1. «Замочная скважина»

Кажется, что Бырранга совсем близко, в каких-нибудь десяти-пятнадцати километрах.

Это, конечно, обман зрения. Горы гораздо дальше от нас и намного ниже. Рефракция приподнимает их — явление, обычное в Арктике. Они как бы парят над волнистой, серой, поблескивающей множеством озер равниной.

Часто Быррангу заволакивает туман или закрывают низко ползущие клочковатые тучи. Потом блеснет солнце и, будто дразня нас, на мгновение приоткроет колеблющуюся завесу.

У-у, какие же они мрачные, эти горы, — черные, угловатые, безмолвные!

Ощущение тревоги, зловещей, неопределенной опасности исходит от них. И вместе с тем от гор не оторвать взгляда…

Иногда по очертаниям они напоминают трапецию, иногда ящик, стоящий особняком среди равнины, — зависит от ракурса, от условий освещения.

Во всех географических атласах Бырранга фигурирует как плато. Но это определение условно. Нганасаны различают в горах несколько хребтов: Хэнка-Бырранга (Черная Бырранга), Сыру-Бырранга (Белая Бырранга) и другие.

Скорее, скорее в горы!..

…Нетерпение наше передалось нганасанам. Они понукали свистом своих оленей, безжалостно кололи острием хорея.

В ложбинах было еще полно воды, иногда даже снега. Зато на пригорках земля подсохла. Здесь рядом с бурой, прошлогодней травой уже зеленела приветливая молодая травка.

Все весенние превращения в тундре совершались со сказочной быстротой. Нужно спешить, спешить! Лето слишком коротко в этих широтах.

Поднявшись на холм, мы увидели, что длинная полоса ослепительно сверкает у подножия гор. Туман? Нет, то отсвечивало огромное водное пространство — озеро Таймыр. (Нганасаны почтительно называет его Дяму-турку, что значит — море-озеро.)

Где-то там, в северо-восточном его углу, была лазейка, узкая щель, почти замочная скважина, через которую мы собирались проникнуть в горы…

Поводя запавшими боками, олени вынесли санки на южный берег озера.

Ну и сыро же было здесь! Будто сразу с зеленого луга попали в погреб, битком набитый льдом. Вокруг высились нагромождения льдин, выброшенных могучим напором во время ледохода. Некоторые поднимались стоймя, другие образовали причудливые голубовато-белые лабиринты. От них тянуло пронизывающим холодом.

Камсэ сказал, что большие льдины пролежат на берегу до осени, так и не успев растаять.

Рядом с этим ледяным хаосом вода казалась черной, непроницаемо-черной.

Аргиш быстро подвигался вдоль южного берега Дяму-турку.

Прибрежные скалы были вкривь и вкось расписаны зеленоватыми узорами лишайника. Кое-где попадались реликтовые папоротники. На земле валялись створки древних моллюсков, обломки костей вымерших животных.

Олени брели по берегу Дяму-турку, как по гигантскому кладбищу.

Мы жадно высматривали меченый плавник на берегу. Его не было видно. Надо думать, стволы деревьев, которые спускались вниз по реке, не показанной на карте, выносило в море иным фарватером. Возможно, ветры южных румбов отжимали весь плавник к северному берегу озера.

Среди льдин Лизе удалось, правда, найти обломок ископаемого дерева. Оно не потеряло вида и формы дерева, но окремнело и стало тяжелым как камень.

Ботаник был бы осчастливлен находкой. Савчук же скорчил такую гримасу, будто хлебнул уксусу.

— По времени подходит, — пошутил я. — Ведь мы отправляемся в каменный век…

Савчук только рассеянно взглянул на меня, сохраняя на лице недовольное выражение.

— Нам нужен другой древесный конверт, поновее, — подхватила Лиза. — И обязательно с маркой.

— С какой маркой?

— Имею в виду эту метку: три точки, три точки…

— Три точки, три тире и три точки, — поправил я.

Берега озера Таймыр, второго по величине озера Сибири после Байкала, очень изрезаны. В северо-восточном углу его расположен большой залив, который носит название Яму-Бойкура. Именно здесь, по указаниям Бульчу, надо было искать устье загадочной, не нанесенной на карту реки.

Обогнув озеро с востока, аргиш очутился наконец на его северном берегу.

Пейзаж снова резко изменился.

Здесь росло великое множество цветов: бледно-розовых, желтых, голубых, фиолетовых. Казалось, это садовник заботливо рассадил их в клумбы.

Камсэ и Бульчу объяснили, что цветы на Севере всегда теснятся друг к дружке, как бы собираются в кучку. Так легче переносить непогоду, внезапно налетающие порывы ветра, так попросту теплее.

Говорят: голь на выдумки хитра. Но здешние растения не назовешь голью. Сорвав один из цветков, я обнаружил с удивлением, что листья его и стебель мохнатые. Они были покрыты очень густым пухом наподобие гагачьего, только еще более нежным.

Выходит, в тундре даже цветы носят меховую одежду!

Но ведь они могли бы надеть ее и на южном берегу озера. Почему же южный берег почти совершенно лишен растительности, тогда как на северном полно цветов?

Лиза указала на горы. Вот причина того, что здесь растут цветы!

Горы Бырранга прикрыли залив Яму-Бойкура от великого наступления ледников. И по сей день они продолжают стоять на страже жизни, уцелевшей благодаря им. Бырранга является естественным барьером, который преграждает дорогу холодным северным ветрам. Под прикрытием горного хребта каждую весну на южном склоне его возникают восхитительные цветочные «клумбы».

Среди этих «клумб» наши попутчики должны были провести лето.

На бивак мы расположились в лесу.

Стоило опустить руку, чтобы коснуться его вершин.

Это карликовый лес. Самые высокие березки не достигают и пятнадцати сантиметров. Однако, как во всяком порядочном лесу, тут множество грибов. Грибы настоящие, среднего, нормального для грибов роста. Некоторые выше деревьев и торчат над ними, любопытно выставив своя; коричневые круглые шляпки.

Я аккуратно срезал перочинным ножиком одну березку и принялся рассматривать через лупу площадь среза. Ого, сколько вегетационных колец! Одно, два, пять, семнадцать… Я насчитал сто четыре кольца! Крошечному деревцу было более ста лет!

Я смотрел на удивительный лес (он был старше меня более чем втрое) сверху, будто с самолета. Пожалуй, даже нельзя было назвать это лесом, скорее — зарослями кустарника. В разные стороны торчали маленькие веточки. На них видны были крошечные листочки. Стало быть, это береза — кюэ, по-яганасански.

Но почему в горах Бырранга, за одним из ее хребтов, то есть значительно севернее того места, где я находился, растут не карликовые, а настоящие деревья, березы в три человеческих роста?..

Я засмотрелся на горы.

— Ты что это бездельничаешь? Природой залюбовался? — ворчливо сказала Лиза. — Помоги-ка лучше костер разжечь.

— Вулкан! — объявил я, подсаживаясь к куче мха, над которой склонился Савчук. — Петр Арианович нашел в горах оазис. И он разгадал его природу. Это вулкан!

— Почему вулкан?

Я с удивлением оглянулся. Лиза, задавшая этот вопрос, стояла спиной ко мне и вынимала из мешка сухари и посуду.

— Почему?.. Но ведь в письме говорится: «вероятно, вулкан»! Вулкан, надо думать, уже не действующий. Однако в кратере еще сохранилось тепло. Склоны его «покрыты лесом». Вулканический туф чрезвычайно плодороден.

На каждом привале мы говорим только об этом. Темой нашего спора служат те несколько слов из письма Петра Ариановича, которые остались непонятными и как бы повисли в воздухе.

Савчук, человек системы, разбил их на четыре группы.

Слова: «называя себя „детьми солнца“ — не добавляли ничего нового к тому, что было уже известно.

Две фразы (вернее, обрывки фраз): «петлей на шее ребенка» и «поспешил на помощь» — явно относились к какому-то самоотверженному поступку Петра Ариановича. Вероятно, он спас (или пытался спасти) ребенка, которому угрожала смерть.

Третью группу, по классификации Савчука, составляли слова: «попытка бегства» и «пленником Маук». Из них явствовало, что Петр Арианович предпринимал попытку уйти от «детей солнца», чтобы продолжать свой путь на юг. Ему помешали в этом (кто и как — неизвестно), и он остался в горах пленником (или заложником) таинственной Маук. (Видимо, Петр Арианович не был в заточении, даже пользовался известной свободой действий, так как ухитрялся «кольцевать» гусей, метить оленей и посылать письма в плавнике.)

По этому поводу не возникало разнотолков.

Но последнюю, четвертую группу слов: «много высоких деревьев», «покрытые лесом» (склоны, долины или ущелья) и «вероятно, вулкан» не так-то просто было понять.

— Да, туф плодороден, — задумчиво согласилась Лиза.

— Во времена Спартака, — сказал Савчук, выпрямляясь (ему удалось наконец разжечь мох), — во времена Спартака кратер Везувия густо зарос деревьями. Лес был так обширен, что в нем могла укрыться вся армия восставших рабов…

— Видишь, и Владимир Осипович подтверждает!.. А потом, зря, что ли, Петр Арианович занимался вулканологией? Ведь он хотел выписать в Якутск книги о вулканах. Значит, тогда еще считал, что в Сибири есть вулканы, и не только на Камчатке…

— Петр Арианович мог ошибиться.

Эти слова Лизы я воспринял как кощунство.

— Петр Арианович?! Ну, знаешь ли!..

— Напрасно кипятишься. Не меньше твоего люблю и уважаю Петра Ариановича… Но послушайте вы, Володя. Будьте нашим судьей! Находясь в ссылке, Петр Арианович был лишен общения с другими учеными?

— Конечно.

— Не мог следить за последними научными новостями?

— Где уж из ссылки следить!

— Ему, заметьте, не разрешили выписать ни одной книги по вулканологии. Уверена, он даже не знал о существовании так называемых ложных вулканов.

— А что это?

— Есть разные ложные вулканы… — Лиза замялась. — Ну, я пока расскажу только об одной категории их. Это дымящиеся сопки в Саянах.

— В Саянах?

— Да. По берегам Енисея на отрогах Саян есть сопки, над которыми курится дым. Местные жители называют их вулканами. Но это неправильно. За дым принимают теплый водяной пар, который выделяется из многочисленных расщелин в горе.

— Пусть так: не Саяны, а Камчатка! — подхватил я. — Полуостров вулканов! Вот такой, если хотите знать, представляю себе Быррангу!

— Но ведь вы, Лизочка, бывали на Камчатке, — примирительно сказал Савчук.

— Правильно! Ты в прошлом году была на Камчатке. Даже спускалась зачем-то в один из кратеров. Как его?.. Урона?.. Узора?..

— Узона. В том-то и дело, товарищи, что пейзаж Узоны совершенно не похож на пейзаж ущелья или долины «детей солнца», поскольку мы можем судить о нем из описаний Бульчу.

— Чем не похож?

— Судите сами. Кратер Узона — это почти круглая, несколько километров в диаметре, впадина. Средняя часть ее занята озером. Ландшафт совершенно дантовский — зловещий, безжизненный. Для душ грешников приготовлены двухместные и одноместные ванны — кипящие бассейны диаметром в один, два или три метра. Пар так и валит из них! Я, кстати сказать, чуть было не свалилась в такое уютное озерцо…

Я насторожился.

— Ничего не говорила об этом.

— Не хотела тебя волновать… Не злись, не злись! Не свалилась же!.. Земля там действительно горячая на ощупь. Но сходство на этом кончается. Покрыта земля желтовато-белой коркой из кремнезема, очень грязной и противной на вид, хрустящей под ногами. Понятно, и в помине нет никакой растительности, никаких цветов, никаких деревьев. Что же это за оазис, помилуйте!

— Вулкан не обязателен, Алексей Петрович, — провозгласил Савчук. — Оазис может возникнуть без участия вулканических сил.

— Ну вот, и вы против меня?

— Я покажу на карте такой оазис, даже два!..

Он вытащил из полевой сумки уже известную мне карту расселения народов Сибири, похожую на одеяло из разноцветных лоскутков.

— Обратите внимание: два коричневых — якутских — островка среди желтого — тунгусского — моря.

— Ну, видим островки.

— А если посмотреть на обыкновенную карту, те же островки окрашены ярко-зеленой краской. Почему?

— Оазисы?

— Вот именно. В среднем течении Лены на пространствах лесостепи сохранились два реликтовых степных оазиса. Прослышав о тамошней высокой и сочной траве, предки якутов прикочевали сюда из Прибайкалья вместе со своими стадами. В отличие от тунгусов-охотников якуты — степняки, скотоводы. Для скота им обязательно нужна трава. Вот вам оазисы без вулканов…

Я возмутился:

— Уж это, извините меня, в огороде бузина, а в Киеве дядька! В Якутии вашей растет трава, и только! А в горах Бырранга — деревья в три человеческих роста, в сентябре цветы, весна наступает необычайно рано.

Лиза неожиданно засмеялась. Мы с недоумением посмотрели на нее.

— Как два мальчика, которые поссорились во время игры в бабки. Подеритесь еще!

— С тобой мы дрались уже, — сказал я, остывая.

— Помню, как же!.. Я свалила тебя в снег.

— Свалила? Вот еще! Я сам споткнулся.

— Сам, сам, — тотчас же уступила Лиза, улыбаясь. — Я вспомнила: ты споткнулся о порожек! — Она обернулась к Савчуку: — Наши взаимоотношения начались в детстве с драки…

— Лучше, если дружба и любовь начинаются с драки, а не наоборот, — глубокомысленно объявил Савчук, поднимая половник, которым размешивал суп в котелке. (Сегодня была его очередь готовить обед.)

Смехом всегда кончались подобные маленькие стычки. Лиза удивительно умела разрядить атмосферу спора, заметив, что та накаляется выше нормы. Шутка — это был клапан, с помощью которого спускались пары в котле.

— Кстати о девочках и мальчиках, — продолжал я. — Помните, Владимир Осипович, вы рассказали как-то об одной девочке и двух мальчиках, которые пролезали в «замочную скважину»?

Савчук улыбнулся.

— Это было в книге, которую я прочел в детстве, — пояснил он Лизе. — Через волшебную замочную скважину они попадали в прошлое: в семнадцатый век, в четырнадцатый, в каменный…

— Поняла! Мне нравится это! — Глаза Лизы заблестели. — Хочешь сказать, Леша, что мы похожи на них?

— Очень!

— А где же наша «замочная скважина»?

Я показал на отроги Бырранги, почти вплотную подступившие к озеру:

— Где-то там!..

— А, ты о реке, не показанной на карте?

— Ага!

— Ну, эту «замочную скважину» еще надо найти. Замок-то ведь с секретом!..

«Замочную скважину» помог найти Жора.

Берега Яму-Бойкуры представляют собой настоящий лабиринт со множеством узких, окаймленных тальником проток и бухточек. Каждую из них можно принять за устье реки и, только углубившись в нее на добрый десяток километров, убедиться, что это всего лишь длинный залив.

Нганасаны избегали бывать в этих местах. Какое-то непонятное отвращение или боязнь, связанные со старинными запретами, останавливали их. Именно здесь проходила та невидимая черта, которую они ни за что не решались перешагнуть.

Надежда на Бульчу тоже была плоха. Ведь он бывал на реке много лет назад, и страх, который не оставлял его тогда ни на минуту, пожалуй, совсем отшиб у него память.

Савчук учитывал все это, когда договаривался с Аксеновым насчет присылки самолета.

На другой день после того, как мы прибыли к подножию Бырранги, над притихшим, словно бы заснувшим озером прокатился ликующий гул гидроплана, круто идущего на посадку.

— А я по-летнему, — прокричал улыбающийся Жора, посадив гидроплан на воду. — Переобулся, как видите! Сменил лыжи на поплавки. Ну, кто на разведку со мной? Вы, Владимир Осипович? Или вы, Алексей Петрович?

Но в разведывательный полет решили отправить Бульчу.

Услышав обо всем, старый охотник очень взволновался. Лететь — в первый раз в жизни! — было страшновато. Он даже отступил на два-три шага от воды, а две дочери его, стоявшие тут же, поспешно ухватили старика за полы сокуя. Поза была отнюдь не героическая.

Мантугана (один из многочисленных зятьев) негромко хихикнул. Это решило дело. Продолжая недоверчиво приглядываться к самолету, Бульчу полез на крыло. Его подсадили. Дочери с воплями ужаса и скорби побежали по берегу за гидропланом, который брал разбег.

Даже после того как гидроплан с Жорой и Бульчу благополучно оторвался от воды, обе нганасанки продолжали воздевать руки и перекликаться визгливыми сердитыми голосами. Сколько хлопот, однако, доставляет им этот невозможный, несерьезный человек — их отец! Добро бы еще молодой рискнул подняться на воздух, а то старик, старик!.. Долго ли в его годы свалиться с самолета!

Но вопреки всем страхам беспокойный старик спустя полчаса был доставлен обратно в полной сохранности. Он вылез из гидроплана пошатываясь, несколько ошеломленный и оглушенный.

Впрочем, придя в себя, охотник заулыбался. Еще бы!.. Теперь-то он стал действительно самым передовым человеком в таймырской тундре: не только слушал радио и видел кино (десять раз!), но и летал по воздуху наподобие птицы!..

— Ни одного шамана, однако, не встретил, — сообщил он, посматривая на присмиревшего Мантугану.

— Какого шамана? — не понял я.

— Не летают шаманы там. Один Бульчу летает! — И, довольный шуткой, старый охотник хлопнул себя по ляжкам и закатился хохотом.

Ну, ясно! Ведь Бульчу побывал на «старой шаманской трассе», на воздушных подходах к Стране Семи Трав!..

Жора перебрался с гидроплана на берег.

— Нашли устье реки. В правом углу залива, — доложил он Савчуку, показывая на карте. — Старик правильно объяснял. Отсюда километров двенадцать-пятнадцать. Перед входом в реку — отмель, пять небольших островков. Да я провожу вас!

Работяга-гидроплан снова промчался по озеру, пеня его угрюмую воду, и взмыл в воздух.

Следом за ним двинулись по берегу и мы, сопровождаемые всем взрослым населением стойбища.

Сегодня ради нас было забыто старое суеверие. Нганасаны, привыкшие за время совместного путешествия разделять наши интересы, увлеченные не меньше нас поисками сказочного народа, безбоязненно переступили запретный предел и углубились в предгорья Бырранги…

До реки, не показанной на карте, мы добрались в полночь, но об этом можно было узнать, только взглянув на часы. Солнце по-прежнему кружило над тундрой, воздух был прозрачно-светлым, каким-то струящимся. Скалы, травы, цветы словно бы притаились вокруг, ожидая чего-то.

А быть может, собственное свое настроение я переносил на природу? Ведь сегодня должен был приоткрыться наконец сказочный ларец, полный тайн!..

Без помощи Жоры, конечно, не удалось бы сразу найти устье реки. Лед, каждую весну спускавшийся с ее верховьев, нагромоздил здесь кучи камня. Пять островков с протоками между ними образовали дельту реки. Она густо заросла цветами и травой.

Мне представилось, как много лет назад молодой Бульчу пригнал сюда запыхавшихся оленей. Вот он мечется на льду, пугливо озираясь, стараясь сбить со следа сказочную женщину в черном. Потом, решившись, ныряет наугад в один из узких протоков.

Я оглянулся на Бульчу. Он был встревожен, проявлял растерянность, то и дело останавливался и озирался по сторонам. По-видимому, пейзаж очень изменился с тех пор, как здесь побывал старый охотник.

Вдруг лицо его прояснилось. Спотыкаясь, Бульчу подбежал к камню, лежавшему в отдалении от берега, и, будто узнав знакомого, заплясал подле него.

— Первый страж реки! — торжествующе прокричал он.

Я думал, что увижу нечто вроде статуи, и был разочарован. Меньше всего скала напоминала человека. Но выяснилось, что на скалу надо смотреть снизу, со стороны реки. Тогда она становилась похожей на человека, сидящего в позе ожидания.

Второй страж реки находился поодаль, несколько выше по течению. На Чукотке такие камни называют «кигиляхами» — человеко-камнями.

Итак, это действительно было устье реки, по которой странствовал Бульчу! К ее верховьям должны были мы подняться, чтобы попасть в оазис «детей солнца».

 

2. Тень шагает рядом

Еще в Новотундринске при обсуждении маршрута Аксенов предлагал нам двигаться по реке на моторном боте. Это было бы, конечно, удобно. Однако Бульчу предупредил, что река очень узкая, извилистая. Решили плыть на лодках.

Это были плоскодонки, сделанные по нашему специальному заказу в Новотундринске, сбитые из досок, очень легкие, подвижные. Сидеть в них полагалось как в челне: лицом вперед, по ходу движения. Нос и корму закрыли брезентом — для людей были оставлены лишь небольшие отверстия.

Еще на озере я опробовал это хлипкое сооружение и остался им в общем доволен. В такой лодчонке едешь закупоренным по пояс. Если и начнет захлестывать волна, — не страшно, вода стекает по брезенту в реку.

Едва было обнаружено устье реки, не показанной на карте, как мы, не мешкая, уселись в лодки. В одной поместились я и Лиза, в другой — Савчук и Бульчу.

Лица провожающих выражали участие и беспокойство: мы очень сдружились за дорогу с нганасанами.

Особенно много внимания уделялось Лизе. Камсэ тщательно, несколько раз проверил, устойчива ли наша лодка, хорошо ли прилажен брезент. Мантугана и его сын, стоя по колено в воде, придерживали лодку за борт, ожидая, когда Савчук даст сигнал к отплытию.

Лишь один из провожающих — молодой человек в короткой меховой безрукавке — косился на Лизу с антипатией. Это был родственник Аксенова, долган, студент-метеоролог, которого предполагалось взять в поход четвертым. Прилет Лизы, как говорится, вывел его из игры.

Впрочем, до последнего момента упрямец не терял надежды. В пути он делился со мною своими соображениями: Лиза могла расхвораться, могла «скиснуть», испугаться трудностей плавания.

Сейчас метеоролог тоскливо топтался на берегу, подходил то ко мне, то к Савчуку, нетерпеливо откашливался, делая самые убедительные жесты. Он хотел, чтобы мы провели в горах наблюдения над воздушными течениями.

— Если меня не можете взять, то хоть шарики мои возьмите, — клянчил студент. — Нет, правда, что вам стоит? Ведь их можно сложить и спрятать под сиденье.

— А газогенератор?

— Ну что ж такого! Он ведь маленький. В общем, не слишком уж большой. Зато какая польза для науки!..

В пользе я, признаться, был не очень уверен. Но Савчук, по мягкости характера, согласился. Газогенератор и «шарики» достались, конечно, на мою долю, хотя и без них было тесновато.

В лодке Савчука и Бульчу уложен был запас продовольствия, одеяла и палатка. В нашей с Лизой лодке помещались походная рация и аккумуляторы, тщательно обернутые клеенкой, чтобы в них невзначай не проникла вода.

Савчук взглянул на часы, Бульчу взмахнул веслом. На берегу раздались напутственные возгласы. Я поспешно обернулся, чтобы попрощаться с Камсэ, и чуть было не перевернул лодку.

Она все-таки была на редкость неустойчивой. Приходилось соразмерять и рассчитывать каждое свое движение, как акробату на проволоке. Для того чтобы обернуться, надо было разворачивать всю лодку.

Савчук оттолкнулся веслом от берега.

Мы быстро выгребли на середину реки. Течение было стремительное, веслом приходилось работать на совесть. Но в этом было что-то бодрящее. Мы шли к цели напролом, против течения!..

Нганасаны некоторое время сопровождали нас по берегу, прыгая по-воробьиному с кочки на кочку. Только сейчас я понял, как трудно было бы нам идти к горам пешком. Мох пружинит под ногами. Ноги скользят. Раскисшая после весенних дождей земля прикрыта тоненькой коркой. По такой еще не совсем просохшей земле идти гораздо труднее, чем по глубокому снегу. С пешехода сходит семь потов.

Но наши друзья-нганасаны еще долго шли по берегу, размахивая руками и крича что-то ободряющее. Эти проводы — всем народом — были очень волнующими, трогательными.

— Что ж, провожают по всем правилам, — сказал я Лизе. — Погляди-ка, даже с цветами!..

В руках у провожающих не было букетов. Цветы были вокруг нас. Накануне прошел дождь, и тундра имела необыкновенно нарядный вид.

Они удивительные, эти северные цветы. Окраска их неяркая, скромная, не бьющая в глаза, словно бы на них лежит очень тонкий, почти неуловимый слой тумана.

Цветы особенно ценятся за Полярным кругом. Не знаю, есть ли в южных широтах острова, названные в честь какого-нибудь цветка. А в Арктике есть — остров Сиверсии. Так назвал его известный русский путешественник Толль, который побывал на нем весной и был поражен огромным количеством цветов на сравнительно маленьком пространстве.

Сиверсию называют еще «таймырской розой».

Желтые хрупкие цветы «таймырской розы» рельефно выделялись на фоне снега. (На дне впадин еще белел снег.) Мелькнули золотистые лютики, за ними бледно-желтые маки, а дальше возник распадок, почти сплошь заросший незабудками. Запах был очень сильный, словно бы встречный ветер бросал в лицо душистые охапки травы.

Но вот пешеходы стали понемногу отставать. Дольше всех держался неугомонный студент-метеоролог. Он шел у самой воды, оживленно жестикулируя. Голоса слышно не было: наверное, просил не забыть о шарах. Потом и его юношески гибкая фигура исчезла за поворотом.

Однако нас еще долго сопровождал мажорный рокот самолета. Пилот Жора не мог так сразу расстаться с нами и провожал вверх по течению, вероятно, не менее пятнадцати минут.

Он то улетал вперед, то возвращался, делал круги, иногда проносился совсем низко над водой, так, что видно было его обращенное к нам широко улыбающееся загорелое лицо. Тогда Бульчу приосанивался. Он считал, что эти церемонии совершаются в его честь. Пилот прощается с отважным нганасаном, который не побоялся подняться на небо, чтобы увидеть оттуда устье реки, не показанной на карте.

Дело, наверное, заключалось в другом.

Дельта была очень разветвленной, запутанной. Заботливый Жора хотел помочь нам поскорее выбраться из лабиринта проток и бухточек. Мы плыли за гидропланом, будто привязанные невидимой нитью к весело поблескивавшей на солнце серебристой птице.

Только выведя нас на широкий плес, Жора счел наконец возможным расстаться с нами. Он сделал прощальный круг, приветственно помахал крыльями и лег на обратный курс, в Новотундринск.

Бульчу обернулся и прокричал что-то. Мы с Лизой подгребли ближе.

— Хороший человек Жора, — убежденно повторил Бульчу.

Конечно! Все люди, которые помогали нашей экспедиции, были очень хорошими людьми.

Неуверенно чувствуешь себя на реке в такой непрочной, крошечной скорлупке. Вверху облака, внизу отражение облаков. Кажется, что висишь между небом и землей.

Но предаваться размышлениям и переживаниям некогда. Все свое внимание необходимо сосредоточить на том, чтобы сохранить равновесие. Не так-то просто управлять лодкой на быстрой горной реке!

Я старался не смотреть на бурлящую темную воду, на грозные, почти вплотную придвинувшиеся скалы. Смотрел на спину Савчука впереди. По-прежнему эта успокоительно широкая, почти квадратная спина маячила передо мной, как недавно в тундре. Савчук, по-видимому, уже не раз бывал в подобных переделках, — это чувствовалось по уверенным взмахам его весла.

Сделав крутой поворот, река вступила в узкое серое ущелье. Было похоже, что по склонам струятся потоки гранита.

Каньон делался все уже и уже. Горы Бырранга сдвигались, словно бы пытаясь преградить нам дорогу.

Над головой по-прежнему голубело ясное небо, но тень от склонов покрывала реку, и мы двигались в синих сумерках.

Приблизительно через каждые полчаса Бульчу устраивал отдых. Приметив на крутом берегу куст полярной ивы, он поднимал весло стоймя, что служило сигналом для нас с Лизой. Мы подгребали к соседнему кусту и цеплялись за низко нависшие над водой сучья, чтобы не снесло течением.

Через пять минут, передохнув, возобновляли путешествие.

Во время привалов я устанавливал теодолит и производил астрономические определения долготы и широты.

Старая карта, изданная в 1838 году, никуда не годилась.

Если верить ей, получалось, что мы плывем по суше. Мало того. На карте в этом месте значилась низменность. Мы же двигались узкими горными теснинами. Вокруг громоздились горы Бырранга, подступавшие к Таймырскому озеру гораздо ближе, чем предполагалось до сих пор.

Это означало, что после нашего возвращения картографы будут менять цвета на карте. Вместо зеленого цвета, каким закрашивают равнину, на северный берег озера положат густую коричневую краску, обозначающую горы.

Увлекательно прослеживать течение реки, идти навстречу ей, ища, где же — за каким мыском, поворотом — находятся ее верховья, истоки, начало! Собственно говоря, таково существо почти всякой научно-исследовательской работы. Но мы искали истоки тайны в буквальном значении этого слова.

Пока что река текла строго с севера на юг. Впереди не исключены были, однако, сюрпризы. Река могла вильнуть, сделать прихотливый поворот, увести нас в сторону от гор, далеко на восток или на запад.

Между тем каждый километр давался с большим трудом. Идти на веслах против течения было очень утомительно. Я подумывал о парусе, но ветер в этих горах менялся беспрерывно, как у мыса Горн: то дул прямо в лоб, то вдруг принимался толкать в спину, то, выскочив откуда-то из-за поворота, с силой ударял в борт.

Ночевать пришлось на болоте, где земля ходила ходуном, прогибаясь, как резиновая. Вокруг громоздились крутые обрывистые берега. Эта мочажина, вклинившаяся между скалами, была единственным подходящим местом для привала.

В тот же вечер у костра состоялись «крестины» реки, которая не была нанесена на карту.

Савчук предложил название; Река Времен, так как, поднимаясь к ее верховьям, мы как бы совершали путешествие в минувшие века.

— Название отвечает характеру нашего путешествия, по преимуществу этнографического, — скромно добавил он.

Лиза, однако, обиделась за геологию, которую, по ее словам, представляла.

— Было! Было этнографическим, дорогой Володя, — возразила она. — Сейчас экспедиция комплексная — геолого-этнографическая. Так и Москва решила…

— Ну конечно! Этнографы нашли оазис, ткнули туда носом, а потом…

— Уж если речь зашла о том, что кто-то кого-то ткнул носом, — вмешался я, — то, по справедливости, нельзя забыть о гидрологах.

— Правильно, — поспешил согласиться Савчук. — Вы очень помогли в разгадке этнографического следа, сигнала SOS…

— Говорю не о себе. Но без Андрея и его помощников мы не имели бы письма, найденного в плавнике.

— В общем, нечто вроде эстафеты, — сказала Лиза, прекращая шутливую перебранку. — В дело вступают по очереди представители различных профессий…

— В том числе и охотник Бульчу. Как, кстати, назвал ты свою реку, Бульчу?

Я обернулся к Бульчу, который священнодействовал подле котелка, где варился ужин.

— Потаден, — отозвался наш проводник.

— А что это значит?

— Это искаженное русское «потаенная», — подхватил Савчук. — Нганасан переиначил на свой лад слово «потаенная». Получилось: Потаден.

— Тогда уж лучше Река Тайн, — сказал я. И медленно повторил, прислушиваясь: — Река Тайн! Да, неплохо звучит.

— А я бы назвала ее Огненная, — вдруг сказала Лиза.

— Огненная? Почему Огненная?

— Мне кажется, это ей подходит, — ответила Лиза, задумчиво глядя вдаль.

— Ты начинаешь мудрить, говорить загадками. Это скучно, милая. Нам и без того хватает загадок…

— Река Времен лучше всего, — стоял на своем Савчук. — Мы двигаемся именно против течения времени, поднимаемся к истокам истории человечества.

Посмотрев в сторону Бульчу, он добавил многозначительно:

— А может быть, еще конкретнее: к истокам истории нганасанов!

— О! Вот как?

— Да. Я надеюсь, что в горах живет древний народ палеоазиатов, предки современных нганасанов.

— Остановившиеся в своем развитии?

— Вроде того…

Мы поспорили еще немного и наконец сошлись на предложенном мною варианте: Река Тайн. Я нанес на карту новое название и дважды подчеркнул. Карта сразу же приобрела другой, более осмысленный вид, словно бы осветилась.

А утром, проснувшись, мы обнаружили, что у нас осталась всего одна лодка. Рядом с ней на сырой земле чернела глубокая борозда. По-видимому, другую лодку стащило с берега и унесло течением, пока мы спали.

