Предлагаемая работа состоит из двух частей: первая — только теперь появляется в печати; первый отдел второй части тоже написан заново, второй же ее отдел ("Политико-экономические взгляды Чернышевского") представляет собой перепечатку моих статей о Чернышевском, появившихся вскоре после смерти нашего великого писателя, в одном трехмесячном обозрении , а потом вышедших, с некоторыми необходимыми для немецкой публики дополнениями, в немецком переводе у известного издателя Дитца в Штутгарте.

Я печатаю теперь этот второй отдел второй части почти без всяких изменений. Только кое-где сделаны мною "примечания" к настоящему изданию. Я не считал себя вправе подвергать этот отдел переработке, да, по правде сказать, и не видел в этом нужды. О праве на переработку я говорю потому, что отдел en question является своего рода историческим документом: он характеризует собой взгляды некоторого, — правда, очень малочисленного тогда, — слоя нашей интеллигенции в самом начале 90-х годов прошлого века. Слой этот, решительно разорвавший со всеми преданиями утопического социализма, считал своею обязанностью распространять учение Маркса, с точки зрения которого он и смотрел на русскую действительность. Это казалось тогда страшной и непростительной ересью всем декадентам нашего утопизма, группировавшимся под знаменами народничества и "субъективной социологии". Покойный С. Н. Кривенко печатно распространялся в половине 90-х годов на ту тему, что самым подходящим занятием для защитников этого взгляда было бы разведение деревенских кабаков и сельского ростовщичества. А г. В. В., — в некотором роле тоже покойник, хотя он и здравствует до сих пор, — с торжеством провозгласил около того же времени, что ни один уважающий себя журнал не напечатает ничего, отзывающегося некоторою симпатией к указанному еретическому взгляду. Это был период бойкота, непосредственно предшествовавший тому периоду, когда идеи марксизма приобрели в нашей печати, вопреки зловещему пророчеству г. В. В., чрезвычайно широкое распространение и…, по большей части, чрезвычайно вульгарный, "куцый" вид. Атакуемый и бойкотируемый всеми теми, которые мнили себя обладателями наилучших "формул прогресса", немногочисленные русские марксисты вынуждены были, во-первых, прибегнуть к оружию полемики, чтобы отражать непосредственно нападение людей, боровшихся с ними при помощи этих формул, а, во-вторых, становиться на преимущественно критическую точку зрения даже там, где при других обстоятельствах им можно и должно было бы смотреть на дело с точки зрения исторической.

Это обстоятельство отразилось и на статьях, перепечатываемых теперь во втором отделе второй части предлагаемой работы. В то время, когда писались эти статьи, наши народники и субъективисты усердно противопоставляли Чернышевского Марксу и твердили, что тому, кто усвоил себе экономическую теорию автора примечаний к Миллю, нет ни малейшей надобности трудиться над усвоением теории автора "Капитала". Мне самому не раз приходилось слышать такое мнение и оспаривать его в устных стычках с нашими многочисленными противниками. Поэтому, когда скончался Н. Г. Чернышевский и когда естественно возник вопрос о подведении итогов его литературной деятельности, я решился критически разобрать его экономические взгляды и показать, что они принадлежат к той эпохе в истории социализма, которая должна теперь считаться уже отжившей. Это навлекло на меня не мало горьких упреков со стороны некоторых, не по разуму усердных, поклонников Чернышевского, не имевших ни малейшего понятия ни об истории политической экономии, ни об истории социализма, ни об истории русской литературы в ее отношении к литературам Западной Европы. Против меня и моих ближайших единомышленников выдвинуто было то, — не раз выдвигавшееся и после, — обвинение, что мы отказываемся от "наследства 60-х годов". И как знать? Может быть, и теперь иной предубежденный против марксизма вообще или против меня в частности читатель укажет на второй отдел второй части этой книги, как на доказательство моего неумения ценить названное наследство. И именно потому, что это возможно, я не счел себя вправе перерабатывать этот отдел: зачем отнимать вещественные доказательства у того, кто захотел бы выступить против меня в роли обвинителя?

