За последние месяцы вид дороги, создаваемой десятилетиями, несколько видоизменился. Многочисленные плакаты вдоль обочин, прославляющие победную поступь социализма, а также «КПСС — ум, честь и совесть нашей эпохи» потеснили предостережения о радиоактивном заражении местности. Под огромным плакатом с надписью «Вперёд к победе коммунизма!» пристроилась скромная табличка с надписью: «Стоп. Пункт дезактивации транспортных средств».

В начале пути Камушев переживал о том, что его пассажиры будут отвлекать его от своих мыслей, но они молчали. Это молчание стало надоедать ему. Он порылся в своей памяти, чтобы отыскать какую либо тему для разговора, но ничего подходящего, к своей досаде, так и не вспомнил. При первом робком голосе малыша он насторожился.

— Мам, а что наш папа там делает?

— Лечится, наверное, сынок!

— Это в него и уколы втыкивают?

— Наверное! — вздохнула Татьяна.

Камушев взглянул в зеркало заднего вида и встретился с вишенками глаз, наполненных ужасом.

— Женя, а ты не боишься уколов? — спросил он.

Ребёнок опустил головку, ушки его порозовели.

— Не–е–ет! — послышался его еле слышный шёпот.

— Он у нас только прививок боится немножко! — пришла на выручку Татьяна. — Правда, сынок?

Ребёнок несмело приподнял голову, и с благодарностью взглянув на мать, утвердительно кивнул.

Камушев долго блуждал по Тетереву, пока, наконец, не прилип к хвосту «скорой помощи», которая и привела его к воротам «Лесной сказки». Дежурный дозиметрист, не поверив низким показаниям прибора, поменял в нём питание, повторил свои измерения, позвонил куда–то и только после этого кивнул на беседку внутри территории, огороженной высоким забором.

— Проходите сюда! Сейчас он выйдет, ждите!

Камушев походил вокруг, разминая затёкшие ноги. Полюбовался на фанерную ворону с куском сыра в клюве и взгрустнул, вспомнив о том, что его желудок уже давно напоминает ему о своём существовании. Невдалеке стайка медицинских сестёр обступила парней в полосатых пижамах. Оттуда звенели струны расстроенной гитары и молодой голос, удачно копируя Высоцкого, с надрывом хрипел его песни.

Из всех видов искусств, Камушев признавал только цирк. Всех остальных артистов, а заодно и художников он считал бездельниками, проедающими народные деньги. Владимир Высоцкий занимал в его сердце особый, и даже почётный уголок. Но если бы того потребовала партия, Камушев смог бы произнести в адрес поэта длинную разоблачительную речь и даже публично назвать его «прихвостнем капитализма». Но то время, когда это требовалось делать, и это делали, уже безвозвратно ушло. И ушло оно не потому, что новый генсек провозгласил «плюрализм мнений», а по причине весьма грустной — к тому времени великий русский поэт и непревзойдённый бард уже покинул наш грешный мир.

«Вот ведь какая штука, — подумал Камушев, — человек умер, а слово его живёт, другой жив, а слова его мертвы». Пока он рассуждал о том, куда бы поудобнее разместить эту мысль, а потом блеснуть ею на очередном собрании, появилось некое существо, напоминающее перевёрнутую швабру, облачённую в больничный халат. По широкой улыбке, да по лихорадочному блеску глаз, Камушев узнал Безродного. Татьяна кинулась навстречу мужу и не в силах сдерживать себя, разразилась рыданиями. Камушев почувствовал себя здесь совершенно лишним, и неловко переставляя ноги, поплёлся к машине. Там он отыскал пачку сигарет, припрятанную на тот случай, когда не сможет сдерживать себя в борьбе с никотином. Эту борьбу он вёл давно и постоянно её проигрывал. Когда все болты на колёсах были им протянуты, а давление в шинах стало соответствовать норме, наконец, появилась супружеская чета. Камушев прижал Безродного к своему животу и, не моргнув глазом, соврал:

— Ты прекрасно выглядишь, Володя! Мне бы твой вес!

Костюмы себе Камушев подбирал в специализированных магазинах, и если удавалось какой–либо из них застегнуть на все пуговицы, то он считал свою находку большой удачей. Последнее пожелание он произнёс с явным намёком на свою полноту.

— А ты тут недурно загорел! — подкинул очередной комплимент Камушев. — Только почему–то пятнами!