Правда, Савчук (это была лодка Савчука и Бульчу) клялся, что он, как полагается, вытащил ее до половины на берег. По его словам, он прекрасно помнил это.

— Что я, маленький или впервые в экспедиции? — сердился этнограф. — Даже снизу закрепил колышками, честное слово! Почему вы молчите? Почему вы все смотрите на меня такими глазами?

— Мысленно вы были, наверное, уже в оазисе, когда закрепляли лодку, — пробормотала Лиза.

— Моя ошибка, признаю, — сурово сказал я. — Мне надо было присматривать за вами.

Бульчу ничего не сказал, но вид у него был очень недовольный. Догонять беглянку, конечно, не имело смысла. Это отняло бы у нас слишком много времени.

Устраиваясь накануне на ночлег, мы вытащили из лодки почти все, что находилось в ней. Пропали только две сковороды и одеяло. Однако часть груза все равно приходилось оставить. С собой мы могли взять только самое необходимое (рацию, ружья). Ведь нам надо было поместиться вчетвером в оставшейся лодке.

Дальнейшее продвижение по реке усложнялось…

На месте привала мы оставили палатку, одеяла, всю муку, консервы, даже сахар. Полностью должны были, так сказать, перейти на подножный корм. Но летом в тундре и в горах нельзя умереть с голоду, имея ружье.

Меню наше, увы, не отличалось разнообразием. Гусятина фигурировала во всех видах: жареный гусь, вареный гусь, суп из гуся, печенка гуся. Вскоре я уже не мог смотреть на гусей: живых и мертвых. Один лишь Бульчу наслаждался, обсасывая косточки и причмокивая.

Мы все в меру своих сил старались улучшить наш стол.

Даже Савчук, полностью погруженный в размышления о пранароде, о предках нганасанов, однажды решил побаловать нас. В свое дежурство он подал на стол неизменного гуся, но с гарниром. Это были тонкие желтые коренья, горьковатые на вкус, называемые почему-то дикой морковью.

— Тундровые витамины, — отрекомендовал их Савчук, пытаясь с помощью научного комментария сделать гарнир более удобоваримым.

Я, в свою очередь, решил побаловать товарищей яичницей. (Бульчу очень расхваливал яйца поморника.)

Однако птичьи яйца превратились в невидимок и принялись играть со мною в прятки.

Я кружил подле нашего лагеря не менее получаса. Именно кружил, потому что яйца находились поблизости. Я был в этом убежден, видя, какую тревогу вызывают мои поиски у четы поморников, которые совершали надо мной сложные фигуры высшего пилотажа: падали камнем в траву, взмывали вверх из-под ног, удалялись в сторону, летя очень низко и притворяясь, будто подбито крыло, — словом, всячески стараясь отвлечь мое внимание от яиц.

Если бы птицы меньше суетились, я бы, пожалуй, плюнул на эту затею и ушел. Но поморники раззадорили мой аппетит. Стало быть, яйца были где-то рядом, я просто не замечал их.

Наконец пришел сонный, недовольный Бульчу (его разбудил Савчук, которому очень хотелось есть) и по каким-то непонятным мне признакам определил местонахождение гнезда. К моему изумлению, яйца лежали даже не в ямке, а прямо на земле, но совершенно сливались с общим пестровато-серым фоном.

Что же касается Лизы, то она налегала больше на ягоды, собирая во время привала морошку и бруснику.

Савчук и я просили ее не отходить далеко от лагеря или, по крайней мере, брать с собой ружье, но Лиза всегда поступала по-своему.

Как-то на привале я рубил дрова. Передо мной был густой кедровый стланик. Ветки переплелись, словно бы низенькие — не выше полуметра — деревья цепко держались друг за друга. Только так удавалось им устоять на склонах. Ветер в этих местах жестокий. Он с корнями выворотил бы и унес маленькое деревце, если бы его не удерживали на месте такие же деревья.

Но главное преимущество стелющихся лесов не в этом. Зимой они укрываются снегом с головой, как бы ныряют под толстое ватное одеяло.

Раньше мне не приходилось иметь дело с кедровым стлаником. Оказалось, что дерево чертовски неподатливо! Я ударил по одному из стволов топором, но с очень малым эффектом: лезвие застревало, дерево было упругим, пружинило.

Я снова повторил попытку. Тщетно! Это был какой-то зачарованный лес из сказки.

Отирая пот со лба, я выпрямился и увидел на мшистом болотце по другую сторону леса улыбающуюся Лизу. Она посмеивалась над моей неудачей. Я поспешил нагнуться над стлаником.

Как цепляется за жизнь все живое на Крайнем Севере, настойчиво приспосабливается к суровой здешней природе!

Деревья прижались к земле, ища защиты от холодов и ветра на ее материнской груди. Полярная сова «переоделась» во все белое и научилась видеть днем (иначе погибла бы от голода в течение светлого полярного лета). Песцовые мыши «переобулись» для того, чтобы было удобнее разгребать снег в поисках пищи. Их когти напоминают копыта.

Что же тогда сказать о людях? Почему нельзя предположить, что «дети солнца», у которых нашел приют Петр Арианович, выжили в горах, уцелели до сих пор?

Нганасаны рассказывали о медведях-оборотнях. Но, быть может, это и впрямь были люди, одетые в медвежьи шкуры мехом наружу?

Через день близость оазиса подтвердило совершенно неопровержимое — и очень тревожное — доказательство.

Утром я обнаружил следы медведя, который приходил к нашему биваку. Ночной посетитель не был воришкой. Он даже не прикоснулся к котелку с недоеденной гусятиной, а также к рыбе, которая была поймана накануне и предназначалась на завтрак. Зато с непонятным интересом осмотрел нашу лодку. Медведь обошел ее раз пять, не меньше. Петли следов были особенно запутанными здесь.

Удивительно, что я и Лиза не слышали его шагов. Эту ночь мы как раз спали в лодке — Лизе показалось сыро на берегу, а палатки у нас уже не было.

— Нынче к нам визитер приходил, — объявил я громко. — Слышишь, Лиза?

Савчук и Бульчу высунули головы из спальных мешков. Лиза уже причесывалась, сидя в лодке. Она зевнула и с недоумением посмотрела на меня. Потом ее заспанное лицо оживилось:

— Какой визитер?

— В общем довольно деликатный, я бы сказал, — продолжал я. — Расхаживал чуть ли не на цыпочках, чтобы не потревожить наш сон.

Бульчу подошел ко мне, присел на корточки и стал приглядываться к следам. Когда он выпрямился, я поразился происшедшей в нем перемене — лоб был озабоченно нахмурен, глаза сузились.

— Ты что, Бульчу?

Охотник не ответил мне. Он быстро обошел, почти обежал лодку, откуда с удивлением смотрела на него Лиза, держа гребень на весу. Потом прыгнул в сторону, в кусты, и низко наклонился, словно выискивая что-то на земле.

Савчук начал кряхтя вылезать из своего мешка.

— Приходил не медведь.

— Оборотень? — Я засмеялся, хотя было не до смеху: волнение нганасана невольно передалось и мне. — Товарищи! — Я обернулся к Лизе и Савчуку. — Бульчу стал невозможен — ему всюду чудятся оборотни!

— Не оборотни. Человек, — бросил охотник, продолжая приглядываться к следам.

— Какой человек?

— Два или три человека. Да, три. Двое сидели в кустах. Третий кружил возле лодки…

— А следы?

Охотник пренебрежительно усмехнулся:

— Обулся в лапы медведя…

— Не понимаю…

— Очень просто. Убил медведя. Отрезал лапы. Привязал к своим ногам. Ночью ходит, высматривает. Пусть подумают: это медведь ходит, не человек.

Лиза и Савчук присоединились к нам.

— Странно! — сказал Савчук, хмурясь. — Кто бы это мог быть?

— Нганасаны? — предположила Лиза. — Неужели они догнали нас?

— Вот еще! Подошли бы открыто. Нганасаны — друзья. Зачем им лапы медведя?

— Значит, враги?

— Надо думать, враги.

— Кто же это?

Мы молчали. Судя по выражению лиц моих спутников, ответ вертелся у них на языке.

— Каменные люди, — вполголоса сказал Бульчу и, втянув голову в плечи, оглянулся. Мы тоже оглянулись.

Пейзаж удивительным образом изменился вокруг. Он выглядел совсем иным, чем пять минут назад.

Так же сверкала на солнце река. Так же теснились к воде спокойные серые скалы. Но мы знали теперь, что это кажущееся спокойствие. Всюду могли скрываться соглядатаи. Они могли сидеть, пригнувшись, за тем вон большим камнем, похожим на жабу, могли лежать в той вон ложбинке, заросшей незабудками, сосредоточенные и тихие, не выдавая себя ничем, как умеют только первобытные люди.

Я почувствовал странную скованность движений.

Ощущение, надо признаться, было неприятным. Словно бы со всех концов поляны протянулось и скрестилось на мне множество настороженных угрюмых взглядов, липких, как паутина. Спускаясь к воде, чтобы наполнить котелок (сегодня была моя очередь готовить завтрак), я даже споткнулся.

Позавтракали мы быстрее обычного, перебрасываясь короткими фразами во время еды. Все было ясно: нас встретило сторожевое охранение «детей солнца» и теперь следовало за нами вдоль Реки Тайн.

Быть может, и пропажа лодки не была случайностью? Быть может, зря мы обвинили Савчука в рассеянности — лодку уволокли лазутчики «детей солнца», чтобы затруднить наше путешествие?

Лиза призналась, что с первых же часов пребывания на реке ей стало не по себе.

— Трудно даже объяснить, товарищи, — говорила она, зябко поводя плечами, то и дело оглядываясь. — Будто вошла в темную комнату, а там кто-то есть. Не вижу его, но знаю: есть!

— Ты просто восприимчивее нас с Владимиром Осиповичем, — заметил я.

— Понимаете: будто кто-то стоит в углу, прижавшись к стене, и ждет. Если протяну руку или шагну в темноту, то…

— Но мы все-таки шагнем в темноту! — решительно сказал Савчук, вставая. — Нам не остается ничего другого, товарищи. Надеюсь, что «дети солнца» догадаются по нашему поведению, что мы идем к ним с самыми мирными намерениями.

Я все же настоял на том, чтобы нести по ночам вахту: надо было оградить себя от неожиданностей.

И снова река плавно изгибается впереди. Она то разливается светлым широким плесом, то превращается в сумрачный узкий коридор. Очень тихо. Слышно только, как падают брызги с мерно поднимающихся и опускающихся весел да булькает под днищем вода.

А рядом бегут тени. Быть может, это просто тени от проплывающих в небе облаков. Не хочу думать об этом и не смотрю по сторонам, — не приходится зевать на бурной горной реке. Но все время помню о том, что нашу лодку сопровождают по берегу бесшумные, быстрые тени…

 

3. «Кабинетный ученый»

— Далеко ли до оазиса? — спросил я Бульчу на очередном привале.

— Недалеко. Совсем недалеко. Близко. — Бульчу подумал, посмотрел на скалы, прикинул в уме. — Еще пять, шесть, семь дней! — объявил он.

Лицо мое, по-видимому, выразило неудовольствие, потому что проводник поспешил добавить:

— Отмель еще ближе.

— Какая отмель?

— Забыл уже? Где плавника много.

Бульчу не обманул. На исходе дня за поворотом блеснула песчаная отмель. На ней лежали большие груды плавника.

Я поспешил подгрести к берегу. Все участники экспедиции выскочили на песок.

Тут были сосны, ели, лиственницы и березы. Деревья лежали вповалку, одно на другом. По-видимому, весной в период высокой воды их приносило сверху, с гор. Часть деревьев прорывалась в озеро, часть спотыкалась о порожек, об отмель и застревала тут. Вверх торчали обломанные ветви, судорожно изогнутые корни.

Мы были потрясены. Похоже было, что лес, к которому плыли по реке, сам двинулся нам навстречу. Сейчас уже нельзя было сомневаться в существовании оазиса.

Каждый по-разному реагировал на удивительную находку. Бульчу стоял в горделивой позе, опершись на весло, нетерпеливо ожидая похвалы. Лиза суетливо перебегала от ствола к стволу, трогала их, поглаживала шершавую кору, словно бы не доверяла своим глазам.

Савчук поскользнулся и чуть было не упал, заглядевшись на плавник. Я поддержал его под локоть.

— Не приходится обижаться. Оазис выслал навстречу своих представителей, — пошутил я, чтобы разрядить нервное напряжение.

Вытащив на берег лодку и оставив Лизу для ее охраны, я, Савчук и Бульчу двинулись пешком вдоль отмели.

Мы самым тщательным образом осматривали деревья, переворачивали стволы, оглядывали их снизу, сверху, с боков. Прошло полчаса. Метка — три точки, три тире, три точки — не находилась.

— Уверены в том, что есть письмо от Петра Ариановича? — спросил я Савчука.

— Не уверен. Предполагаю. — Савчук выпрямился, стоя среди стволов. — Вероятно, Ветлугин послал по реке много писем — во всяком случае, несколько. Часть из них прорвалась в Карское море. На одно письмо наткнулся ваш торопыга Звонков. Да, да, знаю: очень нам помог! Не умаляю его заслуг! Но ведь были, наверно, стволы, которым не удалось прорваться. Они так и остались лежать здесь, на отмели.

— Письма до востребования?

— Пусть так. До востребования.

Мы с новой энергией возобновили поиски.

Мне показалось странным, что Бульчу отделился от нас и ходит по самому краю берега, то и дело опуская в воду весло.

Вскоре он издал торжествующий возглас. Мы подбежали к нему. Меченый плавник «ошвартовался» в маленькой песчаной бухточке, в том месте, где река делала крутой поворот. Дерево лежало на золотистом дне, запутавшись в водорослях и чуть покачиваясь, как дремлющее диковинное животное. Когда оно поворачивалось к нам боком, явственно видна была метка, при виде которой быстрее забилось сердце: три точки, три тире, три точки — графическое изображение сигнала бедствия!

— Поглядите-ка, сигнал SOS! — вскричал Савчук.

Когда мы подвели под плавник петлю и осторожно вытащили его из воды, оказалось, что это расщепленный, измочаленный ствол, почти лишенный веток, судя по описанию, сделанному Андреем, родной брат того плавника, что замешался в стайку гидрографических буев в Карском море.

Но младший или старший брат? Иначе говоря, отправленный раньше или позже «карского плавника»?

Сейчас нам предстояло узнать это…

Дерево, как я и ожидал, было повреждено в нескольких местах, красная и черная краска почти начисто стерлась. Видимо, ему изрядно досталось в пути: и на брюхе пришлось проползать по мелководью, и между камнями продираться. Об этом свидетельствовали многочисленные белые шрамы и ссадины на стволе.

— Гонец прорвался сквозь строй врагов, — пробормотал я.

— Смотрите-ка, ни одной ветки нет, — удивленно сказала Лиза, подходя к плавнику. — Все обломаны. Почему?

— Не обломаны, — поправил Савчук. — Обрублены. Чтобы плавник скорее добрался до своей конечной станции.

Подумать только! Даже это предусмотрел Петр Арианович!

Савчук вооружился лупой и опустился на колени перед плавником. Мы затаили дыхание.

— Нашел! — Этнограф поднял голову. — Дайте-ка нож! Да поострее!

Сейчас он, как хирург, был полностью поглощен ответственной операцией, даже не оглядывался, только требовательно протягивал руку назад и бросал короткие приказания. Их ловили на лету ассистенты, почтительно переминавшиеся с ноги на ногу за его спиной.

В стволе был паз, очень узкий, едва заметный. Со всеми предосторожностями, очень медленно Савчук поддел острием ножа крышку тайника и осторожно приоткрыл его.

Мы увидели щель, заполненную мхом. С лихорадочной быстротой Савчук принялся вытаскивать мох.

Вдруг рука его, погруженная в отверстие, замерла.

— Что там? — спросила нетерпеливо Лиза. — Да ну же, Володя!..

Рот Савчука был открыт, лицо бледно от волнения.

— Пусто! — с трудом выдавил он из себя. — Внутри пусто. Нет ничего!

Я и Лиза, мешая друг другу, ощупали плавник, заглянули внутрь. Да, пусто!..

Тайник, в котором мы ожидали найти письмо, был сделан довольно примитивно, вероятно, самым простым инструментом. Бросалось в глаза, что края отверстия негладко зачищены.

Зато все остальное было сделано с большой заботливостью. Видимо, Петр Арианович боялся, чтобы внутрь не проникла вода и не повредила письма, затруднив впоследствии чтение текста. Поэтому он принял соответствующие меры: заполнил тайник мхом, а затем тщательно заклинил дыру и замазал ее варом.

Неужели же он забыл вложить письмо? Только перевернув плавник, мы поняли, что произошло.

В стволе зияла трещина. Надо думать, меченый плавник был поврежден, когда протискивался вместе с другими деревьями через какую-нибудь стремнину меж камней. Глубокая, рваная рана оказалась роковой. Сквозь эту трещину провалилось то, что делало найденный плавник таким ценным и важным для нас, — письмо Петра Ариановича. Оно безвозвратно погибло на дне Реки Тайн…

Мы долго молчали.

Первым нарушил молчание Савчук.

— Нанесите, пожалуйста, на карту название этой отмели, — будничным тоном сказал он мне, поднимаясь с колен и аккуратно вкладывая лупу в кожаный футляр. — Я предлагаю назвать ее Отмелью Потерянного Письма. Нет возражений? А теперь едем дальше.

Но как бы ни бодрился наш начальник, настроение у всех было подавленное.

Мы ожесточенно гребли, опустив головы, стараясь не смотреть по сторонам. Ничего хорошего не было там. Прошла уже неделя, как расстались с нашими друзьями-нганасанами, а все те же угрюмые, безлюдные горы были вокруг. Нигде ни малейшего признака человеческого жилья.

— Слушайте, возникло ужасное сомнение, — неожиданно сказала Лиза.

— Сомнение? В чем?

— В здравом ли уме Петр Арианович? Уцелел ли его рассудок?

— Что ты хочешь этим сказать?

Хочу сказать, что он мог и не выдержать выпавших на его долю испытаний. Что, если все письма, которые Петр Арианович посылает из своего убежища в горах, наполнены иллюзиями, описанием галлюцинаций?

— Черт знает, что говорите, Лиза! — возмутился Савчук.

— Нет, вдумайтесь, товарищи! Человека носило на льдине, человек был на волоске от смерти. И вдруг он видит удивительный оазис в глубине гор, но безлюдный. Какое потрясение он должен был испытать!.. И тогда Петр Арианович окружил себя вымыслами… «Дети солнца»!.. Птица Маук!.. Таинственные ритуалы!.. Эти видения явились как бы защитной реакцией. А на самом деле все пустынно вокруг, немо…

Мороз прошел по коже, когда я подумал о такой возможности. Несчастный, полубезумный человек бродит среди скал. Никого нет подле него, он одинок как перст, но ему чудится, что здесь полно людей. Он разговаривает с ними, спорит. Он прячется от какой-то несуществующей Птицы Маук…

— Что это взбрело тебе в голову? — запротестовал я. — Ведь Бульчу тоже видел людей. Один из них даже пустил в него стрелу.

— А медвежьи следы? — подхватил Савчук. — Потом пепел. Разве можно сомневаться в том, что к нам приходили люди из оазиса?..

Лиза, помолчав, призналась, что поддалась мнительности.

— Устала от гор. Давят, — пробормотала она, со злостью погружая свое весло в воду.

В тот вечер мы улеглись спать в тревожно-подавленном состоянии.

Бульчу разбудил меня в два часа ночи. (Это было время моей вахты — с двух до четырех.)

Долина реки была погружена в сумерки. Черные тучи закрыли солнце.

Я сидел у костра, положив ружье на колени и прислушиваясь к монотонному плеску реки. Маленькие волны, набегая на берег, все время озабоченно шептались о чем-то. Могло показаться, что это люди шепчутся в кустах, тесно сблизив головы, то и дело посматривая на меня из-за ветвей.

Но я не позволял себе поддаться страху. Смолоду привык дисциплинировать свое воображение. Вот и сейчас стал думать об оазисе, воображать, каков он.

Мне — чтобы хорошо работалось — надо ясно представлять конечный результат моей работы. Для того чтобы дойти, необходимо в воображении своем нарисовать цель, конечный пункт пути.

Так обстояло дело шесть лет назад, во время поисков Земли Ветлугина. Так обстоит дело и теперь, во время поисков самого Ветлугина.

С земли поднялся Савчук, и, ежась от холода, подсел ко мне.

— Полчетвертого, — сказал я, посмотрев на часы. — Рано еще. Сменять в четыре.

— Не спится, — хрипло ответил Савчук.

— Не спится? Почему?

— Все мысли, заботы… Дайте-ка папиросочку!

— Вы же не курите!

— Придется закурить.

Мы задымили и долго сидели в молчании, думая каждый о своем, а может быть, даже об одном и том том же.

— Ну, спать, Алексей Петрович. Спать! — сказал Савчук, беря у меня из рук ружье. — Начало пятого, а в шесть побудка.

Я осторожно, стараясь не разбудить Лизу, лег с ней рядом у потухшего костра. Только вытянувшись на подстилке из мха и веток, почувствовал, как устал за день.

Перед закрытыми глазами замелькали какие-то блестки, солнечная рябь. А! Листва, освещенная солнцем!

Раздвинулись ветви, и на опушку вышел Петр Арианович, близоруко щурясь через очки.

Он спокойно стоял и осматривался. Он не видел, что из-за спины его, нависая над ним, поднимается что-то страшное, какая-то очень длинная, медленно раскачивающаяся тень…

Крикнуть, предупредить? Но мой голос не донесся бы до него…

Утром я проснулся от холодных капель, которые падали мне на лицо. Погода переменилась к худшему. Небо было в тучах, накрапывал дождь.

Река сразу стала хмурой, неприветливой. Прибрежный тальник дрожмя дрожал, как от озноба.

С севера задувал резкий, прохватывающий до костей ветер.

Настроение участников экспедиции по-прежнему было нервозным. Лиза разворчалась на меня за то, что я пролил кофе. Я не удержался, ответил резкостью. Савчук только вздыхал и ел больше обычного, что было у него признаком угнетенного состояния духа.

Бульчу спустил лодку на воду. Мы молча расселись в ней.

Стыдно признаться, но я испытывал желание поссориться с нашим проводником. Меня раздражал его спокойный, самодовольный вид.

— Скоро ли? — то и дело спрашивал я.

— Скоро, скоро, — бодро отвечал старый охотник.

— Вторую неделю говоришь так. Ведь уже был здесь!

— Очень близко показалось — от смерти бежал, — отвечал проводник, поворачивая ко мне улыбающееся круглое лицо.

Что поделаешь? Он был прав. Человеку, за спиной у которого смерть, некогда оглядываться по сторонам и высчитывать расстояние. Удивительно еще, что Бульчу запомнил так много ориентиров на берегу.

— Посмотри, — говорил он, указывая веслом. — Вон берег обвалился. Красная глина, как открытая пасть. А сейчас скала будет — Сидящая Сова. Очень похожа на сову.

Это была память не горожанина, знающего, что можно при малейшем затруднении спросить дорогу у милиционера, нет, — цепкая память охотника, который не пользуется даже компасом, потому что привык доверять своим обостренным зрению и слуху.

Вдобавок живое воображение, свойственное людям, близким к природе, помогало Бульчу выискивать приметы там, где не всякий их смог бы найти. На мой взгляд, например, у скалы, мимо которой мы плыли, не было ничего общего с сидящей совой. Бульчу же много лет назад увидел это сходство и по нему узнал скалу.

— Теперь скоро, — сказал он, держась одной рукой за выступы камня, а другой поднимая весло. — Слышишь шум?

Я прислушался. Успокоительно ворковали струи воды под дном лодки. С плеском набегала на берег и откатывалась волна. Больше я не услышал ничего.

— Слышно очень хорошо, — сказал Бульчу, удивленно посмотрев на меня. Он надул щеки: — Вот так: гу-у, гу-у!..

Но только через четверть часа на привале я, Лиза и Савчук услышали нечто напоминавшее раскаты грома.

Чем выше поднимались мы по Реке Тайн, тем сильнее становился грохот, тем чаще Бульчу оборачивался ко мне, улыбаясь во все лицо.

Лодка обогнула каменистый островок, вышла на широкий плес, и мы увидели пороги впереди.

Мокрые, тускло отсвечивавшие камни торчали над водой, будто река ощерила злобную пасть.

К сожалению, у нас не было крыльев, и мы не могли перелететь по воздуху через пороги. О том, чтобы проскочить их, нечего было и думать. Промежутки между камнями были очень узкими. Пена устрашающе кипела там. Высоко взлетали брызги.

Бульчу осторожно подгреб к берегу.

Нужно было обойти препятствие по суше, волоком протащив лодку до чистой воды.

Мы вытащили ее на прибрежный песок. Лиза стала вынимать вещи, чтобы облегчить лодку, а мы с Бульчу отправились вдоль берега — разведать местность.

Один Савчук остался стоять у порогов. Его, по-видимому, развлекли брызги пены, тончайшая водяная пыль, висевшая над камнями.

— Как дитя малое! — сердито сказал я Бульчу. Охотник недоумевающе пожал плечами.

Мы остановились, наблюдая издали за Савчуком.

Он выпрямился, махнул рукой Лизе (голоса за ревом воды слышно не было). Лиза подбежала к нему, подала какую-то вещь. Ага, бинокль! Теперь они попеременно смотрели на пороги в бинокль, оживленно жестикулируя.

— Зовут! — взволнованно сказал Бульчу. — Вон машут. Что-то нашли!

Он сорвался с места и побежал назад, скользя и оступаясь на мокрой траве. Я поспешил за ним. Я уже догадывался, какой предмет увидели Савчук и Лиза, и боялся поверить в это.

— Где, где? — кричал Бульчу на бегу.

Лиза указывала на пороги.

Подбежав к ней и взглянув в ту сторону, я увидел, что посреди порогов темнел скалистый островок. Там, в расщелине, торчала верхушка ствола, застрявшего между двумя остроконечными камнями. Вода перехлестывала через них. Вокруг, бешено клубясь, вертелись завихрения пены. Только изредка раздергивалось покрывало брызг, и тогда ствол был виден очень хорошо. Мокрый, лоснящийся, лишенный веток! Двойник ствола, найденного на отмели!

— А сигнал бедствия? Есть ли на нем сигнал бедствия?

Вместо ответа Савчук сунул мне бинокль в руки.

Да, это был меченый ствол! Когда струи воды опадали, я различал на нем три красных кружка, три черных тире и снова три красных кружка.

— Ожидал его увидеть здесь. Надеялся, что он здесь, — говорил Савчук, нетерпеливо отнимая у меня бинокль. — Среди деревьев, которые прорывались к океану, должны же были быть неудачники. Один споткнулся об отмель, другой — вот он! — застрял на островке между камнями.

— Но, может, и это пустышка? — прервала его Лиза. — Есть ли в нем письмо? Цело оно?

Мы с беспокойством переглянулись.

— Вот что, — сказал я. — Мы с Бульчу попробуем подойти к нему на лодке.

— Нельзя. Перевернет!

— Не снизу, Бульчу, нет… Сверху! Вместе с течением!

— Нельзя! Разобьет о камни!

— Тогда вплавь.

Бульчу только сердито покосился на меня.

Каменный островок находился примерно на середине реки. Нас отделяло от него не более двадцати метров. Но все пространство от берега до берега представляло собой сплошной водоворот. Самый опытный пловец не сумел бы преодолеть эту опасную стремнину.

— А если веревкой обвязаться? Свободный конец держать на берегу? — нерешительно спросил я и замолчал. Новое решение пришло в голову.

— Не вплавь, а по камням — сказал я. Савчук, Бульчу и Лиза удивленно смотрели на меня. — Конечно же, по камням… Есть у тебя длинный ремень, Бульчу?

Но старый охотник, поняв меня с полуслова, уже торопливо разматывал аркан, которым был опоясан под своим сокуем.

Подобные арканы (они называются «маут»), сплетенные обычно из четырех ремней, набрасываются на оленей, которых хотят отделить от стада.

Я попытался добросить аркан до одного из камней, между которыми зажало плавник. Аркан сорвался в воду. Я повторил попытку, и опять неудачно. У Савчука тоже не получилось ничего.

Он уступил место Бульчу.

— Юношей был, ловил оленей очень хорошо. Теперь все забыл, — говорил охотник с притворной скромностью, как обычно говорят в таких случаях виртуозы своего дела. Он покружил в воздухе арканом, разминая руку.

— Нет, забыл. Не попаду, — повторил он.

В первый раз Бульчу действительно не попал. Петля соскользнула с мокрого камня, конец аркана плюхнулся в воду. Но, подтянув его обратно и дождавшись, пока рассеется облако водяной пыли, наш проводник снова примерился. Длинная черная змея пронеслась в воздухе, и Лиза захлопала в ладоши.

Петля туго затянулась на камне. Бульчу слегка отпустил аркан, и тот повис над порогами, покачиваясь, будто приглашая меня испытать надежность переправы.

— Очень хорошо, Бульчу, — похвалил я. — Свободный конец обвяжи вокруг этой скалы. Да покрепче. Я буду придерживаться рукой за аркан.

Я поспешно разулся и в одних носках шагнул на ближайший к берегу скользкий камень. Савчук придержал меня за локоть.

— Нет, я, — сказал он.

— Почему вы? Это моя мысль.

— Я начальник экспедиции, — пояснил Савчук вежливо, но твердо. — В данном случае позволю себе применить власть.

Я посмотрел на Бульчу и Лизу, ища поддержки. Они молчали.

Уже стоя одной ногой на камне, Савчук обернулся и сказал извиняющимся тоном:

— Надо, видите ли, уметь обращаться со всеми этими секретными ящиками, тайниками в стволах и прочее. Дело очень деликатное, тонкое. Никому не могу этого доверить. Даже вам!..

Бульчу поспешно обвязал его вторым ремнем вокруг талии. Савчук с осторожностью переступил на следующий камень. Он подвигался вперед очень медленно, одной рукой держась за аркан, другую отведя в сторону, чтобы сохранить равновесие.

Со стороны, возможно, это выглядело нелепо: толстый человек средних лет в одних носках осторожно идет по камням, балансируя, как канатоходец. Но мне, Лизе и Бульчу это не казалось нелепым.

Перепрыгнув с пятого камня на шестой, Савчук вдруг покачнулся, чуть было не упал, но выправился и пошел дальше.

— Страшно! Не могу смотреть, — сказала Лиза, закрывая глаза ладонью.

Аркан был туго натянут и вибрировал, как струна. Зато легкий ремень, которым опоясали Савчука, провисал свободно, волочась за ним по воде. Конец ремня крепко держали я и Бульчу. Это была страховка на случай несчастья.

Савчук уже приближался к меченому плавнику. Здесь некоторые камни были залиты водой, да и промежутки между ними были более широкими. Этнографу пришлось удвоить осторожность. Он пригнулся и обеими руками схватился за аркан. Грозно кипящая вода захлестывала его выше пояса.

Теперь наступал самый опасный момент. Савчук остановился. От островка отделяло его метра полтора. Надо было прыгать, не раздумывая. Но Савчук замешкался.

Мне показалось, что он смотрит вниз, в белый водоворот. Ну, теперь кончено! Закружится голова, и…

— Прыгай! — заорал я. — Прыгай же, чертова перечница!..

(Боюсь, что, охваченный волнением, я выразился несколько сильнее.)

Мой возглас подействовал, как удар бича. Савчук прыгнул. Вероятно, он не рассчитал расстояния, потому что на глазах у нас сорвался со скользкого камня и исчез под водой.

Лиза пронзительно вскрикнула.

Но этнограф тотчас же вынырнул из завихрений пены и уцепился за камень.

На островок он ухитрился вскарабкаться без нашей помощи. Он поднимался по нему медленно, цепляясь пальцами за каждый выступ, то и дело обрываясь и соскальзывая в воду. Наконец прочно утвердился на камне рядом с плавником.

Несколько минут он отдыхал. Потом, успокоительно помахав нам рукой, нагнулся над стволом.

Он возился с ним очень долго. За брызгами пены не видно было, что делает Савчук, но мы знали, что он пытается приоткрыть тайник и извлечь оттуда письмо, если оно еще сохранилось.

Работать приходилось с величайшей осторожностью, чтобы не повредить драгоценный манускрипт.

Савчук каждую минуту мог снова сорваться в воду: он сидел, как птица на насесте, на скользком камне, беспрестанно обдаваемом холодными брызгами.

Наверное, пальцы этнографа окоченели — иногда он прерывал работу и, стараясь согреть руки, закладывал их под мышки.

