I. Первый выстрел.

— Ты возьмешь меня завтра с собой? — спрашивал еще с вечера отца юный Альфред.

— Я не пойду завтра в лес, — ответил тот. — Но ты этим не огорчайся, — и он многозначительно улыбнулся.

Мальчик едва дождался следующего дня, так хотелось ему узнать, что будет завтра. Едва стемнело, он улегся спать и закрылся с головой одеялом для того, чтобы поскорее пришло это «завтра».

«Завтра» пришло, а с ним пришло и прелестное маленькое ружье. Альфред мог теперь охотиться, как большой.

И он тотчас же побежал в сад. Его счастье, что он жил не в городе, а в небольшой деревушке Унтеррентендорф в Саксен-Веймарском герцогстве. Ему достаточно было выйти за изгородь сада, пройти с полкилометра полем, и к его услугам был большой лес.

Однако мальчик не дошел до леса. Тут же, на изгороди сада он увидал небольшую желтоватую овсянку.

Альфред замер. Он боялся, что овсянка улетит, и стал подкрадываться к ней с такими предосторожностями, словно эта маленькая птичка была на редкость ценной добычей.

— Бум! — Альфред бросился вперед.

Дым выстрела мешал ему увидеть сразу, убил он овсянку или нет. Птичка лежала у изгороди. Альфред забыл о боли в плече, обо всем на свете, — он схватил свою первую добычу, помчался домой и с гордостью показал отцу овсянку.

— А почему у тебя щека припухла? — засмеялся отец. — Очень уж старался, когда стрелял!

Он взял овсянку, снял с нее шкурку и присоединил птичку к своей коллекции. Овсянка была ему совсем не нужна, но не мог же он огорчить сына, — ведь тот был уверен, что обогатил огромную коллекцию отца новым экземпляром. И в самом деле, овсянка была ценным вкладом в коллекцию, — на ярлычке, привязанном к ножке птицы, красовалась надпись: «Убита Альфредом Брэмом, 8 лет». Если не зоологу, то просто отцу такая птица была очень дорога.

Теперь Альфред ходил с отцом в лес уже на равных правах. Он гордо нес свое первое ружье, на плече висела сумка, в которую он клал убитую им самим птицу.

— Какая это птица кричит? — спрашивал его отец, когда они входили в зеленый полумрак леса. — Слышишь, вон там, на сосне…

Альфред прислушивался и старался увидеть птицу. Но именно смотреть-то и не позволял отец, — птиц нужно было узнавать по голосу.

Прошло лето, и Альфред научился прекрасно разбираться в птичьих голосах: он не путал пиньканья зяблика с криком большой синицы, отличал тонкий писк королька от писка длиннохвостой аполлоновки, а крики различных дроздов стали ему так же хорошо знакомы, как голоса братьев.

Зато птичьи гнезда — с яйцами, птенцами и пустые — Альфред должен был узнавать по виду. И он вскоре научился различать увитые белыми пленками березовой коры гнезда зябликов, глиняные корзинки дроздов и прелестные моховые шары длиннохвостых синиц. Гнездо сороки с крышей над ним приводило его в умиление, а любое дупло привлекало его куда больше, чем куницу — охотницу до птичьих яиц. Яйца всех цветов и размеров — голубые, белые, розоватые, пестрые и рябые — стали его хорошими знакомыми; коллекция отца быстро пополнялась, и все чаще в ней мелькали ярлычки с надписью: «Альфред Брэм».

II. По стопам отца.

Когда Альфред подрос, он попал в школу. Однако он не забывал птиц. Вечером, приготовив уроки, он бежал к отцу, занятому либо сниманием шкурок с птиц, либо изучением присланных ему шкурок и чучел. Старика Брэма знали не только окрестные жители. Ему присылали птиц со всех концов земли — таким большим знатоком птиц был Христиан Брэм. Он охотно изучал присланные шкурки, писал на ярлычках названия птиц и отсылал шкурки обратно владельцам. Но он не забывал и себя — часть шкурок оставлял себе за труды, — и его коллекция росла и росла. В ней насчитывалось уже около 9000 шкурок. Это было огромное собрание птиц, которому мог позавидовать любой музей.

Все говорило за то, что Альфред сделается натуралистом, но, когда дело дошло до выбора профессии, он изумил всех.

— Я буду архитектором! — сказал он.

Четыре года просидел Брэм в Альтенбурге, прилежно изучая все тонкости архитектуры. Он основательно изучил романский и готический стили и все премудрости, выдуманные людьми для того, чтобы получше отгородиться от природы и запереться в каменных городах. Может быть, он хотел построить необычайный дом для коллекций своего отца. Кто его знает!..

Неожиданно архитектура была заброшена, и молодой архитектор сделался путешественником и натуралистом.

Вюртембергский барон фон-Мюллер очень любил путешествовать и был страстным охотником. Мюллер уже несколько раз побывал в Африке, но его снова тянуло в эту страну чудес.

— Найдите мне спутника. Я оплачу все его расходы. Мне нужен натуралист.

И вот ему отрекомендовали Альфреда Брэма.

— Его отец — знаменитость. Это известный птицевед. Сын вышел в отца. Правда, он — архитектор, но это так, блажь.

— Едем? — спросил Брэма Мюллер.

— Едем! — отвечал тот, не задумываясь. Он знал, что отец охотно отпустит его, — ведь он пришлет отцу из Африки пропасть птичьих шкурок.

— Помни про птиц! — было напутствие отца. — Шли их сотнями…

III. Солнечные и подземные удары.

6 июля 1847 года наши путешественники сели в Триесте на корабль. Они не задерживались в пути и, простояв несколько дней в Греции, благополучно прибыли в Каир.

— Африка! — восторгался Брэм. — Новые птицы, новые люди — все новое!

Мюллер торжественно вытаскивал из чехлов здоровенные ружья для стрельбы по слонам и бегемотам и приводил их в полную боевую готовность.

Однако в Каире не было ни слонов, ни бегемотов. Только ослы орали во всю глотку, да верблюды, чинно покачиваясь, проходили по узким кривым уличкам. До слонов было не близко; нужно было налаживать караван, добывать барку для плавания по Нилу, вообще возни было много. А покамест охотники бродили в окрестностях города.

— Фу, как печет солнце! — жаловался Брэм.

— Привыкайте, — говорил Мюллер. — Я и то стараюсь привыкнуть, а ведь я не новичок в Африке.

И они подставляли голову под отвесные лучи солнца, которые походили скорее на раскаленные вязальные спицы, вонзавшиеся в мозги натуралистов, чем на ласковые лучи немецкого солнышка.

— Ох! — Мюллер присел на корточки. Брэм растянулся на раскаленном песке.

Натуралисты «привыкли» к африканскому солнцу — обоих хватил солнечный удар…

Вместо африканских степей и зарослей колючих мимоз, вместо слонов, бегемотов, львов и жирафов молодые люди любовались теперь мухами, бившимися в стекла окон больницы. Вместо палаток — больничная палата, вместо ночлега на ворохе травы — постель и колючее больничное одеяло. Они скучали и не могли дождаться того счастливого дня, когда оставят позади себя город, когда впереди покажутся таинственные места, кишащие всякой крылатой и четвероногой дичью.

— Что это? — воскликнул однажды Мюллер.

Толчок, другой, третий… Окна задребезжали, мухи еще оживленнее забились в стекла. Через палату с растерянным видом пробежал фельдшер. Палата вздрагивала, как живая.

— Трясет! — прошептал Брэм.

Это было землетрясение. Вся больничная прислуга разбежалась, и больные были брошены на произвол судьбы. Брэм сильно перепугался, но бежать не мог — он был слишком слаб. А как только перестало трясти, он принялся гадать — упадет ему на голову потолок или нет. Его знания архитектора были неприменимы в данном случае, — землетрясений у них на курсах не проходили.

IV. На речных отмелях.

Наконец настало долгожданное «завтра». Это было 28 сентября, и в этот день вверх по Нилу тронулась неуклюжая барка с нашими охотниками и целой компанией миссионеров. Дорога до Ассуна была длинна, а барка двигалась таким черепашьим шагом, что Брэм не вытерпел:

— На берег!

Мюллер последовал его примеру, и вскоре в прибрежных зарослях поднялась такая пальба, что миссионеры перепугались: они решили, что на барку напали туземцы. Брэм и Мюллер с увлечением палили направо и налево. Они стреляли и в крокодилов, и в журавлей, и в ибисов, и в мелких птичек, кишевших в кустах. Они настреляли столько, что Брэму пришлось просидеть всю ночь, чтобы снять шкурки с убитых птиц. Миссионеры не принимали участия в этих занятиях — они сидели под навесом барки и либо обдумывали те способы, коими обратят в «истинную веру» язычников-негров, либо подсчитывали, какие награды их ждут в этой жизни и в будущей за столь душеспасительное занятие. В Донголе миссионеры отделились от натуралистов. Теперь каждый занялся своим делом: миссионеры отправились искать «язычников», а наши охотники — птиц и зверей. К февралю Мюллер и Брэм были уже в Судане — рае охотников.

— Сколько птиц! — вырвалось у Брэма, когда он увидел огромные стаи уток на озерках и болотах и стройные шеренги журавлей, аистов и цапель на речных отмелях. Все кругом было покрыто птицами. Стаи прилетали и улетали; по временам солнце скрывалось словно за тучами — так много птиц взлетало с воды; свист миллионов крыльев сливался в ужасающий гул. Марабу чинно стояли на кочках или расхаживали по луговинам, у самой воды шныряли кулички, а высоко в небе парили грифы.

— Пали! — и выстрелы загремели. Целиться не приходилось: птиц было так много, что каждый выстрел сбивал по нескольку штук. Отец мог быть доволен — каждый день приносил ему десятки редкостных шкурок.

V. Воспитание гиен.

Губернатор Хартума принял путешественников с большим почетом. Они решили остановиться в городе, и Брэм тотчас же занялся устройством маленького зверинца. Натуралисту уже мало было шкур и шкурок, ему хотелось иметь у себя живых птиц и зверей. Брэм быстро обзавелся таким хозяйством, что из охотника превратился в дрессировщика, а двор его дома стал напоминать зверинец. Он приручил и обезьян, и страуса, и марабу — и они бегали за ним кучкой, как только он выходил из дома. Но этого ему показалось мало. Он купил двух молодых гиен (всего за полтинник на наши деньги!) и занялся их приручением. Гиены были совсем маленькие, величиной с таксу, но злобные и коварные, и кусались так, что скоро у Брэма на руках не осталось ни одного целого пальца.

Шли дни, а гиены все не приручались. Если они и делали кое-какие успехи, то только в одном — с каждым днем кусались все больнее. Впрочем, именно в этом не было ничего удивительного — кормили их доотвала, и росли они не по дням, а по часам.

— Как ваши гиены? — ехидно спросил Мюллер, косясь на завязанный тряпочкой палец Брэма.

— Ничего!

Они привыкают, — ответил Альфред, поспешно пряча за спину предательскую руку.

— К руке привыкают? — улыбнулся Мюллер.

— К руке? Нет, это я просто накололся. — Брэм никак не хотел сознаться, что его гиены только и умели делать, что кусаться при всяком удобном и неудобном случае.

Теперь это были очень милые и воспитанные животные…

Брэм терпеливо ждал. Он решил, что как только гиены немного подрастут и окрепнут, он живо расправится с ними. Подождав еще с недельку, он нашел, что можно приниматься за дрессировку. Войдя в сарай, где помещались гиены, он подошел к одной из них и спокойно протянул руку. Цап! — рука была немедленно укушена. Вот тут-то и началась выучка гиены: Брэм колотил ее до тех пор, пока не отмахал себе руку.

— А, ну? — и он снова протянул гиене палец. Гиена цапнула его на совесть, и снова посыпались удары на визжавшего зверя. Брэм решил, что он или забьет гиен до смерти или приучит их к себе и отучит кусаться. И он ежедневно всыпал гиенам хорошую порцию ударов, бил их до тех пор, пока они не перестали огрызаться и кусать его за пальцы. А когда одна из гиен попробовала было снова взбунтоваться, он принялся окунать ее в воду. Брэм купал гиену до тех пор, пока та не начала хрипеть и выкатывать глаза. Купанье помогло — гиена перестала бунтовать.

Теперь это были очень милые и, в своем роде, воспитанные звери. Они привыкли к Брэму, бросались к нему навстречу, клали лапы ему на плечи, визжали и пытались лизнуть в лицо.

Местные жители на улицах шарахались во все стороны, когда встречались с Брэмом, ведшим на веревке гиен. Гиены приводили также в немалое смущение гостей Брэма: за чайный стол усаживались не только гости и хозяева, но и пара зверей.

Брэм так увлекся приручением и воспитанием самых разнообразных животных, что Мюллер начал хмуриться, — он платил деньги натуралисту совсем не за это, а за поездки на охоту. С каждым днем Мюллер все больше ворчал. И вот однажды, когда Брэм вернулся в город после недели охоты в дальних лесах, они поссорились.

— Ну, сколько привезли? — встретил Мюллер Брэма.

— Сто тридцать штук.

— Только-то? За столько дней…

Брэм разозлился: «Как? Я провел столько дней в лесу, меня трепала лихорадка, я измучился, а он…» И Брэм надулся на Мюллера… Но порвать с ним совсем он не решился: что стал бы он делать здесь без барона, точнее — без его денег? И Брэм продолжал охотиться и стрелять птиц для барона.

К концу февраля они встретились с майором египетской службы Петериком, направлявшимся в Кардофан. Они отправились вместе с ним в эту пустынную страну. Охота в Кардофане была обильна и успешна, но жара была так убийственна, что Брэм ежеминутно ждал смерти.

«Вот, доеду до этого кустика и свалюсь, — думал он, покачиваясь на спине верблюда. — Вот этот пригорок — последний…»

Кусты сменяли пригорки, пригорки — кусты. Верблюд мерно шагал, унося на спине нашего спутника в глубь пустыни…

VI. Брэм в роли араба.

Путешествие окончилось. Брэм снова очутился в Хартуме. Но и здесь лихорадка не оставила его; Мюллер также сильно страдал от нее; поэтому они двинулись вниз по Нилу, в более здоровые места Египта. Губернатор дал им две барки, которые были нагружены ящиками со шкурками и клетками с живыми зверями и птицами. Часть обезьян не уместилась в клетках и ехала просто на привязи. Это был замечательный караван!

Вскоре Мюллер уехал в Европу, а Брэм остался в Египте. Он принялся изучать не только животных — их было тут маловато, — но и быт и нравы туземцев. Чтобы удобнее было этим заниматься, он отпустил себе длинную бороду, надел туземное платье и научился говорить по-арабски. Араб вышел хоть куда — рослый, широкоплечий, почтенный…

— Кто это? — спрашивали про него арабы.

— Это И-бре-ем, — отвечали знакомые натуралиста. — Он перешел в нашу веру и отказался от своего франкского имени. Его имя было страшное — Афреид…

Из «Альфреда» арабы сделали «Афреида», что означало по-арабски: «дьявол». Впрочем, вскоре Брэма стали именовать уже Халил-эфенди, настолько он «обарабился»…

Незаметно прошли несколько месяцев. Пора было трогаться на юг, во второе путешествие, о котором Брэм уговорился с Мюллером. Брэм рассчитывал на этот раз пробраться подальше к югу, достичь экватора и изучить животных этих широт. С ним ехал его старший брат Оскар и врач Фирталер. Барон обещал присоединиться к путешественникам в Хартуме. Шли дни, багаж путешественников был приготовлен, зверинец наполовину ликвидирован, а о бароне не было ни слуха, ни духа.

— Чего его ждать! — решил Брэм. — Трогаемся. А деньги займем. — И он мигом назанимал у своих приятелей-арабов порядочную сумму денег.

Приехали в Хартум — барона нет, писем от него — также, денег — и подавно. Брэм решил ждать известий от своего «антрепренера», а покамест жить на занятые деньги и охотиться в окрестностях Хартума. Нужно оговориться: под «окрестностями» Хартума Брэм подразумевал любое место на расстоянии одного-двух дней пути. Поэтому некоторые «окрестности» оказывались в сотне и больше километров от города.

Во время этих поездок было настреляно множество птиц и зверей, снято немало шкур и шкурок, сделано огромное количество наблюдений. Львы и бегемоты, антилопы и буйволы, носороги и крокодилы смешались в пеструю толпу с птицами-ткачами, буйволовыми птицами и «сторожами крокодилов». Во время одной из поездок брат Брэма Оскар утонул, купаясь в реке. Это так расстроило Брэма, что он вернулся со своим караваном в Хартум. Печальный въехал он в город и тут же получил пренеприятное известие: барон фон-Мюллер ухитрился разориться и не мог ни сам приехать, ни денег прислать.

«И как это его угораздило! — недоумевал Брэм. — Всего полгода назад все было у него в порядке…»

Положение Брэма было не из приятных: до родины — 3 000 километров, в кармане — ни гроша, на шее — груз ящиков с коллекциями и клетки со всякой живностью. К тому же — куча долгов. Имущество стоило гроши, а покупать ручных зверей и птиц никто не хотел.

— Что ж! — философски сказал натуралист. — Нет денег — значит, будут деньги. — И он мигом доказал справедливость этого изречения: пошел к губернатору и занял у него 5000 пиастров (Брэм внушал такое уважение и доверие, что губернатор никак не мог отказать ему.) А раз деньги были в кармане — можно было и снова отправиться в поездку.

Пиастры губернатора, однако, быстро растаяли, занимать у него снова Брэм не решался. Пришлось сидеть в Хартуме и пробавляться мелкими займами. Это дело Брэм изучил в совершенстве: мимоходом, на базаре, в кофейне, перед входом в мечеть, встречая знакомых, он у всех занимал по нескольку монет. Брэма любили и ему верили — деньги не переводились у него в кармане. Однако на поездки денег не было, и Брэму осталось одно — заняться своим зверинцем. Суданский паша подарил ему ручную львицу Бахиду, прелестное животное. Она бегала за Брэмом, как собака. По ночам она залезала к нему на постель. Страшное и вместе с тем трогательное зрелище представляла голова могучего зверя, лежавшая рядом с густой окладистой бородой натуралиста…

— Она хочет лишний раз приласкаться ко мне, — говорил Брэм, всерьез утверждавший, что львица в него влюблена.

Львица бегала за Брэмом, как собака…

Львица быстро сжилась с другими, более мелкими обитателями зверинца. Она не трогала птиц и зверей, только гоняла их по двору, «резвилась», как говорил ее владелец. Но с марабу у нее дело на лад никак не шло. Эта серьезная птица не взлюбила игривую львицу и колотила ее сильным и острым клювом. При появлении марабу на дворе (он играл в этой пестрой компании роль блюстителя порядка) львица поджимала хвост и постыдно удирала.

VII. «Маг и волшебник».

Брэм брал все живое, что ему предлагали, и его зверинец быстро рос.

— Купи крокодила, — однажды предложил ему рыбак. — Он запутался в моих сетях, и я поймал его вместо рыбы.

— Марка! — ответил Брэм. Он за все, что ему предлагали, давал марку (около полтинника).

Вскоре на двор к Брэму несколько рыбаков привели крокодила, привязанного за ногу; морда чудовища была обмотана веревками. Крокодил не мог кусаться, но веревки не мешали ему размахивать и бить хвостом, и он проделывал это с таким увлечением, что рыбаки то и дело отскакивали в сторону. Рыбак торжественно вручил Брэму веревку крокодила, а тот ему — неизменную марку.

В крокодиле было около 3,5 метров длины. Когда Брэм подошел к нему поближе, крокодил бросился на него с такой яростью, что наш натуралист отскочил, как мяч.

— Интересно понаблюдать за его нравом, — с ученым видом сказал врач Фирталер и пустил в нос крокодилу струю табачного дыма.

Крокодил так подскочил, что все зрители пустились наутек, а сам экспериментатор, получив хороший удар хвостом по ногам, свалился на песок. Однако он не растерялся и принялся изо всех сил дымить своей вонючей немецкой сигарой; крокодил попятился, повернулся и начал удирать с такой быстротой, что его едва догнали.

— Итак, он не выносит табачного дыма, — заявил Фирталер. — Ты запиши это в свой дневник, — обратился он к Брэму. — И прибавь: «по наблюдениям Фирталера».

Брэм обещал и сдержал свое обещание, — фамилия Фирталера попала в его описание жизни крокодила.

Крокодилу отвели для жилья большую лужу на дворе и привязали его к столбу веревкой. Около этой лужи постоянно толпились взрослые и дети; они ругали крокодила, бросали в него камнями, били палками. Крокодилу ни минуты не было покоя.

— Развяжите ему морду, — распорядился Брэм, думая, что пасть чудовища испугает арабов и арабчат. Но арабы оказались куда догадливее ученого немца — они принесли с собой длинные палки и стали ими тыкать в крокодила, не обращая внимания на щелкающие челюсти.

— На, собачий сын! — и они совали ему палку в рот. Разъяренный крокодил впивался в палку зубами с такой силой, что его на палке вытаскивали из лужи.

На двор к Брэму рыбаки привели крокодила…

Кончилось тем, что крокодил издох. Брэм не очень горевал о нем, хотя смерть крокодила и подрывала несколько его славу дрессировщика, мага и чародея. Дело в том, что про брэмовского крокодила в народе ходили самые невероятные рассказы. Один араб с серьезным видом уверял, что он видел на базаре, как Брэм ехал верхом на львице, а крокодил бежал впереди на манер скорохода. Другой поправлял его, говоря, что Брэм ехал именно на крокодиле. Когда же третий начинал сомневаться в правдивости рассказанного, утверждая, что он весь день провел на базаре и не видел ничего подобного, — ему отвечали:

— Это было рано утром, когда базар почти пуст, а ты спишь. И чего ты не веришь?! Он же колдун, этот Халил-эфенди! Он может подчинить себе любое животное…

Обезьян Брэм развел у себя целую кучу. У него были и горилла, и шимпанзе, и павианы, и бесконечное количество всяких мартышек. И у каждой было свое дело, свои обязанности. Мартышка Арап ревизовала по утрам корзинки торговок, приносивших на двор провизию, и воровала оттуда все, что привлекало ее внимание. Арап ловил кур или голубей и прилежно их ощипывал. Его можно было также натравить, как собаку, на кого угодно. Стоило сказать: «Арап! Возьми его!» — и Арап, как угорелый, бросался на показанного ему человека, сшибал его на землю, кусал и щипал, дергал за волосы. Брэму стоило немало труда оттащить его потом от «добычи».

Бабуин Перро исполнял обязанности сторожа и пропускал в дверь, около которой был привязан, только знакомых ему людей. В свободное время он занимался войной со страусами. Эти прожорливые птицы глотали все, что могли подхватить. Они несколько раз хватали Перро за хвост и пытались проглотить его; хвосту его сильно доставалось от таких попыток, и Перро возненавидел страусов. Улучив удобный момент, он хватал их за голову, пригибал к земле и начинал трясти. Этот же Перро необычайно нежно няньчился со щенком, что не мешало, однако, ему с аппетитом съедать всю еду, принесенную для его воспитанника. Были у Брэма и другие павианы, которых он приучил даже ездить верхом на старом, разжиревшем, спокойном осле.