— А это от респиратора белое пятно осталось! — оправдал свой неравномерный загар Безродный. — Респираторы практически не снимали! Одно время завезли огромную партию, а они все с пластиковой подкладкой изнутри! От пота у меня на подбородке чирей вскочил, да такой огромный, что не только намордник одеть, рот раскрыть невозможно было! Пока тот чирей не лопнул, без респиратора пришлось работать! Надышался тогда радиоактивного йода, голосовые связки им и посжигал! Вот и хриплю до сих пор!

— Таня! Нужно немедленно приступить к откорму мужа! — бодрым голосом распорядился Камушев. — А ты здесь действительно недурно устроился, — подтолкнул он в бок Безродного, предварительно убедившись, что Татьяна, занятая своими делами, их не слышит, — сколько девочек кругом!

— Медиков здесь человек сто пятьдесят, а больных всего двенадцать! — охотно пояснил Безродный. — В основном, одни «партизаны» лежат! Кто с сердцем, кто с радикулитом, двое с желудками маются! Тут недавно один дед, эвакуированный из зоны, умер! Врачи удивляются, и анализы у него неплохие были, и сердце, как у быка, а вот такая неприятность произошла! А я думаю так, что его самая, что ни на есть обыкновенная ностальгия доконала! Нам, жителям каменных городов ту болезнь не понять! А для старичков, многими поколениями приросших к земле своих предков, эта болезнь смертельна! Старики ведь, как грибы, пересадить их на другое место невозможно! И сколько душ оторванных от своих деревень ностальгия на тот свет отправит, никто не знает, и никто того считать не будет!

С доводами Безродного Камушев молча согласился.

— Мы как–то спорили с вами о причинах взрыва! А вы знаете, что написано на здании АЭС?

Камушев пожал плечами.

— По всей длине крыши административного корпуса, а это полторы сотни метров, установлена надпись: «Чернобыльская АЭС имени Ленина работает на коммунизм». И в конце восклицательный знак в три метра высотою.

Безродный внимательно взглянул в глаза своего собеседника, пытаясь прочесть то, какой эффект вызвали в его душе эти слова. Так как под маской внимания, которую Камушев старательно сохранял, не удалось ничего обнаружить, Безродный приступил к более подробному изложению своей идеи.

— Эту надпись можно было бы принять за иронию, но в ней сокрыта величайшая истина. Если бы такая надпись была исполнена на какой–либо другой станции, то взорвалась бы не Чернобыльская, а та, другая станция. И сегодня я в этом полностью уверен.

А вся наша беда в том, что, низвергнув Бога, мы водрузили на пьедесталы насильников и убийц. А к врачеванию наших душ мы пригласили кухарку. Те, кому удалось выжить после операции, выполненной кухонным ножом, из сыновей Господа стали превращаться в скотов. На зыбучем песке мы стали сооружать вавилонскую башню. И этого Бог вынести не смог. Скоро наша башня рухнет окончательно и погребёт под своими обломками каменных идолов, которым мы поклоняемся и Чернобыль тому только начало.

— А где же выход? — тоскливо спросил Камушев. — Он уже начал догадываться о том, что имеет дело с сумасшедшим.

— Выход? — задумался Безродный. — Выход у нас только один, нужно отобрать у кухарки наши души, иначе они протухнут в её помойном ведре. Будут гибнуть галактики и народятся новые, чтобы по воле Творца вновь народиться или погибнуть вновь. Но только человеческая душа бессмертна, ибо она является частицей самого Господа Бога.

— Это, наверное, тебе твоя Библия мозги помутила? Вредная книга, не зря её запретили! — наконец вставил Камушев. Произнёс он это шутливым тоном. — Жизнь, она Володя намного проще!

— Когда мы шли в свой первый рейс, я попросил у Бога помощи. Он помог мне тут же. Но я отнёс его помощь к счастливой случайности. Лишь позже, когда у меня появилось время для осмысления пройденного пути, я понял, что таких случайностей не бывает. Для Бога, наверное, тоже было важно, чтобы я дошёл тогда до цели, потому, что я шёл правильно.

— Так это Бог привёл тебя до больничной койки? — усмехнулся Камушев. — И это ты называешь правильным путём?

— За всё нужно платить, ибо блага, полученные бесплатно, только развращают душу. Я плачу, и плачу очень хорошую цену. А вера, она не может возникнуть просто так, на пустом месте. Вера преподносится человеку как величайшая награда, которую нужно заслужить!

