(1849 — 1919)
Вера Ивановна Засулич — видная участница народнического, а затем социал-демократического движения в России. Начало ее революционной деятельности относится к 1869 г. Она активно работала в народнических организациях «Земля и воля», «Черный передел». Эмигрировав за границу в начале 80-х годов, порвала с народничеством и встала на позиции марксизма. В 1883 г. принимала участие в создании группы «Освобождение труда». Засулич перевела на русский язык «Нищету философии» К. Маркса, «Развитие социализма от утопии к науке» Ф. Энгельса, написала немало своих трудов. Одновременно активно сотрудничала в изданиях группы «Освобождение труда», в журналах «Новое слово», «Народное обозрение», где поместила ряд литературно-критических статей. В 1896 — 1899 гг, входила в редакцию издававшегося в Женеве «Союзом русской социал-демократии за границей» сборника «Работник». В 1899 г. со страниц журнала «легальных марксистов» «Начало» вела пропаганду марксизма. В 1900 г. Засулич — член редакции газеты «Искра» и марксистского теоретического журнала «Заря». После II съезда РСДРП — один из лидеров меньшевизма. Вошла в редакцию новой «Искры» и работала здесь вплоть до ее закрытия в октябре 1905 г. Вернулась в Россию в конце 1905 г., сотрудничала в меньшевистских газетах «Русская жизнь», «Народная дума». В период реакции примыкала к ликвидаторам. Во время первой мировой войны стояла на позициях социал-шовинизма. После Февральской буржуазно-демократической революции 1917 г. Засулич, оставаясь на позициях меньшевизма, вместе с Г. В. Плехановым и Л. Г. Дейчем приняла деятельное участие в организации еженедельной меньшевистской газеты «Освобождение труда» — «Бюллетеня Московского комитета всероссийской организации «Единство», которая начала выходить в августе 1917 г. К Октябрьской социалистической революции отнеслась отрицательно.
Н.А. Добролюбов
Впервые опубликована в «Искре» (1901, № 13, 20 декабря).
Прошло 40 лет со смерти Добролюбова. В наших легальных газетах о нем печатаются статьи. Всегда верные себе «Московские Ведомости» пытаются ругаться над его памятью, утверждая, что Добролюбов проповедовал, «что лгать, изменять супружескому, сыновнему, гражданскому долгу можно, что это, во всяком случае, лучше и приятнее, чем умирать за верность этому и всякому другому долгу», что он... «вообще разрешал своим последователям на все и на вся». А доказательство: он не признавал в мире ничего абсолютного (в бога не веровал) и был «утилитаристом».
Такой способ уничтожения революционеров давно в обычае. «Моск. Вед.» поленились придумать для этого случая что-нибудь новое. Но Добролюбов был влиятельным и страстным врагом всего того, чему служит эта газета. Почтить его память каким-нибудь, хотя бы самым затасканным ругательством, она была обязана. Большинство же органов нашей легальной печати отнеслось и относится к памяти Добролюбова очень почтительно. Но о самых заветных его убеждениях, о самой сущности его взглядов они говорить не будут. Промолчит — цензуры ради — даже тот, кто помнит, а большинство его поклонников давным-давно забыло его заветы, многие же, вероятно, и никогда их не понимали. Мы напомним здесь читателям только эти революционные, недоступные легальной прессе мысли Добролюбова, которыми через 10, через 15 лет после своей смерти он неизмеримо сильнее влиял на текущую жизнь, чем живые публицисты 70-х годов, ежемесячно печатавшие свои статьи в журналах. Немного страниц занимают эти мысли в полном собрании сочинений Добролюбова. Нужно было счастливое вдохновение, подходящий сюжет, наконец, просто удача, чтобы провести свои революционные мысли сквозь цензурные рогатки, но эти немногие страницы объясняют и освещают настоящим светом все остальные произведения Добролюбова.
