входили около 20 тысяч членов). Пестковский отмечал, что католические профсоюзы получили «некоторое развитие» среди горнорабочих, которые «вообще являются… очень отсталым элементом. В некоторых штатах губернаторы, ставленники лабористов стесняют свободу деятельности католических союзов и иногда закрывают их. Нужно отметить, что современное мексиканское правительство вообще враждебно относится ко всяким поползновениям к общественной деятельности католической церкви».

Следует подчеркнуть, что Католическая конфедерация трудящихся примерно на 60 % состояла из уроженцев штата Халиско – бастиона мексиканского католичества (не случайно штаб-квартира организации находилась не в Мехико, а в столице Халиско Гвадалахаре). Поэтому назвать ее общенациональным профцентром сложно. Католические профсоюзы уделяли очень большое внимание социально-политическому просвещению масс. Бесплатно для членов профсоюзов работали многочисленные кружки истории, географии, арифметики, пения, закона божьего и т. д.

Несмотря на то, что католическая церковь ориентировала рабочих на мирное сосуществование с хозяевами, католические профсоюзы устраивали забастовки и добивались улучшения условий труда для своих членов. Например, католический профсоюз текстильщиков добился в 1922 году повышения зарплаты на 65 % на фабриках Атемаяк, Экспериенсия и Рио-Бланка, расположенных недалеко от Гвадалахары.

Всей работой по проникновению церкви в разные слои мексиканского общества руководили иезуиты, хотя их орден и был запрещен новой Конституцией.

Обрегон не желал мириться с ростом влияния церкви, и власти в начале 1923 года указали католикам на их подчиненное место. 11 января 1923 года вопреки положениям Конституции, запрещавшим литургию и иные церковные обряды вне стен храмов, папский нунций организовал торжественную церемонию закладки памятника Христу в штате Гуанахуато (тамошние губернаторы традиционно занимали жесткую антиклерикальную позицию). Несмотря на предостережения властей, представитель Ватикана Филиппи лично возглавил шествие верующих. Уже на следующий день министр внутренних дел Кальес издал распоряжение о высылке папского дипломата из страны в течение трех суток. Попытки Ватикана замять конфликт успехом не увенчались.

Кальес, в отличие от Обрегона, был человеком принципиальным и ненавидел католическую церковь с детства. Тут сказывалось то, что с точки зрения католиков незаконнорожденный Плутарко был ребенком второго сорта. Французский представитель в Мехико сообщал в Париж, что Кальес рассматривает борьбу против католицизма как мессианское противостояние добра и зла. По мнению нового президента Мексики, именно церковь была главным препятствием на пути прогресса его страны. Кальес говорил, что на всем протяжении мексиканской истории церковь была на стороне угнетателей, и здесь, в общем, особо не грешил против истины. Антирелигиозные взгляды президента полностью разделял и поддерживал Моронес, видевший в антиклерикализме еще и средство мобилизации КРОМ в поддержку правительства.

Церковь тоже не ждала от Кальеса ничего хорошего, памятуя его губернаторство в Соноре. Священники развернули открытую пропаганду среди верующих, называя Кальеса «безбожником» и «большевиком». Под влиянием этой пропаганды в мае 1925 года на жизнь президента совершила покушение фанатичная католичка Хауреги.

Активную борьбу против церкви начал КРОМ. 21 февраля 1925 года профцентр объявил об учреждении новой церкви – Католической апостолической церкви Мексики, которая уже не подчинялась Ватикану. Де Негри сообщал Пестковскому, что «отщепенцы» стремятся создать «Национальную мексиканскую церковь», независимую от Рима. «Влияние этой секты на массы слабо, но она пользуется поддержкой правительства и мексиканских лабористов». В свою очередь, сообщал в Москву Пестковский, «католический клир, где верховодят испанцы, очень враждебно настроен против правительства и исподтишка подготовляет… контрреволюцию. По мнению Де Негри, они пользуются поддержкой влиятельных кругов Соединенных Штатов».

Интересно, что основание самой автономной церкви проходило характерным для КРОМ силовым методом. 21 февраля 1925 года вооруженная группа «отщепенцев» захватила приход «Ла Соледад» и выгнала оттуда священника Алехандро Сильву. Выступивший перед верующими основатель новой церкви Хоакин Перес-и-Будар объявил, что в автономной церкви не будет обета безбрачия, явлющегося основой всякого рода сексуальных извращений. Кроме того, молитвы и службы будут идти на испанском языке, а не на латинском, как прежде, языке. Наконец, священники новой церкви будут получать твердое жалованье, чтобы не обирать паству.

Активный борец против церкви Гарридо Канабаль

Однако верующие (около тысячи человек) не воспылали энтузиазмом и вскоре попытались отбить храм. Конная полиция вступила в бой, в результате которого были убитые и раненые. 14 марта Кальес, чтобы разрядить напряженность, своим решением превратил храм «Ла Соледад» в публичную библиотеку, а Пересу был выделен другой храм, до этого не использовавшийся по назначению.

Пестковский в подробном отчете в Москву об экономическом и политическом положении Мексики писал: «Организационной базой консерваторов является католическая церковь, распространяющая свое влияние на значительную часть крестьянства, почти всю мелкую буржуазию и домашнюю прислугу. По отношению к современному правительству Мексики консерваторы и церковь ведут тихую, но постоянную борьбу. Не официально они поддерживали последнее восстание де ла Уэрты, хотя тот был слишком левым для них. В настоящее время усилия консерваторов направлены на саботирование аграрной реформы».

В течение всего 1925 года Кальес требовал от губернаторов штатов осуществить на практике антицерковные положения Конституции, однако на местах действовать явно не торопились. Исключение составлял, пожалуй, губернатор Табаско Гарридо Канабаль. Он, как и Кальес, считал алкоголизм и религиозные предрассудки главными препятствиями для мексиканцев на пути социального прогресса, так как они в одинаковой степени затуманивают сознание населения. 30 января 1925 года Канабаль издал декрет, ограничивавший количество профессиональных священников в штате одним на 30 тысяч жителей. Это означало, что в штате остаются шесть священнослужителей. Все они должны были быть мексиканцами по рождению и в своих проповедях не критиковать Конституцию и другие законы страны.

Глава мексиканских католиков архиепископ Мора-и-дель-Рио

Канабаль провозгласил лозунг «Долой попов и огненную воду!». Губернатор считал, что с религиозным фанатизмом бороться надо тоже фанатично.

В январе 1926 года Кальес запросил у Конгресса чрезвычайные полномочия по реформе уголовного кодекса: президент решил внести в него положения об уголовной ответственности за неисполнение основного закона.

Ответный удар церковь нанесла в самое тяжелое для правительства время, в феврале 1926 года, когда кризис в отношениях с США достиг максимальной остроты. Такая слаженность в действиях американцев и католического епископата не укрылась от Кальеса, который стал ненавидеть церковь еще сильнее. 4 февраля 1926 года в одной из ведущих газет Мехико «Эль Универсаль» появилась статья архиепископа Мексики Мора-и-дель Рио с резкой критикой Конституции 1917 года. Собственно, епископат критиковал Конституцию каждый год, обычно приурочивая очередное выступление к годовщине принятия основного закона. В статье, в частности, говорилось: «Мы не изменили нашего мнения относительно необходимости протестовать против тех статей Конституции, которые ущемляют наши догмы и свободу церкви, наоборот – мы окрепли в нашем мнении… Мы, епископы, все духовенство не признаем статей 3, 5, 27 и 130 нынешней Конституции и будем вести против них борьбу».

Кальес воспринял статью главы мексиканских католиков как открытый вызов правительству. Тем более что, в отличие от обычных ежегодных протестов мексиканской церкви, 8 февраля 1926 года открытое письмо с осуждением основного закона подписали все пять архиепископов и все епископы страны. Американский посол Шеффилд сообщал в Вашингтон, что когда речь заходит о религии, обычно сдержанный Кальес преображается – он дрожит от негодования и бьет кулаком по столу. Кстати, церковь использовала для критики тот же аргумент, что и американцы, – она утверждала, что мексиканская Конституция «еще более радикальная и якобинская, чем русская». И, как мы уже говорили, в том, что касалось церковного вопроса, это было справедливо.

Столкнувшись с жесткой позицией Кальеса, пригрозившего привлечь к ответственности тех, кто призывает к неповиновению основному закону, архиепископ Мексики по совету Ватикана фактически отказался от собственной статьи. Мора-и-дель Рио заявил, что бравший у него интервью журналист переврал его слова. Корреспондента даже уволили из газеты.

Однако Кальес решил перейти от слов к действиям и начать наконец применять Конституцию Мексики на практике. В феврале 1926 года из страны выслали несколько десятков иностранных католических священников, которые вели религиозную деятельность в Мексике, несмотря на прямой конституционный запрет. Кальес опять предложил всем губернаторам штатов принять так называемые регламентарные законы по относящимся к религии статьям Конституции 1917 года. Конституция Мексики формально не имела прямого действия и для реализации ее положений было необходимо принимать специальные законы, регламентирующие практическое применение статей, как, например, и в случае с «нефтяным законом».

Но церковь не собиралась уступать и ответила пастырским посланием епископа Уехутлы Хосе Хесуса Манрике-и-Сарате. В этом документе критиковалась уже не только Конституция, но и сам революционный режим, ее породивший. «Мы осуждаем, проклинаем и предаем анафеме все преступления, совершенные правительством за последнее время… Наше церковное проклятие распространяется на все законы и положения, которые противоречат священному праву, естественному праву и святым правилам церкви». Под естественным правом подразумевалось, прежде всего, право собственности, то есть церковь выступала против аграрной реформы и национального контроля над недрами страны. Это еще больше усилило подозрения Кальеса, что церковь действует в тесной связке с Вашингтоном.

И действительно, в феврале 1926 года палата представителей Конгресса США запросила у госсекретаря данные о высылке из Мексики священнослужителей – американских граждан. 4 марта 1926 года госдепартамент проинструктировал посла США в Мексике Шеффилда выступить в защиту американского миссионера Крилла, которому угрожал арест в Веракрусе. Послу также было дано указание сделать представление мексиканскому правительству, в котором выражалась бы надежда, что религиозные права граждан США в Мексике нарушаться не будут.

Дипломатический представитель Франции в Мехико Лагард сообщал в Париж: «С февраля по май президент, раздраженный антипатриотической активностью, которую он приписывает клиру и которая связана с политикой угроз Вашингтона, действовал с максимальной жесткостью… потеряв всю умеренность, и не видел в сопротивлении закону иной причины, как действия фанатичных старых дев и священников-подстрекателей…» Архиепископу Мексики президент ответил, что его агитация не изменит твердой позиции федерального правительства: «Другого пути, чем подчинение закону, не существует».

Епископа Уехутлы привлекли к суду за подстрекательство к мятежу против правительства, однако тот не явился на суд, заявив, что признает только суд божий. В ответ на открытое неповиновение закону 13 мая 1926 года епископа арестовали и под конвоем препроводили в суд в городе Пачука. Однако упорный священник ухитрился и здесь нарушить законодательство. Он велел бить в колокола и предстал перед толпой верующих в церковном облачении, что было запрещено законом. По пути в суд он неоднократно призывал взбудораженных верующих бороться против правительства. Толпа попыталась отбить арестованного. Пришлось вмешаться отряду армейской кавалерии. Чтобы не раздувать конфликт, епископа выпустили, оштрафовав на 2500 песо. Собственно, по действовавшему на тот момент законодательству ему ничего и не грозило.

В мае 1926 года мексиканские власти предложили папскому нунцию, гражданину США Джорджу Каруане покинуть страну. Фактический глава американских католиков, генеральный секретарь Национальной католической конференции благоденствия Берк немедленно потребовал от госсекретаря Келлога, чтобы посол США в Мексике выступил в защиту Каруаны. 13 мая Шеффилд сделал представление Саенсу, и тот обещал разобраться. Тем не менее 16 мая Каруане пришлось уехать из Мексики.

2 июля 1926 года был опубликован принятый Конгрессом закон о внесении изменений в уголовный кодекс, известный позднее как «закон Кальеса». Этим законом устанавливалась конкретная мера уголовной ответственности за нарушение положений Конституции. Так, за публичные призывы к неповиновению властям в ходе проповедей назначалось наказание вплоть до шести лет лишения свободы. За публичную критику Конституции предусматривался пятилетний тюремный срок. Все периодические издания, занимавшиеся религиозной пропагандой, могли быть по новому закону оштрафованы на крупные суммы. Статья 19 «закона Кальеса» вызвала самое большое неприятие церкви, хотя в целом регламентарный закон вообще не вводил новых норм, а только предусматривал ответственность за несоблюдение старых. Согласно этой статье все священники должны были получать от властей предварительное разрешение на свою деятельность.

Церковь выступила с резкой критикой закона, но формально все еще призывала верующих бороться против безбожного правительства мирными средствами. В своей практике епископат подчас использовал аргументы, которые сделали бы честь и коммунистам. Например, в ответ на утверждения, что новый закон принят демократическим парламентом, а значит, отражает волю большинства мексиканцев, церковь отвечала, что «все депутаты являются марионетками самого правительства, пробравшимися в Конгресс благодаря насилию и фальсификации выборов». По большому счету это было действительно так, но церковь явно упускала из виду, что при действительно свободных выборах мексиканский парламент наверняка оказался бы еще более радикальным.

Мексиканский епископат ответил на принятие нового закона тем, что объявил церковную забастовку начиная с 1 августа 1926 года, дня, когда закон Кальеса вступал в силу. Всем священникам было предписано закрыть церкви, прекратить все богослужения и обряды, в том числе и регистрацию актов гражданского состояния. Кальеса такая угроза не испугала. Он говорил французскому послу, что каждая неделя без богослужений лишит церковь 2 % ее паствы. «Я верю, что мы переживаем момент, когда размежевание обоих лагерей стало окончательным. Приближается час решающей битвы. Мы наконец узнаем, победила ли Революция реакцию, или триумф Революции был эфемерным».

С другой стороны линии размежевания звучали не менее жесткие заявления. Епископ Леопольдо Лара писал: «В борьбе, которую мы начали против наших врагов, доводы бесполезны, аргументы негодны, бессмысленны всякие размышления и рациональные средства».

Боевым отрядом церкви, который стал летом 1926 года готовиться к борьбе против правительства всеми методами, была Лига защитников свободы религии, созданная 14 марта 1925 года. Поводом для создания лиги было учреждение «сепаратистской» католической церкви под эгидой КРОМ, которая стала пытаться захватывать приходы «старой» церкви. Лига была специально учреждена как формально светская организация без всякой официальной связи с епископатом. Организацию фактически возглавил упоминавшийся выше адвокат Рене Капистран Гарса, до этого связанный с мексиканской фашистской партией. Правительство немедленно заклеймило лигу как «незаконную и подрывную» организацию. Однако через три месяца после своего основания лига утверждала, что насчитывает 36 тысяч членов.

Первоначально лига объединяла молодых адвокатов, боровшихся в судах против применения на практике антирелигиозных положений Конституции. После опубликования «закона Кальеса» лига решила ударить по самому уязвимому месту правительства – поставить под удар честолюбивую программу модернизации мексиканской экономии. Для этого лига запланировала проведение летом-осенью 1926 года тотального экономического бойкота, призванного полностью парализовать деловую активность в стране.

Лига была удобна для епископата тем, что формально являлась независимой от церкви светской организацией, от действий который клир мог всегда отмежеваться. Однако епископат через специального выделенного для этих целей епископа Табаско Паскуаля Диаса поддерживал самую тесную связь с лигой, которая, в свою очередь, согласовывала с верхушкой католической церкви все акции. Сам Паскуаль Диас, изгнанный из штата Табаско за антиправительственную деятельность, фактически взял на себя вместо престарелого архиепископа Мексики всю координацию оппозиционной работы церкви.

Церковь сразу же после опубликования «закона Кальеса» решила через Ватикан мобилизовать против мексиканского правительства мировое общественное мнение. Сам папа Пий XI обрушился на закон уже на следующий день после его обнародования. Всем папским нунциям было послано указание квалифицировать Кальеса как «гонителя религии». С осуждением линии мексиканского правительства в церковном вопросе выступили многие политики в Латинской Америке, например председатель Сената Колумбии.

Но, естественно, самое большое значение мексиканский епископат придавал позиции католических кругов США. Там только обрадовались новому предлогу надавить на Кальеса с целью урегулирования нефтяного спора, тем более что центр американской нефтедобычи, штат Оклахома был и одним из самых фанатичных в религиозном смысле штатов США. В апреле 1926 года Национальная католическая конференция благоденствия США приняла заявление, в котором, в частности, говорилось: «Нынешняя Конституция была навязана стране бандой бунтовщиков в тот момент, когда Мексика переживала период смуты…» Рупор нефтяных кругов Оклахомы газета «Оклахома Ньюс» давала мексиканскому епископату и более конкретные рекомендации: «Если бы епископы католической церкви Мексики забыли на мгновение свои мирные принципы и теологию и призвали народ к оружию, то люди, стоящие сейчас у власти в Мексике, были бы разорваны в клочья».

Но церковь пока не решалась на вооруженное сопротивление властям, понимая, что общественное мнение и армия на стороне Кальеса. В середине июля 1926 года епископат утвердил план экономического бойкота – «Циркуляр 2-А», – представленный Лигой защиты религиозной свободы. Планом предусматривался бойкот правительственной печати, отказ от покупки всех товаров, кроме предметов неотложной необходимости, отказ от пользования городским общественным транспортом, кинотеатрами и театрами. И, наконец, полный бойкот светских школ. Такие меры показались опасными даже Ватикану, и папа заявил, что бойкот не поддерживает. Епископат тоже поддержал бойкот тайно, понимая, что публичные призывы к таким мерам нарушают главный краеугольный камень всей позиции церкви в споре с правительством: «Богу богово – кесарю кесарево». Если церковь требовала от Кальеса, чтобы государство не вмешивалось в церковную жизнь, то ей самой было не с руки призывать вмешиваться в жизнь светскую.

1 августа 1926 года Кальес отдал указание местным властям взять объекты церковной недвижимости под строгий контроль, приняв у священников все предметы по описи.