Камушев попытался куда–либо пристроить полученную от Безродного последнюю информацию, но так как все подходящие для этого места оказались заняты, он выбросил её за ненадобностью.

— А ты какую дозу радиации подхватил? — поинтересовался он.

— Это военная тайна! — отозвался Безродный.

— Ну не хочешь, так и не говори! — обиделся Камушев.

— Да нет, вы меня не правильно поняли! — заспешил с оправданием Безродный. — Я сам того не знаю! Эту тайну охраняют от меня, как от врага отечества! Сюда и корреспондентов не пускают, и не только иностранных, но и своих! Иначе они раструбят на весь мир о том, что мы свой «саркофаг» из человеческих трупов складываем! Так что о моих дозах радиации вы свою партию спросите, это она нам всем рты и уши заткнула!

Камушева передёрнуло от последних слов, он нервно оглянулся вокруг, но, убедившись в том, что их кроме Женьки никто не слышит, процедил сквозь зубы:

— Отправляя тебя в зону, я надеялся, что хоть тут–то тебя жизнь обломает, да всю твою дурь из головы вышибет! Что ты хоть приземлишься хотя бы немножечко, что ближе к жизни станешь! А ты, каким был, таким ты и остался! Ты что это опять несёшь? Ты хоть меру то знай!

— Александр Иванович, дорогой, — с кривой улыбкой произнёс Безродный, — у меня под действием облучения, боялка уже атрофировалась! Пока ваш марионеточный суд доберётся до меня, я уже буду свой ответ перед Богом держать! И судить Он меня будет не за то, что мой голос вдруг прорезался, а за то, что я все эти годы, как ягнёнок, молчал!

— Может быть тебе со справкой об облучении помочь как–то надо? — опять вернулся к теме Камушев. — Официальное письмо напишем! Там тебе хорошие деньги начислили, получишь их, и съездишь за справкой! Когда у тебя будет справка, то к тебе совершенно иное отношение появиться! Тебя хоть лечить по нормальному начнут, а иначе как на симулянта смотреть будут! Дашь на лапу, кому следует, и тебе любую справочку напишут. Это ты и сам без меня понимаешь!

— Да не буду я никакой справки доставать! От меня только того и ждут, чтобы я на колени перед мразью упал! Чтобы я в грязи у кого–то под ногами ползал? Я сам себя за это ненавидеть буду! Я лучше сдохну, как собака, но не унижу себя до их самодовольных рож! Эта мразь только потому и существует, что мы все у них в ногах валяемся! С меня уже хватит, я уже стал совершенно другим!

Такой ярости, которая изобразилась на лице Безродного, Камушев ни у кого не наблюдал. Он вспомнил, что когда–то очень давно, ещё в пору его юности, как–то встретили его вчетвером на другом конце города и жестоко, без всякого повода избили. Били его долго и лениво, наслаждаясь его беспомощностью. Он тогда сильно кричал, но в его крике не было мольбы о милосердии, в его глотке клокотала звериная ярость. Он потом долго вынашивал планы мести, но так и не смог их осуществить. С годами всё прошло, он больше не попадал в подобные переделки, потому что научился обходить стороною подозрительные места.

— Идите обедать! — пригласила Татьяна. — Хватит вам там секретничать!

Камушев был очень рад так вовремя последовавшему приглашению. Расположившись у скатерти, заставленной различными закусками, он неспеша намазал на ломоть хлеба слой горчицы толщиной в палец.

— Картошечка, да с малосольненькими огурчиками! — издал восторженный вопль Безродный. Его недавний нервный срыв выдавали только мелко трясущиеся руки. — Что может быть вкуснее?

Татьяна приняла восторги мужа в свой адрес и в смущении зарделась.

— Отвык от человеческой пищи! — пожаловался Безродный. — Здесь нас кормят тем, чего я раньше никогда и не нюхал. То осетрину подадут, то чёрной икрой балуют, а вчера ананасы давали. Я до этого и не знал, что такая пища у нас в стране существует. По–видимому, где–то партийные запасы с нами поделили. А оно ничего в глотку не лезет. Не привык мой кирзовый желудок к их яствам.

Камушев порылся в своей сумке и извлёк из неё бутылку коньяка.

— Нам с Женькой машину вести, потому только «пепси», а вам с Татьяной даже медицина рекомендует!

Безродный внимательно изучил этикетку и с сожалением в голосе отказался.

— Рекомендуют, но только то, что не крепче кислого молока! Тут и без вина лёжа качает, да в глазах всё плывёт! Боюсь, что после первой капли не найду свою дверь! Так, что оставь её Иванович до лучших времён!