Наблюдая за неуклюжей фигурой, которая то появлялась, то исчезала за взлетающим над порогами каскадом брызг, я мысленно стыдил себя за то, что был несправедлив к Савчуку в Москве. Ведь я считал его сиднем, архивной крысой, кабинетным ученым. Вот он, «кабинетный ученый», работает, как грузчик, как водолаз, в кровь обдирая руки о камни, ежеминутно рискуя жизнью!

Да, нелегко ему доставался каждый новый добытый для науки факт…

Так прошло, наверное, не менее двадцати минут (некогда было взглянуть на часы). Но вот Савчук поднялся во весь рост и, приложив руки рупором ко рту, что-то прокричал нам.

Трудно было разобрать слова за шумом воды.

— Пустышка? Нет письма? Размокло письмо? — наперебой переспрашивали мы.

После неоднократных повторений нам удалось понять Савчука. Оказалось, что он не решается открыть дверцу в стволе. Она наполовину затоплена. Если открыть ее, вода может проникнуть внутрь тайника и повредить письмо. Савчук предлагал вытащить плавник на берег.

К счастью, ствол, застрявший между камнями, сидел не очень крепко. Вскоре Савчуку удалось высвободить его из каменного капкана, и мы со всеми предосторожностями подтащили к берегу свою драгоценную находку.

Никто не смотрел на меченый плавник, хотя из-за него была поднята эта рискованная возня. Мы стояли подле Савчука, который лежал на песке, ловя воздух широко разинутым ртом. Он перехватил мой встревоженный взгляд и попытался улыбнуться.

— Отяжелел… Брюхо отрастил… — сказал он, переводя дух после каждого слова. — Засиделся… в архивах…

— Будто оправдывается! — сердито закричала Лиза, дрожащими пальцами расстегивая его мокрую куртку.

Постепенно она приходила в себя после пережитого волнения. Об этом можно было догадаться по тому, как Лиза принялась командовать:

— Володя, раздевайтесь! Я ухожу, буду готовить чай! Бульчу, вот спирт! Хорошенько разотрите Владимира Осиповича! Насухо-насухо, чтобы кожа покраснела! И переодеться во все сухое!.. А ты чего стоишь? — накинулась она на меня. — Собирай тальник, разжигай костер… Или нет, подожди! Я сама разожгу костер. Помоги Бульчу. Растирайте Савчука в четыре руки!

Пока мы энергично «в четыре руки» растирали Савчука, он, мешая нам, тянулся к лежавшему рядом меченому плавнику, как ребенок, которому не дают новую, только что привезенную из магазина игрушку.

Но Лиза была неумолима. Только после того как Савчука вытерли, переодели во все сухое и напоили горячим чаем с коньяком, она разрешила ему заняться плавником.

С коротким стуком, похожим на выстрел, отскочила дверца, закрывавшая тайник в стволе.

Округлыми уверенными движениями Савчук вынимал мох из отверстия в стволе. По временам он останавливался, осторожно ощупывал содержимое ствола и продолжал свою работу. Лиза, стоявшая рядом на коленях, коротко и быстро дышала. Ей, видно, хотелось поторопить его, но она не осмеливалась этого сделать.

И вот, наконец, из ствола были извлечены четырехугольники бересты, заботливо переложенные мхом. Они были почти сухими.

— Странно… — сказал я разочарованно. — Я помню почерк Петра Ариановича. Он писал угловато, размашисто. А здесь, глядите-ка, буковки лепятся одна к другой. Какая-то старомодная вязь!

— Ну, это понятно: он экономил место, старался уместить на нем больше текста.

Но это соображение показалось мне недостаточно убедительным. Так хотелось снова увидеть знакомый, привычный почерк Петра Ариановича!.. Ведь первое письмо (вернее, то, что осталось от него) было обезличено, представляло собой всего лишь копию, отпечатанную на пишущей машинке.

Впрочем, некогда было раздумывать над этим.

— Есть дата, товарищи, — объявил Савчук прерывающимся голосом. — Письмо датировано тысяча девятьсот семнадцатым годом!..

Он начал медленно читать, запинаясь, пропуская непонятные места, часто обращаясь к нам с Лизой за советом.

К сожалению, несмотря на тщательную закупорку, вода все же проникла внутрь «конверта», испортив некоторые куски текста.

Особенностью Петра Ариановича было то, что он очень мало писал о себе. Географ, видимо, спешил передать собранные им научные сведения. Наука была для него на первом плане. Поэтому многое из того, что касалось непосредственно Петра Ариановича, нам приходилось додумывать, дополнять своим воображением.

Не стоит обременять читателя всеми подробностями этой кропотливой работы. (Трудность ее поймут, пожалуй, только ученые, посвятившие себя изучению старинных рукописей.)

Скажу только, что первоначальная расшифровка пестрела неопределенными оборотами, которые выдавали наши колебания: «По-видимому, Петр Арианович отправился…», «Вероятно, он знал о том, как…», «Надо предполагать, что…»

Лишь под конец экспедиции все стало на свои места, все стало ясно: нам, если помнит читатель, очень помог дневник.

Но вначале, повторяю, пришлось нелегко. Письмо, пересланное в плавнике, напоминало книгу с вырванными или поврежденными страницами.

Из мглы выплывала одна картина за другой. Эпизод следовал за эпизодом. Вдруг возникало плоское совиное лицо, а вокруг него клубился мрак. Что-то с трудом формировалось там, какие-то очертания мелькали, кружились, пересекая друг друга. И вот, как из хаоса, проступало нечто новое. Рядом с совиным лицом появлялись другие лица.

Своеобразной была обстановка, в которой происходило чтение второго письма на бересте.

Тучи, давно собиравшиеся в северной части гор». зонта, спустились с гор и сумрачным сводом нависли над нами. От этого сразу стало как-то душно. Мы словно бы очутились в тесном помещении, очерченном светлым кругом костра.

Длинные языки пламени поднимались и тотчас же опадали. Иногда с шипением вываливался уголек из костра. Его поспешно заталкивали назад.

Река бесновалась у порогов, будто злясь и негодуя на нас за то, что Савчук вырвал меченый плавник из ее пасти.

Но у костра было тепло. (Лиза заставила меня и Бульчу поддерживать огонь, чтобы Савчук не простудился после своего вынужденного купанья.)

Участники экспедиции тесно сгрудились вокруг костра. По сосредоточенным лицам пробегали красные пятна — отсветы огня, а за спинами раскачивались мохнатые тени; тени сошлись, и нас будто обступили обитатели гор, о которых писал Ветлугин.

Один за другим возникали они перед моим умственным взором, рождаясь в игре отблесков, в извечной борьбе света и мрака…

 

4. Оазис за Полярным кругом

…Подняв голову, Ветлугин увидел синюю полосу на юге. Земля? Неужели земля?!

Странствие по морю кончилось. Ледяные поля прибило к земле.

Ползком по разлезающимся, колеблющимся льдинам Ветлугин выбрался на берег. Отдышавшись, осмотрелся.

В южной части горизонта темнел какой-то горный массив. Горы? Что бы это могли быть за горы?..

От устья Лены вдоль побережья протянулась тундра, низкая, болотистая, безлесная, — арктическая степь. Горы к западу от Лены могли встретиться только на Таймырском полуострове.

Стало быть, Таймыр?..

Ого! Куда, однако, занесло его!

Но если так, то горы на юге, несомненно, плато Бырранга.

Перешагнуть бы это плато, а там уж не так далеко и до русских поселений…

«Относительно недалеко, — тотчас же поправил себя Ветлугин. — Понятно, не пятьдесят и не сто верст. Немногим больше!»

Сейчас он не хотел прикидывать, сколько именно верст. После чудесного избавления от почти неминуемой гибели все казалось близко, просто, легко осуществимо. На ногах будто выросли сказочные семимильные сапоги!

Отдышавшись, Ветлугин двинулся на юг.

По-видимому, он знал, что на лето нганасаны (по-тогдашнему самоеды) прикочевывают к Таймырскому озеру.

Задача состояла в том, чтобы добраться до летних стоянок самоедов и вместе с ними уйти к границе леса. Успеет ли он сделать это? Или запоздает, отстанет от самоедов?

Отстать — значит умереть!

Сотни верст пустынной тундры отделяли путешественника от ближайшего поселения. А самым грозным препятствием на пути вставало затянутое туманом безлюдное плато Бырранга.

Этот период жизни, надо думать, представлялся ему впоследствии очень смутно, в виде вереницы однообразных каменных ущелий с осыпающимся галечником и известняком. Он брел по ним, иногда останавливаясь и с тревогой осматриваясь.

Короткая таймырская осень кончалась. Снег белел теперь не только во впадинах, но кое-где и на склонах. Небо, куда ни глянь, было темнее скал: свинцово-серое, почти черное, очень мрачное. Оно как бы провисло под тяжестью еще не выпавшего снега. Лишь далеко впереди, на юге, светлела узкая полоска над горизонтом.

В спину дул ветер, будто подталкивая, торопя. Но и без того путник знал, что зима нагоняет его, идет за ним по пятам.

С огромным трудом давался каждый новый подъем. Каменистые горы поднимались к югу как бы ступенями, напоминая лестницу гигантов. Быстро неслись над головой низкие тучи, все чаще просеиваясь снегом.

Он шел и шел, опустив плечи, помогая себе взмахами рук, будто плыл.

Первое время Ветлугин, по-видимому, охотился в горах. Потом запас пороха кончился.

Однако спички Ветлугин берег. Они с особой тщательностью были запрятаны в герметически закрывавшейся металлической спичечнице, и путешественник не позволял себе расходовать больше одной в день.

Последнюю спичку использовал при разжигании костра, на котором собирался жарить пойманную куропатку.

Он поймал ее руками.

Ему повезло. Еще издали заметил двигающийся по склону комочек. Куропатка? Он отвернулся. Что пользы смотреть на нее, когда ружья нет?

Но через минуту, не удержавшись, опять повернулся в ту сторону.

Странно! Почему проклятая птица двигается короткими скачками, не пытаясь взлететь? Ага! Вот оно что!.. У нее перебито или перегрызено крыло!

Спотыкаясь от слабости, Ветлугин погнался за куропаткой. Под руку подвернулся камень. Он швырнул его в птицу и, наверное, ушиб ей ногу, потому что она стала удаляться гораздо медленнее.

Наконец он настиг ее.

Мясо обычно съедалось полусырым, несмотря на то, что жарилось на костре. Ягель сгорает очень быстро, а в распоряжении Ветлугина не было другого топлива. Но сейчас не приходилось обращать внимание на такие мелочи. Все же еда была горячей.

Он разгреб снег, извлек из-под него белый лишайник, который служит кормом для северных оленей, потом старательно уложил и утрамбовал в ямке, предусмотрительно вырытой в снегу, чтобы не задувало ветром пламя.

Каралось бы, все предосторожности были приняты. Но руки дрожали от волнения или слабости, когда подносил зажженную спичку к ягелю. Огонек качнулся и погас.

Куропатку пришлось съесть сырой.

О том, что он израсходовал последнюю свою спичку, Ветлугин вспомнил только вечером, устраиваясь на ночлег. Было очень холодно. Захотелось погреться перед сном. Но спичек не было. Полно ягеля под ногами, а костер разжечь уже нечем!..

Все же ему удалось задремать, забившись в углубление между скалами и свернувшись калачиком.

Ветлугина разбудили крикливые голоса подорожников.

Эти птицы улетают с Таймыра осенью в арьергарде остальных перелетных птиц. С отлетом подорожников на полуострове воцаряется зима.

Знал ли об этом Ветлугин?

Сейчас птицы как угорелые носились перед скалой, под которой он укрылся. Зарябило в глазах. Потом стая, будто испугавшись чего-то, взмыла в небо и мгновенно исчезла.

Некоторое время Ветлугин лежал неподвижно, собираясь с силами. Когда опять посмотрел вверх, представилось, что подорожники вернулись. Но они были теперь совсем белыми. Птицы бесшумно садились на снег и, распластавшись, сливались с ним.

Не сразу Ветлугин догадался, что это уже не птицы, а хлопья снега. Черт возьми! Он никогда не видал таких больших, похожих на птиц хлопьев.

Уставившись в небо, Ветлугин долго повторял: «Подорожники улетели, подорожники улетели…» Это было плохо. Но почему? Он не мог понять. Что-то неладное творилось с головой. Мозг работал замедленно, как бы на холостых оборотах.

Он так и не сумел или не захотел додумать до конца: в чем же пугающая связь между его собственным положением и отлетом подорожников?

Идти стало гораздо труднее, точно Ветлугин не отдохнул, а еще больше устал за ночь. Однако нужно было идти! Он шел и шел, нагнувшись вперед, медленно переступая ногами.

Временами в сознании возникали провалы. Ветлугин переставал воспринимать реальность происходящего. Полузабытые лица проносились перед ним, в ушах звучали знакомые голоса. Раз он поймал себя на том, что громко и сердито спорит с кем-то, хотя рядом никого не было.

Но все время перед его умственным взором стояла одна яркая, немеркнущая картина, которая заставляла сердце усиленно биться. Среди чахлой полярной растительности суетятся маленькие фигурки. Это самоеды снаряжают санки, быстро сворачивают и укладывают чумы, готовясь к возвращению на юг.

На юг! На юг!..

Иногда Ветлугин видел себя на быстро несущихся санках. Самоед рядом с ним понукал оленей и тыкал в них длинным хореем. Скрип полозьев был совсем явственным.

Потом Ветлугин встряхивал головой, будто просыпаясь. Какие полозья? Это ветер свистит, налетая порывами, с размаху бросая колючие снежинки в лицо.

Теперь путник уже не различал светлой полосы над горизонтом, но считал, что идет правильно: все на юг и на юг…

— Чем ближе к вершине, тем труднее идти, — подумал он вслух. — Проклятый ветер сдувает снег с каменных плит, ноги скользят.

Вскоре он оступился и упал на ровном месте.

Добраться бы только до гребня — тогда все хорошо, он спасен. Не может быть, чтобы за этим хребтом были другие. Этот хребет — самый трудный, но зато уж последний.

Да, несомненно, последний! До вершины осталось совсем немного. Еще каких-нибудь двадцать-тридцать саженей подъема, и горы оборвутся, а под крутым скалистым берегом сверкнет вода. Это озеро Таймыр, у которого нетерпеливо поджидают самоеды. (Ему казалось уже, что они поджидают его.)

Цепляясь за торчащие камни, в кровь обдирая пальцы, Ветлугин ползком поднялся на гребень.

Мгновение он смотрел вперед, потом ничком, очень медленно опустился на землю.

Стало очень страшно.

Новые хребты громоздились вдали, черно-белые, грозные, ярус за ярусом. Сквозь завесу медленно падающего снега можно было различить их зазубренные, как бы оскаленные, вершины.

Он долго лежал на камнях, полчаса, может быть, даже час. Потом, отдохнув, с трудом поднялся и продолжал идти, покачиваясь от слабости.

Вперед!.. Вперед!.. К вечеру надо обязательно добраться до следующего гребня!

Только такую, ограниченную, задачу ставил перед собой. Он запретил себе думать о чем-либо другом, и прежде всего о том, что на озере уже нет никого, что самоеды давным-давно откочевали на юг и оставили его одного на произвол судьбы в безлюдных, страшных горах Бырранга.

Его обдало ледяным ветром. Снежинки завертелись, заплясали вокруг. Плохо! Придется прятаться, пережидать снежный заряд, чтобы не угодить сослепу в какую-нибудь яму.

Ветлугин начал выкапывать нору в снегу, торопясь залечь в нее, как зверь в логово, — и замер.

Откуда-то снизу пахнуло теплом!

— Как из русской печи, — в раздумье сказал Ветлугин. И прислушался. Никто не ответил ему. Только ветер свистел вокруг.

Он поднялся на ноги, шагнул вперед с растопыренными руками, как слепой, не видя ничего, кроме струящейся белесоватой мути, и почти сразу же сорвался вниз, в пустоту…

Он не ушибся, потому что упал в снег, да и высота была небольшой.

Над Ветлугиным со свистом проносилась метель. Он почти не ощущал ее; ему представилось, что он как бы нырнул на дно реки, куда не достигала буря, бушевавшая наверху.

Здесь, по-видимому, начинался скат котловины, из глубины которой почему-то тянуло теплом.

Ветлугин пополз вниз со всеми предосторожностями, очень медленно.

Вскоре сделалось еще теплее, снежинки, крутившиеся в воздухе, превратились в туман, а под руками вместо снега все чаще стал возникать сырой, пружинящий мох.

Чем дальше подвигался Ветлугин, спускаясь в котловину, тем сильнее охватывало его благодатное тепло. Оно расслабляло, клонило к земле. Вскоре не осталось сил бороться с одолевавшей дремотой, и он заснул внезапно, в той же позе, в какой полз, — ничком, распластавшись на снегу.

Когда он поднял голову, метель стихла. Над ним в разрывах тумана мерцали звезды.

Спускаться в загадочную котловину ночью? Нет, это было опасно. Неизвестно, что подстерегает его там.

Но очень трудно было дождаться утра.

То и дело Ветлугин настораживался, с тревогой вскидывал голову. Обостренный слух ловил непонятные звуки, доносившиеся из котловины.

Рев зверя?.. Да, очень похоже на рев. Не дикие ли олени пробежали внизу, невидимые в тумане?

А это что?.. Протяжный крик!.. Хриплый, сердитый, требовательный… Неужели же там, внизу, есть люди?..

Вот словно бы огоньки сверкнули. Сверкнули и пропали. Почудилось?..

Быть может, это звезды? Появились на миг в просвете между тучами, чтобы подразнить, поманить, отразившись в воде?

Значит, вода внизу? Там, в непроглядном тумане, озеро Таймыр?..

Это было бы счастьем!

Озеро — значит, все хорошо! Препятствия, гребни, перевалы остались позади. Сейчас он лежит на самом краю обрыва (Ветлугин знал, что Бырранга круто обрывается на юге). Утром туман рассеется, из-за туч проглянет солнце и озарит озеро, кое-где уже подернутое льдом, низенький кустарник и кучку самоедов, стоящих наготове подле своих запряженных в санки оленей.

Путник засыпал, просыпался, вглядывался в тьму, чутко прислушивался, снова погружался в короткий, беспокойный сон.

А время от времени снизу тянуло знакомым запахом дыма, жилья. Неужели же все это только чудится ему?!

Утро, к несчастью, выдалось пасмурное. Солнце так и не проглянуло сквозь тучи, но постепенно все стало светлеть вокруг. Косые полосы тумана медленно проплывали мимо. Иногда в просветах между ними угадывались какие-то зеленые пятна, клочки фантастического пейзажа.

Ветлугин поднялся с земли, сделал несколько неуверенных шагов. И вдруг будто завеса раздвинулась перед ним.

Он зажмурился, протер глаза. Видение не пропадало. Просторная, заросшая густым лесом долина лежала у его ног!

Ярко-зеленые пятна четко выделялись на более темном фоне. По-видимому, то были участки, покрытые хвойными деревьями. Другие деревья (какие именно, трудно было распознать) не имели зеленого покрова. Они стояли ярусами, неподвижные, тихие.

Между деревьями по дну долины прихотливо изгибалась река. Она еще не была скована льдом: вода казалась сверху почти черной.

А дальше, в глубине, над верхушками сосен громоздилась туча. В клубах дыма перебегали пугающие злые огоньки.

Ветлугину не удалось рассмотреть подробностей. Снова откуда-то из недр котловины надвинулся туман и скрыл из глаз оазис-мираж, возникший за Полярным кругом…

Проваливаясь в талом снегу, скользя и оступаясь, Ветлугин побежал вниз. Его обгоняли весело журчавшие ручьи.

Теперь он двигался как бы в пустом светлом круге. Туман расступался перед ним, но лишь на мгновение, и тотчас же смыкался за спиной, как вода.

Мало-помалу светлое пространство расширялось. Все явственнее выступали из тумана силуэты деревьев. На ветвях стали видны сверкающие капли воды.

По мере того как путник спускался в котловину, характер растительности менялся.

Вскоре вместо мха под ногами зашуршала трава. Выглянув из-за камней, алым пламенем мигнул цветок.

Цветы в горах Бырранга?..

Пройдя еще несколько шагов, путник увидел одуванчик. Он не поверил глазам. Боязливо протянул руку к одуванчику, ожидая, что встретит пустоту или схватит камень вместо цветка.

Нет, это не было галлюцинацией.

Дрожащими пальцами Ветлугин поднес цветок вплотную к глазам — и не сдержал вздоха удивления.

Одуванчик облетел, только маленький набалдашник остался на высоком стебле.

Путник испуганно оглянулся. Не исчезнет ли так и все вокруг?

Но испуг был напрасным. Все осталось без изменений в удивительной лесной долине.

Ветлугин продолжал спускаться.

Появились, будто выскочили из-под земли, стелющиеся кустики полярной березы, ивы, ольхи. Они ползли сбоку, путались под ногами, мешая идти, но скоро отстали, уступив место более высокой растительности.

Что ни шаг, то все выше и выше делались деревья. Как большинство северных деревьев, они доходили путнику только до колен, потом, расхрабрясь, дотянулись до пояса. Наконец поднялись вровень с человеком, а там и зашумели пышными кронами над головой.

Лето? Нет, это не было лето. Скорее уж осень, но ранняя. Такая, какой ей полагается быть в сентябре где-нибудь в недрах сибирской тайги, то есть в значительно более южных широтах.

Невероятно!.. Удивительно!..

Где же тот сказочный порог, переступив который человек неожиданно попадает из тундры в тайгу, из зимы в осень?..

Ветлугин оглянулся. Не было видно этого порога. Исчезли, будто растворились в тумане, зловещие черно-белые, засыпанные снегом хребты Бырранги. Голубоватой дымкой затянут лес. Лишь белые полосы тумана медленно, словно бы нехотя, проплывают между неподвижными лиственницами.

На мгновение снова обожгла страшная мысль: явь ли это? Не чудится ли ему оазис в диких ущельях Бырранги? Говорят, когда люди замерзают в снегу, им снятся деревья, тепло…

В ветвях сердито вскрикнул какой-то зверек.

Ветлугин остановился.

Тишина. Капли воды с длинными паузами падают с веток. И опять в заколдованном лесу раздается озабоченное, бранчливое, с тревожно-вопросительными интонациями попискивание.

Ветлугин опустил глаза к земле.

Ага! Так и есть! В сумраке подлеска мелькнул черненький кончик хвоста.

Какой-то зверек то высовывался из-под корней, то снова прятался туда. Он походил на ласку, только был подлиннее. Верхняя часть его тела была красно-бурая, но начала уже белеть — зверек «переодевался»: летнюю окраску менял на зимнюю.

Белая шкурка с черным хвостом? Ну конечно! Клочок царской мантии! Десятки подобных шкурок составляли парадную царскую мантию.

Это был горностай!

Минуту или две они с напряженным вниманием смотрели друг на друга — Ветлугин и горностай. Потом решительный взмах хвоста, и огненно-белый комок скрылся в зарослях, будто горящую головню бросили в кусты.

Склон сделался еще круче. Приходилось продираться сквозь цепкие кустарники, шагать через упавшие, обросшие мохом стволы.

Лес обступил путника. Раздвинув кусты, Ветлугин прислушался.

Что-то странное творилось в лесу. Какие-то звуки неслись отовсюду. Треск сучьев, хруст, топот, рев… Словно бы ливень обрушился на чащу. Что это? Та-там!.. Та-там!.. Все громче, слышнее. Каждый удар болезненным эхом отдается в сердце. Ветлугин выглянул из-за дерева.

Готов был увидеть что угодно, вплоть до ископаемого ящера, пробирающегося на водопой, или сказочного великана, шагающего через кустарник с мачтовой сосной под мышкой.

Но он увидел совсем другое.

Он увидел людей. Люди гурьбой спускались с противоположного склона, одетые в какую-то диковинную одежду, сшитую, по-видимому, из оленьих шкур, снабженную монашескими капюшонами. Да, это выглядело бы как процессия монахов, если бы над головами не раскачивались копья.

Пугающий гул издавали не барабаны, а маленькие овальные бубны. Рокот их, ритмичный, зловеще монотонный, напоминал тяжелую поступь.

Издали невозможно было рассмотреть лиц, тем более что большинство их было затенено капюшонами. Ветлугин скорее угадал, чем увидел, в них нечто жуткое, неприятное, отталкивающее.

Ему показалось, что все люди под капюшонами на одно лицо!..

Вереница людей в оленьих шкурах, спустившись со склона, скрылась за деревьями.

Что же делать? Раздумывать, колебаться нельзя. Решение надо принять немедленно!

До озера ему не дойти. А зима уже тут как тут. Зима догнала Ветлугина.

Единственный шанс на спасение в том, чтобы перезимовать в оазисе, в лесистой долине. Стало быть, сближение с ее обитателями неизбежно. И чем скорее оно произойдет, тем лучше!

Эх, была не была!..

Ветлугин возобновил спуск, перебегая от дерева к дереву, прячась за стволами. Неумолкающий рокот бубнов притягивал его, тащил за собой как на привязи.

На дне котловины тускло блеснула река. Лучи солнца проникали сюда с трудом сквозь густые ветви. Поэтому здесь было очень сумрачно.

За стволами деревьев замелькали люди.

В голове процессии два человека с копьями вели голого ребенка. Он был совсем мал, лет трех или четырех, и брел, выпятив животишко, неуклюже переваливаясь на кривых ногах, то и дело спотыкаясь. Вот он упал. Конвоиры остановились, терпеливо подождали, пока малыш встанет на ноги.

На шее его была петля, концы веревки держали конвоиры.

Сердце Ветлугина сжалось.

У некоторых народов тундры так удушают оленей: набрасывают на шею петлю и с силой тянут ремень в разные стороны. Неужели же оленя заменили ребенком?..

Снова зарокотали примолкшие было бубны. Один из участников процессии, украшенный разноцветными развевающимися лентами, принялся скакать, кружиться перед толпой, оглашая лес протяжными завываниями. Конвоиры подтащили упиравшегося малыша к реке.

С замиранием сердца вглядывался Ветлугин в темную, почти черную гладь, ожидая, что вода пойдет кругами и со дна реки вынырнет безобразная, на непомерно длинной шее, покрытая ракушками и водорослями голова какого-нибудь чудовища.

Но водная поверхность по-прежнему оставалась неподвижной.

Толпа надвинулась на малыша, тесно сгрудилась вокруг него. Раздался жалобный детский плач.

Ветлугин поднялся в кустах во весь рост. Больше он не мог оставаться в бездействии. Забыл обо всем: о том, что собрался зимовать здесь и должен во что бы то ни стало поладить с жителями котловины, забыл о том, что болен, измучен, безоружен. Нечто более сильное, чем доводы рассудка, более сильное даже, чем инстинкт самосохранения, вдруг подняло его, распрямило, толкнуло вниз.

Он должен спасти ребенка!..

Ветлугин сбежал вниз, к реке.

К нему обернулись улыбающиеся лица. Да, люди улыбались… Но это была одинаковая у всех, неестественная, словно бы приклеенная, улыбка. На берегу возникло смятение. Кто-то, взвизгнув, кинулся бежать, кто-то упал на четвереньки и проворно пополз в сторону. Тарахтя, покатился брошенный овальный бубен.

Все это Ветлугин видел уже боковым зрением. Он шел напролом к цели. Его долг — спасти малыша!

Никакого определенного плана не было. Надеялся на случай, на внезапный поворот событий.

Но, добежав до реки, он остановился. Что это? Погруженный до половины в воду, лежал перед ним обрубок дерева, нечто вроде игрушечного ваньки-встаньки, но сработанного наспех, кое-как. Уродец не имел ни рук, ни ног. Лицо его было обтесано, наверное, двумя-тремя небрежными взмахами топора, нос и глаза едва намечались. Зато рот обведен был чем-то ярко-красным, точно запачкан кровью, и растягивался в безобразной улыбке во всю ширь лица.

Ветлугина поразило, что на деревянной короткой шее уродца болталась петля, — видимо, та самая, которая минуту назад была наброшена на шею ребенка.

Где же малыш? Его нет на берегу.

Улыбка, грубо намалеванная на обрубке дерева, стала как будто еще насмешливее, еще шире, безобразнее.

Ветлугин оглянулся. Что же это за превращения совершаются вокруг? Куда он попал?

Сужая круг, медленными шагами приближались к Ветлугину люди в оленьих шкурах. Шеи их были напряженно вытянуты. Лица улыбались. Только сейчас он понял, почему улыбки одинаковые у всех, устрашающе-бессмысленные, неподвижные. Это были маски! Обитатели котловины были в масках.

Почудилось, что цепкие пальцы тянутся со всех сторон, хватают за плечи, за полы одежды. Наступил предел нервного напряжения. Котловина заполнилась гулом и грохотом, будто, шумя ветвями, валились мачтовые сосны одна за другой.

Падая, он успел подумать: «Сон! Это сон! Сейчас наступит пробуждение. Я открою глаза и…»

 

5. Под сводами пещеры

Он открыл глаза.

Сумрачные своды нависали над головой. В ногах чадил фитиль, плававший в каменной плошке. Поодаль на стене мерно раскачивались косматые тени.

Что-то сказал над ухом глуховатый голос с забавными птичьими интонациями. Приподнявшись на локте, Ветлугин увидел человека, который протягивал ему чашу с питьем.

Из-за плеча его выдвинулся второй человек и поощрительно закивал. Ветлугин осмотрелся. Некоторые из людей, окружавших его, были одеты только в короткие кожаные штаны наподобие трусов или плавок, другие кутались в меховые одежды с капюшонами.

Ветлугин не прочел на лицах ни вражды, ни угрозы — всего лишь любопытство. Люди смотрели на него неотрывно, в сосредоточенном молчании, сидя на корточках и попыхивая коротенькими трубками.

Хлебнув тепловатого отвара, он откинулся на своем ложе. Мельтешило в глазах. Тени, двигавшиеся на противоположной стене, почему-то раздражали. Представилось, что сидит на качелях и, с силой раскачиваясь, уносится вдаль — летит куда-то в неизвестность.

Через минуту Ветлугин понял, что середину жилища занимает очаг, а тени отбрасывают на стену женщины, расположившиеся у огня. Проворные руки их безостановочно и мерно двигались.

Дым медленно поднимался и растекался наверху, и, как дым от очага, плыла под сводами песня, тягучая, монотонная. Женщины пели попеременно. Начинала одна, потом негромко, в лад подхватывала другая. Получалось нечто вроде нескончаемого певучего разговора.

Ветлугину показалось, что женщины отбивают ритм кастаньетами. Но это было не так. Подняв глаза, он увидел, что над его головой висят разнообразные предметы: деревянные котлы и плошки, кожаные круглые щиты, колчаны, набитые стрелами, копья, кисеты, а также множество уродливых фигурок из кости или из дерева, которые, надо думать, служили амулетами. Раскачиваясь от сквозняка, они сталкивались, постукивали и шуршали.

Среди них Ветлугин заметил две или три маски, подобные тем, что так удивили и напугали его в лесу.

Он с беспокойством взглянул на людей, сидевших вокруг него. На этот раз они были без масок.

Ветлугин облегченно вздохнул.

Лица окружавших его людей ему в общем понравились. Ничего отталкивающего, лукавого, вероломного не было в них. Смуглая кожа. Высокие массивные скулы. Темные с настороженным прищуром глаза. Плотно сжатые тонкие губы. Блестящие волосы, спускающиеся прямой прядью на лоб. Общее впечатление суровой мужественности, которое усиливалось благодаря широкой челюсти и тяжелым складкам век.

Ветлугин снова поднял взгляд к висящим под потолком маскам. Маски? Почему ему вздумалось принять их за маски?

Это были, в сущности, снеговые очки, которые в тундре надевают зимой во избежание снежной слепоты. Щели для глаз обведены узором, такой же поперечный узор украшает очки посредине.

Но зачем людям, живущим в лесу, снеговые очки? Быть может, они заменяют праздничный наряд?

Ветлугин не стал ломать голову над этим. Ему было трудно думать сейчас, трудно сосредоточиться над каким-нибудь вопросом.

Вдруг он вздрогнул и с надеждой посмотрел на доброе скуластое лицо, склонившееся к нему.

— Слушай, друг, — пробормотал он и сам удивился тому, как слаб его голос. — Дудинка, а? Не знаешь?.. Дудинка, Енисей!.. Далеко отсюда?..

Житель гор отрицательно помотал головой, затем, широко улыбаясь, развел руками. По-видимому, слова «Дудинка, Енисей» ничего не говорили ему.

Ну не беда! Потом можно порасспросить еще.

