I

Чуть свет Ильин оттолкнулся шестом от причала, и когда ладья отошла на несколько метров от берега, поднял парус. Свежий рассветный ветерок сразу наполнил полотнище, вода бодро зажурчала под рулевым веслом.

На пристани царило безлюдье, да и на дорогах, зигзагами змеившихся по склонам над Подолом, не было ни души. Виктор мог поклясться, что никто не видел, как он прошел вокруг городской стены, как спустился по Боричеву взвозу и забрался в свою ладью.

Поразмыслив над происшедшим в последние два дня, он пришел к выводу, что кто-то постарался избавиться от свидетелей убийства на Альтинском поле. Викинг с бородой-косицей, которого он заприметил за день до пожара, явно появился в Киеве неспроста. Возможно, его послали подбросить на саркофаг Бориса отрубленную голову молодого князя. Но потом, увидев Торира и Виктора, он, вероятно, связался с агентурой Ярослава и навел ее на них. Поджог явно был устроен не одним человеком. Да и азиат, пытавшийся прикончить Ильина, был веским доказательством в пользу предположения о широком заговоре.

В таких условиях, да еще без всякой поддержки со стороны Добрыни, без каких-либо связей в городе, оставаться в Киеве было по меньшей мере неблагоразумно. К тому же у Виктора почти ничего не осталось, кроме нескольких серебряных талеров да этой ладьи — все их общее достояние погибло на пепелище постоялого двора.

Тут Ильин вспомнил, что кое-что уцелело. Сунув руку в рундук под лавкой рулевого, он вытащил оттуда узел с одеждой — той, в которой пришельцы из будущего предстали перед гражданами одиннадцатого столетия.

Малиновый кафтан… Кофточка с кружевными манжетами… Джинсы… Футболка… Измызганные кроссовки… Туфли с пряжками и красными каблуками… Ботинки с высокой шнуровкой…

В глазах защипало. Виктор закрыл лицо кофточкой Анны и явственно вспомнил пряно-волнующий аромат ее кожи. Плечи его тряслись, он ничего не мог поделать с этой дрожью. Бросив руль, сполз на дно ладьи. Хотелось забиться куда-нибудь в щель, в тесноту, в темень. Как смел он жить, дышать, видеть этот белый божественный свет, слышать плеск воды, голоса птиц, вдыхать наплывающий с берега тяжелый медвяный дурман?!

Ладья повернулась по ветру, парус опал и беспомощно захлопал. Но Ильин не хотел ничего видеть и слышать. Он лежал на дне, сотрясаясь от рыданий. Он видел лицо Анны, он жадно ловил ее голос… Потом снова и снова слышал шепот Василия: «Выбирайтесь, ребята, отсюда… Здесь нельзя».

Пропасть за сотни лет от своего времени, от родных и умереть… Это еще хуже, чем гибель на чужбине. Никто никогда не узнает, где погребены они, ни Анны, ни Василия никогда уже не будет в том мире, который мог бы оплакать их.

«Но ведь и сам ты… Твой последний шанс упущен со смертью старика».

Ильин утер глаза рукавом. Сел на лавку. Взяв в руки весло, повернул ладью под ветер.

У него не было никаких планов на будущее. Он в самом прямом смысле отдался на волю ветра и воли. Проплывавшие справа горы, увенчанные редкими строениями киевских пригородов, были теперь для Виктора столь же чужды, как и дикие берега верховьев Днепра — его никто не ждал, никого не опечалит его исчезновение. Разве что того, рыжебородого…

Но сколько можно двигаться вниз по течению? Через сотню-другую верст начнется степная полоса, где хозяйничают печенеги и торки. В тех местах суда ходят лишь под сильной охраной.

Карта на пергаменте, которую он с таким тщанием составлял почти год, превратилась в пепел вместе со всем его скарбом. А ведь он еще в Киеве успел пометить на ней несколько мест, в которых будто бы действуют маги и волшебники. Сейчас, правда, самая мысль о продолжении поисков вызвала у него гримасу усталого презрения.

«Но почему все-таки не открылся Григорий?.. Почему бросился от меня, когда я крикнул, что прибыл из двадцатого века, и метнул молнию в его горшок?..» Виктор готов был поклясться, что от его признания писца словно передернуло. «Да, да, он бросился как угорелый, он мчался так, словно я мог чем-то повредить ему… Бред какой-то, но старик явно не хотел слышать о возвращении…»

Потом ему пришло в голову, что он попросту ошеломил Григория, вызвал у него своего рода шок — ведь тот наверняка десятилетиями грезил о своем неведомо когда покинутом веке, и вдруг на него обрушилось такое. Но Виктор быстро отверг эту мысль: «Да он выглядел спокойнехонько, ни один мускул не дрогнул… Пока я не заорал, что прибыл из двадцатого…»

Он принялся истязать себя за толстокожесть: не суметь узнать мигранта после того, как столько времени готовился к встрече с ним! «Ведь ты сам, кретин, толковал, развивая свою гипотезу: не пришельцам ли, вынужденным утаивать свои сверхъестественные способности, мы обязаны разработкой теории смирения, правил монашеского воздержания?.. Этот писец был хрестоматийным образцом постного святоши…»

Правый берег стал несколько ниже. На самую крутизну выбежал белокаменный храм; кресты его ослепительно горели в лучах восходящего солнца. «Берестово, — сообразил Ильин. — Через несколько верст в лощине, носящей имя Выдубицы, должна быть часовня на том месте, где во время крещения киевлян всплыл поверженный идол Перуна».

