Отцвела сирень, осыпались лепестки яблонь. Начинает цвести красный клевер. Весна кончилась, наступило лето.

Я иду мимо старого деревянного забора на краю дачного поселка. Стоит ли останавливаться? Что тут найдешь интересного? Интересное есть везде. Нужно только уметь смотреть и, главное, уметь видеть.

На заборе длинный комочек сухих былинок. Что ж! Мало ли всякого мелкого мусора налипло к трухлявым доскам во время осенних бурь.

Смотрите! Комочек зашевелился. Или подул ветер?

Смотрите внимательнее! Комочек пополз.

Стоило остановиться? Стоило рассмотреть комочек сухих былинок?

Комочек не просто комок мусора. У него шелковый кончик, былинки прикреплены к поверхности какой-то трубочки. Это — чехлик.

Внутри чехла — гусеница. Пучок сухих былинок и обрывков листьев — ее дом, который она носит на себе. Снаружи он неказист, зато внутри стены обиты шелком и атласом.

В немногих словах история обитательницы чехлика такова. Гусеница соткала себе трубочку-чехол. Прикрепила к нему снаружи все эти стебелечки, обломки и огрызки, сухие хвоинки. Она не покидала своего жилья: в нем ела, спала, провела зиму. И в нем же гусеница превратится в куколку.

Как раз в эти важные дни — дни превращения в куколку — я и шел мимо старого забора.

Там, где есть один чехлик, можно ждать и второго, третьего… Я ищу на заборе, на стволах деревьев. Чехлик… другой… Я набрал их с десяток.

Можно было бы поискать и еще, но зачем? Мне хватит и этих.

Чехлики заметно разные: покрупнее и помельче, полохматее и поаккуратнее. Одни из них висят высоко, другие — низко: на уровне моих колен. Но все они висят так, что их былинки направлены книзу: дождевая вода скатится с них как с крыши.

Я уношу чехлики домой.

Всякая гусеница превращается в куколку. Превратились в куколок и мои гусеницы. И опять оказалась разница, теперь более серьезная. В одних чехликах куколки были малоподвижные, в других… они ползали!

В солнечные часы дня куколка подползала к выходу и даже высовывалась наружу. На ночь она пряталась в глубине чехлика. Она словно принимала солнечные ванны, эта замечательная куколка.

Вот только «выходом» оказалось совсем не то место, откуда раньше высовывались голова и грудь гусеницы. Выход из чехлика теперь надежно прикреплен к стенке садка, и здесь хода наружу не осталось: он был наглухо закрыт. Очевидно, гусеница перед окукливанием повернулась в своем жилье. Задний конец чехлика не был закрытым раньше, не оказался заделанным и теперь. Повернувшись сюда головой, гусеница оказалась перед выходом. Пусть этот выход и был с заднего крыльца.

В один из дней куколка высунулась наружу да так и осталась. Вскоре она треснула, и из нее выползла бабочка. Маленькая, скромной темной окраски. Украшали ее лишь усики: прекрасные перистые усики. Взглянув на бабочку, вы сразу заметили бы их: очень уж они бросаются в глаза своей мохнатостью. Такие усики могут быть только у самца. И правда, из куколок вышли самцы маленькой бабочки-мешочницы. У нее есть и другое, более звучное имя — психея.

Самец выполз из куколочной оболочки: тонкой, полупрозрачной желтоватой пленки. Уселся на чехлике. Прошло совсем немного времени, и он обсох, окреп и вспорхнул.

Он не улетел далеко, а закружился возле одного из чехликов.

Из свободного конца этого чехлика (не забывайте о заднем крыльце!) ничего не торчало. Но что-то виднелось в темном отверстии. Его не разглядишь, это существо, скрывающееся в глубине чехлика.

Появилось оно дня на два раньше вылета самцов, но так и не выбралось наружу.

Смотрите и удивляйтесь. Нет крыльев, покрытых нежной пыльцой. Нет перистых усиков. В чехлике скрывается что-то вроде червяка, жалкого, бескрылого. Он даже не выполз из куколочной оболочки, а только наполовину высунулся из нее.

А бабочка?

Умейте видеть! Бабочка здесь, только она совсем не похожа на бабочку. «Червяк» и есть бабочка. Не верите?

Внимательно посмотрите на самца мешочницы. Вообразите, что у него нет крыльев, нет перистых усиков. Что бы вы тогда увидели? Похоже это на «червяка», высунувшегося из куколки?