В этой компании жизнь протекала весело и незаметно. Прошло четырнадцать месяцев, прежде чем Брэму удалось раздобыть деньги, то-есть снова сделать хороший заем. На эти деньги он добрался до Каира и прожил здесь зиму, поправляя свое сильно расшатанное здоровье. Немного подлечившись, он тронулся в Европу. Он вез с собой не только свой зверинец, но и множество всякого зверья для зоологического сада в Берлине — этот груз ему навязал германский консул. В Вене Брэм продал большую часть своих животных, чтобы расплатиться с долгами. С несколькими мартышками и павианом Атиллой он явился домой.

VIII. Гамбургские «ослы».

Брэм усердно посещал лекции в Вене и Иене и изучал естественные науки. Это был превеселый студент, хотя и не очень молодой. Его квартирка кишела птицами и зверями; главными жильцами были мартышки и павиан. Эти четверорукие жильцы немало хлопот причиняли своему хозяину. Атилла постоянно воевал с собаками и отнимал у них еду, он же грабил и кормушку мартышки Гассана, с которым вообще жил очень дружно.

Когда Гассан умер, Атилла сильно тосковал. Осталось только невыясненным, о чем он тосковал — о Гассане или о его кормушке…

В 1855 году Брэм издал свою первую книгу: «Путевые очерки о северо-восточной Африке». До этого он напечатал лишь несколько статей по орнитологии. За первой книгой последовал ряд других.

В 1861 году Брэм сделал сразу два дела — женился и нашел себе службу. Невестой была Матильда Рейц, а службой — место учителя в гимназии, в Лейпциге. Однако он недолго поучал всяким премудростям школьников. Герцог Саксен-Кобургский вместе с женой собрался в Абиссинию, в Верхний Египет, на охоту. Он пригласил с собой Брэма, и тот с радостью согласился. Герцог со своей свитой и дамами, понятно, не мог долго жить в палатках, и это охотничье путешествие не затянулось: как только герцог убил несколько слонов и десяток-другой крупной дичи, его дамы запросились домой. Брэм многое увидел и узнал за эти несколько недель; однако, его так измучила лихорадка, что он с радостью уехал из «африканской Швейцарии».

Это была его последняя поездка по Африке.

Вернувшись в Европу, он засел за свой главный труд — «Жизнь животных». Ему очень хотелось познакомить публику с зоологией, а для этого нужно было дать живую интересную книгу. Брэм перечитывал сотни охотничьих рассказов и дневников, рылся во всяком старье, переписывался с различными зоологами и охотниками, просил о помощи лесничих и егерей. Он простаивал часами перед клетками зверинцев, изучая животных; держал у себя дома всевозможных птиц и мелких зверей. Ему необходимо было знать, как ведут себя звери в неволе.

Едва успел Брэм напечатать первый том своей книги, как получил приглашение — занять место директора Гамбургского зоологического сада.

— Мы не пожалеем денег, увеличим сад и сделаем все, что вы захотите, — прельщали его заправилы сада.

Соблазн был велик. Брэм собрал свои пожитки и тронулся всей семьей в Гамбург. Он моментально навел порядок в саду, устроил даже небольшой аквариум. Но ужиться с гамбуржцами Брэм не смог. За время своих путешествий он привык к большой самостоятельности и знать не хотел никакого начальства.

— Вы бы сделали так… — начинал кто-нибудь из начальства.

— Много вы в этом понимаете! — пренебрежительно отвечал Брэм, поворачиваясь спиной к уважаемому всем городом лицу. — Я директор и знаю, что делать!

— Послушай! Ведь так нельзя, — пробовала урезонить его жена. — Ведь как-никак ты от них зависишь. Нужно быть повежливее…

— К чорту! Стану я со всякими ослами церемониться! — отвечал Брэм. — Нечего им соваться со своими дурацкими советами. Их дело — давать деньги.

Дальше — больше. Сегодня он обругал одного, завтра — другого, послезавтра — третьего. Он назвал ослом самого бургомистра, а его помощника просто выгнал из своего кабинета. Комитет зоологического общества, который заведывал садом, состоял не столько из зоологов, сколько из богатых купцов и иных именитых и уважаемых граждан. Каждый из них считал своей священной обязанностью давать советы Брэму и каждый получал в ответ «осла». При чем количество полученных «ослов» было прямо пропорционально глупости и богатству советчика.

Бабуин Перро хватал страусов за голову, пригибал к земле и начинал трясти…

Наконец Брэм так переругался со всеми своими «наблюдателями и опекунами», что отказался от места и уехал из Гамбурга.

— Видеть я этих рож не могу, — сказал он жене. — Укладывайся. Мы едем.

IX. В Берлинском аквариуме.

Вскоре Брэм оказался в Берлине, где акционерное общество поручило ему заняться устройством аквариума.

— Полная самостоятельность! — поставил им условием Брэм. — Хозяином буду я!

— Еще бы, еще бы!.. — рассыпались перед ним акционеры.

— Дайте что-нибудь особенное! — сказал Брэм архитектору Люеру. — Не нужно, что бы это был просто аквариум. Пусть зритель чувствует себя не в зверинце, а в природе.

И архитектор постарался во-всю: гроты и фонтаны, ручьи и ниши, водопады и туфовые скалы загромоздили все помещения. Среди водопадов, туфа, пальм и вьющихся растений мерцали огромные зеркальные стекла, за которыми виднелись всевозможные рыбы. В Берлинском аквариуме нашли себе приют не только черепахи и крокодилы, змеи и ящерицы, — там были и всевозможные мелкие зверьки и множество обезьян.

— Пришлите мне побольше хамелеонов, — заказал Брэм своим африканским приятелям. И через несколько месяцев в Берлин прибыл целый транспорт хамелеонов.

Брэм старательно отапливал помещение хамелеонов, предлагал им живых насекомых, ухаживал за ними всячески, но хамелеоны тускнели и серели, становились все более вялыми.

«Чего им не хватает? — растерянно пожимал плечами Брэм, — Кажется, и тепло, и корм хорош, а они морду воротят».

Он долго думал, перелистывал книги, предлагал хамелеонам то тараканов, то мучных червей, то мух. Он добывал для них бабочек и гусениц, кузнечиков и жирных личинок, перепробовал всевозможных насекомых, однако, хамелеоны не повеселели. Наоборот, они, словно сговорившись, начали умирать один за другим.

«Роса! — схватился за голову Брэм. — Какой я осел! Я забыл про росу».

— Пульверизатор! — крикнул он и тотчас же принялся прыскать из пульверизатора в помещение хамелеонов. Он устроил там не просто росу: казалось, прошел ливень — столько воды напрыскал он хамелеонам. И меланхолики повеселели. Действительно, им не хватало именно росы. Вскоре они позеленели и принялись жадно хватать насекомых, далеко выбрасывая длинный язык.

Уладив дело с хамелеонами, Брэм принялся за морской аквариум. Тут также было немало возни — никак не удавалось приготовить искусственную морскую воду.

— Химики! Да неужели вы не умеете приготовлять морскую воду! — взывал Брэм. — Ребята! Выручайте меня, ведь для вас же стараюсь!

Один из химиков сумел приготовить раствор, который вполне заменял морскую воду. Фамилия этого химика было Гермес; фамилия так подходила к его профессии, что, как говорили, он только потому и сделался химиком.

В 1869 году аквариум открылся. Публика повалила в него толпами. Доход был недурен, но акционеры хотели побольше барышей и поменьше расходов. И вот начались неприятности. Брэм не считался с деньгами: он тратил тысячи там, где можно было обойтись сотнями, а то и десятками, но разве он не старался сделать все как можно лучше!

— Он здорово погрел руки на этом дельце! — шептали завистники.

— Ясно! — поддакивали обиженные Брэмом, которым не удалось пристроиться к аквариуму. — Если из тысячи марок останется хотя бы десятка, и то сколько денег можно нагрести!

Акционеры слушали, слушали, да и начали придираться к Брэму:

— Этот счет нехорош… На этом счете сбор не оплачен… Здесь фамилия не так написана… А вот этот счет и совсем подозрителен…

— Пропадите вы все пропадом! Я не нравлюсь, ну, и чорт с вами! — накинулся на акционеров Брэм и закатил им такой скандал, что они долго с ужасом его вспоминали. Однако и Брэму не дешево обошелся этот разрыв: он заболел воспалением мозга и едва выжил.

X. «Тряхну стариной!»

Прожив лето в деревне, Брэм осенью вернулся в Берлин, но больше не стал связываться с различными акционерами и бургомистрами.

— Хватит с меня этой публики! — заявил он жене. — Я буду жить литературным трудом. — И он принялся писать том за томом свою «Жизнь животных», подыскал хороших художников-иллюстраторов и снова разослал во все концы света письма с просьбой о материалах. Между делом он писал и более мелкие книжки, описывая свои путешествия и знакомя публику с жизнью отдельных животных.

— Не согласны ли вы поехать в Сибирь? — обратилось к нему Бременское общество по исследованию северных стран.

— Ну, что ж! Тряхну стариной! — отвечал Брэм и мигом собрался в путь.

Само собой разумеется, он не сразу поехал на север Сибири. Нет, «по дороге» он заехал в северный Туркестан, понаблюдал животных и поохотился на Алтае, заглянул в Китай и только тогда двинулся через западную Сибирь далеко на север. Мухи, комары и прочая надоедливая крылатая тварь не оставляли его в покое. Северные олени, на которых ему пришлось передвигаться, заболевали чумой и мерли десятками. Но это его мало смущало, — он спокойно ехал, забираясь все дальше на север, пока не добрался до самого моря. Правда, Брэм не очень много собрал птичьих шкурок и сделал не слишком много наблюдений над жизнью животных за время этой поездки, но зато он основательно ознакомился с бытом и нравами многих северных народностей. Его встречали хорошо — он умел дружить с туземцами.

На следующий год Брэм поехал вместе с австрийским эрцгерцогом Рудольфом на охоту в Венгрию. Там, на огромных болотах они настреляли столько птиц, что Брэм вспомнил счастливые годы своих африканских охот. Он согласился на предложение эрцгерцога поехать с ним в Испанию, что и было проделано спустя год. Эти два путешествия дали не только богатые коллекции, — «Жизнь животных» обогатилась множеством интереснейших фактов.

XI. Лектор поневоле.

Это были последние счастливые годы в жизни Брэма. В 1878 году умерла его жена, оставив его сравнительно молодым вдовцом (ему было 49 лет) с пятью детьми. Желая подработать денег, чтобы обеспечить детей, Брэм подписал контракт с американцами на чтение лекций. И вот за несколько дней до отъезда в Америку все пятеро детей заболели дифтеритом. Ехать, однако, было надо: контракт грозил большой неустойкой.

— Не беспокойтесь. Все обойдется, — успокаивал его врач. Брэм уехал.

Альфред Брэм.

В Нью-Йорке, сойдя с парохода, он встретил своего антрепренера.

— Все готово, зал снят, сегодня первая лекция! — весело приветствовал тот приезжего. — Кстати, для вас есть письмо.

«Четверо выздоровели, младший умер,» — вот известие, полученное Брэмом.

Ему очень хотелось запереться в комнате и остаться одному. Но зал был снят, билеты проданы, нужно было читать лекцию. И вместо того, чтобы предаться своему горю, Брэм рассказывал слушателям о зверях и птицах.

Брэм разъезжал по штатам из города в город и читал, читал без конца. Когда окончилась последняя — пятидесятая лекция, он облегченно вздохнул:

— Баста! Можно уезжать.

— Продлим контракт? — предлагал антрепренер. — Еще двадцать лекций?

— Ни одной!

Брэм вернулся в Европу постаревший и больной. Он поселился в Рентендорфе и никуда уже не выезжал оттуда. 11 ноября 1884 года он умер, промучившись несколько лет болезнью почек.

После него остался капитальный труд — «Жизнь животных», который известен всему миру. Многочисленные увесистые томы, на корешке которых стоит: «А. Брэм» — лучший памятник знаменитому натуралисту.

Автором настоящего рассказа, присланного на литконкурс «Всемирного Следопыта» 1928 года под девизом «Кливер-фал», оказался Михаил Васильевич Волков (из Владивостока). Рассказ получил 6-ю премию — 150 руб.

I. Пух и перья.

— …И вот от него только пух да перья полетели.

— Откуда же перья взялись?

— Чудак человек! Это ведь так только говорится. Не пух, конечно, а что в мелкую пыль рассыпался — это верно. Как ахнет — точно тысяча громов! Обдало нас жаром, опалило волосы и кожу и так здорово дунуло, что мы со

Снежковым, как чурбаки, катились по песку шагов с полсотни. Без памяти лежали никак целый час. Потом, почитай, недели две пузыри да ссадины залечивали.

— Хорошо ты, Павел, рассказываешь, да только не понятно. Не начинай с конца, а говори по порядку. С чего это все началось?

— Да ведь я уже говорил тебе: гляжу — летит котел. Ну, прилетел, а в нем уродец в полтора аршина. Мы его, значит, потащили к берегу.

— Уродца, что ли?

— Котел, а не уродца. Уродец этот потом сам вылез. Ну, мы сперва испугались, а потом ничего, познакомились. Умный человек, ученый, обходительный такой. Конечно, в разговор пустились. Много он нам чудес и наговорил и показал.

— Да как же вы с ним, — по-русски, что ли?

— Мы-то по-русски, а он по-своему.

— И понимали друг друга?

— Да говорю тебе: умный человек, ученый, потому и понимали. Больше двух недель только и делали, что рисовали да говорили. А потом он соскучился и захотел улететь.

— Вот что, Павел. Раньше я тебя считал человеком правдивым и не болтуном, а теперь не знаю что и думать. Шутишь ты, что ли?

— Шучу! Хороша шутка, коли после этого случая мы чуть живы остались. А не веришь — так я тебе тетрадку отдам. Там Снежков все записал. Прочитаешь — поверишь.

— А где же теперь Снежков?

— Тю-тю! Далеко!.. Улетел на совсем!

— Что ты морочишь меня, Павел? Куда улетел?

— На Марс этот самый, с американцем каким-то. Уже два года как улетел… Ну, прощай, отваливать пора. Прочти, что Снежков писал, — поймешь тогда…

Павел Сухов, старик шестидесяти пяти лет, мой приятель, сибиряк. Мы познакомились с ним много лет назад в Уссурийской тайге.

Недавно, провожая одного своего знакомого, отправлявшегося с экспедицией в плавание на Курильские острова, я встретил на пароходе Павла, ехавшего туда в качестве охотника-зверовщика. После обычных при такой встрече торопливых взаимных расспросов я услышал от него бессвязный рассказ о диковинном приключении на Байкале, где он пробыл полгода с натуралистом Снежковым, командированным для изучения флоры и фауны северо-восточного побережья великого озера.

У меня в руках рукопись Снежкова. Привожу ее дословно.

РУКОПИСЬ СНЕЖКОВА:

 -

II. Небесный «котел».

18 мая 192… года рано утром мы вышли на берег. Туман. Забрали снасти для ловли омулей и отъехали в шлюпке метров на сорок от берега. Поймали восемь омулей. Подул восточный ветерок и прогнал туман. Омули перестали брать наживу. Взошло солнце. Решили закусить и покурить. Когда, развалясь в лодке, мы посасывали трубочки, послышался не то шум, не то гул. Он приближался. Мы огляделись по сторонам, но ничего не увидели, кроме воды и тумана.

Вдруг Павел крикнул:

— Эй, гляди, Миколаич, котел летит! — и указал пальцем вверх.

Смотрю туда — что за диковина! В небе с северо-востока довольно быстро двигался, опускаясь к Байкалу под углом к горизонту около 70°, какой-то странный предмет, действительно похожий на котел. Из многочисленных отверстий предмета вылетал длинными струями легкий дым или пар. «Котел» пролетел по косой линии на высоте около двухсот метров над нами и, замедлив движение, тяжело шлепнулся в воду. Вокруг него закипела и забурлила вода, но вскоре успокоилась, и «котел», покачавшись, застыл на поверхности воды. Мы протирали глаза, охали, ахали, но через две-три минуты взялись за весла и подплыли к загадочному предмету.

Шагов за сто от «котла» Павел бросил весла и схватил винтовку:

— Греби, Миколаич, потихоньку, кормой вперед, чтобы легче было уйти, а я винтовку наготове держать буду. Кто его знает, что за штука! Летел, как шар воздушный, а видать, однако, тяжелый…

Осторожно приблизились и остановились метрах в двадцати от «котла». Сферической частью он был погружен в воду. Над ней на три метра возвышалась цилиндрическая стенка из синеватого металла. Покатая крыша выступала в стороны на полметра. На нижней части этого выступа виднелся ряд отверстий, между которыми были расположены блестящие полоски бледно-желтого металла. На стенках предмета находилось несколько поднятых заслонок, под которыми поблескивали круглые иллюминаторы. На крыше было четыре бугорка, подобные остриям шлемов и усаженные металлическими иглами. Затаив дыхание, мы смотрели на неведомый снаряд.

Наконец Павел не выдержал:

— Эй! Кто там живой есть? Выходи, что ли!

— Молчи, Павел, а вдруг…

— Чего вдруг! Не колдуны же там сидят. Конечно, летучий шар, в роде ероплана, только без крыл. Может, там немцы или арапы сидят, вон и не понимают нашего языка. Давай подойдем да постучим. Не съедят нас, — с винтовкой не страшно.

Подгребли. Павел постучал прикладом:

— Слышь, вы, небесные жители! Не бойся, выходи! Скажи им, Миколаич, по-немецки, или по-другому. Может, поймут.

Я невольно рассмеялся, но все-таки крикнул:

— Wer ist da? Komm, bitte!

Прислушались. В «котле» было тихо.

— Гм… Не понимают. Вали по-другому!

Я крикнул по-французски. Молчание. С трудом припомнил несколько английских слов. Никакого результата. Латынь также не подействовала.

— А что, Миколаич, ежели я стрельну?

— Очумел ты, Павел! Там, может быть, живые люди, — как можно стрелять!

— Да я не в котел, а мимо.

— Ну, попробуй.

Павел выстрелил в воздух. Темное стекло одного из иллюминаторов посветлело; видимо, к нему прижалось какое-то странное лицо. Мы припали лицом к стеклу. Холодок пробежал по спине…

III. «Воздушный осьминог».

— Ой, батюшки, что это? — в ужасе прошептал Павел и, отпрянув от иллюминатора, свалился в шлюпку.

Преодолевая свой страх, я продолжал смотреть в стекло. Мне видны были два огромных темных глаза, близко посаженных друг к другу; немного ниже их темнело на месте носа отверстие, окруженное кольцевым бугорком. Кожа была мелко-чешуйчатая, желто-зеленого цвета. Больше ничего не было видно. Глаза неведомого существа упорно смотрели на меня, словно выпытывая что-то…

Наконец и я не выдержал и, схватив весла, отогнал шлюпку от «котла», чтобы не видеть этих страшных глаз и противной кожи.

— Ох, Миколаич, страсти какие! Кто бы это мог быть? Ты ведь ученый, всех зверей знаешь на свете. Этот из каких?

Я не сразу ответил:

— Не знаю, Павел, страшный какой-то.

— А похож ли на какого зверя?

— И зверей таких не знаю. Есть, правда, в океане огромный моллюск — осьминог; у него глаза в роде этого, только тело студенистое, а не чешуйчатое.

Павел, видимо, ободрился.

— Ну, вот видишь, это он самый осьминог и есть, только не морской, а воздушный. А я уж подумал, не сам ли дьявол прилетел. Ты заложи-ка в двухстволку картечь да и пали ему прямо в буркалы. Не бойся, не выдержит, хоть у него и восемь ног.

«…Так здорово дунуло, что мы, как чурбаки, покатились по песку…»

— Нет, Павел, нельзя. Надо успокоиться, обдумать. Никакой зверь не может управлять таким снарядом. Только вполне разумное существо, такое, как человек, может это делать.

— Да неужто он человек?

— Не знаю, что и сказать. Может быть, он стал уродливым после какой-нибудь болезни. Во всяком случае надо попытаться заговорить с ним, узнать кто, откуда, зачем.

— Ну, ладно. Гребем к нему. Конечно, нельзя же так бросить. Давай-ка хлебнем для храбрости.

Совет был недурен. Мы влили в горло по изрядному глотку спирта и закурили трубки. Тщательно осмотрев ружья, двинулись к снаряду. Спирт помог взять себя в руки, да натуралисту и не полагается быть трусом.

IV. Немая беседа.

Тихо подошли. Иллюминатор был открыт. С замиранием сердца я постучал в стенку снаряда. В иллюминаторе появился квадратный кусок белой пластинки, зажатый в тонкие щипцы из неизвестного металла. Я осторожно взял пластинку, и щипцы разжались.

— Письмо, что ли? — прошептал Павел.

Сначала я ничего не понял. На пластинке была изображена группа разноцветных кружков, в центре которой находился кружок побольше других, желтого цвета. Два кружка, красный и голубой, были соединены прямой линией, на которой был нарисован снаряд, упавший в Байкал. Внезапно я понял все. Рисунок изображал нашу солнечную систему: желтый кружок — Солнце, красный — Марс, голубой — земной шар, а линия, соединяющая два последних кружка, — путь снаряда. На всех планетах системы были проставлены какие-то значки, очевидно, их названия, но голубой кружок был без значка. У меня дух захватило…

Возможно ли это? Уж не сплю ли я? Я глубоко вздохнул и огляделся. Нет, не сплю. Сияет солнце, ветерок рябит голубую воду, и со мной мой верный Павел, выпускающий изо рта струю крепкого махорочного дыма и пытливо глядящий на меня. Я судорожно засмеялся, подскочил, всплеснул руками и снова уселся, продолжая бессмысленно хохотать.

— Да ты что, Миколаич, рехнулся? Слышь-ка, хлебни спирту.

Я оттолкнул руку Павла и, перегнувшись через борт, начал жадно глотать байкальскую воду и плескать себе в лицо холодные струи. Это помогло. Я перестал смеяться и, усевшись, торжественно сказал Павлу:

— Друг! Я не сошел с ума, но, поистине, есть от чего помешаться. Ты человек бывалый, умный, стойкий, подержись крепче за борта, чтобы не упасть в воду. Перед нами — не человек.

— А я ж тебе сказал, что осьминог воздушный. Очень просто! — невозмутимо ответил Павел.

— И не осьминог. Это человек, но не наш, не земной. Он в этом снаряде прилетел с Марса. Есть такая звездочка красная на небе.

— Знаю, видал не раз. Ишь, хитрый какой! Да как же он так?

Павел говорил спокойно, даже с веселой ноткой. Я объяснил ему значение рисунка и указал путь снаряда. Он понял и заволновался:

— Эх, бедняга, как далеко залетел! Но ведь он не простой человек. Должно быть шибко ученый, почище тебя, небось.