«Современник» неуклонно преследовал злыми сарказмами «бессмысленные мечтания» того времени относительно водворения всеобщего благополучия путем мирного прогресса при системе «самодурства» (читай: самодержавия). Самодовольный восторг прессы перед дарованной ей «свободой» обличать тех мелких воришек, которых городовой уже взял за шиворот, и критиковать те учреждения, которые в правительственных канцеляриях обречены на слом, возбуждал в Добролюбове величайшее отвращение, и он не уставал осмеивать и освистывать его на все лады. Но во имя чего? Благонамеренные поклонники Добролюбова иногда пытаются уверить нас, что, осмеивая громкие фразы и пустую болтовню, он проповедовал скромную «положительную работу». Какую? В серьезных критических статьях он всячески подчеркивал полнейшую невозможность при нашей системе не потонуть в грязи, если примешь участие в «положительной работе», и глупую жестокость преследовать в унисон с высшим начальством грубые формы беззакония на низших ступенях той системы, при которой «чем выше, тем самодурство становится наглее внутренно и гибельнее для общего блага, но благообразнее и величавее в своих формах». Высший начальник (в «Доходном месте») «говорит таким достойным тоном, что нужно только благоговеть», тем не менее он-то и есть настоящий самодур, а за ним уже и все другие. В его ведомстве «законов никаких никто не признает, честности никто в толк взять не может», да она и невозможна там, где все зависит от воли начальства и «главною добродетелью признают смирение перед этой волей».
«Где же выход?», — спрашивает Добролюбов от имени читателя. «Мы остаемся при неразрешимой дилемме или умереть с голоду, броситься в пруд, сойти с ума — или же убить в себе мысль и волю, потерять всякое нравственное достоинство и сделаться раболепным исполнителем чужой воли, взяточником, мошенником — для того, чтобы безмятежно провести жизнь свою». — «Печально, правда», — соглашается Добролюбов со своим огорченным читателем, но отказывается утешить его указанием выхода. — «Впрочем, — говорит он, заканчивая ряд статей о «Темном царстве», — те выводы и заключения, которых мы не досказали здесь, должны сами собою прийти на мысль читателю».
Должны, конечно... но эти статьи, в которых Добролюбов стремился внушить читателям непримиримую вражду к самодержавию, какие бы «благообразные и величавые» формы оно ни принимало, нередко хвалят как талантливые обличения дореформенных порядков и нравов, от которых остались, правда, следы... В первые годы литературной деятельности Добролюбова в нем можно лишь угадывать революционера. Но в 60-м, предпоследнем, году своей недолгой жизни ему удалось в ярких символах выразить свою веру в близкое народное восстание («Луч света в темном царстве») и написать с недопускающей сомнений ясностью свое революционное завещание подрастающей молодежи образованных классов. В последнем ему помог Тургенев своей повестью «Накануне». Озаглавив статью об этой повести вопросом: «Когда же придет настоящий день?», Добролюбов взял эпиграфом к ней стих Гейне: «Стучи в барабан и не бойся!» Герой Тургенева, Инсаров, болгарин, заговорщик, едущий на родину поднимать восстание против турок. Сочувствовать угнетаемым турками христианам у нас всегда разрешалось. Добролюбов к тому же заранее подчеркнул все обстоятельства, отличающие нас от болгар. Они — завоеванный народ, а мы, наоборот, еще других завоевываем. У болгар отнимают церкви, а у нас не только не отнимают, а еще поощряют ревность к обличению заблудших. В Болгарии у всех одна цель, одно желание — освобождение. «Такой монотонности нет в русской жизни... при существующем у нас благоустройстве общественном, каждому остается только упрочивать собственное благосостояние, для чего вовсе не нужно соединяться с целой нацией в одной общей идее, как это происходит в Болгарии». Наконец, русский Инсаров оказался бы просто-напросто бунтовщиком, «представителем противообщественного элемента», знакомого публике по исследованиям г. Соловьева. От такого героя с ужасом убежит всякая благовоспитанная барышня, а в Инсарова влюбилась Елена. Показавши, таким образом, невозможность русского Инсарова, Добролюбов тем с большим жаром проповедует его необходимость.
Инсаров страстно желает освободить свою родину: в этом цель его жизни. Он не думает ставить свое личное благо в противоположность с этой целью. Напротив, он потому-то и стремится к свободе родины, что в этом видит свое счастье. У него, говорит Елена в своем дневнике, «оттого так ясно на душе, что он весь отдался своему делу, своей мечте. Кто отдался весь... весь... весь... тому горя мало, тот уже ни за что не отвечает».