В ответ на это Лига защиты религиозной свободы направила 10 августа 1926 года обращение всем иностранным дипломатическим представителям в Мехико, включая советское полпредство. Поводом, что весьма примечательно, послужили ответы министра иностранных дел Мексики Саенса на вопросы репортеров из Сан-Франциско 7 августа. Саенс утверждал, что религиозный вопрос является внутренним делом Мексики, с чем лига категорически не согласилась. В обращении говорилось: лига не может поверить появившимся в газетах сообщениям о том, что и президент США считает «религиозную проблему в нашем отечестве местной, домашней, чисто мексиканской. Мы не верим в это, зная прекрасные духовные качества президента Кулиджа. Его недавние слова, обращенные к представителю римского первосвятителя на евхаристическом конгрессе в Чикаго, – когда он, объясняя первую и высшую причину поразительного материального прогресса Соединенных Штатов, утверждал, что в основании всего этого величия лежит глубокое твердое уважение американского народа к догмам и морали, – все эти слова теперь еще преисполняют нас восторгом, восхищением и симпатией».

Дифирамбы Кулиджу в обращении лиги плавно перетекали в прямой призыв к иностранной интервенции. «Господин Саенс говорит, что никакая интервенция ни в каком смысле не будет терпима в Мексике. Господин Саенс находится в заблуждении. Так как все мы, католики, всегда были и будем благодарны за всякое мироное и дружественное вмешательство, которое будет сделано в вежливых выражениях дипломатов, но полных суровости, как того заслуживают обстоятельства. Мексика не есть ни господин Кальес, ни господин Саенс: Мексика есть тот народ, который теперь кровавыми слезами оплакивает то, что он приветствовал наступление революции, обещавшей все свободы, к которым по праву может стремиться человек, – с тем, чтобы после пятнадцати лет раздоров, неудач, нищеты, потрясений и разорения попасть в худшую из тираний».

Американцы быстро отреагировали на обращение. Уже 13 августа в государственный департамент был вызван посол Мексики Тельес. Келлог заявил, что власти США будут выступать в защиту американских граждан, которых дискриминирует новое антирелигиозное законодательство. Госсекретарь отметил, что намерен действовать даже тогда, когда правительство Мексики поступает «возможно, в рамках своих законных прав», как это было в случае с Каруаной. В таких случаях, хотя и не имея формальных оснований для протеста, Америка станет протестовать как «дружественная страна». Келлог сослался на обращения к нему католиков США. Согласно американской записи беседы «госсекретарь также отметил, что изданные президентом Кальесом религиозные постановления вызывают очень нехорошие чувства в этой стране не только у католиков, но и среди других классов народа, и хотя он не присваивает себе право диктовать Мексике, какой должна быть ее внутренняя политика, он счел нужным проинформировать господина Тельеса о настроениях в Соединенных Штатах». Тельес высказал убежденность, что религиозный вопрос будет исправлен.

21 августа 1926 года была предпринята последняя попытка решить церковный конфликт мирным путем. В тот день президент Кальес принял делегацию епископата. Кальес настойчиво повторял свою позицию: все в Мексике, включая священнослужителей, должны подчиняться законам. Епископы возражали, что эти законы противоречат велениям их совести. Кальес парировал: «Над велениями совести стоит закон». Тогда церковники предложили президенту изменить закон. Кальес, не скрывавший, что закон отвечает его политическим и философским убеждениям, предложил епископам обратиться в тот орган, который правомочен менять законы, – Национальный Конгресс. Президент подчеркнул, что та власть, на веления которой ссылаются епископы, то есть божья, не имеет для правительства никакого значения. Особенно сильно епископам не понравился тезис Кальеса о том, что все храмы являются национальным достоянием и должны находиться в собственности государства. Церковь считала все церковные постройки своей собственностью. В конце встречи президент предупредил: если церковь прибегнет к оружию, то правительство ответит тем же. «У вас два пути – подчиниться закону или с помощью вооруженной борьбы попытаться свергнуть эту форму правительства».

Прощаясь с президентом, епископы заверили, что вооруженного мятежа не планируют. Действительно, сначала они решили опробовать бойкот, который с треском провалился. Ошибкой лиги было то, что бойкот собирались организовать в городах, а городское население в подавляющей массе поддерживало в религиозном споре правительство. К тому же торговцы не хотели терять свою прибыль из-за неуступчивости епископата. Даже американские коммерсанты заверяли своих мексиканских партнеров, что готовы временно поставлять товары в долг, если из-за бойкота у мексиканских импортеров не будет денег. Против бойкота с редким единодушием выступили все профсоюзы страны и компартия, твердо поддерживавшая Кальеса в споре с епископатом. В сельской же местности, где проживало подавляющее большинство верующих, люди и так практически ничего не покупали, поскольку вели преимущественно натуральное хозяйство. Да и кинотеатров с трамваями там не наблюдалось.

Лига активно привлекала к участию в демонстрациях и пикетах женщин из Союза католических дам, надеясь, что власти не станут использовать против слабого пола полицию. Католики уже устраивали бойкот против антиклерикальных мер в Гвадалахаре в 1918-1919 годах, и тогда эта акция увенчалась определенным успехом. Однако столица страны Мехико была городом левонастроенным, и бойкот провалился. Один из очевидцев так оценивал ситуацию: «Знаменитый бойкот появился на свет как малокровное создание; он находился в состоянии агонии с самого начала и умер, оставив после себя материал для насмешек и саркастических издевательств. Печальный, но показательный урок».

Мало того, пикеты Лиги защиты религиозной свободы у кинотеатров и лавок вызывали недовольство торговцев и простых горожан (в ряде случаев лига снимала пикеты, если торговцы платили ей деньги). Поэтому вице-президента лиги 27-летнего адвоката Рене Капистрана Гарсу и ряд его заместителей арестовали. Однако уже в конце июля 1926 года их выпустили под залог.

28 июля КРОМ заявил, что готов бороться с духовенством любым оружием, «которое оно пожелает избрать». В манифесте КРОМ говорилось также, что «за ширмой так назывемого религиозного конфликта скрывается не только протест духовенства против затрагивающих его права законов». За ним стоят «политические силы… которые не могли силой победить революцию и которые теперь подняли знамя защиты свободы религии…»

1 августа 1926 года, в день начала церковной забастовки, КРОМ призвал сторонников правительства ответить на этот шаг мощной демонстрацией в Мехико, на которую собрались более 100 тысяч человек. Один из лозунгов КРОМ гласил: «Да здравствует Христос – апостол социалистического идеала!» КРОМ также предложил церкви провести общественные диспуты для разъяснения позиции сторон в конфликте. На первом диспуте 2 августа 1926 года в столичном театре «Ирис» правительство представлял министр просвещения Пуиг Касауранк. Ему оппонировал Капистран Гарса. Министр убедительно опроверг доводы церкви о том, что светские школы – гнезда разврата, зачитав «Кодекс школьной морали». Оратор подчеркнул, что он лично выступает за культ покровительницы Мексики девы Марии Гуадалупской, так как она – по его словам, представительница коренного населения страны – не была навязана стране Ватиканом. Капистран Гарса выглядел бледно и ссылался на свою неподготовленность.

Заседание Лиги защиты религиозной свободы

По мнению тысяч зрителей, правительство выиграло и этот, и остальные три диспута. Например, на диспуте 4 августа министр сельского хозяйства Луис Леон предъявил документы, захваченные в ходе гражданской войны 1913–1914 годов в епископской резиденции в Монтеррее. В этих документах церковь подробно обосновывала неприятие революции и свою собственную борьбу за политическую власть. Далее министр убедительно, на фактах, показал активное противодействие церкви аграрной реформе. Церкви пришлось уже в ходе диспута срочно менять своего представителя, однако тот, по сути, вообще уклонился от спора, ограничившись кратким заявлением. На следующий диспут, который должен был пройти 6 августа 1926 года на тему «Религиозная догма в свете разума и науки», церковь вообще не прислала своего представителя.

9 августа 1926 года в диспуте на тему «Рабочее движение и церковь» участвовал Моронес. Его оппонентом был представитель лиги студент Луис Миер-и-Теран. Моронес активно доказывал, что церковь борется не за веру, а за свою недвижимость, которую он оценил в 600 миллионов песо, и не гнушается выступать в союзе с империалистами США. Бывший управляющий имуществом церкви инженер Давид Янес даже поправил Моронеса, уточнив, что это имущество оценивается в миллиард песо. Потерпевшего фиаско Миера-и-Терана сменил архиепископ Мичоакана, но и он не смог представить никаких доказательств, которые опровергали бы приведенные цифры, и покинул трибуну под свист и улюлюканье собравшихся. КРОМ предлагал лиге и епископату продолжать диспуты, но церковь не хотела этого, видя свое поражение в идейном споре.

2 августа 1926 года секретарь епископата Паскуаль Диас встретился с генеральным прокурором Мексики Ромеро Ортегой и предложил последнему пока просто не применять на практике «закон Кальеса». Затем предлагалось провести плебисцит и изменить по его результатам Конституцию страны. 6 сентября епископат, собрав тысячи подписей (многие из них были фальсифицированы – это ясно хотя бы потому, что большинство верующих не умели ни читать, ни писать), направил петицию в Конгресс с требованием отменить «закон Кальеса». Парламент оперативно рассмотрел петицию 22 и 23 сентября и, как и ожидалось, практически единогласно отклонил петицию. За отклонение проголосовал 171 депутат, против – один.

После этого лига взяла курс на вооруженный мятеж против правительства. Первые вооруженные стычки подстрекаемых священниками верующих с силами правопорядка состоялись сразу же после объявления церковной забастовки 1 августа 1926 года. Одурманенные пропагандой епископата и лиги люди не хотели сдавать храмы под опеку местных властей. 3 августа около 400 верующих забаррикадировались в храме Гуадалупской девы в Гвадалахаре. Этот город уже некоторое время был центром клерикальной оппозиции благодаря активной антиправительственной деятельности местного епископа Хименеса-и-Ороско. О тщательной подготовке акции говорит тот факт, что у прихожан было оружие и они в течение нескольких часов оказывали сопротивление армии, пока у них не закончились патроны. По данным консула США, в городе в бою погибли 18 человек и примерно 40 получили ранения.

На следующий день около 240 солдат взяли штурмом церковь в Мичоакане. При этом погиб местный священник. В городке Чальчиуитес (штат Сакатекас) было разгромлено местное отделение организации католической молодежи. Погиб духовный наставник организации отец Луис Батис.

Собственно, такие неоправданно жесткие меры властей и дали толчок спонтанному антиправительственному мятежу. Например, узнав о том, что отцу Батису угрожает опасность, бывший полковник федеральной армии Педро Кинтанар сформировал конный отряд и захватил Чальчиуитес. Священника спасти уже не удалось, но муниципальная касса была захвачена. Отряд решил не расходиться и ушел в горы, начав партизанскую войну.

28 сентября 1926 года восстал мэр городка Пенхамо, штат Гуанахуато. Его отряд был сразу же разбит федеральными войсками и отошел в горы. 4 октября в южной части штата начал борьбу против правительства отряд бывшего генерала федеральной армии Родольфо Гальегоса. Следует отметить, что среди тех, кто примкнул к мятежу, было много офицеров старой федеральной армии, разбитой революционерами в 1914 году. Карранса распустил старую армию и запретил принимать бывших офицеров на военную службу. Естественно, эти люди ненавидели правительство хотя бы потому, что оно лишило их дохода и карьеры, и готовы были поддержать любое выступление против властей, даже при том что большинство бывших офицеров принадлежали к масонам и относились к католической церкви не лучше Кальеса. Часть командных кадров для партизанских отрядов поставляли лига и католическая молодежь.

Многие крестьяне и «ранчерос» (мелкие землевладельцы), особенно в центральной и западной части Мексики, и так были недовольны существующим правительством. Преследование церкви явилось для них лишним поводом взяться за оружие. Не зря штат Халиско и его центр Гвадалахара были оплотом мятежа де ла Уэрты в 1923–1924 годах. Эта же территория оказалась и оплотом нового восстания.

Сельское население Халиско, Мичоакана, Колимы, Гуанахуато воспринимало революционные власти как чужаков из северных штатов, которые хотят подорвать вековые традиции местного населения, тем более что поставленные революцией на места чиновники отличались почти поголовной коррумпированностью и активно фальсифицировали выборы в свою пользу. При малейшем протесте они задействовали армию. Вышеупомянутые штаты были ареной постоянной и крайне жестокой войны между отрядами аграристов (вооруженных правительством крестьян) и «белой гвардией» помещиков, которая состояла из их батраков. Фактически «белых» поддерживали и отряды «социальной обороны». Именно банды помещиков и часть сил самообороны, располагая оружием, и стали ядром мятежников в центральной Мексике. Армия в конце 1926 года, по сведениям военного атташе США, воевала в центральных штатах в основном против аграристов, которых Кальес хотел разоружить. Междоусобица в правительственном лагере на первых порах облегчала мятежникам операции.

С другой стороны, революция ничего не дала абсолютному большинству крестьян густонаселенной центральной Мексики. В Морелосе и Чиуауа, штатах, где аграрная реформа приняла существенные масштабы, попытки поднять мятеж против правительства окончились полнейшим фиаско. Там крестьяне были готовы с оружием в руках защищать режим, давший им землю.

Спокойствие сохранялось в и тех штатах, где местные власти тактично проводили взятие местных храмов под опеку. Например, американский консул в городе Масатлан сообщал, что настроение там «веселое» и спокойное, так как мэр при назначении опекунских советов по управлению церквями согласовывал кандидатуры членов совета с местным священником.

Правительство Мексики первоначально не придавало мелким стычкам и появлению разрозненных вооруженных «бандитов» (этот термин использовали и Кальес, и американское посольство в Мехико) особого значения. В Вашингтоне тоже были уверены, что церкви не удастся поднять против властей большие массы населения. Правда, обосновывали свой анализ американцы низкой оценкой мексиканцев как народа в целом. Так, начальник мексиканского отдела госдепартамента США Артур Блисс Лейн докладывал госсекретарю Келлогу в августе 1926 года: «…умные и информированные люди сходятся во мнении… что мексиканский народ покорный по натуре и что эта черта предотвратит серьезное революционное движение, по крайней мере, до тех пор, пока правительство Соединенных Штатов сохраняет эмбарго на поставки оружия и боеприпасов». Просто удивительно, что так оценивали народ, который только что в ходе гражданской войны сверг диктатуру и полностью разгромил федеральную армию.

Однако точно так же думали о своем народе епископат и лига. Видимо, об этих «умных и информированных» людях и шла речь в докладе Лейна. Провал экономического бойкота убедил лигу, что вооруженное сопротивление правительству невозможно без финансовой и материальной поддержки США. Уже в конце августа 1926 года в Мехико прошло нелегальное собрание руководства Лиги защиты религиозной свободы, на котором было принято решение готовить широкомасштабный вооруженный мятеж против правительства. Был образован Военный совет, призванный собирать денежные средства, закупать оружие и готовить вооруженное выступление групп одновременно по всей стране, чтобы сковать федеральную армию.

В США для сбора средств и установления контактов с мексиканской военной эмиграцией (главным образом с генералами, участвовавшими в недавнем мятеже де ла Уэрты) был направлен лидер католической молодежи и вице-президент лиги Капистран Гарса. Этот молодой человек фактически ввел в заблуждение руководство лиги, убедив его, что располагает в США могущественными контактами, благодаря которым и деньги, и оружие можно будет достать очень быстро. На основе этих утверждений лига и приняла план восстания. Гарса должен был сформировать и вооружить отряд из военных-эмигрантов и 1 января 1927 года захватить пограничный город Сьюдад-Хуарес. Именно так начинал победоносную революцию 1910 года Мадеро, и лига надеялась повторить его успех. Захват города, в свою очередь, дал бы сигнал выступлению отрядов по всей стране. Лига рассчитывала, что к немногочисленным группам повстанцев немедленно примкнут широкие массы верующих, и режим будет быстро свергнут.

Прибыв в США, Гарса вскоре установил контакт с генералом Энрике Эстрадой, который руководил силами мятежников в Халиско во время восстания де ла Уэрты. Гарса предложил Эстраде пост главнокомандующего «освободительной армией» мятежников. Однако Эстрада не стал связываться с Гарсой, справедливо приняв его за авантюриста, и решил действовать на свой страх и риск. К тому же он считал себя революционером и не испытывал никаких симпатий к католической церкви. Генерал организовал группу вооруженных эмигрантов для того, чтобы вторгнуться в Мексику и провозгласить в Нижней Калифорнии революционное правительство. Эстрада собрал около 200 человек, вооруженных и моторизованных. На машинах и грузовиках группы революционеров красовались предвыборные стикеры кандидата на пост судьи одного из графств Калифорнии. Но ФБР следило за Эстрадой еще с 1925 года, когда до агентства дошли слухи о его подозрительной деятельности. В марте 1926 года Эстраду даже вызвали на беседу в ФБР и прямо спросили, собирается ли он устраивать «революцию» против мексиканского правительства. Эстрада все отрицал.

Неожиданно весной 1926 года у Эстрады появилась большая сумма денег – 20 тысяч долларов. Он закупил 400 винтовок «спрингфилд» в Нью-Йорке, а также два пулемета и четыре самолета. У Эстрады хватило денег даже на то, чтобы укрепить грузовики бронированными листами. Интересно, что, вербуя приверженцев, Эстрада утверждал, что американские власти санкционировали его вторжение в Мексику, и даже показывал некие документы на сей счет.

Однако ФБР 16 августа 1926 года арестовало Эстраду и 104 его спутников. Генерала предали суду по обвинению в нарушении иммиграционного законодательства США и присудили к 21 месяцу заключения и штрафу 10 тысяч долларов. Агенты ФБР, участвовавшие в захвате Эстрады, получили от мексиканского правительства часы с выгравированной на них благодарностью.

После ареста Эстрады в руководстве будущего мятежа не оказалось ни одного толкового специалиста в военных вопросах.