— Куда уж мне! Теперь вот что: нам надо с ним объясниться, ответить ему.

— Правильно, отвечай. А как?

— Вот как: видишь, к пластинке на цепочке синяя палочка привешена. Это, наверно, карандаш. Попробуем.

Я написал около голубого кружка: «Земля», постучал в «котел» и поднял к окну пластинку. Показались щипцы и унесли ее внутрь снаряда. Через минуту появилась другая пластинка. На ней были нарисованы два кружка, голубой и красный. На красном изображена была кошмарная фигура, несколько напоминавшая уродливого человека или, вернее, человеческий зародыш, а на голубом не было ничего, кроме отчетливо скопированного слова: «Земля».

Я нарисовал на голубом кружке фигуру земного человека, написал сбоку: «человек» и сунул пластинку в иллюминатор. Вскоре появились щипцы с новой пластинкой, на которой вполне верно, но без мелких деталей было изображено восточное полушарие земного шара, и сбоку стояла надпись: «Земля».

На карте Земли, сделанной марсианином, в северо-восточном углу Байкала я нарисовал снаряд-«котел». На пластинке над земным полушарием был нарисован пустой кружок. Я написал около этого кружка: «Марс» и нарисовал на кружке каналы и моря этой планеты. В дни юности я интересовался фотографическими снимками Марса, сделанными Скиапарелли и другими астрономами, поэтому мне нетрудно было нарисовать в общих чертах карту Марса.

Взамен этой пластинки я получил другую, на которой разными красками были превосходно изображены два полушария Марса, однако нанесенная на них сеть каналов и очертания морей весьма отдаленно походили на снимки наших астрономов. Прямых каналов почти не было. Они были довольно извилисты, так же, как и берега морей. Двойных каналов совсем не было.

Я вспомнил, что некоторые ученые доказывали, будто двойственность каналов Марса и их прямизна — оптический обман, возникающий вследствие скопления в атмосфере Марса водяных паров, которые и вызывают отражение линий. К тому же и наши астрономические приборы и способы наблюдений, несомненно, далеко уступают марсианским. Это доказал вполне верно исполненный марсианский рисунок земного полушария.

На последовавшей затем пластинке был изображен снаряд-«котел», пересеченный горизонтальной линией; под дном «котла» шла вторая линия, волнообразная; обе эти линии пересекала вертикальная, и на ней стоял какой-то значок. Мы долго рассматривали этот рисунок, стараясь понять, о чем нас спрашивают.

Павел догадался раньше меня:

— Знаешь, это вот что: прямая черта — это вода наверху, а под ней неровная — дно озера. Верно, дружище! А третья черта — глубина озера в этом месте, о чем он и спрашивает нас. Как же мы ему скажем?

Однако марсианин пришел нам на помощь. Щипцы подали нам свернутую в кружок металлическую ленту, напоминавшую измерительную рулетку. Лента была покрыта делениями и различными значками, а на конце ее висела металлическая гирька.

Мы измерили глубину озера, я поместил на рисунке значок, отмечавший поверхность воды, и возвратил рисунок. Через несколько секунд из иллюминатора протянулась рука марсианина, указывавшая на берег. Рука была длинная, тонкая, одетая до кисти в серую ткань. Обнаженная кисть была несколько больше человеческой, но имела всего три пальца. Кожа — желто-зеленого цвета, мелко-чешуйчатая сверху и гладкая на ладони — напоминала кожу ящериц. Рука исчезла в иллюминаторе.

— Чего ему надо? — шопотом спросил я.

Павел напряженно думал, сморщив лоб:

— Не хочет ли он поближе к берегу?

— Правильно, товарищ! Давай потащим. Саженях в двенадцати от берега хватит ему глубины. Вон и скобы приделаны на стенках. Наверное, для буксировки или для подъема.

Мы привязали к одной из скоб якорный канат и налегли на весла. Когда «котел» двинулся, из иллюминатора снова показалась рука, помахала нам и спряталась. Мне было ясно, что мы нашли верный путь для взаимного понимания. Это был примитивный язык рисунков и жестов, каким пользовались еще люди доисторической эпохи.

Подтащив «котел» поближе к берегу, мы отвязали канат; я постучал в стенку и поднял к окну конец каната. Раздался лязг и стук, «котел» закачался и остановился.

— Снизу якорь выбросили, — сказал Павел.

Послышался металлический скрип, и на «котле» обозначилась четырехугольная щель. Верхняя часть четырехугольника начала медленно опускаться.

— Гляди-ка, Миколаич, ведь это дверь! Ну, готовься, сейчас и сам вылезет…

— Уговор, Павел: не будем пугаться и отворачиваться, каков бы он ни был. Примем его по-хорошему. Он нас ничем не обидел, не будем и мы его обижать.

— Да уж будь покоен! Ему, бедняге, теперь жутко в чужом месте, боится нас поболее, чем мы его. Ну, миляга, вылазь, не обидим! Мы тоже люди с понятием.

V. «Санзеф Баиро-Тун».

Дверь медленно опустилась почти до поверхности воды. Мы с невольным трепетом ждали марсианина… В прорезе двери показалась голова пришельца… Медленно поднимаясь из снаряда, марсианин, повидимому, хотел приучить нас к своей наружности. Наконец он поднялся перед нами во весь рост…

Странная была фигура! На огромной голове какой-то чепчик или капор. Со лба перед глазами опускалась изогнутая прозрачная пластинка дымчаторозового цвета. Все его тело было облечено в мягкую серую ткань. Меня почему-то сразу заинтересовал черный ящик, висевший на широкой груди марсианина. Этот ящичек, напоминавший сложенный кодак, имел два желтых кружка со значками и делениями и два рычажка, укрепленных посредине кружков. В одной руке пришелец держал какой-то предмет в роде револьвера с длинным, около полуметра, стволом. Ручка револьвера была соединена гибким шнуром с черным ящиком.

Марсианин медленно спустился по ступенькам и остановился, словно не решаясь сесть в шлюпку. Мы протянули ему руки, и, опираясь на них, он довольно легко прыгнул на дно.

Ощущение от кожи его рук было такое же, как от кожи ящерицы. Молча мы подгребли к берегу и вытащили шлюпку на песок. Марсианин вылез, несколько раз ударил длинной ступней по песку, поднял кверху руки и голову и что-то сказал. Голос был звонкий, высокого тембра. Затем, внимательно посмотрев на нас, он вынул из висевшей через плечо сумки ту пластинку, где был изображен на красном кружке марсианин, а на голубом был нарисован мною человек. Указав на изображение марсианина и на себя, он внятно сказал:

— Ноко.

Потом протянул руку ко мне и к Павлу, указал на рисунок земного человека и вопросительно посмотрел на нас.

Из иллюминатора протянулась рука марсианина, указывавшая на берег…

Я указал на себя и Павла и сказал:

— Человек.

— Че-ло-век, — произнес он раздельно и, показав на себя, повторил: — человек.

Протянув руку к нам обоим, он сказал:

— Ноко.

Павел с довольным смехом хлопнул себя руками по бедрам:

— Ах, ты, сделай милость! Очень даже понятно, Миколаич. По-нашему: «человек», а по-ихнему: «ноко». Ведь этак мы, гляди, скоро как следует разговаривать начнем. Ну-ка, попытай его еще как-нибудь.

Я ткнул себя пальцем в грудь и старательно, отчетливо произнес:

— Ноко — Иван Снежков.

Затем ткнул в Павла:

— Ноко — Павел Сухов.

Марсианин повторил наши имена, показал на себя пальцем и произнес:

— Человек — Баиро-Тун.

После маленькой паузы он прибавил:

— Санзеф.

Мы с Павлом переглянулись.

— Чего это он спрашивает, Миколаич?

— Не больше твоего понимаю. Давай подумаем.

Минуты две Баиро-Тун молчал, потом сказал:

— Ноко — Баиро-Тун, Санзеф.

Павел почесал в затылке:

— Не понимаю я тебя. Санзеф — это фамилия твоя, что ли?

Марсианин вынул из сумки изображение какой-то комнаты, наполненной неизвестными нам машинами, приборами, сосудами и длинными рядами свертков, похожих на круги кино-лент. Посреди комнаты виднелась фигура Баиро-Туна. Отчетливость подробностей и точная передача малейших свето-теней доказывали, что это был не рисунок, а нечто в роде фотографического снимка.

— Инженер он, должно быть, — сказал я.

— Должно, так. Простому, неученому человеку, как я, к примеру, с этими машинами и сниматься не к чему.

Марсианин вытащил новый снимок. Также комната. Голые стены. На полу — несколько рядов рельсов и двухколесная тележка, которую толкает перед собой марсианин, несколько отличающийся от Баиро-Туна: голова у него поменьше, туловище и ноги длиннее, руки толще. Другой такой же марсианин чем-то в роде щетки чистит мокрую стену.

Баиро-Тун указал на длинные руки двух марсиан и сказал:

— Тонто ноко.

Затем приставил палец к своей голове и произнес:

— Санзеф ноко.

— Э, Павел! Я ведь понял: эти двое — простые рабочие. «Тонто ноко» значит: «рабочий человек», а «санзеф-ноко» — «ученый человек».

Марсианин переводил свои огромные глаза с меня на Павла и несколько раз повторял:

— Тонто, санзеф, тонто, санзеф…

— Миколаич, ты понимаешь, чего он хочет?

— Ничего не понимаю.

— А я понял: он хочет узнать, кто из нас рабочий, а кто ученый. Я ему это сейчас объясню. Слушай, Баиро-Тун. Это вот Миколаич, Иван Снежков, ученый, санзеф, хоть и молодой. Он все тебе расскажет: про воду и землю, про небо, про всякую живность, будь то хоть комар, хоть верблюд. А я — Павел Сухов, Фомич по отцу, стало быть, хотя и грамотный и тоже очень прекрасно понимаю и тайгу и всякого зверя, однако, я простой человек, тонто, но этого не стыжусь: мы теперь, при коммуне, все равные права имеем. Понял?

Баиро-Тун серьезно выслушал Павла и, указав на меня, сказал:

— Санзеф.

На этом разговор пока закончился. Мы повели гостя в нашу палатку. Я показал ему свои приборы и инструменты, дал несколько книг по ботанике, зоологии и минералогии. Баиро-Тун снова вытащил снимок, на котором он был изображен среди машин и кругов в роде кино-лент, и знаками пояснил, что такие книги не перелистывают, а раскручивают на двух валиках и что наша бумага весьма непрочный материал. Особенно заинтересовался марсианин рисунками в книгах и очень внимательно их рассматривал.

Надо сознаться, Баиро-Тун почти всегда оказывался гораздо находчивее нас и быстрее устранял взаимное непонимание. Я приведу, как иллюстрацию, один случай. Показывая барометр-анероид, я старался объяснить, что внешнее давление воздуха, действуя на запаянную коробку, отклоняет указательную стрелку. Он долго не понимал, потом вдруг закрыл рот, надул щеки и, прижав одну из них пальцем, выпятил другую. Мы рассмеялись и сказали:

— Кой, кой!

Мы уже знали, что это значит: «да».

К концу первого дня мы имели запас следующих слов: Марс — «Зентар»; Земля — «Тион»; Солнце — «Тичанис»; человек — «ноко»; рабочий — «тонто»; ученый — «санзеф»; зверь — «биар»; птица — «ках»; рыба — «пакто»; да — «кой»; нет — «хакой»; сколько (много ли) — «тутон»; для чего это? — «роки тайс?»; как называется? — «коктиоро?»; камень — «дабар»; песок — «сай»; огонь — «кирон»; вода — «сотос».

С закатом солнца мы отвезли Баиро-Туна к снаряду. Долго еще сидели мы у костра, перебирая все происшедшее в этот знаменательный день и составляя план на завтра. Наконец улеглись спать. Я уже начал дремать, а Павел все еще бормотал:

— Зверь — «биар», птица — «ках»… А вот про осьминога и не спросили. Надо будет завтра…

VI. «Зентар» и его обитатели.

С восходом солнца мы встали и привезли Баиро-Туна на берег. Весь день мы провели вместе. К вечеру у нас накопилось такое количество новых слов, что пришлось составить словарик, который в течение следующих дней становился все полнее и детальнее и обещал превратиться в солидный словарь.

Через четыре дня мы уже составляли длинные фразы, исправляя друг друга и совершенствуясь. Зентарский (марсианский) язык оказался по конструкции весьма прост и, благодаря нормальному чередованию гласных и согласных букв и ясному произношению их, легок для усвоения. Павел со страстью предался его изучению. Ему льстило, что он один из первых людей на Земле будет говорить по-зентарски. В будущем он собирался стать переводчиком и путеводителем небесного пришельца.

 Показывая барометр-анероид, я старался объяснить его устройство…

Я старался поскорее изучить марсианский язык, чтобы разгадать загадки Марса, узнать про его каналы, моря, цвет, население, нравы, социальное устройство и т. д. Поэтому я усердно зубрил все новые слова, повторяя их много раз, чему Баиро-Тун, кажется, удивлялся. При феноменальном развитии его мозга ему достаточно было два-три раза повторить новое слово, и оно уже крепко сидело в его памяти.

В общем мы говорили наполовину по-зентарски, наполовину по-русски. Однако Баиро-Тун гораздо чаще употреблял русские слова, чем мы зентарские, и это значительно облегчало взаимное понимание. Конечно, мы все трое упрощали оба языка.

Вот пример русской речи Баиро-Туна:

— Когда я решить улететь на Тион, я думать: «Все равно — жить, умереть. Бояться не надо, когда желать много знать все»…

Через десять дней словесной практики я уже многое узнал о Марсе, а Баиро-Тун — о Земле. Недостаток времени и бумаги не дает мне возможности подробно передать все удивительные сведения, полученные мною от «санзефа». Если понадобится, я впоследствии напишу о планете Зентар целую книгу. Пока же ограничусь передачей того, что мне кажется необходимым.

Растительная и животная жизнь на Марсе достигла уже значительного развития в эпоху, когда наша Земля находилась еще в огненно-жидком состоянии, и на ней едва начинала образовываться кора. В настоящее время на Марсе почти отсутствует растительность. Осталось лишь несколько видов крупных мхов и лишаев, обладающих наибольшей приспособляемостью к переменам температуры, и несколько грибовидных с такими же свойствами. Все они красного и оранжевого цвета. Жестокие морозы превращают почти все водоемы в сплошной лед до самого дна вследствие незначительной глубины последних. Рыб на Марсе имеется всего два вида, кое-как переносящих все невзгоды и обитающих в немногих, наиболее глубоких озерах, согреваемых последними теплыми подпочвенными ключами. Птицы и насекомые давно исчезли. Хищники также все уничтожены. Сохранилось несколько видов животных, похожих на крыс и на кенгуру. На зиму они прячутся в глубокие норы и впадают в спячку.

Вообще поверхность планеты почти необитаема. Она представляет собой пустыню, усеянную многочисленными развалинами былых городов. Осталось лишь несколько населенных пунктов, специально приспособленных для наблюдения за некоторыми машинами и приборами, за атмосферическими явлениями, для распределения водяных потоков и для различных астрономических и радио-телеграфных надобностей.

Уже несколько тысячелетий назад марсиане переселились в глубь планеты, где легче поддерживать ровную температуру и где воздух плотнее, чем на поверхности.

Высокие достижения науки и техники повели к замене ручного труда машинами. Рождаемость значительно сократилась. Естественной пищи на Марсе не существует: она приготовляется исключительно химическим путем. Разложение атомов давно изучено марсианскими учеными и применяется для приведения в движение машин, для добывания тепла, света и пищи.

Казалось бы, после таких достижений культуры жизнь на Марсе должна была бы стать настоящим раем. Однако появилась непредвиденная беда: химическая пища, хотя и легко усвояемая и весьма питательная, послужила причиной особой болезни, «металлизации» тела. Во всех тканях организма отлагаются металлические осадки, и все марсиане страдают этим в большей или меньшей степени. Болезнь эта вдвое сокращает продолжительность жизни, и наука бессильна бороться с нею.

Найден был только один способ продления жизни, но он труден и сложен. Больного помещают в герметически закупоренную камеру, повышают в ней давление воздуха, дают в изобилии проникать в камеру солнечным лучам и кормят химической пищей вперемежку с пищей естественной, добываемой из последних животных, рыб и растений. Таким образом, за одним человеком должны ухаживать и служить ему два-три десятка людей, находящихся в обычных условиях и обреченных, как и все, на раннюю смерть. Большинство людей, естественно, не пожелало жертвовать собой для блага немногих. Да и эти немногие не очень-то охотно шли в герметические камеры на всю жизнь.

Тогда образовалось общество добровольцев-героев, решивших пожертвовать собой ради будущих переселенцев на нашу Землю. Основные условия жизни на Земле уже давно были известны марсианам, а именно: количество солнечного света и теплоты, давление и влажность атмосферы, сила тяжести на поверхности и т. д. Предполагали, что на Земле культурная жизнь слаба или даже вовсе отсутствует.

Необходимо было создать новое поколение марсиан, приспособленное для существования на новой планете. Для этого общество добровольцев выбрало из своей среды несколько десятков мужчин и женщин, наиболее здоровых, и поместило их в специальные камеры. В камерах были созданы условия жизни, близкие к земным. Дети, родившиеся в этих камерах, оставались в них и получали специальное воспитание и образование, необходимые для перелета через межпланетное пространство и для жизни на Земле.

Снаряды для полетов имелись на Марсе уже давно. Это были аппараты ракетного типа, двигавшиеся посредством разложения атомов. Кроме того, сотни две лет назад найден был особый сплав, в значительной степени терявший свой вес, то-есть освобождавшийся от силы тяготения при действии на него электрического тока. Полеты в подобных снарядах на двух спутников Марса — Фобос и Деймос — увенчались полным успехом. Однако условия существования на марсианских «лунах» оказались неблагоприятными, и туда смогло переселиться лишь несколько десятков пионеров.

Уже десять лет, как с Марса на Землю летят снаряды с людьми. Снаряды снабжены могучей радио-станцией. Во время пути обычно происходил обмен радиотелеграммами между путешественниками и Марсом, но по мере приближения к Земле телеграммы становились все реже и неразборчивее и наконец совсем прекращались. Таким образом, судьба межпланетных путешественников неизвестна. Было условлено, что один или два снаряда, достигших Земли, вернутся назад и дадут точные сведения о жизни на Тионе (Земле). Однако за десять лет никто еще не возвращался на Марс. Вероятно, причиною гибели были ошибки, допущенные в управлении снарядами, или встречи с метеоритами.

Баиро-Тун во время пути несколько раз встречал метеориты, и один из них, огромной величины, захватил его снаряд в сферу своего притяжения и грозил превратить в своего спутника. Только усиленным толчком ракетного аппарата удалось марсианину преодолеть притяжение метеорита. Толчок этот стоил жизни спутнице Баиро-Туна — его жене, ударившейся головой об острый предмет. Баиро-Тун принужден был выбросить тело своей жены через специальную камеру, не выпускавшую воздуха из снаряда. Труп следовал за снарядом до начала земной атмосферы. Незадолго перед этим Баиро-Тун пустил полным ходом задерживающие аппараты. Тело его жены, продолжая лететь с огромной скоростью, сгорело в земном воздухе маленьким метеоритом…

На мои вопросы о почве Марса и о каналах ученый сообщил следующее: образующие планету породы отличаются легкостью и рыхлостью. Верхние слои почти исключительно состоят из солей и окисей алюминия и кальция с незначительной примесью солей железа. В порядке преобладания металлы распределяются на Марсе следующим образом: больше всего алюминия, затем идут: кальций, калий, натрий, никель, железо; меньше всего свинца, золота, серебра и других тяжелых металлов. Поэтому плотность Марса составляет всего 0,71 плотности земного шара и лишь в 3,91 раза превышает плотность воды. Масса Марса равна 0,105 массы Земли. Вследствие легкости и рыхлости пород горы на Марсе существовали сравнительно недолго.

Много тысячелетий уже существуют каналы, как регуляторы распределения воды на планете. Широкие естественные трещины почвы были искусственно выравнены и углублены, соединены с руслами рек и других водоемов, при чем старались избирать возможно прямое направление, чтобы избежать лишнего труда. Благодаря рыхлости почвы и содействию могучих машин, прорытие каналов не представило больших трудностей, тем более, что каналы проводились постепенно, по мере усыхания морей и рек. Двойные каналы действительно существуют. В некоторых местах разлитие воды происходит весьма быстро и бурно; пришлось прорыть и двойные каналы, чтобы удалять избыток воды. Все каналы имеют автоматические шлюзы, впускающие и выпускающие воду по мере ее накопления. Присмотр за шлюзами нетруден.

Вследствие разреженности воздуха, незначительного количества паров воды в атмосфере, а также красноты растений и желтизны почвы, отражательная способность планеты составляет лишь 0,26 способности земного шара. Наша Земля светит марсианам как голубоватая звезда.

Поведал нам Баиро-Тун и о социальных отношениях на Марсе. В древности планета была густо населена; так же, как у нас, люди делились на расы и племена, но уже много тысяч лет назад образовались одна раса и один общий язык. Работами низшего порядка, не требующими высоких знаний и специального развития мозга, занято 0,6 населения. Эти люди довольно высоки (около 1½ метров), голова у них сравнительно невелика и составляет 2/11 длины всего тела. Дети рождаются у них почти всегда с благополучным исходом для матери и ребенка.

Остальные 0,4 населения Марса составляют люди, высоко развитые в умственном отношении и работающие головой. Давно уже, в течение веков, в организме людей науки развились некоторые видоизменения. Черепная коробка все расширялась и в конце концов голова стала очень большой. Жены этих ученых обречены на смерть при рождении ребенка вследствие огромной величины его головы. Но это — неизбежность, и к ней давно привыкли. Смерть матери наступает мгновенно и без малейшей боли, так как медицина стоит на Марсе очень высоко и обладает прекрасными средствами для анестезии.

Марсианин прицелился в скалу и нажал кнопку на ручке своего оружия… Раздался взрыв…

Однако хирургия не нашла еще способов, сохраняющих жизнь матери будущего санзефа, хотя работа в этом направлении учеными Марса ведется.

На Марсе — республика. Управляет планетой совет из пяти человек. Каждый из них обязан пробыть членом совета пять лет (один марсианский год равен почти двум земным, имея 687 наших суток). На всякий случай избирается всегда пять кандидатов-заместителей.

По природе своей марсиане миролюбивы. Войны давно уже прекратились на планете. Некогда на Марсе существовали различные религии, но высокие достижения науки давно показали всю несостоятельность религиозных систем.

В политическом отношении и в праве использования материальных благ на Марсе все равны. Производство и регулирование потребления — в руках государства. Из пяти членов совета — три избираются от тонто, а два — от санзефов. Долгий путь эволюции, которым шли марсиане от олигархии к республике, отразился на их физической структуре, привел к физическому неравенству двух групп населения, но теперь обе являются трудовыми и равно полезными. Интересно, что по мере усовершенствования машин и повышения квалификации тонто, работа которых становится все сложнее и физически легче, — и строение их тела все более приближается к таковому санзефов (что наблюдается на протяжении длинного ряда поколений).

