I

В Южном Приладожье царила чересполосица племен и верований. Редкие очаги славянской колонизации на десятки, а то и сотни верст были окружены финским населением. В отличие от соседей-лесовиков, в основном державшихся отдельными семьями, русичи жили большими укрепленными деревнями, вокруг которых во все стороны тянулись полосы низкорослого жита с торчащими там и сям обгорелыми пнями. Сваливая и выжигая все новые участки леса, переселенцы двигались дальше к северу, расширяя пределы Обонежской пятины — так именовали этот край новгородцы.

Если славяне убирали урожай и обрабатывали снятый хлеб все вместе мужики, бабы, дети и старики, то на убогих кулигах финнов, засеянных ячменем, Ильин видел только женщин — они и жали, и молотили кое-как просушенные снопы.

Когда в первый раз остановились на ночлег у вепса Вармы, Виктор спросил хозяина:

— Я заметил, на дворе у тебя одни женщины работают. Даже дрова и то старуха рубит.

— А! — презрительно махнул рукой Варма. — Мужик — рыба ловит, на зверь петли ставит. Баба печка топит, земля копает.

И умолк, всем своим видом выказав презрение к женской доле. Он возлежал на низких нарах, подперев голову рукой. На коротком широком чурбаке у его изголовья стоял туес с крупной черемухой. Почерневшие от ягод губы Вармы сложились трубкой, издав долгий пронзительный свист.

В землянку сунулся невероятно грязный белобрысый мальчишка в ветхой рубахе. Хозяин что-то вполголоса сказал ему на своем языке, и отрок исчез с той же быстротой.

Ильин и Овцын сидели на нарах у противоположной стены и прислушивались к звонкому голосу княжны, убеждавшей Ивана помочь дамам.

— Мужик все может, — после долгого раздумья сказал вепс.

Ильин воззрился на него, выразив на лице вежливое внимание, но Варма снова умолк и молчал добрых две минуты. Когда Виктор потерял было интерес к высказанному обобщению, тот развил свою мысль:

— Сани делает, лодка долбит. Меч кует, серьги бабе кует, если захочет бабу себе скует.

— Ты что, кузнец? — спросил Овцын. — У нас как раз обод надо заклепать…

Варма махнул рукой в сторону дымаря, курившегося перед выходом:

— Там кузня, черная…

— А я думал, баня, — сказал Овцын.

— Баня другой сторона. Сей день мыться будем.

Через дымарь перешагнула миниатюрная девушка в белом льняном платье, расшитом по подолу огромными красными свастиками. В руках у нее дымилась большая деревянная миска.

Ни на кого не глядя, она быстро присела на корточки, поставила на землю посудину, выкатила из угла два чурбака и утвердила на них широкую тесаную доску. Потом водрузила на нее принесенную миску.

Пока она сноровисто устраивала этот импровизированный стол, Ильин внимательно разглядывал ее многочисленные украшения. Шея была схвачена берестяной лентой с серебряными бляхами, тяжелые кованые цепи из бронзы и железа, заменявшие бусы, служили для крепления многочисленных предметов тут был нож в деревянных ножнах, подвески с висюльками, несколько арабских серебряных монет, на длинной тонкой цепочке болтался искусно выкованный предмет, напоминавший длинный палец.

— Это что? — указывая на заинтересовавшую его поделку, спросил Ильин.

Лицо девушки разом вспыхнуло до корней волос. Она словно бы еще больше съежилась на корточках.

— Копоушка, — сказал за нее отец. — Ее не спрашивай. Наши девка сильно скромный.

— Смотри, какое внимание к гигиене, — хмыкнул Виктор. — Не удивлюсь, если у кого-нибудь зубную щетку увижу.

— Это что за орудие? — удивился Овцын.

— Ах да, в ваше время их не было. Как же вы из положения выходили?

— Кто углем древесным советовал чистить. А я по примеру нашего секунд-майора водкой рот полоскал. Изумительная вещь!

— Хм, вполне стерильно.

— Не понял.

— Очень хорошо очищает, значит. Но тут тебе от своей привычки отказаться придется — водку веке в четырнадцатом на Русь занесут.

Переговариваясь с Овцыным, Ильин не опасался, что вепс поймет, что к чему — судя по его манере говорить, хозяин не очень-то силен был в русском языке. Но он ошибся — Варма, оказалось, внимательно прислушивался к их разговору и сделал из него свои выводы.

— Если шева в рот заберется — щетка толк нет. Надо колдун идти.

— Какая шева? — не понял Овцын.

— Нечистый дух. Люди видел: маленький, длинный — как волос. Так делает… — Вепс показал ладонью, как извивается шева.

— Но мы не о злом духе толковали, а о том, как поддерживать чистоту зубов, — сказал Ильин.

— Э, тогда совсем щетка не надо. Сера от дерева жевать хорошо.

Тем временем дочь и сын Вармы продолжали подносить все новые блюда. На доске, заменявшей стол, уже стояли посудины с квашеной рыбой, с вареной дичью и отборной черникой. Наконец, появился и приземистый каравай, источавший соблазнительный дух горячего хлеба.

Варма убрал руку из-под щеки и со вздохом принял вертикальное положение.

— Зови девка свой да мужик.

Ильин выглянул наружу. Старообрядец, деловито хыкнув, ударил колуном по березовой чурке и развалил ее. Анна зааплодировала, воскликнув:

— Опять с первого раза!

Вепские старухи понуро стояли рядом, видимо, ожидая, когда гости натешатся вдоволь.

Ильину стало нестерпимо стыдно за Анну. «Все со своими пейзанами носится, не понимает, что ли: смешно это?!» И он раздраженно крикнул:

— Ну долго вы там, обедать зовут!

Никто из вепсок в землянке не появился — Ильин понял, что при гостях у них не принято садиться за трапезу.

Уплетая дичь и рыбу, Варма ловко орудовал ножом, отхватывая куски перед самыми губами. Ел причмокивая, жмурясь от удовольствия. Особенным вниманием его пользовалась квашеная рыба — сероватая масса с выглядывающими кое-где голыми хребтами. Из гостей только Ильин да Ивашка попробовали это блюдо.

Старообрядец даже похвалил:

— Я у корел на Беломорье не раз едал. Знатная снедь!

Виктор подержал во рту отдающую затхлостью сладковатую пасту и кое-как заставил себя проглотить ее.

Насытившись, Варма вытер руки о штаны и занял исходную позицию на нарах. Снова издал протяжный свист, после чего в землянку сунулся его белобрысый отпрыск. Последовало какое-то указание вполголоса.

— Кантеле играть стану. Парень лудду дудеть будет.

То ли сытный обед привел вепса в хорошее настроение, то ли желание развлечь гостей было тому причиной — Ильин не успел ответить себе на этот вопрос. Варма, как бы угадав его мысли, сказал:

— Я веселый. Песня люблю. Поговорить люблю.

«Представляю себе, каковы другие вепсы, если этот себя разговорчивым считает», — подумал Виктор и сказал:

— Да, по сравнению с твоими женщинами…

Хозяин вновь презрительно махнул дланью.

— Чего баба сказать? Мужик — ох какой умный…

Анна попыталась было опротестовать его слова, но Ильин с укоризной посмотрел на нее, и она замолчала.

Мальчишка принес кантеле — гусли с натянутыми наискось сухожилиями, вооружился берестяной дудкой и сел на пороге.

Варма поджал под себя ноги, положил на колени инструмент и стал перебирать струны. Сын вторил ему на лудду.

— Миленькая мелодия, — сказал Овцын.

И тут же, словно для того, чтобы опровергнуть его, Варма пронзительным голосом запричитал по-вепски, завершая каждый речевой период странным повизгиванием.

— Заёйгал, — вполголоса прокомментировал Ивашка. — Вот так-то у всех у них, — что корела, что чудь, что весь… Не-е, наши песни повеселее будут…

— Темнота ты, — укоризненно заговорил Ильин. — Эти финские племена наши с тобой предки. Ведь в ходе движения славян к северу и востоку почти все они будут ассимилированы, то есть поглощены. Так что и в тебе и во мне хоть и небольшая примесь финской крови, но имеется.

— Эк ты загнул! — возмутился Иван. — Да у нас по всей округе наперечет случаи, когда кореляк русскую девку за себя брал али наоборот.

— В период колонизации смешение всегда сильнее… Да что спорить, в нашем веке крупный поэт был — Блок; он так писал, обращаясь к Руси: «Что там услышишь из песен твоих? Чудь начудила, и меря намерила гатей, дорог да столбов верстовых».

Сказав это, Виктор с досадой подумал: «Черт побери, Иван определенно воздействует на меня отрицательно. Изъясняюсь как классная дама…»

Вепс продолжал самозабвенно петь, склонив голову набок. На его широкоскулом лице можно было прочесть если не точное содержание песнопений, то уж, во всяком случае, понять, когда речь шла об опасностях, подстерегавших его героев, об одержанных ими победах, о счастливом завершении их деяний.

«Вяярюйнен небось десять лет жизни отдал бы за такой концерт», подумал Ильин, вспомнив симпатичного бородача, приезжавшего к ним в институт из Хельсинки. Был он немногословен, хотя, пожалуй, на взгляд Вармы, мог сойти за балагура, целыми днями просиживал в архиве, разбирая полевые записи экспедиций, работавших в Карелии и на архангельском Севере. За все время, что они встречались в курилке — а в общей сложности набралось бы несколько часов — Виктор обменялся с ним дюжиной фраз. Но когда Вяярюйнен уезжал, он почему-то разыскал Ильина и, с чувством пожав ему руку, вручил свою визитную карточку: «Очень приятно было беседовать с вами. Если будете в Хельсинки, обязательно зайдите». «Хельсинки! — мысленно хмыкнул Ильин. — Сейчас бы я рад в самой дикой дыре оказаться — лишь бы это было в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году…»

В баню позвали, когда начало смеркаться. Выбравшись из землянки следом за Вармой, гости увидели, что поляна, на которой только что кипела многообразная хозяйственная жизнь, пуста.

— Где семья? — спросил Ильин.

— Все баня, — ответил вепс.

— Так мы что… с женщинами? — приостановился Виктор.

— Все баня, — кивнул Варма.

Анна, слышавшая этот диалог, решительно заявила:

— Я пойду позже.

— Чего девка дуровать стал? — Вепс озадаченно посмотрел на Ильина, когда княжна скрылась в землянке. — Зачем обижает?

— А! — Виктор решил не развивать тему. Недоставало только нарушить обычай гостевания.

По-видимому, Варма истолковал близкое его сердцу междометие как выражение презрения к взбалмошной женской природе. Не говоря больше ни слова, зашагал первым по тропе, тянувшейся среди сосен.

Через несколько минут вышли к излуке небольшой реки. На травянистом берегу чернел одинокий сруб. На пряслах возле бани была развешена одежда. Ильин узнал белое платье с красными свастиками.

Вепс сразу принялся раздеваться, то и дело охлопывая себя по плечам, по груди, по ляжкам — комары тучей ринулись на его молочно-белое незагорелое тело.

Старообрядец, не раздумывая, последовал его примеру. Да и Овцын колебался совсем недолго. Подтолкнув Виктора под бок, когда в бане разом заголосили веселые девичьи голоса, он решительно скинул с себя пропыленную сермяжину.

Когда за ними закрылась дверь, Ильина разом охватил крепкий духовитый жар. Прицокнув языком от удовольствия — парильщиком он был изрядным — Виктор огляделся: в полутьме можно было различить согбенные фигуры под ногами — это в больших деревянных шайках устроились старухи и дети. На полке смутно белели несколько фигур.

— Сюда! — голосом Ивашки крикнул один из обитателей полка.

Виктор с Василием пробрались между шаек в дальний от двери угол и вскарабкались на широкий помост, сложенный из толстых березовых плах. Затиснувшись между Вармой и его сыном, Ильин целиком отдался телесным ощущениям.

Подобно всем уважающим себя людям его поколения, он принадлежал к команде завзятых парильщиков, сложившейся еще во времена учения в аспирантуре. За годы совместных «помывочных мероприятий» у них выработались строгие ритуалы поведения в бане.

— Первый пар, отцы, надо в глубоком молчании воспринимать, — поучал их главный идеолог, толстяк Марфин. — Пущай душа к небесам отлетает, тогда телеса вполне во власть пара отойдут…

И действительно, когда они делали первый заход, можно было принять их за некую мистическую секту — с такой отрешенностью они сидели на полке.

…Дружный смех вывел Виктора из состояния блаженной прострации. Оказалось, кто-то из дочерей Вармы дунул Овцыну на спину, и тот, словно ужаленный, слетел вниз.

— Как огнем опалило, — почесывая пострадавшее место, оправдывался Василий. — Я и так-то с грехом пополам жар этакий сношу…

— А у вас что, не было подобных заведений? — спросил Виктор.

— Хаживал я в торговые бани — да разве там такое пекло! А к деревенщине в эти избенки курные — ни-ни, как погляжу на копоть, с души воротит. Это уж здесь, деваться некуда…

— Ничего, мы еще из тебя демократа выпестуем, — со смехом сказал Ильин.

И тут же, заметив рядом с собой распаренный веник, с маху опустил его на розовый зад Василия.

Новый обвал смеха вознаградил Виктора за проявленное остроумие.

Иван слез с полка.

— Я в речку. Пойдем?

Виктор, а за ним и Василий выскочили наружу. Комары словно ждали их за дверью. Колотя друг друга по спинам, троица бросилась к воде.

Вынырнув, Ильин увидел, что из бани повалил стар и млад. Впереди всех бежала дочь Вармы — та, что накрывала на стол во время обеда. Ее небольшая, ладно скроенная фигура, маленькие, упруго подпрыгивающие груди произвели впечатление не только на Ильина. Овцын довольно захмыкал рядом:

— Надо бы спросить, как зовут… А то вроде и обратиться не знаешь как…

— Плыви, чертяка, — Виктор ударил ладонью по воде, подняв веер брызг в сторону Василия. — Ишь вылупил глаза. Мы же в гостях…

— А сам-то, — буркнул Овцын и рванул вразмашку на середину речки.

Ильин повернул вниз по течению. И тут же из глубины к нему метнулась светлая тень. Над водой возникло лицо, облепленное льняными волосами. Откинув мокрую прядь, дочь Вармы прямо взглянула в лицо Виктору. В ярко-голубых глазах прыгали искорки смеха. С размаху хлопнув Ильина ладонью по плечу, девушка нырнула снова.

— Ч-черт! — невольно ругнулся Виктор, скривившись от боли. — Юмористка!

В голове у него промелькнуло: «Однако здесь своеобразное понимание скромности и нескромности».

Льняная макушка появилась из воды в десятке метров ниже. Ильин улыбнулся и нырнул в ее сторону.

Но девушка оказалась неплохой пловчихой. То и дело погружаясь в воду, она всплывала каждый раз в другом месте и радостно визжала, видя, что Виктор снова потерял ее.

Так мало-помалу они сплыли метров на двести ниже бани. Черная крыша ее скрылась за поворотом. Крики купающихся сразу стали глуше.

Девушка опять ушла под воду, но на сей раз всплыла так близко, что скользнула по его спине своим телом. Обхватив Ильина сильными руками, на мгновение прижалась к нему и вдруг, упершись в его плечи, подпрыгнула вверх, словно собиралась утопить.

Это было так неожиданно, что Виктор изрядно нахлебался воды. Вынырнув, услышал громкий смех. Через секунду шутница что есть силы колотила руками по воде, удирая к берегу. Ильин приударил следом.

Схватившись за нависшие над водой ветви тальника, девушка рывком бросила тело на зеленый травянистый берег, быстро вскарабкалась по отлогому склону.

Войдя в азарт погони, Виктор сразу заплутался среди светлого березняка. Остановившись, услышал в безмолвии только свое колотящееся сердце. За спиной хрустнула ветка. Он обернулся — дочь Вармы стояла в десятке шагов. В голубых глазах прыгали бесовские искры.

Он медленно пошел к ней. Она оставалась на месте, все с той же лукавой улыбкой глядя прямо в глаза ему.

Сжав руками сильные плечи девушки, Виктор привлек ее к себе, всмотрелся в чистое полудетское личико, в пухлые влажные губы, в подбородок, разделенный слабой ложбинкой. Руки его медленно скользили вдоль ребер, по упругим бедрам. Он чувствовал, как ее тело становится все более упругим, как ее начинает колотить озноб…

Когда Ильин в изнеможении лежал, уткнувшись в прохладный мох, ему вдруг представилось, как Анна сидит в полутемной землянке и смотрит на клубы дыма, поднимающегося над плошкой, в которой курится трутовик. Он резко поднялся и быстро пошел к реке. Не оборачиваясь назад, нырнул и, разрезая воду мощными гребками, пошел вверх по течению.

Когда подплыл к бане, с противоположного берега плюхнулись Овцын и другая дочь Вармы. Старый вепс стоял по колено в воде, поглаживал себя по животу и, посмеиваясь, глядел на гостей.

— Мало парился. Однако, еще баня надо.

Сидя на полке, Ильин старался не смотреть на забившуюся в угол шутницу В голове у него прокручивалось одно и то же: «Неужели в самом деле втюрился?.. Вот, оказывается, как это бывает… Ей-богу втюрился по-черному…»

 

II

Идея с переодеванием родилась у Виктора, когда до Новгорода было еще полтысячи верст пути по никудышным дорогам и разбитым гатям. Благодаря его затее им пришлось сделать крюк еще в добрую сотню верст, чтобы попасть к началу торгового пути из варяг в греки.

Ход его мыслей был таков: поскольку мы плохо ориентируемся в местных условиях, лучше всего выдать себя за иностранцев. Тем более что все, кроме Ивана, владели немецким языком. В разной степени, конечно. Анна великолепно — ибо росла под присмотром немки-гувернантки, потом постоянно общалась в Смольном с классными дамами да и с отцом не раз проводила по нескольку месяцев в Баден-Бадене и Киссингене. Овцын побывал в Саксонии во время Семилетней войны и вполне сносно объяснялся с княжной, желая продемонстрировать свою светскость. Познания Ильина были основательнее — в университете он занимался не только современным немецким, но и староверхненемецким, ибо дипломная работа его была посвящена фольклорным параллелям у славян Поморья и их соседей. Целыми днями он растолковывал спутникам особенности грамматики и архаичную лексику, сохранившуюся в его памяти. Ивашка обнаружил полную неспособность к языкам, поэтому его решили держать за конюха при «иностранцах».

Но для того, чтобы воплотить идею в жизнь, необходимо было материальное ее обеспечение — одежда, притачные лошади. Не являться же заморским купцам на убогой телеге, в которую была запряжена вислобрюхая клячонка, подаренная Добрыней. Да и средства нужны были, чтобы хотя бы на первых порах платить за пропитание и жилье.

Виктор предложил сложить в общий котел все их имущество и подумать, что можно пустить в обмен с иноземцами на необходимые четверке товары.

Распорядителем решили избрать Ильина, поскольку ему, по общему мнению, принадлежал главный вклад: исправно действующий фонарик, щипчики для срезания ногтей, олимпийский рубль, брелок для ключей с изображением Эйфелевой башни. В порыве благородства Виктор даже согласился на предложение Овцына спороть с ширинки джинсов медную «молнию». Замок давно приводил в восторг коллежского секретаря, хотя в то же время он недоумевал, как такая дорогая вещь могла оказаться на безобразных вытертых до белизны штанах, достойных какого-нибудь оборванца. Ильин сознательно дал уговорить себя пойти на жертву — во-первых, думал он, в двадцатый век можно вернуться и с расстегнутой прорехой или на худой конец снабдить ее пуговицей, а во-вторых, он замыслил убедить самого Овцына в необходимости отдать в обменный фонд малиновый камзол и парик.

Коллежский секретарь, конечно, встал на дыбы, услышав такое предложение. Он потратил на свое одеяние трехмесячное жалованье, одни галуны серебряного шитья чего стоили! А парик — это же настоящий шедевр — как ни мяли его язычники, как ни мок он под дождями, все равно сохранял свой щегольской вид.

Вот именно поэтому Василий и должен отдать свое достояние, настаивал Ильин. Пусть заберет себе полдюжины золотых, оказавшихся у него в поясе, это все равно не деньги, но камзол — целое состояние, надо только умело им распорядиться. Если какому-нибудь заезжему викингу лапшу на уши повесить, то бишь рассказать, что роскошное облачение с огромными орлеными пуговицами привезено из Персии или из Индии, он за него десять гривен золота не пожалеет.

Анна недоверчиво подняла брови, а Овцын посоветовал поменьше фантазировать. Тогда Ильин привел вычитанную им как-то в исландских сагах историю о крестившем Норвегию конунге Олафе Трюгвассоне, мальчиком, попавшем в плен к викингам. Лицо царской крови было обменяно на хороший плащ! В другом источнике рассказывалось о знатной норманке Стейнвер Старой, которая, прибыв в Исландию, расплатилась за земельное владение опять-таки расшитым плащом.

— Так это когда было, — хмыкнул Овцын.

— Именно теперь, сударь, в нашем с вами одиннадцатом веке или каких-нибудь лет тридцать назад… — с неменьшей иронией ответил Ильин.

Анна без колебаний внесла в банк ценностей нитку жемчуга и коралловую брошь.

Иван долго вздыхал, потом достал из-за пазухи кипарисный образок с изображением какого-то святого. Благоговейным тоном пояснил:

— С горы Афон странники, дай им бог здоровья, принесли. Пантелеймон-целитель, от всех болезней помогает.

— А в каком веке он жил? — с подозрением спросил Ильин.

Иван пожал плечами и ответил:

— Знаю только из жития его, что рожден он от знатных родителей в граде Никомидии, отец был язычником, а мать…

— Спасибо, все ясно, — прервал его Ильин. — Это нам подходит, остается выяснить, с какого века у нас на Руси его почитать стали.