Амулеты, снеговые очки, щиты, колчаны продолжали, шуршать и побрякивать под сводом. Эти негромкие монотонные звуки действовали усыпляюще. Ветлугин устало закрыл глаза…

Несколько дней он провел в таком вяло-дремотном состоянии, как бы на границе между сном и бодрствованием.

Ему казалось, что тянется все одна и та же длинная, нескончаемо длинная ночь. Когда бы ни очнулся, всегда было темно вокруг.

Только значительно позже понял Ветлугин, что находится в пещере, превращенной в жилое помещение.

Ему мерещилась всякая чертовщина. Он путал события, даты, лица.

Больное воображение порой рисовало перед ним кривляющуюся харю, багровую, круглую, омерзительно самодовольную. Она нависла над Ветлугиным, медленно поднимаясь из-за поручней палубы. Корабль качался на волнах, качалась и харя. Вверх, вниз! Вверх, вниз!..

Да ведь это же Гивенс, американский контрабандист, который второе лето шныряет у берегов Сибири, а иногда, крадучись, заходит даже в устье Лены!

Проклятый лицемер, обманщик! Сейчас он веселится от души, засунув руки в карманы широченного, удобного, мехом наружу пальто. На палубе надсаживается от хохота команда.

Еще бы не смеяться матросам Гивенса! Хозяин на глазах у них сделал бизнес. Выманил у двух доверчивых русских, политических ссыльных, шкурки песцов, все их богатство, предназначавшееся в уплату за проезд в Америку, и бросил беглецов на произвол судьбы! Мало того, донес на них русскому начальству. Вот так делец, пройдоха, хитрая голова: и шкурки получил, и с начальством поладил.

Медленно разворачивается американская шхуна, ложась на курс.

Ветлугин вздрагивает и открывает глаза. Перед ним нет ни Гивенса, ни американской шхуны.

От костра доносится монотонное бормотание — пение женщин. Успокоительно мерцает огонек в каменной плошке, напоминающей ночник.

Стоило, однако, откинуться на оленьи шкуры и зажмурить глаза, как земля под Ветлугиным начинала колыхаться, не очень сильно, но равномерно, толчками. Это раскачивается на волнах льдина, увлекаемая в море с потоком других льдин.

Ветлугин видит себя на льдине. Берег давно скрылся из глаз. Никого нет вокруг. Горизонт пуст.

Слышен только шорох уносимых на север плавучих льдин. Они прибывают и прибывают, трутся друг о друга, смыкаются все плотнее…

Это так страшно, что усилием воли Ветлугин старался стряхнуть кошмар. Он открывал глаза и таращил их на колеблющийся огонек жирника.

Он не хотел спать! Он боялся спать!..

Некоторое время удавалось удержаться на поверхности сознания. Но мало-помалу сопротивление ослабевало — пучина сна неотвратимо затягивала, засасывала, как водоворот.

Это был пестрый — бело-красно-черный — водоворот.

Во сне, кроме ухмыляющейся красной рожи Гивенса и белого однообразия льдов, преследовал больного черный орел.

У него было две головы с раскрытыми клювами, из которых торчали тонкие, как жало, языки.

Птица о двух головах кружила над льдиной, отбрасывая на нее угловатую тень, постепенно сужая круги.

Потом куда-то исчезали льды. До самого горизонта вытягивалась вереница серых кубообразных зданий, обнесенных высокой стеной. Тюрьмы, тюрьмы, пересыльные пункты!..

Раздавался леденящий душу скрип. В ворота вводили Ветлугина. Все кончено. Он был пойман, схвачен. Побег не удался. Орел угрюмым стражем усаживался на воротах тюрьмы.

Ветлугин видел себя в партии ссыльных. Его гнали по этапу. Раздавались грубые окрики конвоиров. И всюду над обитыми железом скрипучими воротами встречала ссыльных та же черная птица о двух головах — эмблема царизма…

Ветлугин пошевелил правой рукой, отгоняя орла, с напряжением поднял слипающиеся веки. Люди в оленьих шкурах спали вокруг. Было тихо. Только сонно бормотали и негромко вскрикивали во сне дети да потрескивал горящий фитиль в жирнике, который стоял на земле.

Это неотвязное видение — двуглавый орел на фронтоне тюрьмы — повторялось особенно часто, с выматывающей душу регулярностью.

Незадолго перед выздоровлением кошмар, мучивший Ветлугина, странным образом совпал с той обстановкой, которая окружала его сейчас.

Ему приснилось, что он проснулся.

Разбудило неприятное ощущение. Показалось, что какое-то насекомое быстро проползло по лицу. Он открыл глаза и увидел, что кто-то стоит над ним и смотрит на него с откровенным выражением неприязни и любопытства. В высоко поднятой руке человек держал каменную плошку с фитилем, стараясь, чтобы свет падал прямо на лицо лежащего.

— Что надо? — встревоженно спросил Ветлугин, жмурясь от света. Человек промолчал.

Ветлугин приподнялся на локте.

Ложе его окружало семь или восемь молчаливых фигур в капюшонах. Консилиум? Не знахари ли это, которых пригласили к больному?

Нет. Скорей какое-то средневековое судилище.

Продолжая вглядываться в Ветлугина, человек, державший светильник, произнес, запинаясь, несколько слов. В них послышалось что-то знакомое. Видимо, человек в капюшоне пытался говорить по-русски. Но слова были исковерканы до такой степени, что ничего нельзя было понять…

Ветлугин недоумевающе пожал плечами. Человек скорчил злобную гримасу, потом повторил фразу более медленно. Интонации были как будто вопросительными. Ветлугина спрашивали о чем-то.

— Не понимаю, — пробормотал Ветлугин. — Я же сказал: не понимаю ничего.

Его судьи (если то были судьи), сблизив головы, принялись совещаться.

Тревога обострила слух больного. Он уловил, что люди в капюшонах изъясняются сейчас без всяких затруднений, а язык их резко отличается от того, на каком задавались вопросы.

Ветлугин прислушался к голосам. Они были дребезжащие, надтреснутые, старческие. Стало быть, здесь находятся только старики. Совет стариков? Старейшины племени?..

Спор у ложа больного продолжался довольно долго. Наконец люди в капюшонах расступились и пропустили вперед приземистое коренастое существо в одежде до пят. Оно присело на корточки перед Ветлугиным и заглянуло ему в глаза. Все вокруг замерли, вытянув шеи, в каком-то боязливом и нетерпеливом ожидании. Человек, державший светильник, почти вплотную приблизил его к лицу больного.

Не отрывая от Ветлугина мрачно-испытующего взгляда, существо в длинной одежде вытащило из-за пазухи сверток тряпья и принялось медленно разматывать его.

Ветлугину показалось, что в свертке сидит вороненок. Он привстал, чтобы лучше видеть, и тотчас с криком откинулся будто от толчка. Повторялся его обычный кошмар. Из тряпья выглянул двуглавый черный орел!

— Кыш, проклятая! Кыш! — сказал он слабым голосом, делая попытку отмахнуться от птицы.

Слова его как будто подействовали.

С огромным облегчением следил он за тем, как орел постепенно съеживается, словно бы перегибается пополам, потом ныряет в кучу тряпья.

Ветлугин перевел дух.

Прогнал!

Он поднял глаза на обступивших его людей. Странно! Выражение их лиц изменилось. Оно стало более приветливым. Один из стариков даже принялся что-то многословно объяснять Ветлугину, затем похлопал его по плечу поощрительно или дружелюбно.

Только существо, державшее сверток, почему-то осталось недовольно. Продолжая глухо ворчать, оно на четвереньках отползло в угол.

Мгновение — и следом за ним исчезли люди в капюшонах, разом утонули, растворились в темноте.

Ветлугин внимательно огляделся по сторонам.

Нет никого!

Пламя ночника по-прежнему подрагивает на сквозняке. Слоистыми глыбами лежит мрак за пределами освещенного круга.

Да, кошмар. Это был привычный кошмар.

Больной, весь в испарине, снова улегся, сразу же заснул и спал долго, без сновидений.

С этого момента дело пошло на поправку…

Постепенно с прибывающими силами возвращалась к Ветлугину способность рассуждать, оценивать окружающее.

Прежде всего он обнаружил пропажу многих своих вещей. Исчезли нож, часы, ружье, герметически закрывающаяся спичечница. Ветлугин предположил, что потерял их на подходе к ущелью, когда брел в состоянии почти полного беспамятства.

Потом он заметил, что пропала пряжка от пояса. Разглядывая ремень — перерезанный, а не оборванный, — обратил внимание на то, что все потерянные им предметы металлические. Быть может, они не потеряны, а похищены? Но почему именно металлические?

Это относилось также к числу загадок, которые надо было разгадать.

Мир его был очень тесен в то время — ограничен пределами жилища.

Это была невысокая сводчатая пещера, по-видимому, сообщавшаяся узким коридором с другими, подобными ей пещерами. Стены были увешаны шкурами, заботливо подпертыми снизу длинными жердями. Все предметы домашнего обихода за неимением шкафов развешивались на этих жердях или прикреплялись к ним ремнями.

Шкуры и жерди отдаленно напоминали о чуме.

И так же, как в чуме, помещалось здесь не одно, а несколько семейств — наверное, не менее двух десятков человек. Их нелегко было сосчитать, потому что вначале они казались Ветлугину похожими друг на друга. У всех были широкие скулы, узкие глаза, прямые черные волосы.

Мало-помалу он стал различать своих соседей по пещере. Раньше остальных научился узнавать молодого человека, который поил его целебным отваром из чаши и всегда очень широко, располагающе улыбался при этом. Молодого человека звали Нырта.

Ветлугин, не задумываясь, зачислил его в число своих будущих друзей.

Но с первых же дней появились у него и враги.

Из-за спины Нырты выдвинулось неприятное, гримасничающее, темное от копоти и грязи лицо. Горизонтальные морщины беспрерывно двигались на мясистом лбу. Кожа была какая-то неприятная, маслянистая и дряблая. Все время на этой подвижной физиономии возникали складочки, морщинки, впадинки. Из-под выдающихся надбровных дуг хитро щурились плутоватые черненькие глазки.

Это был Якага, тесть Нырты.

Инстинктивную неприязнь, чувство настороженности, тревоги вызывала у Ветлугина и жена Якаги Хытындо.

Ноги у нее были очень короткие и толстые, а на длинном туловище торчала голова великанши. Непомерно крупные черты лица сохраняли неподвижность и неизменную важность. Это было воплощение глупости, притом глупости властной, злобной, агрессивной.

Хытындо была шаманкой народа, или племени, жившего в котловине. Вначале Ветлугин решил, что форма правления здесь теократическая, иначе говоря религиозная, и светская власть сосредоточена в одних руках — именно в руках Хытындо. (Впоследствии выяснилось, что дело обстоит иначе.)

У Нырты была жена по имени Фано и сестра-подросток Сойтынэ, которую Ветлугин видел лишь издали, — она не решалась подходить к нему. Зато голос ее постоянно, порой надоедливо, звенел в ушах. Видимо, Сойтынэ считалась лучшей песенницей — без устали складывала, импровизировала у костра песни с несложной однообразной мелодией; и когда начинала петь, другие женщины почтительно умолкали.

Мужчин Ветлугин видел только по вечерам — спозаранок уходили на охоту. По целым дням больной, прикованный к своему ложу, оставался в обществе женщин, детей и собак.

В равномерном ритме сгибались и разгибались перед ним сутуловатые косматые тени на стене.

Женщины Бырранги отличались трудолюбием: терпеливо сучили нитку, обрабатывали оленьи шкуры, кроили одежду, готовили пищу. Кроме того, искусные рукодельницы вырезывали и нашивали на одежду примитивный орнамент из раскрашенной кожи.

Тихая песня не умолкала у костра. Ветлугин подумал о том, что так, год за годом, век за веком, идет эта монотонная жизнь, под шелест и стук амулетов, подвешенных к потолку, под однообразно-печальный первобытный аккомпанемент.

В песне, наверно, говорилось и о нем, потому что иногда он ловил на себе задумчивые взгляды женщин. Оглянутся, помолчат, будто подбирая слова для сравнения, и продолжают петь.

Песню то и дело прерывало устрашающее ворчание или жалобный визг собак. Маленькие, коротконогие, с торчащей клоками белой шерстью, они лежали у входа, вертелись под ногами, ссорились и дрались из-за брошенной кости.

На ночь их выгоняли наружу, а в жилище оставались только щенки.

Всю эту беспокойную ораву упрятывали вечером в мешок, чтобы не мешали спать. Зато днем щенки невозбранно разгуливали всюду, тыкались своими черными носами в лотки с пищей, боролись, возились, пестрым мохнатым клубком перекатывались через больного. Они служили живыми игрушками для маленьких обитателей пещеры.

Но были у здешних детей и другие игрушки. Делались они из обрывков кожи, щепочек, костей, оставшихся после еды. Девочки укачивали уродливых кукол, закутанных в тряпье. Мальчики стреляли из маленьких, сильно изогнутых луков, а также пасли многочисленные «оленьи стада». Каждый игрушечный олень состоял всего из одной кости, а именно оленьей бабки. Иногда на «шею» такому «оленю» набрасывали арканчик, выволакивали из «стада» и с азартными криками тянули концы ремня в разные стороны — предавали «оленя» удушению.

Потешными были пляски детей. Вдруг несколько голышей — мальчики и девочки — выстраивались в затылок, брали друг друга под локти и принимались выступать парадной рысцой, забавно выпятив животы. Бесконечно, до одури, могли они кружиться так у очага.

В пещере, где жил Ветлугин, находилось шесть или семь детей различного возраста.

Он очень любил наблюдать за ними. Это отвлекало его от невеселых мыслей. Как-то легче становилось на душе, когда слышал рядом беспечное щебетанье, топот проворных маленьких ножек и взрывы веселого смеха.

Самым шумным из всех был юркий коротышка, лет трех или четырех, откликавшийся на имя Кеюлькан.

Малыш как будто был знакомым. Эти выгнутые дугой раскоряченные ноги. Это подвижное круглое лицо. Яркий румянец на нем был виден даже под толстым слоем жира и грязи!

Но Ветлугин узнал малыша тогда лишь, когда несколько мальчиков постарше, разыгравшись, накинули на шею Кеюлькана аркан и, выкликая: «Маук! Маук!», потащили к выходу. Кеюлькан упирался изо всех сил, потом, не устояв на ногах, упал и с воем волочился по полу, цепляясь за оленьи шкуры.

Одна из женщин кинулась от костра к озорникам, щедро раздавая шлепки.

Порядок был восстановлен. В разноголосом плаче, наполнившем пещеру, особенно выделялся пронзительный и прерывистый, с взвизгиваниями плач Кеюлькана, которому попало заодно со всеми.

Плач этот был в своем роде уникальным. Его совершенно невозможно было спутать с каким-либо другим плачем.

Сомнений не могло быть. Именно этого забавного коротышку с круглым выпяченным животом собирались принести в жертву загадочной Маук, и именно к нему на выручку бросился Ветлугин.

В тот же день он знаком подозвал к себе Нырту. Тот поспешно, со всегдашней своей услужливостью подал ему чашу с отваром, думая, что больной хочет пить.

Но Ветлугин отстранил чащу.

— Кеюлькан — Маук? — громко сказал он, указывая на вертевшегося тут же Кеюлькана. — Маук — Кеюлькан?..

Слова Ветлугина всполошили всех, кто находился в пещере.

Нырта втянул голову в плечи и боязливо оглянулся на вход. Сидевшие у очага замолчали, как по команде, а Фано торопливо вскочила и спрятала мальчика под полой своей одежды.

Любознательность Ветлугина не была утолена. Он настойчиво продолжал свои расспросы, решив не отставать от Нырты, пока тот не ответит, какая же связь существует между Кеюльканом и Маук. Однако предостерегающее шиканье, несшееся со всех сторон, подействовало на ученого. Он умолк.

Нырта выжидательно смотрел на Ветлугина.

Какая-то мысль осветила его смышленое лицо. Он положил руку на голову Кеюлькана, другой рукой взял щепку, лежавшую на полу, и принялся объяснять что-то вполголоса, оглядываясь на вход. Нырта показывал на рот, жалостно склонял голову набок, жмурил глаза, подносил щепку к Кеюлькану, откидывался назад, будто приглашая сравнить их. Иногда, снижая голос до шепота, с нажимом произносил слово «Маук».

Мимика Нырты была такой выразительной, жестикуляция такой живой, что трудно было не понять его.

Ветлугин вспомнил раскрашенного ваньку-встаньку с петлей на шее, который лежал на берегу реки и, казалось, беззвучно смеялся над пришельцем.

Так вот оно что!.. В последнюю минуту жители гор подменили жертву и вместо Кеюлькана подсунули ваньку-встаньку, деревянный чурбан!

Ветлугин посмотрел на Нырту, улыбкой давая знать, что понял. Нырта предостерегающе поднял руку. Но в живых глазах его мигнул веселый огонек.

Ветлугину понравилось такое обращение — запросто — с мрачными духами ущелья. Стало быть, духов можно обмануть, — только подразнить их аппетит зрелищем хорошо упитанного мальчика, а затем под шумок, под грохот бубнов и ритуальные завывания подменить его, всучить деревяшку вместо человека.

Жителям Бырранги нельзя было отказать в практической сметке.

А спустя некоторое время Нырта дал понять своему гостю, что думает о его, Ветлугина, взаимоотношениях с Маук.

Нырта сжал кулаки, потом с силой сдвинул их.

— Маук! — пробормотал он, кивнув на один кулак. — Тено! — сказал он, кивнув на другой.

Видя, что Ветлугин не понимает, молодой человек разжал кулак и осторожно ткнул собеседника в грудь.

— Тено! Тено! — повторил он.

«Тено» означало «ты»? Выходит, Ветлугина считали врагом Маук?

В этом, впрочем, не было ничего удивительного. С первых же своих шагов в котловине он бросил вызов Маук, пытался отнять предназначенного ей в жертву Кеюлькана.

Мысленно Петр Арианович выругал себя. Ну можно ли быть таким неуживчивым человеком? Не успел еще отдышаться после побега из ссылки, как снова попал в передрягу, с места в карьер поссорился, и, по-видимому, серьезно, с одним из самых влиятельных духов Бырранги!

 

6. Пленник Бырранги

Вскоре, однако, Ветлугин забыл о загадочной, оскорбленной им Маук. Ну ее! Какое, в конце концов, дело ему до всей этой нелепой первобытной чертовщины?!

Разгадывать непонятный культ, копаться в суевериях? Ну уж нет! Его ждет работа поважнее!

Ветлугину не терпелось встать на ноги и выбраться из пещеры, чтобы перед наступлением полярной ночи взглянуть еще раз на удивительный оазис за Полярным кругом.

Он заставил себя встать. Сначала ходил только по пещере, спотыкаясь о барахтающихся щенков и придерживаясь за жерди. Потом, дня через три или четыре, подбадриваемый возгласами женщин, выбрался в коридор.

Отдышавшись, он медленно поплелся к выходу в сопровождении Кеюлькана и других ребятишек, миновал несколько оленьих шкур, закрывавших вход в соседние жилые пещеры, и очутился на склоне лесистой котловины.

Свежий воздух опьянил его. Он вынужден был сесть на порожек — плоский длинный камень у выхода.

За то время, что Ветлугин отлеживался под сводами пещеры, внешний вид долины изменился. И сюда с большим запозданием пришла зима.

Деревья покрылись инеем, таким густым, что казалось — это облака лежат на склонах.

Полным-полно снега было в лесу!

Снег отсвечивал алым: солнце заходило. Оно висело совсем низко, почти касаясь края котловины. Значит, скоро должно было скрыться совсем, на всю зиму, на три или четыре темных зимних месяца.

Ветлугину не верилось, что находится в горах Бырранга за Полярным кругом. Нет, это не таймырский пейзаж. Тайга! Кусок тайги! Будто чудом каким-то перенесся из тундры в тайгу — за тысячи километров к югу!

Суровые северные леса стояли по пояс в снегу во всем своем великолепии: неподвижные, тихие, словно бы замечтавшись о чем-то. Темные линии веток четко выделялись на белом фоне, будто узоры, резьба по кости.

Даже на короткий срок жаль было расстаться с этой величественной панорамой.

Однако Нырта окликнул Ветлугина из глубины пещеры, а потом вышел за ним следом: видимо, беспокоился о самочувствии больного.

Но прежде чем снова погрузиться» в смрадную духоту жилища, Ветлугин раскинул руки и жадно, всей грудью, вобрал в себя бодрящий морозный воздух — про запас.

В горле запершило.

Что это?..

Из лесу наносило горьковатый, очень знакомый запах. Дым?.. Ну, конечно же, дым! Удивительная котловина припахивала дымком — как он мог забыть об этом?

Ветлугин захохотал, потом, ощутив прилив энергии, швырнул снежком в Кеюлькана, барахтавшегося у входа в пещеру.

Значит, вулкан? Странная, отвергнутая гипотеза о вулканах в Сибири верна? Он, Ветлугин, находится в кратере потухшего вулкана, в кальдере!

Само название (по-испански «кальдера» — «котел») разъясняет суть явления. Земля еще не остыла. Внутри «котла» сохранилось тепло. Прогретая изнутри почва, а также воздух, обильно насыщенный углекислым газом (дым!), который выделяется изо всех трещин, создают благоприятные условия для жизни растений. Вот почему здесь такой высокий лес. Вот почему он так далеко продвинулся на север, перешагнув запретную черту Полярного круга.

На севере Таймырского полуострова возникла своеобразная теплица — лесной заповедник в безлесной холодной Бырранге.

Ветлугин не удивился, разглядев внизу несколько фонтанчиков. Для полноты картины не хватало только этой детали!

Гейзеры! Струи бьющей из-под земли горячей воды!

Присмотревшись, Ветлугин различил возле фонтанчиков несколько человеческих фигур. Они что-то делали, переползали на коленях с места на место, сгибались и разгибались, словно бы кланялись.

Молятся гейзерам, что ли?..

С неохотой географ вернулся в пещеру, поддерживаемый Ныртой, и лег спать в полной уверенности, что видел гейзеры.

На другой день видимость улучшилась. Туманная дымка, висевшая над лесом, стала менее плотной, и Ветлугин, к своему разочарованию, убедился в том, что гейзеров на дне котловины нет. Это всего лишь пар, столбы пара, который поднимается из прорубей.

Пока Ветлугин болел, река, протекавшая внизу, замерзла. Люди поспешили пробить во льду отверстия и теперь суетились подле них, промышляя рыбу. Почему-то на середине реки чернели челны.

К полудню туман рассеялся совершенно, и Ветлугин понял назначение челнов. Лед был еще непрочным. Лишь отдельные удальцы рисковали добираться до прорубей ползком или на четвереньках. Более осторожные усаживались в челны и неторопливо подвигались по льду, отталкиваясь от него руками.

Сейчас они сидели у прорубей в своих челнах, покачивая короткими удилищами над дымящейся водой.

Рыбную ловлю долго наблюдать не пришлось, отчаянно разболелась голова, — Ветлугин был еще очень слаб после перенесенных лишений.

Он надеялся наверстать упущенное и через два-три дня побывать на берегу реки, а также подняться на противоположный скат котловины.

Сделать этого, однако, не удалось. Несколько дней он чувствовал такую слабость, что не мог добраться даже до выхода из пещеры. Когда же наконец вышел снова наружу, было уже поздно.

Солнце скрылось за перевалами до весны, сгустились сумерки, и плотный занавес наглухо задернулся над чудесами котловины.

Надолго, на всю зиму, засел Ветлугин в пещере у очага.

К весело потрескивавшим на огне сучьям теснились теперь не только женщины, но и мужчины. С наступлением темноты охота и рыбная ловля прекратились. Правда, в лесу еще продолжали настораживать пасти, а кое-кто (например, Нырта) не бросал одиночную охоту при луне. Но остальные охотники старались выходить из пещеры пореже.

Ощутительно замедлился ритм здешней жизни. Люди забились в логово подобно медведю, погружающемуся на зиму в спячку.

Не хотелось двигаться, разговаривать. Так бы и сидел все время, неотрывно глядя на прыгавшие по сучьям огоньки, краем уха слушая нескончаемый песенный разговор, который вели между собой женщины у очага.

Алые блики касались пестрого, в блестках, нагрудника Сойтынэ, выхватывали из темноты равномерно двигавшиеся руки Нырты (для развлечения обтесывал палочку), суетливо перебегали по широким скулам Хытындо, которая покуривала свою трубку, изредка сплевывая в огонь. Рядом, уткнувшись подбородком в колени, дремал Якага, ее муж.

За зиму Ветлугин лучше разобрался в их взаимоотношениях. Толстая карлица с лицом великанши была только шаманкой загадочного народа, обособившегося в горах Бырранга. Гражданскую власть в долине осуществлял Якага. Впрочем, всем было ясно, что он находится на побегушках у своей супруги.

Кеюлькан оказался сыном Нырты и Фано.

Забавный веселый коротышка — внук Хытындо — был ее любимцем: для Кеюлькана откладывалось мясо пожирнее, Кеюлькану прощалась любая шалость. Бабушка разрешала ему даже играть принадлежностями ее шаманского ремесла — ритуальным бубном и колотушкой с разноцветными ленточками.

К дочери шаманка относилась холодно, к зятю же явно неприязненно. Мало сказать, что Ныртой помыкали в семье, — его даже обносили кусками во время трапезы. А ведь он был главным добытчиком, — Якага предпочитал греть спину у огня, глубокомысленно выдирая с помощью ножа редкие волосы из подбородка (это заменяло ему бритье).

Такова была семья шаманки. Но в пещере, помимо нее, находились еще две довольно многочисленные семьи, занимавшие по отношению к семье Хытындо подчиненное положение.

Узкий, слабо освещенный каменными плошками коридор отделял пещеру, где жил Ветлугин, от трех или четырех меньших по размеру пещер, в которых помещалось еще семь-восемь семейств. Общая численность племени достигала, таким образом, семидесяти-восьмидесяти человек вместе с детьми.

На другом конце коридора были нежилые пещеры, целый лабиринт, уводивший в самые недра гор. Там совершались какие-то ритуальные церемонии, по-видимому связанные с охотой и рыбной ловлей.

Коротая время у костра, Ветлугин принялся со рвением изучать язык своих гостеприимных хозяев.

Словоохотливый и приветливый Нырта стал главным «профессором», остальные помогали ему по мере сил, даже не очень жаловавший Ветлугина Якага и по-прежнему дичившаяся его робкая Сойтынэ (Хытындо не снисходила до таких «забав»).

Мимика и жесты обитателей гор, как у большинства первобытных народов, были чрезвычайно выразительными. Когда же мимики и жестов не хватало, кто-нибудь из ретивых учителей вскакивал на ноги и, выхватив из очага уголек, принимался для большей наглядности рисовать на полу пещеры.

Всех очень потешало произношение Ветлугина. Взрывы хохота то и дело оглашали пещеру, а Нырта просто катался со смеху по земле. Много привлекательного, простодушного было в этих людях, по-детски радовавшихся возможности скрасить свои бесконечно длинные, тоскливые вечера.

«Кто эти люди? Почему они здесь? Как попали в горы Бырранга?» — думал географ.

Вскоре после того как Ветлугин научился довольно свободно объясняться с жителями оазиса на их языке, у него произошел примечательный разговор с Ныртой.

— Кто вы такие, Нырта? — спросил он напрямик. — Как называется ваш народ?

Он ожидал, что Нырта промолчит или ограничится обиняками, как обычно, когда в разговоре затрагивалась какая-нибудь запретная тема.

Однако Нырта ответил без запинки.

— Дети солнца, — сказал он.

— Как? Солнца, ты сказал? — переспросил Ветлугин, думая, что ослышался или неправильно понял своего собеседника (новые, неожиданные сочетания слов на малознакомом языке еще ставили его в тупик).

— Солнца, — невозмутимо подтвердил Нырта и сделал глубокую затяжку из трубки. Потом повторил как нечто разумеющееся само собой: — Я сын солнца!..

Вслед за тем он предъявил вещественное доказательство. Потянув длинный, черный от грязи ремешок, висевший у него на шее, молодой охотник вынул и показал Ветлугину круглую, тщательно отполированную пластинку из бивня мамонта. Она тускло сверкнула в багровых отсветах очага.

— Это хорошо, — убежденно сказал Нырта. — «Счастья солнечный глаз» — так у нас говорят!

Он пояснил, что в котловине нет человека, который не носил бы на груди подобный амулет. Считалось, что на период полярной ночи это в какой-то степени заменяет настоящее солнце и помогает дождаться его возвращения.

Укладываясь спать, Ветлугин долго раздумывал над тем, что маленькое нагрудное «солнце» есть, конечно, всего лишь одно из проявлений первобытной симпатической магии. Но было в этом еще что-то очень трогательное, поэтическое. Люди, вынужденные жить в тесной и темной пещере, зимовавшие в гнетущем мраке полярной ночи, не хотели надолго расстаться с солнцем. Они уносили частицу, отблеск его в недра горы. Для них это была как бы нравственная поддержка.

А им так нужна была эта поддержка!..

Существование «детей солнца» было очень непрочным. Ведь они жили буквально на вулкане. Земля время от времени вздрагивала у них под ногами и колебалась.

Первый толчок Ветлугин ощутил вскоре после прихода в оазис. (Тогда еще он отлеживался по целым дням в своем углу.) Вдруг показалось, что кто-то вкрадчивым движением потянул из-под него оленью шкуру. Глухо брякнули амулеты, висевшие над головой, со свода пещеры посыпалась пыль.

Он удивился, но не придал этому значения: подумал, что просто закружилась от слабости голова.

Однако в середине зимы толчок повторился. Семья Якаги ужинала в это время, сидя у очага. Неожиданно деревянный котел, в котором варилось мясо, перевернулся, и горячая вода потекла под ноги. Вскакивая, Ветлугин успел заметить, что со стен сорвалось несколько колчанов со стрелами.

Больше ничего не произошло. Хозяева пещеры отнеслись к происшествию с удивительным спокойствием, точно подобное происходило с ними уже не раз. Женщины принялись деловито собирать разбросанные по полу куски мяса, мужчины даже не поднялись с места и продолжали заниматься каждый своим делом.

Тут только дошло до Ветлугина, что это было землетрясение.

Он опрометью кинулся из пещеры. Очень важно. Очень!.. Землетрясения, пусть не сильные, но регулярно повторяющиеся, подтверждают догадку об остывающем вулкане.

Луна висела над лесом. Видно было очень хорошо.

Изменился ли пейзаж? Ну конечно!

Ветлугин ясно видел, что на противоположном склоне появилась как бы прогалина. Ага! Оползень! Часть леса еще продолжает сползать.

Снег заклубился над деревьями, и белое облако скрыло заключительную фазу катастрофы. Надо думать, деревья перевернулись вверх тормашками вместе с землей.

На другой день Ветлугин упросил Нырту взять его с собой в лес проверить пасти.

Они спустились по узкой тропинке и, увязая в рыхлом снегу, двинулись вдоль замерзшей реки по дну котловины.

В неверном, дрожащем свете все плыло вокруг, менялось. Не сразу понял Ветлугин, в чем дело. Луна то исчезала, то появлялась. Туман повис над ущельем, прикрывая его, как крышкой. Иногда «крышка» чуть-чуть сдвигалась, и тогда видно было наверху глубокое черное небо.

Нырта уверенно вел своего спутника. Вскоре они очутились среди бурелома. Некоторые деревья лежали на боку, спутавшись ветвями, другие торчали корнями вверх, точно из гробов поднимались привидения с воздетыми руками.

Но это не был бурелом, это были следы землетрясения.

Вчерашняя катастрофа оказалась более значительной по размерам, чем предполагал географ. Оползень — кусок горы, поросшей лесом, скатился почти к самой реке, оставив за собой широкую черную рытвину, будто по склону прошелся гигантский плуг.

А за поворотом тускло отсвечивало багровым. Над лесом висело зарево.

Нырта и Ветлугин добрались наконец до поворота, переступая через повалившиеся стволы, перелезая через торчащие вверх корни.

Прежде всего географ «увидел» ветер.

Ветер стремительно гнал низкие клочковатые облака по небу. Нет, то были не облака; то были клубы дыма.

Нырта, ворча и отдуваясь, присел на упавший ствол. Ветлугин сделал еще несколько шагов и осторожно раздвинул заросли, чтобы лучше видеть.

Перед ним засияли огненные, разверзшиеся недра земли. Ветер с размаху бил в вершину невысокого холма. Оттуда вылетали искры, и к черному небу поднимались факелы пламени. Потом вершина холма надолго окутывалась клубами дыма.

Ветлугин обернулся к Нырте.