Разлили по стаканам «пепси–колу», чокнулись по русскому обычаю, выпили. Камушев скорее по привычке, чем по необходимости закусил выпивку своим горчичным бутербродом, способным прошибить слезою, пожалуй, даже самого Лаврентия Павловича.

— Я слышал такое, что вас скоро награждать будут! — высказал свои соображения Камушев. — Тем, кто на бетоне работал, я так думаю, в первую очередь ордена вручат!

— В Чернобыль в последнее время столько различных чиновников понаехало, что нам ничего не достанется, — отозвался Безродный. — Да и система распределения такова, что пока ордена и медали пройдут через райкомы, обкомы, парткомы, то там, в основном, и осядут. Шофёру, что генерала возил, может и перепадёт что, а нашим парням ничего не светит. А для меня лучшая награда — «саркофаг». И это единственно вечное на нашей планете. Время разрушит монументы, рухнут египетские пирамиды, но «саркофаг» — памятник нашему мужеству, человечество будет хранить вечно!

— У моего соседа пёс есть, — вставил Камушев, — холёный пёс! По праздникам сосед выводит его гулять со всеми его собачьими наградами! Вся грудь у той собаки, как у боевого генерала медалями горит! Мне с моим помятым значком «ударник коммунистического труда» как–то стыдно мимо той собаки идти!

— Щенку, который родился в чукотском таборе, всю жизнь тянуть свою лямку! — отозвался Безродный. — И для него уже счастье не быть побитым своим хозяином или покусанным за место у костра такими же, как и он сам. Лучшая награда для него — объедки со стола своего господина! А медали, они предназначены для тех псов, что воспитаны в уюте столичных квартир! Тем из них, кто лучше других усвоил науку вилять хвостом, да стоять на задних лапках! Тем, кто при команде «фас» быстрее других вгрызается в глотку своего ближнего!

— Ну, а тебе не стыдно будет той собаке в глаза глядеть? — не сдавался Камушев.

— Нисколько! Найдите мне сегодня сталинского палача, гордящегося своими наградами. Кто сегодня наденет ордена за освоение целины, которая, благодаря «руководящей и направляющей», родит сегодня только пыльные бури. А медали, как за строительство, так и за погребение Чернобыля из того же металла отчеканят! Они быстро потускнеют, потому, что проба слишком низка!

— А те парни, что здесь лежат, они тоже облучились? — спросила Татьяна. Воспользовавшись тем, что муж был занят разговором, она подложила в его тарелку пару ложек салата.

— Многие уже хватанули своего, у некоторых всё ещё впереди! — пояснил Безродный. — А вы знаете, почему люди пошли в зону? — спросил он, вновь обращаясь к Камушеву.

— Так же, как и все, заставили и пошли! Кого убедили, кого запугали! Что тут неясного, вместе ведь людей вербовали!

— Не совсем так! — возразил Безродный. — Я позже понял, почему нам так легко удалось сколотить бригаду!

Он выдержал паузу и произнес, разделяя каждое слово:

— Каждый из них в глубине души верил, что все их жертвы общество оплатит сполна! Если не им, то хотя бы их сиротам!

Они и сейчас наивно полагают, что общество оставит в своей памяти их имена! Нас с детства воспитывали на героизме революций и войн! И вот этот героизм и сыграл свою решающую роль! Но самое печальное, что завтра случится, так что общество их предаст! Плоды подвига ликвидаторов пожнут мошенники, инвалидов уберут с глаз долой, покойников запрячут втихаря, а победители приползут на своих костылях и станут в очередь за милостыней у кабинетов зажравшихся партчиновников! И это унижение станет страшным испытанием для очень многих!

— Володя, ты плохо думаешь о людях! — вставила реплику Татьяна.

— Танюша, милая, я никого не хочу обидеть! Я математик по складу своего ума, я считаю и множество раз пересчитываю варианты, прежде чем сделать выводы! Иногда мои прогнозы не сбываются, но это случается крайне редко!

Помолчали, каждый был занят своими мыслями. Женька прильнул к отцу. Как и всем детям его возраста ему хотелось быть в центре внимания, но сложившаяся обстановка мешала ему это сделать. Безродный время от времени заглядывал ему в лицо, прижимал его к себе покрепче и улыбался.

— Ты немного отстал от жизни, Володя! — нарушил молчание Камушев. — Пока ты здесь валялся, в стране началась перестройка! Она должна всё поставить на свои места!