Кодекс законов республики прост и остроумен. Преступления крайне редки (так как нет мотивов для совершения их) и являются лишь следствием психических заболеваний…

Я спросил Баиро-Туна, чем объяснить сходство основной структуры тела марсиан и земных людей. Ученый гость ответил, что высшие культурные существа на каждой обитаемой планете должны иметь в основном одинаковую форму.

Нет решительно никаких оснований думать, что высшими разумными существами на других планетах могут быть пауки, муравьи или другие представители животного мира. Все лишние органы неизбежно должны атрофироваться в процессе эволюции и борьбы за существование. Обилие ног, глаз и других органов, облегчающих существование животным, вредны для прогрессирующей породы. Вертикальное положение тела человека дает возможность глазам дальше и лучше видеть; вследствие этого ускоряется развитие умственных способностей.

В доказательство своей теории Баиро-Тун привел несколько примеров атрофии некоторых органов у марсиан.

Я вспомнил, что земные люди также потеряли немало бесполезных частей своего тела. Например, вместо хвоста у нас только копчик — конец спинного хребта; перепонки между пальцами рук и ног, служившие некогда для плавания, исчезли; червеобразный отросток слепой кишки причиняет нам только мучения своим воспалением, а раньше был очень велик и служил запасным мешком для пищи; волос на теле осталось мало; на голове волосы у большинства людей постепенно выпадают; зубы быстро портятся и т. д.

VII. Силой атома.

О многом беседовали мы с ученым марсианином, однако, всего не перескажешь. Дальнейшие наши разговоры я буду передавать для большей ясности в обычной форме.

— Зачем у тебя на лице эта дымчаторозовая пластинка? — спросил я Баиро-Туна.

— Она уменьшает свет Солнца и предохраняет от пыли. Наши глаза на Зентаре не привыкли получать столько света от Солнца.

— А это что за трубка со шнуром?

— Это смерть.

— Как же ты ею пользуешься?

Марсианин прицелился в скалу, высотой около пяти метров, находившуюся на расстоянии ста метров от нас, повернул на полоборота рычажок верхнего кружка на черной нагрудной коробке и нажал кнопку на ручке своего оружия. Послышался легкий треск, свист, и через две секунды раздался у скалы оглушительный взрыв, напоминавший выстрел крупнейшей пушки, и кварцевая скала превратилась в мелкие камешки и пыль. На ее месте образовалась глубокая широкая яма… В нас ударило горячей бурной струей воздуха. Я был поражен.

— А если стрелять на близкое расстояние, то ведь и кости все тебе переломает, да и сгоришь, пожалуй, от горячего воздуха.

— Нет, в таком случае следует передвинуть рычажок лишь на несколько делений, и разложение атомов в заряде будет происходить не столь интенсивно.

Я поставил на десять шагов от Баиро-Туна пустую консервную жестянку:

— Можно стрелять на такое близкое расстояние?

— Можно.

Баиро-Тун выстрелил. То же явление: взрыв, но слабее первого, порыв теплого воздуха, и банка разлетелась на кусочки.

— А далеко может бить это оружие?

Марсианин задумался, переводя свои меры на наши:

— На шестьсот метров.

— А наши винтовки бьют на три километра!

— У нас есть и другое оружие, построенное по этому же принципу, небольшое, в роде ваших ружей. Оно бьет на пять километров. Но ваши винтовки при маленькой ошибке дают промах, а наше ружье на расстоянии тысячи метров производит своей пулей разложение атомов, способное уничтожить все кругом радиусом на шестьсот метров.

— Ого! Значит, в окружности диаметром в шестьсот метров — смерть. Действительно, это посильнее наших крупных фугасных бомб. И подумать только, что такая маленькая пулька дает такой ужасный результат!..

Но тут же я вспомнил, что какой-то ученый доказывал, будто один грамм вещества, кажется, глины, может развить при разложении атома энергию, достаточную для приведения в движение паровоза в течение целого года.

— Прекрасно. Это оружие для нападения. А для защиты ты пользуешься им же?

Баиро-Тун посмотрел на меня не то с подозрением, не то с насмешкой. Затем он слегка подвинул рычажок на нижнем кружке черной коробки, и под рычажком открылось коническое отверстие.

— Можешь ли ты двинуться с места?

Я успел услышать только этот вопрос,

и затем для меня наступило безмолвие, тьма и полное бесчувствие…

Очнувшись от обморока, я увидел, что лежу на песке, а Баиро-Тун дает мне нюхать из флакона какую-то остро пахнущую жидкость. Через несколько минут ко мне вернулись физические силы и полное сознание. Я вскочил, радостно чувствуя, что жив и здоров, хотя, повидимому, находился на волосок от смерти.

— Это твое второе оружие. Поразительно! Но если бы я находился очень далеко, могло бы оно на меня подействовать?

Марсианин оглянулся по сторонам:

— Пошли своего слугу вон туда, но не говори ему настоящей причины.

Я колебался.

— Не бойся, я отвечаю за его жизнь.

Указанное марсианином место находилось на скалистом мысу, километрах в двух от нас. Павел был в это время в палатке и не видал моего падения и бесчувствия. Я позвал его.

— Пойди-ка поскорее вон на те скалы. Я только что видел в бинокль там коз. Хорошо бы раздобыть дичины.

Павел схватил винтовку и отправился по указанному направлению. Через полчаса он был на месте. Я следил за ним в цейсовский бинокль.

Баиро-Тун поднялся:

— Стань за моей спиной, иначе ты снова упадешь.

Я повиновался, продолжая смотреть в бинокль.

Мне отчетливо было видно, как Павел стоял на скале, осматриваясь по сторонам и пожимая плечами. Я невольно засмеялся и подумал: «Ну, друг санзеф, не пройдет твой номер…»

Вдруг Павел зашатался, выпустил винтовку и свалился. Одновременно посыпались в воду штук десять чаек, попавших в сферу действия марсианского аппарата.

Я окаменел от страха.

— Возьми этот флакон, иди к Павлу и дай понюхать.

— А если он умрет за это время?

— Нет, действие этих излучений безопасно для жизни в течение пятнадцати часов. Затем — смерть.

Я схватил флакон и бегом кинулся к Павлу. Добрался до него, запыхавшись, дрожащими пальцами открыл флакон и приставил его к носу Павла. Через две-три минуты Павел очнулся, а через пять минут уже ругался:

— Это что же такое, скажи на милость! Я, никак, слабой бабой сделался! Ах, язви его! Вот чортова напасть! Что это со мной было, Миколаич? Даже стыдно…

Мы повернули обратно. По дороге я рассказал Павлу все, попросив извинения за маленький обман. Павел нахмурился и рассердился, но это длилось недолго: обычное добродушие взяло верх, и он засмеялся:

— Ах, язви вас обоих! Ишь, какую штуку сыграли со мной! Ну, однако, ничего: зато мы теперь хорошо знаем его силу.

Вернувшись, я попросил Баиро-Туна объяснить мне принцип и устройство чудодейственной черной коробки, но он отказался:

— Нет, не могу. Может быть, впоследствии. Скажу одно: это основано также на разложении атомов. Особое вещество дает из конического отверстия черной коробки излучения, действующие на нервную систему каждого живого существа, анестезируя ее почти мгновенно. Поворачивая рычажок, можно регулировать количество излучений и точно устанавливать желательное расстояние их действия. Тебе известно, что радиоволны действуют на приемник на огромном расстоянии, и ты не удивляешься этому. Не удивляйся и другим волнам, другим излучениям. Прибавлю, что анестезирующие излучения довольно свободно проникают в воду. Если твой слуга поедет на лодке, он найдет в озере бесчувственных рыб.

Вода и берег осветились чудесным голубым огнем… Радиограммы летели в мировое пространство…

Павел так и сделал. Через час он вернулся и привез штук двадцать омулей. Рыбы казались мертвыми.

— Вот бы нам, Миколаич, такой чудотворный инструмент! Без огня, без шума, а гляди-ка, что делает. Иди себе или греби да знай ручку поворачивай, а потом не зевай, подбирай всякую живность.

Анестезирующие лучи принесли нам неоценимую пользу в отношении «гнуса» — комаров и мошек, причинявших немало досады и мучений. Баиро-Тун каждый вечер перед отплытием к снаряду анестезировал и, конечно, убивал всякого «гнуса» на километр в окружности, и мы спали спокойно, не зажигая курников и не закрываясь сетками. Каждое утро я делал обход в районе действия анестезии в надежде найти какое-нибудь редкое насекомое и, действительно, однажды поднял двух бабочек, еще неизвестного науке вида. Они были очень красивы: ярко-розового цвета, с изумрудными пятнышками на верхних крылышках и с черным ободком на нижних. С трепетной гордостью натуралиста принес я их в палатку и включил в свою коллекцию.

Не мудрено, что, обладая таким могучим оружием, как анестезия на расстоянии, марсиане давно истребили всех вредных животных, насекомых и даже некоторых бактерий.

VIII. Марсиане не отвечают…

Первого июня вечером наш гость заявил, что хочет попробовать установить радиосвязь с Марсом. Мы отвезли его к снаряду. Я несколько раз просил Баиро-Туна позволить мне осмотреть его снаряд внутри, но он категорически отказывался, говоря, что должен предварительно произвести тщательную проверку действия всех механизмов и аппаратов. Он имел основание думать, что электромагнетизм и некоторые другие излучения земного шара могут оказывать вредное влияние на его аппараты, и малейшая неосторожность может погубить всех нас.

По настоянию Баиро-Туна мы отошли в шлюпке метров на сто от снаряда. Наступила ночь, звездная и тихая. На крыше снаряда поднялась тонкая длинная антенна. Послышался громкий треск, и антенна оделась яркими иглами голубых искр, а на вершине ее засияло огромное ослепительное голубое солнце, с оглушительным треском посылавшее в ночное небо длинные снопы искр. Зрелище было волшебное, но из-за сильного треска пришлось зажать уши. На далекое расстояние вода и берег осветились чудесным голубым огнем. Радиотелеграммы летели в мировое пространство в течение часа, после чего мы с Павлом вернулись на берег. Долго не могли мы уснуть, разговаривая о марсианах…

Утром Баиро-Тун с грустью сообщил нам, что всю ночь ждал ответа от своих соплеменников, но напрасно. Павел ушел на охоту, а я в сотый раз начал расспрашивать ученого о жизни на Марсе.

Между прочим, он рассказал мне, что марсиане победили сон. Продолжительное бодрствование вызывает в крови образование вредных отложений — типа органических ядов. Это исключительно химический процесс, и марсиане нашли реактив, уничтожающий эти яды. Марсиане в случае необходимости могут проводить без сна около десяти наших суток, оставаясь свежими и бодрыми.

— Но это иногда надоедает, и хочется лечь и уснуть, — добавил марсианин.

Прошло две недели со времени прилета на землю Баиро-Туна. В последние дни я заметил, что он как будто менее охотно беседует со мной и часто задумывается. Какие цели могут быть у небесного гостя? Может быть, он питает дерзкую мечту подчинить все человечество марсианам. Я долго крепился и наконец высказал ему волновавшие меня мысли.

Марсианин несколько минут раздумывал:

— Мы не будем пускать в ход никакого насилия до тех пор, пока нам не будет угрожать явная опасность. Можешь ли ты гарантировать, что все земные жители отнесутся ко мне и к другим марсианам так же доброжелательно и внимательно, как ты и Павел. Не сочтут ли они нас вредными существами и не захотят ли уничтожить, когда мы начнем переселяться на вашу планету?

Я откровенно сказал марсианину, что могу поручиться только за два-три десятка людей, лично мне известных, но что их, быть может, будет достаточно, чтобы обезопасить существование марсиан на Земле. Эти люди, стоящие во главе нашей Советской республики, разумеется, должны знать обо всех планах марсиан. У нас, в Советском Союзе, разумеется, марсиане встретят поддержку и защиту как представители высшей коммунистической культуры, но за буржуазные страны разве можно поручиться?..

— Повторяю: мы переселяемся на другие планеты для того, чтобы найти лучшие условия жизни: наш Зентар умирает. Все дальнейшее зависит от того, как нас примут здесь. Мы готовы поделиться с вами достижениями нашей науки. Но не захотят ли люди, овладев нашими тайнами, уничтожить нас, чтобы на Земле не существовало двух столь различных по виду рас, как мы и вы?…

— Что мы знаем о будущем, Баиро-Тун? Ты хочешь остаться на Земле, а у меня прочно засела в голове мысль: не отправиться ли мне на твой Зентар?

— На Зентар? Зачем? Что ты там будешь делать и как жить? Ты умрешь: воздух на Зентаре гораздо более разреженный, чем на вершинах ваших самых высоких гор, и у тебя изо всех пор тела выступит кровь. Ты будешь страдать от резких перемен температуры. К тому же, атмосфера Зентара содержит примесь двух газов, вредных для ваших легких.

— Можно сделать воздухонепроницаемый костюм, в роде водолазного, и носить за плечами резервуар с нужным мне воздухом.

— Можно, но такой костюм сильно стеснит твои движения. Наконец, неизвестно, как примут тебя марсиане, и ты, быть может, пожалеешь о своем любопытстве.

— Это не любопытство, а глубокая жажда знания. Я хочу увидать и познать то, что еще никому неизвестно на Земле.

— Даже ценою жизни?

— Даже так. Разве ты сам, Баиро-Тун, отправляясь сюда, был вполне уверен, что все окончится для тебя хорошо? Ты единственный из марсиан, достигший земного шара.

— Да, но мы отправились на Землю, чтобы найти здесь вторую родину.

— А я хочу отправиться на Зентар ради знания.

— Наука… знание… Да, ты прав. Ради этого можно не жалеть жизни. Но каким же образом ты думаешь добраться до Зентара?

— Я рассчитываю на тебя, Баиро-Тун. Ты видишь мое отношение к тебе, знаешь мои широкие взгляды на жизнь и на мир и поможешь мне. Если ты не намерен скрывать от всех людей твои познания, то не скрывай их прежде всего от меня.

— Да, ты умственно близкий мне человек. Я верю тебе. Но мой снаряд останется для меня. Я расскажу тебе, как построить подобный же снаряд, дам тебе все необходимые чертежи и формулы. Но это я сделаю только для тебя одного. А другие люди… Я не знаю, как они примут меня…

Согласие ученого подняло во мне целую бурю восторга. Я уже видел себя в снаряде, пронизывающем мировое пространство и приближающемся к желтокрасному пустынному Зентару-Марсу. И жутко и невыразимо радостно было думать, что я, какой-то Иван Николаевич Снежков, буду на Марсе. Не на какой-нибудь глупой, несчастной Луне, а на Марсе, культурнейшей планете!..

Когда прошел взрыв восторга, я весь отдался вниманию и жадно слушал Баиро-Туна, записывал, рисовал и чертил. Так провел я два дня, пока не вернулся с охоты Павел. Этих, двух дней было достаточно, чтобы иметь полный материал для постройки снаряда. Главные чертежи Баиро-Тун дал мне в готовом виде.

IX. Трагедия Баиро-Туна.

Четвертого июня ученый сказал:

— Мне надоело сидеть здесь. Необходимо завязать сношения с другими людьми, с теми, за которых ты ручаешься. Полетим в снаряде. Согласен?

— О, конечно, Баиро-Тун! И чем скорее, тем лучше. Увидишь, что люди науки окажут тебе вполне достойный прием. Наука в Советской стране поставлена на первом месте.

— Хорошо. Полетим завтра. Сегодня я должен проверить действие всех аппаратов и сделать пробный полет.

— Но что заставит снаряд лететь в горизонтальном направлении?

— В нем есть два выдвижных пропеллера. Они и двигают снаряд в желательном направлении…

— Великолепно! Я, что называется, горю от нетерпения. Произведи пробу, а мы с Павлом будем укладываться. Но как быть со шлюпкой?

— Потащим ее на буксире до любого места.

— Правильно! Итак, я поговорю с Павлом.

Призванный на совещание Павел почесал за ухом:

— Конечно, отчего не лететь! А не свернем ли мы себе шею, Миколаич?

— Да ведь санзеф с Марса прилетел и жив остался, а мы полетим только над Землей. И полетим мы после пробы, если все окажется благополучным.

На том и порешили.

Чтобы приветствовать первый полет санзефа над Землей, я воткнул в песок длинный шест с советским флагом. Свежий ветерок весело заполоскал алое полотнище, а мы стали невдалеке от него и с замиранием сердца ждали подъема снаряда. Я держал наготове кодак, чтобы запечатлеть на снимках это событие. Через несколько минут послышался легкий свист, перешедший в трескучий гул. Из отверстий закраины крыши вырвались вниз мощные струи газов — продукты атомного распада — и окружили снаряд туманной завесой. Вода вокруг снаряда кипела и волновалась; большие волны докатились до берега и заставили нас отступить.

И вот — незабываемый момент! — снаряд выскочил из воды, довольно быстро поднялся на высоту около двухсот метров и замедлил подъем. Сбоку выдвинулись два пропеллера, зажужжали, повышая высоту звука, и снаряд полетел, удаляясь от нас, над Байкалом.

Снаряд находился на расстоянии полукилометра, когда что-то случилось с ним. Он стал падать, долетел почти до уровня воды, затем стремительным скачком поднялся вверх. Вдруг сверкнуло огромное ослепительное пламя, и раздался оглушительный громовый удар…

Мы заковыляли по берегу в поисках нашего имущества…

Я успел только заметить, что под снарядом на поверхности Байкала образовалась воронка и по краям ее выплеснулась вода гигантской крутой стеной… На нас налетел жесточайший раскаленный циклон и свалил на берег, как две соломинки. Падая, я увидел, что по воздуху несутся клочья флага с поломанным шестом и две чайки с вывернутыми крыльями. Мы покатились по песку и галькам и потеряли сознание…

Павел очнулся первый, потому что был крепче меня. Он начал меня трясти, и от сильной боли я пришел в себя. Сидя друг против друга, мы что-то говорили, но ничего не слышали, кроме непрерывного шума и звона в ушах. Лица и руки были в пузырях от ожогов, платье местами полуистлело, и мы не сгорели живьем только потому, что огромный вал, хлеснувший на берег, залил нас, потушил пламя и откатил нас еще дальше…

Павел, морщась и охая от боли, показал знаками, что у него вывихнут локоть левой руки. Я ему вытянул и вправил на место локтевой сустав. Собрав силы, мы кое-как добрались до воды и просидели в ней около часа, пока не уменьшилась боль от ожогов и многочисленных царапин и ушибов. Когда от холодной воды зубы стали выбивать дробь, мы вылезли и заковыляли по берегу в поисках нашего имущества.

Увы! Немногое удалось нам найти. По счастливой случайности уцелело наше запасное белье, платье и обувь, хранившиеся в прочном железном сундуке. Там же были спрятаны мой дневник, все заметки и чертежи и запасные патроны. Нашли сковородку, несколько жестянок с консервами и медную кастрюлю. Из исковерканных коробок удалось добыть немного чаю и сахару. Уцелели, хотя и в избитом виде, наши ружья. Они висели в палатке и вместе с ней были отброшены циклоном далеко в кусты. Нашли также топор, пилу, стамезку, гвозди и несколько досок от ящиков. Все остальное было сожжено, разбито, расплющено и размочено. Погибли все мои коллекции, гербарий, реактивы, кодак, все пленки и снимки…

Две недели мы залечивали свои раны, отдыхали, чинили шлюпку, у которой был проломлен борт. Оправившись, сели в шлюпку, подняли парус и через неделю были на Мысовой. Там сели в поезд и поехали в Иркутск. Тотчас же по приезде в город я пошел к моему приятелю, преподавателю физики и химии, и рассказал ему обо всем, что мы видели и пережили.

Вначале он слушал внимательно и серьезно, но потом стал улыбаться и под конец откровенно расхохотался:

— Иван Николаевич, не сердитесь! Я верю только одному, что вы в тиши дикого края набрели на несколько удачных мыслей по части механики и химии и что пережили жестокий ураган. Остальное, конечно, бред.

Я возмутился:

— Но ведь со мной был и Павел! Спросите его.

— Дорогой мой, если бы было даже два или три Павла, то и тем никто не поверит.

— Но у меня есть рисунки, есть зентарская азбука. Мы с Павлом довольно свободно говорим по-зентарски.

— Вам скажут, что буквы и язык можно придумать.

— Чорт побери, а рисунки?

— Да вы ребенок, что ли? Фотографические снимки, вы говорите, погибли.

Я окончательно потерял терпение:

— Ну, так у меня есть гораздо больше: точный рисунок снаряда, чертежи его механизмов, формулы разложения атомов, анестезирующего излучения и невесомого сплава…

Глаза у моего слушателя заблестели; он перестал улыбаться.

— Не шутите? Покажите-ка эти формулы.

Но тут я опомнился. Показать химику то, что я добыл ценою дружбы с погибшим Баиро-Туном, ценою близости к смерти, то, что я считал величайшей драгоценностью… Нет, я ничего никому не покажу…

— Этого я не могу сделать.

— Ну, вот видите. Как же вы хотите, чтобы вам поверили?..

Через неделю я принял окончательное решение. Во время моего пребывания в Америке я подружился со студентом Иэльского университета Вильямом Амори. Я по целым часам слушал его мечты о великой будущности химии, о силах природы, которые суждено покорить человеку, о грядущих полетах на планеты. Он уверял меня, что работает в этом направлении и нашел верный путь. Впоследствии мы часто переписывалась, и я знал, что он всецело погрузился в осуществление своих проектов и работает в одном глухом местечке в Техасе. Я поеду к нему и поделюсь драгоценным материалом, полученным от «санзефа» Баиро-Туна. Павел не хочет со мной ехать. Сибирь и тайга ему милее всех планет и всей науки. Я оставляю ему на память эту рукопись.

И. Н. Снежков.

(Конец рукописи)

Прочитав рассказ Снежкова, я сперва пожал плечами, а затем подумал: «Почему бы и нет?..» И вдруг вспомнил об одной газетной заметке, попавшейся мне на глаза года два назад, которую я считал американской «уткой». В заметке говорилось, что ученый Амори построил в Техасе снаряд ракетного типа для полета на Марс и держит его в строгой тайне. Репортерам удалось узнать, что пробы полета оказались удачными. Однажды Амори с тремя товарищами поднялся и исчез в пространстве. В заметке добавлялось, что снаряд поднимался не строго вертикально, а спиральной линией. Удалось ли отважным путешественникам выправить полет снаряда, достигли ли они Марса или погибли в пути — неизвестно. У них имелось могучее радио, но никто на земле не получил от них ни весточки. Я подозреваю, что Павлу известно об этом полете больше, чем кому бы то ни было. Если он вернется из экспедиции на Курильские острова, он, вероятно, расскажет мне много интересного.