— У нас святого Пантелеймона весьма и весьма уважают, — солидно сказал Овцын. — В день памяти его русский флот шведов дважды бил — при Гангуте и при Гренгаме.

— Не вздумай сделать ему такую рекламу при норманнах, — предупредил Ильин.

— А они что, тоже шведы? — простодушно спросил Василий.

— Да, и при этом далеко не столь воспитанные, какими стали при Карле XII…

Дорога вывела их на берег озера Нево в нескольких верстах от крепости Ладога — об этом сказал встретившийся им горшечник, возвращавшийся с базара на подводе, на добрую половину заставленной нераспроданным товаром.

— Худо торговля идет? — полюбопытствовал Ивашка.

Возница почесал спину кнутовищем и сплюнул. Неохотно отозвался:

— Чтоб их лешак всех подавил! От немца продыху нет — завалил дешевой посудой.

А вскоре путники увидели и первых гостей из-за моря — разрезая высоким выгнутым форштевнем рябь озера, летела ладья под огромным красным парусом, расшитым оскаленными мордами чудовищ. Борта были обвешаны желтыми щитами.

Иван перекрестился, увидев богоненавистные изображения.

— Не иначе язычники!

Затем показалась другая ладья, двигавшаяся навстречу первой. Эта шла на веслах — издали казалось, что над бортами мерно поднимаются и падают в воду десятки длинных хрупких на вид спиц.

Потом дорога повернула от озера в бор. А когда он расступился, открылась широкая лента реки. На противоположном берегу высился город, обнесенный земляным валом. Лес мачт выстроился под стеной крепости.

— Все флаги в гости, — машинально заметил Ильин.

— Чего? — не понял Ивашка.

— Да так, стихи вспомнил.

— Пушкин? — спросила княжна. — Мы, кажется, учили.

— Он, — подтвердил Виктор. — Причем почти об этих самых местах писано. В нескольких десятках верст отсюда из Ладожского озера — по-нынешнему Нево вытекает Нева, а еще сотню верст проплывешь и попадешь на то болото, где через семь столетий Петербург возникнет.

Паромщик переправил путников через Волхов прямо под стены крепости. Чтобы попасть к городским воротам, пришлось объехать половину окружности укреплений. Дорога шла вдоль рва, наполненного непроглядно-черной водой.

— Крепость знатная, — похвалил Овцын. — И в мое время с ней немало повозиться пришлось бы. А те каменные фассебреи по углам и нашим осадным орудиям не по зубам.

У надвратной башни несли службу два рослых воина в кольчугах со щитами и боевыми топорами. Ильина удивило то, что их ресницы и брови были густо накрашены, а на шее и на запястьях сияли массивные золотые гривны и браслеты.

Остановив знаком повозку, стражники бегло осмотрели ее содержимое. Ткнув топорищем ветхий мешок, в котором хранились все сокровища четверки, один из них спросил на ломаном русском:

— Зачем едете в Альдейгьюборг?

— Как-как? — не понял Ильин.

— Альдейгьюборг. По-вашему Ладога, — с презрением оглядев убогое одеяние филолога, пояснил воин.

Ильин понял, что перед ним варяги. Он еще не нашелся с ответом, как Иван сказал:

— Извозом думаю промыслить. А земляки мои в Новгород хотят пробираться, переночуем у вас — и дальше. — С этими словами он протянул стражу мелкую монету.

— Проезжай. — Варяг небрежно мотнул головой в сторону ворот.

— А ты находчивей меня оказался, — похвалил Ильин. — Я ведь грешным делом сказать хотел, что мы купить кое-чего желаем, а не сообразил, что тогда эти молодцы точно пожитки наши перетрясли бы в поисках деньжат.

— Я ведь, Витюша, стреляный воробей. Думаешь, в наше время таких ухарей не было? Только зазевайся — враз обчистят.

Спросили у прохожего, где можно остановиться на ночлег. Он махнул рукой в сторону низкого строения с дерновой крышей.

— А вон к Толстопяту Куриной Голове толкнитесь.

Анна прыснула в кулак. Ильин вопросительно посмотрел на нее.

— Ну и имена у здешних обитателей.

— Ничего в этом смешного, — наставительно сказал Виктор. — Не вздумай в дальнейшем показывать свою невоспитанность. В Древней Руси у каждого человека было прозвище, тогда не приглаживали правду в угоду ложно понятым приличиям — определяли характерную черту или очевидную примету с предельной откровенностью. И никто не обижался… Помню, когда учился в университете, встретил в каких-то старых летописях целую пригоршню кличек одну другой краше. Например: князь Семен Заболоцкий Угреватая Харя.

— С прозвищами дело ясное, — вмешался Овцын. — А имена? Что это еще за Толстопят? Я в святцах такого не видал.

— Язычники, одно слово, — сморщился Иван.

— Да дело в том, что в эти годы еще ни одного русского святого не было… То есть нет — в настоящем времени. А греческие имена ох с каким трудом пробивались. Даже если и нарекут кого-то при крещении по церковному установлению в честь святого, обязательно второе имя дают, русское. Этот обычай, кстати сказать, до твоих времен дожил, Ивашка…

— Что было, то было, — согласился старообрядец. — И Нехороший, и Рыло, и Неплюй, и еще бог весть какие языческие имена водились.

На постоялом дворе Иван также проявил завидную находчивость — за считанные минуты договорился с хозяином о ночлеге, сумев обойти в разговоре с ним скользкие темы, поставил лошадь на конюшню, нахлобучив ей на морду торбу с овсом, сбегал к кухарке и разжился у ней снедью на ужин.

Весь вечер, бродя по улицам Ладоги, Ильин прислушивался к разноголосому говору — гортанные выкрики арабов и персов, отрывистые фразы скандинавов и немцев, быстрая грассирующая речь франков.

Зайдя к корчму, Виктор спросил братину ставленого меда и, присев на лавку в углу, стал наблюдать за разношерстной толпой. Большинство и здесь занималось делами — один показывал на пальцах требуемую плату, другой загибал несколько пальцев, продавец непримиримо тряс головой, и торг начинался снова. Иные объяснялись с помощью деревяшки — владелец товара делал ножом несколько нарезок, покупатель срезал, первый купец снова добавлял зарубки, второй снова убирал их. Когда приходили к соглашению, выкладывали на стол монеты, связки мордок — кусочки беличьей шкурки, срезанные со лба, — или гривны кун — нанизанные на сухожилия дюжины куньих шкурок. Меховые деньг», бывшие в ходу в стране славян, принимались к оплате наравне с серебром и золотом, но, насколько мог приметить Ильин, их брали в основном здешние купцы. Иноземцы больше доверяли презренному металлу.

— Тут просто вавилонское столпотворение, — сказала Анна, когда Ильин вернулся с прогулки.

Оказывается, никуда не отлучаясь с постоялого двора, она увидела представителей полудюжины национальностей.

— Я ведь сюда как-то на пароходе из Петербурга до Шлюшина плавала на пикник. Где-то совсем неподалеку от Ладоги мы на берегу расположились. И за все три дня нашей экскурсии разве что десяток-другой барок с хлебом увидели.

— Теперь ты поняла, насколько тесно была связана Русь со всем миром? По ее территории проходили самые важные — в силу их безопасности — торговые пути. Ведь вокруг Европы викинги пиратствовали, а у нас купцов княжеские дружины охраняли…

— Так почему же потом такое захолустье воцарилось? — спросил Овцын.

— Татары, — вздохнув, сказал Ильин. — Они не только Русь придавили, но и международную торговлю порушили.

С иноземными купцами в Ладоге решили не общаться — если бы вышел какой-нибудь конфуз при обмене, здесь это могло бы привести к непредсказуемым последствиям.

— Знаете, где-нибудь вдалеке от населенных пунктов, от варягов княжеских, предлагаемые нами товары вызовут меньше вопросов, да и происхождение наше не так легко будет проверить. А здесь ведь — кем ни назовись, обязательно тебе земляка подыщут, поди тогда отвертись. За одно произношение, за словечки непривычного облика в колодки забьют, да еще и пытать станут, дабы вызнать, откуда такие подозрительные типы взялись…

Расчеты Ильина оправдались. В одном дне пути от Ладоги они набрели на берегу Волхова на стоянку любекских купцов, сплавлявших из Новгорода караван ладей с медом, поташем и кожами. Корыстолюбивые гости из-за моря с удовольствием согласились провернуть еще одну операцию, хотя, как и ожидал Ильин, немецкая речь одетых в славянскую одежду путников вызвала у купцов недоумение. Они с явным недоверием выслушали рассказ Анны о разбойниках, якобы ограбивших их.

— Ваше произношение мне незнакомо, — сказал один из граждан вольного города Любека. — Из каких краев вы?

— Из Кенигсберга, — ляпнул Овцын.

Купец недоуменно покрутил головой и сказал, что не слышал о таком городе. Ильин исподтишка показал кулак Василию — лезет с объяснениями, не зная элементарных вещей. Тевтонский орден обоснуется в Прибалтике лет через двести, на месте столицы Прусского королевства теперь, наверное, одни медведи обитают.

Но как бы ни были велики сомнения любекских негоциантов, когда они увидели то, что предлагали приобрести странные соплеменники, их обуял настоящий азарт. Стараясь перекричать друг друга, толкаясь и даже берясь то и дело за эфесы коротких мечей, купцы устроили нечто вроде аукциона.

Фонарик ушел за цену средней ладья — по указанию хозяина купцы тотчас же принялись переваливать ее груз на другие суда.

Щипчики для ногтей Ильин представил как личную собственность персидского шаха, взяв за образец рекламную операцию Бендера, всучившего людоедке Эллочке ситечко для чая. За свою безделушку он получил нечто гораздо более существенное, чем гамбсовский стул — целый гардероб мужского и женского платья.

Брелок с Эйфелевой башней оказался ритуальным символом самого первосвященника Канафы, отправившего на смерть Иисуса Христа. Правда, с этой драгоценностью чуть было не вышел конфуз, когда Ильин сказал, что на брелоке его первый владелец носил ключ от ковчега Завета. Один из купцов тут же решил прикинуть брелок к своим ключам, но от их массивных кованых колец хилая дюралевая безделушка сразу же погнулась. Кое-как удалось убедить покупателей, что ковчег открывался золотой отмычкой величиной с мизинец. Людям, привыкшим к огромным кованым замкам, охранявшим любой амбар, казалось невероятным, чтобы столь великая ценность, как свитки Моисеева закона, могла запираться маловнушительным ключиком.

Потом купцам предложили парик, но он вызвал у них только недоумение. Никто даже не спросил о его цене.

Как бы то ни было, и без того целый кошель серебряных талеров перекочевал к Ильину. Поэтому он по праву казначея решил, что остальные товары стоит придержать. Таким образом, кафтан, жемчуг, брошь и «молния» с джинсов составили стратегический резерв четверки. Пантелеймона-целителя решили вернуть Ивашке, ибо уверенности в том, что его уже начали почитать на Руси, не было. «Лучше не прокалываться. — сказал Ильин. — Хватит с нас Кенигсберга».

Овцын заметно повеселел оттого, что парик вернулся к нему, к тому же, Василий, видимо, надеялся, что до кафтана очередь может и не дойти. Надев немецкое платье — льняную рубашку камизу, короткие штаны брэ, плотные суконные чулки шосс, блио с длинными широкими рукавами, — он вертелся перед поставленным на ребро медным тазом, который вместе с прочей утварью остался на ладье от немцев. Анна пристыдила щеголя.

Денег хватило и на то, чтобы нанять гребцов, и на то, чтобы заплатить за целые палаты на Готском дворе Новгорода. При дешевизне съестных припасов в осеннюю пору четверка могла позволять себе каждый день весьма обильные трапезы, не боясь быстрого истощения любекского кошеля.

Вообще им многое было на руку. Дождливый октябрь позволил, не вызывая подозрений, осесть в городе будто бы до тех пор, пока погода станет более благоприятной для подъема по Волхову и Ловати к днепровскому волоку. А ударившие затем ранние морозы сделали возможной зимовку в Новгороде. Поскольку немногочисленные постоянные жители Готского двора знали, что Иоганн Шмальгаузен — так теперь именовал себя Ильин — попал в Новгород проездом в Царьград, ему не нужно было регулярно торчать на городском торгу, не было необходимости демонстрировать свои товары. Он просто ждал, когда по весне можно будет продолжить путь к югу…

Анна выступала теперь в амплуа дочери Шмальгаузена, причем имя ее решили не менять, ибо оно имело широкое распространение и в Европе. А вот Василию, который числился приказчиком купца, пришлось привыкать отзываться на Вольфганга — его природное имя было не в ходу у немцев.

Лучше всех жилось Ивану — ему не приходилось прикидываться кем-то другим, он по целым дням проводил в церквах, наслаждаясь древним богослужением Скоро его приметил сам епископ грек Иоаким Корсунянин — среди недавно обращенных в Христову веру новгородцев немного было таких ревностных прихожан Ивану стали поручать сбор пожертвований во время служб, затем как-то доверили читать псалтырь, что он исполнил с подлинным блеском.

Началось стремительное возвышение старообрядца — духовник князя Ярослава Лука Жидята, бывший настоятелем одного из храмов, призвал его прислуживать в алтаре, доверял ему помогать при своем облачении в ризу, завязывать на запястьях поручи, надевать фелонь. Иван поразил его своими познаниями в житийной литературе — потомок киевского менялы считал свою паству варварами, для которых имена близких его сердцу ветхозаветных пророков — пустой звук. Как-то в хорошую минуту, возложив на голову Ивана омофор, Лука объявил, что ему предстоит прославить христианскую веру великими подвигами. Это произвело на последователя протопопа Аввакума такое впечатление, что он неосторожно наградил иерея небольшой молнией. Кое-как крестясь онемевшими перстами, тот повалился на колени перед иконой Спаса Нерукотворного, благодаря за знамение.

На Иоганна Шмальгаузена и его спутников новгородцы обращали мало внимания, не до них было. Город жил мрачными предчувствиями: после того, как князь Ярослав отказался платить ежегодную дань отцу, великий князь Владимир прислал гонца с грамотой к вечу. Послание оказалось предельно кратким: «Расчищайте пути и мостите мосты». Все поняли, что скоро родитель Ярослава нагрянет сюда с дружиной, и тогда всем придется несладко.

Позднее, правда, пришло известие о болезни Владимира. Это значило: на какое-то время новгородцы получили передышку. Но сознание того, что мщение неизбежно, отравляло жизнь горожан. Во всех концах — Неревском, Плотницком, Славенском, Загородском, Людине — то и дело собирались вечевые сходы; толпы ремесленников и купцов по целым дням галдели на площадях, обсуждая возможное развитие событий.

Ильин часто бывал в местах скопления народа — в харчевнях, на торгу, чтобы послушать, о чем говорят люди, сам вступал в разговоры, не боясь вызвать настороженность собеседников. Новгородцы давно привыкли к иноземцам, хорошо владеющим русским языком, — кроме купцов и их приказчиков, город был вечно переполнен наемными воинами-скандинавами.

Иоганн Шмальгаузен не выведывал настроения горожан, не интересовался делами княжеского дома, — он расспрашивал все больше о чудесах и необычных явлениях, о подвижниках веры и колдунах. Каждому ясно было, что он просто добрый малый, немного свихнувшийся на сверхъестественном.

Да и вся его небольшая свита — приказчик Вольфганг, дочь Анна, богомольный служитель Ивашка — постоянно выведывали у окружающих о любых проявлениях нечистой силы, о знамениях богов, о предсказаниях гадалок, с величайшим вниманием выслушивали любые небылицы.

К весне 1015 года Ильин уже набросал небольшую карту чудесных явлений, на которой кашли отражение как явно фантастические сведения, так и те, что поддавались рациональному объяснению. Он знал, например, где чаще всего встречаются оборотни, где живут упыри, регулярно лакомящиеся кровью неосторожных юниц, отправляющихся по ягоды. Отмечено было, в какой деревне родился ягненок с человечьей головой, пророчествующий о наступлении последних времен. Известны были Ильину и кладбища, на которых многие очевидцы встречали прогуливавшихся лунной ночью мертвяков, даже могилы, над коими по большим праздникам возникает сияние и слышится пение псалмов, он прилежно заносил на карту.

После ужина они подолгу сидели втроем — Ивашка обычно уходил к вечерне — и каждый рассказывал об услышанном за день. Обсудив новую информацию, вносили дополнения в карту чудес.

По мере накопления сведений понадобилось ввести условные обозначения: капли крови указывали места обитания упырей, выходы русалок на берег помечались стилизованным изображением рыбьих хвостов, язычками пламени деревни, в которых одинокие бабы сожительствовали с огненными змеями, регулярно забиравшимися к ним через дымоволок. Красными чернилами Виктор обвел район, славившийся ведьмами и знахарями. Восклицательными знаками обозначил места подвигов некоего отшельника, в один день воздвигавшего часовни, а затем надолго уходившего в земные недра.

Словом, вся земля Русская была наполнена чудищами и чудесами. Оставалось только разработать маршрут и отправляться в путь, когда просохнут дороги…

 

III

Новгородского князя Ярослава Владимировича Ильин впервые увидел в теплый мартовский денек, когда тысячеголосая капель наполнила город весной и весельем. По улицам валили толпы празднично одетых новгородцев. Молодые бабы и девки шли в расстегнутых шубейках, чтобы всем были видны затейливые вышивки на вороте, богатые ожерелья из беломорского жемчуга и монисто из серебряных «арабчиков» и «златниц» — греческих монет с профилями императоров. Главы семей шествовали степенно, снимали шапки и кланялись при встрече с равными, с достоинством кивали низшим. Молодые люди задорно поглядывали на девок, провожая каждую игривыми замечаниями. Бойкие новгородки в долгу не оставались и возвращали всякое слово «с привесом».

Хаотическое коловращение народа сменилось целенаправленным движением в одну сторону, едва над Новгородом разнеслись звонкие удары. На Торговой стороне размеренно колотили в медное било.

— Пойдем на Ярославово дворище, Иоганн, — предложил Ильину знакомый гость с Великой улицы. — Сегодня сам князь суд и расправу чинить будет.

— Сходим, пожалуй, — ответил Виктор и вопросительно посмотрел на своих спутников — Овцына и Анну.

— С большим удовольствием, — на немецком сказал Василий.

— Я давно уже мечтала об этом, — также на немецком поддержала княжна.

На просторную площадь, обнесенную бревенчатыми стенами, выходили каменные палаты князя и недавно отстроенный деревянный собор. Почти все это пространство было заполнено людьми. Только небольшой пятачок перед крыльцом резиденции Ярослава, окруженный дружинниками, оставался свободен.

Массивное кресло с высокой резной спинкой и подлокотниками, украшенными львиными головами, стояло посреди крыльца на богатом ковре персидской работы. Позади него неподвижно застыли гридни в кольчугах, вооруженные боевыми топорами.

Ярослав появился из приотворенной двери так, словно был он не князем, а мелким служкой. Не было величавости в его манере держаться. Небольшой рост, мелкие черты лица, опушенного редкой рыжеватой бородкой, темные, чуть сощуренные глаза, постреливавшие по сторонам, — все это не вязалось с роскошными одеждами: собольей шубой, крытой византийской поволокой, собольей же шапкой, осыпанной самоцветами, расшитыми бисером и жемчугом красными сафьяновыми сапогами. Ступая неторопливо, явно стараясь скрыть сильную хромоту, князь прошел к креслу, опустился в него и с минуту сидел, водя по толпе своими лукавыми очами. Потом махнул меховой рукавицей тиуну и велел докладывать о тяжбах.

Первыми вытолкнули из толпы на пятачок двух коренастых молодцов. Один из них объявил князю, что его избил кожевенник Жихарь Кривая Щека. При взгляде на физиономию того, что стоял рядом с ним, сразу становилось ясно, кто здесь ответчик. Истец, назвавшийся Неустроем Толстые Пальцы, распахнул полушубок и задрал на груди рубаху. Стали видны запекшиеся ссадины и обширные кровоподтеки.

— Видоков тут не надо, итак все ясно, — рассудил Ярослав, с заметным отвращением рассмотрев следы побоев. — Кривая Щека пусть уплатит три гривны серебра.

— Да он сам надрался! — разом взъярясь, рявкнул Жихарь. — У меня послухи есть: в кружале Толстые Пальцы все бахвалился, что бока мне намнет.

— Давай послухов, — распорядился князь.

Из толпы протиснулось несколько мужиков. Дружинники расступились, пропуская их на пятачок.

— Истинно говорит!.. Правду сказал!.. — разом закричали свидетели.

— По порядку, — поморщился Ярослав.

Опросив всех, он пришел к выводу, что Неустрой и впрямь сам выпросил себе тумаков. А посему приговорил: вменить истцу в платеж то, что его побили, ибо сам этого испрашивал.

Толпа одобрительно загудела. А Ильин подумал, что князь неплохо разбирается в психологии людей. Решение было явно рассчитано на снискание популярности, Ярослав сказал то, чего от него ждали, ему вовсе не было дела до синяков и ссадин пострадавшего.

Потом началась тяжба из-за похищенной лошади. Дело сразу осложнилось тем, что оба — истец и ответчик — поклялись и на Евангелии и призвали в помощь себе Перуна и Ярилу. Князь постановил прибегнуть к божьему суду и велел дать обоим мечи, дабы в поединке решилось, кто прав.

Оттеснив толпу, дружинники раздвинули пределы свободного пространства, и тяжущиеся принялись яростно махать мечами, выкрикивая угрозы. После нескольких неловких ударов один из них изловчился рубануть противника по бедру. Кровь из поврежденной артерии веером брызнула на белый снег.

Ярослав поднял рукавицу, прекращая поединок. Раненого подхватили под руки и подтащили к ступеням крыльца.

— Поскольку бог указал на тебя, тебе и платить за покражу. Мне продажу — две гривны, а ему — урок в шестьдесят кун.