— Гора огня? — спросил он, с трудом подбирая слова. — Огнедышащая гора?..

Нырта безучастно кивнул. Зрелище это, видно, было ему не в диковинку.

Ветлугин долго сидел на поваленном стволе у поворота, пока Нырта проверял свои капканы.

Итак, в горах есть не только потухший, но и действующий вулкан. Ну и соседство, нечего сказать!..

Впрочем, мысль об опасном соседстве тотчас уступила место другой, более приятной мысли. Сделанное Ветлугиным открытие приобретало с каждым днем все большую полноту и законченность.

В книгах случалось встречать описание кальдер.

Чаще всего кальдера представляет собой плоскую широкую впадину с невысокими пологими краями — нечто вроде огромного цирка. Посредине торчит низенький холм — маленький, «дочерний», вулкан, который принял «наследство» старого остывшего вулкана и все еще бурлит, кипятится, плюется огнем, а время от времени даже извергает лаву.

Не совпадало ли это в точности с тем, что видел сейчас Ветлугин?

Старый кратер потухшего вулкана был очень широк и низок — по-видимому, в результате размыва. Сравнение с цирком напрашивалось. Только этот «цирк» отличался невиданно грандиозными размерами.

Географ припомнил размеры самых больших кратеров. Диаметр Мауна-Лоа на Гавайях составляет четыре тысячи метров. Диаметр Гунунг-Тенгер на Яве — около шести тысяч. Но то были карлики по сравнению с потухшим вулканом Бырранги.

С нетерпением поджидал географ весны, света, чтобы обстоятельно осмотреть все-все: кальдеру, лес, маленький действующий вулкан, а также собрать образцы вулканических пород и растительности. Не мог же он явиться в Москву или в Петербург с пустыми руками! Никто бы не поверил ему, да, пожалуй, нашлись бы еще и остряки, которые высмеяли бы его…

Но, раздумывая о природе котловины, Ветлугин не забывал о ближайшей цели, которая стояла перед ним.

Кальдера вулкана, куда он скатился так кстати и где укрылся от лютой таймырской зимы, была лишь временным прибежищем, промежуточной станцией. Впоследствии Ветлугин мог вернуться сюда с геологической экспедицией, но сейчас он не собирался задерживаться. Важные дела ждали его в России.

План был ясен. Пересидеть в котловине зиму, потом сколотить плот из плавника или выпросить челнок, а там, когда вскроется река, попрощаться с гостеприимными хозяевами, пожать руку Нырте, расцеловать Кеюлькана и — в путь!

Спуститься на озеро по течению — чего проще! В сравнении с тем, что ему пришлось пережить, это увеселительная прогулка, не больше.

Придется, правда, выдумать подходящее объяснение для самоедов. С ними нужно добраться до края леса, вдоль которого расположена вереница станков, и исчезнуть в лесу, раствориться в нем. Вот где надо пустить в ход всю свою ловкость, сметку, мужество, чтобы, не привлекая нежелательного внимания, пробираясь тайными лесными тропами от одного убежища к другому, вернуться незамеченным в европейскую часть России.

Большие надежды возлагал Ветлугин на перевалочный пункт — Дудинку на Енисее, где жил один надежный товарищ. Он поможет укрыться, укажет дальнейший маршрут, снабдит деньгами, адресами, явками…

А может быть, все эти предосторожности уже ни к чему? Может быть, совершилась долгожданная революция, слухи о приближении которой докатились даже до Северного Ледовитого океана, до деревни Последней? Тогда возвращение в европейскую часть России упрощалось — Ветлугину достаточно было назвать себя, чтобы ему оказали помощь и переотправили дальше на юг.

Так или иначе — нужно спешить! На озеро Таймыр Ветлугин выйдет в лучшем случае весной, все лето вынужден будет провести с самоедами и к границе леса доберется только поздней осенью. Хорошо еще, если попадет в Дудинку к середине будущей зимы!

Стало быть, год?.. Ждать, томиться, сгорать нетерпением еще долгий год?..

Но что же делать? Не мог же он перелететь через горы и тундру по воздуху! Перед ним был один-единственный путь — река!

Его беспокоило, впадает ли она в озеро? Как будто бы должна впадать. На все расспросы об этом Нырта отделывался невразумительным бормотанием и неуклюже переводил разговор на другую тему. Во всяком случае, река протекала через котловину в меридиональном направлении, то есть с севера на юг, а озеро находилось где-то на юге.

С первыми же проблесками света надо было подняться к перевалу, чтобы проследить оттуда течение реки.

Долгожданное солнце выглянуло из-за гребня гор в середине февраля.

Вряд ли кто-нибудь в котловине встретил его появление с большим восторгом, чем Ветлугин. Не терпелось взглянуть на открытый им удивительный мирок, а также проверить догадку насчет реки, что было так важно для продолжения путешествия.

Вначале солнце находилось на небе совсем недолго. Большую часть дня царили сумерки. Поэтому Ветлугин не рисковал самостоятельно углубляться в лес. Наконец дни настолько удлинились, что он отважился предпринять вылазку к перевалам — без Нырты, в полном одиночестве.

День выдался ясный, почти без тумана, что бывало очень редко в этих местах, и географ обрадовался своей удаче.

По мере того как поднимался по довольно крутому склону, кругозор его все расширялся. Оказалось, что собственно оазис не так уж велик. Лес, более или менее густой, покрывал только часть кальдеры. То там, то сям светлели прогалины, пустые места, лишенные растительности. Кое-где деревья росли очень странно, вкривь и вкось. («Пьяный лес», — мысленно отметил географ.)

За опушкой открывался обычный унылый ландшафт Бырранги: белое и черное, снег, снег, торчащие из снега зубья скал.

При взгляде на эту картину Ветлугину вспомнился переход по горам осенью прошлого года, пронзительные, как бы оплакивающие его, крики подорожников, огромные хлопья снега, медленно, словно бы в полусне, падающие на землю.

Нет, это не повторится больше! Не должно повториться!.. Он, Ветлугин, спустится к самоедам по течению на плоту или в челноке, не затрачивая особых усилий.

Лишь бы не подвела река. Течет ли она на юг? Впадает ли в озеро?..

Ветлугин продолжал свое восхождение к перевалу, но уже гораздо более медленно, чем раньше, то и дело оглядываясь и прислушиваясь. Примерно с полпути географа сопровождал в лесу разноголосый птичий пересвист.

Для пробы Ветлугин остановился — свист обрывался. Трогался с места — возобновлялся и свист.

Это было неспроста. Его конвоировали! Прячась за деревьями и кустами, сами оставаясь незамеченными, конвоиры следовали за ним по пятам, перекликаясь друг с другом.

Значило ли это, что ему нельзя увидеть недозволенное, узнать то, что не полагается узнавать? Или опасались его бегства, хотя бежать в это время года было бы бессмысленно?

Ветлугин решил проверить свои подозрения.

Хотя ноги его подгибались от усталости, он шел и шел и поднялся почти к самому гребню котловины. Вдруг рядом, будто из-под земли, вырос Нырта. Лицо его было сурово. Он молчал, только укоризненно покачивал головой.

Ветлугин сделал вид, что не понимает его.

Тогда Нырта, поколебавшись с минуту, приложил ладонь ко рту и стал бить себя пальцами по губам, издавая при этом странный крик. Звук получался прерывисто-протяжный, далеко слышный, нечто напоминавшее клекот орла.

Тотчас же за перевалом раздался ответный крик.

Два силуэта с копьями появились на гребне горы, словно бы вынырнули из тумана.

Ветлугин был поражен. Он никак не ожидал этого. Пограничная застава? Значит, перевалы охраняют?

Географ медленно начал спускаться со склона рядом с Ныртой.

Когда они были уже на полпути к стойбищу, Нырта тронул Ветлугина за руку.

Внизу, у пещер, суетились люди.

Мужчины выбегали наружу, торопливо забрасывая за спину колчаны со стрелами. Длинная цепочка их потянулась к перевалу. Кое-кто на бегу вытаскивал стрелы из колчана и накладывал на тетиву.

Тем временем женщины, схватив детей в охапку, перекликаясь взволнованными голосами, спешили вниз, чтобы спрятаться в зарослях у реки.

Нырта снова обратил к удивленному Ветлугину серьезное лицо.

— Маук не велит! — сказал он, указывая на перевал.

В глубокой задумчивости Ветлугин вернулся «домой», в пещеру.

Там было все по-старому.

Волнение после тревоги уже улеглось. «Дети солнца» оживленно переговаривались и смеялись, поглядывая на виновника тревоги, сидевшего в своем углу.

Но ему было не смешно. Только сейчас осознал он всю сложность и трудность своего положения.

Обитатели оазиса боялись какого-то нападения или вторжения, сама лесистая котловина в горах напоминала осажденную крепость, а случайно попавший сюда путешественник находился в плену.

В этом нельзя уже было сомневаться.

Непонятная Маук как бы очертила круг, пределы которого было запрещено переступать.

Ветлугин был пленником Бырранги!..

 

7. Бежать, бежать!

Маук?.. Что это за чудище такое — Маук?..

Оказывается, нельзя было отмахнуться от нее. Она требовала к себе внимания, и самого пристального.

«Маук не велит», — многозначительно сказал Нырта, преградив Ветлугину путь к перевалу. Стало быть, именно она, эта непонятная, зловещая Маук, не пускала из котловины?

Странно!..

Ветлугин не собирался вникать в суеверия «детей солнца». Не считал себя достаточно компетентным для этого.

«Впоследствии в горы придут специалисты, этнографы, — думал он. — Им и карты в руки».

Но выяснилось, что в одном из суеверий он должен обязательно разобраться сам, и побыстрее, не откладывая дела в долгий ящик.

Маук надо было понять и нейтрализовать, вежливенько убрать в сторонку, чтобы не путалась под ногами, не мешала уходу (или отъезду) путешественника из котловины.

Но едва Ветлугин приступал с расспросами к «детям солнца», как те отводили глаза, хмурились или же сразу в грубой форме обрывали разговор.

Тема Маук была запретной темой.

Лишь однажды Фано пробормотала что-то о «крыле, которое закрыло солнце». Крыло? По-видимому, обитатели котловины представляют себе Маук в виде птицы? Птица Маук?..

С Маук была связана также какая-то очень большая откочевка «детей солнца». Выяснилось, что они не всегда жили в горах. Так, по крайней мере, можно было заключить из путаных объяснений Нырты. Жили где-то в тундре. А в горы пришли не по своей воле. Пришли из-за Маук. Гонимые Маук или ведомые Маук, это трудно было понять.

Откуда пришли?..

Ветлугин подобрался весь, как следователь на допросе, который ухватил наконец ускользавшую от него нить.

Нырта понял, что проговорился, и, чтобы скрыть смущение, принялся смеяться, совершенно некстати. Когда же Ветлугин повторил вопрос, собеседник его прибег к обычной фигуре умолчания: предостерегающе поднес палец к губам и оглянулся на вход в пещеру: не подслушивают ли?

Но географ был настойчив. Через неделю он возобновил свои расспросы.

Тогда Нырта перевел разговор на оленей. По его словам, олени в горах Бырранга были особенные, не такие, как в тундре. Именно вдогонку за этими особо жирными оленями и пришли сюда «дети солнца».

Это было все, что удалось у него узнать.

Ветлугин пораскинул мозгами. Ему пришло в голову, что ответ, который столь тщательно скрывают от него, находится в первобытной «картинной галерее».

Она помещалась неподалеку от жилых пещер, вернее, являлась их продолжением.

Раза два или три географ приходил сюда с Ныртой и видел, как художники в ожерельях из медвежьих когтей, устроившись на высоких подставках, при свете плошек расписывают стены. В руках у них были каменные палитры и костяные флакончики с порошками красной и черной охры, с белой глиной и разведенной угольной древесной пылью. Во время работы художники сохраняли благоговейное молчание.

На стенах изображались главным образом олени, но были среди них и другие животные, а также маленькие человечки с луками и копьями. Не были забыты и рыболовы со своими коротенькими удочками.

Рассмотреть рисунки вблизи не удавалось. Нырта принимался торопить Ветлугина, не слишком вежливо брать за локти, даже подталкивать. Любопытство географа было возбуждено до крайней степени.

Не являются ли пестрые рисунки на стенах своеобразной палеографической хроникой, летописью «детей солнца»?..

День за днем, год за годом добросовестные летописцы запечатлевают на камне все, что происходит в горах. События не слишком примечательные: охота да рыбная ловля, каждодневная упорная борьба за существование. Этим в основном заполнена жизнь «детей солнца».

Ну, а начальные главы — изображение странствий и прихода в благословенную Теплую долину, — где они? Наверное, в глубине пещеры, куда Нырта еще никогда не водил Ветлугина. Там скрывается ответ на вопрос, поставленный Нырте: откуда пришли «дети солнца»? Там, надо думать, есть ответы и на другие вопросы: кто такие «дети солнца», кого и почему они боятся и, наконец, что представляет собой загадочная Маук, которая не пускает Ветлугина из котловины?

Вот почему после неудачной рекогносцировки к перевалу Петр Арианович решил предпринять новый поиск, теперь уже в недрах горы, в первобытной «картинной галерее».

Ночью, дождавшись, когда его соседи по жилью уснут, Петр Арианович тихонько встал со шкуры оленя.

Уголья догорали в очаге. Похоже было, что это засыпающий зверь щурит глаза, светящиеся во тьме. Вот наконец зажмурил их совсем.

Вскрикнул во сне Кеюлькан, быстро-быстро забормотал какой-то другой ребенок. Мать сонным голосом принялась убаюкивать его.

Снова все стихло.

Ветлугин стоял на пороге, выжидая, не проснется ли еще кто-нибудь. Нет, не дрогнул, не пошевелился ни один полог.

Географ быстро прошел узким сводчатым коридором, освещая себе дорогу факелом. А вот и «галерея»! На стенах неясно видны цветные рисунки. Они исполнены не очень умело, как бы детской рукой.

Смолистый факел качнулся в руке. Светлые блики поплыли по стене, вырывая из мрака картины первобытной охоты. Возникал ветвистый рог убегающего оленя, потом крутой загорбок росомахи, готовящейся к прыжку, рядом ощеренная морда песца, попавшего в капкан. Пятно света от чадящего факела задевало их и уплывало дальше.

Шаги гулко отдавались под сводами «галереи». Она казалась бесконечной. Черный провал как бы втягивал, всасывал в себя. Сколько пройдено уже?.. Онемела правая рука, державшая факел. Заболела шея — голову приходилось все время откидывать, чтобы рассмотреть рисунки под сводами.

Но среди убегающих пеструшек и песцов, среди мчащихся во весь опор оленей с закинутыми на спину ветвистыми рогами не было ничего похожего на птицу.

Другое бросалось в глаза: почти все изображения зверей были мечены крестом, углом или крышевидными значками.

Случайно ли это? Конечно, нет. Чем дальше углублялся Петр Арианович в «картинную галерею», тем яснее становился ему смысл настенной живописи.

Это картины будущей удачной охоты — иначе говоря, ворожба углем и красками, обрядовая живопись.

Обитатели котловины желали, чтобы во время охоты с настоящими оленями и песцами произошло то же, что с их изображениями на стенах пещеры. Искусство здесь предваряло, опережало жизнь. Оно было утилитарно. Люди думали не о прошлом своем, а о будущем.

Однако где же скрывается Птица Маук?

Ветлугин вытянул руку, почти касаясь свода факелом. Не кончик ли острого черного крыла прячется в расщелине? Нет, это только тень от камня, торчащего из стены. Маук здесь нет.

Факел догорал. Темнее стало вокруг. Тени приблизились к Петру Ариановичу, будто начали медленно сдвигаться стены пещеры. Стало труднее дышать.

Он вздрогнул, оглянулся.

Что это? Шелест? Прошелестели крылья над головой?..

Он вспомнил о летучих мышах. Быть может, живое существо прячется в этом лабиринте — почти слепое, с черными перепончатыми крыльями, злое и хищное, еще неизвестный зоологам вампир Северной Азии?

Через мгновение пугающий шелест повторился: то осыпалась земля со свода…

Ветлугин прошел еще несколько шагов, близоруко всматриваясь в настенную живопись.

Вдруг несколько оленей, показавшись из-за поворота, прервали его поиски и увели за собой в сторону от Маук.

То была серия рисунков, связанных друг с другом.

На первом изображалась массовая охота на оленей, по-видимому, в момент их осенней откочевки. Извилистая полоса пересекала рисунок по диагонали. Это была река, пестрая от рогов. Олени переплывали ее. И тут-то, на переправе, путь им преграждали охотники в челнах, вооруженные луками и копьями.

На втором рисунке «дети солнца» пировали. Солнце с расходящимися во все стороны лучами, благожелательно улыбаясь, освещало вереницу костров и людей, которые в два ряда сидели подле них.

Наконец на третьем рисунке был запечатлен апофеоз удачной охоты. На берегу валялись груды костей, множество костей, а сами пирующие лежали вповалку. Они почивали после обильной трапезы, быть может, впервые за год наевшись досыта.

В ближайшем будущем Ветлугину, несомненно, предстояло, увидеть все это: и охоту на переправе, и пиршество, и «детей солнца», погруженных в послеобеденный непробудный сон.

Он стоял в раздумье перед стеной, опустив до самой земли чадящий факел. Что ж, лучший момент, пожалуй, трудно выбрать. Ему удастся уйти, когда все уснут в котловине, утомленные охотой и пиршеством, когда ослабеет бдительность стражей на перевале, с которыми охотники, конечно, поделятся непривычно обильной едой.

Да, это была соблазнительная мысль!..

Воодушевившись, Ветлугин круто повернул и зашагал назад к жилым пещерам.

«Убегу, убегу, — повторял он, сжимая кулаки. — По-хорошему не отпускаете, обязательно убегу! Проснетесь после пира, а меня уже нет! Ищи ветра в поле! Ищи-свищи!..»

Выходя из «картинной галереи», географ оглянулся и в последний раз осветил ее факелом.

Серые оленьи лики выжидательно глядели на него со стен.

Несмотря на беглость, небрежность рисунка, большинство животных было изображено с такой выразительностью, что казалось: вот-вот сорвутся с места, застучат копытами, ринутся вперед, увлекая за собой Ветлугина.

Неразгаданная Маук была забыта.

Географа внезапно охватила радость — предчувствие скорого освобождения. Поиск в «картинной галерее» не был напрасным. Олени должны были помочь уйти из котловины!..

От Нырты Ветлугин слышал, что осенью проводится массовая охота на оленей, которую завершает «Праздник сытого брюха», иначе называемый «Праздником солнца».

«Праздник брюха, то есть обжорства, — вновь и вновь прикидывал географ. — Очень хорошо! Очень кстати! Обильная еда располагает ко сну…»

А ему надо было, чтобы «дети солнца» завалились спать после еды. Сон! Сон!.. Пусть благодушное «сытое брюхо» нашлет сон на всех: на подозрительного Якагу, на хмурую Хытындо, на разговорчивого Нырту. Крепкий сон! Крепчайший!..

И тогда, предоставленный самому себе, Ветлугин окажется хозяином котловины.

Ветлугина не покидало ощущение, что его держат под непрерывным неусыпным наблюдением. Даже во время одиноких прогулок по лесу тянуло оглянуться. Спиной чувствовал чей-то настороженный взгляд. Знал: куда ни направится — к реке ли, к перевалу ли, — всюду прищуренный глаз неотступно, из чащи или из-за камня, будет следить за ним.

Наблюдение снималось только в том случае, если Ветлугина в его прогулках сопровождал Нырта.

— Ну что надо от меня? Почему не отпускаете? — ворчливо спрашивал Ветлугин своего приятеля. И, не дождавшись ответа, предлагал прищурясь: — Отпустили бы по-хорошему, а?

Нырта с видом сожаления разводил руками, давая понять, что это не в его власти. (Когда речь заходила о запрете Маук, он старался изъясняться больше жестами, видимо боясь проговориться.)

— Думаешь, устережешь? — говорил Ветлугин с раздражением. — Не устережешь, нет! Уйду! Увидишь, уйду!..

Нырта улыбался на это самой добродушной, самой ослепительной улыбкой и успокоительно похлопывал географа по плечу. На Нырту нельзя было долго сердиться.

Тогда Ветлугин переводил разговор на предстоявшую осенью массовую охоту, чтобы выведать важные подробности у своего простодушного собеседника.

Нетерпение мучило Ветлугина.

Река уже давно вскрылась и несла мимо пещер бурливые темно-коричневые волны, плеском их зовя, маня за собой в далекий путь.

Но выяснилось непредвиденное обстоятельство.

Был, помимо поста на перевале, еще и второй пограничный пост. Он располагался в зарослях тальника на обоих берегах реки, в том месте, где, протискиваясь между скалами, она вырывалась на простор из котловины. (Это место Ветлугин называл условно «Воротами».)

Как проскочить незамеченным через Ворота?

Ночью?.. Но по ночам бдительность «детей солнца», охранявших Ворота, естественно, обостряется.

Правда, незаходящее полярное солнце, которое в течение всего лета без устали кружило над котловиной, нередко пряталось в тучи или в густой туман, поднимавшийся от реки. Быть может, челнок (или плот) с беглецом проскочит Ворота под покровом тумана?..

Нет. Рассчитывать на это не приходилось. Ворота были чрезвычайно узки, а «дети солнца», по наблюдениям Ветлугина, отличались тонким слухом. Стоило плоту появиться в теснине, как с обоих берегов обрушился бы на беглеца ливень стрел. Обитатели котловины били из лука без промаха. Нет, рисковать было бы неблагоразумно.

«Как же быть?..»

Петр Арианович ломал голову над различными вариантами. Ни один не удовлетворял его. Только незадолго перед массовой охотой нашел он наконец способ проскочить незамеченным мимо стражей теснины.

Было в котловине излюбленное географом местечко.

На отмели, неподалеку от Ворот, мокло несколько десятков повалившихся деревьев, корни которых подмыла река. Часть из них, подхваченная полой водой, уплыла вниз сразу же по весне. Оставшиеся деревья выбросило на отмель. Они использовались «детьми солнца» на топливо (это был их дровяной склад), а также для различных хозяйственных поделок.

Подолгу сиживал здесь географ, посматривая на толстые, наполовину затопленные стволы. Да, великолепный плот можно было бы соорудить из них. Надежный, поместительный, легкий!

Э-эх! Птицей понесся бы на таком плоту вниз!..

Как это в старой песне?

Но тотчас же взгляд географа, скользнув по груде стволов, будто притягиваемый невидимой силой, устремлялся к нависшим над водой скалам. Там не видно было никого. Между тем Ветлугин знал: недреманное око часового неотступно следит за рекой.

Попробуй проскочи-ка на плоту через Ворота!

Приближался день охоты. Состояние географа делалось все более нервозным. Он не мог пропустить «Праздник солнца», не мог! Это был единственный его шанс.

А решение не появлялось.

Накануне охоты он просидел на отмели несколько часов, глядя как завороженный на стремящуюся мимо воду.

Наконец Петр Арианович со вздохом встал с земли. Все! Можно шагать домой. К чему, в самом деле, сидеть тут, разжигая свое нетерпение?

Проходя мимо груды лежащих деревьев, он не удержался и с раздражением пнул ближайшее из них ногой.

У-у, чертово дерево, никчемное!

Ствол, косо лежавший на других стволах и находившийся, по-видимому, в состоянии неустойчивого равновесия, медленно перевернулся, взмахнув ветвями и показав бок, вывалянный во влажном песке. Что-то зачернело между ветвями.

Географ с любопытством нагнулся.

Ого! Какое глубокое дупло!

Он поспешно присел на корточки и, вытянув руку, пошарил в дупле. Почти сухое! Стало быть, когда дерево на плаву, дупло не затопляется водой!

Что ж, оно довольно поместительно. Не каюта первого класса на пассажирском пароходе, однако все же… Он, Ветлугин, безусловно, сможет спрятаться в этом дупле, конечно, поджав ноги к подбородку, скорчившись в три погибели.

Ведь это ненадолго. Надо лишь миновать теснину, проскочить Ворота, обманув зорких стражей на горе. А там хоть вставай на плывущем дереве во весь рост, кричи, горлань, пой песни! Не догонят!..

Географ кинул взгляд на противоположный берег, усмехнулся. Почти библейский сюжет: Иона во чреве китовом!..

Так возникла последняя деталь плана: бегство в дупле плавника.

Ветлугин представил себе сонное царство в долине. Вповалку среди обглоданных костей лежат охотники, оглашая воздух богатырским храпом. У перевернутых котлов прикорнули женщины. Между деревьями спят дети — ничком или навзничь, в той позе, в какой настиг и сморил их сладкий послеобеденный сон.

Спит вся котловина. Бодрствует один Ветлугин. Осторожно встает с земли, балансируя руками, обходит на цыпочках Хытындо, Якагу, Нырту и, пригнувшись, ныряет в кусты, в низкий ельник.

Скорее, скорее! Бегом к реке, к отмели, где лежит облюбованное для бегства дерево с дуплом. Оно заменит беглецу плот.

Часовые, вероятно, не будут спать. Но что из того? У кого из часовых возникнет подозрение, если мимо проскользнет плавник, одинокое дерево с растопыренными ветвями, плывущее вниз по течению? А внутри его, скорчившись в дупле, будет лежать Ветлугин.

Проснувшись, «дети солнца» не увидят своего пленника. Он будет уже далеко!.. Он будет мчать вниз по пенящейся горной реке, сидя верхом на стволе (к чему прятаться в дупле, когда Ворота останутся позади?), направляя его бег веслом, во все горло распевая песни!

Ветлугина лихорадило от волнения, когда он рисовал себе это.

Теперь все было взвешено, учтено, обдумано до мельчайших подробностей.

Тайком географ уложил в дупло запасную обувь, маленькое весло, костяной нож, несколько рыболовных крючков из кости и немного сушеного мяса. Оставалось столкнуть плавник с берега, залезть внутрь и отдаться на волю течения.

Эх, была не была!.. Выручай, выноси из плена, стремительная горная безымянная река!

 

8. Охота в каменном веке

К сожалению, географ очень мало мог увезти с собой в дупле дерева. С огорчением должен был признать, что собранные им научные сведения об оазисе и его обитателях слишком незначительны, попросту мизерны.

Другой человек на месте Петра Ариановича, наверное, не так огорчался бы по этому поводу.

В начале своего пребывания в котловине ученый болел, потом над котловиной спустилась ночь. Языку «детей солнца» — с грехом пополам — он научился только к исходу зимы.

Это тоже тормозило исследовательскую работу.

Но Ветлугин всегда был очень строг к себе. И на этот раз он не уставал ругать себя за медлительность, неповоротливость, лень. Надо было лучше использовать кратковременное пребывание в оазисе, больше вызнать, выведать, увидеть и разгадать!

Он даже не сумел раскрыть тщательно скрываемое инкогнито Птицы Маук. Что за чудище пряталось под этим именем? Какое место занимало оно на первобытном Олимпе, каким «департаментом» заведовало?

Повторить поиск в «картинной галерее» было бы опасно. Летом «дети солнца» выбрались из пещеры и разбили свои чумы на берегу реки. До «галереи» было теперь добрых полторы версты, а Ветлугина в лесу — и днем и ночью — сопровождал незримый конвой. Не стоило рисковать из-за какой-то Маук, вдобавок перед самым бегством.

Жаль, конечно… Тайна Маук была очень важной тайной. К ней непосредственно примыкал также не решенный до сих пор вопрос об этническом происхождении «детей солнца».

Кто они, откуда взялись?.. Допустим, пришли в горы из тундры вдогонку за какими-то особыми, необыкновенно жирными оленями. Во время одной из откочевок случайно наткнулись на кальдеру вулкана, на оазис и, привлеченные теплом, осели здесь. Но почему они живут в условиях полной (насколько мог судить Ветлугин) самоизоляции? Кого боятся? От кого (или чего) прячутся?..

«Наткнулись на кальдеру вулкана»… Кальдера ли это?..

Весной, после того как стаял снег, у Ветлугина зародились сомнения в том, что он находится в кальдере вулкана.

Где туф? Склоны и дно кальдеры должны быть выложены туфом — вулканической породой необычайно плодородной. Петр Арианович до сих пор не мог найти образцов туфа.

Где гейзеры? Где фумаролы — трещины в почве, из которых выходит дым? Это обычные признаки кальдеры. Но ни гейзеров, ни фумарол не было в лесистой котловине.

Очень странным казалось географу, что «дети солнца» изготовляют наконечники своих стрел и копий из рыбьей кости или из кремня. Полагалось бы употреблять обсидиан, вулканическое стекло. Оно обязательно должно находиться в кратере потухшего вулкана. Но и обсидиана не мог найти Ветлугин.

Черт возьми! Почему он не геолог!

Как жалел Петр Арианович, что геологические знания его так скудны, так поверхностны!.. Специалист, конечно, сразу разобрался бы во всем, с первого же взгляда определил природу оазиса.

Вулкан или не вулкан?..

Если это не вулкан, то почему здесь тепло? Почему в горах, расположенных за Полярным кругом, растут деревья, трава, цветы? Почему в темную ночь видно зарево над лесом, там, где пышут огнем развороченные недра земли?

Земля была, несомненно, теплой. Но откуда же бралось тепло?

Нет, и загадка кальдеры оставалась неразрешенной…

Производя в уме смотр сведениям, собранным им, Ветлугин убеждался, что все они, увы, чрезвычайно разрозненны.

Ну, много ли стоит сам по себе тот факт, что Кеюлькан назывался когда-то иначе? (Об этом проговорилась Фано.)

Ребенку, видимо, переменили имя после того, как «преподнесли» его в дар Маук, то есть подсунули вместо него деревянный обрубок, ваньку-встаньку.

Маук пытались обмануть — в этом нетрудно было убедиться. Но что прибавляло это к ее характеристике?..

«Дети солнца» не всегда жили в горах. Прежде чем они осели здесь, была совершена какая-то очень длительная откочевка, о чем сохранились упоминания в песнях.

Кое-какие детали быта подтверждали это. Мясо, например, «дети солнца» держали в мешках, предварительно нарезав его узкими полосками и высушив на солнце или у очага. В этом виде оно не очень нравилось разборчивому Якаге.

— Раньше лучше было, — говорил он, поднимая и показывая Ветлугину темные полоски, похожие на крупную лапшу. — Раньше мясо ели пригоршнями. Рассыпчатое было, как труха. Потому что долго тряслось.

Тряслось? Значит, запасы мяса возили на санках?

Но что разъяснял этот факт в биографии обитателей оазиса? И без того известно было, что они пришлого происхождения.

Наблюдая фауну оазиса, Ветлугин убедился в том, что все животные и птицы, находившиеся в котловине, также пришельцы из тундры. Здесь жили песцы, лемминги, волки, зайцы, дикие олени, росомахи, горностаи, белые куропатки, полярные совы. Даже бурый медведь (он, впрочем, встречался очень редко) и тот в погоне за мясом забегал сюда из тундры.

Но когда, сколько тысячелетий, столетий, десятилетий назад возник оазис?..

Все эти нерешенные задачи Ветлугин оставлял на будущее, «на потом».

Он утешал себя тем, что впоследствии вернется в горы Бырранга. Ведь наука в России после победы революции получит новые, невиданные возможности. И тогда перед ним, Ветлугиным, широко распахнется мир.

Прежде всего географ поспешит на окраину Восточно-Сибирского моря, где среди плавучих льдов лежат еще неоткрытые острова, тающий архипелаг на непрочной ледяной основе. Лишь выполнив свой долг по отношению к островам, положив их на карту, Ветлугин вернется в оазис.

И он вернется не один. В составе экспедиции (быть может, даже не ему поручат возглавлять ее) обязательно будут геологи (займутся изучением кальдеры), зоологи и ботаники (приступят к описанию животного и растительного мира), этнографы (они-то и разрешат наконец загадку Маук и «детей солнца»!).

Но ощущение беспокойства неизменно овладевало географом, как только начинал думать о будущей экспедиции: пугала мысль о том, что может вернуться в оазис и не застать его!

Слишком непрочно было все здесь, слишком похоже на мираж…

Задумчивым взором обводит Петр Арианович лежащую перед ним котловину.

Она очень приветливая, ярко-зеленая. Голубеют, алеют, белеют цветы в высокой траве. Но странно: краски не ярки, как бы размыты. Все зыбко вокруг, неопределенно. Такое впечатление, будто находишься на дне реки.

Туман подолгу висит над котловиной или даже заполняет ее сверху донизу. Поэтому очертания предметов расплывчаты, звуки приглушены.

Часто из котловины видны лишь тучи. Они клубятся над скалистыми гребнями, иногда переваливают через них и поливают долину прохладным дождем.