После вокняжения Святополка, как говорили, на этом берегу было устроено грандиозное языческое богослужение. Волхвы, впервые открыто объявившиеся в Киеве, хотели будто бы даже уничтожить часовенку, возведенную для того, чтобы «переманивать» ко Христу приходивших сюда для тайного моления низринутому божеству.

Где-то здесь, между Берестовом и урочищем Выдубицы, рассказывал кто-то из словоохотливых возчиков на постоялом дворе, обретались несколько монахов, славившихся чудотворной силой. Люди видели, как самый старый из них, ветхий схимник Варфоломей, остановил на полном скаку табун покусанных осами лошадей, мчавшихся прямо на отроковиц, водивших хоровод на Русалии.

Тогда Ильин подумал, что, наверное, и сам мог бы так же повернуть обезумевших животных. Но известие о всемогущем старце сразу забылось; Виктор даже не поставил крестик на своей карте — слишком густо шли в те дни рассказы о всевозможных праведниках и нечистой силе. Киев просто кишел бывалыми людьми.

У самого гребня горы, уступами поднимавшейся от воды, чернели несколько отверстий, похожих на ласточкины гнезда. Приглядевшись, Ильин понял, что это и есть пещеры, в которых обитала монашеская братия.

«Вот здесь-то, видно, и возникнет первый русский монастырь», — подумал Виктор, сразу припомнив свою давнюю — еще мальчишкой — поездку в Киев: бесконечные подземные галереи, освещенные электричеством, мощи под стеклянными колпаками, иконы, рядами развешанные на белой стене, экскурсовод, долдонящий что-то о реакционной сущности монашества.

Ильин решительно направил ладью к берегу. Когда киль с шипением пропахал песчаную отмель, он спустил парус и зачалился за какой-то куст.

Вблизи убежища монахов выглядели маловнушительно. Узкие лазы легко можно было принять за звериные норы. Только бесчисленные следы лаптей и босых ног, отпечатавшиеся на холмиках земли, вынутой из недр горы, свидетельствовали об обжитости этого места.

Виктор согнулся в три погибели и просунул голову в крайнюю пещеру. После солнечного утра здесь, казалось, царила кромешная тьма. Прошло не меньше минуты, прежде чем глаза гостя различили тусклое мерцание в противоположном конце подземелья. Потом из мрака проступил прямоугольник иконы, потом обозначилась коленопреклоненная фигура.

Ильин покашлял, но обитатель кельи не обернулся. Тогда Виктор решился проползти внутрь и подойти к молящемуся.

— Отец…

Монах неожиданно распростерся перед образом, выбросив вперед руку с четками.

Виктор неловко переминался с ноги на ногу, исподволь оглядывая пещеру. Она оказалась довольно просторной — во всяком случае, та комнатушка, которую Ильин снимал после развода с женой, была не намного больше. При воспоминании об оставшейся на той квартире рукописи докторской, о новой пишущей машинке «Эрика», о коллекции прялок, собранных во время фольклорной экспедиции, слегка защекотало под сердцем.

— Чего тебе? — Монах стоял уже рядом, высокомерно глядя на незваного гостя. — Умную молитву творю — не видишь?..

— Прости, — поспешно сказал Ильин.

— Бог простит, — ответил монах, и надменный вид его свидетельствовал, что он действительно полностью уступает эту неприятную миссию всевышнему.

— Где Варфоломей? — отбросив политес, спросил Виктор.

— Третья келья отсюда, — буркнул негостеприимный инок.

 

II

Сидя на пучке соломы в углу пещеры, Ильин неотрывно следил за высокой фигурой в островерхом кукуле, расшитом серебряными крестами. Схимник молился уже второй час.

«Сколько ему, лет восемьдесят? Я бы и сотню дал. Ну и кряж! Я б на его месте давно носом в землю уткнулся… Проклятье, все не о том думаю… Что делать? Что делать, черт побери?! Как вывести его из себя?»

Одной минуты общения Виктору хватило, чтобы понять: перед ним духовный близнец Григория-переписчика. Тот же замороженный взгляд, те же плотно сжатые губы. И — огромная воля, проступающая в каждом движении, в каждом повороте головы.

На этот раз Виктор воздержался от лобовой атаки. Он вообще не стал подыскивать правдоподобных объяснений своего визита. Ему необходимо было присмотреться, сосредоточиться, заставить монаха выдать себя. Поэтому он решил для начала попросту валять дурака.

— Наслышан, отец, что ты святую жизнь ведешь. Хочу в ученики к тебе пойти.

— Это твоя ладья внизу?

«Ну шельма! — восхитился Ильин. — Сразу дает понять, что раскусил меня и не собирается верить ни одному моему слову…»

— Моя… Я хочу вкусить твоей премудрости…

— Все, что я стяжал в духе, добыто постом и молитвою, — бесстрастно произнес схимник. — Молись, и тебе откроется премудрость.

Виктор на минуту смешался. С ним явно не желали иметь дело. Ну что ж, сказал он себе, приходится быть назойливым, даже наглым…

— Я никуда не уйду, пока ты не станешь наставлять меня. Я буду сидеть у тебя в пещере… Можешь убить меня, но я с места не сдвинусь.

Старик даже бровью не повел. Похоже было, он сразу же перестал замечать назойливого просителя. Не так-то просто оказалось заставить его выйти из себя.