Побежденный выслушал приговор, повесив голову, и не издал ни слова протеста.

«Неужели он действительно украл? — подумал Ильин. — Или такова всеобщая вера в справедливость божьего суда, что он и пикнуть в свою защиту не смеет?»

Потом перед князем предстал» еще несколько пар — один обвинял соседку в чародействе и «напуске» лихих болестей, другой жаловался на оскорбление холопом, принадлежавшим знатному человеку, третий требовал наказания несостоятельного должника.

И другие решения Ярослава также были основаны на обычаях, близких душе новгородцев. Во всех случаях он демонстрировал свое уважение к преданию, заявлял себя отцом народа. При этом взгляд его прищуренных глаз оценивающе перебегал по лицам стоявших перед ним. Прежде чем вынести приговор, он присматривался К настроениям толпы и решал, как приметил Ильин, обычно в пользу того, за кем было сочувствие большинства.

Старуху, обвиненную в колдовстве, но решительно отрицавшую связь с нечистой силой, и ее противника — толстенного купца, — также заставили клясться на Евангелии, а затем принесли из княжеской поварни котел с кипящей водой.

Ответчице первой велели достать камень из кипящей посудины. Бабка скинула душегрейку, закатала рукав, зажмурилась и запустила в котел морщинистую конечность. Выхватив круглый окатыш, она несколько раз подкинула его на ладони и, скривясь от боли, подала тиуну. Потом присела и стала посыпать покрасневшую руку снегом.

Когда пришла очередь истца подвергнуться божьему суду, он с явной робостью подошел к котлу, неся на отлете обнаженную руку. Долго вздыхал, возводя очи к небу, крестился, наконец, резко сунулся к кипятку, но едва погрузил в него ладонь, как огласил площадь нечеловеческим рыком и, исступленно тряся рукой, кинулся к сугробу за крыльцом. Дружный хохот толпы лучше всяких слов засвидетельствовал ее симпатии. Ярослав картинно посмеялся вместе со всеми, затем смахнул с глаз несуществующие слезы меховой оторочкой рукавицы и вынес решение: за оговор взыскать в пользу старухи одну куну.

Холопа, оскорбившего свободного человека, передали в распоряжение последнего, чтобы он мог выместить обиду на его спине. Несостоятельного должника отдали кредитору для продажи на рынке, дабы возместить потерянную ссуду.

Ильин, наблюдавший за действиями Ярослава, отметил быстроту его реакции, осторожность и расчетливость.

— Это качества политика. Но в нравственном смысле… Что-то я не вижу твердости в князе, не вижу его собственной линии. Кажется, у него чересчур гибкий хребет.

— Но это тоже качество политика, — ответила Анна. — И люди таких нередко любят.

В этот день она рассуждала много трезвее, чем обычно, не в духе своего постоянного максимализма. А может быть, это был полемический намек на позицию самого Ильина, неизменно заклинавшего поступать так, как принято в этом мире, не вызывая вопросов у окружающих?

В тот же день Ильин и его спутники встретили в разных концах Новгорода изрядные толпы молодых людей, грудившиеся вокруг странных ораторов. Выступавшие были одеты в богатые меховые дохи, из-под полы у них торчали ножны широких мечей. Размахивая сорванной с головы шапкой, они говорили с большим жаром, и слушатели то и дело одобрительно шумели.

Виктор долго наблюдал подобную сцену с крыльца своих палат, гадая, что бы все это могло значить. Наконец не вытерпел, замешался в толпу, сбежавшуюся послушать златоуста в куньей шубе.

— А поведет нас промышленный человек Неустрой Волкохищная Собака! выкрикнул малый, махнув шапкой.

По рядам собравшихся пробежал ропот одобрения. По соседству с Ильиным какой-то детина заметил: «За ним не пропадешь. Кто с ним хаживал, в обиде не был».

— Пройдем по Волге до самого моря Хвалынского, доберемся до Персидского царства. Где поторгуем, а где и погуляем на вольной волюшке Охочим людям даем оружье доброе, да холстины на порты, а остальное сами добудете.

— Эй, Удача! — крикнули из толпы. — А сам-то шубейкой доброй в каком краю разжился?

— С посадниковым сыном Гюрятой в Югру ходили, к самояди. Там этого зверя, как у нас мышей в подызбице.

— Чего ж вдругорядь туда не идешь, да и нас на Волгу сманиваешь?

— Шуба у меня есть, теперь хочу сапоги расшитые, да штаны атласные, да халат парчовый добыть! — лихо оглядев слушателей, прокричал Удача. — А повезет — и персиянку. Они, робята, знаете какие — волос, как крыло вороново, не то что наши девки соломенные. А глаза — с блюдце, да черные как уголь. Губы вишневые, а рот маленький, вот такусенький…

Он показал толпе небольшую монетку. Мужики и парни восхищенно загудели. Один верзила пробрался к Удаче и швырнул шапку на снег.

— Иду с вами, коли такая дичь пошла!

За ним вызвались еще несколько охотников. И тут как прорвало — народ повалил к обладателю куньей шубы.

Увидев знакомого купца, Ильин протолкался к нему и спросил:

— Что за молодец? Я уже не первого такого зазывалу вижу.

— Ушкуйник. Каждую весну набирает кто-нибудь из состоятельных людей сотню-другую отчаянных удальцов, снаряжает их, сажает на ушкуи — речные лодки вроде ладей — и отправляет на промысел. Нужны ему эти сорвиголовы для того вроде бы, чтоб товары охранять, — сам знаешь, сколько лихих людей на реках шалят, — но при случае и чужой караван разобьют. А то и город пограбят. Много от этих торговцев кровушки пролилось.

— Так это настоящие варяги. Те же приемы, то же устройство ватаг.

— А они и сами это знают. Недаром вместе с гостями из-за моря часто разбойничают. Этот вот Удача, он один не пойдет, обязательно и варяг с собой сманит, они тоже до персиянок охочи. А коли подберутся несколько сотен ушкуйников да викингов — земля в страхе вострепещет. Они ведь и до самого Халифата хаживали, славный град Багдад чуть было не разорили.

— И долго их походы длятся?

— А вот вскроются реки, уйдут они по вешней воде к волокам, а потом и покатятся вниз по течению. Если будет им везение, к холодам могут возвернуться. Не то зазимуют где-нибудь, а в Новгород к следующему лету доберутся…

Люди Ярослава старались отговорить молодежь от ухода с ушкуйниками. Выступая перед толпами искателей удачи, они обещали вознаградить остающихся щедрыми дарами из княжеской казны. Всем было ясно, что Ярославу нужны силы для отпора войску отца — никто не сомневался, что Владимир появится под стенами Новгорода, едва оправится от болезни.

Толки о скором приходе великого князя становились все упорнее, поэтому люди, знавшие любекского купца, советовали ему подождать немного, и ежели запахнет войной, поворачивать назад.

Едва сошел лед на Волхове, князь Ярослав отбыл на ладье в Швецию, к своему тестю Олафу Скотконунгу, чтобы пригласить к себе на службу варягов. Видно, не верил он в решимость новгородцев защищать его в споре с отцом. Люди поговаривали, что недаром женился он на дочери заморского конунга незадолго перед тем, как отказался платить дань отцу — уже тогда вынашивал свой замысел, искал, на кого опереться в будущем споре с Киевом.

Вскорости после этого Ивашка стал намекать, что намерен целиком отдаться богоугодной деятельности. Епископ и Лука Жидята укрепляли его в благих мыслях. Но друзья Ивана узнали об этих душеспасительных беседах с церковниками лишь в тот день, когда он объявил, что отныне его надлежит именовать недостойным Антонием, а Ивана сына Онисимова почитать умершим для мира.

— Ты монах? — с изумлением спросила Анна. — В двадцать шесть лет похоронить себя заживо?..

Старообрядец с сожалением посмотрел на княжну и пообещал молиться за нее, хотя перспектива ее спасения казалась ему весьма сомнительной — уж очень много богохульных речей слышал он от нее. Затем Иван сообщил, что уходит из мира не только в иносказательном смысле.

— Постом и молитвою хочу спасаться в пустыни.

— Так ведь на Руси еще и монастырей нет, — сказал Ильин. — Да и народ о монахах ничего не знает. Это в ваше время стоило в лесу какому-нибудь старцу обосноваться, как к нему ближние поселяне с подношениями начинали стекаться…

— Буду акридами и кореньями питаться, — непреклонно заявил Иван.

— Акриды — это, кажется, саранча, — заметила Анна. — Я помню, нам на уроках закона божьего рассказывали… Но ведь у нас этих насекомых нет.

— Взгляните на птиц небесных, — воздев руки к потолку, патетически проговорил новоявленный пустынник. — Они не сеют и не жнут…

— Знаем, знаем эту цитату, — перебил Ильин. — Посмотрю я на тебя через несколько месяцев такой птичьей жизни.

Иван неожиданно поклонился ему в пояс и попросил:

— Прости меня, Христа ради. А я о тебе молиться буду.

Виктор понял, что дальнейшее обсуждение бесполезно.

В тот же день Иван собрал свои пожитки в котомку, вооружился массивным посохом и, благословив друзей, отправился к южным городским воротам…

Уход Ивана болезненно отозвался в душах его друзей. Им казалось, что, несмотря на все различия во взглядах, они все же ближе старообрядцу, чем люди одиннадцатого века. Его выбор доказывал обратное.

Всех троих охватило желание поскорее уехать из Новгорода. Ильин давно заметил — стоит кому-то отправиться в путешествие или даже в короткую деловую поездку, как у остающихся возникает ощущение пустоты, их начинает томить жажда странствий.

Если бы не стойкие слухи о скором приходе киевской дружины, Виктор и его товарищи снялись бы с места, едва по Волхову вверх прошла первая ладья. Но самое благоразумное в этой ситуации было повременить. Да и поиски мигрантов, скрывающихся под личиной нечистой силы, стоило начинать, когда придет настоящее тепло; колесить по незнакомым местам в дождь и ветер никому не хотелось.

 

IV

После вепсской бани, когда Виктор осознал, что его отношение к Анне не укладывается в определение «влечение», «симпатия», он стал приглядывать за собой, даже придумал термин — «давать окорот», — коим определил своему внутреннему цензору задачу: следить за тем, чтобы «нечаянные» встречи с княжной случались пореже. Проанализировав свое поведение за все дни вынужденного сидения в дебрях, он со стыдом осознал, что постоянно оказывался рядом с ней, начинал беспокойно отыскивать ее взглядом, если она исчезала из поля зрения. Как ребенок, инстинктивно следующий за матерью, куда бы она ни шла, так и он неизменно торчал возле Анны.

«Фу черт, у Василия, должно быть, сердце кровью обливалось, когда я…» — ему даже в мыслях не хотелось называть своим именем эту мальчишескую влюбленность. «Все, наступаю на горло собственной песне! Надо друг за друга держаться… Это в своем веке я мог сказать: нам с Анной направо, тебе налево, адью…»

Но, приняв твердое решение задушить неожиданно разгоревшуюся страсть, Виктор обрек себя на ежечасные муки. Постоянно борясь с желанием увидеть княжну, услышать ее голос, он становился все более раздражительным. Давая окорот себе, он одновременно портил жизнь окружающим. Заводясь из-за каких-то мелочей, пикировался с Овцыным, ядовито подтрунивал над Ивашкой, да и самому предмету его обожания доставалось на орехи.

Он видел, что Анна в недоумении от происшедшей с ним перемены. Глаза ее часто наполнялись слезами, и тогда он готов был на колени повалиться перед ней, все рассказать, молить о прощении.

Собственно говоря, будь Анна его современницей, он не затруднился бы перевести их отношения в «практическую плоскость» (так выражался его приятель Ковригин, большой спец по дамской части). Даже если бы дело происходило теперь, в этом далеком столетии, он не сомневался, что со своей соседкой по эпохе сумел бы устроить все так, что никто ничего не приметил бы. Но потрясающая способность к маскировке, выработанная дочерьми века эмансипации, века коммунальных квартир и всеобщей женской занятости, была явно чужда княжне. Любую мысль, любое душевное движение можно было прочесть на ее лице еще до того, как она успевала выразить их в словах.

Больше всего мучило Виктора то, что Анна и сама неравнодушна к нему об этом свидетельствовало восторженное внимание, с каким она выслушивала всякий его рассказ о своем времени, это проявлялось и в переимчивости к его излюбленным словечкам, и в том, как она на мгновение замирала, встречаясь с ним взглядом.

И все же Ильин держался — один мучительный день сменялся другим, пытка растянулась на долгие недели, на бесконечные месяцы. Но весеннее солнце, голубые веселые небеса, неумолчная капель превратили его жизнь в изощренную казнь. Это злодейская весна не давала ему спать по ночам, она заставляла его часами бесцельно бродить вдоль Волхова, уходить за несколько верст от города и блуждать по проталинам, расцвеченным редкими подснежниками.

В один из таких апрельских дней он вернулся под вечер с букетом нежно-голубых цветов. Когда он устанавливал их в кувшин, стоявший на столе гостиной, в комнату вошла княжна.

— Чудо какое! — всплеснула руками Анна.

— Это тебе, — вырвалось у Ильина.

Она подошла к нему так близко, что он услышал пряно-волнующий аромат ее кожи. Дыхание у него перехватило, он судорожно глотнул и вдруг ткнулся лицом в ее волосы.

— Не могу больше, Анютка…

— Т-ты что?.. — начала она и, тут же все поняв, робко провела холодными пальчиками по его щеке.

— Я всех измучил… Я люблю тебя…

Эти слова дались ему с таким трудом, что он почувствовал себя совершенно без сил. Обхватив Анну за плечи, Виктор едва ощутимо коснулся губами ее виска.

— Витя, я очень счастлива, — просто сказала она. — Я буду любить тебя до конца жизни, я давно уже решила.

И, чуть отстранившись, обезоруживающе засмеялась. Ильин почувствовал, что огромная тяжесть, давившая его все эти месяцы, разом растаяла, улетучилась. Не помня себя, он принялся жадно целовать ладони княжны, шею, губы, волосы.

Они сели к столу, сплетя пальцы рук, и долго смотрели друг на друга, не говоря ни слова. Наконец чувство реальности вернулось к Ильину, и он с жалкой улыбкой заговорил:

— Это так здорово… Теперь мне будет легко, я буду добрым со всеми, я буду выполнять любые ваши прихоти… Но знаешь… пусть только мы знаем… это будет тайна для всех…

— Мне трудно скрывать, я не люблю этого, — Анна сдвинула брови.

— Ну пойми, любимый ты мой человечишко, мы обязаны найти выход отсюда. Все вместе. Нельзя бросать Василия. Это же чужой век, мы все ищем дорогу домой…

— Все, я поняла… Я постараюсь. — В глазах ее заблестели слезы.

— Ну ради бога, не надо… — и Виктор с новой страстью принялся целовать ее в глаза, в лоб, в губы…

Анна взъерошила ему волосы и с неожиданной веселостью спросила:

— Ты, наверное, был большим повесой?

— То есть? — трезвея, отозвался Виктор.

— Я уверена, ты многим вскружил головы. Ну же, признавайся…

— M-м, некоторым я нравился… Но не пойму, почему ты…

— Знаешь, я всегда была уверена, что влюблюсь в донжуана… — Она потупила взгляд, словно рассказывала нечто запретное. — В этом есть что-то волнующее: мужчина, перед которым не может устоять ни одна женщина. Когда я думаю об этом, у меня ноги становятся ватными и в глазах все плывет. Так бывало, когда стоишь на Невском и смотришь, как мимо идет эскадрон кавалергардов. Когда видишь эти мощные бедра, обтянутые голубым сукном, эти палаши на золотой тесьме, эти каски, эти лица, как из бронзы отлитые. И этот грохот копыт — как рок, как судьба сама. Однажды я в обморок упала от восторга.

— Ты настоящая женщина! — с восхищением сказал Ильин.

 

V

Ильин проснулся в неясной тревоге. Мучительно зевая, прошел на двор, поплескал себе на руки и на лицо из глиняного умывальника, подвешенного у крыльца. Сделал несколько упражнений, чтобы разогнать кровь. И вдруг вспомнил разговор за ужином — ведь сегодня пятнадцатое июня! Целый год его жизни прошел в далеком чужом веке. Зачем он здесь? Кончится ли когда-нибудь заточение в прошлом?

Упав на траву, Виктор стал машинально отжиматься, не сознавая, что делает. Что-то на него нашло — он действовал как сомнамбула. Лишь доведя себя до изнеможения, пришел в себя.

И сразу же ощутил какое-то беспокойство. В окружающем мире происходило нечто необычайное. Переведя дыхание, Ильин прислушался — откуда-то волнами несся странный гул.

Постояв так с минуту, Виктор поднялся на высокое крыльцо, стал осматривать окрестность. Но на прилегавших улицах все было спокойно. Вдруг из дальнего переулка выбежали несколько мальчишек и со всех ног помчались по бревенчатой мостовой.

— Эй! — крикнул Ильин. — Что за замятня?

— У Ярославова дворища кричат. Князь варягов привел. Они как рано поутру в город вошли, так питейные лабазы разбивать стали.

Ильин вернулся в дом, стал поспешно натягивать штаны, камизу. В тот момент, когда он щелкнул застежкой плаща на плече, в отворенную дверь заглянул Овцын.

— Уже готов? Подожди немного, я тоже сейчас оденусь.

— Со мной хочешь идти?

— Да. Я слышал, как ты мальцов расспрашивал.

Ильин снова появился на крыльце. Прошло всего несколько минут, а крики явно стали слышнее. Видимо, наемники двигались в его сторону. «Неужели прознать успели, что в гостином дворе романея есть?» — с беспокойством подумал Ильин. Только неделю назад пришел караван судов с Готланда, целый день тогда возчики перегружали с ладей бочки с французским вином и доставляли на склады Готского двора. Весь город, конечно, сразу узнал о том, какой товар получили немцы. Вездесущая голка — новгородская чернь — тучей облепила пристань в надежде поживиться. Кто-то из оборванцев изловчился подставить подножку грузчику, тот уронил бочку на камни, из пробоины ударила темно-красная струя. В начавшейся свалке из-за романеи одному выдавили глаз, другому выдрали полбороды, а разбитых носов и не считал никто.

На крыльце появился Овцын.

— Идем?

— Ты знаешь, — сказал Ильин. — Я подумал и решил, что нам лучше не уходить отсюда. Слышишь, какой рев? По-моему, сюда направляются. Понимаешь, есть кому подсказать варягам, что здесь романея… Под шумок очень многие не прочь поживиться.

— Ах, быдло проклятое! Видал я, как они на бочку тогда кинулись. За пригоршню вина готовы удушить друг друга… Что ж, надо подготовиться к встрече гостей.

Овцын скрылся в своей горнице и через полминуты вернулся, неся два коротких меча в ножнах.

— Надень. Может пригодиться.

— Что ты, — сказал Ильин. — Я оружия в жизни в руках не держал. Еще порежусь.

— А как же ты, если…

— Я каратэ два года занимался… Сейчас объясню. Это вид борьбы или, по-другому сказать, система обороны и нападения без оружия. Почти без оружия.

— Кулачный бой?

— И кулачный тоже. Но бьют больше ногами. Двумя короткими палками, связанными между собой, — нанчаками.

Овцын пожал плечами и сказал:

— Не знаю, как ты палками против вот такого лезвия собираешься отбиваться. А я, грешным делом, люблю помахаться. Меня ведь за дуэль из Петербурга выдворили — с гвардейским одним на шпагах схватились, я его и пощекотал по животу…

— Так ты хороший фехтовальщик?

Овцын самодовольно кивнул.

— Увидишь, коли гости незваные пожалуют. Досадно только, что нет шпаги моей любимой или эспадрона. Такими вот штуками не приходилось рубиться. Ну да ничего, бог не выдаст, свинья не съест.

— Знаешь что, купцы еще спят, по-видимому, — что-то никто на дворе не появлялся. Иди буди всех — Густавсона, Вельде, Фишера. А я, пожалуй, собственным вооружением займусь.

В горнице Ильина стояло несколько массивных дубовых табуретов. Один из них Виктор и решил приспособить для целей самообороны. Отпилив две толстых ножки, он спустился в нижний этаж, где находилась поварня.

Под толстым слоем пепла рдели угли. Зарыв в них кочергу, Ильин подождал, пока она раскалится как следует, и принялся прожигать дыру в ножке табурета.

За этим занятием его и застала Анна. Лицо ее было заспанным и в то же время встревоженным.

— Что за беготня на дворе? Немцы латы понадевали, мечами подпоясались. Да и в городе непонятное что-то творится…

— Варяги пришли. Помнишь, в апреле Ярослав за море уходил? Теперь вот нашел себе защиту против отца…

— А чем кончится дело?

— Я в подробностях не помню, но, кажется, варяги немало дров здесь наломают и князя с горожанами основательно поссорят. Правда, Владимир ровно через месяц умрет, и его карательная акция не состоится.

— Вовремя. Иначе не стать бы нашему князю Ярославом Мудрым. Так ведь?

— Выходит, что так.

— А что это ты мастеришь?

— Нанчаку. Помнишь, я тебе рассказывал, что занимался каратэ. У нас одно время бум был — каждый, кто немного нахватался, открывал свою школу, становился сенсеем, то есть учителем. Врали друг другу: у меня черный пояс, у меня желтый или еще какой-нибудь — это знаки той или иной степени мастерства. Я тоже моде поддался, почти год ходил на занятия к какому-то жучку, который на этом деньги делал. Но польза, конечно, была определенная немножко в форму пришел, ловкость появилась. Да и постоять за себя смогу хоть и нет никакого пояса, все-таки десяток приемов я освоил.

— Слушай, к чему это все? Если они нападут, мы ведь их так проучить можем, — она рассмеялась. — Помню физиономию того малого, который ко мне интерес возымел, ну тогда, в первый день… Помню, как он вопил словно оглашенный: ве-едьма!