Есть и среди русских отважные люди, энергические натуры, способные выступать на защиту угнетенных, но они растрачивают силы на борьбу с частными, мелкими проявлениями зла, не думая о его источнике. «Нам рассказывали, — говорит Добролюбов, — об одном подобном герое». Он еще в гимназии проявлял склонность обличать неправду. Кончивши медицинский факультет, он был назначен в госпиталь, но не смог спокойно прописывать лекарств, видя, что больные не доедают и не допивают, благодаря экономии тех, от кого зависит их продовольствие. Он говорил, уличал, жаловался — его перевели на худшее место. Он и там продолжал упорно отстаивать голодающих по милости начальства, был, наконец, разжалован в фельдшерские помощники и, не выдержав нарочито зверского обращения с ним, застрелился. «Во всех его поступках, — говорит Добролюбов, — нет ничего такого, что бы не составляло прямой обязанности всякого честного человека на его месте; а ему нужно, однако, много героизма, чтобы поступать таким образом, нужна решимость гибнуть за добро. Спрашивается теперь: если уже в нем есть эта решимость, то не лучше ли воспользоваться ею для дела большого, которым бы достигалось что-нибудь существенно полезное? Но в том-то и беда, что он не сознает надобности и возможности такого дела... не хочет видеть круговой поруки во всем, что делается перед его глазами»... Русские герои ограничиваются мизерными частностями, «тогда как Инсаров, напротив, частное всегда подчиняет общему, в уверенности, что и то не уйдет».
Героев, как этот доктор, немного, ими являются в России лишь люди, не размышляющие. В нашем образованном обществе многочисленнее другой разряд людей, дошедших, путем долгих размышлений, до той же ясности идеи, как и Инсаров. Они не пойдут на службу. Что им там делать? «Починивать кое-что, отрезывать и отбрасывать понемногу разные дрязги общественного устройства? Да не противно ли у мертвого зубы вырывать и к чему это поведет?»
«Эти люди понимают, где корень зла, знают, что надо делать, чтобы зло прекратить; они глубоко и искренно проникнуты мыслью, до которой добились наконец. Но в них нет силы для практической деятельности».
В других статьях того же 60-го года Добролюбов сурово относится к этим знающим и недействующим людям. Он отказывается признать их знания, их убеждение истинными. Истинное убеждение, говорит он в статье «Благонамеренность и деятельность», «когда оно относится к области практической, непременно выразится в действии и не перестанет тревожить человека, пока не будет удовлетворено. Это своего рода жажда, незаглушимая, неотлагаемая. Когда я мучусь жаждой в безводной равнине и вдруг вижу ручеек, то я брошусь к нему, несмотря на то, что он окружен колючими кустами, из которых выглядывают змеи. Самое худое, что я могу потерпеть в этих кустах, — это смерть; но ведь я все равно умру же от жажды, стало быть, я ничем не рискую...»
Но в статье по поводу «Накануне» он допускает искренность убеждений этих «лишних» людей, которым «рвать у мертвого зубы противно», а на революционную инициативу не хватает решимости. Берсеньев (лучший из русских, выведенных в «Накануне») готов отказаться от личного счастья в пользу родины, свободы, справедливости, но он смотрит на это, как на долг, и противопоставляет этот долг своему счастью. Он похож, по мнению Добролюбова, на великодушную девушку, которая решается для спасения отца на брак без любви. Она будет рада, если что-нибудь помешает браку. Инсаров, напротив, дня своей деятельности «ждет страстно и нетерпеливо, как влюбленный юноша ждет дня свадьбы с любимой девушкой». Поэтому именно Берсеньев «может многое перенести, многим пожертвовать, вообще выказать благородное поведение, когда приведет к тому случай; но он не сумеет и не посмеет определить себя на широкую и смелую деятельность, на вольную борьбу, на самостоятельную роль». Для этого нужны люди, так относящиеся к своему делу, как Инсаров. Но от русского героя для этого требуется больше, чем от болгарина. «Инсаров именно тем и берет, что... притеснители его отечества турки, с которыми он не имеет ничего общего... Русский же герой, являющийся обыкновенно из образованного общества, сам кровно связан с тем, на что должен восставать. Он находится в таком положении, в каком был бы, напр., один из сыновей турецкого аги, вздумавший освободить Болгарию от турок». Этот сын аги должен был бы «отречься уж от всего, что связывало его с турками: и от веры, и от национальности, и от круга родных и друзей, и от житейских выгод своего положения». «Не много легче дается геройство и русскому образованному человеку», и ему необходимо «отречение от целой массы понятий и практических отношений, которыми он связан с общественной средой». Таких людей не было среди современников Добролюбова, но он был убежден, что их выставит подрастающее поколение.