I. На север!

Сибирь встретила меня приветливо. За щетинистыми грядами Урала хмурое небо прояснилось, и солнечные, почти летние дни, чередуясь со звездными ночами, провожали меня до самого Тайшета. Погода не изменилась и тогда, когда, дождавшись в Тайшете новых участников экспедиции — И. М. Суслова и Д. Ф. Попеля, — командированных Красноярским исполкомом, мы погрузились на подводы. Три пары лошадей помчали нас на север.

Север! Как далек он был от меня еще неделю назад, и вот я уже смотрю ему в лицо и весь во власти его задумчивого очарования. Север манит того, кто видит его просторы в первый раз, и заставляет мечтать о себе тех, кто его покинул. Я знаю много людей, которые, раз побывав на Севере, неизменно к нему возвращались. В чем секрет этого очарования? На чем основана власть Севера над человеком? — Одних толкает к нему жажда новых знаний, фанатическая преданность науке, других Север покоряет своей романтикой.

Да, Север романтичен, потому что нигде знание не покупается ценой таких лишений и опасностей, нигде человеку не приходится так бороться за господство над природой, как в стране вечных льдов и северных сияний. История завоевания Севера — это история борьбы человека с суровыми стихиями, непрерывных приключений, перед которыми бледнеет самая пылкая фантазия. Эта борьба нередко оканчивается не в пользу человека, и приключения превращаются в мрачные трагедии, но тем сильнее стремление исследователей проникнуть в сокровенные тайны Севера. Самой большой загадки, занимавшей умы многих великих людей в течение не одного столетия, теперь уже не существует, — с северного полюса сдернуто таинственное покрывало. Но Север еще во многом — неразгаданная тайна.

Впрочем, мы не собираемся заглядывать слишком далеко в страну холода и загадок. Предел нашего путешествия — это некая географическая точка на высоте, приблизительно, шестьдесят третьей параллели, что еще нельзя назвать настоящим Севером. Это только его преддверие. Однако, взглянув перед отъездом на карту, я и на этом месте ничего не увидел, кроме белого пятна. Знаменитый исследователь Севера Фритиоф Нансен, побывавший также и в Сибири, назвал ее «страной будущего». Это название справедливо во всех отношениях. Естественные богатства этой огромной страны лежат почти нетронутыми, а сама она, особенно ее северная часть, еще ждет людей, которые заполнили бы на ее картах белые пятна.

Напрасно я рылся в библиотеках, просматривал каталоги издательств, — я не нашел ничего, что познакомило бы меня с краем, лежащим между Енисеем и Леной и занимающим пространство, почти равное Западной Европе. В литературе, как и на географической карте, это тоже белое пятно. Terra incognita. И тем сильнее было впечатление от тех известий, которые шли из этой неведомой земли.

Вот что сообщила газета «Советская Сибирь» за два дня до нашего отъезда:

«Заведующий крайлесотделом Собакин, производивший разведки в районе Подкаменной Тунгуски, двадцать пять дней назад встретил таксатора партии, Новикова, который передал, что видел в тайге рабочего Кулика. Рабочий ушел от ученого вследствие гнетущей обстановки. Кулик остался один в своей избушке. Ему угрожают бандиты. Из ангарских селений убежало пять ссыльных уголовных, которые оперируют в верховьях Подкаменной Тунгуски. Грабят тунгусов, заставляют крестьян выпекать себе хлеб, расспрашивают, как пробраться к избушке Кулика. Бандиты предполагают, что ученый ищет в земле золото. В тайге может разыграться жуткая драма»…

От затерявшейся в тайге избушки нас отделяет почти тысяча километров, и это расстояние мы должны преодолеть в кратчайший срок. Однако, путешествуя по здешним дорогам, никогда не следует спешить — иначе вы рискуете совсем не доехать до намеченного пункта. Если пословица «тише едешь — дальше будешь» где и применима, то именно в этом краю.

Первый станок мы покрыли в восемь часов, делая семь с лишним километров в час, но дальше скорость нашего движения круто пошла на убыль. Начались так называемые «волоки», то-есть перевалы через водораздельные хребты между долинами рек. От Тайшета до Ангары четыре волока, но длина каждого из них вполне соответствует сибирскому масштабу: последний волок равен ста двадцати километрам!

Подъемы на волоки сибиряки называют «тянугосами» — это очень меткое название. На таких участках пути повозку надо тянуть не только лошадям, но и ямщику и пассажирам. Однако, протянув первый волок, мы лишились этого удовольствия: дальше дорога оказалась совсем непроезжей.

Хотя мы и не рассчитывали встретить в тайге торцовую мостовую, тем не менее, это препятствие было для нас несколько неожиданным. В Тайшете нас уверяли, что до Ангары мы докатимся в «коробкйх», «как яблочко». Мы уже готовы были пересесть на седло, но в деревне Неванке выяснилось, что до Выдриной мы можем добраться в лодках. Замена седел лодками показалась нам заманчивой, тем более, что плыть надо было по течению. Кроме некоторых удобств этого способа передвижения, мы могли выиграть и во времени.

Дело было под вечер. Считая по пяти километров в час, мы должны были бы быть в Выдриной не позже утра, — от Неванки до Выдриной рекой — около пятидесяти километров. Дальнейшее, однако, вскоре показало несостоятельность наших расчетов. Прежде всего — найти лодки оказалось далеко не просто. Шел осенний лов рыбы, и все лодки были на рыбалках. Правда, нашлась одна лодка, но она не могла поднять нас с багажом, которого у нас было порядочно: красноярцы везли приличный запас огнестрельного оружия и боевых припасов на случай встречи с бандитами.

Не желая задерживаться в Неванке, двое из нас отправились в один из притоков Чуны, где были рыбалки, на поиски второй лодки. На это ушло несколько часов, да почти столько же времени потребовалось на оснастку лодок, так как они текли по всем швам.

Когда все приготовления были закончены, обнаружилось новое обстоятельство: река, оказывается, изобилует «шиверой» и имеет два довольно сердитых порога. В некоторых местах ночью итти невозможно.

— Если у вас нет особого желания выкупаться, — сказал хозяин лодок, — то переход через пороги надо отложить до завтра.

Желания выкупаться ни у кого из нас не было, — по ночам у берегов уже появлялись кромки льда. До Выдриной мы добрались лишь к вечеру следующего дня, но и это было большим достижением. Сидя в перегруженных до отказа дырявых посудинах, мы были сухи, и, что особенно удивительно, ни одна вещь из нашего багажа не осталась на дне Чуны. Впрочем, это надо приписать тому, что, переходя пороги, мы выгружались и перетаскивали багаж на своих плечах.

Несколько часов потребовалось на ремонт лодок, так как они текли по вcем швам…

В Выдриной нам пришлось добавить пару лошадей, — к нам присоединился И. К. Вологжин, посланный на помощь Л. А. Кулику властями города Канска и Госторгом. Сибирь горячо откликнулась на дело помощи самоотверженному ученому. Может быть, он уже слышит среди таежного безмолвия шум пропеллера. Уже три дня, как из Иркутска вылетел самолет на Подкаменную Тунгуску…

II. В Приангарской тайге.

Тайга не знает полян, и лишь с перевалов открываются ее фиолетовые дали. Отсюда лесной простор, то взбегающий на округлые угоры, то опускающийся в глубокие пади, похож на море с застывшими волнами. Под Тайшетом эти волны были золотисто-пурпурного цвета, — там преобладала северная березка, еще не уронившая своих листьев. Но чем дальше на север, тем реже береза, меньше золота, больше темной зелени, подернутой серыми плешами. Зелень — это сосна, ель, пихта, изредка кедрач. Серые плеши — лиственница, теряющая на зиму свой убор.

Деревья в Приангарье достигают колоссальных размеров. Словно готические колонны, тянутся вверх красавицы-сосны, буйно переплетаются ветвями ель и пихта. Современем эти леса на многие десятки лет обеспечат мировой рынок первосортным строительным материалом, а пока это край почти первобытной дикости. Хаотический бурелом делает тайгу недоступной для непривычного человека, и нужна большая сноровка — сноровка таежника-чалдона, — чтобы гоняться за зверем или птицей по этим дебрям.

А зверем и птицей здешняя тайга еще богата, — не нужно даже сходить с дороги, чтобы иметь дичь на ужин. Рябчики и полевики снимаются чуть не из-под ног наших лошадей. Птица выходит на дорогу подбирать упавшие с проезжающих подвод зерна овса. Заслышав характерное фырканье, первым срывается с коробка наш комсомолец Д. Ф. Попель или, попросту, Митя. Он у нас самый рьяный охотник.

Обычно лесная чаща так прячет своих пернатых обитателей, что в ветвях их нескоро разыщешь. Но вот серенький глупыш садится на дерево совсем на виду, — его можно снять, не вставая с повозки. Однако у Мити свой метод охоты. Держа наготове мелкокалиберную винтовочку, он ищет глазами местечко, где бы можно было прилечь, так как предпочитает стрельбу лежа. Ложится на одно место — не видно цели, переходит на другое — неудобно лежать. Наконец пристраивается.

После этого можно было бы ждать выстрела, однако, еще не все приготовления закончены: нужно освободить винтовку от носового платка, которым Митя обвязывает затвор, чтобы не потерять диоптр, затем вынуть из ствола тряпку, предохраняющую его от сырости. Только тогда ствол винтовки направляется в сторону рябчика.

Кругом — ни звука. Лошади, довольные неожиданной остановкой, стоят не шевелясь. Госторговец Вологжин, обладающий счастливой способностью засыпать при всяких обстоятельствах и во всяком положении, уже клюет носом, а Митя все еще целится. Может быть, потому, что дичь здесь не пуганая, а может быть, просто приготовления охотника заинтересовали рябчика, но он также терпеливо дожидается выстрела. Наконец раздается треск, похожий на треск сломанного сучка, — это выстрел Митиной винтовки. Рябчик с любопытством вытягивает шею, стараясь рассмотреть, что происходит внизу, а охотник ждет, когда дичь упадет с дерева. Убедившись, однако, что рябчик не намерен этого делать, Митя вкладывает в ствол новый патрон.

Так повторяется до трех раз, а птица все еще не падает. Митя поднимается с земли и говорит:

— Очевидно, мушка сдвинулась. Надо пристрелять…

Вы думаете, что, говоря о пристрелке, Митя имеет в виду сделать ее потом, на остановке? — Ничуть не бывало! Несмотря на наши протесты, он приступает к ней немедленно. Ведь рябчик еще продолжает сидеть, и для него, Мити, было бы позором не свалить его в конце концов с дерева. В ближайшую колоду летит несколько пуль, и Митя идет смотреть пробоины.

— Так и есть, надо целиться чуть вправо, — торжествующе объявляет он.

Возвращается на прежнее место и снова наводит винтовку на рябчика. Но тот, вероятно, уже удовлетворил свое любопытство, ждать повторения кажется ему скучным: показав охотнику хвост, он снимается с дерева и благополучно улетает…

Такой способ охоты, может быть, и хорош, но он отнимает слишком много времени. Мы категорически заявляем молодому охотнику, что он может стрелять в пути по рябчикам не больше одного раза и, разумеется, без пристрелки. Ее он может с полным успехом делать на остановках. Мы и без того двигаемся черепашьим шагом.

К бесконечным тянугосам присоединился «колодник», в борьбе с которым проходят часы. Через каждую сотню шагов приходится вылезать из коробков, чтобы перетащить повозки через огромные стволы поваленных бурями деревьев. Объехать их нельзя — по сторонам тайга стоит непролазной чащой. Однако самое худшее, с чем нам приходится иметь дело, — это переправы через мосты.

Дорога, по которой мы плетемся, носит громкое название «тракта». Проложен этот тракт переселенческим управлением в 1913 году с целью колонизации долины Ангары, но с тех пор он ни разу не ремонтировался и почти зарос, превратившись в узкую лесную просеку. Многочисленные мосты также пришли в полную негодность. Представляя из себя груду полусгнивших свай и бревен и не имея подъездных гатей, которые размыло и снесло вешними водами, мосты местами возвышаются над горизонтом на несколько метров и похожи на доисторические свайные постройки. На такую постройку надо подняться с повозкой, чтобы переправиться через топь.

Один путешественник-француз, каким-то образом попавший в здешние места, так отметил в своем дневнике эти мосты:

«По пути нам часто попадались какие-то странные сооружения из леса, которые нам приходилось объезжать стороной. Эти сооружения русские называют „ле мост“…»

Француз ехал зимой, а потому мог «ле мосты» объезжать. Для нас же эти замечательные сооружения являются единственным средством переправы через таежные реки и топи. Берем их приступом. Выпрягаем лошадей и на руках втаскиваем повозки на перекосившийся настил, ежеминутно рискуя полететь вниз, в липкие объятия таежного зыбуна.

Попав в этот зыбун, человек, может быть, и выберется, но для лошадей — это верная смерть.

Мы должны благодарить судьбу за то, что нет дождей, которые сделали бы переправу в некоторых местах невозможной. Погода благоприятствует нашему путешествию. Дни стоят неизменно ясные, словно осеннее солнышко решило как следует приласкать тайгу перед зимней стужей. Предвестники зимы, ночные заморозки, уже покрывают корочкой льда лесные болота, но мы успеем добраться до Ангары до начала «шуги», которая затруднила бы дальнейший путь. А вот и первые вести с этой реки…

Встречаем подводу с тремя седоками — это первая встреча с людьми за последние двое суток пути. В числе встретившихся людей — рабочий из экспедиции Кулика, некто А. Кулаков, возвращающийся с Ангары домой после работы у кино-оператора Струкова. Забрасываем Кулакова вопросами об ученом, но ему нечего сообщить, кроме того, что нам уже известно. Кулаков ушел от Кулика, заболев цынгой, одновременно с Сытиным, и что случилось затем с ученым, он не знает. На Ангаре, по его словам, про Кулика болтают много вздора. По одним рассказам — его уже давно нет в живых, по другим — его недавно видели в Кежме. Есть и такой вариант: Кулик нашел в тайге много золота; захватив его полный мешок, он уплыл на лодке по Подкаменной Тунгуске неизвестно куда…

Тайга верна себе: вокруг имени ученого она уже сплетает легенды. После разговора с Кулаковым мне становится ясно, что ничего достоверного о Кулике мы не узнаем до тех пор, пока не разыщем его сами.

III. В лодке по Ангаре.

В Дворце — маленькой деревушке, прилепившейся на обрывистом берегу Ангары и неизвестно почему присвоившей себе это громкое название — перегружаемся в лодку. Ангарские лодки так вместительны, что одной вполне достаточно, чтобы поднять нас со всем багажом, включая тяжеловесный ящик с оружием. Остается даже место для лежания, что очень кстати: не прерывая движения, мы в то же время можем выспаться. За весь путь от Тайшета спать приходилось только урывками.

Вечереет. На западе, цепляясь последними лучами за щетинистые хребты, в багровом пламени умирает солнце. Предвечерняя гладь воды развертывается между сопками полированным стеклом, в котором отражаются скалистые берега. Вверху плывет косяк диких гусей. Призывный крик с реки приглашает пернатых путешественников сделать остановку, но они продолжают свой путь на юг.

За бортами лодки журчит вода. Две девушки-подростка, легко и привычно ступая по камням, тянут бечеву. Идем на лямках. Ангара тороплива в своем стремлении обняться с многоводным Енисеем, — веслами против течения ее не осилить. Сто сорок километров, которые надо пройти до Кежмы, потребуют не менее трех суток непрерывного движения, в то время, как на обратный путь уходит меньше суток. Сухопутных дорог по берегам реки нет. Там залегли хребты — дикие, непролазные.

На горизонте показывается лодка. Это сверху идет последняя перед ледоставом почта. Ангара, будучи естественной дорогой края, в то же время служит и почтовым трактом, по которому раз в две недели в эту глушь приходят вести из культурного мира. Весной и осенью, когда вскрывается и замерзает река, эта связь надолго прерывается.

Встречная лодка держит курс по фарватеру, но, поравнявшись, мы вступаем с ней в разговор через реку. Несмотря на большое расстояние (Ангара в этих местах имеет ширину до двух километров), слышим друг друга прекрасно.

Задаем вопрос: прилетал ли в Кежму самолет? Это принимают за шутку. Самолет в Кежме! Что ему делать в этом медвежьем углу? Большинство населения не имеет понятия даже о железной дороге.

Объясняем, в чем дело, и ответ получаем отрицательный. Самолет в Кежму не прилетал, и там о нем ничего не знают. Вести по реке распространяются быстро, и если бы он пролетал где-нибудь в этих местах, о таком выдающемся событии, несомненно, было бы известно.

Представляя из себя груду полусгнивших свай и бревен, мосты были похожи на доисторические свайные постройки…

Что помешало Сытину долететь до Кежмы? Он вылетел из Иркутска на «Моссовете» одновременно с нашим выступлением из Тайшета… Но каковы бы ни были причины неудачи полета, мы не должны останавливаться в Кежме. Нам необходимо продолжать путь и позаботиться о проводнике. В моем блокноте записан адрес одного из рабочих метеоритной экспедиции — К. Сизых, который должен знать дорогу к избушке Кулика. Сизых — житель деревни Алешкиной, расположенной на одном из островов Ангары. Решаем его разыскать.

Дали гаснут, невидимая рука стирает вокруг все очертания. Ночь наступает свежая. В темноте загораются огоньки деревушки Ковы. В ней берем под лямки лошадь и сажаем в лодку девушек — им надо выспаться, чтобы потом снова взяться за бечеву… Скалистые берега не позволяют на всем расстоянии тянуть лодку лошадью.

На следующий день, рано утром, проходя мимо одного из островов, видим около его берегов множество лодок. Это алешкинцы вышли на рыбную ловлю, и возможно, что Сизых находится среди них. Лямщицы, давно уже сменившие коня, садятся в лодку, и мы поворачиваем к острову. Не доходя до берега, кричим собравшимся у лодок рыбакам: нет ли среди них нужного нам человека? Удача — он здесь! Через несколько минут мы сидим у костра и хлебаем горячую уху из стерляди, а Сизых делает своей жене последние распоряжения на время долгой отлучки. Бросая ловлю рыбы, он идет с нами в тайгу.

Ангара богата всякой рыбой, и рыболовство на ряду с охотой является главным занятием ангарцев. Ловят сетями и самоловами, а так как в это время рыба скопляется в определенных местах, по-здешнему «ямах», лов производится организованным порядком, — всем селом, чтобы у всех были одинаковые шансы на удачу. Покидая остров, мы наблюдаем своеобразную картину коллективного промысла.

Первой отходит от острова лодка с красным флажком на носу — на ней распорядитель ловли. За этой лодкой, напоминая эскадру на парадном смотру, стройными рядами двигаются остальные. Отойдя на середину реки, распорядитель поднимает флаг, и по этому сигналу лодки бросаются врассыпную. Выбор места предоставляется усмотрению самих рыбаков, а потому каждый спешит занять место там, где, по его мнению, можно рассчитывать на хорошую добычу. Через некоторое время движение лодок прекращается, — рыбаки занимают свои места. Не сводя глаз с лодки распорядителя, они ждут нового сигнала. Снова взвивается красный флаг, и снова движение, но на этот раз уже более спокойное. Скользя наперерез реке, лодки расставляют самоловы.

Солнце греет почти по-летнему, но мы нахлобучиваем на глаза шапки и поднимаем воротники, чтобы спрятать лица от жалящих укусов. Это — мошка, остатки таежного гнуса. Оводы и комары исчезли уже давно, а это маленькое насекомое живет до первых морозов. Впору одевать на лица сетки, но их нет в нашем багаже.

— Сейчас мошкара особенно злая, — говорит наш лоцман, — Последние деньки доживает, змея!..

Берега сближаются. Угрюмые хребты, словно желая преградить путь буйной реке, сдавливают ее отвесными скалами. Темносерые глыбы гранита угрожающе нависают сверху. Сердито бурля и пенясь, река огрызается каменными клыками и не хочет пускать дальше нашу лодку. Начинается шивера. Течение так быстро, что лямщицам не вытянуть лодки. Беремся за шесты.

Мы прошли уже немало шиверы, но эта, как говорит лоцман, самая гиблая. На протяжении нескольких километров река от берега до берега усеяна камнями, точно горохом, — шивера так и называется Гороховой. Многочисленная шивера и пороги, рассеянные по всему течению Ангары, делают ее непригодной для судоходства. Будь она доступна для судов, это изменило бы физиономию края.

Преодолев каменный «горох», некоторое время идем в спокойной воде. Но вот нашего слуха касается глухой гул, доносящийся спереди. Это Аплинский порог предупреждает о своей близости. При подходе снизу он не так опасен — только отбросит сердито; но, приближаясь к нему сверху, не следует пренебрегать его предостережением: подхватит и швырнет лодку в кипящую бездну с такой быстротой, что не будет времени даже испугаться. Так именно погиб в нем когда-то ссыльный поляк Аплинский, по имени которого порог и получил свое название.

Через порог переправляемся «вручную», то-есть разгружаем лодку и перетаскиваем вещи на себе, карабкаясь по скользким камням. Лодку вытягиваем на двух бечевах. Это занимает порядочно времени, и наш молодой охотник пользуется случаем пристрелять свою винтовку. Перед этим он безуспешно старался свалить черныша: вероятно, опять что-то приключилось с мушкой…

IV. На пороге пустыни.

Ангара с давних пор служила дорогой для беглых с царской каторги, которые, спускаясь вниз по реке, оседали на ее берегах. Бродяга Брюхан облюбовал устье реки Кежмы и поставил тут шалаш. Потом к нему присоединился беглый Ворон. Так образовался поселок Кежма. Брюхан и Ворон — родоначальники теперешних кежмарей. Поэтому у них только две фамилии: Брюхановы и Вороновы.

В настоящее время Кежма — самый большой поселок на Ангаре; это культурный и торговый центр Приангарья. Тут база Госторга по заготовке пушнины, кооператив, школа. В 1923 году кежмари ухитрились своими силами построить электрическую станцию, а теперь мечтают о радио. Занимая выгодное географическое положение, Кежма имеет все данные для дальнейшего развития.

Еще на берегу, не успев выгрузиться, узнаем, что накануне в Кежму прибыл сверху какой-то нездешний человек, который, повидимому, дожидается нас. Это, оказывается, Сытин. С самолетом, как поется в старой песне, вышло «гладко на бумаге, да забыли про овраги». На пути полета не оказалось баз с горючим, и, пролетев немного дальше селения Братского, он должен был вернуться. Сытину пришлось добираться до Кежмы в лодке.

На нашем пути Кежма — последний пункт, где мы можем доснарядиться и пополнить дорожные припасы. Как ни глухо и безлюдно Приангарье, нo дальше нас ждет настоящая пустыня. Надо подумать о многом и вспомнить каждую мелочь, прежде чем углубиться в лесные дебри. Перед отъездом сюда у нас почти не было времени, чтобы как следует собраться.