Отпечаток нереальности лежит на всем окружающем. Кажется, стоит подуть ветру, чтобы призрачные контуры деревьев закачались, поплыли вместе с туманом, исчезли. Но ветра почти не бывает в долине.

«Живешь как бы внутри миража» — так сформулировал Ветлугин свои впечатления об оазисе.

Под стать котловине ее обитатели.

Ветлугин не переставал дивиться умению «детей солнца» исчезать и появляться совершенно неожиданно. Можно думать, что они по желанию делаются невидимками, растворяются в тумане или сливаются с листвой.

— Да, мы невидимые люди, — с важностью согласился Нырта, когда Ветлугин сказал об этом. Потом добавил непонятно: — Никто не знает, что мы в горах. Колдовство Старой женщины прикрывает нас крылом…

Ветлугин долго ломал себе голову над этими словами. Невидимки? Да, это было почти так.

Не раз во время совместных прогулок Нырта «щеголял» своим искусством.

Вот только что шел рядом с Ветлугиным, болтал, смеялся. Неожиданно смех смолк. Ветлугин обернулся: нет Нырты!

Где же он? Будто ветром сдуло. Но и ветра нет в лесу. Недвижна высокая трава. Не шелохнутся раскидистые ветви деревьев.

Ветлугин беспомощно оглядывается по сторонам.

Вдруг из зарослей, шагах в двадцати впереди, окликает его знакомый веселый голос. Нырта выходит навстречу, победоносно выпятив грудь и широко улыбаясь.

— Как же ты обогнал меня? — недоумевает Ветлугин. — По верхушкам деревьев бежал, что ли?

Эти слова тотчас дают толчок воображению «сына солнца» и вызывают новую проказу.

— Довольно, Нырта, хватит! — сердится Ветлугин, озираясь. (Он снова остался один в лесу.) — Где ты? Так мы никогда не дойдем до пастей. Ведь уговаривались смотреть пасти.

Лес молчит.

Вдруг сверху раздается бранчливое пощелкивание. Ветлугин поднимает голову. На верхушке сосны, поставив торчком серый хвост, сидит какая-то пичуга и с недоверием искоса присматривается к нему.

Тьфу ты пропасть! Где же Нырта?..

Пощелкивание доносится то из подлеска, то из-за груды камней.

— Все, Нырта, все! Не хочу больше играть!

Устало махнув рукой, Ветлугин садится под сосной и сразу же вскакивает. Из-за ствола, сгибаясь от беззвучного смеха, выходит Нырта.

— Видишь, птицей стал! — говорит он, отдышавшись. — По веткам перебегать могу!

Он очень дорожит каждым таким небольшим триумфом.

— Могу и оленем быть, и совой, и волком, — хвалится он, загибая пальцы один за другим. — Хочешь, волком?

И, быстро приложив ладони ко рту, испускает такой протяжный, тоскливый вой, что у Ветлугина мороз подирает по коже.

— Похож?..

Все мужчины здесь удивительные имитаторы, потому что основной промысел их — охота, а успех ее зачастую зависит от умения подражать голосам птиц и животных.

Нырта пробовал научить своего приятеля бесшумному шагу охотника, осторожной скользящей поступи. Куда там!.. Видимо, сноровка прививалась жителям котловины с самого раннего возраста, чуть ли не с младенчества.

Ветлугин не успевал уловить даже самых простых приемов.

— Исчезни, Нырта! — говорил он, улыбаясь, и «сын солнца» без промедления выполнял просьбу.

Весь подобравшись, но без видимого напряжения, как-то боком, по-звериному, охотник прыгал в сторону, падал в траву и словно бы растворялся в ней. Не слышно было ни хруста, ни шороха. Тонкое мускулистое тело вильнуло в чаще, как ящерица. Мгновение — и пропало из виду, слилось с землей.

Можно было обыскать весь лес, избегать его весь вдоль и поперек, охрипнуть от сердитого крика — Нырта появлялся только тогда, когда ему надоедало прятаться. А между тем он все время находился рядом — Ветлугин был убежден в этом.

Вот и сейчас, рассеянно наблюдая за игрой света и тени в лесу, Ветлугин почувствовал, что за его спиной стоит человек. Оглянулся: Нырта! Круглое, оживленное, совсем мальчишеское лицо высунулось из листвы, по которой перебегали солнечные пятна.

— А я за тобой! — сказал Нырта. — Зайца убил. Фано зажарила. Пойдем есть.

Ветлугин поднялся с земли.

— Скоро в Долину Черных Скал пойдем, — сказал Нырта и отер ладонью лоснящееся от пота лицо. — На высоком месте поставлю тебя. Все увидишь. Много оленей убью я!

Признаться, тогда же Ветлугин подумал: охотник — всегда охотник, в любом веке, в том числе и в каменном, не может без того, чтобы не прихвастнуть!

Но Нырта не хвастал.

К удивлению Ветлугина, именно он был выбран главным распорядителем охоты.

Несмотря на свою молодость, смешливость, склонность к озорным, подчас совсем ребячьим выходкам, Нырта считался среди своих соплеменников самым искусным, самым добычливым охотником.

Массовая охота на оленей происходит неизменно в одном и том же месте — ниже по реке, верстах в шести от оазиса.

Тут нет и намека на растительность, пейзаж безотраден, склоны гор белы и серы, а низкие берега загромождены огромными черными камнями (отсюда название Долины Черных Скал).

Менять свои привычки не в характере северных оленей. Они методичны, как англичане. В незапамятные времена оленьи вожаки облюбовали это местечко для переправы: берега удобны, дно каменисто. С той поры огромные стада, сотни голов, каждый год, по весне и по осени, переправляются здесь.

Весной гнус гонит их, выживает из тундры в горы и дальше к океану. Олени спешат, спешат изо всех сил, перекликаясь тревожными высокими голосами, тяжело поводя боками.

Осенью, отъевшись на тучных пастбищах, олени тем же путем возвращаются в тундру.

Долина Черных Скал, а также пути следования к ней оленей — табу, то есть под строжайшим запретом. Здесь нельзя кочевать и нельзя охотиться (в одиночку). Старейшины неусыпно наблюдают за тем, чтобы кто-нибудь из молодежи не нарушил табу. За нарушение полагается смертная казнь.

Настороженная тишина царит в этой черно-серой мрачной долине. Она оживает только раз в году, во время массовой охоты на переправе, в которой принимает участие все племя.

С огромным нетерпением ждал Ветлугин коллективной охоты. Ведь за нею должно было последовать пиршество, а затем и его побег.

Разведчики, высланные Ныртой на два или три перехода вниз по реке, навстречу оленям, не возвращались. Олени запаздывали в этом году.

Лихорадило не одного Ветлугина. Охотники бесцельно слонялись по стойбищу, заходили в чумы друг к Другу, вяло толковали о том о сем.

Вдруг раздался шум, взволнованные голоса. Всех будто подкинуло на месте. Ветлугин первым выбежал наружу.

Между чумами брел человек в запыленной, разорванной одежде, с трудом переставляя ноги. (Позже Ветлугин узнал, что, обгоняя оленей, он пробирался напрямик горными перевалами.) Увидев Нырту, гонец поднял руку и крикнул: «Идут!»

Якага кинулся обратно в чум, схватил копье, отбросил, принялся суетливо снимать с жерди колчан со стрелами. Впопыхах он уронил стрелы на пол. Сердитый окрик Нырты отрезвил его.

Не узнать сейчас беспечного балагура Нырту. Лицо его серьезно, сурово, движения решительны. Он облечен высшей властью в день поколки!

Долгожданное «идут» всколыхнуло все стойбище. Мелькают сворачиваемые оленьи шкуры, обнажая деревянный остов чумов. Визгливо перекликаясь, женщины собирают кухонную утварь. Пробежали плечистые молодые люди, волоча по земле длинные копья. Поспешно спускаются на воду челны, и вот уже длинной цепочкой, один за другим, вытягиваются вдоль реки, удаляясь к переправе.

То тут, то там раздается сердитый поторапливающий голос Нырты. Мешкать нельзя! Где-то рядом, за гребнем горы, по одному из многочисленных ущелий Бырранги серой лавиной текут стада. Олени двигаются как бы узким скалистым коридором, спеша к переправе.

Ничего! Не обгонят!..

Долина Черных Скал встречает оленей обычным своим сумрачным молчанием. Ничто не изменилось здесь: те же нагромождения камней на берегу, тот же круглый год не тающий снег на склонах. Люди Нырты надежно укрыты. Покольщики в челнах прячутся под берегом. Лучники притаились в расщелинах скал. Ветер в этой долине дует в нужном направлении — не от охотников к оленям, а от оленей к охотникам.

Бдительному вожаку стада не видна бечева, вытянувшаяся по середине фарватера вдоль реки. Она надежно закреплена якорями и поддерживается на плаву многочисленными поплавками. Олени не могут заметить этот опасный барьер до тех пор, пока грудью с размаху не ударятся о него.

Сверху, с высокого склона, где расположилась группа лучников, озирает Ветлугин Долину Черных Скал. Рядом прерывисто дышит Якага. В ногах у него в напряженной позе, подавшись всем туловищем вперед, прилегли две собаки. Они учуяли оленей, но молчат. Знают: их черед впереди.

Уже слышен дробный перестук копыт.

Волнение людей, сидящих в засаде, достигает предела. Лучники то встают, то садятся; лица их раскраснелись, глаза горят. Они перебрасываются короткими прерывистыми репликами — произнести связную фразу не могут: сперло дыхание.

Но вот показались передовые олени.

Как подрубленные пали наземь соседи Ветлугина. И он рухнул в снег, заразившись их волнением.

Гул земли! Пощелкивание копыт!

Сначала промчалось несколько великолепных рыжевато-бурых, со светлыми подпалинами быков, за ними — все стадо, до сорока голов. Плеск воды! Фонтан брызг!.. Олени ринулись в воду и поплыли.

Почему же неподвижны лучники и копьеносцы? Почему медлит Нырта, не подает сигнала?

Но Нырта, лучший охотник племени, хорошо знает свое дело.

Покольщики в челнах, спрятавшись за высокими прибрежными камнями, беспрепятственно пропускают передовых оленей. Тогда лишь, когда основная масса вошла в воду и заполнила реку, раздается прерывистый, хорошо знакомый Ветлугину крик, похожий на клекот орла. Поколка начата!

Покольщики стремительно выплывают из-за укрытия и с флангов врезаются в плывущее стадо.

Пена! Брызги! Копья поднимаются и опускаются. Окрашенная кровью вода бурлит вокруг челнов.

Покольщики действуют обдуманно, с полным самообладанием и очень сноровисто. Ткнут оленю в бок длинным копьем и тотчас же, перехватив в руки весло, отгребают назад. Опасно находиться рядом с умирающим оленем: в предсмертных судорогах он может перевернуть челн.

Животные изо всех сил работают ногами, спеша достигнуть противоположного спасительного берега. Головы их задраны вверх, рога чиркают по воде.

На полпути беглецами, однако, вновь овладевает замешательство. Некоторые поворачивают назад… Ага! Наткнулись на бечеву!

Ветлугину видно, как один из охотников, воспользовавшись этим, дерзко проникает в самую гущу свалки, в середину мечущегося в воде стада.

Кто этот смельчак? Не Нырта ли? Ну, конечно, Нырта!

Но, щедро раздавая удары, вертясь в своем челне как юла, приятель Ветлугина не забывает о своих обязанностях начальника поколки. Время от времени он окидывает взглядом все поле битвы, всю реку, взбаламученную от одного берега до другого.

Что это там?

Нескольким оленям удалось выбраться из свалки и повернуть назад. Вот поднялись на берег, огляделись и…

Нырта поднимается во весь рост в челне, который немилосердно качает на пологой волне, прикладывает ладонь ко рту и дает новый, отличный от первого сигнал. По этому сигналу Якага и другие лучники спускают собак.

Свист! Тревожное хорканье! Устрашающий яростный лай! Собаки наскакивают на упирающихся оленей и загоняют обратно в воду — под копья.

Но тут происходит непредвиденное.

Вожак стада, матерый олень, пытается «отквитаться» за все. Он обезумел от диких криков и запаха крови. Грозно раскачивая «бородой», висящей на шее, сбившейся клоками, он поворачивает к Нырте. Несколькими могучими толчками разрезает пенящуюся воду и вот уже плывет рядом с челном.

Ветлугин решает, что разъяренный олень хочет поддеть охотника рогом. Нет, олень хитрее! Высунувшись до половины из воды, он с размаху передними ногами бьет по челну и переворачивает его.

Разноголосый вопль ужаса оглашает берега.

Нырта скрылся в центре свалки. Минуту или две не видно ничего, кроме серых оленьих спин, сплетающихся рогов, поднимающихся и опускающихся копий. Алые брызги пены разлетаются в разные стороны.

Потом радостные крики, доносящиеся с берега, дают знать Ветлугину, что другу его удалось спастись.

Круглая черная голова появляется на середине реки. Это Нырта. Он уцепился за перевернутый челн и, толкая его перед собой, выбрался на берег.

Впоследствии Ветлугин узнал, что это был единственный для Нырты способ спастись. Знаменитый охотник совершенно не умел плавать (впрочем, как и большинство жителей Крайнего Севера).

Но для какой же цели приберегают лучников, стоящих столько времени в бездействии на горе? Неужели это зрители, такие же, как Ветлугин?

Нет!

Едва Нырта выбрался благополучно на берег, как соседи Ветлугина, словно по команде, отворачиваются от своего начальника. Взоры их обращены в сторону, противоположную реке.

Лучниками, которые давно уже в волнении переминаются с ноги на ногу, овладевает настоящее исступление. Они подпрыгивают на месте, стонут от нетерпения, издают протяжные вопли, похожие на вой.

Неожиданно Якага обеими руками хватает голову Ветлугина и рывком поворачивает ее с такой силой, что хрустят позвонки. Ветлугин растерянно поправляет очки.

Еще олени!

Снова гудит, сотрясается земля. Пощелкивают копыта.

Второе стадо в тридцать с лишним голов проносится мимо Ветлугина совсем близко, шагах в пяти-десяти.

Якага выхватывает через плечо из колчана две или три стрелы и одну за другой пускает в оленей. Напрасно! Стадо уже далеко.

Вопли становятся еще пронзительнее.

Ветлугин не сразу понимает, что случилось.

Передовые олени второго стада, увидев или почуяв кровь, шарахаются в сторону.

— Уйдут! Уйдут! — кричит Ветлугин (им также овладел азарт охотника).

Тогда-то в полной мере проявляется предусмотрительность начальника поколки.

Нырта вводит в дело «резерв».

Заслышав командный клич, лучники срываются с места, сбегают вниз, скатываются, как обвал, в туче снежной пыли. Они-то и завершают обхват, стрелами преграждая оленям выход из Долины Черных Скал.

Правильно было бы назвать ее сейчас Долиной Алых Скал.

Немногим животным удалось уйти из-под копья и стрелы. Потоки крови струятся по камням.

Отойдя в сторону, Ветлугин наблюдает, как, набросив петли на шеи заколотых оленей, их выволакивают на берег. Туши разделывают и свежуют тут же на месте. Этим занимаются женщины. Ловко орудуя маленькими каменными ножами, они снимают шкуры с оленей, отрезают и раскладывают кучками копыта, рога — все пригодится в хозяйстве, все пойдет в дело.

Горы разделанного мяса лежат на берегу, а между ними с веселым гомоном и смехом бегают ребятишки.

— Мясо! Мясо! Как много мяса!..

От земли поднимаются теплые испарения, душный розовый туман. У Ветлугина начинает кружиться голова.

Чтобы преодолеть тошноту, он заставляет себя думать о том, что сегодня великий день для «детей солнца»: единственный день в году, когда племя запасается мясом впрок, надолго.

Потом Петр Арианович вспоминает о другом. Ведь поколка — не просто убой скота. Это охота, особый вид охоты, и очень рискованный, — он сам видел это. Почти каждая поколка сопровождается жертвами.

Нырта, правда, избежал гибели благодаря своей ловкости и находчивости. Но двух или трех покольщиков олени основательно помяли в свалке, а у одного «сына солнца» даже сломана рука и рогом оленя выбит глаз.

К Ветлугину подходит Нырта. В руке у него длинное копье, на голове — знак власти: три белых оленьих хвостика, собранных пучком. Они придают Нырте вид молодого, задорного петуха. Держится он с горделивым достоинством.

— Видишь, сколько мяса? — говорит он Ветлугину, широким жестом обводя ущелье. — Много мяса — хорошо! Завтра будем пировать!..

 

9. «Праздник солнца»

Праздничные костры пылали в лесу.

Вокруг них расселись «дети солнца». Их было не более ста человек, на глаз. (Зимой Ветлугин насчитал что-то около восьмидесяти, но сегодня на пиршество собрались даже дряхлые старики, ранее не выползавшие из своих жилищ.)

Весь народ Бырранги уместился на небольшой лесной полянке.

Ничего металлического не было здесь. Даже кухонная утварь, объемистые котлы, выстроившиеся вереницей, были сделаны из дерева. Это просто выдолбленные колоды, где варилось мясо. Способ варки был так же необычен, как и котлы. Стряпухи костяными щипцами то и дело подхватывали лежащие рядом на кострах раскаленные камни и швыряли их в воду. Раздавалось шипение, клубы пара вырывались из котлов.

Не часто «детям солнца» доводилось наедаться досыта. Поэтому в еде они жадны, спешат, выхватывают из груды мяса лакомые куски. В котловине не принято нарезать мясо на тарелки. Его держат в зубах и быстрыми взмахами ножа отрезают кусочки перед самым лицом. Как ухитряются при этом не отхватить заодно губы — трудно понять.

Ветлугин загляделся на Якагу. Польщенный вниманием, тот хвастливо подмигнул и проворно до блеска обглодал оленью ногу, со свистом высосал мозг, потянулся за другой. За его спиной выросла уже горка костей.

Рядом с мужем восседала Хытындо. Большое неподвижное лицо ее было совершенно плоским. Наверное, если бы положить на скулы прямую палочку, та едва коснулась бы переносицы.

Из-под тяжелых, морщинистых, всегда полуопущенных век поблескивали глаза. Это был взгляд злой собаки. Пирующие пугливо отворачивались от Хытындо и спешили заняться едой.

Шаманка была пока в обычном своем затрапезном наряде. Ритуальный бубен ее (асимметричный, овальной формы) и колотушка (красиво изогнутая пластинка из кости) были спрятаны в чехол, который висел на дереве. Время камлать (колдовать) еще не настало.

Послышался голос глашатая. Он объявил о начале состязания стрелков, и Нырта, сидевший рядом с Ветлугиным, поспешно забросив за спину кожаный колчан со стрелами, покинул своего друга.

Состязание было довольно оригинальным. Выигравшим считался тот, кто удержит в воздухе наибольшее количество стрел.

Искатели славы выходили по очереди на полянку и демонстрировали свое искусство.

У Ветлугина замелькало в глазах. Стрелок выхватывал из-за спины стрелы одну за другой — в колчане они торчали оперением вверх, — натягивал тетиву лука, спускал, и все это с удивительной сноровкой и быстротой, спеша изо всех сил.

Обычно стрелкам удавалось удержать в воздухе одновременно три-четыре стрелы. Плечистый охотник с мрачным лицом, изуродованным шрамами (имя его Ланкай), сумел послать в воздух шестую стрелу, в то время как первая еще не коснулась земли. За это он был награжден одобрительными возгласами зрителей. Ветлугин подивился его ловкости и с беспокойством посмотрел на Нырту, который шел следом за Ланкаем.

Но беспокоиться было не к чему. Широко улыбаясь, без видимого напряжения приятель Ветлугина отправил в голубовато-серое небо восемь стрел. Одна за другой они падали на землю, описывая радужные кривые (оперение стрел было пестрым).

Победа осталась за Ныртой.

Едва лишь он, скромно покашливая, уселся на землю подле Ветлугина, как на середину круга вышла Хытындо и подняла руку.

Тотчас же соседи географа стали подниматься с мест. Начиналась торжественная ритуальная пляска — проводы солнца.

Солнце — женского рода у жителей котловины. Иначе говоря, это Мать-Солнце, а не Отец-Солнце (возможно, отголосок матриархата?).

Расставаясь с солнцем на долгую полярную ночь-зиму, его всячески старались задобрить, чтобы не забыло вернуться. Всюду на деревьях были развешаны шкуры оленей с рогами и копытами. Под левой лопаткой вырезана тамга (клеймо) солнца — круг с расходящимися лучами.

Кроме того, на волю были отпущены два или три теленка, добытых живьем во время вчерашней поколки. Они также посвящены солнцу. Солнце не сможет ошибиться: телята мечены его знаком.

Множество рук простерто сейчас к небу красноречивым жестом мольбы. Танец совершается в абсолютном молчании, но каждый мысленно обращается к солнцу с длинным списком пожеланий.

Движения танцоров похожи на движения прях, которые сучат пряжу. «Детям солнца», наверно, кажется, что они тянут, притягивают к земле волшебные, тонкие, легко рвущиеся солнечные нити.

Лучи солнца, по их представлениям, не что иное, как длинные нити, спускающиеся с неба на землю. Посредством этих нитей духи, живущие в растениях, сообщаются со своей хозяйкой — Матерью-Солнцем.

Ветлугин протер глаза. Что это? Над хороводом замелькали багровые пятна.

А! Руки танцоров густо вымазаны красной охрой. Кружась в пляске, люди словно бы полными пригоршнями ловили солнечный свет, вечерний, пронизанный лучами солнца воздух. Иллюзия полная!

Солнце снисходительно взирало сверху на поднявшуюся у молоденьких елочек кутерьму. Впрочем, если бы даже небо было затянуло тучами, пляска продолжалась бы. На земле находилось миниатюрное отражение солнца, повисшего в небе, нечто вроде его модели.

Это тщательно отполированный кремневыми скребками срез ствола березы. Вначале Ветлугину показалось, что на срезе застыл березовый сок. Присмотревшись, он понял, что блестит не сок, а жир.

Свое божество жители Бырранги умасливали в буквальном смысле этого слова. То один, то другой из пирующих вскакивал с места, подбегал к деревянному, поставленному стоймя кругу и щедро, от полноты души, вымазывал его кусками недоеденного жирного мяса — делился с солнцем едой.

Деревянный круг напоминал лицо — круглое, благодушное, лоснящееся от сытой жизни, безмятежно улыбающееся. Даже черточки на нем были проведены в нужных местах — отдаленный намек на рот, глаза, нос.

Ветлугин видел в котловине срубленные каменным топором стволы. Их словно зубами грызли. Но этот деревянный круг, изображавший солнце на религиозных церемониях, был отполирован на славу скребками. Поэтому так отчетливо выделялись на нем концентрические круги — следы вегетационных периодов. Видно было, как год за годом увеличивался в объеме ствол, как постепенно, слой за слоем, наращивалась древесина.

Ветлугин пристально смотрел на лоснящийся «лик солнца», сравнивал на глаз толщину слоев. Но опять рокот бубна отвлек его внимание.

Танцы кончились. Хытындо куда-то исчезла. Тяжело дыша и отдуваясь, «дети солнца» рассаживались в траве по краям площадки. Пауза. Приглушенный, настороженный шепот. Потом женский возглас: «Ведут! Ведут!»

Хытындо вели под руки.

Вызвано это было не только почтением к шаманке, но также и тем, что глаза ее были завязаны. Овальная, желтого цвета повязка со свисающей бахромой закрывала верхнюю часть лица, как полумаска.

Медленно переступая ногами, Хытындо подвигалась вдоль площадки, сопровождаемая боязливым шепотом. На ней была надета какая-то пестрая хламида. Множество побрякушек из кости, сталкиваясь, постукивали при каждом ее шаге. Сзади шаманки гордо выступал ее муж, ударяя в бубен.

«Итак, — подумал Ветлугин, мысленно улыбаясь, — в заключение программы фокусы-покусы под музыку».

Мелкими шажками Якага обошел поляну с бубном в руках.

К Хытындо приблизились несколько человек из «публики» и с почтительными ужимками проверили, хорошо ли закреплена на глазах повязка. Осмотр, по-видимому, удовлетворил любопытных. Они отошли в сторону.

— Ей не нужны глаза, — взволнованным шепотом пояснил Нырта. — Сейчас видит особым, шаманским, зрением.

Провожатые отступили от Хытындо. Она осталась стоять в одиночестве на поляне, широко раскинув руки, будто собираясь играть в жмурки с «детьми солнца».

Вот, шаркая подошвами, очень медленно, Хытындо начала подвигаться по кругу. Якага сопровождал жену на некотором расстоянии, не спуская с нее глаз и продолжая мерно ударять в бубен, то тише, то громче.

Сидящие на земле потихоньку пододвигали под ноги Хытындо свертки с одеждой, груды костей, ножи, поставленные вверх острием, — шаманка, как зрячая, не спеша обходила препятствие либо тяжело переступала через него.

Один из зрителей, наиболее экспансивный, вскочил с места, бесшумно подкрался сзади и замахнулся на Хытындо палкой, делая вид, что хочет ее ударить. Шаманка тотчас же быстро нагнулась, втянув голову в плечи.

Публика наградила этот маневр радостными криками.

Вразвалку, под мерный рокот бубна, подвигалась Хытындо дальше. Семенящим шагом следовал за ней Якага, ее аккомпаниатор.

Странная процессия кружила и кружила по поляне, в центре которой ухмылялся лоснящийся «лик солнца», кружила, будто шаманка была привязана к нему на длинном аркане.

Сейчас подле старой колдуньи суетилось уже несколько «контролеров». Изо всех сил они старались запутать Хытындо, дергали, толкали, даже вертели на одном месте, чтобы сбить с пути, заставить потерять ориентировку. Напрасно! Шаманка не поддавалась ни на какие ухищрения.

Вот «контролеры», значительно перемигиваясь, подвели ее к двум елкам, между которыми был протянут сыромятный ремень. Хытындо остановилась в двух-трех шагах от него, водя перед собой руками, как слепая, постояла некоторое время в раздумье, потом решительным движением подоткнула пеструю одежду, нагнулась и пролезла под ремнем на четвереньках.

Восторженный гул прокатился по лужайке…

Ветлугин понимал, что «фокусы-покусы» служат только своеобразной психической подготовкой.

Шаманка демонстрировала свое «сверхъестественное» призвание. Все могли убедиться в том, что она обладает особой, шаманской прозорливостью, отлично видит даже с закрытыми глазами, — стало быть, умеет прозревать и будущее.

После «фокусов-покусов» зрители, конечно, без труда поверят в любое предсказание Хытындо.

Но как это все удается ей? Желтая повязка с бахромой неплотно держится на глазах? В повязке есть отверстие? Нет, придирчивые «контролеры» из публики не допустили бы обмана. В чем же дело?

Ветлугину стало досадно, что глупая баба оставляет его в дураках. Во все глаза глядел он на Хытындо, напряженно следя за каждым ее движением.

Шаманка уселась подле деревянного круга, пестрая, громоздкая, похожая на идола. Якага почтительно подал ей бубен.

По-видимому, считалось, что нервы зрителей достаточно взвинчены и пора переходить к следующему номеру программы.

Сейчас Хытындо примется беседовать с духами, с которыми она на короткой ноге, — в этом уже нельзя сомневаться!

Шаманка что-то пробормотала, приблизив рот к бубну, как к микрофону. Потом несколько раз ударила в бубен колотушкой и долго слушала, держа ухо у вибрирующей, туго натянутой кожи. На поляне воцарилась тишина, будто все разом умерли здесь.

— Просит духов, чтобы в этом году не было болезней, — вздрагивающим голосом пояснил Ветлугину Нырта.

— Что же отвечают духи?

Нырта схватил Ветлугина за руку:

— Тише! Молчи!.. Ага!.. Слышишь?..

Монотонным голосом Хытындо возвестила волю духов. Оказывается, надо было спрятать шкурку песца, разрисованную магическими фигурами, употребляющуюся обычно при гадании. Если шаманка сразу найдет ее, год пройдет благополучно, без тяжелых болезней.

Тотчас откуда-то появилась заказанная духами шкурка и при взволнованном гомоне начала быстро переходить из рук в руки. Только и слышно было: «Передавайте! Передавайте!» Хытындо уткнулась лицом в колени, даже накинула на голову какое-то тряпье, чтобы не видеть, кто из присутствующих спрячет шкурку.

Бубен опять очутился в руках Якаги.

«Однако какая музыкальная натура, — с раздражением подумал Ветлугин. — Эта дурища, видите ли, должна обязательно вдохновляться музыкой!..»

Движения Хытындо сделались сейчас резкими, нервными.

Она быстро опустилась на четвереньки, завертела в разные стороны головой. Потом, наклонившись к земле, начала озабоченно обнюхивать следы.

Ага! Предполагается, что шаманка превратилась в собаку!

Хытындо побежала по кругу. Иногда она ненадолго останавливалась. Постоит подле какого-нибудь человека, сердито мотнет головой и спешит дальше.

Хитрая актерская игра!

Внимание шаманки привлек один из зрителей. Дважды она возвращалась к нему, топталась перед ним в нерешительности и удалялась. Наконец в третий раз, не колеблясь больше, протянула цепкую руку и выхватила из-за пазухи охотника спрятанную им магическую шкурку.

Общее ликование! Радостный смех! Улыбающиеся лица!..

Значит, в этом году не заболеет никто.

Ай да Хытындо!

— Ну, а охота? Спроси у духов, хорошая ли будет охота?

Церемония повторяется сызнова.

Уродливая карлица, переваливаясь на коротких ногах, бренча и звеня погремушками, мечется внутри круга под вкрадчивый, то усиливающийся, то затихающий рокот.

Ветлугин бросил зоркий взгляд на сосредоточенного Якагу, который неотступно с бубном в руках сопровождает свою супругу.

Позвольте-ка, может, и впрямь все дело в аккомпанементе?

Ну конечно! Якага аккомпанирует Хытындо то тише, то громче, подавая этим сигнал, как бы придерживая или подталкивая ее.

Шаманка вся обратилась в слух — это видно по ее напряженному лицу. Вот приблизилась к человеку, который спрятал шкурку песца. Дробь бубна стала отчетливой, громкой. Шаманка остановилась в нерешительности, сделала шаг в сторону. Дробь бубна тише. Теперь все понятно! Значит, спрятанный предмет находится поблизости!

Ветлугин отвернулся. Фокус разгадан! Смотреть больше не на что.

Взрыв радостных криков оповестил его о том, что Хытындо нашла шкурку.

Премудрая Хытындо! Проницательная Хытындо!..

И никому, кроме Ветлугина, невдомек, что она на самом деле не ясновидящая, а скорее уж яснослышащая!

Теперь понятно, почему шаманке удавалось с завязанными глазами ходить по кругу, не натыкаясь на предметы. Рокотом бубна Якага указывал направление, сообщал о препятствиях, возвращал на правильный путь — словом, заботливо вел Хытындо, как ребенка за руку. Рокот затихал, если Хытындо сбивалась, сворачивала в сторону. Рокот делался громче, если все шло хорошо.

«Чудеса», надо сказать, были еще не совсем отработаны. Случалось, что, зазевавшись, Якага не успевал подать сигнал вовремя, и Хытындо ошибалась. Однако шаманка не смущалась этим.

— Злой дух толкнул меня под руку, — поясняла она зрителям. — Но я справлюсь с ним!

Все недомолвки, заминки, срывы — то, что актеры называют «накладками», — теперь цепко схватывал, подмечал Ветлугин.

— Провинциальные маги, — сердито бурчал он себе под нос. — Чародеи и чародейки! Жулье проклятое!..

Ожидания его были обмануты. Он рассчитывал, что на празднике (напоследок, перед побегом) сумеет увидеть что-либо касающееся Маук, но, вероятно, все, что относилось к ней, держали в сугубой тайне.

Не было на празднике никаких особо примечательных церемоний, мистерий — два фокусника, даже не очень ловких, надували толпу простодушных ротозеев, только и всего.

Ветлугину сразу стало как-то скучно. Он отвернулся и занялся едой.

Вдруг шаманка, нахмурясь, подсела к нему.

— Я хорошо предсказываю, — сказала она громко. — Хочешь, предскажу твою судьбу?

И опять этот взгляд злой собаки из-под морщинистых полуопущенных век!

— Давай погадаю, — настойчиво повторила Хытындо. Сиплый голос ее сделался неожиданно ласковым, вкрадчивым. — Тебе будет хорошо, если погадаю. Увидишь: очень хорошо!..

Вот как? Ему, стало быть, предлагали уже сделку?