Позиция США объяснялась тем, что к концу 1926 года Вашингтон стал менять отношение к Кальесу Ранее американский посол в Мехико Шеффилд называл его «вором и убийцей», но теперь от мексиканского правительства ожидали уступок в нефтяном вопросе. Британский дипломатический представитель в Мексике даже пришел к выводу, что Кальес намеренно обострил отношения с епископатом, чтобы отвлечь внимание народа от предстоящего компромисса с США в нефтяном споре. На этом фоне Гарсу в США никто всерьез не воспринял, тем более что, как уже упоминалось, американцы не верили в успех антиправительственного мятежа в стране. Да и сам молодой адвокат должного впечатления не производил.

Хотя эмигранты и католические круги устроили Гарсе несколько встреч с бизнесменами и банкирами, денег на мятеж почти никто не дал. Американцы кивали на позицию госдепартамента, который не хотел осложнять и без того напряженные отношения с Мексикой. Гарса опоздал буквально на пару месяцев – ведь еще в июне 1926 года американцы грозили Мексике войной. Даже полученные Гарсой официальные полномочия от лиги не изменили к нему отношения – ее саму в США серьезной силой тоже не считали. Не помогло даже то, что полномочия лиги скрепил своей подписью архиепископ Мексики, скрывший свою настоящую фамилию под псевдонимом Хосе.

В этих условиях заговорщики обратились за поддержкой к епископату. Они просили, чтобы для оказания им финансовой помощи были задействованы как внутренние резервы (средства богатых мексиканских католиков), так и внешние – активы мексиканской католической церкви в США.

18 сентября 1926 года архиепископ Руис-и-Флорес выступил с первым пастырским посланием после взятия властями под контроль церквей 1 августа 1926 года. В послании был полностью обойден вопрос насильственного сопротивления правительству. Наоборот, Руис призывал паству успокоиться и перенести богослужения в частные дома.

Епископат колебался, прекрасно понимая, чем может грозить католической церкви вооруженное выступление против правительства. Оно казалось церкви тем более опасным, что лиге, несмотря на активную пропагандистскую работу, не удалось привлечь на свою сторону ни одного офицера федеральной армии. Мексиканская церковь решила посоветоваться с Ватиканом, куда 19 сентября 1926 года отправилась делегация во главе с архиепископом штата Дуранго Хосе Марией Гонсалесом-и-Валенсией. Папа был всецело на стороне мексиканской церкви, но открыто санкционировать вооруженный мятеж не решился. Зато он не возражал против использования церковью своего имущества для финансирования мятежа и даже изъявил желание продать для этих целей собственные драгоценности. 18 ноября 1926 года Пий XI опубликовал апостолическую эпистолу, в которой выразил солидарность с гонимой католической церковью Мексики. Понтифик позволил себе прямую и открытую критику мексиканской Конституции 1917 года.

26 ноября 1926 года для окончательного определения позиции епископата по готовящемуся мятежу на квартире секретаря епископского комитета Паскуаля Диаса состоялось совещание с участием руководства лиги. Заговорщикам не удалось добиться главного – епископат не дал добро на использование активов церкви для финансирования мятежа. Даже пожертвований от богатых католиков поступало очень мало. Фактически бросив перчатку правительству в феврале 1926 года и взбудоражив верующих церковной забастовкой, епископы свалили всю ответственность на лигу, которая после провалившегося бойкота просто не могла «дать задний ход».

Под влиянием бодрых и оптимистических реляций Капистрана Гарсы из США лига назначила его верховным главнокомандующим, хотя он не имел никакого военного опыта. Тот опубликовал 10 декабря 1926 года манифест «К нации», в котором объявил о начале 1 января 1927 года всеобщего восстания против правительства. Дата начала мятежа совпадала с датой вступления в силу «нефтяного закона». Мятежники рассчитывали, что с наступлением 1927 года США все-таки разорвут отношения с администрацией Кальеса.

Первые шесть пунктов программы действий мятежников сводились к защите религиозной свободы, зато следующие два явно были провозглашены с прицелом на завоевание симпатий в США. Пункт 7 требовал гарантий для национального и иностранного капитала. Пункт 8 не мог быть сформулирован лучше и государственным департаментом США: «Признать законы не имеющими обратного действия». В Мексике это до сих пор обсуждалось только, когда дело касалось положений Конституции о недрах и принятого на их основе «нефтяного закона». Пункт 9 требовал уважать частную собственность. А пункт 10 вынужденно провозглашал продолжение аграрной реформы. Без этого к мятежникам крестьяне бы не пошли.

Большого идеологического влияния манифест не имел – во многих будущих центрах мятежа о нем даже не знали. Как уже упоминалось, мятеж возник не столько в защиту церкви, сколько против правительства, и объединились в рядах повстанцев абсолютно разные по убеждениям и классовому происхождению люди. Гарсу как главнокомандующего восстанием никто и никогда всерьез не признавал.

После 1 января 1927 года многочисленные, но мелкие партизанские отряды стали нападать на маленькие города, отряды аграристов и силы «социальной обороны». Но с самого начал стало ясно – никакого общенационального восстания не получилось. И север, и юг Мексики оставались спокойными. Не скоординированные между собой отряды мятежников действовали только в центральных штатах, прежде всего в горной части Халиско и Мичоакана. Там, как правило, небольшие – от 20 до 150 человек – конные отряды «ранчерос» нападали на города и деревни, захватывали казну и при первом же приближении правительственных войск отступали в горы. Ранчо превратились в базы мятежников, где они отдыхали и пополняли запасы продовольствия. Там же располагались склады оружия и типографии. Первоначально вооружение мятежников было очень плохим – почти все оружие приходилось добывать в стычках с аграристами и «социальной обороной».

Так, американский консул сообщал, что в северной части Сакатекаса, в городе Консепсьон-дель-Рио 150 горняков под руководством местного лидера католической молодежи напали 1 января 1927 года на тюрьму, освободили заключенных и похитили со склада горнодобывающей компании динамит. Повстанцы говорили, что их выступление готовилось заранее и задачей его было именно добыть взрывчатку. Везде активисты лиги требовали и захвата финансовых средств муниципалитетов – надежда на помощь богатой католической церкви так и не оправдалась, как и не стали былью сказки Капистрана Гарсы о помощи американских миллионеров.

На руку мятежникам поначалу была взаимная ненависть между армейскими частями и вооруженными крестьянами-аграристами. Она приводила к тому, что армия специально не вооружала аграристов, не снабжала их одеждой и боеприпасами. Ведь многие офицеры считали отряды вооруженных крестьян конкурентами профессиональной армии и недолюбливали своих союзников.

Если в горной части центральной Мексики мятежникам удалось создать нечто вроде партизанского края и даже заменить мэров в некоторых городах и деревнях, которые перешли под их контроль, то попытки лиги с помощью своих, составленных из горожан партизанских отрядов дестабилизировать обстановку вокруг столицы успеха не имели. Богатая молодежь не привыкла к тяготам жизни в горах, а местное население никакой помощи не оказывало. Несколько малочисленных групп грабили в окрестностях Мехико поезда и пассажиров. Но эти группы лишь таяли, а не росли, причем даже не столько из-за столкновений с правительственными войсками, сколько из-за дезертирства «защитников веры».

Кристерос

Причиной, по которой мятеж не провалился сразу, была неоправданная жестокость правительственных войск в Халиско и Мичоакане. Консул США в Гвадалахаре Дуайер правильно полагал, что сопротивление местного населения приобрело массовый характер только после прибытия правительственных войск из родного штата Кальеса Соноры, где под руководством Обрегона в 1926 году шла война против индейцев яки, носившая характер откровенного геноцида. За 10 лет до этого сам Кальес подтвердил права индейцев на земли предков, после чего яки приняли активное участие в борьбе с Вильей. Теперь же часть земель передали компании Обрегона, и яки встали на их защиту. Бывший президент решил сам усмирить индейцев, хотя формально никаких военных должностей не занимал. В то время Обрегон уже готовился выставить свою кандидатуру на президентских выборах 1928 года и решил еще раз продемонстрировать стране свой военный гений. Война против индейцев, которых ни Обрегон, ни Кальес не считали настоящими людьми, велась с крайней жестокостью. Эту жестокость правительственные войска привнесли и в штаты Халиско и Мичоакан, большая часть населения которых тоже состояла из коренных жителей. Мятежников вешали на телеграфных столбах вдоль дорог, что только подогревало ненависть населения к властям.

Формально мятежников считали бандитами, обычными уголовниками и расстреливали на месте без суда. Сам повстанцы называли себя «Освободительной армией», но вскоре за ними закрепилось наименование «кристерос», связанное с их боевым кличем «Вива эль Кристо Рей!» («Да здравствует господь Христос!»). Справедливости ради следует сказать, что и сами мятежники нисколько не уступали в жестокости правительственным силам. Они убивали всех попавших в их руки учителей, деятелей профсоюзов или лидеров аграристов. Иногда на трупах оставляли метку VCR (испанская аббревиатура боевого клича повстанцев).

Отряд «кристерос»

19 апреля 1927 года вся Мексика была потрясена невиданной даже для только что пережившей гражданскую войну страны жестокостью «кристерос». В этот день отряд мятежников под руководством священника Хосе Рейеса Веги совершил нападение на поезд, перевозивший помимо пассажиров крупную сумму денег. В перестрелке с армейским конвоем погиб брат Веги. В ответ на это «святой отец» приказал сжечь всех пассажиров живьем прямо в вагонах. Погиб 51 человек, в тот числе много детей. Борец за свободу церкви Вега был широко известен как бабник, любивший прикладываться к бутылке. Он и раньше отличался жестокостью – однажды приказал заколоть всех пленных, чтобы сэкономить патроны.

Через неделю после начала мятежа руководители лиги сообщали Гарсе в США, что общее количество повстанцев превышает 8 тысяч человек, но его можно легко утроить, если из Америки поступит обещанное оружие. Однако никакой помощи из-за границы так и не пришло. Правительство США с самого начала встало на сторону Кальеса.

Тот первоначально не относился к «кристерос» серьезно, ведь ни одного крупного города мятежники не захватили и даже единого фронта боевых действий не создали. Но все же правительство приняло некоторые меры. 10 января 1927 года арестовали, а затем выслали из Мексики секретаря епископского комитета Паскуаля Диаса, самого радикального противника властей в епископате. Командующие войсками в штатах получили приказ высылать из страны всех священников, захваченных с оружием в руках. Имущество всех, кто финансово поддерживал «кристерос», подлежало конфискации согласно закону 1924 года, применявшему аналогичную меру против участников мятежа де ла Уэрты. Конфискованные средства использовались для компенсации возросших военных расходов правительства. 18 января 1927 года было объявлено об ускорении темпов проведения аграрной реформы, чтобы пополнить ряды аграристов (вооружали, как правило, именно крестьян, получивших землю).

Приняло правительство и меры чисто военного характера. С самого начала выяснилось серьезное тактическое преимущество конных отрядов «ранчерос» центральной Мексики над пешими правительственными войсками. «Ранчерос» быстро совершали нападения и так же быстро уходили в горы. У армии и аграристов не было столь сильных кавалерийских частей, и преследования не получалось. Спасало правительство только то, что «ранчерос» были привязаны к своим ранчо и не хотели объединяться с другими отрядами мятежников, если операция планировалась далеко от места их проживания. Таким образом, мятежники были подвижны в тактическом отношении, но абсолютно обездвижены в стратегическом.

Кальес отдал указание применять для обнаружения банд молодую мексиканскую авиацию, впервые использованную при подавлении мятежа де ла Уэрты. Было сформировано несколько кавалерийских полков, причем один из них перебросили к границам США для предотвращения контрабанды оружия.

Кристерос – «стар и млад»

Уже к концу января 1927 года все очаги мятежа, за исключением района Халиско – Мичоакан – Гуанахуато, были подавлены. Командующий федеральными войсками в Халиско генерал Хесус Ферейра самоуверенно заявил, что его части ведут не войну, а скорее охоту. Правительство стало проводить в районе очага мятежа опробованную 10 годами раньше против сапатистов политику «реконцентрации». Деревенских жителей переселяли в города под надзор гарнизонов, чтобы лишить «кристерос» продовольствия. Всех, кто находился без разрешения в затронутых выселением деревнях, расстреливали без суда.

К весне 1927 года мятеж выдохся и стал спадать. Многие мятежники сдавались в плен и говорили, что их обманули активисты лиги, обещавшие щедрое жалованье и оружие из США. Капистран Гарса нелегально приезжал в январе в Тампико, чтобы подготовить в городе восстание, – в случае захвата нефтеносного района мятежники могли бы собирать «налоги» с нефтяных компаний. Однако мексиканские органы безопасности раскрыли заговор в Тампико и Пуэбле, расстреляв всех организаторов. Положение Гарсы в США стало еще более двусмысленным – там понимали, что общенациональное восстание свелось к локальному выступлению в нескольких штатах, причем, как отмечали американские дипломаты, церковный вопрос был для многих повстанцев просто предлогом. Военный атташе США в Мексике подчеркивал в отчетах в Вашингтон, что никакой координации действий среди отрядов «кристерос» не наблюдается.

Правительство Мексики приняло решение о высылке из страны всех епископов и архиепископов, так как участие духовенства в мятеже было очевидным фактом. Мексиканский епископат обосновался в техасском городе Сан-Антонио. Отношения между лигой и епископатом обострились – надежды руководителей восстания на крупную материальную помощь клира так и не оправдались. В свою очередь, некоторые руководители партизанских отрядов стали недолюбливать и функционеров лиги, которые не только не снабжали «кристерос» деньгами и оружием, но и сами разворовывали собранные средства. Чтобы снять такого рода обвинения, лига выпустила марки достоинством в 5, 25 и 30 сентаво, выдававшиеся в обмен на деньги. При взносе в 100 песо спонсору вручалась именная расписка, которую он после победы мятежа мог предъявить в казначейство, чтобы получить деньги обратно. Но тех, кто верил в победу «кристерос», было очень мало.

К лету 1927 года финансовое положение Лиги защиты религиозных свобод стало отчаянным, и ее руководство снова обратилось к епископату с просьбой использовать активы церкви в США для залога при получении займов в финансовых кругах Америки. Но епископат на своем заседании в эмиграции 15 голосами против 2 отверг это предложение. В послании руководству лиги разъяснялись мотивы такого решения: «Лига рассчитывала на одновременное восстание широких народных масс под лозунгом «Да здравствует Христос!», что действительно произошло лишь в нескольких штатах центральной части республики, но, к несчастью, на большей части территории страны этого не случилось. Лига рассчитывала также, что богатые мексиканцы помогут делу солидными суммами… Однако и эта надежда Лиги полностью провалилась». Епископат прямо обвинил Капистрана Гарсу в обмане: никаких обещанных средств тот в Америке так и не собрал.

С тех пор епископат всячески старался откреститься от контактов с лигой, чтобы нащупать путь для компромисса с правительством. У епископата и мятежников, казалось, появилась надежда на успех – в правительственном лагере возник серьезный разлад.

Уже в 1926 году началась борьба за президентское кресло. При отсутствии в Мексике реальной политической системы постоянно функционирующих общенациональных партий с самого начала предполагалось, что кандидатом правительства станет генерал.

Несмотря на формально очень демократическую Конституцию и наличие всех атрибутов представительной демократии (выборы, партии, более или менее свободная пресса), в Мексике 20-х годов была настоящей военной диктатурой. Первый послереволюционный президент Карранса избирался в 1917 году в условиях военного разгрома всех своих оппонентов и действия практически на всей территории страны военного положения. Обрегон пришел к власти в 1920 году в результате настоящего военного мятежа. Кальес стал президентом в 1924 году после военного разгрома своего основного конкурента де ла Уэрты. И Обрегон, и Кальес носили титул генерала гораздо охотнее, чем президента. В Мексике уже как-то само собой подразумевалось, что президентом может быть только генерал. Гражданские политики должны были лишь писать для генералов умные законы и речи и никакого веса в принятии основных решений не имели. Об этом свидетельствует и судьба политических партий Мексики: как только они попадали в немилость к президенту-генералу, то очень быстро сходили с политической сцены.

Выборы в стране были фарсом. Губернаторы на местах, тоже практически поголовно генералы, силой не давали голосовать подозрительным избирателям, поэтому в волеизъявлении участвовало всегда менее трети населения. В этих условиях оппозиционный кандидат мог стать президентом только с помощью военного мятежа, что и показал сам Обрегон в 1920 году.

Пестковский писал в Москву летом 1925 года: «Но не следует полагать, что в Мексике господствует сейчас партийно-парламентская система. Фактически все государственные дела решаются помимо парламента. Последний занимается главным образом тем, что следит за действиями губернаторов и борется со злоупотреблениями их. Но и эта борьба ведется впустую: за последние пять месяцев парламентская комиссия Сената и парламента (большую часть года парламент находится в отпуску, и его замещает перманентная комиссия) жестоко осудила не менее 4 губернаторов за тягчайшие преступления, вплоть до убийства политических противников, но они остаются на своих местах. Фактически все государственные дела решает Кальес и его личная канцелярия. Существуют, правда, министры, но не существует кабинета, и нет должности премьера. Каждый министр занимается своими ведомственными делами, и их решения утверждаются президентом. Даже постановление об отставке любого государственного служащего подписывает Кальес. При Обрегоне министры еще пользовались какой-то самостоятельностью при решении текущих дел, а при Кальесе они лишь готовят предложения для канцелярии Кальеса».

Мексиканский президент, как правило, по собственному усмотрению набирал свой кабинет. Политические взгляды того или иного кандидата в министры значили гораздо меньше, чем личная преданность главе государства. Пестковский метко заметил, что Кальес набрал свое правительство «с бору и сосенки».

Как отмечал первый советский полпред, «значительную часть своей энергии правительство тратит на урегулирование конфликтов на местах. Бывают случаи весьма курьезные. Так, например, в Монтеррее (столица штата Нуэво-Леон) одна партия в палате накануне голосования по какому-то вопросу, дабы обеспечить себе большинство, похитила одного депутата противной партии и упрятала его куда-то. На другой день потерпевшая партия похитила таким же образом трех депутатов у первой».