И тем не менее Ильин, не отрываясь, следил за ним, надеясь, что либо в седой шевелюре монаха промелькнет искра, либо слабое свечение у кистей рук просигнализирует о закипающем раздражении. В полутьме пещеры легче всего было бы заметить эти признаки иновременного происхождения черноризца.

Что касается его самого, то Виктор на месте этого старика давно вышиб бы беспардонного визитера, да еще наддал бы вдогонку, и катился бы тот кубарем до самого Днепра. Ведь в конце концов, не думал же схимник, что Ильин — пришелец из будущего. А местного — в смысле временном — можно и ошарашить чудом к вящей славе собственной да и господней.

День шел к концу — голубой овал входа заметно потемнел, край облака, видимого Виктору, окрасился закатным румянцем. Нестерпимо хотелось есть прошло больше суток с тех пор, как Ильин сжевал несколько пирогов, купленных у уличного разносчика. Его самого охватило непреодолимое желание садануть чудотворца по загривку, но, заметив, что вокруг пальцев заголубел бледный ореол, он сразу пригасил свои эмоции. Хорошо, что молящийся стоял спиной к нему и ничего не заметил. Не хватало еще так глупо проколоться.

Потом Виктора начали терзать сомнения. Да не мистифицирует ли он себя? Ну хорошо, схож стиль поведения Варфоломея с повадкой убитого писца — что из этого? Ведь он же монах, многолетнее воздержание наложило на него свой отпечаток… В самом деле, с чего он взял, что мигранты здесь на каждом шагу? «Вставай-ка, ты, мил-друг, и топай в ладью…»

В этот момент раздался низкий голос схимника:

— Ты, должно быть, голоден? Пойдем, сейчас братия вечерять сядет.

Варфоломей проговорил это настолько будничным тоном, что Виктору даже обидно стало — он тут целый день потратил, чтобы донять старика, а тот с ним словно сиделка с тяжело больным разговаривает. Не-ет, тут по части выдержки явно не Ильин окажется победителем.

— Никуда я не пойду. Иди ешь, если хочешь, — пробурчал он, не глядя на хозяина кельи.

Схимник ничего не сказал в ответ, нагнулся и выбрался наружу.

Посидев на своей соломенной подстилке минут десять, Ильин вскочил и зашагал по пещере. Он проклинал свое ослиное упрямство, представляя себе, как макал бы сейчас краюху хлеба в черепок с оливковым маслом, как хлебал бы резной ложкой репяные щи или стерляжью ушицу.

Остановившись перед тяблом с иконами, стал рассматривать изображенные на них сюжеты. Образа были греческого письма, только один, намалеванный неумелой рукой, позволял судить о первых шагах местных живописцев в освоении новых тем и представлений.

И по варварскому буйству красок, и по угловатому рисунку изображение напоминало манеру самоучек-примитивистов, столь любезных искусствоведам и эстетически развитой публике двадцатого века. Но грубая, плотски однозначная символика позволяла безошибочно определить автора как недавнего язычника. Утратив духовное наследие прошлого, он явно не освоил еще метафизики нового вероучения и воспринял его внешнюю сказочно-занимательную сторону.

Детали, впрочем, нельзя было разобрать — крохотный язычок лампады позволял оценить изображение лишь в общих чертах. Ильину показалось, что в левом нижнем углу иконы он видит разверстую пасть какого-то чудовища. Прикинув, что трапеза монахов продлится еще хотя бы четверть часа, он решил снять образ с полки и рассмотреть у входа в пещеру, пока позволяло вечернее освещение.

Едва он поднял тяжелую доску, внимание его привлекла полоска белого металла, тускло блеснувшая в глубине тябла. Взяв икону под мышку, Виктор машинально протянул руку, чтобы взглянуть на безделушку. Перед ним был край серебряной цепочки, взявшись за него, Ильин почувствовал, что она прикреплена к чему-то массивному, что лежало за соседним образом. «Нагрудный крест», — решил Виктор и хотел было оставить цепочку в покое, но в последний момент передумал и потянул ее к себе.

Из-за иконы выскользнул плоский предмет странно знакомой формы. Поверхность его отразила огонек лампады, пустив зайчик на стену. «Часы!» чуть не вскрикнул Ильин.

Вернув образ на место, он кинулся к выходу. Поднеся находку к свету, прочел на циферблате «Paul Bure». У него на ладони лежали классические карманные часы — непременный спутник любого грамотного человека во второй половине девятнадцатого — начале двадцатого века.

Сердце колотилось так, что Виктор едва доплелся до своего соломенного седалища и рухнул на него совершенно без сил. На лбу выступила испарина. Если он и теперь не сумеет заставить мигранта раскрыться, ему конец. Достаточно того, что судьба во второй раз подряд смилостивилась над ним. Больше таких подарков она ему не сделает.

К приходу Варфоломея он смог полностью взять себя в руки. Когда кукуль схимника закрыл вход в пещеру, Ильин придал своему лицу иррационально тупое выражение, говорившее: все равно не уйду, все равно пересижу тебя…

Но монах не придал никакого значения этой демонстрации упорства. Как бы между прочим он поставил перед незадачливым гостем деревянное блюдо с печеной рыбой, по краю которого было вырезано «На трапезе благословенной кушать братии почтенной».

С трудом разобрав в полутьме эту надпись, Виктор улыбнулся и сказал:

— Чувствительно благодарю вас, милостивый государь.