— Анюта, ты что, забылась? — строго сказал Ильин. — Ведь сговорились же: ни в коем случае свои способности не демонстрировать. Да нас тут живо за чародеев сочтут, дай тогда бог ноги. Хочешь, чтобы все наши усилия насмарку пошли: вживались, вживались в эпоху, и нате — высунули ослиные уши.

— Ну прости, я позабыла. — Анна беспечно пожала плечами.

— Можно, я посмотрю, как вы будете драться?

— Только в щелку, — улыбнулся Ильин и сразу посерьезнел. — Не выходи из горницы, иначе варягам трудно будет удержаться от желания познакомиться с тобой поближе.

— Ты считаешь меня такой неотразимой? — Анна с головой закуталась в голубую накидку и прошлась перед Виктором, покачивая бедрами.

Он не выдержал, вскочил и принялся беспорядочно целовать ее в глаза, в лоб, в подбородок, в губы.

По ступеням крыльца затопали чьи-то ноги. Ильин как ужаленный отскочил от княжны и с размаху сел на табурет. Но вошедший в поварню Овцын, похоже, почувствовал что-то. Насупясь сказал:

— Бонжур, Аня. А я к тебе стучал, предупредить хотел…

— Ах, здравствуй, милый Вася! — с наигранной радостью воскликнула княжна.

Влюбленные слепы, полутонов не разумеют. Овцын принял ее слова за чистую монету и расплылся в улыбке. И остался молча стоить у дверей, блаженно глядя на Анну.

Она грациозно не обошла — обогнула его и выбежала наружу. Василий проводил ее глазами и, снова помрачнев, обратился к Виктору:

— В конце улицы уже толпа показалась, на дворы гостей ломятся, кричат, мечами ограды секут.

— Много их, варягов?

— Не столько варягов, сколько голытьбы — на богатые дома наводят, так, по крайней мере, купец один говорит — только что к нам защиты пришел искать со всем семейством.

Ильин пропустил прочную бечевку в отверстия, прожженные в ножках табурета, и связал ее прочным морским узлом. Несколько раз взмахнул нанчакой, крутанул перед собой, перекинул за спиной из одной руки в другую и еще раз проделал те же самые операции.

— Недурно, — похвалил Овцын. — К тебе и с мечом не подступишься.

— Помни об уговоре — молниями не швыряться, — сказал Ильин.

На дворе слышались возбужденные голоса, по ступеням затопало множество ног. В двери возникло несколько круглых физиономий.

— Господин Шмальгаузен, — по-немецки закричал один из купцов. — Они уже совсем близко. Мы боимся этих варваров, может быть, лучше выкатить им несколько бочек вина?

— Знаете, русские говорят: дашь палец, откусят руку. Надо показать свою силу, — заявил Виктор.

Его поддержал Овцын:

— Если они почувствуют, что мы их боимся, то завтра придут за новой данью. А в результате вообще весь Готский двор разграбят.

— Придется драться, — вздохнул немец.

Через несколько минут ворота уже трещали от натиска толпы. Викинги, белобрысые, рыжие молодцы в кольчугах, размахивая мечами и боевыми топорами, вопили на своем — весьма похожем на немецкое — наречии:

— Эй, жирные каплуны, лучше подобру откройте!

Голка — чумазые плечистые оборванцы — восторженно выкрикивали изощренные ругательства.

Овцын не вытерпел и яростно крикнул по-русски:

— Эй вы, быдло пьяное! Я вам языки-то позавяжу!

Взрыв яростной брани покрыл его слова. Чернь всей массой бросилась на ворота. Толстенные плахи затрещали, но первый натиск выдержали.

Овцын в несколько прыжков достиг ограды и обнажил меч. Рядом с ним встали несколько немецких купцов и их приказчиков. И когда створки ворот все же распахнулись от напора, викинги вынуждены были остановиться — они не могли ринуться во двор кучей, а только по пять-шесть человек в ряд.

Угрожающе взмахнув широким мечом, кряжистый детина с клокастой рыжей бородой рыкнул:

— Я Сигурд Волчий Хвост! Слышали, что бывает с теми, кто противится мне? Прочь с дороги!

Овцын выступил вперед и с презрением сказал по-немецки, чеканя слова, чтобы его поняли варяги:

— Если не хочешь, бродяга, чтобы я укоротил твой хвост до размеров свинячьего, проваливай отсюда.

Дикий вопль вырвался из обросшей рыжими кудрями глотки Сигурда, и он рубанул мечом по тому месту, где за мгновение до того стоял Овцын. Но Василий уже с непостижимой быстротой отскочил в сторону и, выставив перед собой меч, парировал новый удар варяга.

Несколькими изящными обманными движениями Овцын заставил Волчьего Хвоста яростно рубить воздух, а потом неожиданно выбил меч из его рук. В ту же секунду на него бросилось сразу несколько викингов, но Василий легко доказал, что семь веков искусство фехтования не стояло на месте.

Воодушевленные его примером немцы отчаянно размахивали мечами, причем Ильин отметил, что купцы тоже не робкого десятка, да и с оружием им явно уже приходилось иметь дело.

И все же силы были явно неравны. Мало-помалу защитники двора отступали, а в ворота вливались все новые подкрепления для нападавших. Ильин понял, что пришло время вмешаться — тем более что среди варягов появилось несколько малых с боевыми топорами, которые того и гляди могли достать кого-нибудь из фехтовальщиков.

Выкрикнув что-то нечленораздельное, Виктор бросился в гущу схватки и с размаху ударил ногой в грудь белобрысого обладателя секиры. Тот рухнул на колени, выронил топор и зашелся в кашле.

Ильин подпрыгнул и достал кончиком носка подбородок другого воителя. Тот отлетел метра на три и сел на траву, свесив голову набок.

Кто-то предупреждающе ахнул за спиной Виктора. Мгновенно повернув голову, он увидел занесенный над ним меч. Выхватив из-под мышки нанчаку, Ильин перепоясал ею руку нападавшего. Тот охнул, выронив оружие, и волчком закрутился на траве.

Появились первые раненые. Дородному купцу с Готланда отсекли пятерню вместе с мечом. Рослый викинг рухнул от удара, пришедшегося точно между кованых пластин, нашитых на кожаный панцирь. Пронзительно закричал другой гость из-за моря, когда увидел собственное ухо, отлетевшее под ноги сражающихся.

Пролитая кровь еще больше ожесточила противников, и теперь они рубились без всякого намека на показное удальство. Зверские покрытые пылью лица, изборожденные струйками пота. Налитые кровью глаза. Закушенные губы. Глухие проклятия.

Защитники Готского двора отходили в сторону жилых домов, а просочившаяся в ворота голка уже суетилась возле каменных амбаров. Увидев это, Ильин подумал, что любителям даровой выпивки придется немало попотеть, прежде чем они смогут сбить полупудовые замки с кованых дверей. И в ту же минуту ряды нападавших дрогнули и смешались. Оборванцы, заполошно крича, заметались между оградой и викингами, выстроившимися полукругом в боевой порядок. За воротами происходила какая-то свалка, сверкали лезвия мечей, ритмично поднимались и опускались цепы и грабли.

Ситуация вскоре прояснилась. Оказалось, что гости суконной сотни, на которых обрушилась первая волна варяжских бесчинств, успели оправиться от растерянности, собрались всей улицей и ринулись на толпу, бушевавшую на Готском дворе.

Очутившись между молотом и наковальней, викинги не поддались панике. Быстро перегруппировавшись, они заняли круговую оборону. Защищенные кольчугами и панцирями, ощетинившиеся широкими мечами, топорами и бердышами, они были почти неуязвимы для коротких купеческих мечей. А цепы и грабли они во мгновение ока рассекали пополам, да еще глушили их обладателей, повернув лезвия мечей плашмя — этим они явно хотели показать свое презрение к мужичью, недостойному смерти воинов.

Зато озверевшие гости и их челядь с остервенением преследовали чернь, рассыпавшуюся по двору, в рубили ее в капусту. В конце концов именно оборванцев они считали виновниками своих бед — варяги, те профессиональные разбойники, с них и спрос другой…

Так рассуждали они уже после побоища, когда викинги, сумевшие прорубить себе дорогу в толпе, отступили к Ярославову дворищу, потеряв всего несколько человек. А вот несчастная голка поплатилась десятками жизней, все пространство, обнесенное частоколом, было усеяно трупами.

Убитых хватали за ноги и без всякого почтения тащили к мосту через Волхов, а там швыряли в реку. Ильин попытался вмешаться, но на него взъярились:

— Ну ты, немча окаянная, не суй нос куда не след! Итак от вас один убыток.

Виктор ушел в дом, чтобы не видеть безобразных сцен. Анна, слышавшая его разговор с новгородцами, встретила его у двери горницы.

— Это ужас какой-то. Такая нецивилизованность!

Овцын, сидевший на лавке в растерзанной камизе, невесело усмехнулся:

— Экие вы, сударыня, утонченные. Да их, забулдыг, всех таким манером пересечь надобно. Ведь, помилуйте, проходу нет порядочному человеку. А на вече что творится — одних этих горланов и слышно. Кто им больше вина выставит, за того и кричат.

— Я знаю твое враждебное отношение к демократии, — дернув плечом, сказала княжна. — Но ты просто отсталый человек, разве можно сравнивать абсолютную монархию, при которой ты жил…

— Послушай, Анюта, — вмешался Ильин. — Давай не будем путать божий дар с яичницей. Я тоже не в восторге от этой мясорубки, но все же не стал бы видеть во всем этом… как бы точнее сказать… проявление классовой борьбы. В мои школьные и студенческие годы, кстати сказать, учебники истории не столько о династических переворотах и войнах, сколько о таких вот народных волнениях поминали. Один мой приятель по университету диссертацию о классовой борьбе в Новгородской республике защитил. Притащить бы его сюда… Купцы — это класс, ничего не скажешь. А эти-то, как Василий их именует, забулдыги? Да они в любое время неистребимы.

Грудь Анны учащенно вздымалась, пока она слушала Ильина. Взгляд обжигал презрением.

— Да ты!.. Я слов не нахожу. Ты, может быть, и великих народных вождей Разина и Пугачева в забулдыги зачислишь? Откуда в тебе эта барская спесь? Да ты знаешь, что наш долг перед мужиком…

— Разина и Пугачева я не видел, — отрезал Ильин. — Поэтому судить о них не берусь. А тебе советую Пушкина почитать — «Историю Пугачевского бунта».

— И не подумаю! — Ноздри княжны раздувались, на щеках выступил румянец. — Что он мог дельного написать, этот вертопрах, который дамские ножки воспевал?!

— Не самый низменный предмет для поэта, — с подчеркнутым спокойствием сказал Ильин.

— Ты просто… просто… — Анна сузила глаза, сжала кулаки и топнула ногой. — Таких, как ты, нужно…

— Уже пробовали, — добродушно кивнул Ильин. — Многие перевоспитались, другие… не выдержали.

 

VI

Через несколько дней после побоища на Готском дворе произошло еще одно столкновение с варягами. На этот раз новгородские лучшие люди загодя подготовились к встрече незваных гостей. Когда продолжавшие пьянствовать и куражиться наемники в очередной раз двинулись по улицам, ломая амбары и преследуя женщин и девок, вооруженные купцы, ремесленники и только что вернувшиеся из похода на Печору ушкуйники подстерегли их на усадьбе богатого гостя Парамона.

Привыкшие биться с торговым людом, мало искушенным в ратном деле, викинги впервые столкнулись на этот раз с силой, равной себе. Молодцы в кольчугах, с бердышами и длинными тяжелыми мечами обрушились на них неудержимой лавиной. Пришлось наемникам посылать за подмогой.

На травянистом берегу Волхова полегла в этот день половина варяжской дружины. Перепуганный Ярослав укрылся с остатками своего воинства в подгородном селе Ракомо. Новгородцы, впрочем, не преследовали викингов. Целыми днями во всех пяти концах — Неревском, Загородском, Гончарском, Плотницком и Славенском — шумели вечевые сходы.

Иноземные гости тоже часами обсуждали городские новости — от дальнейшего развития событий зависела не только судьба их товаров, но, может быть, и сама жизнь.

Огромный неповоротливый Конрад Фишер, богатый купец с Готланда, пригласил Иоганна Шмальгаузена с его дочерью и приказчиком на обеденную трапезу. Героев битвы с варягами наперебой звали к себе все гости Готского двора — общее мнение было таково, что именно благодаря им удалось отстоять амбары до прихода подмоги.

— Горожане никак не могут решить, изгнать им князя или помириться с ним, — говорил Конрад, подводя гостей к широкой лавке, на которой прислужники расставляли серебряные тазы, наполненные водой с благовонными травами.

С удовольствием вымыв руки и лицо душистым настоем, Ильин утерся белой салфеткой и бросил ее на руки слуге.

Патер Карл, служивший в небольшой церкви Готского двора, прочел молитву Benedicite и благословил трапезу.

Когда приглашенные уселись за стол, заняла свои места и семья хозяина дома. Сам Фишер опустился в широкое кресло с резными подлокотниками и кивком головы приказал подавать блюда.

На белой скатерти, уставленной различными украшениями — статуэтками, вазами, резными замками и соборами, — появились серебряные миски с ушками, по одной на двух участников трапезы. Каждому было подано по толстому ломтю хлеба, накрытому пластиной мяса.

Конрад достал из шкафчика, стоявшего рядом с хозяйским креслом, окованный золотом рог единорога и сунул его в похлебку. Поднял высоко над столом, чтобы показать гостям. Все знали: если бы в пище содержалась хотя бы капля отравы, рог начал бы кровоточить. Но этого не произошло, и участники трапезы дружно заработали ложками, по временам отрезая ножами куски мяса и отправляя их в рот.

По знаку Конрада слуги наполнили кубки романеей. Фишер достал из своего подручного шкафчика золотое лангье — подставку для хранения змеиных зубов и капнул на нее вином. Опять продемонстрировал сотрапезникам полную безвредность питья — ни один из зубов не начал кровоточить.

— Мы пьем это вино благодаря доблести господина Шмальгаузена и его верного помощника Вольфганга, — провозгласил Конрад и одним махом осушил кубок.

«Это было великолепно, господин Шмальгаузен! Задали перцу нехристям!» восторженные возгласы наполнили пиршественную залу.

Виктор польщенно раскланялся направо и налево, приложив левую руку к сердцу. Посмотрел на Овцына и улыбнулся — лицо Василия выражало крайнюю степень самодовольства.

Вино развязало языки, и чинность трапезы была нарушена. В разных концах стола начались дебаты о последних городских событиях. Ильин напомнил хозяину о сказанной им фразе:

— Так вы, господин Фишер, считаете, что споры идут в основном из-за будущей судьбы князя? По-моему, и так все ясно — ненависть к нему стала всеобщей.

— В том-то и дело, что чувства людей говорят одно, а трезвый расчет другое… О, этот Ярослав далеко пойдет. Он не зря решил в прошлом году не платить ежегодную десятину своему отцу. Тем самым он привязал к себе новгородцев.

— Поясните вашу мысль, — попросил Ильин.

— Раз с них перестали собирать эту дань в пользу Киева, они волей-неволей должны поддержать Ярослава. Ему нужна военная сила, он хочет завладеть троном.

— Отчего вы так думаете? Разве он может быть уверен, что ему удастся свалить отца?

— Я полагаю, этот Ярослав выдающийся интриган. Он ничего не начнет делать без предварительного обдумывания. Ход его рассуждений я представляю себе так: новгородцы поддержат меня, так как в случае победы могут требовать от меня привилегированного положения для своего города. Если же отступятся от меня, будут снова платить дань Киеву.

— А, вы хотите сказать, он просто развращает их этой подачкой?

— Именно это я имею в виду.

Ильин проникся уважением к аналитическим способностям купца. Не ведая и сотой доли того, что знал Виктор, он верно определял мотивы поступков Ярослава. Однако некоторые моменты в цепи рассуждений Фишера казались ему малоубедительными.

— Если принять вашу точку зрения полностью, то придется предположить: отказываясь платить десятину, Ярослав знал, что великий князь заболеет и не сможет пойти на него войной.

— А я допускаю, что сама эта болезнь была предусмотрена нашим князем, и Конрад хитро сощурился.

— То есть?.. То есть он каким-то образом ее вызвал? И зная наперед, что случится, решил одним ударом обеспечить себе военную поддержку со стороны новгородцев?

Конрад закивал и расхохотался, потирая руки, словно сам все это так логично устроил.

Ильин задумался. В словах немца определенно содержалось рациональное зерно. Но если Ярослав — отравитель собственного отца… Размышления его прервал вопрос Овцына.

— А какой смысл ему убирать отца, он и так, говорят в здешнем народе, прямой преемник его. Святополк-то, старший, в темнице сидит вместе с женой. Сживет, говорят, его Владимир со света. И за что он на него так прогневался?..

— Здесь Святополка «двуотцовщина» именуют, — с трудом выговорив русское слово, Конрад даже запыхтел от натуги. — Он ведь…

— Да-да, мы это тоже слышали, — перебил Ильин. — Я боюсь, вы собьетесь с мысли. Продолжите, ради бога, о тех соображениях, по которым Ярослав может желать смерти отца.

— Давайте поставим вопрос так почему в княжеской семье умирает сначала старший сын Вышеслав, затем второй сын Изяслав, после этого третьего по старшинству — Святополка — вместо того, чтобы назначить на княжение в Новгород, как положено преемнику великого князя, сажают в подземелье, а его законное место достается Ярославу. А вскоре сам великий князь заболевает… До сих пор нет никаких сведений об улучшении его состояния, а в этом возрасте…

— Вы полагаете, все эти смерти не случайны? Я готов согласиться с вами, что поссорить отца со Святополком Ярослав мог каким-нибудь образом подбросить порочащее князя письмо, например, но устроить несколько смертей?.. К тому же, я знаю, великий князь больше всех любит Бориса, который сидит на княжении в Ростове. Ходят упорные слухи, что именно его он хотел бы видеть на Киевском столе после своей смерти. Да и еще семь сыновей остается у Владимира, их ведь тоже со счетов не сбросишь.

— Не будем гадать. Мне кажется, скоро наступят решающие события…

Когда они остались втроем, Ильин сказал:

— Можно подумать, не мы с вами явились из будущего, а этот Фишер. Что ни слово, то в точку… Знаете, пятнадцатого июля великий князь умрет. А в тот же день, еще не зная о его смерти, Ярослав устроит кровавую баню лучшим мужам города и убьет больше тысячи человек.

Анна, еще продолжавшая злиться на Виктора за его ретроградные высказывания — именно в порядке наказания его она демонстративно молчала целых два дня, — теперь не выдержала.

— Ты должен немедленно предупредить новгородцев!

— А как же невмешательство? — сощурился Овцын. — Хочешь навсегда тут застрять? Или прибыть к себе домой, а в вашей усадьбе не папенька-генерал, а какой-нибудь подлец сиволапый…

— Прекрати! — крикнула Анна. — Вы что, сговорились меня нервировать?

— При чем здесь?.. — Овцын с выражением оскорбленной невинности воздел очи горе. — Просто представил себе: на простынях с вензелями Бестужевых-Мелецких скотина неумытая в лаптях валяется. Мороз по коже.

— Давайте не будем пикироваться, — вмешался Ильин. — Дело серьезное. Надо быстро решать, что предпринимать дальше.

— Надо предупредить, — твердо повторила Анна. — Какое может быть невмешательство, когда тысячи жизней…

Ильин поднял руку.

— Успокойся. Я целиком разделяю твой пафос. Если есть возможность спасти хоть одного человека, к чертям собачьим эту философию бесстрастия… Но, поверь, в данной ситуации мы ничего изменить в происходящем не можем. Подумай: как, под каким соусом мы вмешаемся? «Достопочтенные, я прибыл из будущего и по сообщениям летописей знаю…» Так, что ли?

Овцын саркастически улыбнулся и заметил:

— Тут соколику перышки и повыдергают.

— Да и кто вообще станет слушать немца? — добавил Ильин. — Нет, что ни говори, а изменить ситуацию мы не в силах. Самое лучшее, что мы можем сделать, как можно скорее убраться отсюда, если не хотим лишиться головы в грядущих междоусобицах.

Анна пожала плечами и, отойдя к двери, стала смотреть на двор, словно ей вдруг сделалось глубоко безразлично, что решат мужчины.

— Мне тоже здесь вот как надоело, — сказал Овцын, проведя ребром ладони по горлу. — И, в конце концов, мы сидели здесь для того, чтобы как следует присмотреться, привыкнуть, теперь, я думаю, мы вполне могли бы сойти за местных. Особенно в Киеве — там-то наше произношение всегда можно выдать за новгородское или еще какое-нибудь.

— Да, здесь диалект на диалекте. Как на торг выйдешь, так наслушаешься словечек. Кто окает, кто акает, кто пришепетывает, кто цокает…

Анна вновь повернулась к ним.

— Хорошо, мы отправились в путь… За кого вы теперь собираетесь себя выдавать?

— Вот и давайте обдумаем этот вопрос, — повеселевшим голосом предложил Ильин. — А то все препираемся да язвим…

— Если мы думаем забираться в разные глухие углы, где подвизаются всякие подвижники веры да оборотни, нам надо и занятие какое-то придумать для себя, не вызывающее подозрений, — проговорил Овцын.

— Мелкие торговцы. Вроде коробейников, какие в ваше время были, — сразу же отозвался Ильин.

— У нас их чаще офенями называли, — уточнила княжна.

— И у нас, — подтвердил Овцын.

— Хорошо, офенями нарядимся. Купим каких-нибудь безделушек…

— А как же с Анной-то? — озадачил его Овцын. — Офени с барышнями не путешествовали. Не-ет, надо что-то иное придумать…

Ильин задумался. В самом деле, какая профессия может дать гражданину одиннадцатого века свободу передвижения, тем более, что гражданин этот девица на выданье? Будь ты хоть семи пядей во лбу, общественные отношения тебе не переделать, табу не преодолеть.