Мексиканские выборы, писал Пестковский, «делаются» или господствующей партией, или центром в «весьма грубых формах. Лучшей иллюстрацией служат последние выборы муниципалитета в столице. Победил список Мексиканской Рабочей Конфедерации (КРОМ – прим. автора), получивший 10 200 голосов, в то время когда всех голосующих было лишь 11 000, а в столице находится не менее 89 000 избирателей. Ясно, что господствующая партия доставила избирательные бюллетени лишь своим сторонникам. Выборы уже были опротестованы другими партиями, но центральная власть утвердила их. Та же картина, но с еще большими злоупотреблениями господствует и в провинции. В результате чего получается, что в одном штате оказываются избранными 2 или даже 3 палаты (палатой сокращенно называли нижнюю палату конгресса каждого штата – прим. автора) одновременно, что приводит часто к вооруженной борьбе. Тогда вмешивается центр и утверждает ту власть, которая ему больше по душе».

Полпред приходил к абсолютно верному выводу: «Сущность настоящего внутреннего политического положения Мексики состоит в том, что при наличии демократической Конституции на деле господствует диктатура».

Моронес в 1927 году сам видел себя на посту президента, однако не ушел в отставку с поста министра за год до выборов, что автоматически лишало его возможности баллотироваться. Даже самоуверенный лидер КРОМ понимал иллюзорность своих шансов – в Мексике реальным претендентом на президентское кресло мог быть только генерал. Поэтому КРОМ добивался продления президентства Кальеса путем изменения Конституции – увеличения срока президентских полномочий с 4 до 6 лет.

Генерал Франсиско Серрано

Армия прочила на роль главы государства Альваро Обрегона. Однако статья 82 Конституции запрещала президенту баллотироваться на новый срок – непереизбрание главы государства было своего рода священным и основным принципом революции 1910 года. Уже в 1925 году была предпринята попытка внести в Сенат законопроект об изменении этого положения, но пробный шар лопнул – поправку сенаторы не поддержали. Сам Кальес, по воспоминаниям его приближенных, тоже был против изменения Конституции.

В этих условиях решил выдвинуть свою кандидатуру генерал Франсиско Серрано. Он родился 6 августа 1889 года в штате Синалоа, во время гражданской войны был начальником штаба Обрегона, а при его президентстве – военным министром. С семьей бывшего президента Серрано связывали родственные узы: на его сестре женился брат Обрегона. Самого Франсиско все считали едва ли не любимым сыном Альваро. Серрано спас жизнь Обрегону, уговорив Вилью в 1914 году не расстреливать приехавшего к нему с миссией мира сонорца. Отличившись при подавлении мятежа де ла Уэрты, он был назначен на ключевой пост командующего столичным военным округом. Затем Обрегон отправил Серрано, большого любителя женщин вообще и публичных домов в частности, в Европу, чтобы тот отучился от вредных привычек и приобрел необходимый для управления государством опыт. Серрано не сомневался, что Обрегон и армия, а значит, и Кальес, поддержат на выборах его кандидатуру.

Мексиканский политик и писатель Мартин Луис Гусман, лично знавший Серрано, фактически посвятил его трагической судьбе уже упоминавшийся выше роман «Тень каудильо». Серрано там выведен под именем генерала Агирре. «Игнасио Агирре… не был красив, но обладал – и это его вполне устраивало – статной фигурой, в которой сила сочеталась с юношеской гибкостью; его облик пленял мужественностью, легко и незаметно восполнявшей недостатки воспитания. В лице Агирре, далеком от совершенства, было нечто, придававшее его чертам не только приятность, но и даже привлекательность. Может быть, то была мягкая линия овала? Или правильные пропорции лба и носа, с четкими мазками бровей? Или же полные мясистые губы, которые к углам рта образовывали прямую энергичную складку? Матовая чистота кожи, оттененная аккуратно подбритыми усами и бородой, скрадывала нездоровый цвет лица; точно так же манера щуриться, когда он смотрел вдаль, – признак начинающейся близорукости, – не казалась у него недостатком».

Любил Серрано и выпить, в чем был исключением из когорты революционных генералов того времени. Он всегда заказывал в ресторане бутылку коньяка «Хеннесси», которую за едой выпивал один прямо из горлышка. Коллонтай в докладе в Москву называла генерала «картежником и кутилой».

Здесь следует сказать несколько слов о состоянии армии Мексики – основной политической силы страны в середине 20-х годов. Пестковский отмечал в 1925 году: «Вопрос о реорганизации армии – это вопрос жизни и смерти каждого мексиканского правительства. До сих пор мексиканская армия напоминает времена нашей партизанщины и атаманщины. Теперешняя организация мексиканской армии следующая: существует большое количество «генералов». Каждый из них, находящийся на действительной службе, имеет на своем «счету» какой-нибудь отряд. Он подает военному ведомству количество имеющихся у него людей и соответственно этому получает деньги на содержание. Почти никогда «генерал» не подает настоящего количества: генералы, преданные правительству, подают количество выше существующего на деле, дабы «заработать», генералы, враждебные правительству и замышляющие «революцию», подают количество ниже настоящего, дабы усыпить подозрение властителей. По официальным данным, в армии имеется сейчас 50 000 человек, но люди, хорошо информированные, говорят, что настоящую цифру никто не знает: «может быть, 30 000, а может быть, и 80 000».

С момента своего прихода к власти Кальес решил полностю реорганизовать армию, чтобы, во-первых, ликвидировать самостоятельность генералов (он не забыл, как во время мятежа де ла Уэрты против него буквально за пару дней поднялась половина армии), а во-вторых, существенно сократить государственные расходы – армия поглощала чуть ли не половину федерального бюджета. Конкретную работу Кальес поручил своему военному министру.

Министр обороны Мексики при Кальесе генерал Амаро

Военным министром Кальеса был дивизионный генерал Хоакин Амаро, который при поддержке президента повел линию на сокращение армии и придание ей регулярного характера. Амаро родился в 1889 году в Са-катекасе, в индейской семье и был старшим из 10 детей. Читать и писать Хоакин научился самостоятельно и помогал отцу, управляющему асиендой, вести бухгалтерию. В 1910 году отец дал старшему сыну денег и велел ему вместе с матерью ехать в Дуранго, поработать в магазине у знакомого, а потом открыть собственное торговое дело. Сам отец уехал в Торреон, и Амаро больше его не видел.

В феврале 1911 года Амаро вступил в повстанческую армию Мадеро, в отряд Доминго Арриеты. К мадеристам присоединился и его отец, вскоре погибший в бою. Начинал Амаро рядовым, но к декабрю 1911 года получил звание лейтенанта. При Мадеро Амаро сражался с сапатистами в Морелосе, где приобрел репутацию жестокого, готового на все ради успеха офицера. Он носил серьгу – знак воина-индейца – и шел в бой с криком: «А вот и человек с серьгой, а вот и индеец!» Амаро распускал слухи, что он родом из племени яки, которые славились на всю Мексику своей доблестью и жестокостью в бою. Он физически наказывал своих подчиненных и даже прибегал к расстрелам за неповиновение. Один раз, уже, будучи министром, Амаро расстрелял своего конюха за то, что он, ослушавшись приказа, вел лошадей в конюшню под уздцы, а не верхом. Начальник мексиканской полиции генерал Крус рассказывал, что как-то пришел к военному министру не в форме и увидел, как Амаро поднимается из-за стола с хлыстом в руке. Крус схватился за пистолет и произнес: «Осторожно, генерал, это может быть опасно». После этого генералы обнялись и поклялись быть друзьями.

В боях против Уэрты Амаро дослужился до генерала. В апреле 1915 года его войска, которых называли «полосатыми», так как из-за недостатка формы они носили робы узников веракрусской тюрьмы, сыграли важную роль в победе Обрегона над дотоле непобедимой «Северной дивизией» Вильи во время второй битвы у Селайи. Годом позже Амаро опять воевал против сапатистов, а в 1917 году под командованием генерала Мургуи – против партизанских отрядов Вильи. За поддержку Обрегона в 1920 году получил высшее звание в мексиканской армии – дивизионного генерала. Позднее он участвовал в подавлении путча Пабло Гонсалеса и командовал различными военными округами. Амаро, как уже упоминалось, принял самое прямое участие в подготовке убийства Панчо Вильи, а затем помог непосредственному руководителю покушения Саласу Баррасе выйти из тюрьмы и получить повышение по службе.

Амаро имел с Вильей личные счеты. Во время раскола между Каррансой и Вильей в конце 1914 года он служил в частях генерала Гертрудиса Санчеса, которые оперировали в штате Мичоакан. Санчес сначала хотел присоединиться к Вилье и приехал вместе с Амаро на встречу с командующим «Северной дивизией». Санчес и Амаро просили у Вильи большие суммы денег и военное снаряжение. Вилья считал боеспособность частей Санчеса очень низкой (последующие события показали, что он был прав) и опасался, что предоставленное оружие в первом же бою достанется войскам Каррансы. Возник спор, и Вилья приказал расстрелять Санчеса и его заместителя Амаро, но позже отменил приказ.

В 1923 году Амаро фактически спас режим Обрегона, когда его начальник штаба Хосе Альварес узнал о подготовке военного мятежа генералов Эстрады, Гуадалупе Санчеса и Майкотте. Эстрада пригласил адъютанта Амаро к себе в номер отеля в Мехико и рассказал о готовящемся мятеже, попросив выяснить реакцию дивизионного генерала. Амаро немедленно передал информацию Обрегону, и мятежникам не удалось застать правительство врасплох. Как упоминалось выше, вместе с генералом Ласаро Карденасом (президентом Мексики в 1934–1940 годах) он нанес мятежникам генерала Эстрады решающее поражение в битве при Окотлане, хотя соотношение сил, собственно, и не предполагало иного исхода. Именно войска Амаро заняли последний крупный центр мятежа – город Гвадалахару.

Таким образом, Амаро непосредственно участвовал в двух самых кровавых сражениях времен мексиканской революции – в битве при Селайе (апрель 1915 года) и при Окотлане (февраль 1924-го). Несмотря на свою жестокость с подчиненными, он был вежлив и даже застенчив в разговоре с незнакомыми людьми. Генерал очень любил книги (у него имелось, например, полное собрание сочинений Виктора Гюго) и посвящал уходу за своей библиотекой много времени.

После избрания Кальеса новый президент сохранил Франсиско Серрано на посту военного министра, но отправил его в Европу с дипломатической миссией.

Заместителем министра и фактическим главой военного ведомства стал Амаро. Он немедленно приступил к проведению военной реформы, чтобы избавить вооруженные силы «от бациллы коррупции».

Мексиканская армия к 1926 году насчитывала 53 тысячи военнослужащих (что отнюдь не достоверный факт – речь идет о списочном составе).

При Диасе в 1911 году в Мексике было 20 тысяч солдат регулярной армии и примерно еще столько же сельской жандармерии «руралес». На миллион жителей приходилось 1333 солдата регулярной армии, в то время как, например, в Бразилии – 2250, а во Франции – 15 308. Диас активно сокращал количество высших генералов, которые были потенциальными кандидатами в диктаторы. Если в 1882 году мексиканские вооруженные силы имели 19 дивизионных генералов, то в 1910 году их осталось семь. Диктатор Уэрта довел численность армии в 1914 году до 250 тысяч человек. Однако эти данные основывались всего лишь на публикациях правительственной печати и были призваны запугать как мятежных конституционалистов, так и соседей-американцев.

После победы революции при Каррансе старая армия была распущена, а новая революционная насчитывала, по разным данным, от 147 до 185 тысяч военнослужащих. Конечно, на самом деле солдат и офицеров было гораздо меньше. Генералы, как правильно писал Пестковский, приписывали себе личный состав, чтобы получать денежное довольствие на «мертвых душ». К 1920 году Каррансе удалось сократить списочный состав армии до 99 тысяч человек, что во многом и предопределило поддержку генералами мятежа Обрегона. Последний, придя к власти, был вынужден увеличить вооруженные силы до 120 тысяч человек. Однако впоследствии Обрегон тоже стал сокращать армию, причем еще более быстрыми темпами, чем Карранса, – сказывалась нехватка поступлений от сократившегося экспорта нефти. В 1923 году мексиканская армия сократилась до 70 тысяч человек. Но мятеж де ла Уэрты вновь прервал этот процесс, и в 1924 году в армии было уже 82,7 тысячи военнослужащих.

Кальес повел дело решительным образом: в 1925 году солдат и офицеров было 63 тысячи, в 1926-м – 53. Однако из-за мятежа «кристерос» в 1927 году пришлось вновь увеличить армию до 68 тысяч человек. Помимо федеральной армии в Мексике существовала созданная по американскому образцу национальная гвардия отдельных штатов. При Диасе в этих формированиях насчитывалось 22 тысячи бойцов. В 20-е годы каждый губернатор штата также имел под рукой вооруженные формирования милиционного типа, которые часто соперничали с армейскими частями. Большинство ополченцев были членами КРОМ и аграристских лиг.

Бичом мексиканской революционной армии являлось огромное количество самозваных генералов и старших офицеров. В 1917 году на 147 тысяч военнослужащих приходилось 11 дивизионных генералов и 58 бригадных. Обрегон увеличил количество бригадных генералов до 600, и в 1925 году их было все еще 459.

Несмотря на массовые расстрелы мятежных генералов в 1923–1924 годах, старших офицеров армии было все еще слишком много. Иногда бригадные генералы командовали батальонами. После мятежа пришлось раздать высшие звания лояльным офицерам, и к 1927 году дивизионных генералов стало 31, а бригадных – 134 (при Диасе бригадных генералов в 1910 году было 99). При этом в революционной армии появилось еще и звание генерала-бригадира (низший генеральский чин) – в 1927 году их было 248. В 1927 году один генерал в мексиканской армии приходился на 335 военнослужащих, во Франции это соотношение было 1 к 1662, в США – 1 к 1755. По-прежнему многие войсковые части испытывали преданность только к своим командирам и при их переводе в другой район страны следовали за ними.

В Мексике 20-х годов не было ни всеобщей воинской повинности (при Диасе в армию в качестве рекрутов забирали смутьянов, бедняков, а иногда и уголовников; Карранса вместе с самой федеральной армией отменил и принудительные наборы), ни генерального штаба, который занимался бы военным планированием. Существовал только личный штаб президента, которому подчинялась президентская гвардия. Фактически в мексиканской армии не было полноценных войсковых соединений – пехота делилась на батальоны. В этом смысле чин дивизинного генерала был полностью эфемерным – дивизией такой генерал не командовал. В кавалерии основной боевой единицей был полк, иногда не превышавший по численности эскадрона.

Тяжелого вооружения у мексиканской армии имелось очень мало. В основном солдаты были оснащены американскими винтовками систем «спрингфельд» и «энфилд». Так как патроны к этим винтовкам в Мексике не производились, боеспособность мексиканской армии полностью зависела от США. Пестковский писал: «В последнее время оказалось, что эти винтовки никуда не годятся. Тогда правительство закупило в Германии 4000 ружей системы «Маузер»… Амуниционных фабрик в Мексике нет: существуют, правда, на бумаге две таких фабрики. Но одна совсем бездействует, а другая работает лишь частично». «Вся эта армия, – подытоживал полпред, – совершенно не надежна. Ненадежность армии усиливается и тем, что вследствие «экономии» Кальеса 140 генералов оказалось не у дел, и сейчас они конспирируют против правительства».

Неудивительно, что Кальес не доверял армии. 30 июля 1925 года временный поверенный в делах США в Мексике сообщил в Вашингтон, что Кальес и Моронес подписали совместный документ, предусматривающий постепенный роспуск армии и замену ее рабочими батальонами, состоящими из членов КРОМ. Хотя американский дипломат сомневался в способности Кальеса распустить армию, само появление подобного плана говорило о недовольстве президента состоянием вооруженных сил.

Амаро создал в мае 1925 года Комиссию по изучению и реформе военного законодательства, и 16 марта 1926 года появились первые законы о военной реформе. Особое значение исполняющий обязанности военного министра уделял воспитанию лояльности военных по отношению к гражданским властям, прежде всего к президенту.

Пытался Амаро и бороться с коррупцией. Однако это было весьма сложно, если учесть, что самый авторитетный генерал в стране Альваро Обрегон лично создал систему тотальной коррумпированности высшего офицерства во время своего президентства. Обрегон считал, что если генералы, как и он, займутся бизнесом, им будет что терять при очередном мятеже. Он любил повторять, что нет в мексиканской армии генерала, который устоял бы перед «выстрелом в 50 тысяч песо». Кроме того, коррумпированность военных позволяла Обрегону использовать против них при необходимости компромат. Например, генерал Серрано во время пребывания на посту военного министра проиграл в казино 80 тысяч песо, и этот долг был погашен федеральным казначейством. Во время предвыборной кампании 1927–1928 годов Обрегон не уставал обличать коррумпированность своего противника, которую ранее сам же и поощрял.

Первый из принятых в марте 1926 года законов – «Закон о дисциплине» – был фактически уставом мексиканской армии. Одна из его статей запрещала военнослужащим вмешиваться в политику, другая – жаловаться на приказы командиров. Специальный раздел закона регулировал применение дисциплинарных взысканий. Вводились суды чести, которые рассматривали такие проступки, как пьянство, азартные игры, растраты и преступную небрежность при несении службы.

Другой закон – об отставке и пенсиях – регламентировал условия выхода военнослужащих на пенсию. Этот закон был очень важен, так как многие генералы и старшие офицеры не уходили из армии, опасаясь резкого ухудшения своего материального положения. По новому закону в отставку можно было уходить добровольно после 20–35 лет службы (в зависимости от звания). При достижении определенного возраста отставка становилась обязательной. Например, капитаны должны были уходить в отставку по достижении возраста в 50 лет, полковники – 60, дивизионные генералы – 70 лет. Таким образом, высшее офицерство (большинству генералов было не более 40 лет) закон особо не затрагивал. Закон вводил пенсии для военнослужащих-инвалидов и их семей.

Третий закон Амаро регламентировал порядок присвоения воинских званий и наград. В мирное время присвоение очередного звания увязывалось с военным образованием (до этого сами генералы повышали своих подчиненных вне всякой зависимости от выслуги или военного опыта). В военное время повысить в звании могли за геройский поступок (вроде предотвращения захвата противником артиллерийского орудия). К подвигу в военное время приравнивалось и участие в подавлении военного мятежа. В этом случае звание присваивал вышестоящий командир, однако требовалось подтверждение командования соединением.