Спина схимника на мгновение замерла, затем он повернулся к Виктору и непонимающе спросил:

— Кого нас? Я один…

— Эти штуки не пройдут, — весело заявил Ильин, вытягивая из-за спины цепочку с часами. — Мой дедушка имел точно такие же…

Схимник стоял вполоборота ко входу, Виктор не видел его глаз. Но молчание было настолько красноречиво, что Ильин решил не теряя ни секунды закрепить успех.

— Я не представляю для вас никакой опасности. Я тоже оттуда, из будущего…

— М-да, — произнес монах и умолк.

— По одному вашему междометию берусь определить эпоху, из которой вы прибыли. Вторая половина девятнадцатого века.

— А точнее? — слегка повернувшись к выходу, спросил Варфоломей.

Теперь Виктор увидел, что у глаз его собрались веселые морщинки.

— Точнее не рискну.

— Ладно, поешьте сначала. А часы на место положите.

— Не понимаю, зачем вы устроили весь этот маскарад, Виктор Михайлович, — говорил Варфоломей, снимая кукуль. — Нужно было сразу честно рассказать обо всем.

Пришлось Ильину поведать хозяину кельи, что произошло накануне в Киеве. Старик горестно качал головой, слушая рассказ.

— Я знал Григория. Он кое-что говорил мне о своем времени, впрочем, мало и неохотно. Вероятно, бедняга решил, что вы специально прибыли за ним из его родного будущего.

— А из какого года он попал сюда?

— Ваш сосед. Тысяча девятьсот тридцать четвертый.

— Не говорил, из какого города?

— С Соловецких островов.

— Все понятно. — Ильин помолчал, представив себе, за кого принял его несчастный писец, потом продолжал: — Ну вот, теперь вы знаете, кто я и откуда. Мне кажется, я, наконец, вправе спросить вас…

— Да-да, — быстро отозвался старик. — Я попал сюда в тысяча восемьсот семидесятом году, когда работал на Каспии в составе ихтиологической экспедиции Данилевского. Вы слышали о таком ученом?

— Смутно представляю его вклад в науку, — признался Ильин.

— Печально, — вздохнул схимник. — Расскажу как-нибудь позднее.

…Он родился в 1843 году в семье сельского священника Михаила Воздвиженского неподалеку от Твери. По вековечному обычаю имя наследнику дали по святцам — Варфоломей. (Его он принял и в новом веке, постригаясь в монахи.) Затем, следуя по пути, проторенному дедом и отцом, юный Воздвиженский поступил в духовное училище, в просторечии — бурсу. По благополучном окончании ее в начале шестидесятых годов отказался, однако, от принятия дьяконского сана, а отправился в Петербург и определился вольнослушателем в университет.

Время было бурное — неизвестные злоумышленники поджигали в столице жилые дома, гостиные дворы и министерства, по городу распространялись прокламации с призывами «К топору!», студенты освистывали профессоров, вступали в стычки с полицией. Варфоломей Воздвиженский, со всем пылом юности принявший материалистические и революционные учения, был в восторге от рождавшегося на его глазах «освободительного движения».

Как только представилась к тому возможность, молодой разночинец стал членом подпольного кружка. Возглавлял его высокий худощавый поляк, страдавший хроническим насморком — оттого на лице его постоянно была написана великая скорбь.

Но когда III отделение арестовало руководителя доморощенных карбонариев при попытке провезти из-за границы герценовские издания, он сразу же назвал всех своих единомышленников. Они были исключены из университета и отправлены в ссылку. Варфоломею Воздвиженскому определили местом жительства заштатный городишко Красный Яр, расположенный среди камышовых джунглей волжской дельты. Здесь-то и нашел его Данилевский, руководивший экспедицией по изучению рыбных запасов Волго-Каспийского бассейна.

По мере того, как старик рассказывал, Ильина все сильнее подмывало перебить его и спросить, сколько лет прошло с момента его Перехода — он быстро прикинул, что это случилось не меньше полувека назад, если судить по возрасту схимника, исчезнувшего из своего времени двадцатисемилетним молодым человеком. Наконец, когда Воздвиженский сделал логическую паузу, Виктор спросил, поперхнувшись от волнения:

— В к-каком году вы попали сюда, в эту эпоху?

— Я же сказал, в семидесятом…

— Нет-нет, я имею в виду здешнюю хронологию.

— А-а… Тому, батенька, уже пятьдесят семь лет…

Ильина словно обухом по голове ударило. В висках застучало, перед глазами поплыли огненные круги.

— Что с вами? — схимник испуганно взял его за руку.

— Пятьдесят семь лет? — едва ворочая языком, повторил Ильин.

— Да, представьте себе. Четырнадцатого сентября годовщина.

— Так еще не исполнилось пятьдесят семь? — дрожащим голосом спросил Виктор.

— Ну что тут какие-то три-четыре недели считать, — пожал плечами Воздвиженский.