Некрасивый «червяк» — самка психеи-мешочницы. Бабочка, но без крыльев. Бывают и такие…

Самка не вылезала из своего чехлика. Куда ползти ей, бескрылой, толстой, неуклюжей? Она лежала в своем жилье, а самцы кружились возле и словно дразнили: «Смотри, а мы летаем, летаем…»

Прошло несколько дней. Самка отложила внутри чехлика яйца. После этого она умерла, тут же в чехлике.

В жаркие летние дни долго ли высохнуть тому, что осталось от самки. Ведь она была мешком, набитым яйцами. Яиц не стало, и тельце самки съежилось, ссохлось. Оно вывалилось из чехлика, упало на землю.

Гусенички вывелись. Крохотные, всего около миллиметра длиной. Как вы думаете, что они начали делать раньше всего? Ответить на этот вопрос нетрудно: конечно, выбрались наружу. А потом?

«Гусеницы очень прожорливы. Они принялись за еду», — ответите вы.

Вы еще раз ошиблись. Удивительное дело! Вы ошибаетесь все время. Приняли дом психеи за кучку мусора. Приняли самку за червяка. Ошиблись и теперь.

Гусеницы не ели и не искали еды. Они начали одеваться. Редкостные гусеницы! Они никак не хотели ходить раздетыми.

Домик матери — вот материал для их первой одежды.

Гусенички не тронули шелкового чехла, хотя его ткань была нежна и мягка. Нет! Они принялись скоблить зубчатыми челюстями те былинки, которые облепляли дом снаружи.

Только что появившиеся на свет гусенички совсем крохотные. Их челюсти так малы, что рассмотреть их можно лишь в сильную лупу. Конечно, они наскоблили самый нежный пух.

Скоро нежнейшее платье одело их, но не с головы до ног. Как раз голова и ноги остались открытыми. Только задняя часть туловища прикрылась колпачком из пуховой ваты. И, ползая, гусенички поднимали кверху эти колпачки, словно хвастаясь новой одеждой.

Прочитав эти строки, вы вправе спросить:

«А как был сделан этот колпачок? И как гусеничка надела его на себя?»

Вопрос резонен. К тому же было бы обидно для гусеничек, если бы я не рассказал об их портняжьем искусстве. Ну, и, наконец, нужно же чуть похвастаться и наблюдателю: вот, мол, какие тонкости я углядел.

И правда. Проследить за тем, как гусеничка изготовляет свою первую одежду, не так уж легко и просто.

Длина ее всего один миллиметр. Извольте следить, не отрывая глаз, за такой крошкой. Смотреть приходится не просто «своими глазами»: так ничего не увидишь. Я беру бинокуляр — прибор, похожий на странную комбинацию призматического бинокля и микроскопа. На столик этого громоздкого сооружения ставлю плоскую чашечку с чехликом матери и только что вылупившимися из яиц гусеничками. Кладу пальцы одной руки на рукоятку наводки на фокус, другой — на рычаг осветительного аппарата. Пригибаюсь к окулярам и замираю…

Не ради создания настроения у читателей пишу я это слово «замираю». Я замираю на самом деле. Не потому, что жду чего-то необычайного, не потому, что «замирает сердце» от напряжения и волнения.

Причина иная, и она до обидного проста.

Крохотные гусенички так легки, что достаточно слабого дуновения, и они «улетят». Я должен замереть, должен сидеть чуть дыша. Иначе я рискую, что сдуну моих крошек.

На верхушку бинокуляра надет своего рода зонтик: кусок клеенки, в котором прорезаны дырки для окуляров. Это сделано, чтобы верхушка аппарата не «потела» от моего дыхания. Кусок клеенки сколько-то защищает и гусеничек, но положиться на такую защиту и дышать вовсю опасно.

И я едва дышу…

По чехлику расползлось с полсотни гусеничек. Яиц самка отложила гораздо больше, и гусеничек вылупилась не одна сотня. Но сколько-то их я растерял, пока снимал чехлик со стенки садка. Сколько-то исчезло, пока я переносил чехлик на столик бинокуляра. И сколько-то их я успел-таки сдуть, пока налаживал освещение.

Наученный горьким опытом, я теперь «замираю». Мне нужно провести наблюдения от начала до конца. А что же хорошего получится, если я то и дело буду сдувать моих крошек-портних?