Два дня, проведенные нами в Кежме, навсегда останутся в моей памяти в образе бесконечного количества мешков, кулей, свертков и ящиков, заключавших в себе все необходимое для семи человек и десяти лошадей на месячный срок — так определялось время нашего пребывания в тайге. В состав экспедиции входят также четыре собаки, но они в расчет не принимаются. Кормом для них будут служить белки, которых мы будем стрелять по дороге. Сибирская лайка неприхотлива и довольствуется немногим.

В сборах сами собой распределяются роли в зависимости от склонностей каждого. Сытин и Суслов берут на себя административную часть, Вологжин — обязанности заведующего хозяйством, мне выпадает роль Госплана, а нашему комсомольцу — заботы об оружии экспедиции, то-есть его чистка. Кроме пристрастия к пристрелке, Митя обладает еще одним качеством, весьма ценным в охотнике, — он любит заниматься чисткой ружей. На остановках он часами наводит блеск на свою винтовочку, и мы так привыкли к этому занятию, что, если видим Митю без шомпола и протирки в руках, — невольно задаем вопрос:

— Что случилось, Митя? Почему ты не чистишь ружья?..

Он вполне доволен своей ролью. Чистит и протирает ружья с таким увлечением, что ежеминутно теряет протирку и шомпол. Кроме чистки, Мите поручено отобрать из имеющегося у нас запаса оружия две винтовки для вооружения рабочих, а остальные сдать на хранение местным властям.

Вопрос о бандитах получает некоторое разъяснение. Оказывается, эта сенсация имеет полугодовую давность. Еще летом, когда Сытин находился с Куликом, он слышал от одного поселенца на Подкаменной Тунгуске рассказ о каких-то субъектах, которые будто бы заходили к этому поселенцу на зимовье и расспрашивали, как пройти в район, где работала метеоритная экспедиция. Пробыть несколько месяцев в тайге без больших запасов продовольствия — вещь немыслимая: время от времени необходимо выходить за продуктами в жилые места. Между тем этих субъектов больше никто не видел, и мы приходим к заключению, что в тайге нам едва ли придется иметь дело с кем-либо, кроме зверья. Если эти подозрительные субъекты действительно были бандитами, то их давно уже нет в этих краях. Поэтому тащить с собой большой запас оружия не имеет смысла.

Течение так быстро, что лямщицам не вытянуть лодки; беремся за шесты…

О Кулике здесь рассказывают то же, что мы слышали от Кулакова, но в Кежме Кулика никто не видел. По словам кежмарей, Кулик, расставшись с Сытиным на фактории Ановар, нанял там одного рабочего и с ним отправился к месту падения метеорита. По дороге рабочий умер, и, похоронив его в тайге, ученый один вернулся в свою избушку. Его будто бы видели там тунгусы, но так ли это — приходится сильно сомневаться. Легенды вокруг «Тунгусского дива» слагаются быстрее, чем это можно было бы предполагать…

Вечером накануне выступления один из нанятых нами рабочих, оставшись со мной наедине, вдруг задает мне вопрос:

— Вы в самом деле едете расследовать это дело?

— Какое дело? — удивляюсь я.

— Убийство Кулика.

— Убийство Кулика? — Я замер изумления. — Но кто же его убил?..

Ответ был не менее поразителен:

— Сытин, который был с ним в тайге… Так у нас болтает народ. Будто бы они не поладили при дележке золота. Вас считают за следователей…

И рабочий рассказывает мне историю, которая могла бы послужить темой для целого приключенческого романа. Тот факт, что Сытин находится среди нас, не меняет дела. Убив ученого, Сытин не мог унести с собой всего золота, которое они нашли (кто же поверит, что они искали какой-то не имеющий цены камень, упавший с неба?). Теперь Сытин вернулся за остатками золота, но в Кежме мы его накрыли. Наш проводник Сизых, которого мы так быстро забрали с рыбалки, не дав ему опомниться, также причастен к этому делу. Не даром у парня после возвращения из тайги появилось много денег…

Так искажается истина в далекой северной тайге.

В эту ночь спать почти не пришлось. Сытин, не подозревая в каком тяжком преступлении обвиняют его кежмари, возился с пленками для своего киноаппарата, комсомолец доканчивал чистку винтовок, мы с Волошиным упаковывали вьюки. А когда в окна забрезжило серенькое утро, донесшийся с улицы топот копыт возвестил, что пора собираться в путь.

V. По таежной тропе.

За колючим угором в последний раз мелькает лента Ангары. Тайга надвигается сразу, и вокруг уже нет ничего, кроме сплошной стены первобытного леса. После суетни сборов кажется странной лесная тишина. Кругом ни движения, ни звука. Процеженный сквозь чащу дневной свет скупо освещает узкую тропу. Местами, где особенно густо переплетается бурелом, тропу легко потерять. Только опытный глаз может нащупать ее едва приметные следы.

Север уже чувствуется — тайга тут не та, которую мы видели по ту сторону Ангары. Принизились придавленные вылинявшим небом деревья, исчезла веселая березка, пушистее стал ковер седых мхов, затканных ягодами голубики. Подножье вывороченных бурями деревьев похоже на огромный блин. Корни расположены под прямым углом к стволу: слой почвы тонок — под ним вечная мерзлота.

Деревья стоят в земле непрочно, поэтому так густ бурелом. Если бы наши лошади умели говорить, они высказали бы свое недовольство дорогой. Но так как они не обладают даром речи, каждая из них выражает это недовольство в зависимости от своего характера.

Мой мерин, получивший за свою неуклюжесть кличку «Гардероб», всем своим видом показывает полное нежелание шагать через колодины, делая это только под энергичным воздействием основательной хворостины. Рыжей кобыле Игреньке, на которой едет Суслов, за каждой корягой чудится медведь и, ежеминутно бросаясь в сторону, она норовит повернуть назад. А Митин Буланый, преодолев несколько колодин, решил, что этого с него вполне достаточно. Перед следующим препятствием он останавливается как вкопанный.

Комсомолец вооружается длиннейшим концом веревки и пытается ободрить упрямца, но эффект получается самый неожиданный: Буланый берет барьер с такой стремительностью, что всадник планирует вниз, даже не успев выбрать места для посадки.

На это, разумеется, не следует досадовать: плох тот кавалерист, который никогда не падает с лошади. Виноваты также вьюки, которыми загружен конь. Митя поднимается с земли, ловит Буланого и снова водворяется на его спине. Для бодрости затягивает комсомольскую песню.

По-разному ведут себя и наши собаки. В то время как три из них усердно рыщут по чаще в поисках белок и глухарей, четвертый пес, Серко, предпочитает смотреть на хвост Митиной лошади, вероятно, считая это занятие самым интересным. Он присоединяется к остальным собакам лишь в том случае, когда они найдут дичь и притом с определенным намерением подхватить эту дичь на лету, когда она будет падать под выстрелом охотника. Почувствовав в зубах добычу, пес немедленно отправляет ее дальше, в желудок.

Такое поведение собаки вызывает вполне понятное негодование всех нас, за исключением Мити. Он старается оправдать Серка, говоря, что тот голоден. Пес действительно не очень жирен, поэтому мы прощаем ему двух рябчиков и белку, которых он уже успел сожрать. Но когда Серко тащит из рук Вологжина убитого им глухаря, наше терпение лопается.

— Пристрелить его, и делу конец! — предлагает кто-то. — Иначе всю дорогу будем сидеть без дичи.

— Я покупаю Серка! — заявляет вдруг Митя. — Вношу деньги, которые были за него уплачены…

Против такого предложения никто не возражает. Митя сажает на привязь прожорливого пса и с этого момента становится его единоличным и полновластным хозяином.

Митя вообще большой оптимист. Спасая Серка от пули, он надеется, что впоследствии, утолив свой безмерный голод, он станет приличной охотничьей собакой. Оправдаются ли эти надежды — покажет будущее, но его конь Буланый не обнаруживает желания исправиться. После скачка через колодину, имевшего последствием полет Мить с седла, Буланому взбрело на ум, что так он должен поступать и в дальнейшем. Поэтому Мите приходится делать вынужденные посадки на землю чуть ли не на каждом километре. Но это не понижает бодрости его духа.

— Обойдется! — хохочет он, который раз взбираясь на вьюки. — Мы с конем еще не привыкли друг к другу…

Настроение комсомольца, однако, круто меняется после того, как Буланый пытается повторить свой номер во время переправы через реку с явным намерением заставить седока принять холодную ванну. Удержаться в седле ему удалось, но, выбравшись на берег, он категорически заявил:

— Как вам угодно, дорогие товарищи, но дальше на этом проклятом коне я не поеду!..

Вечером, когда мы остановились на ночлег, Митя не занимался ни пристрелкой, ни чисткой оружия, хотя по обыкновению и держал в руках шомпол. На шомполе, сидя у костра, он сушил свою намокшую шапку, упавшую с его головы в воду по вине Буланого…

VI. Тунгусы уходят на север.

Если бы не эти и ряд других маленьких приключений, сопровождающих наш путь, нам, пожалуй, было бы скучно, потому что северная тайга уныла, как осенний пасмурный день. Мочежины, болота, колодник, гари… И все это чередуется с таким однообразием, что впечатления о пройденном пути сливаются в какое-то серое пятно. Препятствия — на каждом шагу, но их перестаешь замечать. Попав в болото, где надо вести коня в поводу и прыгать с кочки на кочку, спешишь выбраться на высокое место, а, добравшись до него, не знаешь, чему отдать предпочтение — болоту или бурелому.

— Чорт чорта стоит, — говорят ангарцы, и они, без сомнения, правы.

Как нитка из клубка, бежит вперед тропа. Эта тропа — единственная связь между долиной Ангары и «Катангой» — так называют тут Подкаменную Тунгуску. Летом движение по тропе — случайно и редко, но зимой по ней проходят обозы с товарами для госторговских факторий, расположенных на Катанге и Чуне. Осенью этой тропой идут в тайгу охотники промышлять белку.

Хотя в здешних лесах водятся и медведь, и лиса, и горностай, и колонок, но добыча их носит случайный характер, а пушистый брильянт — соболь — совсем редкость. Но белка в здешних краях то же, что пшеница в степях; на этом маленьком зверке строится благополучие ангарца. Через несколько дней начинается охотничий сезон, и люди с ружьями уже потянулись по таежным тропам. В зимовье на берегах Чадобца мы встречаем несколько охотников-промышленников.

Снаряжение охотника за белкой несложно. Малокалиберное шомпольное ружье, натруска с порохом, мешочек с пулями и дробью, котелок, нож и мешок с провиантом, главным образом хлебом, — вот и все. Провиант везется вьюком на лошади, которую сопровождает сынишка-подросток, иногда жена.

Женщины нередко занимаются охотой наравне с мужчиной. Доставив охотника до зимовья — заранее поставленной избушки в районе охоты, — лошадь с провожатым возвращается обратно, так как кормить ее в тайге нечем. К концу охоты, когда выпадет снег и промысел станет невозможным, лошадь придет снова, чтобы увезти добычу, но эта добыча за последние годы так невелика, что ее можно унести и без помощи лошади.

— Гоняешься, гоняешься по тайге, а добычу можно в кулак зажать! — говорят охотники. — В прежние годы четыре сотни белок добывал самый последний промышленный, а теперь кто добудет две сотни, считает себя богачом…

Зверя год от году все меньше, его надо искать, и охотники идут на поиски белки. Не так давно здешние леса не видели никого, кроме тунгуса, а теперь тут нет ни одного тунгусского чума. В погоне за белкой русские охотники, проникая в охотничьи угодья тунгусов, оттесняют последних все дальше к северу.

Тунгус уходит от соседства с русскими не потому, что не хочет, чтобы они охотились с ним бок-о-бок, а совершенно по другой причине. Зверя промышлять надо и тунгусу и русскому, но он, русский, «худой человек», — говорят «аваньки». Почему плохой? — Потому что с появлением русских из тунгусских ловушек стали исчезать лисицы, а из «лабазов» — продукты.

Вытащить из чужой ловушки попавшего в нее зверя — это еще туда-сюда. Но обокрасть лабаз — это тут самое тяжкое преступление. Лабаз в тайге — то же, что колодец воды в Сахаре. Ни один порядочный таежник не позволит себе даже подумать взять что-либо из чужого лабаза — это можно сделать только под угрозой голодной смерти. Но взяв кусок чужого хлеба, об этом надо заявить первому встретившемуся человеку… Таков обычай тайги.

Продукты из тунгусских лабазов исчезают, а заявлений, кто их берет, ни от кого не поступает. Значит, это делает не честный человек, попавший в нужду, а просто вор. Такому человеку по тому же таежному обычаю полагается лишь одно наказание — смерть, но как поймать в тайге вора! Легче, кажется, сосчитать на голове волосы, чем найти в этом лесу человека.

— На моей памяти, — рассказывал мне один таежник, — только один случай, когда попался вор. Да и поймала его сама матушка-тайга. Дело было в сильный ветер, — а тут только смотри, не успеешь очухаться, как накроет колодиной. Буря косит тайгу, что косарь траву, потому — лес тут вековечный; каждой лесине, может, не одна сотня лет. Стоит сосна, скажем, на глаз — ни какими силами не сдвинуть, а подул ветер — валится, как сноп. Корни у ней давно уже сгнили, да и земля тут не толста, внизу — мерзлотина. Так вот, обчистил человек лабаз, а его тут же лесиной придавило. Приходит охотник, а он лежит под колодиной со сломанными ногами, и все добро при нем. Что ж, не от смертельной нужды украл. Отобрал промышленный свое добро, а того так и оставил лежать под колодиной…

Русские охотники, чтобы уберечь лабаз от непрошенного посетителя, иногда его «настораживают», то есть пристраивают за дверью ружье с бечевой на спуске таким образом, что оно производит выстрел, когда дверь начинает открываться. От таких самострелов нашли смерть немало таежных воров, но тунгус, мягкий по характеру и чуждый жестокости, не хочет прибегать к таким способам для охраны своего лабаза. Разбирая чум, он предпочитает уйти подальше от тех мест, где завелся худой «люче». Тайга ведь велика: «две луны» можно итти по лесу на север, и то не дойдешь до конца. А где тайга, там и мох для оленей, и мед, и лисица, и белка…

Приходит охотник, а человек лежит под колодиной со сломанными ногами, и все добро при нем…

Но не только обкрадывание ловушек и лабазов заставляет тунгусов покидать эти места. Люче оскверняют также могилы предков, забирая оружие и одежду умерших. Тунгусы хоронят покойников в колоде, которая вешается на дереве вместе с вещами умершего. Забирая эти вещи, люче разносят злых духов, которые явились причиной смерти человека: они съели его душу… Через люче они могут съесть другие души…

По словам русских охотников, аваньки, уходя на север, жгут тайгу, чтобы сделать нечто в роде барьера, который отделял бы их от русских. Насколько справедливо такое утверждение, сказать трудно, но тайга действительно горит. Этим летом в приангарских селениях в течение нескольких недель не видно было солнца из-за дыма. От Ангары до Подкаменной Тунгуски мы прошли двести пятьдесят километров сплошным лесом, и добрая треть его сожжена пожаром.

Мрачное зрелище представляет собой обгоревшая тайга. Вокруг все черно, угрюмо, мертво. Обуглившиеся деревья стоят, как зловещие призраки. Ни зверя, ни птицы — зимой и летом царит безмолвие. Но когда подует ветер, разыграется непогода, — словно стая демонов спускается в это царство смерти. Стонет черная тайга, с грохотом и треском валятся лесные гиганты. Не уйти тогда отсюда человеку!..

Эти пожары являются одной из причин уменьшения фауны в здешних лесах.

VII. Потерявшийся в тайге.

Впереди, в бездонном провале осенней ночи — два мигающих глазка. Мы идем на эти глазки бесконечно долго, но они не становятся ярче. Между тем, нам хочется поскорей добраться до этих огоньков. Мы спешим не только потому, что сделали переход в 60 километров, но и потому, что беспокоимся о Мите. Он у нас потерялся…

Спустившись к Подкаменной Тунгуске, мы вспугнули на берегу несколько рябчиков. До Тетери, где мы предполагали сделать небольшую остановку, а затем двигаться на факторию Ановар, оставалось не больше километра, и, чтобы не задерживаться, мы решили не увлекаться охотой. Митя, однако, не утерпел.

— Я догоню вас в Тетере! — крикнул он, хватаясь за ружье. Снял полушубок, чтобы быть налегке, и устремился за рябчиками. Постройки Тетери были уже на виду, поэтому мы не пытались его удержать.

Тетеря — это упраздненная фактория: теперь на ней живет пионер и завоеватель тайги — поселенец Кустов. Он быстро соорудил нам чай и, сидя за самоваром, мы стали поджидать охотника. Час, предположенный на остановку, прошел, а его все не было. Прошел и второй час. До фактории Ановар — места ночлега — надо было сделать еще двадцать пять километров, а солнце уже катилось книзу, и нам пора было выступать. Мы и без того прихватывали ночь.

— Нагонит по дороге, — решили мы и, оставив Мите коня и полушубок, двинулись дальше. Перед выступлением сделали один за другим два выстрела — условный сигнал, означающий, что отряд продолжает путь.

Тропа от Тетери до Ановара все время идет берегом Подкаменной Тунгуски. Поэтому, догоняя нас, сбиться с дороги при всем желании невозможно.

Давно уже скрылись избушки Тетери, километры шли один за другим, а позади все не было слышно топота копыт. Берег реки, открывавшийся на излучинах на большое расстояние, был пуст. Между тем уже начало смеркаться, и вскоре беззвучная тьма поглотила все кругом. Стало ясно, что теперь Митя нас уже не нагонит.

— Он или заблудился или остался в Тетере ночевать, — сказал Сытин. — Зная, что на второй половине пути до Ановара надо в брод обходить скалу, он, может быть, не рискнул ехать один.

Последнее, однако, было мало вероятно: Митя не таков, чтобы испугаться брода. Вернее первое. Но, с другой стороны, как заблудиться на берегу реки? Отойти от нее он далеко не мог. Зная направление, в котором течет Подкаменная Тунгуска, нетрудно ее разыскать.

— Парень просто обошел Тетерю лесом и ушел берегом вперед, — сделал новое предположение Суслов, и это нам показалось более правдоподобным. Митя уже не раз обгонял отряд. Может быть, в самом деле, он давно уже на фактории.

Огоньки все еще далеко, и кажется, мы никогда до них не доедем. Вот они гаснут, но через минуту загораются снова, на этот раз ярче. Чуя скорую остановку, лошади подбадриваются, и передовой трогает рысью, хотя это и не безопасно. Тропы в темноте почти не видно, и она, сжатая с одной стороны обрывом, с другой — стеной непроходимой чащи, так узка, что достаточно одного неверного движения, чтобы полететь вниз.

Фактория на том берегу, и нам надо переправляться через реку. В темноте она кажется безбрежной, хотя в действительности ее ширина тут не превышает трехсот метров. На ней еще нет шуги, но у берегов уже образовались закраины. Ночные заморозки достигают пяти градусов; через два-три дня пойдет и шуга.

Наконец мы на одной линии с огнями. Чтобы вызвать лодку, делаем несколько выстрелов. В ответ с того берега слышатся голоса. В этой глуши всякий звук, говорящий о присутствии человека, ловится быстро.

— Что за люди? — несется из темноты.

— Анжи-не-ры!.. Аспи-да-то-ры!.. — кричит в ответ наш рабочий-ангарец. На Ангаре почему-то всех приезжих называют инженерами. «Аспидаторы» — это должно означать «экспедиторы», от слова «экспедиция».

Перекликаемся долго. Обитатели фактории не хотят перевозить на свою сторону, предварительно не удостоверившись, с кем имеют дело. В прошлом году такие «анжинеры» ограбили факторию в верховьях Подкаменной Тунгуски.

Мрачное зрелище представляет собой обгоревшая тайга…

Но вот подозрительность ановарцев сломлена. С реки доносится стук весел и плеск воды. Подходит лодка.

— К вам не пришел один из наших? — задаем вопрос человеку в лодке.

— Нет, никго не приходил, — отвечает тот.

Мы сделали большую неосторожность, позволив комсомольцу итти за рябчиками. Теперь уже нет сомнений, что он действительно заблудился…

* * *

Митя явился на Ановар лишь на следующий день, уже после того, как с Тетери нам сообщили, что за оставленной нами лошадью никто не пришел, и были организованы поиски. На Тетере оказалось несколько охотников, пришедших промышлять белку. Они отправились в тайгу на розыски нашего неосторожного товарища.

Произошло то, что случается не только с такими неопытными охотниками, как Митя, но и со старыми таежниками. Увлекшись рябчиками, он не заметил, как очутился в какой-то таежной топи. Сунулся в одну сторону — не пройти, в другую — тоже. Пока кружил по болоту, наступила ночь, а ночью в тайге все равно, что у негра за пазухой. Долго шел, как казалось, по направлению к Подкаменной Тунгуске, но реки не было. Тогда взял немного левее — результат тот же. Повернул вправо — чаща и бурелом со всех сторон. «Закружал человек», — как говорят тунгусы, а это в тайге самое последнее дело.

Рассказывая о дальнейших похождениях, охотник признался, что не знает, где кончается действительность и где начинается игра взбудораженного воображения. Истомленный непрестанной борьбой с колодником и болотами, он прилег под корягой. Заснул. Долго ли спал — неизвестно, но проснулся от жара, который почувствовал на лице. Открыл глаза — прямо перед лицом два раскаленных уголька и широко раскрытая пасть! Медведь! Выхватил наган, стал стрелять, а потом побежал. Куда бежал и сколько времени — об этом также никто не узнает, но, когда опомнился, в барабане револьера не оказалось ни одной пули. Приходилось рассчитывать лишь на малокалиберное ружье, если медведь будет преследовать. Однако он не преследовал. Возможно, что он был убит: Митя стрелял в упор. Выяснить этого факта также никогда не удастся. Опять куда-то шел, опять пытался вздремнуть под колодой, но в одной тоненькой гимнастерке было дьявольски холодно. Спасаясь от медведя, потерял шапку и, чтобы согреть голову, снял с ноги шерстяной чулок и им повязался.

Неизвестно, чем кончилось бы это приключение, если бы не встретились двое охотников, — это было уже днем. Они указали попавшему в беду человеку, как выйти на Подкаменную Тунгуску, которая находилась всего в двух километрах. Оказывается, блуждая, Митя все время шел параллельно реке и вышел к ней лишь в нескольких километрах от Ановара.

Сейчас мы решаем вопрос, может ли Митя продолжать с нами дальнейший путь: у него сильно стерты ноги и немного повышена температура. Он уверяет, однако, что через два дня, которые мы проведем на фактории, от всего этого не останется следа и он будет в состоянии итти хоть на северный полюс…

VIII. Творимые легенды.

Фактория Ановар — это тот пункт, где Сытин покинул Кулика, и откуда ученый вернулся на место падения метеорита. Это было два с половиной месяца назад.