— Телевизор–то я смотрю, Иваныч! — отозвался Безродный. — Только меня удивляет твоя вера в Горбачёва! Не плоды ли его «Ускорения» мы сейчас пожинаем?

— Всё течёт, всё изменяется, человек тоже!

— Человек, да, — согласился Безродный, — но не большевик! За семьдесят лет он ничуть не изменился! Вот когда мы из главного символа большевизма — мавзолея Ленина, сделаем общественный сортир, вот только тогда большевик изменится!

Татьяна испуганно взглянула на Камушева, прочитала на его лице вскипевшую ярость и перевела свой взгляд на Безродного.

— Зря ты так, Володя! — прошептала она.

— Почему же зря? — успокоился Безродный. Он понял, что по своей неосторожности, он нечаянно пролил ковш кипятка, на задремавшего было льва, и приготовился к отступлению.

— Мне кажется, что нам уже давно пора определиться, что же такое мавзолей! Это что, музей? А чучело в нём находящееся — экспонат? Ты бы согласился, Иванович, чтобы из твоего трупа вытряхнули потроха, засолили, набили живот опилками и выставили твою мумию на всеобщее обозрение? Я, например, нет! Более того, я бы не пожелал такой участи своему даже самому заклятому врагу! Меня ужасает то, что масса людей идёт на поклон к той мумии! Что ведёт тех людей? Простое любопытство? Но ведь это кощунство! И когда я вижу ту толпу некрофилов, что стоят в огромной очереди на подступах к мавзолею, мне хочется воскликнуть: товарищи, мы с вами извращенцы!

А перестройка, — вполне миролюбиво продолжал он, — может это и хорошо! Только пусть мне объяснят, что же это такое! По пунктам объяснят! Какой срок исполнения каждого пункта, чего мы от неё хотим! И, наконец, во сколько дырочек на моём ремне она мне обойдётся! Есть ли ответы на эти вопросы? Их нет даже у самого Горбачёва! Потому что всё, что большевики затевали, так же невыполнимо, как и построение коммунизма, в который вы нас гоните, как стадо баранов! Впрочем, я это зря, единственное, в чём большевики преуспели, так это в построении концентрационных лагерей! — торжественно закончил он. — Скажите мне честно, Александр Иванович, вот вы верите в коммунизм?

Камушев опешил от такого неожиданного вопроса. Он попытался промолвить, что–то неопределённое, что часто делал в подобных случаях, но Безродный, предвидя его ход, потребовал:

— Нет, нет, вы не Горбачёв, и не забалтывайте прямой вопрос словесным поносом! Ответьте мне честно, Александр Иванович, положив руку на сердце!

— Нет! — злясь на самого себя, выдавил Камушев.

— Вот видите?! — не скрывая своего восторга, завопил Безродный. Он сполна использовал свои преимущества больного, и казалось, что его совершенно не заботит то время, когда ему вновь придётся ступить на ковёр кабинета Камушева. — Тогда на какой хрен мне нужны коммунисты? Для чего они выгоняют меня каждый день на строительство того, что невозможно построить? И мало того, они и сами осознают полную безнадёжность своей авантюры!

Последнюю реплику Безродный произнёс с огромным воодушевлением. В течение этой речи указательный палец его правой руки был направлен в широкую грудь Камушева. Посторонний наблюдатель мог бы подумать, что он присутствует на судебном заседании, где роль страшного преступника исполняет Камушев, а Безродный произносил в его адрес обвинительную речь прокурора.

— Перестройка, конечно же, состоится! — хрипел Безродный. — Но для того, чтобы ее начать, нужно, в первую очередь выгнать в три шеи того прораба, который чёрт те знает что тут настроил! Пли вы опять доверите тому беспробудному пьянице свои деньги, свои строительные материалы и своё время? Я нет!

Зачитав справедливый, по мнению Безродного, приговор, он провозгласил тост:

— Давайте хряпнем! Наливай свою пепси–колу!

Похрустели огурчиками. Малыш, дождавшись своего часа, прошептал на ухо Безродному.

— Папа, а ты мне сказку расскажешь?

— Не приставай к отцу! — прикрикнула Татьяна. — И положи нож на место, негодник! Порежешься опять!

— Ну–ка ответь ей, сынок, ответь! — мгновенно среагировал Безродный. При этом он подмигивал сыну и делал ему рукой какие–то только им понятные знаки.