Гусеничка скоблит челюстями сердцевину расщепленного стебелечка какой-то травки. Она скоблит и тут же словно сбивает отдельные стружки в комочек.

Будь передо мной человек, я сказал бы, что все это происходит между его губами. Про гусеницу так не напишешь. Но челюсти скоблят, тут же наскобленное собирается в комочек, и, право, то, что видишь, очень похоже на сказанное в первой фразе.

Гусеничка не просто скоблит. На нижней «губе» ее — отверстие прядильной железки. Из него тянется тончайшая паутинка. Нежнейшие стружки, наскобленные гусеницей, склеиваются паутинкой, и комочек получается прочным: он не развалится.

Готовый комочек отодвигается в сторону, но не падает. И тотчас же гусеничка начинает делать второй комочек. Она словно нижет бусы: комочек следует за комочком, и все они скреплены паутинками, образуют гирлянду, ниточку бус.

Фокусное расстояние у бинокуляра даже при увеличении в тридцать — сорок раз достаточно большое. В поле зрения много гусеничек, и все они нижут бусы. Пристально следя за одной, я поглядываю и на других. Одни работают чуть быстрее, другие — чуть медленнее. Но никто не остается без дела: все скоблят и нижут, скоблят и нижут.

Не знаю, как она узнает это, но, когда гирлянда достигла известной длины, низалыцица бус прекратила работу.

Беру несколько стеклянных чашечек. Кладу в каждую из них листья ястребинки (гусенички едят их, это мной уже проверено), всякие другие травки: пусть выбирают, что им по вкусу. В каждую чашечку сажаю по десятку гусениц. Они разные. Одни совсем голые: они не изготовили еще и первого комочка. Другие успели сделать поясок из одного ряда комочков. У третьих — уже что-то вроде короткой юбочки. Наконец есть и «раздетые». У кого я отнял первый же комочек, у кого — незаконченную ниточку бус, у кого — поясок. С некоторых я снял «юбочки», и короткие, и подлиннее. И наконец, в одну из чашечек я посадил пяток гусениц, с которых были сняты совсем законченные колпачки.

Приходится сознаться: я оконфузился с этим опытом. Когда я через несколько часов подошел к чашечкам, то увидел: гусеницы одеваются.

Они нашли, из чего сделать колпачки! Нежный пушок на нижней стороне листьев ястребинки оказался прекрасным материалом.

Опыт показал, что раздетая гусеничка одевается снова. Но ведь я-то хотел узнать в этот раз совсем другое.

Пришлось повторять опыт. Хорошо еще, что у меня был запас яиц и гусенички продолжали вылупляться.

— Теперь-?? уж вам не из чего будет сделать колпачки, — сказал я гусеничкам, рассаживая их по чашкам.

Угощение для них было подобрано такое, что ничего для колпачка не наскоблишь.

В одной из чашечек лежали листья ястребинки, но теперь без пушка. Я намучился, удаляя его, листья получались мятые, драные. Пришлось пристраивать их в пробирочки с водой, чтобы они тут же не завяли.

В эту чашку я поместил тех гусениц, которые уже ели ястребинку. Конечно, я раздел их. «Знакомая еда соблазнительнее, — предположил я. — Может быть, их не смутит неаппетитный вид листьев».

На всякий случай я проверил, станет ли гусеница есть такие странные листья: угостил ими других, уже надевших колпачки. Те не отказались: ели.

Прошел день, другой… Гусенички ползали по траве и листьям, по дну и стенкам чашки. Они явно беспокоились, искали. Конечно, бедняжки давно проголодались, но корм оставался нетронутым.

Третий день… Четвертый… Они тощали. Я менял корм, снова и снова мучился, удаляя пушок с ястребинки.

Гусенички начали умирать. Обедать раздетыми эти маленькие упрямицы никак не соглашались.

Когда живыми остались всего несколько гусениц, я положил им листья ястребинки с пушком. Ослабевшие, истощенные, они принялись одеваться. Они скоблили пушок на листьях — на еде — и не трогали этой еды. И, лишь когда колпачки были готовы, гусенички принялись за обед.

Из любого ли материала гусеница изготовит себе колпачок?

Для этого опыта я опять взял самых разнообразных гусениц: раздетых и еще не одетых, только что начавших одеваться и почти одевшихся.

Я кладу в чашки самый разнообразный материал: кусочки фильтровальной бумаги, расщепленные вдоль стебельки различных трав. Есть чашечка с кусочками пробки и есть с сердцевиной бузины.