А кроме того, в переработке и не было никакой серьезной нужды. Если указанные мною выше обстоятельства повлияли в свое время на мои статьи об экономических взглядах Чернышевского, то они повлияли на них исключительно только с внешней, а не с внутренней стороны: со стороны изложения, а не со стороны содержания. Я и теперь твердо убежден, — как убежден был в начале 90-х годов, — что хотя и весьма замечательны по-своему экономические взгляды Чернышевского, но все-таки они представляют собою критику буржуазной экономии с точки зрения утопического социализма. Я и теперь думаю, — как думал в начале 90-х годов, — что критика буржуазной экономии с утопической точки зрения, вполне естественная в русской литературе в начале 60-х годов, была бы совершенно неестественной и непозволительной в настоящее время, когда каждый из нас может и должен ознакомиться с "Капиталом". Значит с этой, самой существенной, стороны мне нечего было изменять в своих статьях.

Остается вопрос о частностях. Я мог убедиться с течением времени, что мое отношение к тому или другому отдельному экономическому взгляду Чернышевского было неправильно. Поэтому я был обязан заново пересмотреть все мои критические замечания на его отдельные взгляды. Смею сказать, что я исполнил эту свою обязанность. Однако, внимательно перечитав мои статьи, я увидел, что и с этой стороны мне нечего изменять, кроме некоторых отдельных выражений. Поэтому, изменив эти выражения, я, что касается всего остального, говорю словами Понтия Пилата: еже писах, писах!

Под впечатлением смерти Н. Г. Чернышевского я, в вышеупомянутом "трехмесячнике", цитировал следующее место из его "Очерков Гоголевского периода русской литературы":

"Если у каждого из нас есть предметы, столь близкие и дорогие сердцу, что, говоря о них, он старается наложить на себя холодность и спокойствие, старается избежать выражений, в которых бы слышалась его слишком сильная любовь, наперед уверенный, что, при соблюдении всей возможной для него холодности, речь его будет очень горяча, — если, говорим мы, у каждого из нас есть такие дорогие сердцу предметы, то критика Гоголевского периода занимает между ними одно из первых мест, наравне с Гоголем… Потому-то будем говорить о критике Гоголевского периода как можно холоднее, в настоящем случае нам не нужны и противны громкие фразы: есть такая степень уважения и сочувствия, когда всякие похвалы отвергаются, как нечто, не выражающее всей полноты чувства".

По этому поводу я говорил, что я отношусь к гениальному критику Гоголевского периода, — т. е. к В. Г. Белинскому, — с таким же глубоким уважением и с такою же горячею любовью, какую питал к нему Чернышевский, так что в этом отношении мне ничего нельзя ни убавить из сделанной выписки, ни прибавить к ней. Но я замечал, что предметом такой же горячей любви и такого же глубокого уважения является для меня сам Чернышевский. "Вот почему, — прибавлял я, — мы последуем его собственному примеру и, говоря о нем, постараемся остаться как можно более холодными и спокойными, так как, действительно, есть такая степень уважения и сочувствия, когда всякие похвалы отвергаются, как нечто, не выражающее всей полноты чувства".

Нечего и говорить, что мое отношение к Н. Г. Чернышевскому не изменилось до сих пор. Я и до сих пор продолжаю питать благоговейное уважение к нему, как к человеку и литературному деятелю. Некоторые читатели, — из проницательных, как выразился бы сам Н. Г., — находят такое отношение к человеку и писателю несовместимым с критикой его точки зрения. Я смотрю на это иначе, но я не нашел бы нужным оспаривать мнение проницательных читателей, если бы я не считал, что некоторые замечания по его адресу будут полезны для выяснения роли Н. Г. Чернышевского в истории развития нашей общественной мысли.