— Шрамы на теле, да пыль дорог на висках — вот то лучшее, чем может украсить себя настоящий мужчина! — торжественно продекламировал Женька когда–то заученную им фразу. При этом он поднял свой указательный палец вверх, заставив Камушева улыбнуться.

— О–о–о! — восторженно завопил Безродный, — моя школа! — произнёс он с гордостью. При этом он потрепал сынишку за плечо и чмокнул его в ушко.

— Так про что тебе сказку рассказать?

— Про оленя, что на своих рогах солнце принёс!

— Ну, эту сказку ты уже много раз слышал! Давай я тебе лучше про мамонтов расскажу!

Безродный откашлялся, устроился поудобнее, окинул взглядом корабельные сосны и стал рисовать картину, созданную его больным воображением.

— Это было так давно, что даже дедушка моего дедушки не помнил того, когда это было!

В том месте, где сейчас расположена Чукотка, лежала цветущая страна. С голубых гор там стекали хрустальные ручьи, а в их прозрачных струях резвились разноцветные рыбки. На громадных деревьях дарующих ласковую прохладу, зрели диковинные плоды, а в ветвях тех деревьев пели свои песни райские птицы. Человек тогда ещё не был человеком, хотя хвост у него уже отпал, а по деревьям он лазал только в случаях крайней на то необходимости. Вершили же справедливость на той земле мудрые животные мамонты. И была счастлива та земля.

— Папа, а мамонты, они были домашние? Да? — спросил Женька.

— Нет, сынок! — воскликнул Безродный, — они были свободными! — Слово «свободные» он произнёс с особой интонацией.

— А на самом Севере, — продолжал свою сказку Безродный, — народилось в это время Зло. Стало скучно ему среди льдов и метелей и решило оно посмотреть на мир. «Доброму гостю мы всегда рады, — сказали мамонты. — Если ты пришло к нам с добрыми помыслами и открытым сердцем, то будь нашим гостем».

Прошло немного времени, собрали мамонты свой народ и возопили: «Почему лисица обижает зайца? Почему кукушка бросила своих детей? Почему волк своим тоскливым воем нагоняет тоску на наши сердца? Не Зло ли тому причина?» — и изгнали мамонты Зло со своих владений. «Погодите! — прокричало Зло.

— Я ещё вернусь сюда! Я ещё припомню вам всем свои обиды!» Возвратилось Зло домой, собрало великое войско, пустило впереди себя лютый холод и двинулось войной на ту землю. В ужасе побежали звери и птицы от наступающего Зла, но только мамонты встали на защиту своих владений. Одели они на себя толстые шкуры, отточили бивни об скалы и стали крушить теми бивнями наступающие льды. Своими могучими телами они прикрывали хрупкие посевы, а ногами топтали вьюгу. Много раз пряталось солнце и вновь вставало над полем сражения, но битва продолжалась. Слабели мамонты, но слабело и Зло. «Их, наверное, невозможно победить!» — подумало оно и отступило. Но от тяжёлых ран, полученных в том бою, полегли и мамонты.

Прошло много–много лет. Вернулись в ту страну люди. И когда находят они в тундре останки мамонтов, то покуривают свои коротенькие трубочки, покачивают головами и говорят: «Большой был мамонт, а какой был дурак, однако! Почему он не ушёл вместе со всеми? Почему он не уступил Злу?» И никогда человеку не понять мамонта, потому, что человек произошёл от глупой и трусливой обезьяны.

Безродный погладил ребёнка по голове.

— Вот она и вся сказка, сынок!

Малыш подумал немного и спросил:

— Папа, неужели это правда, что человеки от обезьянов произошли?

— Так нас в школе учили! — подтвердил отец.

— А почему сейчас обезьяны в человеков не происходят?

— Почему же не происходят? Очень даже происходят! Вот в Африке, говорят, почти все обезьяны уже в людей превратились!

— А у нас?

— А что у нас? Во–первых, — все наши обезьяны в клетке сидят! Во–вторых, у нас климат совершенно не тот, у нас холоднее на много, чем в Африке! Поэтому у нас совершенно наоборот происходит, у нас люди шерстью обрастают!

— Сказки у тебя всегда какие–то грустные! — вздохнула Татьяна. — Есть ничего больше не будете? Ну, тогда я приберусь!

Татьяна собрала посуду и пошла мыть её к озерку. Безродный проводил её глазами и извинился.

— Ты уж прости меня Иваныч, что я так резок был! — он заискивающе взглянул в глаза своего шефа.