И что же? Все они оделись!

Гусенички скоблили и белую сердцевину сухих стебельков, и поверхность кусочка фильтровальной бумаги, и белую, розовую, голубую и зеленую промокашку. Оказавшиеся в чашке с пробкой, ухитрились наскрести крохотные крупинки. Из них они изготовили колпачки, и эти колпачки были великолепны.

Опыты показали, что для колпачка годится всякий растительный материал. Был бы он сухим и легким. Конечно, есть и еще одно очень важное условие: он должен поддаваться челюстям гусенички. Может она скоблить его — хорошо, нет — значит, материал непригоден.

Осталось проделать еще одну серию опытов с изготовлением колпачка. Будет ли гусеница делать его слоистым, из разных материалов? Я заранее знаю результат такого опыта, но нужно проверить, да и просто интересно посмотреть.

Этот опыт не на один день. Крохотная гусеничка спешит одеться, и она изготовляет колпачок быстро. А затем она надстраивает его по мере износа и роста. Тут уж никакой спешки нет.

Теперь я рассаживаю около сотни гусеничек по двум десяткам чашек. В каждой чашке свой материал для надстройки колпачка: всякие стебельки, кусочки разной бумаги, пробки и разных сортов сердцевины.

По временам я меняю эти обломки и кусочки. Мне приходится вести сложную запись, чтобы каждый раз в чашечку попадал еще не побывавший в ней материал.

Мои подопечные растут, надстраивают колпачки. Они берут тот материал, который оказался возле них. При разных сортах материала и колпачки получаются разноцветные. Некоторые из этих колпачков очень красивы, но так малы, что оценить их красоту можно лишь при помощи сильной лупы.

Свой колпачок-мешочек гусеница надстраивает спереди. Ее жилье растет впереди, изнашивается сзади. Эта изношенная часть постепенно истирается и осыпается мелкой пылью. Проходит не так уж много дней, и от первой одежды — крохотного колпачка — ничего не остается: он износился.

С ростом мешочницы колпачок становится все длиннее, превращается в трубочку. Но задний конец по-прежнему сужен, и чехлик выглядит длинным, а потому и узким колпачком.

Чехол не так уж долго оставался просто шелковой трубочкой. Понемножку он начал словно облипать мелкими кусочками растений. Они выглядели случайными огрызками, но их становилось все больше и больше, да и сами они оказывались все крупнее.

Подошло время переделки жилья. Гусеницы не сменяли для этого своего шелкового платья. Про них нельзя было сказать: переоделись. Они поступили гораздо проще: приладили к шелковому чехлу покрышку.

В ход пошло все: кусочки тонких стебельков трав, хвоинки, огрызки листьев. Зная повадки моих воспитанниц, я заранее положил в садки и чашки нужный строительный материал.

Теперь я не просиживал часами над чашечкой с гусеницей. Мне не нужен был бинокуляр. Следя за гусеницами «своими глазами», я лишь иногда брал в руки лупу. Гусеницы подросли, да теперь и работа их не была такой «микроскопичной», как у крошек, только что вышедших из яйца.

Гусеница хватала челюстями кусочки стебельков, вертела их и челюстями и ножками. Может быть, она выбирала, может быть, примеривалась. Случалось, что кусочек браковался, случалось, что гусеница брала его. Я не мог найти заметной разницы между такими кусочками, нередко это были две совсем одинаковые хвоинки. Очевидно, гусеница видела то, чего не видел и не мог видеть я.

Кусочек стебелька выбран. Гусеница хватает его челюстями за конец. Отгрызает здесь несколько крошек. А затем приподнимает стебелек и взмахивает головой и грудью. Резким движением она перебрасывает стебелек себе на спину. Не выпуская его из челюстей, прикрепляет этот конец к шелковому чехлу: приклеивает-привязывает паутинкой.

Вот и все. Начало постройке положено. За первым стебельком последуют второй, третий… Все их гусеница укладывает одинаковыми движениями, и все они довольно ровно ложатся вдоль чехла.

Размах определяет то место, где начинается покрышка. Впереди остается неприкрытый кусок шелковой трубки: грудь гусеницы не теряет подвижности из-за грубой покрышки.