Мне говорили, что Маркс ставил Чернышевского гораздо выше, нежели ставлю его я. Но откуда же собственно известно, как именно смотрел Маркс на экономические взгляды Чернышевского? Тот факт, что он называл его великим ученым и что он собирался писать о нем, "чтобы вызвать сочувствие к нему в Западной Европе" , еще отнюдь не показывает тождества его точки зрения на экономическую науку с точкой зрения Чернышевского. Более того, резко отрицательное отношение Маркса к Дж. Ст. Миллю, — книгу которого Чернышевский счел полезным перевести для русских читателей, хотя бы и снабдив ее своими критическими примечаниями, — может служить, по крайней мере, одним прямым доказательством того, что не было полного согласия во взглядах автора "Капитала", с одной стороны, и Чернышевского — с другой. Но я прекрасно понимаю, что одного подобного доказательства слишком еще мало для людей, не умеющих или не желающих идти к решению интересующего нас вопроса самым коротким и верным путем, т. е. путем сравнения "собственным умом" "Капитала" Маркса с экономическими сочинениями Чернышевского. Поэтому я укажу на одно в высшей степени важное косвенное доказательство.

Оно состоит вот в чем.

В письме к г. Николаю — ону, от 9 ноября 1871 года, Маркс говорит: "С сочинениями Добролюбова я отчасти уже знаком. Я сравниваю его как писателя с Лессингом и Дидеро" . На это необходимо обратить внимание.

Миросозерцание Добролюбова ни в чем существенном не отличалось от миросозерцания Н. Г. Чернышевского. Поэтому мы имеем полное право сказать, что этот отзыв Маркса о Добролюбове относится также — в смысле общей характеристики миросозерцания — и к Чернышевскому. В чем же состоит существенное содержание этого отзыва? В том, что сочинения Добролюбова заставили Маркса вспомнить о великом французском "просветителе" Дидеро и о великом немецком "просветителе" Лессинге. Но если читатель даст себе труд ознакомиться с содержанием предлагаемой книги, то он увидит, что я именно называю Чернышевского "просветителем" и утверждаю, что его точка зрения была чрезвычайно близка к точке зрения французских "просветителей" XVIII столетия. Это очень похоже на отзыв Маркса о сочинениях Добролюбова. Правда, французские "просветители" не были социалистами. Но это частность, не имеющая значения там, где речь идет об общем миросозерцании данного автора. Ни один понимающий дело человек не откажется признать, что все французские социалисты утопического периода в своем основном взгляде на движущие силы общественного развития целиком стояли на точке зрения "просветителей" XVIII века. Теперь спрашивается: стоял ли Маркс на этой точке зрения? Неизбежный ответ: он покинул ее, чем и совершил переворот в общественной науке.

Еще один вопрос: как должен был бы отнестись Маркс к миросозерцанию "просветителей", если бы кто-нибудь вздумал ссылаться на это миросозерцание для борьбы с его собственным учением? Тут опять не трудно найти ответ: он, конечно, высказал бы свое глубокое уважение к великим "просветителям", но вместе с тем показал бы, что их миросозерцание в настоящее время должно считаться устарелым. Не правда ли? Но ведь это как раз то самое, что сделал я в начале 90-х годов в своих статьях о Чернышевском и что делаю теперь в предлагаемой книге.

Внимательный читатель заметит, надеюсь, что мое отношение к Чернышевскому не во всем одинаково. Я защищаю все его философские взгляды, за исключением его взгляда на диалектику; я считаю в высшей степени важными и замечательными некоторые тезисы из его диссертации об "Эстетическом отношении искусства к действительности", но я отвергаю ту точку зрения, с которой он смотрит почти всегда, — читатель увидит, однако, что я нахожу и тут блестящие исключения, — на историю и на политическую экономию. Иначе и быть не может. В философии Чернышевский явился верным последователем Фейербаха, материалистическое учение которого было очень близко к учению французских "просветителей" оттенка Дидеро (последней манеры). В эстетике он продолжал оставаться материалистом, хотя ему и не удалось поставить эстетику на материалистическую основу, вследствие указанных в моей книге важных пробелов в Фейербаховом материализме. Что же касается общественной жизни и ее истории, то он, — опять-таки совершенно подобно всем великим деятелям "просветительных" эпох, — смотрел на них, как идеалист, что опять объясняется у меня некоторыми недостатками материалистического учения Фейербаха. Держась точки зрения Маркса, я не мог не заметить этой непоследовательности Чернышевского; но, указывая на нее, я не думал отрекаться от его наследства, — и это вот по какой, весьма понятной причине.