Четвертый закон регламентировал взаимоотношения с офицерами и солдатами, требуя от них безусловного повиновения президенту республики. В законе описывалась организационная структура мексиканских вооруженных сил, а все военнослужащие делились на активную часть, резерв и запас. Впервые законом учреждались военно-учебные заведения.

27 июля 1925 года Амаро стал военным министром. В сентябре того же года он закрыл на 10 месяцев единственный военный колледж страны, чтобы коренным образом пересмотреть его учебную программу за счет включения в нее гражданских дисциплин. За образец Амаро взял Высшую военную школу Франции (французская армия в то время считалась сильнейшей в мире). Министр активно поощрял сотрудничество офицеров с органами печати и сам основал ряд газет.

В целом военная реформа Амаро предполагала создание регулярной армии вместо революционных частей, которые лишь условно можно было считать единым организмом. Однако в 1927 году точка зрения военного министра еще не разделялась большинством генеральского корпуса. Генералы считали армию не просто вооруженными силами, а гарантом революционных завоеваний, хотя под этими завоеваниями понимали разные вещи. Основой же своего положения генералы считали не приказы военного министра, а личный вклад в победу революции, который у многих был весомее, чем у Амаро и даже Кальеса.

В этих условиях никто не сомневался, что президентом Мексики в 1928 году будет опять избран генерал. Вопрос был только в том, сумеет ли армия выдвинуть единого кандидата. Несколько кандидатов могли бы прямиком привести страну к гражданской войне, как уже случилось в 1923–1924 годах.

В своем последнем докладе в Москву от 1 июня 1927 года Коллонтай сообщала: «Самым активным сейчас в Мексике вопросом… является вопрос о президентских выборах. Хотя выборы будут еще в июле 1928 года, но борьба вокруг будущего президента уже сейчас принимает серьезный и обостренный характер… Все данные говорят о том, что выборы – вернее, подготовка к ним – не обойдутся без «решающих боев», в буквальном смысле этого слова».

Генерал Арнульфо Гомес

На июнь 1927 года, как докладывала Коллонтай, вырисовывались три возможных кандидата. Во-первых, Обрегон, «наиболее близкий теперешнему правительству». Во-вторых, генерал Арнульфо Гомес, высказывавший недовольство правительством еще в 1925 году и отправленный в почетную ссылку в Европу, – по оценке полпреда, «фигура грубого солдата» и «кандидат контрреволюционных групп». «Но опасность его кандидатуры состоит в том, что, несмотря на то, что он является представителем реакционных сил, все же некоторые анархо-синдикалистские рабочие элементы и часть клерикальных крестьян готовы поддержать его в борьбе с правительством».

По данным Коллонтай, США «глубоко и зорко» следили за предвыборной борьбой в Мексике, и желательным для них кандидатом был Гомес. Как она уточнила – пока.

Приходится признать, что в оценке Гомеса Коллонтай некритично воспринимала информацию проправительственных кругов. Реакционность Гомеса состояла в том, что он ненавидел Моронеса (отсюда и поддержка анархо-синдикалистов, непримиримых врагов КРОМ). А так как Моронес всегда щеголял сверхрадикальной фразелогией, то своих врагов он, естественно, величал реакционерами.

Третьим кандидатом, по мнению Коллонтай, был Франсиско Серрано – «также генерал и бывший военный министр в правительстве Обрегона, человек, моральные качества которого подвержены сомнению (картежник и кутила), но у которого есть опора в некоторой части армии».

Коллонтай сообщала, что «месяц тому назад», в апреле-мае 1927 года Серрано был готов поднять военный мятеж. Об этом ей лично рассказал председатель Верховного суда, с которым Серрано якобы советовался относительно своего выступления. «Характерно для Мексики, что Серрано остается на свободе. Это не единичный случай – собирание сил для разрешения президентского вопроса в духе клерикально-империалистической реакции. Положение осложняется еще и тем, что хотя резкая вспышка контрреволюционного движения в конце апреля и начале мая была придушена правительством, тем не менее банды продолжают свою деятельность».

Александра Михайловна явно ошибалась, считая, что военные мятежники в Мексике обычно остаются на свободе. Как раз то обстоятельство, что Серрано пришел поговорить по поводу выборов к председателю Верховного суда, ясно показывает, что никакого мятежа он не замышлял. По крайней мере, на тот момент. Видимо, Серрано еще не исключал, что Обрегон откажется баллотироваться и поддержит его кандидатуру, и советовался с главой судебной власти (в Мексике, как и в США, Верховный суд является по сути и конституционным) относительно того, насколько все-таки законным с точки зрения конституции будет выставление Обрегоном своей кандидатуры в президенты.

На фоне резко обострившейся предвыборной борьбы единственным человеком, который мог бы объединить вокруг себя всю военную верхушку, был Обрегон. Именно поэтому Кальес и отказался от своей позиции и стал поддерживать изменение Конституции, чтобы дать бывшему президенту возможность баллотироваться вновь. Кальес не сомневался, что в случае избрания Обрегон, как и в 1924 году, вернет ему власть после истечения срока своих полномочий.

Между тем, как и в 1923–1924 годах, Кальес и Обрегон устраняли с политической сцены возможных конкурентов.

Еще 31 марта 1926 года мышьяком был отравлен бывший генерал Анхель Флорес, соперник Кальеса на президентских выборах 1924 года, набравший, несмотря на всяческие препоны властей, 250 тысяч голосов. Бывший моряк, постоянно куривший трубку, Флорес имел перед революцией не меньшие заслуги, чем Обрегон, и слыл независимым человеком. За личную храбрость при осаде порта Масатлан Флорес, который когда-то был в этом порту докером и юнгой, получил звание бригадного генерала. Затем он успешно боролся с Вильей в своем родном штате Синалоа. К тому же, в отличие от Обрегона, Флорес не использовал свое военное звание для обогащения, что делало его крайне опасным соперником. В награду за поддержку Обрегона Флорес, как и Амаро, стал в 1920-м дивизионным генералом и следующие четыре года был губернатором штата Синалоа. В 1922 году Обрегон отправил его с ознакомительной поездкой в Европу и Азию, что могло рассматриваться как желание видеть Флореса в будущем на посту президента или, наоборот, как стремление убрать опасного соперника из штата, где он был популярен.

Потерпев поражение на выборах 1924 года, 10 декабря того же года Флорес обратился с манифестом к своим сторонникам и мексиканской нации. В очень жестких выражениях он обвинил Кальеса и все правительство в подтасовке выборов. Жалобы, направленные властям его сторонниками, остались без ответа. В этих услових занятие Кальесом высшего поста в государстве, по мнению Флореса, означало «тысячи новых покушений» и превращение Мексики в «филиал Советской России». Кальес, как говорилось в манифесте, намеревается заменить мексиканскую армию «турецкими, русскими и арабскими флибустьерами, которые уже прибыли с большими караванами в Мехико». Этим «флибустьерам» Кальес якобы обещал дать землю в ущерб коренным жителям. Помимо таких бредовых утверждений Флорес пророчески предрекал религиозный конфликт: мол, Кальес превратит католические храмы в казармы (и еще в мечети!).

Манифест заканчивался фактическим объявлением войны новому президенту – Флорес заявлял, что не признает Кальеса главой государства.

Видимо, этот манифест и стал смертным приговором Флоресу. Ведь в нем генерал подхватил обидную и ничем не подтвержденную сплетню о турецком или арабском происхождении Кальеса (отсюда и мечети с караванами).

Вероятно и то, что Флореса убили по указанию или, по крайней мере, не без ведома Обрегона, так как принципиальный генерал не согласился бы с переизбранием бывшего президента, что запрещалось тогда Конституцией.

Относительно мотивов самого Обрегона, побудивших его идти против основного постулата революции и добиваться переизбрания, существует несколько версий. Сам Обрегон говорил, что не считает генерала Серрано достойным высшего поста в государстве: «Я отправил его в Европу избавляться от старых пороков, а он привез оттуда новые». Но такое объяснение вряд ли можно принять всерьез – помимо Серрано можно было бы найти и другого генерала, подходящего и преданного. Например, того же Амаро.

У американского посла в Мехико Шеффилда была более убедительная версия, полученная им непосредственно от Обрегона. После ухода с поста президента в 1924 году Обрегон возобновил свой бизнес по продаже нута за границу. Его кооперативу помогли государственные кредиты на 2 миллиона песо. За государственный счет была построена железнодорожная ветка от ранчо Обрегона к тихоокеанскому порту.

Но весь этот протекционизм не помог бывшему президенту добиться преуспевания в делах. Ряд стран, в том числе Испания, ввели высокие пошлины против мексиканского экспорта. К тому же сам Обрегон придерживал большие запасы продукции в надежде на рост мировых цен, которые упорно не желали расти. Все это привело его на грань банкротства. Но если долги мексиканским государственным банкам Обрегон погашать и не собирался, то его долги американской компании «Грейс и Ко» были куда более серьезным делом. 31 мая 1927 года Шеффилд сообщил в Вашингтон: в беседе с представителем крупной американской компании «Уэллс Фарго» Обрегон прямо заявил, «что он будет разорен в финансовом смысле, если президентом станет тот, кто недоброжелательно относится к нему и его политике».

Американский консул в Масатлане (именно через этот порт шли экспортные операции Обрегона) сообщал о своей конфиденциальной беседе с губернатором штата Синалоа: «Все более и более проявляется жажда Обрегона к деньгам и влиянию… Все знают, что его власть позволяет ему воздвигать воздушные замки, чтобы стать индустриальным владыкой западного побережья (Обрегон фактически заставлял местных бизнесменов и государство финансировать его сомнительные проекты – прим. автора). Если бы были реализованы все его заявленные проекты, то это означало бы осуществление невозможного, если учесть его слабую финансовую базу, его неспособность получать нормальные кредиты и его общий недостаток предпринимательских способностей. Он, однако, оказывает наибольшее, может быть, даже абсолютное, влияние на мексиканское правительство. Часто его величают королем…»

Уже упоминалось, что Обрегон использовал свое влияние в Мехико для фактической экспроприации у яки их плодородных и орошаемых земель в долине Кахеме, которая была «защищена» от индейцев федеральной армией. На момент смерти Обрегона только его компании (а у бывшего президента были и другие фирмы) в этой долине принадлежало 33 тысячи акров земли.

Обрегон занимался агробизнесом – выращиванием и продажей пшеницы, помидоров и нута – еще до революции и к 1910 году имел 180 гектаров сельскохозяйственных земель. С раннего детства он пристрастился к технике и даже изобрел сеялку для нута, которую продавал окрестным фермерам. Революция тоже не помешала Обрегону заниматься коммерцией. В 1912 году он создал сельскохозяйственную фирму, в которую внес в качества вклада 41 га своих земель. Уже упоминалось, что Обрегон в 1917–1920 годах подмял под себя практически весь экспорт мексиканского нута, но падение цен на этот товар после окончания Первой мировой войны фактически разорило его.

После окончания срока президентских полномочий Обрегон взялся за коммерцию с удвоенной энергией. В 1925 году его посетил на ранчо посол Японии перед отъездом на родину. Обрегон был в рабочей одежде и как раз занимался ремонтом техники.

«Ваше превосходительство, я с трудом узнал вас, так как вы переоделись», – сказал посол. Обрегон ответил: «Нет, Ваше превосходительство, я не переоделся, это моя обычная одежда, переодетым вы видели меня в президентском дворце».

В сентябре 1925 года генерал основал фирму «Альваро Обрегон и партнеры», став ее ведущим акционером и президентом. Эта фирма уже не занималась сельскохозяйственным производством, а вела торгово-посредническую деятельность. Она имела офисы не только в Соноре, но и в Мехико и Пуэбле, а в 1926 году учредила кооператив по сбыту горюче-смазочных материалов. Примечательно, что этот кооператив был официальным дилером американской нефтяной компании «Калифорния Стандард Ойл». Кроме того, в империю Обрегона входили мукомольные, хлопкобрабатывающие компании и завод по производству сахара.

Свои занятия Обрегон обосновывал с присущим ему чувством юмора: мол, в его возрасте уже трудно привлекать внимание молодых дам, поэтому приходится иметь много денег, красивых лошадей и роскошных автомобилей.

Обрегон очень активно использовал в коммерческих целях политическое влияние. Так, например, по его просьбе была национализирована американская компания «Ричардсон», у которой Обрегон быстро скупил земли в районе поселений индейцев яки. В 1925 году 11 друзей Обрегона просто выдали ему в качестве подарка каждый по три тысячи песо. Но еще более крупные подарки делал федеральный бюджет: Обрегон получил из казны в виде кредитов 300 тысяч долларов (то есть 600 тысяч песо), причем половину этой суммы нашло мексиканское генеральное консульство в Нью-Йорке. В 1926 году Обрегон прогарантировал взятый американцем Томасом Робинсо ном Берсом кредит в Национальном банке аграрного кредита в объеме 145 тысяч долларов. При этом Обрегон так и не погасил свой долг перед американской фирмой «Грейс», которой сбывал нут в 1918–1920 годах.

Бизнес Обрегона по продаже горюче-смазочных материалов не задался, так как в 1926 году началось быстрое падение мировых цен на нефть. Мукомольный бизнес страдал из-за небывалой засухи в Соноре, штате производившем 13-15 % всей мексиканской пшеницы. Таким образом, к 1927 году Обрегон был на грани банкротства, причем основной частью его долговых обязательств владели американцы. Именно поэтому США считали Обрегона наиболее подходящей и управляемой кандидатурой на пост главы Мексики.

Помимо чисто финансовых соображений для переизбрания у Обрегона были и политические. Крайне недовольный доминированием КРОМ в правительстве, он полагал, что Кальес в секретном соглашении от 29 ноября 1924 года договорился с Моронесом передать последнему президентское кресло в 1928 году. Недовольство КРОМ Обрегон, кандидат армии, испытывал и потому, что Кальес, сокращая войска (к 1927 году до 55 тысяч), в то же время вооружал активистов КРОМ. Обрегон видел в этом создание альтернативных вооруженных сил, с помощью которых Кальес и Моронес хотят оттеснить армию от власти.

Будучи осторожным прагматиком, Обрегон исподволь, уже начиная с 1925 года, через прессу готовил общественное мнение к изменению основного постулата революции – запрета на переизбрание президента на новый срок. Адвокат Мануэль Калеро (кстати, видный деятель времен диктатора Диаса) начал активно обосновывать, что статья 82 Конституции запрещает переизбрание только действующему главе государства. Однако на первых порах эта точка зрения успехом не пользовалась. Еще в 1925 году Кальес громогласно заявил: «Я как настоящий революционер, не являюсь сторонником переизбрания президента, как это предлагают некоторые депутаты и сенаторы».

Обрегон умело воспользовался начавшейся борьбой государства против церкви, чтобы и самому прозондировать общественное мнение относительно своей кандидатуры. 1 марта 1926 года он заявил, что постоянно подвергается «атакам реакционных каррансистов» и «консервативной партии», – как и в 1920 году, имея в виду не конкретную партию, а все контрреволюционные силы. Если эти атаки не прекратятся, сказал Обрегон, ему, возможно, придется вернуться в политику.

Осенью 1926 года, когда Лига защиты религиозной свободы перешла к бойкоту правительства и уже начались первые вооруженные стычки мятежников «кристерос» с армией и аграристами, Обрегон решил, что настало время менять Конституцию. На фоне крайнего осложнения внутриполитического положения страны он готовился предстать перед населением как спаситель и гарант гражданского мира. Кальес отправил депутата Гонсало Санчеса в Сонору с письмом Обрегону от «мельника с Севера». Этот псевдоним президент избрал себе в память о временах, когда управлял мельницей – как мы помним, безуспешно. Санчес должен был окончательно узнать планы Обрегона и сообщить тому, что в случае переизбрания необходимо будет менять Конституцию.

Серрано и Обрегон: еще друзья

Возможно, Кальес надеялся, что перспектива провала конституционных поправок в Конгрессе (год назад, как упоминалось, такое уже произошло) удержит Обрегона от вступления в президентскую гонку. Однако тот велел Санчесу передать «мельнику», что готов на изменение основного закона, если Кальес считает это необходимым, и поручил гонцу внести в палату депутатов соответствующий законопроект. 18 октября 1926 года Санчес так и поступил. Уже через два дня 99 % депутатов одобрили поправки. 19 ноября Сенат единогласно поддержал своих коллег из нижней палаты.

Каждому в стране было ясно – Обрегон собирается стать следующим президентом. В особенно двусмысленном положении оказался Серрано, которого к тому времени многие считали ставленником Обрегона на предстоящих президентских выборах. Когда генерал в 1926 году вернулся из Европы, Кальес предложил ему пост министра внутренних дел. Это означало – Серрано придется взять под свою ответственность жестокое подавление мятежа «кристерос», что могло бы самым серьезным образом подорвать его популярность в стране. Разгадав маневр Кальеса, Серрано отказался и занял пост губернатора столичного федерального округа, который позволял ему наладить необходимые политические связи в Мехико.

24 марта 1927 года Обрегон прибыл в столицу и ответил на вопросы прессы о своей возможной кандидатуре весьма двусмысленно: противники переизбрания уже сомкнули против него ряды, теперь ответ за ним самим. Через несколько дней после этого заявления Серрано явился к Кальесу, чтобы заручиться его поддержкой в борьбе за пост президента. В соответствии с Конституцией он, Серрано, готов сложить с себя полномочия губернатора столицы, чтобы включиться в предвыборную кампанию. Однако Кальес порекомендовал Серрано сначала посоветоваться с Обрегоном, что тот и сделал, отправившись в Сонору.

О встрече двух генералов ходили и ходят самые разные версии. Обрегонисты утверждали, что Серрано приехал к Обрегону пьяным и тот несколько дней его не принимал. Однако это представляется маловероятным. По другой версии, генералы разошлись открытыми врагами. Прощаясь, Серрано якобы сказал: «Ну, хорошо, генерал, теперь мы будем сражаться как настоящие кабальеро». На что Обрегон ответил: «Я думал, что ты умнее, Серрано; в Мексике нет битв кабальеро: здесь один становится президентом, а другой встречается с расстрельной командой».

