1

Графом Бюффоном он сделался уже на склоне лет, почти стариком. В молодости его знали под именем Жоржа Луи Леклерка.

Юношей он, сын парламентского советника и богатого бургундского помещика, так понравился герцогу Кингстону, что тот увез его с собой в Англию. Отец-помещик не возражал. В те годы французы очень многому учились у англичан. Им приходилось делать это: Франция нищала, помещики разорялись, англичане же славились как хорошие хозяева.

— Пусть поездит, посмотрит мир, поучится, — решил отец. — Когда это и делать, как не в молодости…

Бюффон (будем называть его так) не был силен в английском языке и, чтобы подучиться ему, занялся переводами. Работая над переводом одной из книг Ньютона, он пополнил свои знания по математике и физике и заинтересовался этими науками. Профессионалом-математиком он не стал, но свою научную деятельность начал именно как математик.

— Чем я не ученый! — воскликнул Жорж Леклерк, увидя свою фамилию на обложке перевода. — Вот мой первый труд… Правда, это только перевод, — огорченно добавил он, — но… разве не могу я и сам написать книгу?

Бюффон не так уж долго пробыл в Англии и вскоре возвратился на родину. Но он многое повидал, а главное — увидел, как прилежно работают английские ученые.

Рано лишившись отца, Бюффон унаследовал обширное поместье в Бургундии и в деньгах не нуждался. Помещичье хозяйство не отнимало у него много времени: имением управлял надежный человек, хорошо знавший свое дело.

Свободного времени было достаточно, и Бюффон занялся научными исследованиями.

Статья за статьей, мемуар за мемуаром поступали от него в Парижскую Академию наук. Тут были и сочинения по математике, и геометрические «увражи», и доклады по физике, и даже мемуар по сельскохозяйственной экономике. Эта обширная деятельность не замедлила принести плоды: двадцатишестилетний Жорж Леклерк был избран в члены-корреспонденты академии.

Звание обязывает. Бюффону хотелось сделать какое-нибудь открытие, имеющее практическое значение.

Он занялся было исследованиями прочности строительных материалов, но архитектура и инженерное искусство его мало привлекали. Большое зажигательное зеркало соблазняло исследователя гораздо сильнее, чем поиски особо прочных материалов для построек. Да и что искать? Разве не прочен камень, из которого сложены стены старинных замков?

«Я буду зажигать за несколько лье!» — мечтал молодой ученый, приступая к сооружению зеркала.

Увы! Зеркало за несколько лье никак и ничего не зажигало. Изобретатель немало помучился с упрямым зеркалом, но, кроме прибора, пригодного для физического кабинета и школьных опытов, ничего не получил.

Неудача не очень огорчила корреспондента академии. Мир велик и разнообразен, изучен мало: тема для работы исследователя всегда найдется. Была бы охота работать.

За короткое время Бюффон перепробовал десятки тем. Его интересовало все. Несомненно, он успел бы поработать во всех областях всех наук, если бы его не усадил прочно и надежно на место один из его хороших знакомых, можно было бы сказать, приятелей, если бы не большая разница в годах: молодой человек не может быть приятелем старика.

Дюфей — так звали этого почтенного знакомого — был интендантом Королевского сада. В саду были посажены самые разнообразные растения, и позже он превратился в Ботанический сад теперешнего Парижа. Обычно интендантами (смотрителями, теперь сказали бы — директорами) этого сада назначались придворные медики. Как только лейб-медик короля начинал стариться, король назначал его в свой сад интендантом.

— Вы знаете, как я вас люблю и ценю, — говорил он на прощальной аудиенции своему врачу. — Вы знаете, как я дорожу вашим здоровьем… Вы устали, вам пора отдохнуть. А кроме того, в моем саду такие редкие растения, за ними нужен внимательный уход и присмотр. Только вы сможете беречь мои зеленые сокровища. Ведь если вы так блестяще лечили меня, то…

Врач, умиленный, кланялся и отправлялся в сад. Конечно, он там ничего не делал. Новый интендант прогуливался иногда по саду, срывал и нюхал цветок, дарил внуку или внучке яблоко или грушу. Этим обычно и ограничивались его заботы о саде.

Дюфей оказался приятным исключением. Он очень любил садоводство и работал в саду усердно, заставляя немало потеть и садовников. Но он так разболелся, что пришлось подыскивать ему заместителя. Ни одного подходящего лейб-врача не оказалось: все они были еще сравнительно молоды и не нуждались в богадельне.