— Знаете, — заговорила Анна. — Мне кажется, во все времена только одно занятие давало людям некоторую независимость… Искусство.

— Хм, смотря что иметь в виду, — отозвался Ильин. — Хорошо было в средневековой Англии — там бродячие комедианты по дорогам слонялись. А у нас на Руси одни скоморохи по этой части, но среди них, насколько мне известно, женщин не было.

— Я думаю, если мы станем представляться странствующими богомазами, это вполне удовлетворит любопытных, — сказала Анна. — Профессия настолько новая, настолько редкая для нынешнего времени, что еще не успел сложиться… как бы это сказать, взгляд на нее.

— Стереотип, — подсказал Ильин. — А что, пожалуй, ты и права. Людям искусства всегда прощались некоторые странности. Почему бы не извинить бродячему художнику то, что он берет с собой дочь. Она ведь так здорово растирает краски…

Он улыбнулся. Анна не выдержала и ответила тем же. Овцын хлопнул в ладоши.

— Ну вот и прелестно. Сегодня же покупаем необходимую одежонку, краски-кисти — и вперед.

— Надо продать немцам наши товары, — напомнила Анна, явив коммерческую жилку.

 

VII

— Ты, хозяин, спрашивал про Перынь — вона, гляди направо. — Пожилой гребец с дочерна загоревшим лицом, сидевший у рулевого весла, махнул рукой в сторону низменного берега, туда, где в реку выдавался мысок с сосновой рощей.

Среди медных стволов белели венцы недостроенного сруба. Несколько плотников неспешно взмахивали топорами.

— Слышь, хозяин, — продолжал рулевой. — Брось монетку в Волхов. Через полверсты в Ильмень выходим…

— А что, помогает? — спросил Ильин.

— Знамо дело, — отозвались сразу несколько гребцов.

Виктор достал из кожаной кисы на поясе серебряный пфеннинг и щелчком послал его метров на двадцать в сторону берега.

— Может, выйдем, посмотрим, где стоял Перун, — предложила Анна.

— Ну что ж, — Ильину и самому хотелось посетить капище.

— Чего глядеть-то, — сказал рулевой и мрачно сплюнул за борт. — Все как свиньи рылом изрыли.

— Правь к берегу, — распорядился Ильин.

Гребцы налегли на весла, и через минуту судно ткнулось в песчаную отмель.

— Давно по Ильменю ладьи водишь? — спрашивал Ильин, идя по широкой, плотно убитой тропе к холмику, видневшемуся за стволами священной рощи.

— Больше тридцати годов, — отвечал рулевой, утирая рукавом вспотевшее лицо. — Еще князь Владимир у нас сидел…

— Так ты и Добрыню видел, наверное?

— Как тебя. Вот тут на Перыни и видал. Требы тогда здесь творили — не помню, на Купалу или в Перун-день… Народу собралось — от самого берега стояли. А мы с робятами спозаранок от Ильименя плавились да и пристали, когда ладьи с Новгорода только показались. Первыми к капищу пришли…

Тропа вывела к новенькому срубу, поднявшемуся на два десятка венцов. Плотники, оседлавшие верхнее бревно, замерли с топорами в руках, увидев цепочку людей, вышедших из леса.

— Церкву рубят, — неодобрительно заметил один из гребцов. — Думают, на Перуновом холме поставят, так люди к ним ходить станут.

— Эх-ма! — сказал другой. — Скука-то какая: цельный уповод стоять да ихние козлогласия слушать…

Уповод — период от одного приема пищи до другого — был здесь основной мерой времени.

— Ну это ты загнул, — засмеялся рулевой. — Вполовину убавь, вот тогда правильно будет… А касательно скуки, это ты не соврал. Главное ведь что не понятно ничего. Я вот уж куда мужик сообразительный, не дадут робята соврать, а и то никак в толк не возьму ихние молитвы.

И, явно подражая кому-то, гнусаво пропел:

— Возрадуйся, Иерусалиме, и возвеселися, Сионе!..

Дружный гогот гребцов заглушил конец фразы. Долговязый парень с едва пробившимся на верхней губе пушком сказал, давясь от смеха:

— Ой, дядя Истома, ну прямо не отличишь… — и, заметив непонимающий взгляд Анны, объяснил: — Это он нашего попика Луку Жидяту передразнивает.

«Знать бы вам, что Жидята к вам лет через десять-пятнадцать епископом пожалует», — подумал Ильин.

Поднялись на всхолмие. Центр его был обведен глубоким рвом, от которого во внешнюю сторону отходили небольшие ответвления, подобно лепесткам огромного цветка. Заглянув в одно из них, Ильин увидел слежавшийся пласт золы и углей. Перепрыгнув через ров, прошел к центру окружности. И здесь виднелась черная линза, в середине которой торчали обгорелые остатки толстого ствола. Виктор понял, что здесь и стояло изваяние Перуна.

Оглянувшись, он заметил, что гребцы столпились перед рвом, с явным неодобрением взирая на Ильина. Овцын и Анна стояли в сторонке, с опаской поглядывая то на них, то на Виктора. Сообразив, что нарушил какие-то неписаные правила поведения в святилище, Ильин быстро раскрыл кису и, достав из нее пригоршню монет, с благоговейным выражением лица высыпал на кострище.

Широкий жест был воспринят с одобрением. В одно мгновение настроение мужиков переломилось. Они даже почувствовали себя неловко, ибо заподозрили богобоязненного человека в святотатстве. Гребцы заглядывали Ильину в лицо, старались сказать что-нибудь приятное, с прямо-таки рабской готовностью отвечали на любые его вопросы.

Через полчаса он во всех деталях знал, где горели жертвенные костры, как закалывали животных, принесенных Перуну, какие заклинания читались над девственницами, решившими посвятить себя служению богам.

Истома показал, как тащили опутанную веревками дубовую статую, в то время как первый новгородский епископ Иоаким Корсунянин следовал за ней, беспрестанно полосуя воздух медным крестом.

— А что же народ? — с возмущением спросила Анна.

— Смотрели да плакали. Против мечей не попрешь — дружинники-то в два ряда стояли — сунься поди…

Когда вышли на берег, Истома махнул рукой в сторону Новгорода, оставшегося внизу по течению Волхова.

— Туда поплыл. А когда под городским мостом, слышь ты, проплывал, кинул свою палицу на мост. Да и сказал будто бы: вы, новгородцы, меня не защитили, вот и станете теперь друг с другом сечься. Так и вышло.

— Я не поняла, кто палицу кинул, — сказала Анна.

— Перун, кто, — пренебрежительно взглянув на княжну, отозвался Истома. — Люди добрые ту палицу схоронили… Вот погодите, вернется еще Добрынюшка, заступник наш, ужо отдадут ему палицу эту. Посмотрим тогда, как запоете.

— Кто? — опять не поняла Анна.

— Никто, — досадливо огрызнулся рулевой. — Сигай в лодку, егоза. Дома не сидится, за отцом, вишь ты, увязалась. Слыханное ли дело!..

Критика косвенно относилась и к Ильину, но он счел за лучшее не обращать на нее внимания. Гребцов им предстояло сменить только на противоположной стороне Ильменя.

Как только ладья вылетела на озерную гладь, Истома весело распорядился:

— Суши весла!

Гребцы разом подняли лопасти на воздух и, подождав с минуту, пока с них стекут струйки ильменской воды, побросали весла на скамьи. Двое принялись деловито поднимать красный парус с желтым солярным знаком. Ильин кивнул на изображение и полувопросительно сказал:

— Даждьбог…

Рулевой заговорщически подмигнул ему и проговорил:

— Уже епископ-от подъезжал: зачем не крест святой на парусах нашиваете? А мы ему: несвычно, владыко… Опять же у варяг это в обычае — у тех, мол, еще и пострашнее чего увидишь, драконью голову ощеренную… Ну, сам понимаешь, супротив дружины — а она, почитай, наполовину из варяг, — не попрешь… Отвязался.

— Ему теперь не до парусов, — заметил молодой долговязый гребец. — В Деревской да Шелонской землях, люди бают, церкви христьянские где пожгли, где пограбили, а те, что целы остались, — впусте стоят…

Земли — так звались в Новгороде округа, подчиненные власти веча, действительно жили еще по старым языческим порядкам. Приходившие из волостей торговцы рассказывали, что люди наотрез отказываются погребать мертвых по новым обрядам, им диким казалось, что их плоть будут пожирать безглазые твари. Податель жизни огонь, которому предавали останки, как бы обеспечивал возрождение человека в другой жизни, превращая земную плоть в иную субстанцию.

В каждом событии, в каждом крупном явлении окружающего бытия славяне-язычники видели отголоски иного мира. Как-то, выслушав рассказ о свадебных обычаях дальней обонежской земли, Ильин неожиданно для себя процитировал пришедшее на память стихотворение Владимира Соловьева:

Собеседник, пожилой кряжистый купчина, пораженно умолк. Мелодично льющаяся речь, каким-то чудодейственным образом претворенная из обыденной, всегда действовала на людей этой эпохи подобно магическому заклинанию. Собственно говоря, назначение поэзии так и понималось: сообщить высшим силам о желаниях и надеждах людей. Оттого и непохожесть высокого слога сказителей и жрецов воспринималась как должное — негоже с богами изъясняться на будничном наречии.

Повседневная речь славян оказалась куда ближе к разговорному языку двадцатого века, чем мог раньше судить Ильин по письменным памятникам. Книжное слово всегда воспринималось древними как некая аналогия священного косноязычия шаманов и прорицателей. Тем более что авторами книг целые века были исключительно монахи и священники — конкуренты поверженной религии. Им собственным творчеством необходимо было доказывать свою приобщенность к мистическим стихиям, к невидимому миру.

Стихи Соловьева, непривычные по звучанию, несомненно, были восприняты как некий ритуальный текст, а заложенная в них мысль усвоена без дополнительных разъяснений. Это в очередной раз подтвердило убеждение, сложившееся у Ильина: сущность религиозного сознания, с готовностью принимавшего разделение на здешний и нездешний миры, остается неизменной несмотря на изменение форм культа. Именно это и позволяло ему без особого труда находить общий язык с последователями славянских верований, хотя он был едва знаком с их догматикой и богослужебной практикой.

У Овцына, выросшего в условиях полного и безраздельного господства христианства, беседы Виктора с язычниками вызывали усмешку, он старался не принимать участия в обсуждении примет русалок, способов распознавания мест обитания нечистой силы вроде леших и водяных. Да и Анна не могла без иронических ухмылок слушать подобные разговоры. Так что филологу приходилось взвалить на себя эту деликатную ношу…

— Надобно тебе сказать, хозяин, что оборотень в наших местах не такой частый гость, как на Днепре. Возле Смоленска — там да, там проходу не дадут. А у нас больше упырь балует. Лешак опять же заломать может. И всякая иная нежить ведется. Вот, к примеру, деревня Черный Бор, где у вас ночлег после Ильменя будет, — там баенник зловредный завелся.

Заметив недоверчивый вопросительный взгляд Анны, словоохотливый Истома стукнул себя в грудь кулаком и сказал:

— Да лопни у меня селезенка, коли вру. Сам в той бане парился — чур меня, чтоб я еще раз в нее сунулся. Не веришь, егоза? Вот попроси у отца, чтоб он на ночлег в третью избу с северного краю попросился — сам увидишь, какие там дела творятся. Не только баенник шалит — там и домовой, говорят, шалопутный какой-то, и дворовой будорага. Ужасть берет.

— Ладно, проверим, — прервал его Ильин. — Ты лучше про оборотней докончи. Ты начал с того, что его по волчьей шерсти на голове можно узнать.

— Правильно, — кивнул Истома. — Потому и зовут по-иному волкодлак. Он то так, то так перекинется — ино человеком, ино зверем. Ежели волка встретишь, смотри на задние лапы: колени вперед, как у человека, значит, оборотень. Убивай смело — он как подохнет, человеком обернется… А ежели приметил такого малого, у которого клыки из-под губы торчат и волос на загривке дыбится, тоже не теряйся, тем, что есть под рукой, бей…

— А если ошибешься? — с едва скрытой язвительностью спросила Анна.

— Сколько случаев было, никто еще не ошибся, — Истому явно раздражала во всем сомневающаяся дочь хозяина, и, отвечая ей, он даже не удостоил ее взглядом…

— Ты очень хорошо рассказываешь, — Ильин поспешил поощрить рулевого. Не обращай внимания на мою девчонку — без матери выросла, овдовел я, когда ей два дня было. Все с мужиками, вот и набралась вежества.

Анна уничтожающе сверкнула на него глазами, но промолчала.

— Вожжой ее постегай, хозяин, — хохотнул один из гребцов. — Или вицу вырежь — ладно прилипает к мягким местам.

Княжна и на этот раз сдержалась, хотя Ильин опасался, что остряку достанется хороший разряд. Прижав к груди голову Анны, Виктор с нежностью погладил ее по волосам. Взгляд Овцына красноречиво засвидетельствовал, что полномочия мнимого отца явно превышены.

Когда вернулись к нечистой силе, Истома продолжил перечень признаков нежити.

— Ежели опасаешься, что ребенок упырь, погляди ему в рот — у него должно быть два ряда зубов…

— А как же становятся ими? — поинтересовался Овцын. — Или от рождения это кровопийство?

— Нет, зачем. Портят. Если тебя, скажем, упырь укусит, ты сам таким сделаешься. Целые деревни в упырей превращаются.

Василий передернул плечами.

— Я ему укушу. Зубы проглотит.

— Это ежели живой ты будешь — может, и отобьешься… А коли ты мертвый в гробу лежишь — да через него черная кошка перескочит? Вдругорядь упырем станешь, из могилы почнешь выбираться, на живых кидаться… Самоубийца тоже может кровопивцем сделаться, колдун…

— Как же спастись от них? — деловито узнал долговязый гребец.

— Заговоры надо знать, — с превосходством сказал Истома. — Да по кладбищам не шататься по ночам. А уж ты-то, Поздей, как меду наберешься, куда только не залезешь.

Гребцы дружно засмеялись — видимо, рулевой верно нащупал болевую точку долговязого.

— Скажи, уважаемый, — обратился Ильин к Истоме. — Ты вот все о признаках нежити говорил. Но ведь еще важнее знать, где она обитает, чтобы ненароком с ней не повстречаться.

— Разумно толкуешь, хозяин… Первое дело — болота, там всякая злая сила кишит. Только зевни — она тебя в трясину и утащит. Второе место, излюбленное нечистью, — банище. Без надобности туда тоже не суйся, особо по ночам. И перекрестков дорог бойся — там бесы невидимым образом хороводят. Видал, наверное, как на росстанях пыль столбом крутит — то не ветер балует, то ведьмину свадьбу нечисть справляет. Брось нож в такой хоровод пыли, он враз рассыплется, а на земле кровь увидишь. Пойди потом в ближнюю деревню да по домам погляди внимательно — обязательно какую-нибудь бабу с рукой либо щекой замотанной найдешь. Та ведьма и есть.

— М-да, — задумчиво произнес Ильин. — Вся поднебесная некими бесплотными силами заселена, того и гляди на кого-нибудь налетишь.

— А как же, — закивал Истома. — Ведь их, нечистиков разных, многие тыщи. Какое дело ни возьми — им некий дух заведует, добрый либо злой. Даже и у христианских попов так заведено: за лошадями один святой приглядывает, за курями другой, в бабьих печалях третий помогает. Совсем как у нас.

— У кого у нас? — опять подала голос Анна.

— У кого — у кого, — передразнил рулевой. — Не думай, мы тоже в церкву ходим, попу то куренка, то рыбки принесем…

Все-таки небезопасно было объявлять себя открытым приверженцем дедовской веры — Истома, видно, искусился уже в подобных ситуациях.

Высокий берег, вдоль которого шла ладья, на всем своем протяжении был покрыт смешанным лесом. Только редкие избушки — теплины охотников и рыбаков свидетельствовали о населенности этих мест. Серые кучи льда, лежавшие в затененных ложбинах, вызывали ощущение хрупкости, недолговечности этой зелени, этого голубого неба с пухлыми ленивыми облаками. Когда суденышко приближалось к таким местам, из чащобы тянуло холодной сыростью. Северное лето еще боролось с остатками зимнего воинства, только теперь этот поединок довершался вдали от человеческого глаза, в темных непролазных дебрях.

«Вот это неизменное, вековечное, над чем не властно время», — думал Ильин, глядя на проплывающие за бортом молодо зеленеющие кроны берез, на беспокойное серебро осиновой листвы. «Все умирает и возрождается, целиком повторяя то мгновение жизни, породившей этот непрочный, мятущийся мир… Впрочем, что это я. Слова, поэзия… Земля каждую секунду преображается, и к прошлому нет возврата. Только цикл изменений в природе не так приметен. Вымерли ящеры и гигантские папоротники, мамонты и бронированные рыбы… И в человеческом сообществе то же — по-видимому, все возвращается на круги своя — война сменяет мир, тиран наследует доброму правителю, и снова люди уповают на благодетеля… Полное подобие времен года… Но неприметно вымирают мамонты-человеки и место их занимают макаки. Гигантам тесно на земле, пигмеи куда лучше приспособлены к жизни… Так что же: эволюция — это неизбежный путь измельчания всего сущего?..»

— Эй, ворона бьются! — крикнул кто-то из гребцов.

Ильин вздрогнул. Прямо по курсу ладьи в вышине трепыхался многокрылый черный клубок. Время от времени птицы разлетались в разные стороны и снова кидались друг на друга, роняя перья.

— Плохая примета, — нахмурился Ильин. — Быть войне.

— Так то и без воронов ясно, — отозвался Поздей. — Князь Ярослав варяг по какую лихоманку привел?

— Верное твое слово, — кивнул рулевой. — Чтоб ему на вторую ногу охрометь. Столько годов в мире и благоденствии прожили. Почитай, как Владимир Святославич на Царьград ходил — лет тому уж тридцать, наверное, будет — с той поры и не было брани. А теперь этот змееныш смуту затевает, опять на наших загривках вся тягота военная повиснет.

— Да уж, от варяг, да от наших княжих мужей не жди добра, для них люди, что солома, — сказал широкогрудый гребец, сидевший, опершись спиной о мачту.

 

VIII

— Что такое КБ? — спросила Анна.

— Откуда ты взяла это?.. Я разве говорил при тебе?.. — удивленно отозвался Ильин.

— Слышала, как ты Василию объяснял про ваше времяпрепровождение.

Ильину не по себе стало — он припомнил, как рассказывал Овцыну: «Зашел к приятелю на работу — он в КБ мается. Как раз чей-то день рождения был заперлись, выпили как следует, у кого-то ключи от пустой квартиры оказались, поехали туда, стали вызванивать «куриц»…

— Так что такое КБ? — повторила Анна.

— Ничего хорошего, — мрачно сказал Виктор. — Конструкторское бюро.

— А что там делают?

— У кульманов — чертежных досок — по целым дням треплются: про тряпки, про летающие тарелки…

«Слава богу, про «куриц» не спросила — наверное, не поняла, чистая душа», — со стыдом подумал Ильин.

— Хоть бы одним глазком взглянуть на все это, — вздохнула Анна.

Ее не переставало удивлять скептическое отношение Виктора к своему времени. Хотя он уже тысячу раз рассказывал ей об издержках цивилизации, сделавших жизнь горожанина в конце XX века далеко не такой идилличной, какой она представлялась мечтателям вроде Веры Павловны из «Что делать?», Анна все же не могла себе представить, как можно не любить мир самодвижущихся экипажей, электричества, эскалаторов, огромных летательных аппаратов, телевидения и пересадки сердца…

— Знаешь, я для тебя прозвище придумал. Целый год оно вызревало. Буду тебя в честь твоей любимой героини Верой Павловной звать.

— Ради бога, я совсем не обижусь, мой повелитель… Расскажи мне, пожалуйста, о твоей жене. Почему вы развелись?..

И Анна снова прильнула к нему.

Выдался один из тех редких часов, когда они могли остаться вдвоем. Овцын ушел к реке вместе с бурлацким «шишкой» — так здесь именовали руководителей ватаг, проводивших суда вверх по Ловати, — чтобы многоопытный артельщик определил, смотря по грузу, сколько людей потребуется на переход до волока.

Лежа на кипах свежего духовитого сена у стены постоялого двора, Виктор и Анна видели все, что делалось у воды, на деревенской улице и в огородах. Народу в деревне было немного — старухи да мелюзга, — все трудоспособные с раннего утра разбрелись по пойме. Повсюду, куда глаз хватал, шел покос — то и дело то в одном, то в другом месте ярко вспыхивали отсветы солнца на косах.

Постоялый двор, дававший приют путникам и бурлакам, был также пуст все его немногочисленные на эту пору обитатели были в разгоне. Только к вечеру ожидались хлебные барки с верховьев — на них должна была вернуться ватага, водившая караван немецких гостей к волоку на Двину.

— Поцелуй меня сюда, — попросила княжна.

Ильин провел губами по обтянутой шелковистой кожей ключице, медленно отвел рукой расшитый ворот полотняной рубашки.

Грудь княжны порывисто вздымалась. Все поплыло перед глазами Ильина.

— Я обожаю тебя, — простонала Анна.

Виктор на мгновение поднял голову, чтобы занять более удобную позицию, и вдруг ощутил чей-то взгляд. Разом придя в себя, он резко повернулся и встретился глазами с большим черным псом, который внимательно разглядывал их с княжной, неспешно помахивая закрученным хвостом. С высунутого языка падали частые капли.

— Что ты? — княжна погладила Ильина ладонью по щеке.