Вернувшись из Соноры, Серрано оказался перед непростой дилеммой. Он еще мог примкнуть к лагерю Обрегона, но это означало бы позор, ведь многие политики и военные уже примкнули к нему самому как к будущему президенту. Серрано надеялся, что Кальес и Моронес встанут на его сторону (взаимная антипатия между Моронесом и Обрегоном была хорошо известна). Рассчитывал он и на то, что общественное мнение Мексики решительно настроено против переизбрания и Обрегон так и не осмелится выставить свою кандидатуру. К тому же на встрече с Серрано на вопрос, давал ли он санкцию на пропаганду переизбрания, которую ведут в Мехико некоторые депутаты, Обрегон ответил, что никого не уполномочивал вести от его имени предвыборную кампанию.

Возвратившись из Соноры, Серрано публично заявил, что Обрегон поддержит его кандидатуру. В тесном же кругу своих сторонников генерал говорил другое: «Я знаю, что ничего не добьюсь… Я знаю, что они убьют меня и убьют многих моих сторонников, таких, как сеньор генерал Арнульфо Гомес. Но мы верим – я и Гомес, – что создадим прецедент в истории Мексики тем, что не потерпим ни при каких условиях переизбрания Альваро Обрегона».

13 апреля 1927 года на митинге представителей различных партий в Мехико Серрано был выдвинут кандидатом в президенты. Сам он не присутствовал, так как еще исполнял должность губернатора столичного округа и не мог по закону участвовать в политической борьбе. Кандидатуру Серрано поддержали недавно созданная специально под его кампанию Национально-революционная партия, Социалистическая партия Юго-Востока (бывшая Социалистическая партия Юкатана) и блок партий противников переизбрания из различных штатов. 13 июня 1927 года Серрано поднял брошенную Обрегоном перчатку и подал в отставку с поста губернатора, став оппозиционным кандидатом на пост президента страны.

Несмотря на мнение некоторых исследователей, никаким реакционером Серрано не являлся. Вряд ли его поддержала бы тогда одна из самых левых партий в Мексике – социалисты Юкатана. Серрано высказывался в своей программе за свободу религии, но ничего ультрареакционного в этом не было. Страна несла большие экономические потери от мятежа «кристерос», вызванного, в том числе, слишком жесткими мерами Кальеса против церкви. Чего стоил, например, штраф в 500 песо за появление священника вне пределов церкви в церковном облачении; были и случаи расстрела солдат, если у них на груди замечали распятие. Серрано обещал также положить конец «бессмысленным конфискациям земли», но против продолжения аграрной реформы не выступал. Как и Кальес с Обрегоном, он ратовал за развитие мелкого частного землевладения. Выступал генерал и за восстановление частной (читай – церковной) школы наряду с сохранением государственной, но церковные школы существовали и при Обрегоне. Все эти требования не позволяют судить о Серрано как о законченном реакционере. Скорее, он, как и Обрегон, был прагматиком.

С самого начала Серрано понимал, что избраться президентом ему все равно не дадут, и уверенность эту укрепил разговор с Обрегоном. Поэтому никакой предвыборной кампании он не вел. 24 июля 1927 года Серрано опубликовал свой манифест, а 13 сентября посетил город Пуэблу. Всю свою энергию кандидат сосредоточил на контактах с высшими армейскими чинами, убеждая их не предавать основной принцип революции – недопущение переизбрания главы государства. Усвоив урок Обрегона, Серрано готовился к военной конфронтации с властями, так как иного пути у него просто не было.

Основную предвыборную схватку с Обрегоном вел другой оппозиционный генерал, Арнульфо Гомес. При диктатуре Диаса он был простым шахтером и участвовал в знаменитой стачке на американском руднике Кананеа. Службу в революционной армии Гомес начал простым солдатом и чин дивизионного генерала получил в 1924 году за подавление мятежа де ла Уэрты. В 1923 году возглавлял армейские части в Мехико и сыграл в разгроме уэртистов главную роль. Генерала кое-кто, например коммунисты, тоже считал реакционером, потому что на посту командующего военным округом в Веракрусе, который Гомес занимал с 1 января 1926 года, он активно разоружал рабочие и крестьянские отряды. Однако то же самое делали, причем по указанию Кальеса, все командующие округами. Только восстание «кристерос» заставило правительство снова раздать крестьянам оружие.

Гомес был для Обрегона гораздо более «крепким орешком», чем Серрано. Генерал не пил, не курил и не посещал борделей. В отличие от самого Обрегона, не занимался он и личным обогащением. С 13 июня по 1 декабря 1925 года Гомес находился с ознакомительной миссией за границей, причем принимали его там на высоком уровне – в частности, он был удостоен аудиенции испанского короля Альфонса XIII. За границей Гомес встречался с представителями испанского духовенства (что, кстати, тоже приводят как признак его реакционности), однако это было еще до начала открытой конфронтации властей и церкви.

24 июня 1927 года Гомес был выдвинут кандидатом в президенты от Национальной партии противников переизбрания. В эту партию входили многие сторонники первого лидера революции Франсиско Мадеро. Позднее Гомеса поддержали и некоторые партии местного уровня, в том числе и рабочие. Гомес тоже выступал за свободу религии и прекращение распределения земли «насильственным и произвольным образом». Он высказывался за привлечение в Мексику иностранного капитала, но в этом был ничуть не реакционнее Обрегона или Кальеса. За привлечение иностранного капитала в виде концессий выступал, как известно, и Ленин. Интересно, что Гомес выступал за отмену протекционистских импортных тарифов. Эту меру сторонники Обрегона представляли как антипатриотичную, но отмена тарифов на импорт привела бы, среди прочего, к снижению цен на продовольствие и отвечала бы интересам именно бедных слоев населения. Тем более что многие товары, облагавшиеся пошлинами, в Мексике вообще не производились.

И Гомес, и Серрано требовали создания независимого от президента генерального штаба, как во всех других странах Латинской Америки. Эта мера, несомненно, вывела бы мексиканскую армию из политики, не позволяя исполнительной власти использовать военных для подавления оппозиции.

23 июня 1927 года фронты предвыборной гонки сформировались окончательно – в этот день аграристская партия выдвинула Обрегона кандидатом в президенты. Уже этот факт был тревожным звонком для КРОМ, так как конфликт лабористов с агаристами к тому времени приобрел непримиримый характер. Советский полпред Макар отмечал: «Обрегон опирается на другие группировки, чем Кальес, и притом частью враждебные тем, которые поддерживают в настоящее время ныне существующий режим». Политика КРОМ по разгрому независимых профсоюзов и попытки подчинить своему влиянию крестьянство «неизбежно должна была привести также к игнорированию интересов крестьянства и к углублению пропасти между рабочими и крестьянами – самое большое зло в существующем массовом движении Мексики… Обрегон ловко воспользовался этим разрывом между рабочими и крестьянами и недовольством последних и решил опереться в своей политике на крестьян; возможно, что он это будет делать чрезвычайно осторожно, чтобы не обострять конфликта с С.А.Ш.».

Обрегон, по обыкновению, не предлагал в своей программе никаких осязаемых мер. Он лишь постоянно твердил, что революция в опасности и только его победа сможет остановить реванш реакции. Как и Кальес, Обрегон не скупился на левую риторику, объявляя себя сторонником пролетариата, всех униженных и оскорбленных. Он говорил, что все помнят его президентство, когда общественные средства управлялись безупречно честно. Действительности это никак не соответствовало. Также вводил Обрегон в заблуждение общественность, когда называл себя ставленником народа и говорил, что его кандидатура возникла самым спонтанным образом.

Кандидатуру Обрегона поддержали почти все левые силы, в том числе и компартия. Коммунисты не обманывались насчет реальной цены популистской фразеологии бывшего президента, но считали, что триумф Серрано или Гомеса приведет к установлению в стране реакционной военной диктатуры. В этих условиях Обрегон представлялся меньшим из двух зол. «Коммунистическая партия убеждена, что победа генерала Арнульфо Гомеса будет не только означать сохранение буржуазного строя, но и поведет к установлению военно-клерикальной диктатуры, сугубо реакционного правительства, готового к услугам латифундистов и американского капитала в деле ликвидации Конституции 1917 г. и уничтожения рабочих и крестьянских организаций. По нашему мнению, А. Обрегон является гарантией, не гарантией интересов рабочих и крестьян, а гарантией против установления диктатуры… против реставрации консервативных порядков». Так оценивала ситуацию коммунистическая газета «Эль Мачете» 2 июля 1927 года.

1 июля 1927 года Серрано и Гомес встретились в столичном ресторане с целью согласовать единую кандидатуру от оппозиции. Они условились образовать согласительную комиссию в составе шести человек (по трое от каждого кандидата) для выработки общей тактики борьбы. Однако Серрано саботировал создание комиссии – он уже сделал ставку на приход к власти силой, так как не верил в то, что власти пойдут на действительно свободные выборы. Прессе по итогам беседы двух генералов Гомес сказал: «Вы может заявить, что между нами не существует разногласий».

В отличие от Серрано, Гомес активно включился в предвыборную гонку и объехал много штатов. В центре текстильщиков, городе Орисаба он возложил венок на могилу рабочих, погибших при расстреле забастовки во времена Диаса. «Мне приятно находиться в данный момент в этом фабричном центре, где трудится на благо всей страны большая группа рабочих, представителей того класса, за дело которого я борюсь с 1906 года…» Гомес имел в виду знаменитую забастовку в Кананеа 1906 года, в которой он участвовал как простой рабочий.

С каждым днем полемика между Гомесом и Обрегоном становилась все ожесточеннее. Ничего подобного за всю историю президентских выборов в Мексике не наблюдалось. В то время, когда Серрано обедал с Гомесом в ресторане, Обрегон в публичном выступлении в Ногалесе (штат Сонора) назвал генералов гибридом, который производит еще более жалкое впечатление, чем оба они в отдельности. Даже высокий моральный облик Гомеса Обрегон объяснил тем, что, кроме этого, ему просто нечего предъявить народу. Он постоянно выставлял своих противников жалкими марионетками реакции (эта точка зрения превалирует в научных кругах и по сей день). Обрегон обвинил Гомеса в том, что он привлекает на свою сторону элементы, которые уже предали правительство в 1923 году, – то есть подспудно уже отнес соперника к мятежникам, сравнив его с де ла Уэртой.

Гомес тоже не оставался в долгу. 17 июля 1927 года он заявил, что обрегонисты хотят спровоцировать оппозицию на вооруженное выступление и начать новую гражданскую войну в стране. Для таких политиков он, Гомес, уже приготовил два места: «остров трех Марий (традиционное место пожизненной ссылки в Мексике – прим. автора) и два метра под землей». Гомес говорил, что никаким революционером Обрегон не является и примкнул к революции только после ее победы (это было чистой правдой), как «многие амфибии в революционных водах». Обрегон подхватил тему амфибий и прокомментировал слова Гомеса так: «Раздавленная лягушка квакает особенно громко».

22 июля Гомес сказал, что Обрегон исполняет такую же «жалкую» роль, как и кандидат Каррансы Бонильяс в 1920 году, – роль официального кандидата властей, которого хотят насадить против воли народа. Действительно, по словам бывшего министра в правительстве Каррансы Палавичини, Обрегон в ходе кампании передвигался в правительственном поезде, в Мехико жил в президентском дворце и пользовался телеграфом бесплатно. В 1920 году он сам протестовал против таких привилегий правительственного кандидата.

В свою очередь, Обрегон 24 июля театрально провозгласил в Мехико, что если реакция развяжет войну, то он и его сторонники подставят свою грудь под пули и пойдут на бой «с улыбкой на устах». Но Гомес нащупал болевую точку бывшего президента. Он говорил, что единственное, что сделал его соперник на благо народа в годы своего президентства, – провел железную дорогу до своего ранчо, чтобы «облегчить продажу бараньего гороха с громадных землевладений, которые принадлежат генералу Обрегону в Соноре». Гомес сравнил Обрегона с другим мексиканским генералом и президентом – Санта-Анной, который в середине XIX века отдал американцам половину территории Мексики и стал символом предательства. Но если Санта-Анна все же отдал половину страны, чтобы спасти другую половину, то Обрегон готов продать американцам всю Мексику в обмен на президентское кресло. А что касается «улыбки на устах», Обрегон всегда держался далеко от переднего края, предпочитая отдавать приказы о физическом устранении своих врагов. Намек на убийство Вильи был более чем очевиден.

По всей видимости, аргументы Гомеса насчет проамериканской линии Обрегона имели под собой все основания. Именно после выдвижения кандидатуры Обрегона США вдруг прекратили все нападки на Мексику. 13 июля 1927 года американский поверенный в делах Артур Шеффилд должен был вручить МИД Мексики крайне жесткую ноту, которая могла бы привести к разрыву дипломатических отношений, но почему-то не сделал этого. В США помнили, что во время своего президентства Обрегон занимал по отношению к Вашингтону самую дружественную позицию, приняв американскую точку зрения и по нефтяной проблеме, и по выплате внешнего долга. Влиятельная американская газета «Нью-Йорк Таймс» 7 июля 1927 года писала, что кандидатура Обрегона вполне устроит Соединенные Штаты, если он выполнит данные им в 1923 году обещания (вернется к линии «соглашений Букарели» – прим. автора). Именно после выставления Обрегоном своей кандидатуры резко ухудшились отношения Мексики с СССР, о чем сообщал в Москву временный поверенный Хайкис. Со своей стороны, обрегонисты распускали слухи, что компанию Гомеса и Серрано финансирует Третий интернационал.

Полемика Гомеса с Обрегоном не оставляла никаких сомнений – такого оппонента Обрегон не допустит к власти ни при каких условиях. 14 августа 1927 года в Торреоне Гомес предупредил: если правительство подавит волю народа на выборах, против Обрегона используют то же средство, что он использовал против Каррансы в 1920 году, – оружие.

Уже начиная с 1925 года правительство пыталось скомпрометировать Гомеса как заговорщика, чтобы не допустить его участия в президентских выборах. Использовались доносы офицеров и сообщения некого таинственного агента 10-В.

Вероятно, какую-то роль в этом играли и американцы. По крайней мере, Шеффилд сообщал в Вашингтон, что из беседы с Гомесом вынес впечатление, что тот намерен добиваться президентского кресла, в том числе и силой. Гомес якобы говорил, что рассчитывает на помощь государственного департамента (но почему-то не Министерства обороны США, линию которого, по словам Шеффилда, не одобрял). После избрания президентом Гомес готов изменить мексиканское законодательство в духе, нужном госдепартаменту.

Если такие обещания и были сделаны, их следует расценивать как тактическую уловку. Обрегон в 1917-1920 годах тоже делал все возможное, чтобы привлечь общественное мнение США на свою сторону. Гомес понимал, что без благожелательной позиции США возможное восстание обречено на поражение. Ведь даже Мадеро сверг диктатора Диаса с помощью американского оружия. К тому же генерал, видимо, считал, что, в отличие от военного ведомства США, госдепартамент настроен на конструктивное сотрудничество с Мексикой.

Правительство не раз провоцировало Гомеса на вооруженное выступление. Например, на основании показаний двух капитанов о якобы готовящемся в Веракрусе восстании в этот штат были переброшены войска из Тампико и Гвадалахары, в то время как части Гомеса были отправлены в другие округа. Гомес немедленно прибыл в Мехико и потребовал от Кальеса объяснений. Президент ответил, что это происки Обрегона. На что Гомес вполне резонно спросил, кто же в Мексике является президентом. Кальес предложил Гомесу отказаться от командования округом и поехать послом в Рим (непростое место, если учесть церковный конфликт). «Лучше Вашингтон», – ответил Гомес. Но Кальес возразил – если генерала назначить в Вашингтон, то он там будет плести заговор против правительства. Самое удивительное, что, несмотря на такой разговор, Гомеса не сняли с поста командующего ключевым военным округом, а ведь именно Веракрус был центром мятежа де ла Уэрты. Это может свидетельствовать только об одном – никакого мятежа Кальес от Гомеса не ждал.

Гомес, послав в США своего племянника, действительно установил там некоторые полезные связи, в частности, с бывшим хозяином нефтяного района генералом Пелаесом, который содействовал и де ла Уэрте. Пелаес вел в Америке переговоры с представителями нефтяных компаний на предмет их отношения к Гомесу. Последний наладил в Веракрусе и контакты с бывшими участниками мятежа де ла Уэрты и предложил им оружие. Однако все это говорит о том, что Гомес, возможно, действительно готовился к вооруженной схватке с правительством, но не о том, намеревался ли он выступить первым.

Через некоторое время в Веракрус без всякого согласования с Гомесом были направлены войска генералов Карденаса, Амайо и Топете, которые вели себя явно угрожающе, готовясь дать бой частям Гомеса. Одновременно флоту, базировавшемуся в Веракрусе, дали приказ выйти в море, чтобы не участвовать в предстоящих столкновениях. Гомес опять прибыл в Мехико и обвинил генералов в том, что они хотят заманить его в ловушку и спровоцировать на мятеж.

Кальес опять отделался отговорками. Время от времени он давал понять и Серрано, и Гомесу, что сам не в восторге от кандидатуры Обрегона и по-прежнему является противником переизбрания. Скорее всего, Кальес хотел столкнуть Гомеса и Серрано с Обрегоном, чтобы избавиться от всех трех генералов сразу.

Между тем Гомес посетил во время своей предвыборной кампании штат Чиуауа и встретился там со своим другом, командующим войсками в штате генералом Марсело Каравео. Чиуауа имел ключевое значение, так как граничил с США на большом протяжении. К тому же в штате было много сторонников Вильи, которые ненавидели Обрегона. Гомес прямо заявил Каравео, что если правительство навяжет стране Обрегона против воли избирателей, то он выступит с оружием в руках, а для этого понадобится помощь США. Каравео уклонился от прямого ответа на вопрос о своей позиции в этом случае.