— Возьмите Жоржа Леклерка, — предложил Дюфей. — Только при нем сад не погибнет окончательно. Он хорошо поставит дело.

И вот в 1739 году Жорж Леклерк, он же Бюффон, уселся в кресло интенданта Королевского сада. И едва он прикоснулся спиной к мягкой обивке кресла, как почувствовал:

— Вот оно, мое призвание!

2

Можно изучать анатомическое строение животных, можно описывать их внешность, повадки. Можно заняться выяснением географического распространения животных. А можно исследовать работу различных органов — заняться физиологией. Бюффон слыхал о таких ученых, как итальянец Реди, англичанин Гарвей, голландец Сваммердам, швейцарец Геснер. Да, то были славные имена!

— Я продолжу дело Геснера, — решил интендант Королевского сада. Растения его не интересовали, да и не могли интересовать: ботаника не подходила к его характеру.

Фантазия Бюффона была богата, а рука — неутомима. Он мог писать чуть ли не по двадцать четыре часа в сутки. Единственно, чего ему не хватало, это терпения.

— Опыты? Вскрытия? Ах, увольте меня от этого. Мой ум слишком широк, а глаза мои слишком слабы для таких мелочей. Мое дело — собрать, обобщить… А всей этой пачкотней пусть занимаются те, кто не умеет писать, кто больше ни на что не пригоден.

Он недолго искал тему для своей новой работы: решил написать не много не мало, как полную «Натуральную историю». Это была очень нелегкая задача, но он крепко надеялся на свои способности и на свою опытность писателя.

Белый медведь (Бюффон).

Для такой работы необходим помощник, и Бюффон быстро разыскал его. Врач и анатом Добантон был родом из бюффоновского поместья; его-то наш интендант и приспособил к делу. Он добился назначения Добантона хранителем кабинета естественной истории при саде. Добантон обладал как раз тем, чего не хватало Бюффону, а Бюффон имел то, чего не было у Добантона. Один умел писать, другой — вскрывать и смотреть. Работали они так, что не знаешь, кому больше удивляться: писателю или наблюдателю.

За восемнадцать лет совместной работы они написали пятнадцать толстых томов.

— Вы, пожалуйста, занимайтесь вашим делом, — сказал Бюффон своему помощнику. — Вы вскрывайте, исследуйте, делайте рисунки, анатомируйте. А я буду писать… Ну конечно, — прибавил он тут же, — статьи по анатомии вы напишете сами: я не хочу выдавать ваши работы за свои.

Хитрец! Он не любил вскрытий и почти не знал анатомии — еще бы ему не уступить этого материала Добантону!

— Я заставлю их читать мои книги, я заставлю их интересоваться естественной историей, — говорил Бюффон, хмуря брови. — Нужно только уметь писать… Не скучные описания, а живой, интересный рассказ.

О каждом животном он писал отдельно, у него не было никакой особой системы: ни алфавита, как у Геснера, ни научной системы, начало которой положил Линней. Впрочем, известный порядок в перечислении животных оказался. Бюффон описал сначала домашних животных, а затем диких, распределив их по странам.

— Классификация? К чему это? — спрашивал он. — Нужно, чтобы было интересно. А систематика — это сушь, скука…

Жираф (Бюффон).

С первыми пятнадцатью томами Бюффон, при помощи Добантона, справился.

Но когда дело подошло к птицам, случилась неприятность — Добантон взбунтовался.

— Он мне просто завидует, — утверждал Бюффон. — Конечно, разве могло быть иначе! Читают меня, а не его рассуждения о том, сколько костей в ноге лошади или в позвоночнике собаки. Кому это интересно? Только натуралистам! А мои статьи читают все.

А тем временем Добантон жаловался своим приятелям:

— Разве это научная работа? Сегодня потроши собаку, завтра — лошадь, и все — скорее и скорее. Хватит с меня этой гонки, мне, вон, кафедру предлагают.

Без помощника Бюффон обойтись никак не мог. Какая же это «натуральная история» без анатомии? Пришлось искать новых помощников. Бюффон раздобыл двух анатомов — Гено и Бексона, но, должно быть, они были поленивее своего предшественника: в томах «Птицы» анатомии оказалось куда меньше, чем в книгах о зверях.