Ильин, задыхаясь от спешки, принялся излагать ему свою теорию каналов во времени, открывающихся каждые пятьдесят семь лет. Потом вдруг резко прервал рассказ и сказал:

— Да ведь я и не спросил у вас, каким образом вы сюда угодили…

— Я и сам не понял, — улыбнулся схимник. — Плыл на бударке — так по-местному маленькие лодчонки именуются — по Каспию, в версте от берега. Стояло полное безветрие, теплынь, благодать. Вдруг откуда ни возьмись огромный свищ на воде закрутился, и меня прямо туда потащило… С минуту пытался выгрести — куда там. Я было молитву со страху читать принялся, чего лет десять уже из идейных соображений не делал — как вдруг ухнул куда-то в тартарары. Очнулся среди каких-то скользких извивающихся тел. От отвращения и ужаса обезумел — принялся руками и ногами отбиваться, карабкаться наверх. Вдруг на солнечный свет выскочил, вижу: вокруг меня бьются десятки рыбин осетры, севрюги, белорыбица, сельди. И колотимся мы все вместе на дне огромной ямы с пологими краями. Я, натурально, скорее выбрался из нее. Гляжу: что за диво — море от меня в часе ходьбы плещется, белые барашки по нему бегут. Ну а сам весь в слизи, в чешуе, побежал мыться…

— Так вы хоть поняли, что попали в метеоритную воронку? — радостно улыбаясь, спросил Ильин. — Я ведь испугался было, что вы каким-то другим способом сюда угодили — тогда бы моей гипотезе грош цена.

— Нет, признаться, не думал об этом. Я вообще долго понять не мог, что стряслось. Пока в рабство не попал… Но об этом после расскажу. Продолжите, ради бога, о ваших умозаключениях. И объясните мне, почему я тонул в море, а оказался далеко на суше. При чем здесь метеориты?

Виктор рассказал, каким образом вывел формулу пятидесятисемилетнего цикла, о тех выводах, которые сделал на ее основании, как принялся искать мигрантов… Что же касается странного поведения Каспия, тут, заверил он, никакой мистики нет — за девять веков его уровень значительно поднялся. Именно этим некоторые историки объясняли в его, Ильина, время упадок, а затем и полное исчезновение хазарских городов, находившихся в прибрежной зоне. Свои выкладки он заключил на оптимистической ноте:

— Так что вам, почтеннейший Варфоломей Михайлович, очень повезло с этим подъемом вод — иначе вы оказались бы на глубине нескольких метров и, чего доброго, захлебнуться могли.

— Может быть, так проще было бы, — нахмурясь, сказал Воздвиженский. За те годы, что я в ярме ходил, сотни раз смерть призывал…

Ильин не перебивал. Старику, видно, нелегко было возвращаться к тяжелым воспоминаниям — он долго вздыхал, откашливался. Наконец, снова заговорил:

— Я пошел вдоль берега в ту сторону, откуда приплыл на бударке. Местность там пустынная, единственная примета — полуразрушенная башня из сырцового кирпича неподалеку от того кратера, в который судьбе было угодно меня ввергнуть. И вот, несмотря на эту открытость — верст на десять видно в любую сторону — я не примечаю знакомого калмыцкого хотона, из которого отправлялся. Прошел час, другой — ничего нет, безлюдье. Наконец, заметил какие-то не то кибитки, не то юрты, раньше их тоже тут не было. Подхожу детишки чумазые копошатся, бабы-азиатки. Не успел нескольких шагов по этому хотону сделать — я-то за калмыцкое селение эти кибитки посчитал, — что-то меня по шее ожгло, и я наземь полетел. Вскинул руки — а это, оказывается, волосяной аркан у меня на горле захлестнули. Подбегают ко мне какие-то грязные оборванцы, я им: вы что, шельмы, по закону ответите, я полицеймейстеру пожалуюсь. Вижу: не понимают. Потащили меня в какое-то грязное стойло. А на следующий день в город повезли и на базаре какому-то жирному негодяю продали. Я чуть с ума не сошел — ничего понять не мог, что происходит. Только когда в доме того борова — хазарина, как потом выяснилось, — нескольких русичей-рабов увидел, кое-как уразумел, куда и главное — когда попал…

Воздвиженский замолчал и внимательно посмотрел на Ильина.

— Знаете что, Виктор Михайлович, вы ведь спать хотите. Заметил я, как вы глаза кулаком терли. Признавайтесь.

— То, что вы говорите, настолько интересно…

— Не увиливайте! Сейчас же доедайте рыбу… Погодите, я вам вина налью, у меня есть кувшинчик заветный.

— Только вместе с вами, Варфоломей Михайлович.

— Ну что ж, по такому случаю, извольте…

Они чокнулись глиняными кружками. Ильин с наслаждением пил густой терпко-сладкий напиток.

— Ого, что за сорт?

— Для причастия держу, — подмигнул схимник. — Вот и вы причастились… А теперь спать.

Вино и впрямь оказало магическое действие на Ильина. Почти двое суток он постоянно ощущал внутри себя угрожающее гудение натянутой струны, грозившей вот-вот порваться… Теперь это дрожание исчезло, на душе было тепло и пусто. Виктор освобожденно вытянулся на соломе и провалился в небытие.

 

III

— Вольно было нам витийствовать: «Блажен, кто посетил сей мир в его минуты роковые…», — с горькой усмешкой говорил Воздвиженский. — Когда сам попадаешь в мясорубку истории, совсем иначе начинаешь думать.

— Я вот из спокойной, даже однообразной эпохи сюда угодил, — отозвался Ильин. — Вся жизнь, с раннего детства до зрелости прошла в условиях стабильности, недвижимости… Сколько раз говорил себе: ну когда же что-нибудь произойдет? Я прямо-таки жаждал перемен, и тогда эти строки Тютчева готов был на знамени своем написать. А теперь как о потерянном рае вспоминаю…

Они сидели на берегу Днепра возле ладьи и сортировали улов: в одну сторону откладывали осетров и стерлядей, в другую — щук, лещей, жерехов. Из красной рыбы монахи обычно приготовляли тельное и пироги, остальная рыба шла на уху.