«На развитие каждого отдельного человека имеют влияние не только его частные отношения, но и вся общественная атмосфера, в которой суждено ему жить. Иная развивает героические тенденции, другая — мирные...» Но общественная атмосфера меняется, еще недавно она подавляла развитие личностей, подобных Инсарову, но скоро она сама же поможет этому развитию. «В повести Тургенева сказалась та смутная тоска по чем-то, та почти бессознательная, но неотразимая потребность новой жизни, новых людей, которая охватывает теперь все русское общество, и даже не одно только так называемое образованное»... «Теперь каждый ждет, каждый надеется, и дети теперь подрастают, напитываясь надеждами и мечтами лучшего будущего... Когда придет их черед приняться за дело, они уже внесут в него ту энергию, последовательность и гармонию сердца и мысли, о которых мы едва могли приобрести теоретическое понятие» (соч. Добролюбова, изд. пятое, т. III, стр. 275 — 299).
Ближайшая задача, которую возлагает Добролюбов на это подрастающее поколение, была помощь народному восстанию, в близость которого он глубоко верил. Народ страдает непосредственно, ему не нужно никаких идей, никаких рассуждений, чтобы почувствовать невыносимость страдания. Он мог еще терпеть, пока не слыхал о возможности удовлетворения своих естественных потребностей, но теперь (т. е. с началом реформы) он уже не удовлетворится кое-какими уступками и облегчениями, он возьмет все. Его инстинктивное восстание будет неодолимо, как разлив реки, встретившей препятствие в своем течении. Добролюбов боялся только, что крестьяне восстанут раньше, чем подрастет поколение, способное прийти им на помощь в городах, в центрах. Это опасение он выражает в следующем обращении к революции:
Восстания ждали в то время не одни друзья народа, его боялись и враги. Мы знаем теперь, что эти надежды и опасения оказались напрасными. Крестьяне терпели и терпели, вытерпят, к несчастью, и нынешний год, голодая под бдительным надзором начальства, тщательно охраняющего их от всякой помощи, не прошедшей через казенный карман.
Вера в крестьян обманула Добролюбова. Но его завет и вместе предвидение относительно подрастающего поколения образованного общества оправдалось вполне. Оно выросло революционным и выделило из себя контингент людей, всецело отдавшихся своему делу. Жажда деятельности была в них неизмеримо сильнее личных соображений относительно ядовитости жандармских и полицейских змей, выглядывающих из-за колючих кустов, но та же жажда действовать как можно дольше и успешнее научила их соединяться в нелегальные организации и тем самым «отрекаться уже от всего, что их связывало с турками... от круга родных и друзей, от житейских выгод своего положения», и от всяких расчетов когда-либо вернуться в ту среду, где, чтобы жить и действовать, «Нужно убить в себе мысль, волю и нравственное достоинство». Они ошиблись в надежде разбудить своею проповедью крестьянские массы и погибли, дорого продав свою жизнь царским змеям, и после их гибели, ночь, отделявшая Россию от «настоящего дня», стала еще темней.