— Ах, как трудно работать! — вздохнул Бюффон, потратив пятнадцать лет на девять томов о птицах. — Как скоро я написал моих млекопитающих и как застрял с птицами. Пятнадцать лет! Когда же я окончу весь труд? — И он принялся с удвоенной скоростью писать очередной очерк.

О минералах он писал один, без помощников. Тут писатель действительно показал чудеса работоспособности: что ни год, то том готов. Пять лет — пять томов.

А ведь Бюффон занимался в это время не одними минералами: попутно он готовил к печати и другие свои сочинения.

3

Книги Бюффона пользовались огромным успехом. Их читали все: старики и подростки, ученые и купцы, графини и жены оружейных мастеров, художники, актеры, врачи. Книги были написаны увлекательно, сообщали много интересного, пусть нередко и похожего на всем известные «охотничьи рассказы», но… у кого не бывает грехов! Бюффон писал в очень приподнятом тоне, его язык был чрезмерно пышен и фразы длинноваты. Но это как раз и нравилось французским буржуа: они восторгались трескучими фразами, мелодрамой авторских слез и наивными сентенциями.

«Сколько готовности сопровождать хозяина, повсюду следовать за ним, защищать его! Сколько стараний добиться ласк его! Сколько покорности в повиновении ему. Как много волнений, беспокойств, печали, когда он отсутствует. И сколько радости, когда он найден вновь. Разве во всем этом не узнаем мы дружбы? И разве принимает она у нас столь же энергичный характер?» — так пишет Бюффон о привязанности собаки к своему хозяину. И читатели восторгались. А заодно принимались вспоминать подходящие случаи. «Помните, когда Жак уехал, то Фингал несколько дней не ел. Мы боялись, выживет ли он: его начало шатать от слабости».

«А у нас-то! Простая дворовая собачонка, а как любила Мари. При ней не то что выпороть девчонку, а замахнуться на нее нельзя было. Прикрикнешь, и если собака здесь, то уже рычит, зубы скалит, вот-вот бросится…»

«У моего знакомого…»

«А я помню, было…»

И все решали: хорошо пишет Бюффон и свое дело знает.

Фламинго (Бюффон).

Слава Бюффона росла. Он стал одной из достопримечательностей Парижа. Заезжие знатные иностранцы спешили в Королевский сад, чтобы посмотреть не на растения, а на автора «Натуральной истории». Французский король пожаловал Жоржу Леклерку-Бюффону графский титул.

Бюффон считал себя первым натуралистом в мире, его слово — всё. И вдруг он получил книжку, очень скромную на вид, с заглавием «Система природы». В ней шведский ученый Карл Линней давал основы классификации не только растений, но и животных.

Растения мало интересовали Бюффона, но животные — это была его область.

— Что за вздор! По каким-то усикам и ножкам устанавливать родство животных. Считать зубы во рту зверя, перья в хвосте птицы! А их жизнь, привычки, повадки?

Рассерженный Бюффон начал писать возражение Линнею. Этот скромный швед буквально отравил ему существование. Бюффон полагал, что он первый авторитет, и вдруг… где-то там, далеко на севере, появился ученый, который смело заявляет, что все старые ученые, описывая в отдельности животных и растения, только запутывали дело. Нужна система. Эту систему дает он, Линней. И ученые признали этого шведа, его слава ботаника гремит по Европе.

Не думайте, что Бюффон просто завидовал Линнею. Нет! Разве мог скромный шведский профессор оспаривать мировую славу у такой знаменитости, как граф Бюффон. Причина была в другом: Бюффону очень не по душе была классификация — он видел в ней попытки втиснуть живую природу в рамки мертвых схем.

Линнеевская «Система природы» нашла в Бюффоне ожесточенного врага: он не любил педантичности.

— Помещать льва с кошкой, говорить, что лев — это кошка с гривой и длинным хвостом, — это значит унижать природу вместо того, чтобы описывать и наименовывать, — возмущался Бюффон.

Вскоре подоспела и еще одна неприятность. Составив множество описаний зверей и птиц, Бюффон решил, что нужно дать и некоторые обобщения.

И вот он уселся за новую работу: стал писать о жизни, о Земле, о возникновении живого.

«Высоко на Апеннинских горах встречаются раковины морских моллюсков. Не значит ли это, что когда-то там было море…» — писал Бюффон в одной из своих книг.

— Хороша «Натуральная история»! — не утерпел Вольтер. — Море на горе… Это не «натуральная история», а «неестественная история».