В Мехико к началу сентября 1927 года только и разговоров было, что о предстоящем путче Серрано. О нем говорили на улицах, кухнях и в ресторанах. В этой напряженной ситуации особую роль играла позиция столичных рабочих и руководства КРОМ. Моронес не любил Обрегона и публично критиковал его. Макар сообщал в Москву: «Конфликт между Обрегоном и КРОМ’ом, имеющий уже многолетнюю историю и особенно обострившийся за последний год, в настоящее время окончательно завершился и получил свое оформление, можно сказать, официальное подтверждение. Первым боросил вызов Обрегон во время своей предвыборной поездки в Веракрус, ответив отказом на требование одного из лабористских лидеров (Эвлагио (Эулалио – прим. автора) Мартинес; бывший рабочий атташе в Москве) гарантировать поддержку рабочему движению на будущее время. В ответ на это Моронес в своей первой речи заявил, что КРОМ не будет принимать участие в правительстве, не могущем гарантировать поддержку класса, на котором до сих пор базируется революция. На это Обрегон отреагировал заявлением, что он в поддержке лидеров КРОМ'а не нуждается, что рабочие массы и ряд КРОМ’овских организаций в противовес верхушке ему эту поддержку обещали и окажут». Таким образом, Обрегон стал проводить ту же тактику, что и коммунисты: противопоставлять рядовых членов КРОМ коррумпированному руководству профцентра.

Обрегон также требовал от Кальеса отправить Моронеса в отставку. Но президент этого не делал, а лишь просил Моронеса сбавить тон в своей критике Обрегона. Сам Моронес в 1927 году, по воспоминаниям его ближайших соратников, подумывал о выдвижении своей кандидатуры в «экстраординарных условиях». Такими условиями могла быть только смерть Обрегона, ибо при жизни генерала никаких шансов у Моронеса не было. Согласно второй версии Моронес зондировал возможность выдвижения своей кандидатуры только для того, чтобы выторговывать у Обрегона политические уступки. Однако у Обрегона не было никакого желания идти на уступки Моронесу, он был уверен в своей победе благодаря поддержке армии и властного аппарата.

Столкнувшись с явным нежеланием Кальеса избавиться от Моронеса, Обрегон перешел от слов к действиям. Его сторонники провели в Конгрессе закон о замене выборных муниципалитетов назначаемыми чиновниками. Смысл закона был только в одном – отстранить лабористов от управления столицей и крупными городами. Таким образом, КРОМ лишился важных источников финансирования. Макар отмечал: «Если принять во внимание, что большинство муниципалитетов захвачено лабористами, которые пользуются своим положением для того, чтобы на муниципальные средства содержать свои организации и кормить своих приверженцев, то станет понятно, какой удар нанесен КРОМ этим законом».

При голосовании по поводу этого закона лабористы очутились в Конгрессе в полном одиночестве. Ненависть к КРОМ среди депутатского корпуса была столь сильной, что Конгресс заблокировал внесенный лабористами проект федерального трудового законодательства, который должен был регламентировать применение в стране статьи 123 Конституции. С помощью этой меры КРОМ хотел мобилизовать рабочих в свою поддержку, но Обрегон был настолько уверен во внутренней непрочности «государственного профсоюза», что не побоялся рекомендовать своим сторонникам в Конгрессе голосовать против трудового законодательства.

Макар соверешенно справедливо писал в своем докладе, что открытая борьба между КРОМ и Обрегоном является формой скрытой борьбы между Обрегоном и Кальесом.

29 августа 1927 года КРОМ и лабористы (что было одно и то же) собрались на съезд в уже упоминавшемся столичном театре «Ирис», чтобы определить свое отношение к кандидатам на пост президента. Подавляющее большинство из 1200 делегатов поддерживали Серрано. Особенно резко выступали против Обрегона делегаты от Агуаскальентеса, Колимы и Нижней Калифорнии, называвшие его переизбрание контрреволюцией. Однако Кальес и Моронес уговорили делегатов примкнуть к Обрегону Тем не менее поддержка лабористов была условной. КРОМ поддержал Обрегона с оговоркой – если тот будет сохранять «единство революционных сил». В противном случае КРОМ обещал пересмотреть свое решение. Под единством Моронес имел в виду сотрудничество Обрегона с Кальесом, а значит, и с ним самим.

Условие Моронеса только еще сильнее обострило вражду между ним и Обрегоном. Последний открыто говорил, что лабористы «прыгнули в его поезд в последний момент». Встретившись с Обрегоном, Моронес прямо заявил ему, что не поддерживает его кандидатуру. В свою очередь, многие функционеры КРОМ на местах не прекратили критику Обрегона.

В ответ обрегонисты приступили к организационному подрыву КРОМ. Все стены городов вдруг заполнились плакатами, в которых влиятельные рабочие лидеры, особенно бывшие кромисты, сообщали, почему они решили порвать с КРОМ. Другие плакаты предвещали скорый «конец моронизма». Интересно, что Макар констатировал полную беспомощность якобы всесильной организации перед наступлением обрегонистов, – оказалось, что без поддержки властей КРОМ не более чем «бумажный тигр». Проявилась во всей остроте никогда не затихавшая вражда низовых масс рабочих с кромовским руководством. «Кроме того, большие массы рабочих находятся вне КРОМ'а и ведут с ним отчаянную борьбу, пока еще оборонительную, не на жизнь, а на смерть, в буквальном смысле этого слова: в настоящее время КРОМ сохранил единственное средство борьбы – политическое убийство». Скоро вся Мексика в этом убедится.

Кальес, прекрасно понимавший, что, подрывая КРОМ, Обрегон лишает его единственной массовой опоры в обществе, сохранял осенью 1927 года неясную позицию относительно кандидатуры будущего президента. Об этом говорит и странный эпизод, произошедший в самом начале сентября. К Кальесу явился Серрано и предложил распустить обе палаты Конгресса, так как они превратились в центр агитации за Обрегона. Если бы Серрано (отнюдь не полный идиот; даже Обрегон в публичной полемике признавал ум генерала) не был уверен в поддержке Кальеса, то вряд ли пришел бы к нему с таким предложением. Кальес спросил Серрано, можно ли рассчитывать на поддержку армии в этом случае. Серрано ответил утвердительно и по просьбе Кальеса назвал ему всех генералов, которые согласны с таким шагом. Кальес сказал, что должен хорошенько обдумать это предложение.

Есть данные и о том, что о предстоящем путче Кальесу и Обрегону в деталях рассказал тот, кому мятежники поручили провести арест и расстрел нынешнего и будущего президентов, – генерал Эухенио Мартинес. Он был очень близок к Обрегону с первых дней революции. Когда Обрегон, гражданский человек, возглавил батальон ополченцев штата Сонора для борьбы против диктатуры, капитан Мартинес был там единственным бойцом с военным опытом и сделал из 300 ополченцев полноценную воинскую часть. Когда начался мятеж де ла Уэрты, Обрегон в крайне удрученном состоянии со дня на день ждал сообщения о предательстве Мартинеса. Но когда Мартинес встал на сторону правительства, Обрегон с удвоенной энергией взялся за подавление мятежа.

Мартинес рассказал, что 2 октября 1927 года во время военных учений на столичном аэродроме Бальбуэна должен арестовать и расстрелять Кальеса и Обрегона. В обмен на признание генерала срочно отправили за границу, а 2 октября на летном поле вместо Кальеса и Обрегона появился Амаро с сильной охраной.

Таким образом, правительство из первых рук получило сведения обо всех генералах, готовых поддержать Серрано, но не предприняло никаких мер. А ведь всех этих военных можно было отправить за границу, как Мартинеса, в другие города или просто арестовать.

3 октября 1927 года Серрано и Гомес уехали из столицы. Гомес прибыл в Веракрус, опасаясь, как и де ла Уэрта в 1923 году, за свою жизнь. Никаких данных о том, что он готовил в этот день вооруженное выступление, нет. Готовил ли на этот день мятеж Серрано, тоже до конца не выяснено, хотя вероятность этого есть. В любом случае именно 3 октября восстали два полка и два батальона столичного гарнизона. Заговорщики намеревались арестовать и расстрелять Кальеса и Обрегона. Одновременно подняли мятеж несколько полков в Веракрусе и саперный батальон в Торреоне. Разрозненные выступления произошли и в некоторых других штатах. Странно, правда, что сам лидер мятежа Серрано находился не в столице, а в Куэрнаваке. Этому может быть только одно объяснение – Серрано рассчитывал на поддержку президента.

Мятеж был подавлен молниеносно, и все названные ранее Серрано Кальесу генералы были арестованы и расстреляны фактически без суда. Как писал тогда журнал «Тайм», Мексику охватила «оргия расстрелов». Всего за несколько дней были казнены 25 генералов и 150 других лиц, обвиненных в причастности к мятежу. Серрано арестовали в Куэрнаваке и сразу же расстреляли, хотя он требовал свидания с Обрегоном – вероятно, как раз для того, чтобы рассказать о роли Кальеса, и именно поэтому его уничтожили без промедления. Многие генералы встретили смерть мужественно. Примечательно, что генерал Альфредо Руэда Кихано говорил на суде военного трибунала (обычно эти заседания, бывшие чистой формальностью, длились не более часа), что его вовлекли в заговор обманом. Скорее всего, генерал думал, что действует именно с санкции президента. Кихано расстреливали при огромном стечении народа, и он предпочел, чтобы ему не завязывали глаза. Увидев в толпе американского корреспондента, он улыбнулся и произнес: «Гуд бай». Генерал Фернандо Рейес сам отдал команду расстрельной команде. Был убит без суда и брат бывшего временного президента страны генерал Альфонсо де ла Уэрта.

Гомесу удалось скрыться, и только через месяц его схватил патруль. Генерал пытался оказать сопротивление, но поскользнулся и не успел выхватить пистолет. Судя по воспоминаниям тех, кто его казнил (хотя предвзятость здесь очевидна), Гомес вел себя малодушно, молил о пощаде, попросил завязать себе глаза и даже просил, чтобы офицер дал команду солдатам не голосом, а знаком. Тот так и сделал, сняв свою фуражку.

Были расстреляны все офицеры саперного батальона в Торреоне и все старшие офицеры столичных частей, принявших участие в выступлении. Собственной охраной был убит губернатор Чьяпаса Луис Видаль, который якобы готовился примкнуть к мятежу.

Не ограничившись военными, правительство исключило из парламента 23 депутата – противника Обрегона, 13 из которых были тоже расстреляны без всякого суда. Все имущество мятежников (набралось более 10 миллионов песо) было конфисковано. Находившийся в эмиграции Васконселос решительно осудил кровавые меры властей.

Позиция Кальеса действительно выглядела довольно странной. Мятеж был подавлен молниеносно, фактически не успев начаться, и судебный процесс мог бы усилить позиции правительства. Если только Серрано и Гомес не могли бы рассказать что-то, чего Кальес слышать не хотел. Некоторым лицам из своего окружения президент говорил о том, что принять такие жестокие и противоречащие закону меры его вынудил Обрегон. Начальник полиции Мехико Роберто Крус после смерти Кальеса вспоминал совсем другое. По его словам, он предложил президенту предать всех арестованных гражданскому правосудию. Но Кальес ответил: «Нет… Сегодня Обрегон, завтра я, потом вы. Именно поэтому были отданы приказы расстрелять всех… Пришло время вырвать зло с корнем, генерал Крус. Расстреляйте их и по исполнении этого приказа доложите мне лично». Правда, сам Крус участвовал в расстрелах, спокойно попыхивая сигарой.

Мятеж (или псевдомятеж) Гомеса и Серрано спас от полного поражения «кристерос», так как правительство перебросило из района мятежа в Веракрус армейские части. По данным американского военного атташе в Мехико, летом 1927 года количество мятежников не росло и составляло, как и в январе, 7-9 тысяч человек. Однако в ноябре «кристерос» уже было 15 тысяч, а в декабре – 17-20 тысяч. В феврале 1928 года мятежников стало уже 24 тысячи.

Помимо сокращения количества правительственных войск в районе мятежа сыграли свою роль и попытки Лиги защиты религиозной свободы централизовать командование разрозненными отрядами. В августе 1927 года лига назначила бывшего торговца лекарствами Хесуса Дегольядо командующим силами мятежников в южном Халиско, Колиме и западном Мичоакане. Дегольядо был военным самородком и пытался навести порядок в подчиненных ему отрадах. Ему помогало то, что он родился в Мичоакане и прекрасно знал местность, где действовали его отряды. Он запрещал любые эксцессы по отношению к мирному населению. Правда, по данным американской разведки, многие партизанские командиры Дегольядо не подчинялись как раз потому, что он стремился установить в частях «кристерос» жесткую дисциплину. Например, когда Дегольядо узнал, что бойцы отряда под командованием Эстебана Каро насилуют женщин в захваченных деревнях, он лично отправился к Каро, чтобы прекратить эти эксцессы. Но тот велел арестовать командующего и едва не расстрелял его. В конце концов, «полковник» Каро пообещал исправиться и попросил прислать ему священника для исправления морального состояния его отряда.

Одним из самых популярных «полковников» «кристерос» был неграмотный батрак Викториано Рамирес по прозвищу Четырнадцать. Его Рамирес получил за то, что, бежав из тюрьмы, убил четырнадцать полицейских, посланных в погоню. Затем он якобы передал мэру города, который приходился ему дядей, чтобы тот в следующий раз посылал больше людей. Рамирес представлял очень популярный в Мексике тип робингуда и борца с властями, к которому принадлежал и Панчо Вилья. Местные жители любили его именно за лихость и удаль в борьбе с правительством, а вовсе не за набожность. Никаким ревностным католиком Рамирес, как впрочем, и Дегольядо, хотя последний состоял в организации католической молодежи, не был. У него было несколько жен, и на вопрос, как это соотносится с католической верой, Рамирес ответил, что вера одно, а отношения между мужчиной и женщиной совсем другое. С помощью засланного в отряд Рамиреса лазутчика правительству удалось обвинить Четырнадцать перед своими же бойцами в присвоении денег, которые тот получал от лиги. Его арестовали и расстреляли по приговору военного трибунала.

Генерал Горостиета, главнокомандующий силами «кристерос»

Самым опасным для властей военным лидером «кристерос» был самый молодой некогда генерал старой федеральной армии Энрике Горостиета. В 1914 году он оборонял Веракрус от конституционалистов и после падения режима Уэрты бежал в США. В 1919 году вернулся в Монтеррей и занялся бизнесом. Горостиета был либералом и масоном, но лига уговорила его взять на себя военное руководство «кристерос», предложив двойное жалованье генерала правительственной армии. В августе 1927 года Горостиета стал командующим силами мятежников в центре восстания – в северо-восточном районе штата Халиско.

Горостиета свел разрозненные отряды в некое подобие армии, назвав ее Национальной гвардией. Были сформированы женские бригады («бригады Жанны д'Арк»), в которых на момент окончания восстания насчитывалось 15–20 тысяч бойцов. Военный атташе США сообщал, что «контроль Горостиеты (над отдельными отрядами – прим. автора) не жесткий, но лидеры разрозненных отрядов признают его как главнокомандующего и подчиняются ему в важнейших вопросах».

Он открыто потешался над набожностью своих бойцов и даже курил при них в церквях. В богослужениях Горостиета не участвовал. У него быстро испортились отношения с Лигой защиты религиозной свободы, от которой не поступало обещанной финансовой помощи. Горостиета видел интриги лиги и в связи с арестом Рамиреса, которого он пытался спасти.

Гороститета впервые придал операциям мятежников стратегический характер. Он собирал для боев крупные отряды, которые действовали уже не только в своем штате, но и в соседних. После ухода части правительственных сил в Веракрус в октябре 1927 года «кристерос» стали нападать уже не только на аграристов, но и на армейские части. В ноябре 800 повстанцев из Мичоакана атаковали федеральный гарнизон в Хикильпане. 13 ноября крупный отряд «кристерос» занял город Истлан и захватил муниципальную казну – мятежники по-прежнему испытывали острый недостаток в оружии и боеприпасах, многие ходили в лохмотьях и получали не более 10 сентаво в день. На юго-западе Мичоакана муниципалитет Коалькоман заявил об отделении от Мексики и провозгласил себя «автономной республикой». В октябре 1927 года командующий правительственными войсками в Мичоакане генерал Эскобар признался американскому вице-консулу Итону, что мятежники прочно контролируют юго-запад штата. Итон отметил, что многие мятежники воюют только потому, что всегда были против любого федерального правительства.

Почти все бойцы отрядов «кристерос» были селянами, горожан среди мятежников практически не имелось, за исключением студенческой молодежи лиги. 60 % «кристерос» занимались ручным трудом. Богатых среди повстанцев было очень мало. В центральном районе мятежа Лос-Альтос примерно 25 % инсургентов составляли мелкие собственники «ранчерос», в других регионах их было не более 10 %. Очень многие мужчины шли в отряды мятежников под влиянием своих жен. Хотя женские «бригады Жанны д'Арк» не участвовали непосредственно в боевых действиях, они несли на себе основную тяжесть обеспечения отрядов «кристерос»: от традиционной стирки и приготовления пищи до транспортировки боеприпасов и подготовки взывчатых смесей. Мария Нативидад Гонсалес по прозвищу Генеральша Тива была, например, казначеем бригады повстанцев.

Первая женская бригада возникла 21 июня 1927 года и состояла из 17 девушек. Бригада должна была собирать деньги, закупать продовольствие, доставлять боеприпасы, шить форму, ухаживать за ранеными. Практически во всех бригадах были разведотделы, наблюдавшие за перемещением правительственных войск. Постепенно женские бригады возникли в большинстве штатов Мексики, в январе 1928 года – даже в столичном округе. В марте 1928 года в бригадах было около 10 тысяч бойцов. В бригадах служили незамужние девушки от 15 до 25 лет, никому из командиров бригад не было больше 30. Очень многие девушки попадали в бригады прямо из католических школ под влиянием агитации Союза католических дам.

Офицерский корпус мятежников насчитывал примерно 200 человек, но единого военного вождя за все время мятежа так и не возникло. Командиров выбирал сам отряд, и только после этого их полномочия подтверждали вышестоящие начальники. Из 200 командиров лишь около 40 имели опыт боевых действий в отрядах Вильи, Сапаты и других военачальников времен гражданской войны. Только 12 вождей «кристерос» ранее служили в федеральной армии. Считалось, что командиру достаточно уметь скакать верхом и стрелять из винтовки. Возрастная структура командного состава была крайне пестрой – от 18 до 70 лет.