Ильин сам вызвался идти со схимником, когда тот чуть свет направился к выходу из пещеры. Подняв голову со своего соломенного ложа, Виктор сказал:

— А я уже выспался. Доброе утро.

— Доброе утро. Хочу немного рыбки поймать, пока братия спит. Не возражаете, если вашей ладьей воспользуюсь?

— Ради бога. Но где же снасти? Я бы тоже с удовольствием порыбачил.

— Тогда идемте.

Спустившись к кромке воды, Воздвиженский внимательно осмотрел окрестности. Все еще спало. Лишь редкие птахи пробовали голоса, готовясь к утреннему концерту.

Убедившись, что никого нет вокруг, схимник вскинул ладонь. В ту же секунду Днепр словно хлыстом стегнуло — узкая полоса вскипевшей пены протянулась на добрую сотню метров от берега и тут же исчезла. А вскоре на поверхности стали появляться слабо трепещущие рыбины.

— Недурно, — одобрил Ильин. — А я как-то и не догадался, что можно таким способом кормиться.

— В молодые годы и охотился, — сказал Воздвиженский. — Особенно по гусям любил…

— Послушайте, Варфоломей Михайлович, а когда вы обнаружили у себя сверхъестественные способности?

— К сожалению, далеко не сразу. Вернее, я быстро заметил: что-то не так, но сам испугался и только много позднее научился управлять своей неведомо откуда свалившейся силой… Ну что, давайте поплывем, соберем улов?..

Пока они вылавливали оглушенную рыбу, снова завязался разговор о минувших днях. Сегодня Воздвиженский говорил с большей охотой — он, видимо, смирился с мыслью о том, что такое возвращение к прошлому просто необходимо…

— Вы-то увидели только один эпизод исторической драмы, мой молодой друг, — грустно произнес старик. — Хотя убийство Бориса — это, конечно, не рядовое событие… Я же, представьте себе, наблюдал всю эпоху перелома от демократических порядков и соответствующей им культуры к деспотизму и его ближайшему спутнику — новой религии…

— Так вы что, только наружно исповедуете христианство? — изумился Ильин.

— Я давно стал задумываться о причинах успехов христианства и ислама, ответил Воздвиженский. — И понял: везде, где возникало противоречие между стремлением военной касты к личной власти и желанием народа отстоять древние вольности, со временем утверждались религии, предлагавшие в качестве модели мироздания жесткую иерархию, подчиненную единой силе, обладающей исключительным правом карать и миловать. Но об этом позднее… Сейчас расскажу вам, что было после того, как я освоился в доме хазарина Самуила.

…Установив год — девятьсот пятьдесят восьмой от Рождества Христова и место — город Итиль, столица Хазарского каганата, — где он оказался, недавний участник революционного кружка загрустил не на шутку. Не понимая причин своего перемещения во времени, он там не менее не стал подбирать мистических объяснений, а решил так или иначе устраиваться в новых условиях.

В отличие от прочих рабов он обладал навыками изучения иностранных языков, в том числе древнееврейского. Верхушка Хазарского государства, состоявшая из приверженцев религии Моисея, объяснялась на жаргоне, включавшем элементы местного тюркского наречия и языка иудейского богослужения. Этот воляпюк играл здесь роль смеси французского с нижегородским, на котором говорили в России девятнадцатого века, когда хотели что-то скрыть от простолюдинов и прислуги. В Хазарии знать и низшие слои народа, а тем более рабы говорили на разных языках и в прямом и в переносном смысле. Религия низов являла собой причудливое переплетение мифологических представлений кочевников, волна за волной прокатывавшихся по евразийским степям в течение тысячелетий, и ислама.

Воздвиженский довольно быстро обратил на себя внимание хозяина благодаря своим удивительным для той эпохи способностям к счету, к письму. Не обнаруживая знания языка господ, он умел точно «предсказывать» многие события в их жизни и тем самым внушил к себе полное доверие. Не прошло и двух лет, как он стал домоправителем у Самуила.

Хазария переживала тяжелые времена. Славянские племена северян и вятичей, еще за несколько десятилетий до того исправно платившие дань и вконец запуганные беспощадными карательными экспедициями, регулярно проводившимися войсками каганата, стали выходить из повиновения, ощутив поддержку все усиливавшихся киевских князей. Дружины Олега и Игоря нападали на пограничные города хазар по Дону и Азовскому побережью.

Обо всем этом Воздвиженский узнавал, когда в доме его хозяина собирались представители придворных кругов, раввины и торговцы. Сам Самуил вел большие дела по всему Востоку. Его караваны добирались до Индии и Эфиопии, его товары продавались в Германии и Франции.

Зная, что купец обласкан доверием кагана, многие важные особы поручали ему исполнение деликатных дел — дачу взяток высокопоставленным чиновникам, продажу имущества, организацию займов. По мере сближения с влиятельными людьми, Самуил почувствовал вкус к политике, и мало-помалу вокруг него возник кружок, нечто вроде клуба, в котором обсуждались судьбы «колена Данова» — к этой ветви древнего Израиля, по принятой в каганате традиции, принадлежали высшие классы государства.

Ильин решился перебить рассказ схимника и спросил:

— Это и в самом деле так?

— Считается, что одно из двенадцати колен, то есть племен израилевых ушло на Север и пропало. Хазары рассказывали, будто они и есть потомки этого исчезнувшего колена. Как свидетельство приводился тот факт, что их предки поклонялись змею и в походах всегда возили с собой его изображение на голубом полотнище. А когда спустя многие века к ним через Кавказские горы пришли проповедники иудаизма, происхождение их было подтверждено Пятикнижием, по-еврейски Торой…

— Что же там говорится?