«Не вовремя мы это затеяли… И вообще — говорил же: не надо, не надо!.. Размазня!» — Виктор исполнился презрения к самому себе. Считал, что из всей их команды по-настоящему ответственный человек — он сам, и вот…

— Ну что ты? — по-прежнему не открывая глаз, повторила Анна. Голос ее звучал глухо и многообещающе.

— Я пошутил, — вдруг брякнул Ильин, свирепо глянув на пса.

И почувствовал, как мгновенно напряглось тело княжны.

Анна отвела его руку, села. В глазах ее стоял ужас. Быстро запахнув ворот, она вскочила и бросилась вниз по пологому склону к Ловати.

Сознание Ильина заторможенно пыталось удержать образ того, что минуту назад творилось с ним. И тут, словно льдина, вынырнувшая из неведомых глубин, возникла фраза. Виктор прямо-таки физически почувствовал ее обжигающее прикосновение где-то у темени: «Женщина может простить все, кроме насмешки»…

— Кто это сказал? — потерянно спросил себя Виктор. — Скорее всего француз какой-нибудь, это в их духе… Скотина ты, дружок…

И закричал:

— Я подлец, Аня! Я дурак!

Но она со всех ног бежала в сторону пристани. И вряд ли слышала его.

— Трещина… — произнес Ильин, поднимаясь с сена. — Это трещина.

И, схватив попавшийся на глаза камень, запустил в пса.

 

IX

Деревня Черный Бор вытянулась по гривке высокого берега Ловати. В неверном жемчужном полусвете очертания крыш с длинными изогнутыми коньками напоминали варяжские ладьи. Молочный диск луны, рассеченный узким облаком, стоял над верхушками ближнего леса. Каждый куст, каждая жердь прясла, огораживавшего селение, отбрасывали бесконечные тени.

Ильин и Овцын, осторожно ступая по травянистому косогору, двигались от деревни в сторону реки. На прибрежной луговине темнели невысокие строения.

— Верно говорят, что на банище нечистой силе раздолье, — свистящим шепотом сказал Василий. — Тут тебя и удавят, и в воду бросят. Никто и крика твоего предсмертного не услышит.

— Будет стращать… Итак не по себе.

Но Овцын не унимался.

— А что, если уж мы нежить ловить идем, о ней и говорить самое время. Настраиваться надо — сам же советовал… Ко всему приготовиться не вредно ты баенника ждешь, а на тебя водяной кинется или русалки защекочут. Тут им самое место гулять — видишь, ракита над речкой склонилась, они в ветвях ее и любят сидеть…

— Это ты откуда взял?

— А сегодня днем старухи здешние рассказывали. Видели, будто бы, как тот баенник знаменитый с ними шуры-муры разводил…

— Ну и тип, никому проходу не дает! У нас в институте тоже такой вот баенник есть — Алик Мирзоян. Стоит уборщице нагнуться, чтобы сор из мусорной корзины взять…

— Тсс! — шикнул Овцын, подняв палец. — Слышишь?

Ильин замер на месте, но ничего подозрительного его слух не уловил. Овцын знаком предложил лечь на траву, Виктор последовал его примеру. Затаившись, они до боли в глазах вглядывались в угольно-черные пирамидки бань, но все было спокойно.

Ильин постарался припомнить все, что он слышал о загадочном обитателе бани, переполошившем здешние места. От обычных граждан деревенских задворьев он отличался ярко выраженными индивидуальными чертами, которые стали ясны после многочисленных расспросов.

Классический баенник, по представлениям окрестных жителей, воплощал в себе не только злое, но и доброе начало. Главное было соблюдать известные правила при посещении его владений. Нельзя, говорили мужики, мыться больше чем в три смены. Кто придет на четвертый пар, того баенник доймет угаром, а то начнет песком швыряться, раскаленными камнями, вениками засечет до полусмерти. Ибо на четвертый пар ходят к нему гости — домовые, лешие, овинники.

Ежели уважать банного духа, не гневить его попусту, он и на добрые дела способен, особенно девкам гадать любит. Коли поднимет на голову подол сарафана желающая всю правду ведать, да сунет голый зад в приоткрытую дверь бани, обитатель ее из-под полка выберется да и погладит по мягкому месту своей шерстистой лапой — знай, что счастье предсказывает, а коли шлепнет беды жди.

Само собой разумеется, у тех хозяев, которые баеннику водицы в кадушке, щелока в горшке, веников неизмызганных оставляют, и мыться любо-дорого — тут баенник главной своей обязанности не забывает, угар весь начисто выгоняет.

А вот этот, что объявился по весне, — поначалу в одной только бане у скорняка Ропы Волосатый Нос шалил, а потом и в другие стал наведываться — он из ряда вон оказался. Зловредная нежить, в один голос говорили свидетели его подвигов. Стоило забыть в бане горшок с квасом или ненароком поставить возле нее ушат с только что сваренным пивом — баенник с непостижимой быстротой утаскивал посудины к себе под полок, а потом выбрасывал на берег Ловати. Когда покрытую рыжей шерстью спину баенника заметила на своей повети жена Ропы, а потом обнаружила скорлупу от дюжины только что снесенных курами яиц, сообразила, что и другие необъяснимые пропажи дело рук нечистого. Из амбара мельника Шмеля Очунной Рожи еще по весне, когда пошли первые слухи о баеннике, исчезли лапти и еще новые порты. Убожье Пегая Борода жаловался, что у него увели целый окорок, припасенный к великому празднику первого выпаса деревенского стада — Ярилину дню.

Но еще сильнее взбудоражило Черный Бор другое злодеяние баенника. Приметливые бабы обратили внимание, что некоторые из девок, ходивших гадать на банище, не в себе — одних мутит, другие в обморок падают во время прополки огурцов. Дальнейшие исследования подтвердили: девки уже не девки, а бабы на сносях. Выходит, до того понравились бесстыжим поглаживания банного жителя, что и на срамное дело с нежитью пошли.

Тут уж не стерпели мужики — виданное ли дело: нечистая сила столько девок перепортила! Вооружились навозными вилами и отправились в полнолуние сводить счеты с баенником. Тряслись от страха, поминутно останавливались, чтобы еще раз все заговоры прочитать, но все же никто назад не повернул. У бани Волосатого Носа столпились, стали хором кричать: подобру-поздорову уйди от нашей деревни, не то мы на тебя лешему пожалуемся, — лошадь на дубу для него повесили, он за такую жертву что хочешь сделает и тебе, окаянному, шею свернет.

Послушали, не ответит ли чего. Молчал баенник. Тогда самый старый из деревни — дедушка Плохой Долгая Спина — вышел из толпы, поклонился перед дверью бани, открыл ее и хотел на порожек отступное положить — жареного петуха да пареной репы туесок. А из бани вдруг такой рев раздался, что Плохой с перепугу затылком об косяк звезданулся и тут же мешком свалился.

Из мужиков кое-кто вилы побросал — и деру в деревню. Но нашлись и те, что не сробели, — громко выкрикивая заклинания, окружили баню и принялись совать свои орудия в волоковое оконце, в дверь. У одного нечистая сила вилы выхватила, но другой успел нежить зацепить — заблажил баенник пуще прежнего. Из дверей вылетели отобранные вилы, попали пастуху Булгаку прямо в лоб. Повалился он рядом с дедушкой Плохим.

— Ах, ты так! — заревели мужики. — Ужо мы тебя доймем. — Не стоишь, Ропа, за баню свою?..

Волосатый Нос подумал недолго, кинул шапку оземь.

— Ин ладно, тащите уголья.

Кто пошустрее, сбегали в деревню, принесли в горшке огня. С четырех углов навалили хвороста и подпалили баню.

Сруб занялся враз. Загудело пламя, облако сажи поднялось от прокопченных стен. Разогнал мужиков по сторонам нестерпимый жар.

Но нечистый на удивление долго крепился. Думали было, уморили его, и тут он снова возопил, да так свирепо, как только нежить может. И из огненного столба, что на месте бани поднялся, выкатился кубарем — огромный, весь покрытый рыжим волосом, бородатый. В точности такой, каким его знающие старые люди видывали. Вскочил на ноги да как саданет кулачищем своим Ропе между глаз — мужик и ослабел, кулем в траву повалился. А баенник еще ужаснее заревел — тут уж и самые крепкие не выдержали, откуда только прыть взялась, в одно мгновение на гребень береговой взлетели. Нечисть же в воду бросилась и на ту сторону Ловати подалась.

— К водяному ушел, — решили мужики.

Но и тоска на черноборцев нашла великая — ждали, что вся нежить теперь взбеленится. Домовые, говорили пугливые, скотину душить примутся, овинники снопы осеннего урожая пожгут, лешие ягодниц в болота заводить начнут…

В банях с тех пор и мыться перестали, к речке тоже подходить боялись. Одна баба вышла с бельем на мостки да вскорости, все рубахи побросав, с криком домой прибежала — заметила в глубине два зеленых глаза, видно, водяной подбирался.

Вокруг деревни день и ночь сторожа с цепами и вилами ходили, на лес, на реку покрикивали, чтоб знала нежить: люд в Черном Бору не дурак, голыми руками его не возьмешь.

Такое положение дел застали Ильин и его спутники, прибывшие в Черный Бор в конце июня. Заинтригованные похождениями баенника, они решили попытаться встретиться с ним — благо стояло полнолуние, лучшая, по мнению селян, пора для свиданий с нежитью. Овцын и Анна, правда, весьма скептически отнеслись к рассказам черноборцев, но Виктор, привыкший за годы работы с фольклорными текстами отыскивать реальную подоснову любой былины и сказки, возлагал на предстоящую операцию немалые надежды.

— Так нам сразу и бросится в объятия пленник времени, — хмыкнув, сказала княжна.

— А ты, кстати, и не пойдешь с нами, — решительно заявил Ильин. — Мало ли что может случиться…

Теперь, лежа на траве и прислушиваясь к гулкой ночной тишине, нарушаемой только всплесками рыбы да ленивым щелканьем какого-то запоздалого соловья, Ильин вдруг представил всю абсурдность происходящего. Время, в которое он попал, определенно воздействовало на его психику — что ни говори, а стереотипы общественного сознания — это не баран чихнул. Если в народе широко разлита вера в реальность всяких оборотней и чертей, ты и сам волей-неволей начинаешь проникаться верой в то, что каждый куст и копна, залитые лунным светом, являются обиталищем бесплотных сил.

Со стороны банища раздался тихий скрип. Овцын толкнул Виктора локтем. Одна из теней, протянувшихся к воде, дрогнула — кто-то крался вдоль стены низкого сруба. У Ильина озноб прошел по коже.

— Подползаем ближе, — шепнул Овцын. — Ты забирай влево, к берегу, а я правее…

Еще в деревне они договорились применить, в случае надобности, свои сверхъестественные способности. Никто из мужиков не рискнул идти с ними, не было, следовательно, необходимости скрывать «секретное оружие», как именовал его Ильин.

У баенника был, по-видимому, хороший слух — стоило Овцыну пошевелиться, как фигура у сруба замерла. Виктор понял, что подобраться незамеченными им не удастся, и шепнул Василию:

— Надо подниматься и в открытую к нему идти. В случае чего…

Овцын кивнул и тут же пружинисто встал на ноги. В то же мгновение со стороны бани послышался ужасающий рев. Ильина словно взрывной волной к земле прижало, обессиливающий озноб пробежал по всему телу.

Из угольно-черной тени выпрыгнуло голое волосатое существо и, продолжая наполнять ночь нечеловеческим рычанием, принялось выламывать из стены бани тонкое бревно.

Овцын на минуту замер, потрясенный диким воем, потом медленно, неуверенно направился к срубу, возле которого бесновался баенник. Выворотив бревно из стены, нежить в раскачку двинулась навстречу Василию, оглашая воздух еще более жуткими воплями.

Все это длилось так недолго, что Ильин едва успел прийти в себя после пережитого страха. Поднявшись с земли, он увидел, как баенник поднял бревно над головой, намереваясь метнуть его в Овцына. Одновременно с ним Василий вскинул руки, и сумрак прошила ветвистая молния. Черная лесина, нацеленная в него, разлетелась в мелкие кусочки.

Оцепеневший банный житель несколько мгновений еще держал над головой руки, потом сжал их в кулаки и прыгнул на Овцына. Новый разряд, послабее первого, ударил его в грудь. Все волосатое тело на миг озарилось голубым сиянием. Существо рухнуло навзничь на траву, в падении высоко вскинув голые пятки.

Подбежав к поверженному противнику, Овцын и Ильин стали с опаской осматривать мускулистое тело баенника. По виду это был обычный человек, лет двадцати восьми, правда, выдающийся по оволосению — и грудь, и плечи, и руки были покрыты рыжей шерстью. Широкая рыжая борода скрывала половину лица. На груди серебрилась цепочка с предметом странной формы — нечто вроде небольшого молотка.

Прямой узкий нос и высокий лоб обитателя банища свидетельствовали о хорошей породе — если, конечно, можно говорить о генетике применительно к нежити, заметил про себя Ильин. Приложив пальцы к широкому запястью лежащего, он послушал пульс — удары, хотя и не очень явственные, следовали ритмично один за другим.

— Сейчас очухается, — сказал Виктор. — На всякий случай приготовься.

Ильин принялся довольно сильно похлопывать баенника по щекам. Когда тот с трудом разлепил веки, Ильина пронзил яростно-растерянный взгляд светлосерых глаз.

— Спокойно, — тоном видавшего виды лекаря произнес Виктор. — Не волноваться.

Но баенник и не подумал подчиниться. Пробормотав что-то непонятное, он в одно мгновение оказался на ногах и, если бы не бдительность Овцына, Ильину пришлось бы испытать крепость волосатого кулачища. Строго дозированный разряд вразумил нечистую силу и показал ей истинных хозяев положения.

— Кто ты такой? — строго спросил Ильин. — Почему голый шатаешься?

— Я викинг, — с сильным скандинавским акцентом ответил волосатый. Проклятые мужики — порази их Тор! — сожгли в бане всю мою одежду. У меня ничего нет, одна кольчуга уцелела… Я покажу…

И он махнул в сторону крайнего сруба.

— Пошли, — хмуро сказал Овцын, явно разочарованный тем, что знакомство с нежитью не состоялось.

В бане Василий добыл кресалом огня и запалил лучину. Викинг сунулся под низкий полок и вытащил оттуда скрученный в жгут доспех. Встряхнув его на руках, поднес поближе к свету.

Ильин и Овцын склонили головы над закопченной кольчугой. У ворота были приклепаны пластинки с руническими письменами. Викинг пояснил:

— Это места, где я воевал: Ирландия, Испания, Сицилия, Греция.

Виктор уважительно присвистнул:

— Когда же это ты успел? Тебе, по виду, совсем немного лет… И вообще, давай-ка познакомимся. Я Удача, богомаз, иначе говоря, художник, а это Василий, мой ученик…

— А меня зовут Торир Бычья Шея…

— Как ты попал сюда?

— Я бежал из родных мест, мой род живет на берегу Хардангер-фьорда.

— Это, видимо, Норвегия, — задумчиво сказал Ильин. — Если, конечно, такое название сейчас в ходу.

— Правильно, Хардангер-фьорд — это Норвегия. Наш конунг Олаф Толстый, раньше он тоже был викингом, воевал и в здешних местах…

— А почему ты бежал? — спросил Овцын.

Торир долго молчал, катая желваки на щеках и зловеще поигрывая мышцами шеи. Потом через силу сказал:

— Я нидинг, изгой. Каждый может убить меня… Я совершил убийство…

— Знаю о подобных случаях, — сказал Ильин. — В частности, первооткрыватель Америки, Эйрик Рыжий, был изгнан с родины за убийство…

— Какой еще Америки? — недоуменно воззрился на него викинг. — Я слышал сагу об Эйрике, он открыл Винланд…

— Ну конечно, конечно, черт меня подери, — спохватился Ильин. — Именно так он назвал эту землю…

— Черта не поминай, — недобро сказал Торир, совсем в том же тоне, как Ивашка и Добрыня минувшим летом.

— Одним словом, ты решил бежать за море, — не давая втянуть себя в догматический спор, подытожил Ильин. — Непонятно только, почему на Русь.

— Сюда, я слышал, из наших мест мало ходят. Может быть, удастся исчезнуть с глаз тех, кто знает, что я — нидинг.

— Ты что, давно здесь? — снова вступил в разговор Овцын. — По-нашему знатно говоришь.

— Нет, я весной сюда пришел… А языку славянскому в Йомсбурге научился. Я ведь был йомсвикингом.

С этими словами он что есть силы хватил себя кулачищем по темени и исступленно затряс головой.

Расспросы продолжались больше часа. За это время Торир успел поведать, что Йомсбург — это военный лагерь викингов на острове в устье Одры. Десятки тысяч воинов — не только скандинавы, но и немцы, славяне. Славян там даже больше, чем выходцев с севера и из германских земель. В крепости, обнесенной идеально круглым валом и рвом, живут одни мужчины. Под началом херсира военного вождя — они целыми днями готовятся к будущим битвам: ведут поединки между собой, занимаются бегом, поднимают тяжести, соревнуются в гребле…

Йомсбург — самая большая из подобных крепостей, разбросанных по берегам Варяжского моря. Они господствуют над торговыми путями, но главное назначение их — готовить воинов для дальних походов. Из Йомсбурга каждую весну выходят сотни судов с викингами, волна за волной они обрушиваются на побережья Европы, громят богатые арабские города на севере Африки. Отряды, прошедшие обучение в бургах, захватывали Париж, Рим, Иерусалим. Их видели под стенами Тегерана и Багдада. Нет на земле места, до которого не добрались бы йомсвикинги, если на то был приказ вождя.

Торир с юности ходил на судах своего отца в набеги на побережья Ирландии и Англии. В этих походах его заметили знаменитые викинги и забрали с собой в Йомсбург. Природные качества неустрашимого бойца вскоре сделали его берсерком, то есть таким воином, который впадал в ярость перед битвой, рвал на себе одежду, издавая ужасающие вопли, а потом кидался на врага, сокрушая все и вся на своем пути. Таких людей очень ценили херсиры, они составляли ударную силу викингов. Сами конунги знали их по именам, о подвигах берсерков скальды слагали драпы — хвалебные песни.

Но именно привычка впадать в слепое бешенство при виде противника не раз служила дурную службу Ториру Бычьей Шее. Его отцу, влиятельному бонду землевладельцу — то и дело приходилось платить виру за убитых его отпрыском. Наконец, терпению ярла — правителя области — пришел конец после того, как Торир уложил целую дюжину людей на самом большом празднике — празднике середины зимы. Бычью Шею объявили вне закона, и теперь родственники его жертв — таковых набралось много десятков — могли свести с ним счеты любым способом.

— Чем ты теперь думаешь зарабатывать свой хлеб? — спросил Овцын, выслушав рассказ викинга.

— Тем же, чем и раньше — мечом. Если не найду себе конунга в Кенугарде — по-вашему, в Киеве, — доберусь до Миклагарда — его еще Константинополем зовут…

— Мечом? Но ведь ты без оружия, — удивился Ильин.

— Я не досказал еще… Когда я приехал в Хольмгард, или Новгород, то хотел определиться на службу к конунгу Ярислейфу…

— Ярославу? — уточнил Ильин.

— Да, так вы его зовете… Я пришел к Эймунду, сыну конунга Ринга, — он херсир дружины Ярислейфа, — и попросился к нему на довольствие. Дело сладилось, но в тот же день меня узнал Эймундов дружинник — Харальд Жеребячий Лоб, родич одного из тех парней, которые неправильно поняли мои намерения во время праздника середины зимы… Я все побросал на постоялом дворе, потому что за мной пустились несколько крепких ребят с секирами. Я отвязал от коновязи чью-то лошадь, вскочил в сани и вылетел из города. Хотя на Волхове еще стоял лед, но повсюду уже чернели полыньи. Под полозьями раздавался треск, я каждую минуту готов был выброситься из саней. Не иначе, как сам Тор, чей амулет я ношу на груди, охранял меня, и я сумел добраться до Ильменя. Переночевал в охотничьей избушке, а на другой день поехал дальше. Но едва миновал озеро и выехал на Ловать — это было уже вечером, попечительство бога меня оставило… Я дремал, лежа на соломенной подстилке, а лошадь лениво брела по зимнику. Очнулся уже в воде — кобыла храпит, бьет копытами по кромке льда, пытаясь выкарабкаться из полыньи. Я сам кое-как вылез. Хватился меча, сумки с деньгами — все на дно ушло…

— А почему ты не пошел в Черный Бор, не попросился на ночлег? — спросил Овцын, сочувственно глядя на викинга.

— После всего, что было, я решил: лучше никому не доверяться. Знаешь, когда тебя объявляют нидингом, ты и вправду начинаешь чувствовать себя волком… А тут еще я увидел, как над этими маленькими избушками клубится пар, когда из них выскакивают голые люди и начинают валяться в снегу. Я полежал в лесу на противоположном берегу, Наблюдая за деревней до тех пор, пока одежда моя не превратилась в ледяные латы. Тогда я с трудом поднялся и, едва переставляя ноги, дотащился до крайней избушки на берегу. Тогда я не знал, что это баня — у нас нет таких в Норвегии… Можете представить мое блаженство, когда я оказался в жарко натопленном срубе, да еще ушат горячей воды как нарочно поджидал меня. Я разделся догола и залез на эту вот штуку…

— На полок, — подсказал Ильин.

— Утром проснулся как ни в чем не бывало. Правда, в темноте с непривычки ударился головой о потолок, да и сажей перемазался изрядно. Выглянул наружу — оттепель, лед на реке совсем почернел. Куда пойдешь в такую погоду? Решил, что пережду здесь, пока снег не сойдет, а потом дальше берегом двинусь.

— Это, видимо, в конце апреля было? — сказал Ильин. — По-здешнему, месяц березозол.