Бюффон рассердился:

— Да? Что же Вольтер думает об этих раковинах? Может быть, их понатащили туда пилигримы и прочие богомольцы, раскаявшиеся под старость в грехах молодости?

Это было очень ловко сказано, и Вольтер, сам весьма опытный в злословии, оценил такой ответ по достоинству. И когда Бюффон прислал ему очередной том своих сочинений, ответил ему дружеским письмом.

«Вы — второй Плиний», — написал он Бюффону.

Бюффон растаял. Он долго думал, как ответить Вольтеру, чтобы перещеголять его в любезности, и наконец написал:

«Если я второй Плиний, то никогда не будет второго Вольтера».

Философ был очарован комплиментом. И когда кто-то из его знакомых, противников Бюффона, напомнил ему о спорах с автором «неестественной истории», он буркнул:

— Не стану же я ссориться с Бюффоном из-за каких-то пустых устричных раковин.

Слава росла. Еще при жизни Бюффона ему поставили памятник. Статуя натуралиста красовалась при входе в «естественный кабинет» короля. Так приказал Людовик XVI.

Гости и посетители, почитатели таланта и любопытствующие иностранцы толпились у дверей кабинета ученого. До работы ли тут? А работы много, очень много. Потерянный час не вернешь, это Бюффон знал хорошо.

— Я очень польщен, — кланялся Бюффон заезжему итальянскому графу. — Такая честь… Я не знаю, куда и посадить вашу милость. Сюда, — указывал он на кресло. — Здесь вам будет хорошо… Нет, нет, нет… Что я наделал! Не в это кресло, у него слаба ножка… Вот это кресло!

Посетитель волей-неволей пересаживался. Не проходило и минуты, как Бюффон вскакивал:

— Окно! Здесь дует от окна!

И граф снова пересаживался.

Переменив в течение пяти минут полдюжины кресел, иностранец вставал и прощался.

— Это какой-то сумасшедший, — бормотал он про себя, выходя на улицу. — Прыгай ему с кресла на кресло.

Жорж Бюффон (1707–1788).

А Бюффон весело подмигивал — спровадил посетителя! — и спешил к столу.

Ни для политики, ни для общественной жизни у него не оставалось времени. Он только писал, писал, писал…

4

«История Земли» и «Эпохи природы» — книги, замечательные и по содержанию и по языку. Не зря же Бюффон переписал свои «Эпохи природы» одиннадцать раз — так тщательно работал он над языком: старался писать не только красиво, но и понятно.

— Земля не оставалась неизменной. Семь периодов было в ее истории и каждый из них нес с собой изменения.

Бюффон описал те изменения, которые, по его мнению, происходили на Земле в давно прошедшие времена. Он не был ученым-геологом, да и сама-то наука геология в те годы только нарождалась. Конечно, в рассуждениях Бюффона оказались ошибки, но некоторые из его объяснений можно повторить и в наши дни. И кое-кто их повторяет в несколько измененном виде, не подозревая того, что примерно то же самое писал французский натуралист двести лет назад.

На Солнце (Бюффон начинает историю Земли с него) упала какая-то комета. И сколько-то отдельных частей оторвалось от Солнца. Так народилась Земля и другие планеты. Это — первый период истории Земли.

Во втором периоде общая масса Земли разделилась: наиболее легкие частицы выделились. Далеко отброшенные от огненно-жидкой земной поверхности, они образовали первичную атмосферу — смесь газов и водяных паров. Земля остывала, и огненно-жидкая масса понемногу покрывалась корочкой — твердой оболочкой. Она оказалась неровной: в ней было множество углублений, возвышенностей, пещер. Появились горные хребты.

В конце концов Земля отвердела полностью, и ее центральное ядро оказалось очень плотным, раскаленным, но твердым. Вытекающая из вулканов лава, в которой видели доказательство расплавленного состояния внутренней части земного шара, совсем иного происхождения. Она — результат происходящих в земных недрах процессов, развивающихся под воздействием внутреннего жара. Эти процессы — причина образования лавы, причина вулканических извержений.

Земля остывала все сильнее. Окутывавшие ее водяные пары охладели, и потоки дождей полились на Землю. Начался третий период. Глубокий всемирный океан покрыл Землю. Доказательства налицо: остатки морских животных находят в толщах земной коры, даже на высоких горах. Океан не просто покрыл сушу. Он вызвал огромные изменения в рельефе Земли, пусть пока в подводном. Воды разрушили часть подводных гор. Продукты разрушения заполнили низины и глубокие долины.