Ветлугин был порывистым, импульсивным человеком. Нередко чувство во вред ему перевешивало над рассудком. Так было, когда он очертя голову кинулся на выручку Кеюлькана. Так произошло и сейчас. Уж слишком наглой показалась ему эта Хытындо, предлагавшая сообща дурачить бедных наивных людей, обитателей оазиса.

Поддержать обман шаманки? Как бы не так!..

— Зачем мне твои предсказания, Хытындо? — сказал он деланно небрежным тоном. — Я сам могу узнавать прошлое и угадывать будущее.

Стоявшие подле шаманки «дети солнца» подались к Ветлугину. Приблизились и те сотрапезники, которые сидели поодаль.

— А что ты можешь узнавать? — нетерпеливо спросил Нырта, заглядывая Ветлугину снизу в лицо.

Ветлугин, сопровождаемый толпой, перешел площадку и остановился возле деревянного круга, изображавшего солнце.

— Я узнаю, как вы жили раньше, — сказал Ветлугин, присматриваясь к концентрическим слоям. — Хорошо ли пригревало солнце, часто ли шел дождь…

— Тебе Нырта рассказал, — раздался недоверчивый голос из толпы.

— Ничего не рассказывал, — вскинулся Нырта. — Правду говорю.

— А зачем мне спрашивать Нырту? — продолжал спокойно Ветлугин. — Когда это дерево срубили? В прошлом году?.. Вот оно мне и расскажет.

— Оно не вспомнит.

— Почему не вспомнит? Дерево старое… Сколько колец? Раз, два, три, четыре. Ну, вот: четыре года назад… Кольцо широкое. Значит, длинное лето было, теплое. Теплее, чем в этом году.

Якага, протолкавшись вперед, лег у дерева и приложил ладонь рожком к уху — не удастся ли ему подслушать, как «лик солнца» разговаривает с Ветлугиным.

— А десять лет назад, можешь сказать?

— Сейчас… Могу! Еще теплее…

Нырта был счастлив и горд триумфом своего друга.

— Дерево помнит. Теплее!.. А пять лет назад? А два года назад?

На срезе видно: чем дальше от сердцевины ствола, тем все уже и уже концентрические кольца. Это значит, что лето в котловине с каждым годом делается короче. Разрывов, скачков нет. В этом закономерность.

Ветлугин поднял глаза к горам, оцепившим котловину. Он не слушал одобрительного гула, пытливо всматриваясь в снеговое кольцо на вершине гребня, в белые выступы, которые нависли над лесом, как занесенные мечи.

— С каждым годом снег все ближе, да?..

Нырта кивнул:

— Тоже дерево сказало?

Якага с удовольствием подтвердил:

— О, раньше снег лежал далеко…

«Дети солнца», увлеченные игрой в отгадывание, не заметили перемены, которая вдруг произошла с Ветлугиным. Он нахмурился, стал мрачен.

— А будущее? Ты не сказал о будущем. Каким будет лето в следующем году?

Глядя на снеговое кольцо в горах, Ветлугин ответил неохотно:

— Холодным…

— А через три года? Через пять?

— Еще холоднее…

— А через десять лет?

Ветлугин молчал. Что ответить этим людям? Сохранится ли жизнь в котловине через десять лет?..

Он сел на свое место, погруженный в задумчивость.

Взгляд его рассеянно блуждал по долине, потом поднялся к снеговым вершинам Бырранги, где над белыми зазубринами гребня повисло солнце. Сейчас, во время пиршества, неожиданно раскрылась перед ним природа котловины. Он понял все: почему так долго не замерзает река, почему курятся недра огненной горы, почему в воздухе пахнет дымком.

Вулкан? Какой там вулкан! Ничего общего с вулканом. Пожар! Постепенно затухающий пожар!..

Нырта был удивлен молчанием своего приятеля.

— Как ты понимаешь язык деревьев? — спросил он шепотом. И почтительно кашлянул. — Дерево столько рассказало тебе!..

— Больше, чем ждал, — коротко бросил Ветлугин, занятый своими мыслями.

Да, он находился внутри миража.

Только сейчас он представил себе то, о чем раньше лишь догадывался. Очень скоро район микроклимата в горах Бырранга исчезнет, словно его и не было никогда. Холод окружающих, промерзших насквозь пустынных пространств хлынет сюда, затопит лужайки, омертвит корни высоких деревьев. Трава высохнет, поблекнет, разноцветные огоньки погаснут в траве. И наконец, снег белым саваном покроет былое великолепие ущелья.

А когда Ветлугин вернется сюда с экспедицией, то увидит лишь голую, лишенную растительности котловину, услышит гнетущее безмолвие пустыни. И никто не поверит ему, что здесь был когда-то оазис.

Географ испуганно огляделся.

Пока еще все было зелено вокруг, лес стоял на месте. Но жить лесу осталось совсем немного, считанные годы…

Петру Ариановичу вспомнилось, как, спускаясь по склону внутрь котловины, он дивился всему вокруг. Его особенно поразил одуванчик. Осенью в центре Таймырского полуострова — одуванчик!..

Он сорвал цветок и долго, не веря себе, смотрел на безмятежно-спокойный ландшафт через пушистый шар.

Дунул. Одуванчик облетел. И путешественник с испугом оглянулся: не исчезнет ли так и все вокруг?..

Первое впечатление, говорят, самое верное. Не обмануло оно и здесь. Найденный Ветлугиным зеленый, безмятежно-спокойный мирок был непрочен. Это мир-однодневка, исчезающий мир, теряющий яркость красок, тускнеющий на глазах, — мир-эфемер.

Дунь на него — и нет его!..

 

10. Задержано доставкой

Держа в руках последний, двенадцатый кусок бересты, Савчук с недоумением посмотрел на нас.

— Все, — сказал он. Не веря себе, еще раз заглянул в текст. — Да, все! Письмо обрывается на этом.

— Не может быть!

— Как?.. И подписи нет?

— Ничего нет. Смотрите сами!

Но оказалось, что он ошибся. Кроме прочитанных двенадцати «листов» — больших четырехугольников, был внутри плавника еще тринадцатый маленький четырехугольник, не замеченный нами ранее.

На нем было торопливо нацарапано несколько отрывистых фраз:

«Побег не удался. Они сумели перехватить меня. Сам виноват. Раздразнил Хытындо. Завтра — поединок с Ныртой. Спешу отослать это письмо. Плавник пригодился. Буду жив, напишу еще…»

И в конце коротенькая приписка: «Постараюсь выжить! Выживу!.. П.Ветлугин».

— Выживу! — в раздумье повторил я, беря из рук Савчука бересту и вчитываясь в полуистершиеся слова. — Выжил ли он?.. Когда отослано письмо, Владимир Осипович?

— На первом «листе» есть дата — тысяча девятьсот семнадцатый год. Судя по событиям, отослано осенью тысяча девятьсот семнадцатого года…

— Почти четверть века прошло! — Лиза горестно всплеснула руками. — Какой срок, подумай, Леша! Какой огромный срок!..

— К чему отчаиваться, Лизочка? — сказал Савчук успокоительно. — Письмо, конечно, задержано доставкой. Но мы, этнографы, знаем подобные примеры.

В 1937 году, по его словам, этнограф Долгих разыскал на Таймыре письмо, датированное 1837 годом. Письмо все время находилось в пути.

В годы царствования Николая I один сибирский казак вручил это письмо своему знакомому с тем, чтобы он передал другому, тот — третьему, и так далее. Цепочка была длинной: адресат жил далеко.

В этом способе связи, впрочем, не было ничего удивительного. Устную весть в тундре передают именно так. С письмом, однако, произошла досадная заминка, «оказия с оказией». Письмо застряло на одном из этапов. Прошло сто лет, прежде чем его нашел ученый. Оно не было даже распечатано.

— Нечего сказать, утешили, Володя! — сердито сказала Лиза. — Неужели этот пример может нас успокоить?

Савчук понял, что сказал невпопад.

— В данном случае, — забормотал он, — прошло не сто лет, а всего каких-нибудь двадцать два — двадцать три года. Уверяю вас, для историка это совершенно ничтожный промежуток времени, почти мгновение…

— Многое могло произойти с Петром Ариановичем за это мгновение, — сказал я, щурясь на догорающие угли костра.

— Да, да, — подхватила Лиза. — Видно, бестия эта Хытындо!

— Якага, по-твоему, лучше?

— Якага глуп, а Хытындо хитра и зла.

— Но почему поединок с Ныртой? Ведь Нырта был его друг, самый близкий ему человек в котловине?

— Нырте могли приказать. Послушание у первобытных народов… — начал было Савчук.

— Нырта стреляет без промаха, — сказала вдруг Лиза. Видимо, была поглощена мыслями об исходе непонятного поединка.

Савчук принялся подкладывать пучки тальника в костер.

— Должен отдать справедливость товарищу Ветлугину, — сказал этнограф, кашляя от дыма. — В необычных и трудных условиях он вел себя очень мужественно.

— Еще бы! — пробормотала Лиза.

— Как настоящий русский ученый, — поддержал я.

— Вот именно! Ни на минуту не прекращал своих научных наблюдений… Конечно, он не этнограф, и это очень жаль. Ему самому трудно делать выводы. Но его агиографические описания отличаются точностью, наглядностью, обстоятельностью. Возьмите хотя бы поколку на реке…

Савчук с досадой оттолкнул ногой вывалившуюся из костра головешку.

— Как повезло человеку! Просто на редкость повезло!.. Быть участником поколки, видеть это редчайшее в мире зрелище!..

В голосе его прозвучала такая откровенная зависть, что мы с Лизой, как ни тревожно было у нас на душе, не смогли удержаться от смеха. Бульчу, не все понимавший в разговоре, на всякий случай снисходительно улыбнулся.

— Да, да, редчайшее! — громко повторил этнограф. — Почти то же самое, что увидеть живого мамонта! Вы слышали о маятах?

— Нет.

— Еще в тундре, расспрашивая стариков, я обнаружил пять вариантов сказания о приходе нганасанов с северо-востока. Предков своих рассказчики называли маятами.

— Считаете, что маяты и «дети солнца» — одно и то же?

— Пока лишь гипотеза! Рабочая гипотеза, — поспешил оговориться этнограф. — Я ведь не специализировался на изучении нганасанов. Их изучали Долгих и Попов. Но кое-какие факты бросаются в глаза… Начнем хотя бы с одежды… (Он повернулся к Бульчу.) Как, по-твоему, одевались маяты?

Наш проводник, внимательно слушавший Савчука и изредка кивавший в знак согласия, встрепенулся:

— В короткие парки.

— Слышали?.. А как ловили рыбу?

— Перегораживая реку, вычерпывали добычу на берег.

— Поразительно! — сказал я.

Савчук продолжал:

— Как охотились на оленя?

— Устраивали поколки на реках.

— Какие жилища строили?

— Полуподземные землянки.

— Петр Арианович пишет о пещерах, — робко вставила Лиза.

Савчук сделал отстраняющий жест.

— Могут быть небольшие отклонения. А потом: полуподземные землянки, пещеры — разница невелика.

— Но разве это имеет значение?

— О! Громадное значение! Как вы не понимаете? Мы (он поправился: «Ветлугин, потом мы») нашли на Таймыре поселение самых древних жителей Сибири, народ еще более древний, чем юкагиры!..

Савчук зажмурился и покрутил головой, словно бы ослепленный таким открытием.

Мы молчали, слушая рев воды у порогов.

Бульчу, который с некоторого времени начал проявлять признаки беспокойства, встал и, взяв ружье, отошел к лодке.

— Находка оазиса, — продолжал я, рассеянно посмотрев ему вслед, — имеет для науки, по-моему, еще большее значение, чем ваши маяты. Ведь это…

Но взволнованный голос Бульчу прервал меня.

Стоя у лодки, охотник звал нас. Что-то случилось с нашей лодкой!

Со всех ног мы кинулись к нему.

Лодка стояла, немного накренившись, развернувшись бортом к волне. Еще немного, и ее бы унесло течением. Но ведь я прекрасно помнил, что перед чтением письма сам вытащил ее до половины на берег. Не целиком, нет! Очень спешил, хотел поскорее приступить к чтению. Сейчас лодка сползла в воду не менее чем на две трети своего корпуса.

Никаких следов не было подле нее. Правда, грунт был каменистый, очень твердый.

Я бросился к аккумуляторам. Они были сухими. Не пострадала и рация, завернутая в клеенку.

Мы с Савчуком вынесли их на берег и бережно установили подле костра.

Тем временем Бульчу и Лиза, подтянув лодку, осматривали ее. Оказалось, что в носовой части днища есть несколько пробоин. Их сделали каким-то острым оружием, — быть может, кинжалом или копьем.

Мы поднялись с колен и, стоя у перевернутой лодки, из которой выливалась вода, молча переглянулись. Все было ясно без слов.

Но как удалось вражеским лазутчикам, этим людям-невидимкам (выражение Петра Ариановича), остаться незамеченными? Ведь лодка находилась чуть пониже порогов, в каких-нибудь двадцати-тридцати шагах от лагеря. Она все время была на виду — нам и в голову не могло прийти, что надо выставить подле нее часового.

Единственным оправданием, пожалуй, служило то, что мы были целиком захвачены чтением письма — мысленно перенеслись в верховья реки, в оазис.

Вероятно, «дети солнца» подобрались к лодке зарослями тальника. Бульчу считал, что сначала они хотели просто стащить лодку с берега, то есть собирались повторить то, что уже сделали с первой лодкой несколько дней назад. Однако потом у них возник более коварный план: продырявить лодку, чтобы она затонула посреди реки, когда мы возобновим путешествие. Но мы задержались у костра, обсуждая письмо.

Бульчу был пристыжен. Присев на корточки возле перевернутой лодки, он без устали ругал себя и даже — в наказание за глупость — бил по щекам. Нашего проводника очень беспокоило, что по возвращении русские расскажут его многочисленным зятьям, как опростоволосился первый охотник на Таймыре.

— И мы остались в дураках, Бульчу, — сказал я, чтобы его утешить.

— Вам ничего, вам можно, — ответил он со свойственной ему простодушной откровенностью. — Ведь вы городские люди. А городские люди в тундре всегда дураки…

Лиза не удержалась от нервного смешка.

Не верилось, что лазутчики загадочного горного парода только что находились совсем рядом.

Однако что помешало «детям солнца» напасть на нас, забросать нас копьями, обрушить на наш лагерь ливень стрел?.. Рука была занесена, поднята для удара. Почему же она не опустилась?

По-видимому, таков был приказ. Лазутчики «детей солнца» должны были задержать нас, заставить вернуться. Но приказа убить не было.

Это было все-таки утешительно. В нашем положении приходилось довольствоваться даже таким скромным утешением…

С поспешностью мы принялись исправлять урон, причиненный нам «детьми солнца».

Мой опыт моряка пригодился. Дыры в днище заклинили, законопатили, забили мхом, потом опустили лодку в воду, чтобы она как следует намокла. Теперь уже не отходили от нее ни на шаг.

Все это задержало нас у порогов на полтора дня.

От немолчного шума воды, клокотавшей между камнями, разболелась голова. Река Тайн с ревом, визгом неслась мимо. Лишь прорвавшись через пороги, она умолкала и успокоенно разливалась широким плесом.

Я внимательно осмотрел в бинокль ее берега. И признака человека не было там.

Бульчу, стоявший со мной рядом, протянул руку за биноклем. Я передал охотнику бинокль и показал, как с ним обращаться. Но и Бульчу не увидел ничего. Если «дети солнца» лежали где-нибудь между скалами, то сумели совершенно слиться с ними. Загадочные тени, следовавшие за нами, вышли на мгновение из мрака и снова отступили туда, растворились в нем…

— Не боишься «детей солнца»? — поинтересовался я.

— А зачем их бояться? — с неудовольствием ответил охотник. — Не духи они — люди! Одну лодку угнали, вторую ножами поковыряли. Два раза обманули меня. Третий раз не обманут, нет!

И он сердито стал укладывать вещи в лодку.

Бульчу был очень зол на «детей солнца»; они задели самолюбие нашего проводника, самую чувствительную его струнку.

Я сообщил в Москву и в Новотундринск о неожиданной помехе. «Продолжаем продвигаться, исправив повреждения, — так заканчивалась радиограмма. — Усилим бдительность. На привалах будем оставлять часовых».

Перебросился по радио несколькими словами и с Андреем. Мой друг с понятным волнением следил за нашей экспедицией. Поэтому, как ни экономили мы аккумуляторы, но Савчук все же милостиво разрешил мне извещать мыс Челюскин о каждом новом найденном нами письме Петра Ариановича.

Диверсия заградительного отряда, высланного из Страны Семи Трав, очень обеспокоила Андрея.

«В случае чего — радируй! — наказывал он мне. — Укажи ваше место, характерные ориентиры. Вышлю самолет. Если туман, жгите костры».

Но о посадке самолета в ущелье, конечно, не могло быть и речи. Река была чересчур извилистой и узкой, а склоны — крутыми, иногда даже обрывистыми.

На худой конец, можно было рассчитывать лишь на «шумовой эффект», то есть попугать гулом мотора лазутчиков, когда те начнут слишком уж наседать.

Впрочем, Савчук не собирался прибегать к помощи самолета.

— Попугать! Вот именно попугать! — сердито передразнил меня этнограф. — А они-то ведь и без того до смерти напуганы, эти загадочные «дети солнца». Еще примут ваш самолет за Птицу Маук. Переполошатся, подхватят свои пожитки и откочуют куда-нибудь еще дальше в горы. Ищи их потом!..

В этом, по-видимому, был известный смысл. И все-таки нам с Лизой приятно было сознавать, что наш верный Андрей неподалеку, что он думает и тревожится о нас и в любой момент готов прийти на помощь.

Мы возобновили путешествие.

Утром шестнадцатого июля я поднялся раньше всех и шепотом поздоровался с Бульчу, который, сгорбившись, сидел у лодки с ружьем на коленях. Потом я на цыпочках обошел мирно спавших Лизу и Савчука и, присев на корточки у вещевого мешка, принялся вынимать оттуда продукты.

Сушки, сушки, сушки… Ну и надоели же они, между нами говоря! Крупа… Сахар… А где банка с лососиной и консервированные персики, сберегавшиеся как лакомство? Неужели их оставили на предыдущем привале? Ага, вот они! Я торжественно извлек консервы с самого дна мешка и открыл маленьким топориком.

Теперь НЗ! На свет вслед за персиками появилась объемистая фляга со спиртом. Я сполоснул в реке кружки и расположил их в симметричном порядке вокруг фляги.

Отступил на шаг, полюбовался сервировкой. Хорошо, но все же чего-то не хватает. Чего? Наверное, праздничной скатерти. В таких случаях полагается скатерть.

Я в некоторой растерянности оглянулся по сторонам. Может быть, мох?.. Я бережно перенес флягу, лососину, персики и кружки на большую плоскую кочку, сплошь поросшую ярко-зеленым бархатистым мхом. Конечно, это не белоснежное, туго накрахмаленное полотно, но ведь мы не в «Праге» или в «Метрополе», а в горах Бырранга, почти на пороге каменного века!

Бульчу с удивлением смотрел на меня.

Разведя костер и набрав воды в чайник, я подвесил его над огнем, а сам пристроился рядом и закурил в ожидании, пока проснутся мои спутники.

Над кучей одеял поднялись вздыбленные и всклокоченные рыжеватые кудряшки. Лиза изумленно сказала хрипловатым от сна голосом:

— О! Готовится пир? Почему?

— А какое число сегодня? — ответил я вопросом на вопрос. — Забыла? Шестнадцатое июня!.. То-то и оно! Эх, ты! Ну, поздравляю, Лизок!

— Кого это вы и с чем поздравляете? — спросил Савчук, высовывая голову из-под одеяла.

— Лизу. С днем ее рождения.

— Боже мой! — Наш начальник с испуганным видом поспешно перекинул ноги через борт лодки. — Конечно же, и я… От души… Даже не подозревал, представьте себе… Ну что бы заранее, Алексей Петрович, хотя бы вполнамека…

— Сама всегда забываю свой день рождения, — прервала его Лиза, беспечно тряхнув кудряшками.

Вскоре все участники экспедиции уже сидели вокруг кочки. Спирт — в самых минимальных дозах, потому что это был действительно НЗ — неприкосновенный запас, — я с осторожностью разлил по кружкам. Чайник весело забормотал какую-то чепуху и просигналил струйкой пара: «Готов! Готов!»

— Ну, все как будто! — спросил я, в последний раз не без самодовольства оглядывая праздничный «стол».

Но Лиза не притрагивалась к еде. Она красноречиво-укоризненно смотрела то на меня, то на Савчука. Я тоже с недоумением посмотрел на него. Чем бы это он мог ей не понравиться? А! Он был не брит!

Я с сомнением провел ладонью по своему подбородку. Брился-то я, собственно говоря, вчера, но ради такого торжественного случая?..

Лиза требовала от нас с Савчуком, чтобы мы брились не реже чем через день.

— Не надо распускаться, — говорила она. — Бритый человек всегда собраннее, энергичнее небритого, — сколько раз приходилось это замечать. Не забывайте и о чисто эстетической стороне дела. Многодневная щетина, фу-фу!.. Еще у вас, Володя, так-сяк, светлая, почти не видно. Но у Леши черная, разбойничья!.. Потом небритые, как правило, имеют болезненный, усталый вид. Прошу не снижать мой политико-моральный уровень!..

О Лизе можно сказать, что она обладала своеобразным житейским талантом: всегда умела поставить себя в правильные отношения с людьми, даже очень близкими к ней, причем очень спокойно, почти шутя, без всякого нажима.

— Извини, Лизочка, я сейчас, — пробормотал я и, захватив бритвенный прибор, отошел в сторонку. Сконфуженно пыхтя, за мной последовал Савчук.

Бульчу, ничего не понявший, вздохнул и принялся за лососину.

Не прошло и десяти минут, как мы снова сидели против Лизы, сияя гладко выбритыми щеками и распространяя вокруг запах тройного одеколона.

— Поздравляю тебя, милый мой Рыжик, — сказал я. — Желаю тебе… Но чего же тебе пожелать?

— О! Добраться поскорей до Страны Семи Трав!

— Вы, наверное, совсем не так хотели встретить свой день рождения, — сказал Савчук, выуживая из банки самый большой персик: наш начальник был сладкоежкой. — Мечтали о вечеринке, о танцах, быть может, даже о шампанском… А приходится поднимать кружки со спиртом на какой-то сырой мочажине, в пути…

— А я всю жизнь в пути, — бодро ответила Лиза. — Естественно, что и день рождения встречаю в пути. Я довольна. Ветер гонит тучи над головой, рядом позванивает река, а впереди они…

— Кто впереди?

— Истоки Реки Тайн! Ведь это очень хорошо, когда впереди ждут тебя истоки тайн…

Мы кивнули в знак согласия, потом подняли жестяные кружки, наполненные разбавленным спиртом, и чокнулись.

— Ну, будьте здоровы, дорогая Лиза! — провозгласил Савчук. — Пью ваше здоровье. Желаю вам всего, всего…

— И все-таки неловко без цветов, — огорченно сказал я, ставя кружку на мох. — Тебе, Лиза, оно, может, и ничего, а нам с Савчуком неудобно. Полагается преподносить в день рождения цветы.

— Ну что ж, — пробормотала Лиза, посмотрев на меня чуть лукаво, искоса. — На квартире в Москве нас, конечно, дожидаются цветы. Целая корзина гортензий, заказанная по телеграфу с мыса Челюскин…

Савчук недоумевающе поднял брови.

— Это от Андрея, — прояснил я. — Андрей всегда преподносит ей корзину гортензий ко дню рождения. А если находится в плавании или на полярной станции, то заказывает цветы по телеграфу и «красная шапка» — посыльный из магазина — приносит их к нам на квартиру. — Я повернулся к Лизе: — Гортензии, кстати сказать, не дожидаются тебя на этот раз. Ведь Андрей знает, что ты не в Москве, а в горах Бырранга.

Лиза сидела неподвижно. Выражение ее лица стало рассеянным, грустным и ласковым.

Я понял: думает сейчас о том, что наш Андрей так и не женился. При встречах он ничем не проявляет своих чувств к ней, держится на редкость ровно, приветливо, просто, и лишь раз в году, шестнадцатого июня, позволяет напомнить о своей любви неизменной корзиной цветов.

— Говорите, заказывает по телеграфу из Арктики? — в раздумье повторил Савчук. — Где же он их заказывает? Наверное, в магазине на Петровке?

— Да цветов в Москве всегда полно, — сказал я. — Даже в марте, когда мы ходили с вами на «Копеллию», отбоя не было от цветочниц…

Я замолчал и принялся с тревогой шарить во внутренних карманах кителя.

— Она же была здесь, — бормотал я взволнованно. — Не может быть, чтобы я ее выбросил… Ну конечно, вот она!..

Я вытащил из кармана смятую, осыпавшуюся веточку мимозы, которую купил в марте в Москве, и протянул через «стол» Лизе:

— Вместо гортензий! От меня и Андрея.

Традиция была соблюдена. А ведь традиции очень важны в нашей жизни — это как бы внутренние скрепы ее!

Посуду после завтрака, по нашему обычному «графику», полагалось мыть Лизе, но Савчук проявил галантность.

— Завтра! — сказал он и раскланялся с наивозможной для себя грацией. — Посуду станете мыть завтра! А сегодня разрешите вам этого не разрешить!..

И он перехватил у нее из рук посудное полотенце.

А после праздничного завтрака мы снова двинулись в путь.

Выше порогов река стал очень мелкой. Первое время мы с усилием отталкивались веслами, как шестами. Но лодка все чаще задевала лесок и гальку на дне реки. Несколько десятков метров она буквально ползла на «брюхе».

— Стоп! — сказал я. — Этак недолго и днище пропороть. Вся работа насмарку.

— Да, отплавалась! — согласился Савчук. — Пойдем бечевой.

Решение было правильным. Мы вышли на берег и впряглись в лямки.

Трое из нас брели по берегу, таща лодку за собой, а четвертый сидел в ней и правил веслом. Мы чередовались через каждый час: рулевой сменял одного из «бурлаков».

Иногда отмели выдвигались так далеко, что лодка с трудом проползала по самой середине русла — едва-едва хватало бечевы. Потом река снова сужалась, скалы подступали вплотную к воде, а некоторые даже нависали козырьком. Лодку перегоняли тогда на веслах, двигаясь как бы узким скалистым коридором.

Но, несмотря ни на что, мы все время пытались шутить, чтобы поднять настроение.

Рассматривая свои ладони, на которых вздулись пузыри, я сказал:

— Есть отличное название для статьи, товарищи!

— Какое еще там название?

— «Ученые прорываются к верховьям реки, или Трудовые мозоли от научной работы!»

— По-моему, — бодро поддержал Савчук, — именно в нашем положении стираются грани между умственным и физическим трудом.

— Веселенькое зрелище! Сидят друг против друга и огорчаются по поводу своих мозолей, — засмеялась Лиза. — Вспомните седовцев! А папанинцы? До седьмого пота крутили лебедку, когда брали глубоководные пробы…

— Да ведь не жалуемся. Просто констатируем факт…

В пути Лиза заинтересовалась, что мы сделаем прежде всего, когда вернемся в Москву.

— В Москву? — Савчук задумался. — Переверну вверх ногами музей, заставлю переставлять экспонаты в зале позднего неолита. Ведь теперь, по новым данным…

— А ты, Леша?

— Я бы охотно прослушал Второй прелюд Рахманинова. Там, знаешь, такое начало! Тяжелые, величавые аккорды. Как шаги судьбы! Я считаю: музыкальная интерпретация судьбы Ветлугина!

— О, какие вы оба глубокомысленные! Я мечтаю о другом. Горячий, очень горячий душ! Потом — в Столешников, делать маникюр!

— Маникюр?

— Но это же очень важно, как ты не понимаешь! Посмотри, во что у меня превратились ногти. Просто жить не хочется, когда такие ногти.

— «Быть можно дельным человеком, — услужливо процитировал Савчук, — и думать о красе ногтей…»

Мы с новой силой налегли на лямки. Лиза, стоя в лодке во весь рост, помогала нам веслом.

Но вскоре расхотелось и шутить.

На привалах, совершенно обессиленные, мы валились на землю, ели безо всякой охоты и засыпали как убитые. Лишь часовой с ружьем оставался бодрствовать.

Спорить по поводу письма больше не хотелось. Но, идя друг за другом по берегу, впряженные в лямки, мы были предоставлены каждый своим мыслям. И мысли эти, понятно, вертелись вокруг оазиса.

Не вулкан, а постепенно затухающий пожар? Что бы это могло означать?..

Очень удручало то, что мы так медленно продвигаемся вперед. Идя бечевой, подвинулись за первый день на семь километров, за второй — на девять, за третий — всего на три с половиной километра.

«Дети солнца» ничем не выдавали своего присутствия. Быть может, они обогнали нас и сейчас спешили тайными тропами к оазису, чтобы предупредить о нашем приближении?..

Как-то утром на одном из привалов я попросил у Савчука разрешения включить радио.

Употребляю выражение: включить. Оно такое житейски простое, привычное.

Представьте себе: в пустой комнате сидит человек. Ему взгрустнулось. Он устал. Быть может, им даже овладела апатия или тоска. В комнате очень тихо. Угрюмые тени притаились по углам. Сумерки.

И вот человек протягивает руку и включает радио.

Комнату тотчас же наполняют бодрые голоса, звуки музыки. Это жизнь вливается сюда — полноводный шумный поток хлынул из репродуктора.

Мы были в положении такого человека.

Вспыхнули огни ламп, медленно разгораясь. Застрекотала морзянка, изредка прерываемая отвратительным скрипом, словно проводили гвоздем по стеклу. Под пальцами, осторожно вращавшими верньер настройки, возникла музыка. Из Киева передавали «Запорожца за Дунаем».

Мы немного послушали дуэт Одарки и Карася. Потом я нашел Свердловск. Академик Бардин читал по радио лекцию о развитии уральской металлургии. Из Лисичанска, в Донбассе, сообщали о строительстве шахты подземной газификации — уголь должен был сгорать внизу в огненном забое, а газ подаваться наверх в газоприемники. На Кубани уже заканчивали уборку хлеба. К элеваторам тронулись первые красные обозы.

Советский Союз жил, дышал, работал, пел по ту сторону освещенного четырехугольника. И это было очень хорошо. Это радовало и успокаивало.

Потом, склонившись к приемнику, я пустился в далекое плавание по радиоволнам заграничных станций.

То было тревожное плавание. Июль 1940 года громыхал в Западной Европе не летними грозами, а орудийной пальбой. Штурмовики со свастикой низко неслись над полями Франции, тень падала от них на тяжелые танки, ползущие следом.

Все чаще стали врываться в уши хвастливые голоса гитлеровских радиокомментаторов.

— Заткни им глотки! — приказала Лиза.

Я чуть повернул верньер, и крикливые голоса исчезли.

Мне удалось поймать Тарту.

Этим летом латышский, эстонский и литовский народы воссоединились с братским русским народом, от которого были оторваны буржуазными националистами двадцать три года назад.

Из Тарту передавали песни школьников. Тоненькие детские голоса зазвенели у нашего костра, как ломкие льдинки.

Лиза, Савчук и Бульчу заулыбались, подсели ближе к приемнику. Слышно было неважно: мешали шорохи, свист, прерывистое потрескивание. Где-то поблизости была зона молчания. Быть может, это влияло на работу приемника?

Осторожно поворачивая верньер, чтобы отрегулировать звук, я подумал, что так и голос Петра Ариановича пробивается к нам: издалека, сквозь шумы, свист, помехи. Иногда его «слышно» сравнительно хорошо, но затем голос пропадает опять, не отзывается, как ни ищи.

Наконец я поймал Москву. И почти сразу же наткнулся на сообщение о нашей экспедиции!

»…упорно продвигаясь вверх по реке в глубь Бырранги, — услышали мы. (Видимо, я «врезался» в середину передачи.) — Внимание советских этнографов приковано к экспедиции В.Савчука».

— Погромче! — заволновались Савчук и Лиза. — Еще громче!

Я впопыхах соскользнул с волны, снова взобрался на нее и обеими руками уцепился за гребень.

«Полагают, — размеренно читал диктор, — что научные результаты этой экспедиции — в случае ее благоприятного завершения — выйдут далеко за пределы этнографии. По всему побережью Сибири любители-краеведы, среди которых много школьников, настойчиво ищут меченый плавник. Наш корреспондент сообщает с острова Диксон, что там найден на днях ствол дерева, на котором осталась метка: три точки, три тире, три точки. К сожалению, дерево, судя по его внешнему виду, носилось по морю в течение долгого времени и было сильно помято льдинами. Если внутри ствола и находилось когда-то письмо, оно безвозвратно погибло. Более удачным был охотничий трофей спортсменов-охотников города Дудинки. Им удалось подбить закольцованного гуся. На снятом с его лапки куске бересты сумели разобрать только дату — „1929“ год и шесть слов: „нестерпимым“, „ожидая много лет“, „…земным пожаром“. Специалисты продолжают расшифровку текста».