— Правильно, именно в это время, — ответил Торир. — Слушайте дальше. Раз уж я осел в этой бане, надо было и о пропитании позаботиться. Стал я в деревню пробираться, что найду — сюда тащу. Так и кормился целую неделю. А потом заявляется мужик с охапкой дров — едва я под этот… полок спрятаться успел — и начинает топить очаг. Целый день жарил — только тем я и спасся, что на земле холодной лежал… А потом настоящий ужас начался — когда этот мужик, хозяин бани, вместе с женой своей заявились. Голову на отсечение дам, что ни один йомсвикинг такой пытки не вынесет, какую эта железная баба себе и своему мужу устроила. Хлестала себя и его двумя вениками до того, что от обоих дым пошел. Я уж не думал, что жив останусь, носом в самый угол забился — оттуда сквозь щель свежим воздухом тянуло… Потом старуха со стариком пришли — ветхие, морщинистые, в чем душа держится. Но едва на полок залезли, такое побоище вениками учинили…

— Ты расскажи, как с девками у тебя вышло, — не вытерпел Овцын.

— А что тут рассказывать, — Торир пожал плечами. — Я лежу на полке, отдыхаю — после похода в деревню, когда мне окорок утянуть удалось. Слышу голоса, выглянул в щелку — девки. Смотрю, одна подол на голову задрала и в дверь соседней бани зад сунула. Другая таким же образом поступила — во вторую баню по соседству пристроилась. А ко мне третья идет. Едва я в сторону отошел, открывается дверь и… Я подумал, что это очень кстати…

— Почему же потом к тебе еще столько девок приходило? Именно твою баню выбирали?

— Отец всегда говорил мне: Торир, если делаешь дело, делай его хорошо…

 

X

Когда ладья поднялась на несколько верст вверх по Ловати, Ильин снял тюки с поклажей с той скамьи, под которой прятался Торир. Викинг выбрался из убежища, блаженно щурясь на солнце. Его обнаженный торс золотился в ореоле рыжих волос. Серебряный молот Тора на груди пускал зайчики в глаза Анне и Овцыну, сидевшим на корме.

— Ой, какой миленький амулет! — воскликнула княжна, когда Бычья Шея перебрался поближе. — Вас действительно охраняет этот бог…

Ей явно хотелось сказать что-нибудь приятное викингу. Тот понял это и в долгу не остался.

— Я бы сильно удивился, если бы узнал, что боги отказали в своем покровительстве такой милашке.

Длинные волнистые волосы Торира, перехваченные узким ремешком, рассыпались по плечам. Одолженные Ильиным порты плотно обтягивали мускулистые бедра викинга. Невольно залюбовавшись богатырской внешностью нового спутника, Овцын заметил:

— Если придется кое с кем помериться силами, Торир нам в обузу не будет.

Берсерк помолчал с минуту, и слегка покраснев, заговорил, глядя в глаза Василию:

— Я скажу вам, как немногие скажут своим друзьям. Мне бы хотелось, чтобы вы нуждались в помощи. Тогда бы вы узнали, на что я способен. Ведь если вы не попадете в беду, мне вовек не отблагодарить вас за то, что вы сделали… Я бы наверно кончился от голода через несколько дней — мужики меня к деревне две недели не подпускали.

Через некоторое время Анна несмело спросила:

— А почему вы не ушли из этой бани, от этой деревни?

— Кто вы? — не понял викинг. — Я был один.

— То есть ты, — смутилась княжна. — У нас принято вежливо обращаться на вы…

— Не слышал… Что же касается твоего вопроса, ты сама ответишь на него, если подумаешь. Как отнесутся люди к голому человеку в одной кольчуге?

— Не удивлюсь, если выломают колья из ограды, — сказал Овцын.

— Это было бы еще не самое плохое, — отозвался Торир.

— Если уж на нас, когда мы пришли вчера с банища, смотрели как на оживших мертвяков, — со смехом сказал Ильин.

— Я и сама думала, вы уже не вернетесь. После того страшного рева, после молний, пластавших тьму… Мужики, сторожившие вас у околицы, примчались все в поту, заикаются от страха…

— Да, — признался Торир. — После того как Василий разнес в щепу целое бревно, я вообразил, будто передо мной сам Тор-громовержец. Оттого я, наверное, и плюхнулся на траву.

— Нет, это я тебя немножечко приласкал, — самодовольно объяснил Овцын.

— Знаешь что, — сказал Бычья Шея. — Ты мне нравишься. Хочешь побратаемся?..

— С удовольствием, — сразу ответил Василий, но тут же пожалел о своей поспешности.

Викинг схватил острейший нож, лежавший у основания мачты и чиркнул им себя по предплечью. Анна вскрикнула, вскинув руки к лицу. Да и у Ильина дыхание перехватило, когда он увидел ручеек крови, бойко заструившийся из надреза.

Все это заняло одно мгновение. В следующее викинг метнул нож рукояткой вперед в сторону Овцына.

— Лови.

Василий едва успел схватить его и с недоумением уставился на Торира.

— Режь скорее, — буднично сказал викинг. — Много крови зря уйдет.

Овцын, отвернувшись в сторону, полоснул себя чуть выше локтя. Тяжелые алые капли застучали по днищу ладьи.

Торир пересел к Василию на скамью, схватил его за руку и приложил свой порез к его ране. Вскинув глаза к небу, быстро заговорил по-норвежски. Ильин разобрал только имена богов: Один, Тор, Бальдер.

— Поклянись своими богами.

Овцын быстро перекрестился и призвал в свидетели Богоматерь и Дмитрия Солунского, покровителя воинов. Торир поморщился, увидев крестное знамение.

— Держи руку вверх, — сказал он, когда обряд братания закончился. Сейчас кровь запечется, и жилы закроются… Ну вот, теперь мы с тобой побратимы. Это выше, чем молочные братья. Все наше имущество отныне общее, мы должны пировать всегда вместе, ты мстишь за мою кровь, я — за твою…

Они сели спиной к мачте, подняв вверх левые руки, прижавшись друг к другу. Торир с покровительственной интонацией продолжал:

— Я удивлен, что такой боец, как ты, исповедует бога хилых и старых, это не для тебя. Знаешь что, я дам тебе прозвище Василий Огненная Рука. Ты не обидишься?

— Ради бога, Торир, — польщенно сказал Овцын. — Мне тоже кое-что нравится в твоих речах. Но насчет Христа ты не прав. В него верят цари и витязи…

— Мне больше по душе боги, у которых все как у людей. Если они хотят веселиться, они веселятся, если дойдет дело до драки, они не прочь помериться силами. А ваш Христос слишком много возился с дохляками и больными. Пусть они спокойно умирают, неужели богу нечем заняться в компании здоровых молодых мужчин?

Овцын не вступился больше за христианство, и Виктор сделал вывод, что Василий либо очарован гигантом-викингом, либо стал равнодушен к религиозным спорам после всего, что было между ними и Ивашкой. Ильин испытал даже некоторую обиду, нечто вроде уязвленного патриотизма. Хотя он симпатизировал язычеству, было не совсем прилично отдавать на посмеяние то, чем жил век Овцына.

— Твое представление о христианстве слишком детское, — сказал Ильин, обращаясь к Ториру. — Можно подумать, ты собираешься вечно оставаться молодым. Иначе я не могу объяснить себе твое пренебрежение к старикам. Как ни относись к Христу и основанной им религии, ее заслуга в том, что она научила людей уважать слабых, видеть человека и в отверженном.

— Я слышал эти песни, — усмехнулся Бычья Шея. — К нам в усадьбу все время таскался миссионер. «Нищие наследуют землю», — не сходило у него с языка. Но я все-таки не стал с тех пор лучше относиться ко всяким оборванцам. Мужчина всегда может добыть себе немножко денег на крашеные одежды и седло с серебряной насечкой. По мне те, кто бродит по земле в сермяге, набивая себе мозоли на пятках, — попросту никчемные людишки, годные, пожалуй, лишь для того, чтобы ковыряться навозными вилами в хлеву.

— Ты презираешь труд? — гневно сверкнув глазами, спросила Анна.

— Хорошая работа мне по душе, — скромно сказал Торир. — Когда я зарубил тех парней, которые не понимали шуток, люди в один голос сказали, что дело сделано на славу. И хотя меня объявили вне закона, многие бонды обещали мне свой кров в случае надобности. Эти уважаемые люди знают, что я не лодырь. У нас, викингов, считают лентяями тех, кто приобретает потом то, что можно добыть кровью…

Овцын восторженно слушал Торира. Будучи несколько моложе и обладая куда меньшим опытом ратоборства, он сразу признал моральное превосходство викинга и любое его слово воспринимал как откровение. Все-таки он был человеком той эпохи, когда физическую силу ставили выше ума и таланта, сказал себе Ильин. Но тут же в его сознании прозвучало: а так ли уж далеко то время от твоего якобы интеллектуального века? Не у тебя ли на глазах блистательно пробивали себе дорогу те, кто обладал достоинствами хороших жеребцов, и прозябали другие — кто имел несчастие высказать оригинальные и независимые суждения.

Спор о христианстве задел Торира за живое. Бычья Шея все не мог успокоиться и ворчал, что ни к чему хорошему игры с попами не приведут. Скоро триста лет, как викинги громят государства, принявшие эту веру — и всегда их боги помогали одержать верх над христианскими полчищами. Пришли в Ирландию, все церкви превратили в капища, поставили в них резные изображения Одина и Тора. То же было в Англии, в Северной Франции. И с этим ничего не мог поделать хитрый бог франков и саксов. Много раз пытались епископы из покоренных стран набросить на шею воинов Севера петлю с крестиком, но норманны каждый раз разгадывали их замысел — смирить их под властью распятого бога, который не сумел постоять за себя…

Ильин опять было принялся оспаривать Торира, доказывая ему, что христианство привело к объединению Европы, способствовало приобщению к культуре окраин цивилизованного мира.

— Не знаю как кому, но мне подошло бы объединение под властью Тора. Ничего плохого от этого бога я не видел, — заявил викинг. — Не думаю, что другим он стал бы приносить несчастье.

— Но история развивается по-иному. Одна страна за другой принимают христианство, — возразил Ильин.

— Все дело в конунгах. Они ищут власти, и Христос им в этом подмога. По-вашему, на небе только один бог, и все должны ему поклоняться. Конунги тоже мечтают устроить свои дела на земле таким же образом.

Виктора поразило, с какой точностью определил Торир зависимость успехов христианства от усиления королевской власти. В университете он усвоил, что многобожие было своего рода небесной проекцией земных порядков — демократии и свободы индивида. А религия, пришедшая с Востока, утверждалась по мере роста авторитарных режимов и стеснения древних вольностей.

— Тут ты, наверное, прав. Это идет не от народа, а от властителей.

— Надеюсь, у нас это дело не пройдет. Прежний датский конунг Харальд Синезубый втайне принял Христову веру, но так и не решился навязывать ее свободным бондам. После него пришел Свейн Вилобородый — он чтил наших богов подобающим образом, поэтому люди его уважали и он имел удачу в своих походах на Англию. Наш конунг Хакон Добрый, сын Харальда Прекрасноволосого, тоже, по слухам, крестился, но Норвегию он так и не решился потревожить. Теперешний Олаф Толстый тоже снюхался с попами, но я не уверен, что это продлит его властвование. А ведь у него недурное прошлое — сам был викингом, бился в Англии и в Африке…

Анна слушала Торира с улыбкой превосходства на лице. Наконец, она решила принять участие в прениях.

— Я не стану восхвалять одну религию в противовес другой. Но скажу только, что единобожие гораздо более высокая идея, чем многобожие. Посмотрите вокруг. Мы были свидетелями того, что народ населяет каждый лес, каждый куст, каждое строение какими-то божествами — как иначе назовешь всех этих баенников, полевиков и водяных? Представление о единой силе, правящей миром, намного совершеннее. В этом и есть причина торжества христианства.

Викинг учащенно запыхтел, явно готовясь произнести речь во славу Тора, но Ильин опередил его.

— С этими взглядами — их, кстати, распространяли церковники и разделяла наука в твое время, я решительно не согласен. Единобожие возникло вовсе не из-за более высокого уровня осмысления действительности — оно скорее отражает убожество мира, породившего его. Вспомним, где оно возникло — в пустыне однообразной и унылой. У дикарей-кочевников, ведомых Моисеем, беглым жрецом из Мемфиса, в течение десятилетий была перед глазами эта унифицированная природа, вот и родилось убеждение в том, что ею повелевает какая-то одна сила. В тех краях, где жили культурные народы древности, ландшафт был куда богаче — леса, горы, моря, реки. Оттого религиозные воззрения сложились иные — мир виделся не как сольная партия творца, а как симфония, бесконечно длящееся действо, огромная арена борьбы многих сил.

— Выходит, по-твоему, все эти деревенские байки выше тысячелетней церкви с ее преданиями, с ее изощренным богословием? — со скептической миной спросила Анна. — Это просто антинаучно.

— Отвечу тебе и на это. Хоть я не мог похвастаться отличными оценками по научному атеизму, все же прекрасно усвоил, что, во-первых, и церковь как общественный институт, и богословие христианства имеют очень слабое отношение к Евангелию и тем более к Ветхому завету. Догматика и философия этой религии разработаны греческими мыслителями — неоплатониками и великими поэтами. Они творили вопреки прямым запретам основоположника этого учения например, мне запомнилось из Евангелия безусловное отрицание всяких молитв кроме одной — «Отче наш». Все, что сверх этого Христос объясняет дьявольским внушением. Евангелие пронизано духом унификации. Если бы церковь действительно следовала ему, не было бы ни искусства, ни поэзии. И потом главное: не вижу ничего высокого в том, чтобы поступать согласно учению Христа, ибо такая религиозная жизнь подобна торговому предприятию: выполнил известные заповеди — получай проценты в виде вечного блаженства. Многобожие куда богаче по религиозному переживанию. Человек в его системе — это герой, который выходит в мировую ночь и наблюдает схватку бесчисленных сил. Он волен выбрать, на чьей стороне выступить, ему ничего не обещано, не предуказано. Бытие трагично, ибо смерть неизбежна, но герой принимает вызов судеб.

— Красиво говоришь, — одобрил Торир. — Если ты воин и чего-то стоишь, тебя ждет Валхалла, светлый мир, где пируют и бьются в поединках павшие викинги. Если ты из тех, кто умрет на тюфяке, укрытый ворохом тряпья, то отправишься в царство холода и тьмы…

— Это уже результаты. О них можно спорить, — тактично сказал Ильин, поняв, что Торир завелся не на шутку.

Но викинг не принял его миролюбивого тона и горячо заговорил:

— Я не стану спорить, прекрасная дева, с твоими словами о совершенстве христианства. Твой отец хорошо ответил тебе. Скажу только: добрая вера не творит зла. Никого из чужеземцев мы не понуждали поклоняться нашим богам, мы знаем, что каждое племя имеет своих. Не таковы слуги Христа. К нам в Йомсбург приходили славяне, живущие рядом с саксами, несчастными саксами, которых мечом крестил франкский конунг Карл, прозванный Великим. Семь поколений сменилось, а помнят они и их соседи, что Карл захватил Эресбург, где находилась главная святыня саксов — столп с изваянием Арминия.

— Это тот, что победил римлян в Тевтобургском лесу? — спросила Анна. Я помню, мы учили: какой-то из императоров горевал по поводу этого величайшего поражения, носился по дворцу с криком: «Вар, отдай мои легионы!» Вар — это проигравший битву полководец…

Торир удивленно покачал головой и сказал:

— Кто это тебя так хорошо учил, дева? Даже наши жрецы об этом ничего не говорили… Я знаю только, что после того, как было уничтожено святилище в Эресбурге, а потом перебито пять тысяч пленных саксов, чтобы остальных заставить принять крещение, из разных земель собрались жрецы — от славян, от шведов, от германцев, от финнов… Постановили тогда: если вера Христа не терпит иных, и мы начнем рушить его святилища. Тогда-то и началась великая борьба против христиан — сага сложена о первом ударе викингов по монастырю святого Кутберта.

— Семьсот девяносто третий год?! — пораженно воскликнул Ильин.

— Не знаю, как по христианскому счету. Я слышал, это было двести двадцать два года назад…

— Совершенно точно… — Ильин даже дар речи потерял от осенившей его догадки.

Но не стал излагать своих соображений, опасаясь, что Торира может насторожить столь необъяснимое всезнание.

— То, что ты рассказываешь, Торир, — ужасно, — заговорила княжна. — И не думай, пожалуйста, что я собиралась защищать христианство — я вообще отрицаю все это… Мы говорили об относительной высоте одной веры в сравнении с другой…

— Меня зевота разбирает от ваших материй, — вмешался Овцын. — Сколько можно перелопачивать языком одно и то же? Поглядите, какая кругом красота.

Берега Ловати и впрямь поражали картинностью. Высокий лесистый то и дело обрывался в воду каменными уступами, а низменный луговой пестрел всевозможными цветами. Слабый ветерок доносил душно-медвяный запах тысячелистника и иван-чая.

Бурлаки, тащившие бечеву, то и дело по грудь скрывались в траве. Торир восхищенно сказал:

— Бонды, владеющие этой землей, счастливые люди — у них, наверное, бесчисленные стада… Ничего нет лучше, чем иметь много скота.

— То, что тут хорошие травы, еще ничего не значит, — философски заметил Ильин. — Я видывал угодья и получше этих, но молока в тех местах нельзя было купить ни за какие деньги.

— Всякое бывает, — согласился викинг. — Один мой приятель был большой охотник стрелять диких оленей. Но ему пришлось бросить это дело после того, как в одной стычке на море ему обрубили обе руки.

После крутой луки открылся длинный плес, в дальнем конце которого шла ладья — весла ритмично поднимались и опускались, как крылья огромной птицы. Когда оба судна поравнялись, Ильин крикнул:

— Здравствуйте! Какие новости на Днепре?

— И вам здравствовать. Князь Владимир совсем плох, не встает. А молодого князя Бориса на печенегов в степь послал. Вы какие вести везете?

— Князь Ярослав дружину из-за моря привел, да сильно она новгородцам досадила. Великая промеж ними распря вышла.

До волока они повстречали немало судов — варяжские, булгарские, персидские, арабские, греческие. Иноземцев на этом водном пути было не меньше, чем хозяев-славян. Это обстоятельство весьма опечалило викинга.

— Я думал, забьюсь в глушь и отсижусь, пока не пройдет срок моего изгнания. Но теперь вижу, что если кто-то захочет заработать три серебряные марки, назначенные за мою голову, он без труда сможет добраться до меня. Реки Гардарика, как мне сдается, куда оживленнее, чем морской путь вокруг Европы…

Беседы с Ториром убедили Ильина, что, несмотря на внешнюю нецивилизованность викинга, он был вовсе не таким варваром, какими привыкли представлять морских воителей в позднейшие эпохи. Повидав мир, узнав в дальних странствиях обычаи и предания других народов, норвежец приобрел известные навыки осмысления разнородных явлений духовной жизни и был способен весьма здраво и точно формулировать непростые понятия. Так, Виктора поразило его суждение о сути противоборства между языческим и христианским мирами: «Одряхлевшие, изнеженные потомки Рима ждут страшного суда, но они не уразумели до сих пор, что творить его будет не Христос, а мы — мужи Севера». Орудиями Одина и Тора считал он отряды викингов, дружины славян, конницу венгров. Три эти силы, беспрерывно врывавшиеся в пределы государств, основанных на руинах Рима, действительно были главной угрозой христианской цивилизации, но то было мнение историков, способных мысленно охватить мир средневековья во всей его временной и географической протяженности.

В XX веке некоторые исследователи выдвинули тезис о существовании «балтийской цивилизации». Ильин разделял этот взгляд — включение славян, угро-финнов, балтов и германцев-скандинавов в одну сверхкультуру позволило решить ряд трудных вопросов духовного взаимовлияния. Но теперь ему казалось оправданным определить более широкую общность — Северный мир. Оговорка же Торира о том, что после разгрома саксонского святилища был созван своего рода мозговой центр языческого жречества северных племен, позволяла предполагать большее, чем культурную общность. Демократические сообщества Севера, возможно, представляли собой конфедерацию, способную проводить единую линию в политике и обороне. Передовой рубеж этого мира протянулся по великой диагонали от устья Рейна до устья Дуная. Именно здесь — с отступлениями в южную сторону — проходил «лимес» — граница Римской империи. Ее наследницы — державы Карла Великого и Византия — стремились продвинуться в пределы «варварского» мира» — «Barbaricum» античных писателей. В VII–VIII веках одна за другой проводились жесточайшие акции по христианизации славян и германцев. Юстиниан II разрушил возникшее на Балканах языческое государство Склавинию, его наследники методично проводили массовые истребления славян «к вящей славе Господа». Сопоставляя сохранившиеся в его памяти исторические факты с услышанным от Добрыни и Торира, Ильин приходил к выводу, что ряд загадок прошлого, над которыми бились ученые его времени, имеют предельно простое объяснение.

Прежде всего «загадочный» по своей внезапности и ожесточенности натиск викингов, начало которому было положено нападением на монастырь святого Кутберта. Главной мишенью норманнов на начальном этапе их экспансии были именно церкви и монастыри на морских побережьях. То, что казалось непонятным историкам XIX–XX веков, хорошо знал рядовой воин даже в XI веке, когда Север подвергся христианизации… Логично было предположить, что почти одновременное развертывание военных действий по всей протяженности «лимеса» — на востоке силами славян, в центре — венгров, на западе — норманнов, было результатом решений «мозгового центра» жрецов Севера.