— Неужели вы Библию не читали, Виктор Михайлович?

— Признаться, очень бегло.

— Ну а я в бурсе чуть не наизусть зазубрил многие тексты. Да и тут уже лет тридцать постоянно читаю Ветхий Завет… В книге Бытие сказано — можете проверить, когда придем в келью, я ручаюсь за точность: «Дан будет змеем на дороге, аспидом на пути, уязвляющим ногу коня, так что всадник его упадет назад. На помощь твою надеюсь, Господи!»

Постоянные войны с соседями обескровили Хазарию. И когда молодой киевский князь Святослав, наследовавший Игорю, нанес молниеносный удар по каганату, степная империя зашаталась. Сокрушая город за городом, уничтожая крепости и опорные пункты хазарских войск, дружины Святослава приближались к Итилю и ворвались в столицу в конце 965 года.

Огромная масса рабов-славян получила свободу. Целыми вереницами потянулись через степь к Дону недавние полоняне. Среди них брел и Варфоломей. Последний раз оглянувшись на дымящиеся развалины Итиля, он вздохнул с тяжелым сердцем, — если здесь он хоть как-то сумел приспособиться в чужом веке, то будущее казалось тревожным и неопределенным. Но вскоре он забыл о своих страхах. Чувство свободы, простора сладко пьянило, наполняло верой в то, что все на свете ему по плечу. Он был молод, здоров, обладал обширными познаниями. Единственное, что омрачало радость, — некому было открыться, излить душу.

Знание языков снова сослужило хорошую службу Воздвиженскому. Киев времен Святослава был переполнен купцами и воинами из всех стран Европы и Востока. После нескольких месяцев общения со скандинавами и выходцами из германских земель Варфоломей настолько усовершенствовал свой немецкий, что стал исполнять роль толмача при Гостином дворе, на котором останавливались приезжие с Балтики. Начатки латыни и греческого, усвоенные в бурсе, теперь помогли овладеть этими языками в полном объеме; со временем Воздвиженский смог переводить богословские прения между сторонниками разных вероисповеданий. Подобные диспуты не раз устраивались в покоях великого князя и его матери княгини Ольги…

Потом было тревожное время Ярополка, княжившего почти восемь лет, междоусобицы истерзали Русскую землю, повсюду размножились разбойничьи шайки, кочевники что ни год выжигали окраинные города. Торговля заметно страдала от смут и набегов — Воздвиженский, по-прежнему исправлявший должность толмача при Гостином дворе, отмечал постепенный упадок киевских ярмарок.

После вокняжения Владимира в стране установился прочный порядок. Новый властитель начал ежегодные походы против соседних племен и государств, передав дела внутреннего управления в руки волхвов и веча.

В этом месте рассказа Ильин спросил:

— Почему же в летописях никогда не говорится о роли языческих жрецов в управлении государством?

— Я тоже думал об этом, — ответил схимник. — Вероятно, какие-то упоминания имелись, но со временем исчезли. Ведь таким образом умалялось бы значение княжеской власти… Это не только на Руси было в обычае. Норманны, с которыми я общался, также рассказывали, что все дела у них решались на тинге, а жрецы исполняли роль госсекретарей при парламенте…

Выходит, борьба христианства и ислама против язычества — это борьба режимов личной власти против демократии?

— Мировая борьба, — уточнил Воздвиженский. — Я бы сказал жестче: это борьба тирании и народовластия. С одной стороны идет сила, отрицающая всякую возможность иных взглядов на бытие, с другой — обороняется общество, основанное на терпимости. Ведь везде в тех странах, которые в последние десятилетия стали добычей христианства, последователям этой религии всегда дозволялось свободно поклоняться своему богу, строить храмы. Как, впрочем, представителям всех иных исповеданий.

— Если перевести то, что вы сказали, на язык моего времени, то это была борьба мирового тоталитаризма против мировой демократии.

— Тоталитаризм?.. А, понимаю-понимаю: тотальный — значит всеобщий, всеобязательный…

…В год крещения Владимира и его войска в Корсуни Воздвиженскому исполнилось пятьдесят лет. К этому времени он был женат и имел двух сыновей. Дом его находился недалеко от северных ворот города, и, стоя на крыльце, он видел с откоса, как пылил по Боричеву взвозу дубовый Перун, привязанный к хвосту коня, как дружинники колотили палками низвергнутого идола. Вместе со своей семьей Воздвиженский в толпе киевлян брел под окрики княжеских воинов к Почайну. Вместе со всем народом они стояли по грудь в воде, держа на руках детей, пока епископ и его свита расхаживали по берегу, выкрикивая крестильные ектений и вопрошая, отрекаются ли продрогшие люди от сатаны. Дружинники с копьями, стоявшие вдоль всего берега, мрачно смотрели на вопящих младенцев и плачущих молча взрослых.

Воздвиженский не стал даже доказывать, что его крестят во второй раз, ибо давно уже — со времен университета — не придавал церковным обрядам никакого значения…

Старик надолго умолк, неподвижно глядя на струящуюся воду. Потом вздохнул, поднялся и сказал:

— Давайте наверх пойдем.

Ильин понял: ему почему-то не хочется говорить о том, что было дальше.