Диктор замолчал. После короткой паузы женский голос стал рассказывать о новом способе обточки деталей на токарном станке.

По-видимому, это были «Новости науки и техники», передававшиеся раз в неделю.

— Земным пожаром? — повторил я, с изумлением глядя на Лизу, Савчука и Бульчу. — Что это могло бы значить?..

— Остальные слова понял? — спросила Лиза.

— Понять нетрудно, — поспешно ответил Савчук, смотря себе под ноги. Слушая передачу, он успел записать на земле прутиком: «нестерпимым», «ожидая много лет», «…земным пожаром».

— Товарищ Ветлугин сообщает, что положение его становится нестерпимым, — продолжал Савчук. — Затем жалуется на то, что ожидает помощи уже много лет. Но последние два слова, признаюсь, непонятны.

— Вы правильно записали их, — заметила Лиза, не отрывая взгляда от слов на земле. — С многоточием впереди. Так и должно быть. Первое слово — усеченное.

— Как это усеченное?

— Следует читать: «подземным пожаром».

— Подземным?.. Как это подземным?..

Лиза посмотрела на меня странным длинным взглядом.

— Но главное не это, — перебил меня Савчук. — Главное — дата! Понимаете ли, не семнадцатый, а двадцать девятый год! Петр Арианович был еще жив в 1929 году!..

— Да, это замечательно! Молодцы дудинцы! Как кстати попал под выстрел этот гусь!..

Мы долго еще возбужденно обсуждали новости у костра. Подумать только: Петр Арианович был жив в 1929 году, то есть одиннадцать лет назад! По сравнению с двадцатью тремя годами это казалось совеем маленьким сроком.

Получалось, что мы приближаемся к нему не только в пространстве, но и во времени.

— Спать будем только четыре часа, — объявила Лиза, перетирая посуду. — Непростительно много времени тратим на сон!..

Но после ужина она повалилась ничком на землю у костра и проспала в этом положении, не шевельнувшись, шесть часов. Она бы проспала и больше, если бы Савчук, который нес вахту, скрепя сердце не разбудил ее.

 

11. Рамка без картины

Утром резко изменилась погода.

Путь нам преградила пурга.

В свое время я наблюдал подобные снежные заряды в Баренцевом море. Внезапно — летом и при ярком солнце — налетало снежное облако, все вокруг затягивалось мутной пеленой, и ветер начинал яростно свистеть в реях. Несколько минут корабль находился внутри облака, где падал косой мокрый снег. Потом так же внезапно мгла рассеивалась, корабль выскакивал на свет, весь блестящий от воды, будто вымытый, а заряд, уносимый ветром, мчался дальше.

Ничто, по-моему, не предвещало снежного заряда в горах Бырранга. Солнце светило вовсю. Ветра не было.

Однако нашего проводника охватило беспокойство.

— Пурга идет, — сказал Бульчу. Потом значительно добавил: — Темная пурга…

Вскоре мы увидели росомаху, которая, горбясь больше обычного, быстро пересекла узкую тропинку вдоль берега и юркнула в расщелину между скалами. Я хотел было обратиться к Бульчу с вопросом, как вдруг охотник пригнулся — над нашими головами раздалось оглушительное хлопанье крыльев. Пролетело множество птиц, целая свистящая и щебечущая туча, на мгновение закрывшая солнце. Все население этой части Бырранги искало спасения от пурги в долине реки.

Бульчу указал на небо. Оно было по-прежнему серо-голубым, но какое-то темное пятнышко поднималось из-за гор.

Нельзя было мешкать.

— Скорей в пещеру! — крикнул Савчук, увидев большое углубление под нависшей скалой. — Туда — груз и лодку!

Мы кинулись к лодке. Она была разгружена с быстротой, которая возможна только во время аврала. Рацию, аккумуляторы, тюки, ружья мы внесли в пещеру, а затем туда же волоком втащили и лодку.

Я принялся развертывать на берегу брезент, чтобы укутать аккумуляторы, как вдруг он вырвался из рук, птицей взлетел на воздух, мелькнул и исчез.

Стало очень холодно.

Пурга налетела с северо-востока. Ветер дул вдоль реки и гнал снег над ней, но небо было еще чистым. Под ногами завертелась поземка, словно встали на хвосты злые змейки, раздраженные нашим появлением. Они росли на глазах, извиваясь, вертясь, и вот уже колыхались на берегу белые столбы, упираясь вершинами в самое небо.

Пурга шла на нас стеной. Мгновение, и свет померк. Очертания горных вершин, крутые волны на реке, тальник, который пугливо полег над водой, — все скрылось в кружащемся мареве.

Неожиданное вторжение зимы в июле! Иногда это случается на Крайнем Севере…

Долина реки была теперь, конечно, самым надежным убежищем. Тонны летящего снега проносились над высокими берегами. Пурга проходила поверху.

На открытом месте нам бы пришлось куда труднее. Сбившись в кучу, мы должны были бы лечь ничком, чтобы не задохнуться в снежном урагане. А сейчас, устроившись на тюках в пещере и тесно прижавшись друг к другу, чувствовали себя в безопасности.

Если бы только не было так холодно!..

Смотря на белый снежный полог, который вздувался и трепетал у входа в пещеру, я думал об оазисе.

Неужели и там все так же бело?

Нет, бело и черно! Воображение нарисовало передо мной мертвую котловину, сугробы снега и торчащие из сугробов пеньки — все, что осталось от леса.

Но ведь в оазисе еще есть люди? Иначе нас не встретило бы сторожевое охранение, высланное вниз по реке. Но какое существование влачат «дети солнца»!

Мне представились сумрачные своды, согбенные фигуры, которые жмутся к потухающему костру, женщины в разорванной и потертой меховой одежде, укачивающие детей, старики со слезящимися глазами, устремленными вдаль…

Пещерные люди эпохи оледенения!

По ассоциации я вспомнил о Гренландии — этой огромной белой гробнице, как назвал ее один из путешественников. Я продолжал думать о ней и после того, как кончилась пурга и мы, спустив лодку на воду, снова впряглись в лямки.

Солнце как ни в чем не бывало засияло на небе. Ощутительно потеплело. Блестели мокрые скалы. Робко расправлялся прибрежный тальник, припорошенный снегом.

Но мыслями я был далеко отсюда…

Последние годы я изучал причины потепления Арктики и прочел почти все, что было написано на эту тему.

Причины потепления пока не выяснены. Возможно, что оно связано с очередным усилением солнечной радиации, которая убыстряет все атмосферные процессы на Земле. Ведь Земля переживает периоды потепления и охлаждения. Даже на протяжении последнего тысячелетия происходили резкие изменения в климате.

В связи с этим я заинтересовался Гренландией.

Грюнланд в переводе означает Зеленая страна. Именно так назвали ее исландцы в 982 году.

Некоторые ученые считают, что это была лишь своеобразная реклама, с помощью которой хотели привлечь колонистов во вновь открытую страну. Действительно, уже на следующий год туда двинулись из Исландии двадцать пять кораблей.

Однако я помнил, что Петр Арианович, много читавший о Гренландии, был не согласен с этим мнением.

— Поселения просуществовали около пятисот лет, — говорил он мне и Андрею. — Обман на мог длиться столько времени.

И наш учитель географии принимался перебирать свои выписки о Гренландии, сделанные им еще в студенческие годы.

Особенно интересными были выдержки из старонорвежской хроники тринадцатого века. Неизвестный автор ее писал, что Гренландия славится хорошим климатом и «когда солнце стоит высоко на небе, оно радует все живое, и земля приносит полезные растения».

Судя по этому описанию, жители Гренландии благоденствовали в тринадцатом веке. На острове, помимо деревень, было два больших города, пятнадцать церквей, три монастыря.

Затем произошло нечто странное. Над Гренландией как бы задернулся занавес.

В шестнадцатом веке Гренландия представляется европейцам уже почти мифической страной. На карте, изданной в Страсбурге в 1513 году, она изображена рядом с недавно открытой Америкой как длинный полуостров, который соединен с Европой севернее Скандинавии.

Что же произошло за период между тринадцатым и шестнадцатым веками? Катастрофа. Гибель исландских поселений в Гренландии.

На земле наступило резкое похолодание. Из Центральной Арктики двинулись в Атлантический океан плотные массы льдов и отрезали от Европы гренландские города, деревни, монастыри.

Все труднее — вскоре и совсем невозможно — стало доставлять сюда хлеб и строительные материалы. Жители колонии вымерли от холода и голода, а опустевшие города завалило снегом по самые флюгера на крышах домов.

Вторично Гренландию открыли в конце шестнадцатого столетия. Она выглядела уже так, как выглядит сейчас, — мертво и печально, оделась белым погребальным саваном…

Аналогия с судьбой оазиса в горах Бырранга напрашивалась сама собой. Только перемены в оазисе произошли, по-видимому, за более короткий срок — не за двести-триста, а за двадцать-тридцать лет.

На привале я развил эту мысль, и очень подробно.

— Можно, впрочем, найти и другую, менее грустную аналогию, — спохватился я, заметив, как вытянулись и без того озабоченные и усталые лица моих спутников. — Например, с Землей Ветлугина, бывшим Архипелагом Исчезающих Островов. Ведь архипелаг удалось спасти от разрушения, не так ли? Он стоит посреди океана и простоит еще столько времени, сколько нам нужно… Почему же нельзя сделать так и с оазисом «детей солнца»? Сохранить его или возродить на новой основе? Уверяю вас: это вполне возможно, реально!

Лиза посмотрела на меня искоса:

— В тебе до сих пор, Леша, есть что-то мальчишеское…

Бульчу, с неудовольствием прислушивавшийся к разговору, смысл которого ускользал от него, неожиданно сказал:

— Зачем спорить, сердиться? Скоро там будем. Все сразу узнаем.

— А скоро ли будем?

— Очень скоро. Завтра…

Но мы даже не улыбнулись в ответ на его слова. Сколько раз уже слышали это: «Завтра, завтра!..»

Пурга отняла у нас остаток сил. Усталость, накоплявшаяся постепенно на протяжении всего пути, особенно дала себя знать именно в этот день. Мы брели, вяло переставляя ноги, чаще, чем раньше, скользя и оступаясь на покатом каменистом берегу.

Очень хотелось спать. После пурги в воздухе потеплело, и это размаривало. Крепко, до боли в пальцах сжимая лямки на груди, чтобы совладать с одолевавшей меня дремотой, я услышал пронзительный возглас:

— Мышь, мышь!..

Это Бульчу поет песню! Окончательно стряхнув дремоту, с удивлением вслушиваюсь в слова песни:

— Мышь, мышь впереди!.. Уцепился за ее хвост, она потащила меня. Через сто промоин, через сто пропастей, по ста кочкам потащила меня…

Голос у Бульчу дребезжащий, слабый, сорванный. Не могу сказать, чтобы мотив песни и ее исполнение доставляли мне удовольствие. Особенно странными кажутся слова:

— Камни поднялись из воды. Мы обошли эти чертовы камни. Пурга поднялась на пути. Мы перехитрили чертову пургу…

И дальше:

— Я веду людей, которые ищут своего человека. В Стране Семи Трав живет русский человек…

Похоже на то, что Бульчу описывает наше путешествие, придумывая слова на ходу. Да, так оно и есть!

Оглянувшись и увидев, что я смотрю на него, он затягивает еще громче:

— Русским людям нравится песня Бульчу. Под песню лучше идти. Хорошую песню поет Бульчу…

Тут только доходит до моего сознания, что Бульчу поет по-русски, то есть специально для меня, Савчука и Лизы. Он решил подбодрить нас песней!

— У русских людей много хорошего табаку, — продолжает распевать наш проводник. — Я никогда не курил так много хорошего табаку. Раньше я боялся Страны Семи Трав. Но я стал умный человек. Теперь я ничего не боюсь!

Голос его все чаще прерывается. Он вынужден делать передышки между фразами, потому что устал не меньше нас.

— Страна Семи Трав — прекрасная страна! Там очень жирные олени! Там много птиц! Там всегда тепло!..

И снова:

— Мышь, мышь! Поскорей тащи меня вперед, мышь!..

Мне пришло в голову, что сам Бульчу, маленький, проворный, в своем пегом сокуе и в капюшоне с оленьим хвостом, похож на деловитую пеструю мышку.

— Упоминание о мыши характерно для нганасанского фольклора, — сказал Савчук, ускоряя шаг.

— Звучит как заклинание, — пробормотала Лиза. — Очень напоминает заклинание!..

— Скорей уж путеводитель! Справочник для туристов, — возразил я и оглянулся.

Увы, ничего похожего на деревья и высокую траву. Что-то мрачное, безотрадное, резко контрастировавшее со словами песни было в окружавшей нас природе.

Черные и красноватые утесы. Осыпи камней, однообразные серые галечники. Груды крупного щебня.

Ущелье было так глубоко, что мы видели отсюда не солнце, а лишь отблески его, розоватую кайму, лежавшую на снежных гребнях.

— Очень скоро дойдем! — сказал Бульчу, прервав песню. — Видишь: «Уши Собаки»!..

Он указал куда-то вверх.

Лиза с сомнением кашлянула.

— Нет, на моей карте есть «Уши Собаки», — вступился я за Бульчу. — Еще в тундре набросал с его слов кроки речной долины. До сих пор все сходилось. Значит, верно ведет.

— Да, я верно веду, — подтвердил проводник.

— А какой следующий ориентир — за «Ушами Собаки»?

Я заглянул в блокнот:

— Потом должна быть скала «Сцепились рогами».

Бульчу с достоинством кивнул.

Мы миновали уже и скалу «Сцепились рогами», и скалу «Подползающий Человек», но деревьев все не было.

Потемневшая река (дно ее стало не песчаным, а глинистым) медленно текла навстречу, повторяя прихотливые извивы ущелья.

Волнение Бульчу достигло предела. Он уже не шел, а бежал вприпрыжку, таща меня за собой, как медлительного тяжелого коренника.

— Сейчас! Сейчас! — повторял Бульчу, задыхаясь.

Мы обогнули высоченную, нависшую над берегом скалу.

— Привел! — восторженно вскрикнул Бульчу и выбросил вперед руку на бегу. — Смотри!..

Он осекся, будто споткнулся.

Перед нами были каменистые голые склоны, ничем не отличавшиеся от тех, которые остались за спиной. Они поднимались широким амфитеатром к низко клубившимся над ущельем облакам. Впечатление было очень мрачным. По-видимому, конца-краю не было этому каменистому ущелью.

— Ты тут был, Бульчу? — с недоумением, даже с испугом спросил Савчук.

Бульчу молчал, озираясь.

Да, он был тут, в этом не могло быть сомнений. Вот три «сторожевых» утеса, похожих на чумы, — о них говорил еще в Новотундринске. Вот каменная осыпь, о которой тоже говорил нам.

Держа перед собой раскрытый блокнот, где были нанесены кроки ущелья, я то опускал к ним глаза, то поднимал — сравнивал.

Характер местности, изгиб реки, очертания хребтов и отдельных скал — все в точности совпадало с описанием Вульчу. Долина не приснилась ему. Он был здесь, жил здесь.

Но что же произошло?

Где мачтовые сосны, березы, лиственницы, пышная трава, цветы, кусты шиповника?..

Голо, однообразно, уныло было вокруг. Те же серые угловатые утесы громоздились по склонам, тот же безотрадно-белый снег лежал в расщелинах и впадинах. Долина была похожа на пустую рамку, из которой вынули и выбросили прочь яркую, радовавшую и веселившую глаз картину.

Наш проводник прошел еще несколько шагов и опустился на землю.

Савчук помог Лизе снять лямки. Я попытался закурить, но долго не мог зажечь спичку. Все молчали.

Бульчу повернул к нам морщинистое лицо, по которому катились слезы.

— Видел это ущелье, видел! — сказал он задыхающимся голосом. — Я был здесь, и оно было зеленым…

Он упал ничком на прибрежную гальку и обхватил голову руками.

Ошеломленные неудачей, мы озирались по сторонам. Не было ничего: ни зеленой травы, ни ягод шиповника, ни тенистых деревьев?

Печально и глухо плескалась у наших ног река.

Но ведь Петр Арианович описывал оазис «детей солнца» во всех его подробностях и гораздо более красочно, чем Бульчу. И «письма из каменного века» обнаружены были в древесных «конвертах», в выдолбленных стволах.

Но здесь не росло никаких деревьев.

Куда все подевалось? Куда ушли люди? Куда исчезли деревья?..

Снежное облако, зацепившись за острые зубья скал, вяло перевалило через хребет и поползло дальше, сея мокрые снежинки.

Мы с Савчуком присели на камень возле Бульчу, который продолжал лежать ничком.

Неприятная слабость была во всем теле.

Еще бы!..

Отмахать без малого сто километров по реке то на веслах, то идя бечевой. Немудрено устать. Плечи онемели, колени дрожали от слабости.

Э, черт возьми! Все было бы ничего, все забылось бы мгновенно, лишь бы нашлась Страна Семи Трав, оазис «детей солнца».

Мы не нашли его. Он исчез, словно бы провалился сквозь землю.

Но ведь все приметы Бульчу остались на месте. Черные и серые камни угрюмо громоздились вокруг: «Уши Собаки», «Сцепились рогами», «Подползающий Человек».

Только оазиса не было здесь…

 

12. Две легенды

Куда же пропал лес?

Быть может, здесь произошло землетрясение и весь оазис провалился сквозь землю в какую-то необычайно широкую трещину?

Провалился внезапно, со всеми своими деревьями «в три человеческих роста», с красивыми цветами, с высокой травой и с населявшими его людьми?..

Значит, Петр Арианович погиб?..

Я сделал несколько шагов, пытливо осматриваясь.

Да, земля здесь была бугристая, очень неровная, потрескавшаяся, со странными вздутиями.

С ужасом я увидел сброс. Край ущелья был как бы надломлен. У ног моих зияла зловещая ямища. Поодаль чернели еще две или три большие ямы.

— Ничего не могу понять, — пробормотал Савчук, подходя ко мне. — Похоже на котлован. Не то карьер для выборки грунта, не то подготовка фундамента под какое-то огромное здание. Что скажет по этому поводу Лиза?

Я оглянулся.

Бульчу по-прежнему лежал на земле ничком, обхватив голову руками, — в позе отчаяния. Но Лизы подле него не было.

— А где же Лиза? Лиза-а!

— Я здесь, — откликнулась она.

Мы посмотрели вверх. Лиза бродила по склону, то и дело нагибаясь, поднимая комки земли и со вниманием их рассматривая. Один из комков она даже озабоченно понюхала.

Некоторое время мы с Савчуком удивленно смотрели на нее. Потом Савчук оживился и зашагал по склону.

— Что вы нашли? — спросил он. — Следы пребывания «детей солнца»?

— Нет, — ответила она. — След пребывания оазиса. Красный след.

Лиза указала на красную полосу, довольно явственно выделявшуюся на серой каменистой земле. Полоса, петляя между скал, уползала куда-то на север, в глубь ущелья.

— Что это?

— След пожара.

— Какого пожара? Разве здесь был пожар? Когда? — Я с изумлением осмотрелся, ища взглядом почерневшие обгорелые пни. Никаких пней не было.

— Лес горел под землей, — объяснила Лиза. — Вернее, то, что было лесом миллионы лет назад…

— Уголь?!.

— Да. Пласт угля выгорал постепенно до уровня грунтовых вод. Это был подземный пожар. В Сибири его называют гарью.

Мы с Савчуком подошли к Лизе. Она держала на ладони черный спекшийся комок, по виду напоминавший шлак, какой выгребают из печи.

— Ты как-то сказал, — обратилась она ко мне, — что мы отламываем тайну Бырранги по кусочкам. Вот второй кусочек тайны.

— Что это?

— Прогоревший уголь!

— Нет, ты все-таки объясни подробно, — возмутился я. — Ты ведь знала об этом?

— Догадывалась.

— Почему же молчала?

— Не доверяла себе. Хотела увидеть собственными глазами.

— Удивительно! Я бы не смог так… Догадываться и молчать!..

— Но как же лес? — спросил Савчук. — Петр Арианович жил в нем. И Бульчу видел его. Наконец мы сами видели плавник на отмели.

— Лес был. Над горящим пластом угля возник район микроклимата. И вот оазис!

Она обвела рукой вокруг.

— Но ведь оазиса нет!

— Он был.

— И это все, что от него осталось? — Савчук недоверчиво склонился над черным комком, лежавшим на ладони Лизы.

— Нет, конечно. Вы оба просто слишком растеряны, чтобы проявить наблюдательность. Посмотрите-ка по сторонам!

Мы оглянулись и увидели те, на что раньше не обратили внимания: корни, множество корней, полузасыпанных землей.

Древесные щупальца, некоторые из них обломанные, поврежденные, тянулись к нам со всех сторон. То там, то здесь показывалась из-под земли нарушенная, разорванная корневая система. В одном месте я разглядел даже повалившийся набок ствол.

— Почему только корни? Что происходит здесь?

— Пласт постепенно выгорал, — сказала Лиза. — Под землей образовывались пустоты. Возникали микросбросы, обрушения…

— Землетрясение в миниатюре?

— Да, похоже на землетрясение, но строго локализованное.

Таким образом, мое первое впечатление от ущелья — рамка без картины, рамка, из которой вынули картину, можно было выразить еще точнее: рамка, висящая косо на гвозде.

— Сядем, если вам эта все равно, — сказала Лиза. — Я устала.

Мы вернулись к лодке, у которой все так же неподвижно лежал Бульчу.

— Лес ушел отсюда, — ласково сказала Лиза, наклоняясь над ним и, как маленького, гладя по голове. — Но мы догоним лес, Бульчу! Это в том случае, — Лиза подняла на меня глаза, — если подземный пожар не погас, а только продвинулся вперед.

— Может, дать ему лекарства? — озабоченно спросил Савчук, глядя на Бульчу.

Наш проводник очень любил лечиться. Щеголяя своей образованностью, торжественно развертывал пакетик, потом так же неторопливо, косясь на нас, ссыпал порошок на ладонь и с видимым удовольствием заглатывал. Однажды из-за моего недосмотра он в один прием уничтожил целую коробочку салола.

Но сейчас Бульчу отказался от лекарства.

Охотник поднял на Лизу заплаканные глаза, отрицательно покачал головой и снова опустил ее. Он не поверил Лизе. Он думал, что его хотят утешить, обмануть.

— Мы слушаем, — поторопил я Лизу.

— Видите ли, товарищи, — так начала Лиза. — В одном отношении я счастливее вас. Я уже видела подобный оазис…

— Где? Когда?

— Очень далеко от Бырранги. В этом году весной. На реке Виви… А знаете, как называлась она на старых картах?

— Что-то припоминаю… — начал было Савчук.

— Горелая!.. Виви — это эвенкийское название.

— Почему же Горелая?

— Потому что там было много подземных пожаров. Большинство из них происходило очень давно, еще в третичном периоде.

— От чего?

— От молнии, например. Пожары могли возникнуть от разряда молний. Ну вот!.. Но, кроме того, нам показали одну гарь сравнительно недавнего происхождения. Пожар начался, вероятно, лет пятьдесят-шестьдесят назад.

— И что же вы увидели?

— Понимаете, гора постоянно дымится, точно в глубинах ее скрыт неугасающий вулкан. По рассказам местных жителей, снег не держится там в течение всей зимы. Еще бы! Ведь внутри горы происходит беспламенное горение. Я убедилась в этом воочию. Прикрепила к концу длинной палки трут, сунула его в каменистую расщелину, и трут загорелся. Вот вам!

— А растительность? — спросил Савчук с нетерпением.

— Ну конечно, пышная растительность. Тучные луга! Березовая роща! Полно ягод!.. Потом я просматривала соответствующую литературу. Подобные описания гарей есть у Эйхвальда, Третьякова, Элизе Реклю.

— Значит, не такая уж редкость?

— В Сибири гари повсеместны. В Кузнецком бассейне есть пласт угля, который горит уже больше ста лет…

Я мельком взглянул на прикорнувшего у костра Бульчу.

— Теперь понятно, — сказал я, — почему ты так дотошно расспрашивала Бульчу о Стране Семи Трав.

— Я проверяла отдельные детали пейзажа.

— Какие детали? — удивился Савчук.

— Очень важно было узнать, чем пахнет Страна Семи Трав. Если серой — значит, все-таки это не гарь, а вулкан. Правда, в некоторых углях есть большие примеси серы. Но тогда вряд ли была возможна такая пышная растительность. Бывали ли вы когда-нибудь на химических заводах, вырабатывающих серу? Они обычно окружены на редкость плохонькими скверами.

— Потом вы интересовались цветом оазиса, — вспомнил Савчук.

— А как же! Цвет оазиса имеет огромное значение. Бульчу подтвердил, что в отдельных местах земля действительно кирпично-красного цвета. Ведь глина обжигается, как кирпич.

— В общем, все одно к одному…

— Да. Постепенно я убедилась, что Петр Арианович наткнулся на гарь в горах Бырранга.

— Но он думал, что это вулкан.

— Только в самом начале. Сходство между гарями и вулканами довольно велико. Недаром геологи называют гари «лжевулканами».

— Вот как!

— В свое время Петр Арианович, несомненно, читал Спафария, Гумбольдта, Семенова-Тян-Шанского. Ведь спор о вулканах в Сибири — это давний спор. Он тянется два с половиной столетия.

Оказалось, что двести пятьдесят лет назад Спафарий слышал о вулканах на берегах Нижней Тунгуски. Страленберг описал огнедышащую гору недалеко от низовий Енисея. Наконец, Гумбольдт, со слов нескольких путешественников, заявил о наличии «многих вулканов» в Сибири.

Против Гумбольдта выступил Шренк, затем Семенов-Тян-Шанский.

Однако еще в 1932 году в газете «Советская Сибирь» сообщалось о том, что у подножия Кузнецкого Алатау обнаружен потухший вулкан.

По берегам небольшого озера, находившегося неподалеку от села, были якобы разбросаны куски застывшей лавы. «Не является ли озеро кратером вулкана?» — высказывалось предположение в газетной статье.

Академик Обручев отверг эту гипотезу. Действительно, подземный огонь обжег горные породы и шлаки, найденные корреспондентом «Советской Сибири». Но это был не вулканический огонь.

Под озером залегали пласты каменного угля. Когда-то здесь бушевал подземный пожар. Горел уголь. Горючие газы вырывались на поверхность и вспыхивали гигантскими факелами. Издали они напоминали огненные языки, вздымающиеся над вершиной вулкана.

Затем на месте выгоревшего пласта образовались пустоты, произошло обрушение земли. В гигантской котловине начала скопляться дождевая вода, образовалось озеро.

— Да, это подходит. До ужаса подходит, — пробормотал я, озираясь.

— Почему до ужаса?

— Ведь уголь уже прогорел.

— Пласт выгорает медленно. Очень может быть, что оазис просто ушел от нас на два-три перехода. Туда, где залегают другие пласты, на которые перекинулся огонь…

— Ну что ж, товарищи? — сказал Савчук, вставая. — Быстренько поедим и снова в путь?

Но мне не терпелось хоть краешком глаза взглянуть: что ж там впереди? Лиза и Савчук принялись кашеварить у костра, а я отправился на рекогносцировку.

— Ружье захвати! — крикнула вдогонку Лиза.

Я показал ей свою централку, которую держал под мышкой. Не приходилось пренебрегать такими предосторожностями, помня о внимании, которым удостаивали нас загадочные обитатели оазиса.

Ущелье делало крутые зигзаги.

Река монотонно позванивала галькой где-то рядом, теряясь по временам среди высоких скал.

Я с огорчением подумал о том, что лодку придется оставить в «преддверии» оазиса и продолжать путешествие пешком. Это будет нелегко. Но ведь оазис, если он все же существует, находится где-то очень близко, совсем рядом. Не может быть, чтобы нам, даже по такой трудной дороге, пришлось добираться туда больше суток.

И вдруг, перебравшись на четвереньках через очередную осыпь, я увидел за поворотом долгожданный лес.

Но это был какой-то причудливый, траурный лес.

Здесь главным образом была невысокая — в рост человека — лиственница. По длинным, свешивавшимся с деревьев «бородам», по прядям черновато-серого мха и лишайника можно было догадаться, что передо мною почтенные старцы древесного мира.

Приблизясь, я убедился в том, что это больше чем старцы — это трупы деревьев.

Верхушки их были обломаны, стволы скрючены, словно бы деревья оцепенели от нестерпимого холода. Ледяные пальцы мороза пообрывали с деревьев листья, кору. Траурный креп висел почти на каждом стволе.

Когда я углубился в этот странный лес — чем дальше, тем деревья становились все выше и выше, — то увидел, что кое-где рядом с лиственницей попадаются и осыпавшиеся ели. Чуть поодаль росло несколько берез.

Но голые лиственницы казались особенно зловещими. Деревья словно бы застыли в мучительной конвульсии, в том положении, в каком их настигла смерть.

Впечатление усугублялось мертвенной неподвижностью всего, что меня окружало. В ущелье царило безветрие. Деревья будто окаменели.

Я подумал, что зимой здесь, наверное, еще страшнее. Когда ветер, скатившись со склона, пробирается в ущелье, деревья начинают раскачиваться и скрипеть ветвями — сначала неохотно, потом все быстрее и быстрее. Зловещий однообразный перестук, словно бы это, стуча костями, принялись приплясывать на месте скелеты, целая толпа скелетов!..

Фу ты чертовщина? Какие, однако, мысли приходят в голову в этом лесу!..

Я выстрелил из ружья в воздух, чтобы оповестить своих товарищей о сделанном мною открытии.

Через несколько минут Савчук, Лиза и Бульчу показались из-за поворота. Они очень спешили, чуть ли не скатились с горы ко мне под ноги.

— Ты жив?.. «Дети солнца»?» Что случилось? — спрашивала Лиза на бегу, задыхаясь. Бульчу с мрачным видом озирался, держа ружье на изготовку.

Тут только понял я, как напугал своих спутников.

— Вот! Лес нашел… Хотел, чтобы и вы… — сконфуженно пробормотал я.

Лиза, Бульчу и Савчук с изумлением осматривались по сторонам.

— Все правильно. Так и должно быть, — сказала Лиза, отдышавшись. — Это вторая фаза остывания оазиса. Когда горящий пласт доходил до предела грунтовых вод, горение постепенно затихало, прекращалось на отдельных участках. В результате неравномерного давления в ущелье проникали массы холодного воздуха, возникали смерчи, вихри страшной силы.

— Значит, настоящий живой лес где-то рядом? — нетерпеливо спросил я.

— По-видимому, недалеко. Возможно, даже за тем поворотом!

— Так идемте же скорей! Что мы здесь стоим?

— Вы забыли, что через двадцать минут у вас разговор с Новотундринском, — сказал Савчук, посмотрев на часы.

— Да, правильно.

Мы все-таки пообедали наспех, то и дело поглядывая на глубокий разлом в горах, за которым слоился голубой сумрак. Кусок не шел в горло.

С Новотундринском я связался очень быстро. У аппарата меня ждал Аксенов.

— Ну как? — спросил Аксенов с волнением. — Успех или неуспех? Нашли? Дошли?

— Не совсем еще дошли. Находимся в преддверии оазиса — в мертвом лесу.

И я кратко сообщил о сделанном только что открытии.

— Нужна какая-нибудь помощь?

— Пока не нужна. Спасибо! О дальнейшем известим…

Лодку мы оставляли тут. Она отслужила свое. Дальше можно было идти только пешком.

Бульчу, с которого как ветром сдуло его недавнюю хворь, стал проворно затаптывать уголья костра. Я помог Лизе укрепить рюкзак на спине.

Итак, вторую часть загадки Бырранги можно было считать решенной. Страна Семи Трав возникла на базе подземного горения угля. В верховьях Реки Тайн была гарь!..

И где-то там — по-видимому, с враждебными намерениями — поджидали нас «дети солнца». Они могли скрываться за красноватыми осыпями галечника, за торчащими корнями, за стволами оцепеневшего, мертвого леса, в любой расщелине между камнями. Они могли подстерегать повсюду на пути, пытаясь любой ценой задержать нас.

И все же мы должны были идти, должны были дойти — даже если Петра Ариановича уже нет в живых, — чтобы разрешить последнюю, третью часть загадки: кто такие «дети солнца» и почему они прячутся в горах.