Конечно, как ни изгибайся гусеница, она не построит чехла по всей длине шелковой трубки. Нетрудно догадаться, как она действует. Прием обычный: чехол надстраивается спереди. Понемножку вылезая вперед из шелкового чехла и надстраивая его, мешочница увеличивает поверхность своей «строительной площадки».

Не все идет гладко при такой постройке. Не всякий прутик, не всякая хвоинка ложатся вдоль чехла: иные и торчат в сторону. Особенно заметно лежат вкось и даже поперек кусочки листьев.

Причина проста. Гусеница хватает стебелек, хвоинку за конец. Схватив, закидывает себе на спину и тотчас же прикрепляет. Она не укладывает, не примеряет этот стебелек на спине: как ляжет, так и останется. А ляжет он так, как схватила его гусеница. Схватила наискосок, косо ляжет он и на спину. Огрызки листьев короче, их легче закинуть на спину в любом положении. Поэтому и лежат они как придется.

Все же чехол не выглядит очень растрепанным. И опять: не так уж трудно сообразить почему. Гусеница ползает, и торчащие далеко в стороны стебельки и хвоинки цепляют за все по дороге. Постройка прочна, но в конце концов такие стебельки отваливаются или надламываются.

Работа растягивается на много дней. Это не первый колпачок, который крошка-гусеничка спешила надеть поскорее. Гусеница ест, ползает, строит чехлик. У нее всякие «дела», и на первом месте, пожалуй, еда.

Покрышка готова. Эти слова не означают, что гусеница прекратила работу. Шелковая трубочка скрылась под всяким растительным мусором, но это не причина для окончания работы строительницы. Гусеница продолжает надстраивать чехлик спереди, а он изнашивается сзади.

В один прекрасный день мои мешочницы поползли по стенкам садка. Они принялись подвешивать свои чехлики, прочно прикрепляя их шелковинками к стенке. Подвесив чехлик, гусеница заделывала шелком вход в свое жилье.

Гусеницы приготовились зимовать.

* * *

Что делать с ними?

Не удивляйтесь такому вопросу. Для него были свои причины.

Я еще не назвал полностью моих воспитанниц. Мешочниц много: на земном шаре их распространено около пятисот видов. Среди этого множества видов есть и вредные. Они встречаются по большей части на юге, особенно в тропиках. Север не очень подходящее место для южанок-мешочниц. Сахарный тростник и цитрусы, плодовые деревья и злаки, хлопчатник, виноград, чайный куст, луговые травы, какао, кофе… Длинен и разнообразен список растений, повреждаемых гусеницами мешочниц.

В нашей стране встречается около ста пятидесяти видов этих бабочек, а всего около восьмисот. Очевидно, для полного знакомства мало слова «мешочница», нужно сказать точнее.

У меня жили гусеницы мешочницы одноцветной, прозванной так за одноцветную черно-бурую окраску ее самца. Иной раз они повреждают злаки, кое-какие кустарники.

Эти мешочницы развиваются медленно: их гусеницы зимуют два раза. Лишь на юге они окукливаются после первой зимовки.

Две зимы! Вот почему я задумался. Все будущее лето возиться с гусеницами, кормить их? А окукливаться они будут лишь через весну, и лишь тогда понадобятся мне.

Не проще ли отнести моих мешочниц в лес, а в конце будущего лета набрать новых, проживших второе лето?

Так я и сделал.

Прошла зима, миновало лето. Осенью я отправился на поиски мешочниц. Теперь чехлики были крупные, хорошо заметные: 3–4 сантиметра длиной. У одних было много стебельков и хвоинок, они выглядели лохматыми метелочками, и у них была длинная голая шелковая трубочка. Это чехлики самцов. У будущих самок чехлики были поаккуратнее, шелковая трубочка едва заметна, в покрышке много кусочков листьев.

Всю зиму садок с чехликами пробыл на холодной веранде. Весной, когда сильно потеплело и распушились березы, гусеницы зашевелились. Пришло время превращения в куколку, и мешочницы поползли. Куда? Зачем? В куколку можно было превратиться тут же, не сходя с места. Нет! Им обязательно нужно было ползти, особенно будущим самкам. Эти старались забраться как можно выше.

Настало время для последнего опыта с гусеницей. Что сделает она, если я разломаю ее чехлик?

Осторожно вынимаю гусеницу из чехлика. Это не такая простая задача: мешочница старается съежиться, уйти в глубину своего жилья. Не хватать же ее за голову пинцетом и тащить силой!