— Ничего, ничего! Бывает! — принял извинения Камушев. Он даже засмущался слегка, чего никак от него нельзя было ожидать.

— В последнее время я особенно остро почувствовал то, что, так как мы жили до сих пор, жить нельзя! А что нужно делать для того, чтобы начать иную жизнь я не знаю! Прежде всего, я так думаю, что необходимо как–то изменить наше отношение к жизни! Но даже если каждый из нас начнёт это делать сегодня же, то пока мы станем жить лучше, на это уйдут многие и многие годы! Есть ли у нас с вами такое время? Нет! Вы слышите, Иваныч, парни поют! А ведь многие из них так и не смогут выкарабкаться из объятий смерти! И не потому, что их радиация покосит, нет! Их болезнь ещё более тяжёлая, — иждивенчество её имя! Это хроническое заболевание всего нашего общества, а, пройдя через Чернобыль, оно обострилось!

Камушев с удивлением взглянул в глаза Безродному, пытаясь определить, что же тот опять выкинет.

— Непонятно? — догадался Безродный. — Тогда я вам более подробно объясню! У меня в палате парень один лежит! Ну, может быть он и не совсем здоровый, но если у него что–то где–то кольнёт, чего он раньше бы и не заметил, радиация, сегодня кричит! И вот он так и прислушивается к каждой своей болячке! Там где–то хрустнуло, там что–то скрипнуло, то тяжесть какая–то в животе образовалась, а причина одна — радиация и всё тут! Врачи отмахиваются от него, а он им; вы такие сякие лечить меня не хотите! Это меня–то? Героя! А я такой больной, такой больной! И в конце то концов вы все мне обязаны, потому что я ТАМ был! — это он так думает! А ведь он палец о палец не ударит, чтобы за себя постоять! В своих болячках он видит свой путь к самоутверждению, да ещё, в глубине души на какие–то льготы по жизни надеется! Вот он лежит себе и стонет, и тут у него болит, и тут болит, а лечить меня не хотят! Это меня–то? А ведь я своею жизнью их жизни защищал! Вот возьму и умру, и докажу всем! Ему так жалко себя становиться, что он чуть не плачет! И ведь он действительно вскоре может оказаться тяжело больным! Он даже и умереть может, чтобы в своём сознании героем остаться! Нет, нет, я не обвиняю его ни в чём! Причина его и наших болезней одна — рабство!

— Одумайся! — не согласился Камушев. — О каком рабстве ты говоришь?

— Рабство — это не финансовая или материальная зависимость! Рабство — это, прежде всего, состояние души! И вот об этом самом рабстве я и говорю! А наш Михаил Сергеевич это уже даже и не рабовладелец! Он — наш главный раб! И он никогда не сможет сделать нас свободными! Единственное, на что он способен — это удлинить наши цепи, примерно до той длины, по которой сам ходит! Ибо он не Бог и даже не Моисей, а такой же мешок, набитый дерьмом, как и мы с вами! Поэтому зря вы на него молитесь!

— Ты погоди, погоди! — запротестовал Камушев. — Это кто на него молится?

— И вы лично тоже! — отозвался Безродный. — Сначала со святого угла своего кабинета вы выкинули портрет Брежнева, потом Андропова в мусорный ящик отправили! Когда чёрт в свои когти Черненко прибрал, вы на освободившееся место Горбачёва вывесили!

— Но ведь я не молюсь на него! — улыбнулся Камушев.

— Конечно, нет! — вынужден был согласиться Безродный. — Иначе вы бы его в святом углу своей спальни вывесили!

Камушев хотел что–то возразить, но посчитал это бессмысленной тратой времени.

— Я теперь понял, почему вы — большевики так ненавидите Бога!

— Нельзя любить или ненавидеть того, чего нет! — отозвался Камушев.

— Ковыряются свиньи в навозе, и тоже в Бога не верят! По их понятию, они живут прекрасно!

Но ведь божественные заповеди они вечны! В них заложена святая истина, что, спасение человечества лежит в любви! Ни ложь, ни насилие, что и является вашим оружием против народа, ни звон клинков и животный страх перед тираном будут править миром, а только любовь! Классовая ненависть, которую вы — коммунисты, так упорно культивируете в массах, она же вас и пожрёт! Вас, как класс паразитов!