Все генералы правительственных войск отмечали помощь местного населения мятежникам. Даже если жителей охваченных восстанием районов переселяли в города, они и там образовывали группы содействия «кристерос». Например, многие бойцы отрядов мятежников на время скрывались в городах, если натиск армии становился невыносимым. Городские группы мятежников не только собирали деньги, но и изготовляли патроны, подгоняя их под калибр различных типов винтовок.

Недостаток боеприпасов был главной проблемой «кристерос». Обычно они покупали патроны у рабочих столичного арсенала и переправляли их на поездах в коробках с маркировкой экспортной продукции с местом назначения США (их меньше досматривали).

После февраля 1928 года бои с «кристерос» пошли на спад. Американцы объясняли это налаженной наконец координацией действий между армией и аграристами, возвращением войск из Веракруса и начавшимся сезоном дождей, который затруднял военные действия обеих сторон. Боевые силы мятежников военный атташе США оценивал в 21,7 тысячи в марте 1928 года и только в 15,7 тысячи – в апреле. К июню 1928 года эта цифра упала до 5 тысяч.

После подавления выступления Серрано – Гомеса на первый взгляд стабилизировалось и внутриполитическое положение страны. Теперь у Обрегона не осталось серьезных оппонентов на предстоявших 1 июля 1928 года президентских выборах. Желающих рисковать своей жизнью не находилось. Коммунисты отмечали, что «молниеносная победа мелкой буржуазии, победа, одержанная благодаря солидарности рабочих и крестьян, свидетельствует о том, насколько возросла сила мелкой буржуазии, какие важные стратегические позиции завоевала она в борьбе с классом реакционных латифундистов. Мелкая буржуазия… обеспечила себе этой победой «мирное» господство на значительный отрезок времени».

Примечательно, что, как только прекратились расстрелы «реакционных мятежников», Кальес урегулировал нефтяной спор с США на американских условиях. 1 января 1928 года новый «нефтяной закон» вступил в силу, сохранив тот порядок применения Конституции, который действовал при Обрегоне в 1920–1924 годах. Правительство с конца 1927 года резко снизило и темп проведения земельной реформы. В 1927 году федеральная хунта по рассмотрению трудовых споров выносила решения в пользу предпринимателей уже в 17 % случаев. Ранее, как упоминалось выше, более 90 % споров выигрывали рабочие.

Главной оппозицией Обрегону после подавления мятежа Гомеса и Серрано стал КРОМ. До весны 1928 года лабористы избегали резкой критики Обрегона, но потом перешли к яростным нападкам на бывшего президента. Резко усилил критику Обрегона и сам Моронес. 20 апреля 1928 года, когда кандидат прибыл в центр текстильной промышленности Орисабу, КРОМ устроил в городе беспорядки, которые многие наблюдатели расценили как покушение на жизнь Обрегона. Чтобы рассеять враждебных Обрегону демонстрантов, пришлось применить войска. Заметим, что «реакционера» Гомеса рабочие встречали в Орисабе очень тепло.

В конце апреля 1928 года руководство КРОМ встретилось с Обрегоном, вновь пытаясь вырвать у него гарантии сохранения своего влияния после президентских выборов, и тот вновь отказался давать какие-либо обещания кромовской верхушке. Макар писал: «Этому в значительной стпени способствовало полнейшее разложение лидеров КРОМ’а, на глазах у всех принявшее отвратительные формы беззастенчивого грабежа и бандитизма в небывалых и непонятных для европейского рабочего движения размерах».

30 апреля 1928 года Моронес объявил Обрегону открытую войну Выступая в Мехико с традиционным отчетом за прошедший год, он заявил, что кромисты не будут сотрудничать с режимом Обрегона и готовы пойти на баррикады и погибнуть в борьбе против «новых Бастилий». Обрегон относился к угрозам КРОМ более чем серьезно – ведь охлаждение между ним и Моронесом началось после убийства боевиками профсоюза сенатора Хурадо в 1924 году. Однако просьбы Обрегона к Кальесу отправить Моронеса в отставку по-прежнему оставались без ответа. Моронес закончил словами Наполеона: «Гвардия умирает, но не сдается».

В своей речи Моронес сравнил Обрегона, который может повернуть правительство в любую сторону, с Кальесом – человека принципов.

Обрегон не оставался в долгу – он обвинял КРОМ и Моронеса в предательстве интересов рабочего класса и одновременно в безответственном подстрекательстве рабочих к беспорядкам. К концу предвыборной кампании он вообще высказался за роспуск общенационального профцентра, являвшегося, по его словам, только рассадником коррупции. Компартия отмечала, что обрегонисты, начав с нападок на КРОМ, стали сеять ненависть по отношению к профсоюзам как таковым.

Нападки Обрегона, за которым стояла армия, на Моронеса и КРОМ не остались без последствий. О выходе из рядов лабористской партии объявили три сенатора и восемь депутатов нижней палаты. Некоторые профсоюзы поспешили отмежеваться от Моронеса, а другие даже вышли из КРОМ. Ряд кандидатов в депутаты (вместе с президентскими проходили и парламентские выборы) поспешили сделать на своих плакатах специальную отметку, что не имеют никакого отношения к лабористам.

Убитые «кристерос»

Тон полемики между Обрегоном и Моронесом ничуть не уступал по накалу недавним обоюдным выпадам Обрегона и Гомеса. Моронес прекрасно понимал: ему будет уготована та же судьба, что и недавним «путчистам», если Обрегон приедет к власти. Только смерть Обрегона могла спасти жизнь лидера КРОМ.

13 ноября 1927 года Обрегон совершал прогулку на автомобиле по столичному парку Чапультепек. Неожиданно его нагнал другой автомобиль, из которого в машину кандидата в президенты бросили несколько бомб. Обрегон не пострадал, а полиция арестовала шофера террористов. Тот на допросе назвал в качестве организаторов покушения видного деятеля католической молодежи Сегуру Вильчиса и братьев Про, тоже ярых католиков. Полиция обнаружила на различных конспиративных квартирах боеприпасы, химические вещества для изготовления взрывчатки, крупные суммы денег. Братья Про были, уже по традиции, поспешно расстреляны 22 ноября, хотя улики против них были в основном косвенными. Шофер террористов говорил, что «церковники пообещали всем лицам, которые примут участие в покушении, полное материальное обеспечение, а в случае их гибели родственники получат пенсии и не будут ни в чем нуждаться».

Таким образом, покушение на Обрегона приписали «кристерос». Это довольно странно, если учесть, что во времена Обрегона церковь не подвергалась таким преследованиям, как при Кальесе. Да и сам Обрегон во время президентской кампании призывал к мягкости по отношению к захваченным в плен «кристерос», которых он предлагал не расстреливать, а ссылать на Юкатан. Как мы помним, плантации Юкатана были чем-то вроде «мексиканской Сибири», куда всегда ссылали преступников; штат не имел нормального сухопутного сообщения с остальной страной и сбежать оттуда через непроходимые тропические джунгли было практически невозможно. Именно на Юкатан ссылали так мешавших бизнесу Обрегона индейцев яки еще при диктаторе Диасе.

Кальес уже летом 1927 года нащупывал каналы для примирения с епископатом и прекращения мятежа. Президент потерял в то время любимую жену донью Наталью, а мучавшие его боли лечил мальчик-экстрасенс Фиденсио, что пробудило в прогрессисте Кальесе некий интерес по отношению к сверхъестественным силам. В октябре 1927 года только что прибывший в Мехико новый посол США Морроу организовал тайную встречу между Кальесом и влиятельным католиком из США, упоминавшимся выше отцом Берком, который должен был стать посредником на переговорах Кальеса с мексиканским епископатом. Морроу познакомил с Берком глава католиков США кардинал Хейс еще до отъезда посла в Мехико.

Встреча Кальеса и Берка состоялась под Веракрусом 4 апреля 1928 года, и президент назвал приезд гостя «началом новой эры для народа Мексики». Кальес написал по просьбе Морроу специальное письмо, в котором гарантировал церкви возобновление богослужений и возврат храмов. В конце апреля 1928 года в техасском городе Сан-Антонио на специальном заседании мексиканский епископат одобрил в целом миссию Берка, но высказал ряд замечаний по письму Кальеса. С большим трудом Морроу организовал тайный приезд в Мехико Берка и нового архиепископа Мексики Руиса. Кальес при этом поставил условие, что Руис не будет встречаться в столице ни с кем, кроме него самого. Президент говорил Морроу, что среди «сторонников правительства» есть группа людей, настроенная против любого компромисса с церковью. Не исключено, что Кальес специально выставлял Обрегона противником мира в стране перед Морроу. Встреча Кальеса с Руисом прошла 17 мая 1928 года. По ее итогам Руис в принципе принял условия Кальеса: закон 1926 года формально не отменяется, но фактически не применяется.

К удивлению Морроу, Руис отправился в конце мая в Ватикан без Берка, чтобы получить благословение Папы Римского на примирение с правительством. Однако Ватикан «добро» не давал, причем, по данным Морроу, потому, что некие круги в Мексике советовали не заключать мира с Кальесом, а дожидаться прихода к власти Обрегона.

3 июля 1928 года Морроу вернулся в Мехико из США, где он проводил отпуск.

Несмотря на продолжавшиеся попытки убить Обрегона (в его предвыборные штабы закладывались бомбы), 1 июля 1928 года на президентских выборах он одержал ожидаемую победу, получив 1,64 миллиона голосов. 7 июля американского посла принял Кальес, и они проговорили полтора часа. Посол США прямо сказал Кальесу, что причиной краха мирной инициативы Берка является стремление определенных кругов заключить мир с Обрегоном. Кальес, в свою очередь, говорил, что Руис дал европейской прессе несколько интервью о своих секретных контактах с ним, и это вызвало «критику видных сторонников правительства» Мексики. Видимо, Кальес довольно прозрачно намекнул послу, что компромисса не желает как раз Обрегон.

В начале июля 1928 года стало ясно, кого на самом деле Обрегон считал самым опасным для себя человеком в Мексике. Опасаясь за свою жизнь, победивший на выборах генерал под предлогом войны с индейцами яки сосредоточил в Соноре 15-20 тысяч солдат, которые подчинялись ему лично. Однако Кальес отдал приказ военному министерству перебросить войска из Соноры в Сан-Луис-Потоси, куда одновременно стягивались части и из других штатов. У Обрегона при этом раскладе оставались 6-7 тысяч солдат, а на границах Соноры сосредотачивалась группировка правительственных войск примерно в 20 тысяч человек, включая аграристов. Несколько генералов приехали в имение Обрегона и сообщили ему, что Кальес готовится нанести по избранному президенту удар, чтобы не допустить его вступления в должность. Обрегон решил лично выехать в Мехико, чтобы переговорить с президентом для «предотвращения новой гражданской войны». Многие соратники отговаривали его от этого опрометчивого шага. Глава предвыборного штаба Аарон Саенс специально выехал навстречу поезду Обрегона в Гвадалахару и умолял его не ехать в столицу.

Однако Обрегон решил поставить Кальеса на место и потребовать немедленной отставки всех близких к КРОМ министров федерального правительства (включая самого Моронеса), Амаро – с поста военного министра и Круса – с поста шефа столичной полиции. Помимо этого, Обрегон требовал замены командующих частями в Мехико, Пуэбле и Пачуке. «Если Кальес лоялен, то он не сочтет мои пожелания неудобными».

17 июля 1928 года Кальес принял Обрегона. Но не успел избранный президент сказать и нескольких слов, как Кальес прервал его и предложил обсудить все вопросы завтра. Сегодня же оба они очень заняты. Ведь Обрегону надо спешить на банкет, устроенный в ресторане «Ла Бомбилья» депутатами из Гвадалахары в честь его избрания.

Банкет действительно удался на славу. В зале играл оркестр. Обрегон ничего не заподозрил, когда под звуки его любимой песни «Лимонсита» к столу приблизился молодой художник и предложил взглянуть на шарж, который он только что сделал на избранного президента. Обрегон взял листок и похвалил мастерство шаржиста, посоветовав ему продолжать заниматься живописью. Это были его последние слова. Художник выхватил автоматический пистолет «стар» 35-го калибра и под музыку выстрелил в генерала шесть раз. Обрегон упал на уставленный яствами стол, затем сполз на пол. Он скончался на месте.

Ресторан «Ла Бомбилья» – место убийства Обрегона

Соратникам Обрегона удалось предотвратить линчевание убийцы на месте, и его передали в руки полиции.

Сначала террорист, доставленный в полицию, молчал. Его не сломили и жестокие пытки. Но когда пригрозили пытками членам его семьи, обещая, что будут бить детей головой о стену, убийца, которого звали Хосе Леон Тораль, «раскололся». Он попросил доставить его по одному адресу по улице Сарагоса, где он хотел бы получить совет своих друзей. Просьбу заключенного выполнили, и дверь полиции открыла бывшая монахиня Консепьсон Асеведо де ла Льята.

Тораль, родившийся 23 декабря 1900 года в семье шахтера в Сан-Луис-Потоси, был членом Лиги защиты религиозной свободы. Он посещал в Мехико подпольный храм (о котором, впрочем, все знали). Им как раз и заведовала Консепьсон Асеведо де ла Льята – «матушка Кончита». Она была настоятельницей монастыря капуцинов, а после его закрытия властями жила с несколькими бывшими монахинями в том доме, куда привел полицию Тораль. «Матушка Кончита» держала у себя двух тарантулов, которых в честь ненавистных президентов назвала Обрегон и Кальес. Еще весной 1928 года она убедила фанатичную молодую католичку Марию Елену Мансано убить Обрегона отравленным скальпелем во время празднования очередной годовщины битвы при Селайе, но в последний момент покушение было отложено.

Убийца Обрегона Леон Тораль

По версии следствия, «матушка Кончита» убедила молодого Тораля свершить месть над Обрегоном за невинно убиенных братьев Про. Однако апостолический делегат (представитель Ватикана в Мехико) Руис-и-Флорес говорил годы спустя, что в доме «матушки Кончиты» видел много военных, но «не запомнил их имена». Делегат считал: «Нет никакого сомнения, что Хосе Леон Тораль был использован соперничавшими политиками…» Позднее врач, проводивший вскрытие тела Обрегона, утверждал, что обнаружил пулевые отверстия разного калибра. Некоторые участники банкета тоже вспоминали, что слышали не только выстрелы Тораля, хотя из-за громко игравшего оркестра затруднялись утверждать это категорически. Говорили о 14 пулевых отверстиях в теле Обрегона. Есть сведения и о том, что при допросе Кальесом Тораля на вопрос президента «Кто приказал вам убить Обрегона?» тот якобы ответил: «Вы!»

Сам Тораль на суде отрицал участие в покушении других лиц и, как и ожидалось, заявил, что убил Обрегона «чтобы в Мексике могло быть установлено царство Христа». Судебный процесс длился с 2 по 8 ноября 1928 года и закончился смертным приговором для Тораля и ссылкой на 20 лет «матушки Кончиты» как идейной вдохновительницы преступления (она якобы повторяла Хосе, что преследование религии кончится только после смерти Кальеса и Обрегона) на отдаленный тихоокеанский остров Трех Марий. Женщин по мексиканским законом не казнили. Перед судом монахиню пытали, но она так и не признала своего соучастия в убийстве. По иронии судьбы, начальником тюрьмы на острове был генерал Мухика – основной автор антирелигиозных статей мексиканской Конституции.

«Матушка» Кончита

Впрочем, «матушку Кончиту» доставили на остров только 14 мая 1929 года. До этого в тюрьме ее пытались отравить, но безуспешно. В 1932 году ее помиловали, поскольку в тюрьме она успела заключить гражданский брак. Однако, вернувшись в Мехико в 1932 году, бывшая монахиня так опасалась за свою жизнь, что предпочла опять вернуться на остров. «Матушке Кончите» предстояла еще долгая жизнь – она умерла в 1979 году в возрасте 87 лет.

Интересно, что за день до убийства Обрегона, в понедельник 16 июля 1927 года руководитель его предвыборной кампании, бывший министр иностранных дел, губернатор штата Нуэво-Леон Аарон Саенс (тот самый, который уговаривал Обрегона не ехать в столицу) попросил американского посла Морроу принять Обрегона для «длительной беседы». Договорились, что встреча состоится 17 июля в 17.00. Во вторник утром Саенс сам приехал к Морроу и убеждал его, что Обрегон настроен на урегулирование отношений между государством и церковью. Слухи о том, что именно Обрегон препятствует Кальесу найти с церковью взаимопонимание, подчеркнул Саенс, не имеют под собой никакого основания. Примечательно, что когда Кальес при посредничестве Морроу проводил в апреле и мае 1928 года секретные встречи с представителями епископата, он неоднократно говорил американскому послу, что в Мексике есть влиятельные люди, которые решительно против примирения с духовенством. По словам Саенса, Обрегон хотел видеть свое новое президентство «эрой мира», которая должна начаться как раз с урегулирования церковного конфликта. Саенс на время оставил Морроу и отправился на банкет в «Ла Бомбилью», откуда они должны были вместе с Обрегоном приехать к американскому послу. Во время убийства Обрегона Саенс стоял рядом с покушавшимся.

Таким образом, весьма вероятной представляется следующая версия покушения. Кальес и Моронес решили убрать Обрегона руками католических фанатиков, распуская через епископат слухи, что именно он является главным сторонником богоборчества в Мексике. В качестве исполнителей были использованы посетители подпольного храма Матушки Кончиты. Кризис начала июля, едва не разрешившийся военным столкновением, окончательно убедил Моронеса и Кальеса, что после вступления в должность Обрегон может расправиться с ними (прежде всего с Моронесом, на совести которого были и убийства, и незаконные финансовые операции). Но это всего лишь версия.

Если участие Тораля в убийстве Обрегона не вызывает сомнений, то единственным влиятельным политиком в Мексике, кто выиграл от смерти избранного президента, был Плутарко Элиас Кальес.