И вот наступил четвертый период. Уровень мирового океана понизился. Суша выступила из воды. Это был единый континент среди единого моря.

Зачем понадобился Бюффону единый континент? Иначе он не мог объяснить распространение некоторых животных и растений, как и почему на разных материках оказались близко родственные животные? Да и как вообще объяснить возникновение животных и растений на разных материках, разделенных глубоким океаном? Переселиться с материка на материк мог лишь кое-кто. Ну, птицы, те летают, для них океан не препятствие. А звери? Как мог слон или носорог перебраться из Африки в Индию? Как смогли кошки оказаться и в Америке, и в Африке, и в Азии? Как могли расселиться по материкам лягушки? Соленая вода для них — гибель, да и какой пловец лягушка!.. Единый материк объяснял все. На нем возникли и размножились наземные животные и растения. Таков был пятый период (возникновение животных и растений на суше).

А в шестом периоде единый материк распался на несколько материков, и они расползлись в стороны, отодвинулись друг от друга. Вместе с ними «разъехались» и животные и растения.

Седьмой период — время появления человека.

Молодой шимпанзе (рисунок 1748 года).

Поверхность Земли продолжала изменяться. Но изменяли ее не извержения вулканов, не землетрясения. Важны не катастрофы, а причины, действующие медленно и незаметно, но постоянно.

«Наиболее великие и повсеместные перемены на поверхности обусловлены деятельностью дождей, рек, речек и потоков… Воды спускаются сперва в долины, не придерживаясь определенного пути. Постепенно вырывая себе ложе и ища места наиболее низкие, податливые, доступные для прохода, они несут с собой землю и песок, вырывают глубокие овраги и, несясь быстро по долине, открывают себе путь к морю… Эти воды не только увлекают с собой песок, землю, гравий и небольшие камни, но и волокут огромные скалы, уменьшая таким образом поверхность гор… Существует бесчисленное множество новых островов, которые образовались из ила, песка и земли, принесенных водами рек и моря в различные места…»

Чем плохи эти строки? Их можно и сегодня повторить в учебнике физической географии.

Если Земля испытала ряд изменений, то неужели ее население оставалось неизменным? Неужели животные и растения всегда были такими же, какими мы их видим сегодня?

И еще вопрос: откуда взялись все эти животные и растения?

Бюффон ответил на эти вопросы. Понятно, по-своему.

Весь окружающий нас мир образован молекулами двух родов: неорганическими и органическими. Все живое — огромный дуб и крохотная водоросль, инфузория и слон — все они сложены из органических молекул, особых невидимых частиц. Эти молекулы имеются всюду, где есть хоть какие-нибудь признаки жизни, они рассеяны во всей Вселенной. Они бессмертны: животное или растение умирает, но составлявшие его молекулы не погибнут. Смерть — это лишь разрушение определенной комбинации молекул.

Освободившиеся молекулы могут при подходящих условиях вновь объединиться. Они или положат начало какому-нибудь простейшему организму, или послужат для увеличения размеров более крупного и более сложного организма.

Количество молекул постоянно. Сколько их было от начала веков, столько остается и сегодня. Но комбинации их беспрерывно изменяются: одна и та же молекула побывает на протяжении веков и в воздухе и в почве, войдет в состав то растения, то животного. Молекула из травы попадает в тело зайца, съевшего эту траву, и превратится на время в «заячью»… А там зайца схватит и съест волк или лисица, и молекула войдет в состав тела хищника. Пройдет сколько-то времени, и волк умрет. Распадается «волчья комбинация», и освободившиеся молекулы рассеются в воздухе. И снова начнутся их «приключения».

Жизнь во всей ее сложности и красоте — извечный круговорот органических молекул. С ними связано все — рост и развитие, размножение, изменчивость и наследственность. Все, что мы видим вокруг себя, все это — игра органических молекул.

«Первый продукт объединения органических молекул» — это инфузории и бактерии. Живые тельца, которые возникают в настоях из растений или мяса животных, произошли из соединения органических молекул.

Бюффону не нужна была загадочная «жизненная сила», которой так увлекались многие ученые не только его века, но и куда более поздних времен. Зачем она нужна, когда есть молекулы, из которых можно построить все, что угодно. (Помните, однако, что бюффоновские «молекулы» совсем не те молекулы, о которых вы знаете из учебника химии: схожи лишь названия.)