Учение Маркса вышло из философии Фейербаха. Оно устранило недостатки этой философии, но устранило их только потому, что последовательно развило и применило к анализу общественных явлений основные положения этой философии об отношении субъекта к объекту. Отсюда ясно, что сторонник учения Маркса и теперь не может не согласиться с верным последователем Фейербаха — Чернышевским в том, что касается взгляда на отношение субъекта к объекту, но в то же время не может не видеть слабых сторон его миросозерцания там, где речь заходит о жизни общества. Это, кажется, ясно. Я не отвергаю наследства Чернышевского, но я и не могу довольствоваться им: я дополняю его теми драгоценными приобретениями, которые удалось сделать человеку, шедшему по одной дороге с Чернышевским, но ушедшему дальше его, благодаря более благоприятным обстоятельствам своего развития. Вот и все.

"Не добытый результат важен, — писал Чернышевский в своем "Лессинге" совершенно согласно с духом Гегелевой диалектики, — все добытые человечеством результаты, во всех областях жизни и мысли, как бы ни казались они блестящи по сравнению с прошедшим, все еще ничтожны сравнительно с тем, что должно быть приобретено мыслью и трудом, для обеспечения материальной жизни, для прояснения знаний и понятий. Важнее всех добытых результатов — стремление к приобретению новых, лучших; важнее всего пытливость мысли, деятельность сил" .

К этим прекрасным строкам надо прибавить только одно: как ни важна пытливость мысли, но и она приносит свои благотворные плоды только тогда, когда направляется в надлежащую сторону. А пытливая мысль Чернышевского направляла свои усилия именно в том направлении, по какому только и могла идти передовая философская мысль XIX века. От Гегеля мысль эта перешла к Фейербаху, от Фейербаха к Марксу. Чернышевский лично пережил две первые фазы этого движения. Пережить третью помешали ему неблагоприятные внешние условия. Но это нимало не мешает современным марксистам чувствовать себя несравненно более близкими к нему, нежели к тем мнимым продолжателям его дела, которые, под предлогом стремления вперед, пошли назад и провозгласили принципы нашего пресловутого "субъективизма". Если эти люди воображали при этом, что они защищают оставшееся после Чернышевского теоретическое наследство, то это удивительное недоразумение свидетельствовало лишь об их беспомощной наивности.

Теперь другое. Изложению и критике экономических взглядов Чернышевского часто предшествует у меня изложение соответствующих взглядов Маркса. Но в то время, когда я писал свои статьи о Чернышевском, еще не вышел в свет третий том "Капитала". Поэтому, перепечатывая теперь эти статьи, мне пришлось спросить себя, не нуждается ли мое изложение экономической теории Маркса в каких-нибудь существенных дополнениях. Но и на этот вопрос я не мог ответить себе иначе, как отрицательно.