Вы, большевики, все заповеди божьи претворили в жизнь с точностью до наоборот! А это вы сами догадываетесь, что за признак! Да, я осознаю то, что вы принимаете меня за сумасшедшего! Но в последнее время, я начал с ужасом понимать то, что всё это время я существовал в огромном сумасшедшем доме! И только сейчас у меня наметились признаки выздоровления! Радиация окончательно убила в моём мозгу бациллу большевизма, и я благодарен ей за своё исцеление!

— Володя, ты живёшь только прошлым! То было совершенно иное время, сейчас очень многое поменялось! Наше будущее тогда станет лучшим, когда мы будем смотреть на него с оптимизмом, то есть с надеждой на лучшее!

— Но наше будущее никогда не наступит, если мы не учтём горькие уроки нашего прошлого и не осудим мерзость сегодняшнего настоящего!

Где–то прокаркала ворона. Из динамиков установленных по периметру лагеря струилась лёгкая музыка.

— Пощади меня, Володя, ибо как только ты начинаешь говорить о политике, у меня тут же начинаются приступы изжоги! Давай уж, о чём–нибудь другом! У тебя курить, ничего нет? Не хочется до машины идти!

— Курево нам не продают! — пояснил Безродный. — Медики здесь хозяева, потому запретили! Посжигали мы свои лёгкие радиоактивной пылью, кашляешь, — куски омертвевшего мяса вместе с гноем выскакивают! У самого без курева уши пухнут! Хотел вот у тебя сигаретку стрельнуть!

— Ну, уж нет! — отрезал Камушев. — Нельзя, значит нельзя! Будем вместе мучиться! За компанию оно веселее как–то!

— Вы опять там секретничаете? — подошла Татьяна. — Опять, наверное, о женщинах? Вон их здесь сколько ходит!

— Нам двоим уже поздно, а Женьке ещё рано! В основном только о погоде говорим! — успокоил Татьяну муж.

Посидели на поваленном ветром стволе дерева, слушая тишину. На коленях Безродного пригрелся солнечный зайчик.

— Папа, а кто это? — вдруг спросил Женька, указывая в пустоту.

Татьяна и Камушев испуганно переглянулись.

— Это мой Учитель ко мне пришёл! — ответил Безродный.

— А почему у твоего учителя нет ног?

— Он и без ног может двигаться со скоростью мысли!

Татьяна беззвучно заплакала.

Стали прощаться.

— Ты мать береги, сынок! — поцеловал Женьку Безродный. — Ты ведь пока у нас один мужчина в доме! Ну, мне пора! Сестрица меня уже давным–давно обыскалась! Под капельницу ложиться нужно, да и вам ещё в гостиницу устроиться надо!

Безродный с трудом оторвал от себя Татьяну, повисшую на его шее, неловко подал ладонь Камушеву и подпрыгивающей походкой, не оглядываясь, направился к железным воротам лагеря.

Камушев газанул, чтобы заглушить всхлипы Татьяны, автомобиль запрыгал по колдобинам. Опускался вечер. Узкая лента дороги, изгибаясь, бежала между соснами. Женька приткнулся к материнской руке, занятый своими детскими мыслями.

— Неправда всё это, мама! — вдруг нарушил он тяжёлое молчание.

Камушев насторожился.

— Что неправда, сынок? — безучастная ко всему окружающему отозвалась Татьяна.

— Неправда, что мамонты умерли! — заявил ребёнок.

— А куда же они делись, тогда?

— Ты знаешь, мама! Они тоже произошли в кого–то!

— Спи, мой дурачок, спи мой мамонтёнок! — поцеловала мать в затылок своего сына.

Успокоенный своим открытием, Женька положил свою голову на колени матери и, казалось, заснул после всех переживаний длинного дня.

— А что такое капельница? — вдруг вспомнил он.

— Это такой большой, большой укол в руку, сынок!

— А наш папа не боится капельницу?

— Ничего твой папа не боится!

Ребёнок помолчал, по–видимому, решаясь на что–то, и вдруг произнёс твёрдо:

— Когда я вырасту, я тоже не буду бояться капельницу! Правда, мама?

— Правда, сынок! Правда! Ты ведь у нас весь в своего папу!

И тут, будто острая и холодная сталь клинка вонзилась Камушеву под сердце. Туман в его глазах закрыл ему лобовое стекло. Он кое–как приткнул машину к обочине, нашарил в бардачке пачку с сигаретами и вышел на лужайку, чтобы спрятать своё лицо от любопытных глаз ребёнка.

Не должна ранить слабость старика неокрепшее мужество пока ещё очень юного Гражданина.