Какая же сила управляет комбинациями молекул? Бюффон попытался объяснить и это.

Организм — это своего рода кристалл, сложенный из все более мелких кристалликов той же формы. Молекулы поваренной соли, притягиваясь друг к другу, образуют кристалл кубической формы, и такой кристалл — куб — характерный признак поваренной соли. Разнородные органические молекулы, характерные для данного организма, также притягиваются друг к другу, образуя некую первоначальную «внутреннюю форму». Эта «форма» растет и развивается за счет новых и новых порций молекул, поступающих в нее благодаря питанию. А питание заключается в том, что из пищи «изначальная внутренняя форма» выбирает лишь родственные ей частицы, подобно тому, как кристалл поваренной соли «выбирает» из раствора молекулы поваренной соли и растет за их счет.

Жорж-Луи Леклерк, граф Бюффон.

Двести лет назад были написаны эти страницы. И подобные мысли не исчезли, не ушли безвозвратно в историю науки. В ином пересказе мы слышим их и теперь.

Бюффон писал страницу за страницей, его «молекулы», казалось, решали все проблемы. И все же…

— Могла ли природа своими собственными силами создать растения и животных такими, какими мы их видим?

Сегодня Бюффон решал: да, могла. Но наступало завтра, и он начинал сомневаться.

— Все ли возможно для природы? Нет ли границ для ее творчества? Человек… Как он…

И тогда… тогда появлялась мысль о всемогущем творце.

— Ему доступно все!

А там снова: всемогущая природа… Смелые мысли рвались вверх, «творец» тянул книзу. И мысль не могла взлететь, она только — подпрыгивала.

— Виды животных и растений изменяются. Климат и пища воздействуют на животное. Но как велики эти изменения? Приведут ли они к возникновению новых видов, или все ограничится появлением новой разновидности?

От ответа на этот вопрос зависело все.

— Если природа всемогуща, то новый вид появиться может, но…

Бюффон так и не решил этой задачи.

Домашние животные, культурные растения — с ними больших сомнений не было. Применяя отбор, человек создает новые формы. И даже такие, каких «сама природа не произвела бы на свет».

Линней спокойно утверждал, что новых видов не появлялось со дня творения (помеси-гибриды не в счет: что тут нового?). Бюффон сомневался — «а может быть…» Ему почти не с кем было поделиться своими сомнениями, а главное, союзников у него не оказалось. Хуже: у него были враги.

— Как? Семь периодов, да еще по многу веков каждый? По библии история Земли охватывает всего шесть дней.

Богословский факультет Сорбонны — ученого центра Парижа и всей Франции — всполошился.

Книги Бюффона признали не просто еретическими, а богохульными. Сгоряча постановили даже, что их должен сжечь палач.

Бюффон пробовал оправдаться. Он доказывал, что его предположение о периодах земной истории совсем не противоречит библии, что для Земли совсем не зазорно быть дочерью Солнца, что у него, как и в библии, человек появился на Земле после всех животных. Доказательства Бюффона были довольно убедительны, он был очень вежлив с профессорами-церковниками, и защитники библии на время притихли.

Вскоре нападки возобновились. Появилась анонимная брошюрка: «В то время как другие писатели, развлекая нас историей отдельного насекомого, умеют вознести нас мыслью к творцу, господин Бюффон, объясняя устройство мира, позволяет нам почти не замечать творца». Это было обвинение почти в безбожии. Церковники снова подняли крик. Впрочем, они шумели недолго: объявили, что и семь периодов Бюффона и вся его философия — старческий бред. Это не означало, что они так думали, но что им оставалось делать? Граф Бюффон был одним из популярнейших людей во Франции, его очень уважали при дворе короля. Нельзя же было посадить в тюрьму столь почтенного человека.

Бюффона оставили в покое, но сам-то он не успокоился.

Авторитет Линнея был признан всюду. Его система растений получила общее признание. Во всех крупных ботанических садах начали рассаживать растения применительно к линнеевской системе. Пришлось заняться такой пересадкой и Бюффону — ведь он был интендантом Королевского сада. Это было ему очень не по сердцу — признать правоту ученого шведа.

Линней же вместо благодарности назвал в честь Бюффона одно очень ядовитое растение «Бюффонией».

«Он еще смеется надо мной! — задыхался от злобы старик. — Проклятый швед!»