Существует мнение, разделяемое не только поклонниками «благообразного» самодержавия, но даже таким сторонником конституции, как автор «России накануне XX столетия», что именно «Современник» виноват в реакции, быстро сменившей мимолетное «благообразие». Своей отрицательной проповедью Чернышевский и Добролюбов раздражали правительство и посеяли семена дальнейших поводов к раздражению. Выходит, что, если бы не раздражать самодержавное правительство, оно не только не отняло бы дарованных послаблений, а еще, пожалуй, прибавило бы. Странное это мнение. Да, разумеется, не отняло бы, если бы оказалось, что реформы никому не нужны, что послаблениями решительно никто не пользуется. Если бы вся пресса всегда придерживалась направления, охарактеризованного Щедриным в названии газеты: «Чего изволите?», пресса не подвергалась бы периодическим избиениям оппозиционных органов и, чего доброго, даже цензура была бы уничтожена. Если бы как присяжные, так и мировые судьи всегда постановляли приговоры, сообразуясь не со своим внутренним убеждением, а с видами начальства, компетенция суда присяжных не была бы сокращена, а суд присяжных — почти уничтожен. Если бы все наши учебные заведения никогда не выпускали людей другого типа, кроме Молчалинского, они не были бы превращены в какие-то полицейско-исправительные учреждения и т. д. и т. д. Но для такого «единения царя с народом» нужно было бы, чтобы Россия была населена не людьми, а существами какой-то низшей, нигде и никогда не существовавшей породы. Нигде и никогда — так как для мирного существования деспотий чисто азиатского типа нужно совсем другое. Азиатский деспот может учинять частные злодейства: отнять жену или понравившуюся часть имущества, но от его произвола в общественных делах гарантирует стародавняя рутина застывшей полуварварской цивилизации, неподвижность одинаковых сверху донизу понятий о добре и зле, о дозволенном и недозволенном, занесенных в какое-нибудь «священное писание». Там «единение» действительно существует, и службу начальству, пока оно не знает ничего кроме «Корана», трудно отличить от службы отечеству.
Но в России, которую два века само правительство дергает взад и вперед, где вырабатываемые в канцеляриях реформы и контрреформы беспрерывно следуют одни за другими, где весь экономический строй страны находится в интенсивном процессе изменения, куда уже два века, спускаясь сверху вниз, проникают все идеи, вырабатываемые европейской цивилизацией, — чтобы в такой стране все подданные сообразовались с волею начальства, — вместо религиозной неподвижности восточной нравственности — необходимо ее полнейшее отсутствие, полнейшее равнодушие к тому, добро или зло повелевает начальство — лишь бы деньги платило.
Чтобы в такой стране никто не «раздражал» правительства, недостаточно, чтобы люди «убивали в себе мысль и волю и нравственное достоинство», — это делается в громадных размерах. Надо, чтобы им убивать-то было нечего.
Многие из волнующихся студентов делаются потом «раболепными исполнителями чужой воли для того, чтобы безмятежно провести жизнь свою». Даже из людей, принимавших участие в «политических преступлениях», иные дослуживаются потом до «степеней известных». Но и этим людям, мысль, воля и нравственность которых не живучи и могут быть убиты отдельно от остальных функций организма, на убийство все же нужно время, а пока что — будущий сановник «раздражает» правительство.
* * *
За последнее время правительство снова подвергается самым усиленным раздражениям. Снова у значительного процента образованной молодежи жажда честной деятельности пересиливает благоразумные соображения об ядовитости и бдительности мундирных змей. Но рядом с вторично поднявшимся слоем образованных разночинцев встает теперь нечто, чего не предвидел Добролюбов. В горячей «атмосфере надежд и ожиданий» вырастает теперь все больший и больший круг рабочей молодежи. Ей не от чего отрекаться. У нее, как у Инсарова, никогда не было ничего общего с нашими внутренними турками. Рабочие непосредственно страдают от произвола в его самой грубой форме, они сами — просыпающаяся часть того «простонародья», на инстинктивное восстание которого рассчитывал Добролюбов. Но в то же время они рвутся к знанию, они вырабатывают в себе те «истинные убеждения», которые толкают к деятельности, несмотря на всех «змей». Их непосредственное возмущение, соединяясь с знанием, может только развиваться все шире и шире.
Свою статью «Когда же придет настоящий день?» Добролюбов заканчивает страстным призывом к революционному подъему, к «русскому Инсарову». «Он необходим для нас, без него вся наша жизнь идет как-то не в зачет, а служит только кануном другого дня. Придет же он, наконец, этот день! И во всяком случае канун недалек от следующего за ним дня: всего-то какая-нибудь ночь разделяет их!»
Ночь была страшно длинна. Революционное движение разночинцев, освещавшее ее своими молниями, было только очищавшей воздух ночной грозой, без которой мы задохлись бы в миазмах «темного царства». Лишь теперь наступает рассвет «настоящего дня», но теперь уж — «Стучи в барабан и не бойся!» — ночь не может вернуться.
Искра. 1901. 20 дек.