Известно, что третий том "Капитала" показал нам, каким образом разрешалась у Маркса знаменитая в летописях новейшей экономической науки антиномия между законом стоимости и законом равного уровня прибыли. Но Чернышевского не занимала эта антиномия. Поэтому и я мог не касаться ее в своем изложении Марксовых взглядов. Лично я уже с начала 80-х годов был твердо убежден, что указанная антиномия должна быть разрешена Марксом, вообще говоря, — т. е. отвлекаясь от некоторых неясностей и неправильностей в построениях Родбертуса, — в том же смысле, в каком разрешал ее Родбертус . Это могли бы засвидетельствовать те из моих друзей, с которыми мне приходилось тогда беседовать об экономических вопросах: я всегда говорил им, что, по моему мнению, Маркс должен будет решить указанную антиномию приблизительно в том же смысле, в каком она решена у Родбертуса. Мне казалось, что за это ручаются некоторые места в I и во II томах "Капитала" . Если же, тем не менее, Энгельс предлагал заняться ее решением именно последователям Родбертуса, то это объяснялось, по моему мнению, некоторыми недостатками экономической теории этого последнего, находившимися в тесной связи с его учением о земельной ренте. Я думал, что, предлагая ученикам Родбертуса разрешить знаменитую антиномию, Энгельс просто-напросто хотел поставить их перед дилеммой: или признать существование этих недостатков и тем самым провозгласить превосходство Марксовой теории стоимости, или же утверждать, что этих недостатков не существует, и тем обнаружить перед всеми внимательными читателями, что Родбертусово решение антиномии между законом стоимости и законом равного уровня прибыли не имеет под собой вполне удовлетворительной теоретической основы. Вот почему я полагал, что печатные выступления марксистов по этому вопросу стали бы уместными лишь после того, как высказались бы родбертусьянцы. Поэтому же я совсем не коснулся этого вопроса, излагая Марксово учение о стоимости в своей работе о Чернышевском. А если бы кто-нибудь сказал мне на этом основании, что мое изложение этого учения не точно, то я ответил бы ему вопросом: разве не точно излагает учение современной астрономии тот, кто, говоря, что планеты движутся по эллипсисам, не считает при этом нужным, в силу тех или других соображений, сделать добавление на счет тех отклонений от эллиптической орбиты, которые наблюдаются в действительном движении планет и которые, в свою очередь, находят свое объяснение в других теоремах науки? В естествознании мы почти на каждом шагу сталкиваемся с тем явлением, что действие одного закона ограничивается и, следовательно, видоизменяется действием другого. И никто этому не удивляется. А когда Маркс в III томе своего "Капитала" сказал, что действие закона стоимости ограничивается и стало быть видоизменяется действием закона равного уровня прибыли, то его противники, вроде г. Бем-Баверка, закричали, что он противоречит сам себе и отвергает основу своего собственного экономического учения. Это просто-напросто не серьезно. Раз заговорив о г. Бем-Баверке, я прибавлю еще вот что. В первой главе второго отдела второй части я, говоря о современном состоянии экономической науки, занятой лишь собиранием фактического материала и чуждающейся всяких теоретических обобщений, имею в виду историческую школу политической экономии. По этому поводу мне заметят, пожалуй, что с тех пор, как написаны были мои статьи об экономических взглядах Чернышевского, широко распространилась так называемая австрийская школа, мало занимающаяся фактами, но зато претендующая на глубокую разработку, вопросов теории. Но с таким замечанием я могу согласиться только наполовину. Австрийская школа, к числу "светильников" которой принадлежит и только что упомянутый г. Бем-Баверк, в самом деле, мало занимается фактами. Скажу больше: ее представители плохо знают факты и нередко насилуют в своих рассуждениях даже и те из них, которые известны им. Но это не заслуга. Что же касается теоретического значения австрийской школы, то оно равно нулю. "Субъективизм" этой школы составляет поучительный pendant к идеализму всех новейших философских школ. Как идеализм, так и "субъективизм" знаменуют собой попятное движение в области мысли, причиненное известными антагонистическими явлениями в капиталистическом обществе. Учения австрийской школы, несомненно, имеют теперь большой успех. Но почему? На это отвечает, например, такой факт. Когда Уильям Смарт выпустил английский перевод известного сочинения Бем-Баверка "Die positive Theorie des Kapitals", то всемирно известная газета "Times" выразила свое удовольствие по поводу того, что теперь у английского читателя есть противоядие против марксистской теории эксплуатации, "antidot to the exploitation theories of the Marxist School". Этим сочувственным отзывом лондонская газета раскрыла, можно сказать, всю тайну успеха австрийской школы. Она нравится идеологам капиталистического порядка именно как противоядие против теории эксплуатации . Ho каким средством превращается она в такое противоядие? Она превращается в него путем отвлечения от всех общественных отношений производства: когда "теоретик" отвлекается от всех отношений производства, тогда он естественно отвлекается и от тех из них, которыми обусловливается эксплуатация производителя продукта — его присвоителем. Но как много сулит науке такое отвлечение, видно из того, что все категории политической экономии являются не чем иным, как выражением производственных отношений: отвлечься от этих отношений — значит закрыть себе путь к пониманию этих категорий. Естественно поэтому, что у "теоретиков" австрийской школы не получается ничего, кроме бессодержательных рассуждений на "субъективные" темы . От таких рассуждений научная теория до сих пор ничего не выиграла, да, конечно, и не может выиграть.