Кулик ушел с рабочим по имени Китьян, которого он нанял на фактории после ухода Сытина. Правда ли, что этот Китьян умер по дороге, как о том говорили в Кежме, на фактории не знают, так как со времени ухода Кулика о нем тут ничего не слышали. Тайга к северу от Подкаменной Тунгуски — это уже настоящая Тунгусия, но аваньки не ходят в район Великого Болота — местонахождения тунгусского дива. Двадцать лет назад «дух молнии и грома Агды валил там тайгу, кончал оленей, кидал в воздух людей и чумы. Зачем тревожить духа? Он может рассердиться…»

— Ой, диво, диво! — говорит тунгус Лючеткан, рассказывая об этом событии. — Большой беда был! Все крошил Агды. Аваньки думал — конец пришел. Зачем сердить Агды?

Для наивных аваньков место падения метеорита — нехорошее место, которое надо подальше обойти, чтобы не рассердить духа. Но для людей, не признающих Агды, в этом месте хранятся неисчислимые сокровища. Это своего рода Клондайк, где чуть ли не лопатой можно загребать золото…

Вечером я долго засиделся за дневником. Перед сном вышел из избы глотнуть свежего воздуха. Ночь была темная, безлунная; низко нависшее небо грозило запоздавшим дождем. На реке шуршал лед, яркий костер горел на берегу.

Я направился к огню, чтобы закурить папиросу, но, не доходя несколько шагов, остановился, скрытый темнотой. Слова, доносившиеся от костра, показались мне интересными. Разговаривали двое.

— Давно там они ищут? — спрашивал низкий сиплый голос.

— С весны, — отвечал другой. — Пришло их много, да все будто захворали, ушли. Главный остался.

— Которого Куликом зовут?

— Он самый. И в самом деле похож на кулика. Ноги длиннущие, что жерди. Я в Кежме его видал, рабочих он там брал.

— Эти, стало быть, к нему едут?

— К нему. Видал сколько? Пять человек анжинеров да трое рабочих. Добудут теперь…

— Да есть ли оно еще?..

— Это золото-то? Сказал тоже! Сколько хошь, только напасть на него трудно. Вон один мозговской стрелял в глухаря, а золото добыл…

— Как так?

— А так. Глухаря убил. Стал потрошить, вынимать кишки, а в кишках — самородок. Глухари любят клевать мелкие камушки, как индюшки. Вот и склевал заместо камня.

— Куда же он его девал?

— Вот чудак — куда девал! Глухаря съел, а самородок продал. Два червонца взял…

Немного помолчали.

…Прямо перед лицом два раскаленных уголька и широко раскрытая пасть…

— Места тут, можно сказать, золотые, — продолжал голос, рассказывавший о золотом глухаре. — Про купца Катаева слышал?

— Нет. Расскажи.

— Первый на Катанге золотоискатель был. С тунгусами торговлю вел, от них, верно, и о золоте пронюхал. Снарядил он илимку, подобрал компаньёнов, и поплыли они вниз золото добывать. Где они его нашли — в точности не известно, но добыли много, чуть не пол-лодки. При дележке, однако, заминка вышла, — обделил купец своих товарищей. Те церемониться, понятно, не стали, купца и прихлопнули. Поделили золото и поплыли обратно. По дороге у них, однако, провиант кончился, а без провианту в тайге, известно, — смерть. Стали спорить: как скорей выйти — рекой или прямо тайгой? Спорили-спорили и поделились на две половинки: одни поплыли водой, другие пошли сухопутьем через тайгу. Первые все пропали, их больше никто не видал, а из тех, что пошли тайгой, выбрался только один, а всех было пять человек. В тайге они заблудились, и дело подошло к тому, чтобы начать есть друг друга. За палку уж взялись: кто ухватится за конец, тому и капут, — да тут страшно каждому стало: а ну как мне? Бросили палку и разбежались в разные стороны. Человек человеку хуже зверя стал. Четверо из них тоже пропали, с голоду померли, а одного подобрали кежемские охотники, — под деревом нашли. От него и стало все это известно…

Рассказчик замолчал. К костру потянулась лохматая фигура и стала прикуривать папиросу.

— А как же золото? Принес он? — спросил жадный голос.

— Золото в тайге и посейчас лежит, друг, вместе с теми, кто его добыл. Тот человек, что вышел, сам его бросил там. Проклятое, говорит, это золото: сколько народу через него погибло!

— Может, они это золото и нашли?

— Кто? Кулик-то? Может статься. Только нам с тобой от этого не легче.

— А заведующий давеча говорил, что они камень ищут, который с неба упал. Для науки будто…

— Слушай их, они тебе наскажут! Нужен им камень, ежели он, скажем, такой же, как вот этот!

В это время залаяли собаки. Люди у костра поднялись, и я вернулся в избу.

Итак, в уме таежных людей легенда о золоте засела крепко, но в этих местах она имеет другой вариант. За следователей нас не принимают, но думают, что мы приехали за золотом, которое давно уже ищет Кулик…

Унылый вид опаленной тайги на месте падения метеорита.

У костра разговаривали охотники, пришедшие на факторию за порохом, но того же мнения, вероятно, держатся и остальные ановарцы, хотя их число и невелико: кроме заведующего — два человека. Тунгус Лючеткан, чей чум стоит рядом с факторией, не в счет. Я думаю, ему даже в голову не приходит вопрос: зачем русские едут туда, где «Агды валил тайгу»? Люче — чудной народ, они много делают того, что не поймешь. Золото? Но аваньке золота не надо, ему побольше бы белок…

Остальные тут буквально бредят золотом, и, кажется, некоторые не прочь взглянуть на него поближе. В этом отношении особенно подозрительно одно зимовье, расположенное в тридцати километрах от фактории, у устья реки Чамбе. Из этого зимовья исходит слух о тех бандитах из ссыльных, которые будто бы угрожают Кулику и которых в действительности тут нет и никогда не было. Не думают ли обитатели этого зимовья сами проверить, много ли золота накопал Кулик?..

Это вполне возможно. Остановку на фактории надо сократить до минимума…

(Продолжение в следующем номере)

-

В этом отделе «Всемирного Следопыта» редакция помещает короткие истории, посвященные необычайным встречам, приключениям, открытиям и интересным наблюдениям (по возможности оправданным или документами, или фотоснимками, или зарисовками). Не каждый может быть беллетристом, но многие бывалые люди могут вкратце описать пережитые ими исключительные случаи, относящиеся к программе нашего журнала. Особенно это относится к морякам, водникам, звероловам, охотникам, натуралистам, горнякам, геологам, этнографам, археологам, ж.-д. строителям, лицам, работающим в заповедниках, на различного рода промыслах и вообще ведущим жизнь под открытым небом. Редакция рассчитывает, что «короткие истории» отдела «Как это было» помогут вместе с тем выявить и новых авторов.

«Хозяин» Мустага. 

Рассказ-быль

Леонида Потапова

Уже второй день дул холодный ветер. Тайга казалась теперь совершенно вымершей. Звери попрятались в свои убежища, и даже проворная белка не решалась перебежать по деревьям, чтобы переменить гнездо, и беспокойно ворочалась от укусов блох, кишевших в моховых стенках ее жилища.

Мы сидели в шалаше, выстроенном из молодых пихточек, под толстой ветвистой пихтой, поросшей мхом. Посредине шалаша тлела большая колодина. Порывы ветра ежеминутно врывались к нам через плохо заставленный вход. Они раздували огонь, подхватывали золу и разносили по всему шалашу. От этого у нас слезились глаза. Нас было трое: Пастагаш-шорец — старый охотник, я — этнограф и Актеш — белая собака Пастагаша. Не хватало только Чубая. Чубай — товарищ Пастагаша — уже много лет скитался с ним по тайге, гоняясь за зверем. Я убедил Пастагаша и Чубая взять меня с собой в тайгу поохотиться для того, чтобы лично наблюдать и описать охоту.

Третьего дня, накануне вьюги, Чубай встал на лыжи и отправился на высокую гору Мустаг, вблизи которой мы раскинули свой стан. Чубай ушел поискать следов оленя или «сохатого» (лося), водившихся в этих местах, и с той поры еще не возвращался. Меня его отсутствие очень беспокоило, так как, уходя, Чубай взял с собой лишь ружье, топор да несколько горстей «толкана» (ячменного толокна). На нем была легкая короткая куртка из грубого холста, без воротника, даже не подбитая мехом. В такой одежде он где-то ночевал уже две ночи. Вероятно, Чубай наткнулся на след оленя, погнался за зверем и был застигнут вьюгой. Пастагаша отсутствие товарища, повидимому, не очень беспокоило. На мой вопрос: «Как ты думаешь, Чубай вернется?» — он ответил:

— А куда денется! — и спокойно сплюнул в сторону.

— Как куда денется! — продолжал я. — У него еды нет, одежда плохая, еще замерзнет где-нибудь…

Пастагаш усмехнулся, набил табаком маленькую трубочку и сказал:

— Не бойся, не замерзнет. Если спички взял, не хуже нас с тобой ночует.

Буря, должно быть, начала уставать. Затишья между порывами ветра стали продолжительнее. Костер ярко разгорался. Мы с Пастагашем протягивали к нему озябшие руки, ложились набок, заголяли спину и подставляли ее теплу. Актеш так близко подвинулся к костру, что в нескольких местах спалил себе шерсть. Едва мы успели разогреть спину, как новый порыв ветра с особенной яростью ворвался в шалаш и швырнул на нас полные пригоршни снега и золы. Пастагаш не выдержал. Он быстро поднялся и, взяв топор, вылез наружу. Через минуту я увидел, как он наглухо заделывал вход. Обратно он возвратился, подкопавшись под одну из стенок.

— К вечеру хорошо будет, — пробормотал он, отряхиваясь от снега.

— Почему ты так думаешь?

— Мустаг видно стало. Показал свою голову старик, — ответил Пастагаш, усаживаясь у костра.

Под «головой» Мустага Пастагаш подразумевал вершину горы, которая все время была закутана в тучи. Пастагаш порылся в углу и достал пару белок, убитых несколько дней назад. Он положил их вблизи огня, чтобы отогреть.

— Обедать будешь? — обратился он ко мне, показывая рукой на белок. — Вот когда мы подолгу промышляем в тайге в морозы, едим шибко много. Ночью и то раза три-четыре встаем обедать. Белку есть надо. У ней мясо сладкое. Ты только больше ешь, так-то лучше будет!

Убедившись, что белки оттаяли, Пастагаш стал снимать с них шкурки. Сделав надрез ножом, он затем действовал зубами. Не прошло и двух минут, как белки были ободраны. В таком виде они весьма непривлекательны. Их длинный голый хвост и когтистые лапки напомнили мне крыс. Пастагаш приступил к потрошению. Вынув желудки (лакомый кусок), он положил их на горячие угли, а остальные внутренности, за исключением прямой кишки, бросил вместе с белками в котелок с талым снегом и повесил кипятить.

— Как ты думаешь, Пастагаш, откуда белка берется? — полюбопытствовал я.

— Как откуда? Из тучи падает, — ответил он, переворачивая колодину.

— Почему же тогда не каждый год белка бывает? — спросил я, заинтересованный его ответом.

Пастагаш снова закурил трубочку, выпустил изо рта целое облако дыма, сплюнул в сторону и сказал:

— Вот ты говоришь, белка не каждый год бывает. Это правильно. В иной год, как нынче, белки совсем мало. Только это не из-за тучи. Это если Мустаг выиграет, тогда белки много будет.

— Как же это Мустаг выиграет? — перебил я его. — Ведь Мустаг — гора!

Пастагаш усмехнулся:

— Мустаг хотя и гора, а такой же мужик, как и мы с тобой. Ты русский, тебе и кажется — гора, да и все. А по-нашему, у каждой горы свой хозяин есть. У которой — мужик, у которой — баба, а только хозяин везде есть. У Мустага хозяин — мужик, он на нем и живет. У Абакана — тоже мужик. Они друг к другу в гости ходят, в карты играют. Иной раз по нескольку месяцев играют. Вместо денег у них идет белка. Если Абакан проигрывает, он белку к Мустагу гонит, и у нас ее много бывает. Если наш Мустаг проиграет, к Абакану белку отошлет, а мы голодом сидим. Горы — они такие же люди, так же и вино пьют, понял?

— Понял, — ответил я. — Ну, а пьяными горы бывают? -

— Пьяными?.. — Пастагаш задумался. — Не знаю… Поди, не бывают, — сказал он, уменьшая огонь под котелком.

Я взглянул в котелок. Вода в нем кипела ключом, белки в ней ныряли и вертелись. Пастагаш достал испеченные желудки и один из них дал мне. Вкус его отзывал пихтовыми шишками, которые и составляют содержимое желудка. Желая продлить разговор, я обратился к охотнику:

— Послушай, Пастагаш, а кто-нибудь видел хозяина Мустага, какой он?

Пастагаш удивленно посмотрел на меня, словно я не знал самых простых вещей.

— Погоди, — сказал он, — после все расскажу, теперь обедать надо.

Ветер окончательно стих, и Пастагаш разобрал заделанный вход в шалаш. Небо голубело. Из шалаша открывался вид на Мустаг. Его высокая вершина была совершенно голая. Снизу ее окутала плотным кольцом темная тайга, сизоватая от замешавшегося осинника. Было тихо.

Мы разлили суп в деревянные чашки, насыпали туда толкана и принялись за еду. Как суп, так и мясо белки довольно вкусны. После обеда Пастагаш развел большой огонь. Стало совсем тепло. Мы заняли прежние места, и Пастагаш, попыхивая трубочкой, продолжал:

— Ты говоришь, кто хозяина Мустага видел? Никто его не видел. Его как ты увидишь? Вот когда он ночью к охотникам во сне придет, тогда его увидеть можно. Придет во сне — старик и старик. Если лошадь тебе подарит, утром пойдешь промышлять — оленя убьешь. А так его где увидишь? Он у нас самый главный начальник над горами. Ты думаешь, все звери чьи?

— Мустага, наверно, — догадался я ответить.

— Верно говоришь! Все звери его, Мустага. Он их бережет, зря людям не дает. Звери — его богатство.

Актеш вдруг залаял и выбежал из шалаша. Мы последовали за ним. Между деревьями быстро двигалась человеческая фигура. Это был Чубай.

Войдя в шалаш, он сбросил с плеч свою ношу. Пастагаш захлопотал с обедом. Погода становилась яснее, но морознее. Вечерело.

Плотно закусив, Чубай разлегся у огня и стал рассказывать нам о своем приключении. Взобравшись на склоны Мустага, он вскоре напал на след оленя и погнался за зверем. След был свежий. Вечером Чубай загнал утомленного оленя в сугроб, где и убил его. Наскоро освежевав оленя, Чубай в темноте растопил в теплой шкуре снег и утолил жажду. Потом разложил огонь и лег спать.

Ночью его разбудил шум поднявшейся вьюги. Он вынужден был подвинуть огонь ближе к дереву, чтобы защитить его от ветра, и окопаться стеной из снега. Костер еле тлел и плохо защищал от холода. В этом логовище Чубай и ночевал две ночи в своей легкой куртке, питаясь олениной. К счастью, вьюга утихла довольно скоро, и он возвратился к нам невредимый, принеся с собою часть убитого оленя.

В плену у овчарки. 

Рассказ-быль

Г. Месинева

Моя лошадь окончательно выбилась из сил и еле брела, уныло помахивая головой. До наступления ночи нечего было и думать добраться по этим бесконечным степям к жилому месту. Перспектива заночевать одному в степи не улыбалась мне. Во множестве водящиеся в буйной траве ядовитые змеи и пауки были весьма неприятными соседями. Спичек развести огонь и отпугнуть гадов у меня, к сожалению, не было. Невеселые думы прервала лошадь, неожиданно затрусившая рысцой.

Взглянув вперед, я увидал в надвигающихся сумерках огонек. Через несколько минут я стоял у костра чабана. В дореволюционное время скотопромышленники за ничтожную плату нанимали таких пастухов пасти отары овец от ранней весны до поздней осени, пока не кончались подножные корма. Остались они и теперь, обслуживая наши шерстезаготовительные пункты.

Загорелый и коренастый пастух — типичный степняк — был весьма неразговорчивый парень. Однако, узнав, что я землемер, он заинтересовался, и мы дружески беседовали, пока усталость не свалила нас.

В нескольких шагах от костра серел небольшой шалаш, выстроенный, повидимому, одним из чабанов. Разделив шалаш, едва вмещавший двух человек, по-братски, мы заснули богатырским сном, каким можно только спать на свежем воздухе.

Когда я проснулся, пастуха не было. Выглянув наружу и с удовольствием заметив небольшую лужу воды от пересыхающего источника шагах в двадцати перед шалашом, я направился было к ней, предвкушая умывание холодной водой: солнце еще не успело нагреть землю.

Внезапно огромная желтая овчарка остановила меня. Она с рыкающим лаем бежала мне навстречу. Признаться, у меня похолодели ноги. Зная, что убегать от собак бесполезно, я замер на месте.

Способ превращения в статую подействовал: овчарка не решилась кинуться на меня. Злобно рыча, она уселась в двух шагах, следя за каждым моим движением.

«Ага, — подумал я, — подействовало! Сиди и рычи, глупое животное! Прежде всего не нужно тебя бояться».

— Назад! Пошел вон! — как можно внушительнее басом крикнул я.

Овчарка, злобно рыча, уселась в двух шагах, следя за каждым моим движением…

Овчарка стремительно вскочила, хвост ее поднялся, она присела на задние лапы, готовясь прыгнуть вперед. Теперь только я рассмотрел ее: желтая с грязным оттенком шерсть космами висела на брюхе, острые, маленькие, настороженно торчащие уши поминутно двигались, морда с оскаленными зубами и вздрагивающим носом не предвещала ничего доброго. Величина ее мощного тела с широкой грудью и лохматыми большими лапами могла внушить уважение не только мне, безоружному человеку, но и любому степному хищнику.

— Пошел вон! — уже далеко не так решительно закричал я, не веря в возможность избавиться этим способом от собаки. Овчарка, как и в первый раз, от звука голоса вздрогнула и ощетинилась.

«Не действует, — с сожалением подумал я. — Попробовать разве задобрить ее?..»

Я стал вспоминать все когда-либо слышанные мною собачьи имена. В настоящую минуту их набралось немного:

— Полкаша, отойди, милый! Серяче, ну, пойди сюда! — как можно нежнее, заискивающе произнес я, со страхом ожидая, что она последует приглашению.

Собака не шевельнулась, только глаза налились кровью, и она негромко, но золбно зарычала, — ясно было, что на эту удочку ее не поймаешь.

Тогда я решил в корне изменить тактику. Несколько минут я простоял неподвижно, закрыв глаза. Затем медленно стал отодвигать ногу назад, рассчитывая, постепенно пятясь, достигнуть шалаша. В следующую секунду наступило горькое разочарование: овчарка сделала прыжок и схватила меня за ногу. Спасли сапоги, пострадавшие от неосторожности своего хозяина, — полголенища как не бывало!

Преподав такой урок, собака отошла в сторону и спокойно легла, не спуская с меня глаз. Даже самое незаметное движение пальцем вызывало у моего мучителя грозный рык.

Положение было незавидное. Чабан — единственное мое спасение — как в воду канул. Солнце стало припекать мою непокрытую голову. Мне неудержимо хотелось движений; кажется, с удовольствием, пробежал бы десять километров.

По приблизительным расчетам, прошло больше часа. Отчаяние уже начало закрадываться в душу. Каких только планов я не перебирал в голове! Несколько раз я принимался пристально смотреть в глаза собаке, но это не достигало цели: она либо зевала, продолжая следить за моими конечностями, либо так грозно рычала, что я поспешно отводил глаза в сторону. Это был единственный орган моего тела, которым я смел двигать.

Вдруг что-то укусило меня за ногу. Опустив глаза, я, к своему ужасу, только теперь заметил, что ноги мои попирают муравьиное гнездо — небольшой холмик земли. Раздраженные муравьи решили расследовать, что за тяжесть навалилась на их жилище. Через мгновение я почувствовал новый укус, еще и еще… Это была адская пытка! Шевельнуться — значило быть разорванным собакой. Чудовище научило меня неподвижности…

«Чабан!.. Где чабан?..» Мысли, одна другой невероятнее, носились в голове: броситься вперед, закричать, испугать пса?.. Нет! При взгляде на собаку мне показалось даже, что муравьи неособенно сильно кусают. Однако мне вспомнилось, что муравьи могут заживо съесть человека. Я закусил губу и чувствовал, как они ползут по моим ногам, жгут тело словно раскаленными булавками. Я вспотел. Мужество оставляло меня. Переносить пытку дольше не было сил…

Я закусил губу и чувствовал, как муравьи ползут по ногам, жгут тело словно раскаленными булавками…

Взглянув на собаку, я не нашел в ее напряженной позе, готовой к прыжку, никакого изменения. Страшная боль на шее окончательно вывела меня из терпения. Я решил, что лучше быть растерзанным собакой, чем съеденным муравьями. Надежды на избавление не было… До шалаша было приблизительно шагов пять-шесть; стоял я к нему спиной, что усложняло дело: повернуться и прыгнуть — не хватило бы времени, следовательно, нужно было прыгать задом. Собрав все силы, жестоко терзаемый маленькими хищниками, я прыгнул…

В ту же секунду громадное лохматое тело сшибло меня с ног. Я ждал смерти… Жалобный визг заставил меня приподнять голову. Собака бешено вертелась, каталась и прыгала по траве. Я понял: меня спасли мои недавние мучители — муравьи.

По всей вероятности, прыгнув, я ковырнул ногой муравьиное гнездо, и комочки земли, облепленные насекомыми, попали в самое чувствительное место собаки — нос. Этого было достаточно. Грозный зверь моментально оставил меня и стал избавляться от неожиданной боли.

Предоставив овчарке полную свободу действий, я забрался в шалаш, разделся и стал очищаться от рассвирепевших муравьев.

В этом виде меня застал чабан. Оказывается, он ходил за двенадцать километров в калмыцкое селение добывать хлебных лепешек.

Выслушав мой рассказ, чабан укоризненно покачал головой:

— Нельзя этого делать! Надо сидеть в шалаше и ждать меня. Нам приходится часто уходить от своей отары, — кто же будет стеречь? А собака не даст — она верный сторож!

Какой она сторож — это я испытал на себе.

Редакция «Всемирного Следопыта» обращается с просьбой к своим читателям, активно интересующаяся природой, присылать в отдел «Из великой книги природы» заметки и статейки из их собственных (проверенных) наблюдений над миром животных и растений и жизнью земной коры, сопровождая их при случае фотоснимками, зарисовками или чертежами. За интересными явлениями в этой области нам вовсе не нужно обращаться непременно к иностранным журналам. В СССР достаточно своих «чудес» природы. Напечатанные заметки и статейки наших читателей (желательно размером не свыше ста строк) оплачиваются по 10 коп. строка.

САД ЧУДЕС АКАДЕМИКА КАЩЕНКО.