Сама собой напрашивалась еще одна корректива к историческим представлениям Ильина: «Barbaricum», в давние времена расколотый вторжениями чуждых рас из глубин Азии утратил представление общности своих судеб вовсе не тысячи лет назад. Это произошло совсем недавно; еще в начале норманно-славянских нашествий в тайных мистериях волхвов продолжали оживать образы великой борьбы Севера и Юга, развернувшейся задолго до времен Христа, до основания Афин и Рима. И мистерии эти были понятны сердцам людей, живших от Атлантики до Инда…

 

XI

Днепр под Смоленском неширок, но полноводен. Лежа в траве у самой кромки лугового берега, Ильин долго наблюдал, как над стремительным серо-зеленым потоком кружат речные чайки. Только когда затекла рука, подпиравшая подбородок, Виктор сообразил, что прошло немало времени с тех пор, как зачаровывающее мерное движение воды заставило его отвлечься от мыслей о сегодняшнем дне.

Минуты, а может быть, и часы витал он в бесконечно далекой теперь юности. Но ожившее в памяти казалось ярче и осязаемее окружавшей его действительности. Особенно иллюзорным этот мир представлялся в моменты возвращения из области грез или пробуждения от сна. Грань двух измерений, которую каждый раз пересекал Ильин, ощущалась всем его существом как физическая реальность.

Если бытие, существующее лишь в нашем сознании, представляется более выпуклым и значительным, чем доступное осязанию, то какая разница — имеем ли мы дело с фатумом или переживаем материально-чувственный миг? Много раз задавая себе этот вопрос, Ильин всегда отвечал на него в том смысле, что суть не в истинности событий, а в накале, интенсивности вызванных ими ощущений. В такие моменты он хорошо понимал авторов житийных сочинений, зачастую ставивших видения святых выше их земных подвигов, истолковывавших их как минуты прикосновения к высшей реальности. А когда думал о жизни поэтов, живописцев, то понимал: для них непосредственно воспринимаемый мир служил своего рода предбанником истинного бытия, в которое их переносило воображение.

Знакомый смех отвлек Ильина от размышлений. Возле ладьи, лежавшей на отмели в сотне шагов от Виктора, появилась княжна в длинной белой рубахе, расшитой понизу красным орнаментом. В следующую секунду из-за корпуса судна вынырнул рыжебородый Торир. Схватив Анну за плечи, он повернул ее к себе и принялся жадно целовать.

Ильин инстинктивно напружился, но тут же обмяк. Глупо, обидно, больно! Не бежать же к ним, не оттаскивать же друг от друга!.. Сам он виноват, что попал в дурацкое положение. Если бы викинг знал об их с Анной истинных отношениях, он, конечно, не стал бы ударять за «дочерью» Виктора.

Для Ильина сущей пыткой было наблюдать за развитием нового романа. Сначала он прямо-таки возненавидел Анну за предательство: после всех слов, сказанных наедине, после постоянного восхищения его талантами, безоглядно увлечься каким-то громилой!.. А Виктор еще считал ее представительницей идеалистического века, способной на огромное чувство, на самопожертвование. Нет, проклятая эмансипация сделала свое черное дело — уже во времена Писарева можно было менять свои привязанности с обидной легкостью, обидной для него, гражданина XX века, исподволь привыкшего к тому, что его считали чем-то вроде сверхчеловека.

На днях, улучив минуту, когда они остались вдвоем, Виктор решил объясниться с Анной.

— Ты, помнится, говорила, что для тебя прогрессивность взглядов важнее всего…

— Я только теперь поняла, что в мужчине главное не принадлежность к какой-то общественной партии, даже не ум его…

— А что?

— Извини, — сказала Анна и оставила Ильина наедине с его вопросом.

Викинг и княжна, обнявшись, медленно шли по самой кромке берега в сторону Виктора, и ему не оставалось ничего иного, как подняться из травы. Увидев его, Анна быстро сняла со своего плеча руку Торира. И, наверное, для того, чтобы предотвратить неловкую паузу, сразу затараторила:

— Сейчас со Смядыни возчики вернулись, говорят, там толпа собралась несметная. Помнишь, утром видели ладью, что с низовьев шла — то купцы из Киева были. Они будто бы рассказали, что народ Святополка из темницы выпустил и на великокняжеский стол его призвал.

— А дружина поддержала, — добавил Торир.

Все последние дни, пока Ильин и его спутники поднимались вверх по Западной Двине и Каспле к волоку на Днепр, люди в попутных селениях толковали о киевских событиях. Весть о смерти Владимира Святославича ни для кого не была неожиданностью, ибо слухи о его болезни успели достичь самых глухих углов. Возбуждение в народе вызывалось неясностью из-за наследника Киевского стола.

Всем было известно, что Владимир больше других жаловал одного из младших своих сыновей Бориса. Еще в прошлом году он вызвал его из Ростова, где властвовал двадцатилетний князь, и одновременно бросил в темницу его старшего брата Святополка с молодой женой, дочерью польского князя Болеслава Храброго. Борису же поручил великий князь отправиться походом на печенегов, потревоживших в тысяча четырнадцатом году русские окраины. Поэтому в момент смерти отца наследник оказался далеко в степи.

Согласно рассказу киевских купцов после смерти великого князя верных Владимиру бояр охватила паника. Они несколько дней скрывали происшедшее, но слухи все же просочились в народ, и вскоре высыпавшие на улицу горожане ринулись в Вышгород на княжеское подворье. Выведенный из сырых подвалов Святополк был с ликованием встречен толпой. «Волим под великого князя Святополка!» — самозабвенно вопили тысячи глоток.

— А каково настроение здешних людей? — спросил Ильин. — Что говорят о Святополке?

— Радуются, — односложно ответил Торир.

— Один старик плакал от счастья и все время повторял: боги не оставили нас, боги помогут верным, — добавила Анна.

— Надо бы посмотреть, что там делается, — сказал Виктор, избегая встречаться взглядом с княжной. — Сдается мне, скоро мы станем свидетелями важных событий.

Смоленск находился верстах в двадцати вверх по Днепру от места стоянки Ильина и его спутников Выйдя после волока на эту реку, они не собирались подниматься к городу, а расположились на отдых рядом с Гнездовом, небольшим поселением, на месте которого когда-то существовала одна из главных крепостей на пути из варяг в греки. По мере роста Смоленска она захирела; только огромный могильник, протянувшийся вдоль берега Днепра, не давал угаснуть прежнему сельбищу. Смоляне по старой памяти хоронили в священном сосновом бору почивших родственников, а обитателям Гнездова погребальный ритуал давал средства к существованию — одни изготовляли горшки для праха сожженных, другие рубили срубы, над которыми затем насыпались курганы.

Правда, в последние годы, жаловались гнездовцы, многие стали переходить к христианскому способу захоронения — без трупосожжения и возведения земляных памятников. Слишком бойким был перекресток торговых путей, где расположилось смоленское кладбище — поместному, жальник, — и всякий мимоезжий иерарх церкви почитал своим долгом посетить его, застращать пирующих на курганах родичей покойных.

Если в недавнюю пору тризны справлялись широко, истово — жгли огромные костры, закалывали жертвенных животных, водили хороводы, задавали богатые пиры, ублажая предков, — то теперь поминки справляли куда скромнее. За два дня, проведенных на берегу Днепра рядом с жальником, Ильин не раз замечал группы людей, расположившихся на больших и малых курганах по окраине сосновой рощи. Поведение их заставляло вспомнить степенные обряды поминовения, виденные Виктором в конце XX века.

Решив разузнать смоленские новости, — а может, ему просто хотелось избавить себя от пытки ежеминутного созерцания милующихся Анны и Торира, Ильин отправился по наезженной дороге, проходившей через курганный могильник.

Чем дальше от опушки, тем молчаливее, таинственнее становился бор. Поросшие черничником холмики бесконечной чередой уходили во все стороны. В них покоились останки людей, умерших столетия назад. Сюда уже никто не приходил править тризны; вряд ли теперь кому-нибудь были ведомы самые имена погребенных. Однако то на одном, то на другом кургане Ильин замечал красное яичко или исклеванную птицами краюху хлеба — проезжие и прохожие смоляне «здоровались» с предками.

Только медноствольные сосны, пронизавшие корнями толщу курганов, ведали, кто покоится в сердцевине насыпей. Посаженные сразу после захоронения, они росли, впитывая в собственную плоть прах погребенных.

«Мы мучаемся оттого, что не вечны. Но на самом-то деле плоть человека неуничтожима — она становится землей, травой, деревом… Это же наши предки стоят здесь сплошною стеной, слушают голоса птиц и шаги людей». Ильин даже остановился, пораженный простотой, даже элементарностью этой мысли. «Да, протяни руку, и ты коснешься живой плоти, в которой заключена земная, осязаемая сущность кого-то из твоих пращуров, бессмертная сущность!»

Миновав могильник, Виктор долго еще размышлял о том, что древний человек постигал истину интуитивно, в то время как его потомкам для прорыва к ней приходилось воздвигать лестницу из умозрительных построений. «Да дарует бог философу понять то, что лежит у всех перед глазами». Кто же это сказал, кажется, австрийский мыслитель Витгенштейн… Формула капитуляции рационализма… В самом деле, какая разница, каким образом я и мой далекий предок приходили к одним и тем же выводам — он нюхом, вслепую, а я — при свете неоновой лампы. Приобретя нечто в способности осмысления, человек столько же терял в силе интуиции, но сумма понимания всегда оставалась неизменной. В сущности, прогресс означает лишь накопление информации, но к постижению истины мы не приблизились ни на шаг со времен Сократа или раньше! — с тех пор, как кроманьонец намалевал охрой силуэты быков и людей на стене пещеры. Мы просто научились дробить истину, толочь ее в пыль — и все затем только, чтобы из нейтрино, электронов, атомов, молекул снова лепить целое. Пошли по параболе, думая, что она выведет в иной мир, а оказалось, что кривая замкнулась, мы вернулись к исходной точке, опустошенные, неспособные крупно чувствовать и мыслить, обреченные на бесконечное самокопание»…

Смядынь, извилистая речка, впадавшая в Днепр к западу от Смоленска, образовывала в своем устье тихую заводь. Здесь была оборудована пристань, на которой перегружались товары с судов, пришедших по пути из варяг в греки. Все новости первыми узнавали крючники, таскавшие мешки и бочки. Они были и главными толкователями политических событий для массы простонародья. Ильин и в первое свое посещение обратил внимание на кучки бородатых грузчиков, окруженных почтительно внимающим людом.

И на этот раз несколько плечистых молодцов, одетых в латаные посконные рубахи, с бесформенными сыромятными поршнями на ногах, оживленно обсуждали последние новости, а заглядывавшие им в рот поселяне ловили обрывки умных разговоров, молча отталкивая друг друга, чтобы пробиться поближе к аналитикам. А те важно расчесывали бороды костяными гребнями и говорили о знамениях, случившихся в недавние времена.

— Когда у Трегуба Узла овца двуголового ягненка принесла, я вам что говорил? — торжествующе подбоченясь, сказал чернявый мужик с низким лбом и мощными надбровными дугами.

— Хэх, да я еще зимой толковал, что быть побоищу за стол Киевский, возмущенно вскинулся востроносый молодой грузчик с редкой рыжей бородой. Помнишь, филин на церковь каждый вечер прилетал, я и скумекал…

Чернявый наморщил лоб так, что грубые волосы, разделенные на прямой пробор, сомкнулись с кустистыми бровями, и пренебрежительно отозвался.

— Эка премудрость! Догадался он, когда об том все бабы судачат. Я-то ведь вам про то говорил, что Ярослав со Святополком власть поделят.

— А это мы еще посмотрим, — с хитрым прищуром сказал третий — богатырь в мешковатом рубище. — Борис тоже не лыком шит.

— Да и Глеб голова, — заметил долговязый мужик в островерхом колпаке, похожий на бурлака с репинской картины.

В сознании Ильина немедленно отозвалось: «Бриап — это голова». Вот, оказывается, какая богатая родословная у пикейных жилетов! Под стать царствующим особам генеалогия — девять веков. Если б те хилые старикашки из Черноморска увидели этих плечистых молодцов, вряд ли признали бы в них своих предков.

— Святополк всех одолеет, — убежденно заявил чернявый и с особой, прямо-таки государственной значительностью наморщил чело.

— Ах ты, какой скорый, — язвительно сказал востроносый. — Борис на печенег с войском ушел. Ужо придет под Киев, посмотрим, кто одолеет. Чья сила, того и власть.

По всему было видно, что эти двое — постоянные антагонисты, любое утверждение чернявого вызывало немедленное возражение востроносого. Остальные пращуры пикейных жилетов группировались вокруг них примерно равными командами.

Послушав прения грузчиков, Ильин узнал много нового. Оказалось, что только за последние сутки вверх и вниз по Днепру проследовали несколько ладей с дружинниками. Одни спешили в Смоленск, другие поднимались к волоку на Волгу, чтобы попасть в Суздаль, третьи переволакивались на Касплю, по которой проходил путь на Полоцк и Новгород.

— Того и гляди, сами князья скоро здесь объявятся, — рассуждал чернявый. — Все теперь к Киеву потянутся.

— Как бы не с войском пришли, — озабоченно отозвался репинский бурлак. — Знать, не всем по нутру Святополково княжение.

Ильин с невольным уважением взглянул на спорщиков. Не-ет, напрасно он их пикейным жилетам уподобил. Они не из праздного интереса судачат, любая сумятица на Руси по их жизни тяжелым катком прокатится. Оттого и горячатся, наскакивают друг на друга. Да по правде сказать, и в проницательности им не откажешь.

Даже для него — несмотря на его хорошее знакомство с историей этого периода — было немало непонятного в побудительных мотивах тех или иных поступков князей. А эти люди, стоявшие на самом низу социальной лестницы, вполне точно представляли себе внутренний мир тех, кто должен был видеться им едва ли не полубогами.

— Борис с Дикого Поля вернется, сила у него великая… — размышлял востроносый. — Как бы не слететь Святополку…

— Я вот что, братцы, смекаю, — прервал его богатырь в рубище. — Пока Борис с печенегом бьется, Ярослав может с дружиной заявиться — он ведь наверняка прознал, что Святополк в Киеве без войска сидит.

— Тут правда твоя, — вздохнул чернявый. — Коли он поспешит, так и отцовский стол из-под брата вышибет. Рать-то у него немалая, говорят. Собирался он с Владимиром биться, на тот случай и варяг к себе зазвал.

Ильин решил сходить в город, потолкаться на рыночной площади. Авось и там узнает что-нибудь интересное, а между делом и закупит кое-какую снедь да свезет ее на наемной подводе к ладье.

«Надо уносить отсюда ноги поскорее», — думал он, шагая по торной дороге к возносившимся над дубравой холмам, увенчанным частоколом. Смоленск, стоявший на скрещении важнейших водных путей — с Западной Двины, с Ловати, с Волги, с Оки — неизбежно должен был оказаться на дороге у любого из князей, сидевших в отдаленных городах, и теперь, во время смуты, могущих попытаться силой взять Киевский стол.

В житии Бориса и Глеба, помнилось Ильину, говорилось, что муромский правитель Глеб был умерщвлен здесь, на Смядыни наемными убийцами, подосланными Святополком. К сожалению, Ивашка не сказал ему, когда именно совершилось злодеяние, а дату его вполне можно было выяснить, если бы Ильин догадался спросить о днях памяти Глеба по церковному календарю.

Уносить ноги из Смоленска надо, это вне всякого сомнения. Но куда плыть? Киев сейчас не самое спокойное место, да и на берегах Днепра небезопасно. Лучше всего отсидеться где-нибудь ниже стольного города, пока не определится расстановка сил, пока по торной водной дороге Руси туда-сюда снуют воинские ватаги. И, по мере возможности, продолжать поиски пришельцев…

Относительно гостей из будущего энтузиазм Виктора сильно выдохся, не говоря уже об Овцыне, который с самого начала смотрел на затею с розыском «земляков» с изрядным скепсисом. Анна, похоже, совсем забыла, что собиралась возвращаться к своему обожаемому папа. Но едва мысли Ильина обратились к неотвязно преследовавшей его в последнее время теме — взаимоотношениям с княжной, — как он позабыл о своих выкладках.

С того самого дня, когда их тяготение друг к другу стало очевидным для Виктора, он постоянно обдумывал, оценивал свои чувства. Ему ясно виделась разница между полной самоотдачей Анны и своей рассудочной… нет, любовью назвать это было нельзя… своим постоянным оглядыванием: как выгляжу со стороны, что происходит во мне — нечто истинное или мимолетное увлечение? Различие виделось ему знаменательным — дитя девятнадцатого века мыслило и чувствовало ярче, крупнее. Он же дробил, мельчил все дотошным анализом понимал это и ничего не мог с собой поделать.

Но иногда Виктор говорил себе, что дело вовсе не в принадлежности их к разным эпохам. В восемнадцать лет он, наверное, воспринимал бытие так же, как Анна, и вовсе не двадцатый век повинен в его рационалистическом самокопании, а возраст, когда человек начинает не просто воспринимать, но прежде всего осмыслять действительность.

Он и раньше раздумывал над тем, почему происходит так, что в юности живешь как бы вне реальности — любые прожекты кажутся осуществимыми, и дружбу водишь с такими же идеалистами, как ты сам. Но стоит тебе опериться, встать на ноги, приходит черед полезных знакомств, кои теснят по сути дела необязательные, лишь сердечно обусловленные связи. Поначалу объяснение казалось простым: меняется время, а с ним и все поколение. В шестидесятые годы, особенно в первой половине их, в жизни общества было больше места мечтаниям, слово «будущее» стало одним из расхожих. И молодежь соответствовала эпохе — рвались в физику, собирались что-то открывать, истово служили культу нового. Семидесятые годы оказались куда прагматичнее. Идеальный дух мало-помалу выветривался, в первые ряды, энергично работая локтями, пробивался потребитель, гешефтмахер. Очень быстро его господство утвердилось сверху донизу — он начал обвешиваться знаками престижа, купался в комфорте. Никому почти не было дела до новизны, само понятие будущего потихоньку уступило место «славным традициям». Все чаще взывали к «отцам и дедам». Постепенно это словосочетание приобрело значение некоего пароля. Физики полиняли на фоне преуспевающих деляг. Да и поэты утеряли звонкость голосов. Реликтовые энтузиасты ютились на обочине жизни — они превратились в подобие секты со своим жестким ритуалом: водка, пение сакральных в своей неизменности текстов Окуджавы и Галича, разговоры о байдарочных или плотовых походах, просмотр слайдов…

Видно, что-то в нем самом изменилось, и это что-то оказалось чуждо Анне, ее восторженность слишком часто разбивалась о его скептическое всезнание. Может быть, Торир, дитя природы, психологически ближе ей, хотя он варвар в культурном смысле.

Постоянно возвращаясь мыслями к одному и тому же предмету, Ильин тем не менее подсознательно надеялся, что все как-то образуется помимо их воли, вернется на круги своя. Иначе он просто не представлял себе, как можно жить дальше…

До слуха Виктора донеслось монотонное пение. Повернувшись на голос, он заметил под стеной городища группу калик перехожих в пропыленных сермягах, в измочаленных лаптях. Один из слепцов, седобородый старец в суконном колпаке, выводил речитативом какое-то былинное сказание, другие сосредоточенно внимали ему.

У Ильина дыхание перехватило от волнения. Текст былины был почти идентичен тому, что по неосторожности «рассекретил» он сам минувшей осенью в дальнем углу Новгородчины. Неужели история о змееборце распространилась с такой скоростью? Выражение лица сказителя и его слушателей явственно свидетельствовало о том, что для них это новое произведение, что старец старается передать его в точности, не заботясь о красоте исполнения.

Когда слепец умолк, Виктор решился подойти к группе странников. Поздоровавшись, он спросил откуда держат путь калики.

— Из разных мест бредем, — ответил один из них. — Вот сбились в кучу, ждем, пока мальцы наши — поводыри — о ночлеге договорятся.

— Я услышал, что ты про Добрыню пел, — сказал Ильин, обращаясь к старцу в колпаке. — Не приводилось прежде…

— Так и нам то в новость, мил-человек, — отозвался молодой калика, подняв на Виктора незрячие глаза. — Слушаем и дивуемся, знатная старинушка. Беспременно сами петь станем.

— Откуда путь держишь, дедушка? — продолжал Ильин, стоя перед седобородым.

Тот с достоинством ответил:

— Из славного Новгорода Великого.

— Давно ли ты, почтеннейший, это сказание знаешь?

— Зимой на торгу от другого калики слышал.

— А раньше не приходилось про Добрыню петь?

— Нет, богоданный, не было таких старин, хоть и исходил я почесть всю окрестность новгородскую, до самой Перми добирался…

Остальные слепцы подтвердили: подобной былины прежде не бывало на Руси.

Ильин с новой силой пережил то чувство, что охватило его после сделанного открытия: он ненароком запустил торпеду времени. Совершено преступление, но знает об этом только сам преступник. Люди живут, не подозревая, что на их будущее уже обрушилась лавина, которая, может быть, погребет еще не родившихся, которая способна изменить самый лик земли.

Теперь Виктора охватила настоящая паника: что если он, все время рассуждая с позицией всезнайки, ведающего о грядущих усобицах и потрясениях, на самом деле не способен ничего предсказать, так как вызванный им обвал информации уже повлиял на сознание людей, определил их поступки, а значит, привел к искривлению хода истории? Быть может, никакого заговора против Бориса и Глеба теперь не возникнет, а Святополк разобьет Ярослава? В общем, все пойдет наперекос: родится новая династия, заключит совсем иные союзы с соседними странами, придет иная религия, иная культура…

Позабыв о своем намерении сделать закупки, он помчался вон из Смоленска, словно воображаемые события уже произошли и надо было уносить ноги из пекла. Только углубившись в священную рощу, он немного успокоился. Безмолвные ряды курганов как бы свидетельствовали о неизменности, нерушимости бытия, над которым не властны воля и слово человека.

И все же безотчетный страх перед будущим не покидал Ильина все время, пока ладья стояла у Гнездова. Лишь на следующий день, когда отвалили от берега и подняли парус, он смог отвлечься от тягостных мыслей о своей вине перед историей. Мерный плеск воды за кормой действовал убаюкивающе.