Маленькими ножницами начинаю прорезать шелковый чехол вдоль. Это очень опасная операция: чуть задень гусеницу кончиком ножниц, и она окажется раненой. Приходится осторожно оттягивать чехол и в то же время едва заметно работать ножницами, направляя их вверх, чтобы не зацепить гусеницу.

Чехлик разрезан, мешочница из него вынута. Голая, беспомощная, она лежит на кусочке фильтровальной бумаги. Кладу рядом с ней стебельки, клочки сухих листьев, хвоинки: горку всякого мусора.

Гусеница заползает под кучку. Чуть раздвинув стебельки, я вижу все, что происходит под кучкой мусора. Мешочница вертит головой, как-то бестолково тычется во все стороны: вверх, вниз, в бока. И всюду, куда ткнется ее голова, вернее — рот, появляется паутинка. Нити тянутся во всех направлениях, мешочница прядет и прядет. Нет ни шелкового чехла, ни покрышки из стебельков. Кучка так и остается кучкой, и лишь некоторые стебельки сдвинуты ворочающейся гусеницей.

Я вынимаю из чехлика вторую гусеницу, третью, четвертую… Все оказываются такими же нескладными: плетут не поймешь что под кучкой мусора.

Прошло немало времени, но чехлики так и не появились. На песке лежали кучки стебельков, под ними — что-то вроде полога из паутинистой ткани.

Гусеницы кое-как прикрылись шелковыми одеялами. Но и одеяла были сотканы как попало, и закрылись ими гусеницы как пришлось. Конечно, сдвинуть с места такое сооружение гусеница никак не могла. Да и как его сдвинешь? Кучка мусора и песок под ней превратились в какой-то растрепанный ком, переплетенный паутинками. А внутри него продолжала ткать покров гусеница.

В лесу участь такой гусеницы печальна: проныры-муравьи в первый же день овладеют богатой добычей.

В садке… Здесь гусеница защищена от врагов. Она превратится в куколку. В свое время появится бабочка. Но… выхода наружу нет.

Я разобрал одну из кучек мусора, осторожно прорезал шелковый полог. Внутри лежала куколка самца. Пригретая солнцем, она шевелилась, вроде как ползла вперед. Но ничего из этих попыток не получалось. Шелковой трубочки, в которой было так удобно продвигаться вперед, упираясь в стенки, нет. Куколка елозила туда-сюда, но голова ее всюду упиралась в стенку полога.

Когда появился самец, он не смог выползти из оболочки куколки: некуда было.

И, уж конечно, совсем плохо пришлось самке. Не было «крылечка», на которое она смогла бы чуть высунуться из своего домика. Да и откуда возьмется крылечко, когда нет самого дома?

Бедняги так и остались под развалинами, затканными изнутри толстым шелковым пологом.

Что случилось? Почему мешочница не починила свой чехлик-домик как следует? Почему она не построила новый чехлик?

Для всего свое время.

Два лета гусеница росла и надстраивала свой домик. Она прикрепляла шелковинками к нему былинки и осенью. Все это гусеница делала, пока она ела и ползала, пока она была еще гусеницей.

Прошла вторая осень, прошла вторая зима, и снова наступила весна. Гусеница стала взрослой, наступило время ее окукливания. И повадки гусеницы изменились.

Весной, перед окукливанием, гусеница не надстраивает, не чинит домика. Теперь она занята другой работой: ткет, превращает шелковый чехол в толстое покрывало. Ремесло плотника-строителя ею оставлено, она превратилась в ткача.

Домик-чехлик сломан, его нужно починить. Но мешочница «разучилась» чинить, она даже не замечает поломки.

Вспомните гусеницу-крошку. Она умирала от голода, но отказывалась есть, пока не наденет на себя колпачок. Упрямство? Глупость? Нет!

Все это проявления инстинкта, длинной цепи сложных поступков. Здесь нет ни «вчера», ни «завтра», а только «сегодня». Возврата нет. Сделанное не повторяется, и мешочница не может проделать сегодня ту работу, с которой было навсегда покончено вчера.

Сделай она так, построй свой чехлик накануне окукливания наново, и мы сказали бы: «Это уже не инстинкт, а нечто более высокое».

Что еще рассказать про моих мешочниц? Те, кому я не мешал окуклиться, превратились в куколок. Из них вышли бабочки, самки отложили яйца. Впрочем, этого я уже не видел: я отнес самок в сад. А когда я их нес, за мной летели самцы…