Все мы немного знакомы с Мичуриным, который посредством гибридизации (скрещивания одной породы с другой путем искусственного отбора) вырастил сливу, по своей величине не уступающую наливному антоновскому яблоку. Но едва ли кто знает о жизни и трудах киевского академика Н. Ф. Кащенко. Спросите в Козлове у любого жителя, как найти Мичурина — и каждый укажет вам дорогу; киевляне же, как утверждает «Комсомольская Правда», лишь удивленно морщат брови:

— Акклиматизационный сад, говорите? Такого, кажется, нет… Есть ботанический, есть зоологический…

Тишину далекой Осневской улицы в Киеве — рассказывает нам эта газета — редко кто нарушит скрипом ржавой калитки, ведущей в таинственный и чудесный сад Кащенко.

Третье поколение персиков, нежнейших фруктовых деревьев, выращивает в этом саду ученый на супеске и на суглинке. Пять лет нечеловеческой работы — и персиковые деревья сбросили с себя обычную для нашего климата теплую зимнюю одежду: рогожу и опилки. Они пережили жесточайшие гололедицы, ветры и морозы и превратились в крепкие, морозоустойчивые растения, каждую осень приносящие пышный урожай покрытых нежным пушком плодов.

Между персиковыми деревьями выращиваются китайские земляные орехи, те самые, которые неправильно называются фисташками. Эти орехи имеют для нас огромнейшее еще не учтенное значение. Они обогащают землю и дают ценное масло. Стебли и недозрелые орешки могут служить питательнейшим кормом для животных.

Д. П. Лукьянов, ближайший помощник Кащенко, одиннадцать лет беспрерывно работает над клещевиной, семена которой дают касторовое масло. И вот результаты: в этом году урожай достиг l¼ тонны с гектара…

Вот растение, отчасти напоминающее ячмень. Сорвите один колос и вы увидите толстый корень, похожий на большую луковицу. На Кавказе этот корень пекут, как каштаны. Это растение дает урожай три раза в год.

Слыхали ли вы когда-нибудь о растении, которое носит звучное латинское название «Па-влониа Империалис»? Из этого растения японцы приготовляют черный лак, самый блестящий, самый лучший лак в мире. И вот на нашем суглинке, под нашим неярким солнцем раскинулся уголок Японии. «Павлониа Империалис» акклиматизировалась у проф. Кащенко и чувствует себя в его саду, как дома, у подножья Фузи-Ямы.

Необязательно вовсе, чтобы крымская айва росла на побережье Черного моря. Она может, — вернее, ее заставили, — расти в киевском саду. «Рассудку вопреки, наперекор стихиям» айва и персики мужественно стоят на морозе. Они объявили войну теплицам. Китайский чай без лишних «китайских» церемоний отказался от своего постоянного местожительства и пустил глубокие корни на советской земле. Крымский виноград, который на склонах Ай-Петри дает 12 килограммов с лозы, здесь повышает свою урожайность до 50 килограммов. Лоза, выращенная работниками лаборатории, соединяет в себе два ценных качества: морозоустойчивость и филоксероустойчивость. Ей не страшны ни тридцатиградусные морозы, ни филоксера, этот бич южных виноградников.

Кажется, нет такой страны, чья флора не прислала бы в чудесный сад Кащенко своих полномочных представителей. Америка дала педофил — глистогонное средство; Флоренция — фиалковый корень, действующий как рвотное; Казанлык — красную розу, один грамм душистого масла которой оценивается в 100 рублей. Гималаи — «чортово дереве», идущее на постройку естественных изгородей.

Акклиматизационный сад академика Кащенко — действительно сад чудес. Разве это не чудо — так взнуздать природу и победить землю, как это сделал скромный киевский ученый и его помощник?..

УДОДЫ «НА ДАЧЕ».

Странствуя по необозримым степям Южной Украины в поисках орнитологического материала, я наблюдал немало любопытных особенностей в жизни степных птиц.

Некоторые птицы при постройке гнезда любят употреблять различные растения, отличающиеся приятным запахом. Так, например, чернолобые сорокопуты вьют гнезда в степных садах и рощах предпочтительно на белых акациях и при гнездостроении пользуются душистыми стеблями степной полыни (Artemisia austriaca). Черный коршун, иначе называемый «шуликой», натаскивает в свое гнездо различный материал, который он находит на свалках и в мусорных кучах, но вместе с тем нередко украшает гнездо свежей зеленью ароматического чебреца (Thymus odoratissimus), душицы (Origanum vulgare) и других растений. Подобное же явление наблюдается у гнездящихся на земле хохлатых жаворонков, а также у ряда мелких степных животных — сусликов, полевых мышей и тушканчиков, которые приносят в свои норы всевозможные душистые степные травы. Однако нередко встречаются и птицы с совершенно неразвитым обонянием.

Однажды в весеннее время, идя степной дорогой, я заинтересовался чрезвычайно доверчивым удодом, который, несмотря на мои неоднократные попытки его вспугнуть, поднимался весьма неохотно и упорно не желал улетать. Пройдя несколько шагов, я должен был зажать нос от сильного смрада. Оказалось, неподалеку находился скелет павшей лошади. Вероятно, труп брошен был здесь с целью удобрения поля. Возможно также, что он был выкопан бродячими собаками.

Велико было мое удивление, когда я заметил, что из остова лошади выпорхнула птичка и полетела навстречу заинтересовавшему меня удоду. Глинистого цвета оперение и пестрые бело-черные крылья обличали в ней также удода. Я принялся внимательно следить в бинокль за птицами. Оказалось, парочка удодов свила себе гнездо в лошадином скелете. Нисколько не смущаясь ужасным запахом, они поглощены были заботами о потомстве…

О том, что красавцы-удоды содержат свои гнезда весьма неряшливо и не отличаются брезгливостью, известно давно. Однако не каждая парочка удодов ухитрится избрать подобную «летнюю квартиру». Эти два удода побили в своем роде рекорд находчивости в подыскивании места для гнездования…

И. Б.

САРАНЧОВОЕ НАШЕСТВИЕ.

Широко раскинулись пустынные просторы Казакстана от солончаков Арало-Каспийского бассейна до отрогов Алтая, сверкающих ослепительной белизной снегов. Равнинный ландшафт местности представляет постепенный переход от степей к сухим пустыням с выжженной солнцем почвой и камнями, опаленными жгучим дыханием ветров.

Однако жизнь животных и растений в пустыне идет своим чередом. Организмы борются за существование и всячески приспосабливаются к мало-мальски подходящим условиям. Крупные чешуйчатые ящерицы скользят по песчаным буграм. В укромном уголке в ожидании жертвы притаились ядовитый паук кара-курт и коварный скорпион. Иногда над пустыней покажется стая рябков или голубые сизоворонки поднимутся с кустов саксаула, вспугнутые проходящим поездом.

Только вблизи кое-где протекающих рек — Эмбы, Аму-дарьи, Или, Чу и других — природа Средней Азии достигает наиболее пышного развития. В таких местностях возможно земледелие. Население всеми доступными средствами охраняет свои тщательно возделанные участки и плантации.

Земледельцам приносят значительный вред всевозможные хищники, начиная от свирепых кабанов, вооруженных мощными бивнями, и кончая воробьями, скворцами и отчасти дрофами. Однако главным бичом земледельца являются саранчовые насекомые. Преимущественно в засушливые годы многомиллионные армии саранчи с колоссальной быстротой размножаются среди зарослей густых тростников, и тогда бороться с ними бывает весьма затруднительно.

На помощь местному населению в таких случаях приходят отряды Осоавиахима и Наркомзема. Борьба ведется с аэропланов или ручными опрыскивателями, посредством которых чащи зеленого тростника отравляются мышьяковыми соединениями.

С одним из сухопутных отрядов, деятельно занимавшихся уничтожением значительных скоплений саранчи, произошел однажды следующий случай. Тростники на большом протяжении были сплошь затравлены. Поэтому огромным полчищам саранчи поневоле пришлось оставить спасительные дебри тростника и устремиться в сторону пустыни.

Работа происходила севернее Казалинска, невдалеке от железнодорожного полотна. Саранча колоссальнейшей массой устремилась через путь. Шедший в это время поезд принужден был остановиться из-за чудовищного скопления насекомых, которые двигались сплошным потоком. Втечение двух часов поезд не мог двинуться с места. Наконец серо-зеленая лавина саранчи скрылась по другую сторону железнодорожной насыпи в песках пустыни Кара-кум.

И. Б.

«ШАЙТАН — СЕИРЧИК».

В природе время от времени отмечаются так называемые «волны жизни», когда среди тех или других животных, птиц и насекомых происходят массовые размножения, вследствие которых животные за недостатком пищи вынуждены бывают совершать более или менее длительные перекочовки и даже отдаленные выселения. Подобные явления зависят от ряда причин, например, от урожая, благоприятных климатических условий и т. д. Однако на ряду с увеличением количества животных происходит увеличение и числа их врагов. Иногда в южно-украинских степях сильно размножаются мыши и полевки. К этому же времени обыкновенно появляются значительные скопления сов различных пород, которые энергично уничтожают вредных грызунов.

Многие породы птиц считаются вообще полезными для земледельца. Однако в некоторых случаях они приносят значительный вред.

В Крыму, на Керченском полуострове, бывают годы, когда наблюдаются массовые залеты прожорливой саранчи, которая причиняет огромнейший вред садоводству и полеводству. Интересно, что почти одновременно с саранчой на полуострове показываются многочисленные стаи розовых скворцов. Птицы эти во множестве поедают вредных насекомых, чем приносят значительную пользу. Местные жители-татары называют в это время розовых скворцов «алла-сеирчик», что значит: «божий воробей».

Осенью, когда саранча бывает уничтожена, бесчисленные стаи скворцов с подросшей молодежью в поисках пропитания совершают опустошительные налеты на фруктовые сады и виноградники. В таких случаях татары называют розовых скворцов уже «шайтан-сеирчик», то есть: «чортов воробей», и принимают меры к истреблению своих недавних друзей и союзников…

И. Б.

Пернатый клоун

В девственных лесах Южной Америки, вдоль речных берегов, на верхушках деревьев живет очень подвижная и занятная птица — тукан-перцеед. Тукан — в движении весь день: он летает, прыгает и с необыкновенной быстротой лазает по деревьям. Устрашающий клюв тукана целиком оправдывается его хищной жизнью: туканы, помимо плодов и плодовых зерен, истребляют также птичьи яйца и чужих птенцов. Туземцы стреляют в туканов слабоотравленными стрелами, лишь на время оглушающими птицу, и подбирают их потом десятками. Цель охоты: очень вкусное мясо и красивое оперение. Впрочем, если охотника интересует только оперение, он ощипывает тукана и отпускает его на волю — обрастать перышками наново.

В неволе туканы очень легко приручаются. На снимках — дрессированный тукан-клоун в своей программе:

1. Тукан поворачивает шею до тех пор, пока не положит голову затылком на землю. 2. В ожидании аплодисментов после исполненного номера. 3. Придумывает новый номер для увеселения публики. 4. В вихре вальса. 5. Пернатый клоун ждет награды. 6. Вполне заслуженное угощение.

ПТИЦА, КОТОРАЯ НЕ БОИТСЯ ЧЕЛОВЕКА.

Среди птиц Новой Зеландии одной из самых характерных является «уэка-пастушок» (ocydromis). Подобно киви, она не летает, но характер у нее совершенно противоположный.

Киви чрезвычайно робки и показываются только по ночам. Уэка — шумливое, жизнерадостное существо, уделяющее очень мало времени сну и не любящее прятаться.

Один путешественник по провинции, Нельсон, в Новой Зеландии достиг с своими двумя спутниками безлюдных мест в горах, покрытых мхом, и остановился на отдых в заброшенной хижине. Не успели путники сбросить с плеч свою ношу, как в раскрытых дверях хижины появилась голова уэки, которая осталась, повидимому, очень довольна появлением людей, и спокойно вошла в хижину. Через пять минут вокруг хижины их собралась целая стая. Одни высовывались из-за буковых деревьев, другие выходили на лужайку перед хижиной, третьи смело входили в хижину.

«К вечеру, — пишет этот путешественник, — весь лес вокруг хижины оглашался их криками. Особенно оживленно перекликались они в лунные ночи. Крик их состоит из двух нот, звонких и чистых, похожих на звук флейты.

В пище уэка очень неразборчива, поэтому ей не приходится особенно много тратить сил на борьбу за существование. Она ест насекомых, червей, ягоды, мох, ракушек, личинок, мелких водяных животных и рыбок. Бродя вокруг нашей хижины, уэки подбирали все, что мы выбрасывали. Особенно лакомыми считались кусочки жира и маиса, но они не брезгали и спичечными коробками.

Мы никогда не садились за стол одни — в хижину непременно являлись находившиеся где-нибудь неподалеку уэки, которые ходили кругом стола и осторожно поглядывали на нас. Убедившись, что мы не проявляли никаких враждебных намерений, они начинали спокойно подъедать с полу крошки.

Интересно было смотреть, как уэки занимались рыболовством в многочисленных ручейках, стекавших со склонов гор. Этот род охоты доставлял им, видимо, большое удовольствие.

Отсутствие страха перед человеком у уэки какое-то инстинктивное. Мы наблюдали его и у некоторых других птиц Новой Зеландии, но только не у таких, которые были перевезены туда людьми. Те сохранили свой наследственный страх перед человеком и на Новой Зеландии.

Уэки так мало боялись нас, что их трудно было даже прогнать. Когда мы прогоняли их из хижины, они обегали ее вокруг и тут же старались войти с другой стороны. На угрозы обращали очень мало внимания. Я говорил о нравах этих птиц с местными охотниками, дровосеками и пастухами, и они все подтверждали мои наблюдения, добавляя, что уэки не прочь стянуть, что плохо лежит, — они таскали сковородки, ложки, вилки, все вообще, что им было в подъем и казалось интересным. И тем не менее все лесные труженики очень радовались появлению уэк, которые приятно нарушали однообразие и одиночество лесной жизни.

При таких обстоятельствах, казалось бы, уэки осуждены на быстрое истребление, но, к счастью, закон Новой Зеландии во-время позаботился о предупреждении этого зла: охота на уэк совершенно запрещена, и этот вид коренных обитателей островов может спокойно существовать в своих наследственных областях.»

Е. Т.

ПРОДВИЖЕНИЕ РЫБЫ НА ЮГ КАСПИЯ.

В последние годы замечается резкое уменьшение частиковой рыбы в Северном Каспие. Ловцы жалуются на плохие уловы, объясняя их неблагоприятной погодой. По наблюдениям опытных ловцов частиковая рыба из Северного Каспия перекочевала в другие места — на юг, к берегам Персии, где уловы очень велики. Из всякого рода предположений о причинах ухода рыбы наиболее вероятным является то, которое связывает этот уход с чрезмерным и быстрым размножением тюленей (последнее объясняется упадком тюленьего промысла).

Размножившись, тюлени жестоко истребляют рыбу, и последняя ищет новых убежищ. В навигацию 1927 года многие моряки были очевидцами грандиозных передвижений рыбы. С парохода «Слава Труду» южнее Средне-Жемчужного маяка заметили огромную стаю рыбы, занимавшую площадь около 10 кв. километров. Этот косяк уходил от большой стаи тюленей, при чем на него сверху охотились альбатросы, бакланы и другие пернатые хищники. Косяк шел с севера на юг.

Ю.

ГЛУБИНА ИССЫК-КУЛЯ.

Ассистентом Ташкентского университета Н. А. Кайзером произведено измерение глубин озера Иссык-Куль (в Киргизской республике). Наибольшая глубина найдена в 4 километрах от южного берега — 605 метров. Таким образом озеро Иссык-Куль оказывается после Байкала самым глубоким в Азии.

Ю.

КАРАНТИН ДЛЯ РАСТЕНИЙ.

В Соединенных Штатах существует строгий осмотр на таможне всех прибывающих грузов с растительными продуктами. Делается это с целью предупреждения завоза в Соед. Штаты больных растений и вредителей растений в виде различных насекомых, червей и т. п. Осмотр этот бывает очень строгий. Специально подготовленные служащие осматривают все без исключения прибывающие корабли, и мало-мальски подозрительные грузы, посылки или части пассажирского багажа немедленно предаются уничтожению.

Из 12 805 судов, подвергнутых в 1927 году осмотру, на 7 038 оказались подозрительные грузы в каютах, холодильниках, в хранилищах овощей и в помещениях экипажа. Из 21 274 мест с товарами, присланных в том же году, обнаружено было свыше 3 500 вредных насекомых и зараженных растений. Из 11 055 почтовых посылок 1 637 было подвергнуто дезинфекции и затем выдано адресатам, а 1 683 уничтожено. Каждый год к списку насекомых-вредителей, а также растительных болезней, прибавляются новые названия.

Особенно строгий осмотр существует на мексиканской границе из-за боязни занесения на американскую территорию страшного хлопкового долгоносика. В пяти пропускных пунктах дезинфицируются все вагоны, переходящие границу. В этих пунктах устроены приспособления для одновременной дезинфекции 20 вагонов.

Этими мерами если не удалось совершенно воспрепятствовать проникновению вредителей в Соед. Штаты, то все же значительно ограничилась возможность их распространения.

Б. Вл.

СТЕКЛЯННЫЙ ДОМ.

Один японский бактериолог соорудил двухэтажный дом из стекла, непроницаемый для пыли и бактерий. Стены дома устроены из стеклянных кирпичиков, изготовленных из зеркального стекла и вставленных в железные рамки. Воздух из помещения выходит через небольшие отверстия, устроенные в верхней части второго этажа. Извне свежий воздух непосредственно в дом попадать не может и накачивается по трубам. Вначале он пропускается через фильтр из ваты, потом проходит над стеклянными пластинками, покрытыми глицерином, и попадает внутрь дома совершенно чистый от всяких бактерий и зародышей.

Благодаря своеобразному устройству стен, солнечный свет и тепло попадают беспрепятственно в дом. Отдельные стеклянные кирпичики наполнены внутри раствором соли. Сделано это для поглощения солнечных лучей, благодаря чему в доме днем всегда бывает прохладно, а вечером стены отдают поглощенное тепло, согревая комнаты. Двух часов солнечного освещения в течение дня в холодную погоду бывает достаточно, чтобы дом мог получить нужное количество тепла. При продолжительном ненастье внутрь дома будет накачиваться нагретый воздух.

Б. Вл.

СНОВА ЗА ТУНГУССКИМ ДИВОМ.

В конце января — начале февраля, под руководством Л. А. Кулика Академия Наук СССР снова отправляет экспедицию по изучению знаменитого Тунгусского метеорита.

Экспедиция проедет по железной дороге до ст. Тайшет Великого сибирского пути и, высадившись здесь, дальше будет продвигаться через тайгу на лошадях.

Добравшись до центра падения метеорита, экспедиция займется раскопками с помощью вымораживания. Дело в том, что воронки-кратеры от падения осколков метеорита за двадцать лет (метеорит упал в 1908 году) заболотились, и рыть в них летом очень трудно, так как шахту заливает водой. Поэтому Л. А. Кулик решил применить для раскопок способ вымораживания, то-есть раскапывать, постепенно выкалывая замерзающие под действием сорокаградусных сибирских морозов слои болотистой почвы.

Кроме раскопок, экспедицией будут производиться: разведывательное бурение (с помощью ручных алмазных буров), гидрологические работы и т. п.

Осоавиахим взял шефство над экспедицией Л. А. Кулика и весной (в мае) организует полет на гидроплане к центру падения метеорита, в Страну Мертвого Леса, для того, чтобы произвести аэро-фотосъемку этого района. Аэро-фотосъемка имеет большое научное значение и даст материалы о структуре и расположении метеоритных воронок, которые очень похожи на лунные кратеры, и покажет законы веерообразного бурелома вокруг центра падения.

В экспедициях, помимо их персонала, примут участие группы добровольцев, которые, знакомясь с грандиозным явлением природы, будут также и помогать экспедиции в ее работах.

В. С.

ПОДВОДНАЯ ЛОДКА ДЛЯ НАУЧНЫХ РАБОТ.

В Соед. Штатах впервые страшное орудие истребления — подводную лодку — собрались использовать для научных целей. В распоряжение научной экспедиции, производящей работы по выяснению рельефа морского дна в южной части Атлантического океана, в Мексиканском заливе и у берегов Кубы предоставляется военная подводная лодка S-21. Лодка будет снабжена особым чувствительным маятником для определения изменений в силе земной тяжести, акустическим прибором для измерения глубин и другими точными инструментами, которые с успехом могут быть применены только на погруженном в воду судне. Во главе экспедиции стоит голландский ученый Вейнинг Мейнеш, производивший некоторое время подобные измерения в виде пробы на голландской подводной лодке.

Б. Вл.

УКРОЩЕНИЕ БОЛИВАРА.

Короткие воспоминания Гаррисона, служителя в Филадельфийском зоосаду, приставленного специально к уходу за слонами, заключают интересные странички, характеризующие ум и привязчивость этих огромных животных.

В 1888 году с о. Цейлона в зоосад прислали огромного слона Боливара весом в 4800 кг. Ему предшествовала дурная слава, ибо за короткое время своего невольничества он успел убить двух служителей по дороге в Америку.

Боливар.

В зоосаду Боливар очень тяжело переживал свое заточение. Угрюмый и готовый наброситься на каждого, кто подошел бы близко к нему, он не завел дружбы даже с двумя африканскими слонихами, бывшими с ним в одном помещении, и только тяжелые короткие цепи, приковывавшие все его четыре ноги к полу, удерживали его от буйства.

Одна из слоних, Лиззи, любимица Гаррисона, начала высказывать признаки нервности, которые Гаррисон принял за ревность, ибо, желая заслужить любовь Боливара, он ухаживал за ним, подбавлял свежей соломы, давал лишки порций сена и свежие яблоки. Прошел год, но Боливар оставался диким и не обнаруживал ни малейших признаков приручения. Наоборот, его злые глаза неотступно следовали за Гаррисоном, и последний начал уже робеть, входя в помещение своих питомцев.

Лиззи бросилась на Боливара.

Однажды утром он по обыкновению отвязал обеих слоних, чтобы выпустить их на прогулку, как вдруг Лиззи, точно взбесившись, зарычала и со всего размаха бросилась, опустив голову, на Боливара. Неожиданным ударом в ребра она сбила его с ног и Боливар рухнул всей массой на бетонный пол. Не думая об опасности, Гаррисон бросился между ними и с трудом отвел слониху в стойло. Сам же он вернулся к Боливару, который, ошеломленный падением, лежал неподвижно, и помог ему подняться на ноги.

Лиззи незаметно приблизилась, но на этот раз с ласковым рычанием и начала поглаживать бока Боливара хоботом. Затем внезапным резким толчком она бросила его на колени пред Гаррисоном и, подняв голову, начала угрожающе и дико рычать…

Лиззи начала ласково поглаживать бока Боливара хоботом.

Видимо этот урок на слоновом языке оказался вполне понятным для Боливара, ибо с этого момента он стал кротким и уступчивым, и через месяц его можно было уже выпускать со слонихами на прогулку во двор. По отношению же к Гаррисону он никогда больше не проявлял враждебных настроений.

Г. М.