 

IV

В большой пещере было относительно светло — несколько сальных свечей с треском плавились на деревянных плашках, стоявших посреди длинного стола, за которым собрались четверо монахов и Ильин. Перед ними на большом глиняном блюде дымилась гора отварной рыбы, над медным котлом клубами поднимался пар.

За еду не принимались, так как вот-вот должен был подойти пятый обитатель пещер — инок Савва, отправившийся за хлебами в посад.

— Ангел вам за трапезу! — запыхавшись, проговорил монах, ввалившись в подземелье.

— Что запозднился? — недовольно спросил брат Ефрем, тот самый высокомерный черноризец, который неприветливо встретил Ильина.

— Я уж караваи было в мешок сложил, а у бабы той из печи кирпич выпал. Я смикитил — к худу. Хлеб обратно отдал, пошел к другим.

— Вот это хорошо, — одобрили участники застолья.

Пока Виктор помогал двум монахам варить уху и стряпать пирог, он узнал, что Варфоломей схоронил жену и детей — с тех пор он будто бы и ушел из мира — сначала жил где-то в греческом монастыре, а потом вернулся на Русь и поселился в выкопанной им самим пещере. В последнее время к нему стали присоединяться ищущие спасения от грехов мира.

Медленно жуя свежий хлеб, Ильин исподволь поглядывал на Воздвиженского. Что может удерживать его в этом мире? Он, конечно, стар — семьдесят семь лет, но, может быть, рискнет отправиться с ним на Каспий?..

Когда они вернулись в келью схимника, Виктор спросил:

— Кстати, Варфоломей Михайлович, сколько дней вы добирались от Итиля в Киев?

— Да где-то с месяц брели.

— Ого! — заволновался Ильин. — Я могу и не успеть. Давайте-ка сразу договоримся — возвращаемся вместе или…

— В какой год я попаду, если ваша гипотеза окажется верна?

— Ну если учесть, что ваша эпоха тоже постарела на пятьдесят семь лет, то… в тысяча девятьсот двадцать седьмой год.

— Благодарю покорнейше, — грустно улыбнулся старик. — Здесь оно спокойнее. Да и не только в этом дело…

Ильин вспомнил про Григория: что он такое порассказал Воздвиженскому?

— Я ведь не окончил свою повесть, — снова заговорил схимник. Наберитесь терпения, Виктор Михайлович, дослушайте. Тогда, может, и поймете меня… Может, и сами по-иному на свое будущее взглянете.

— Вы хотите сказать: откажусь от возвращения? Ни за какие коврижки… Если только не выяснится, что все мои умозаключения о возможности переброса во времени — бред.

Воздвиженский прикрыл глаза, собираясь с мыслями. Потом медленно заговорил, как бы припоминая:

— Знаете, я ведь был нигилистом — в самом точном смысле этого слова. И зря наши журнальные вожди вроде Антоновича и Писарева негодовали против Тургенева, Клюшникова, Авенариуса с их антинигилистической беллетристикой. Но нигилизм наш, как я понимаю, заключался прежде всего не в отрицании властей предержащих, общества тогдашнего… Нет, мы были нигилистами в том смысле, что отрицали не что-то отжившее — мы прошлое, историю отвергали. Это был, как бы сказать точнее, приступ антиисторического утопизма. Мы будущее хотели от нуля начать… Вот вам портрет шестидесятых годов.

— Это не только для вашей эпохи характерно…

— Возможно. Но я хочу вам сказать, что главное, вынесенное мной из опыта жизни здесь — понимание истории как чего-то настолько важного… Как рок, как судьба сама бросила меня в этот далекий век — это я еще до встречи с вами понял. А то, что вы мне рассказали, окончательно убедило меня в неслучайности происшедшего. Помните, с чего мы начали? — с того, что не блажен тот, кто посетил сей мир в его минуты роковые. Нет блаженства, есть мука, есть тьма, которую, ты знаешь, не дано преодолеть. Ты можешь надеяться: кто-то когда-то, быть может, дождется окончания затмения… И вот мне, ничтожному атому истории, ее самое признавать не желавшему, дано было перенестись в ее глубины — с сохранением знания, которое кое-как вколотили в меня не бог весть какие педагоги из бурсы. Я ни за что ни про что получил дар провидения, которого достоин был бы другой — тот, кто благоговеет перед минувшим…

— Простите, что перебиваю. Но тут в отличие от вас, Варфоломей Михайлович, я никакой мистики не вижу. Это просто физическая реальность. Какой, скажите на милость, замысел провидения можно усмотреть в том, чтобы забрасывать сюда щеголя из восемнадцатого века — помните, я говорил вам о нем, — хорошего, доброго малого, но вполне равнодушного ко всему, что простирается за пределы настоящей минуты. Он и погиб-то без всякого исторического смысла. Вот что страшно!

— Э-э, милостивый государь, удивляюсь вашей близорукости. Может быть, высший смысл его пребывания в этом времени в том, чтобы вас прикрыть от гибели и обеспечить передачу знания. Ведь то, что вы поведали мне, наполняет мою деятельность совершенно новым содержанием, я, наконец, постиг замысел истории, избравшей меня своего рода демиургом будущего.

— То есть творцом, попросту говоря?

— Здесь низкий стиль не годится, об этом можно говорить только языком гимнов…

— Я с удовольствием послушаю, в чем состоит, по-вашему, миссия демиурга.

— К этому-то я и подбирался, — улыбнулся Воздвиженский. — Наберитесь терпения и не перебивайте меня в случае несогласия… Ну разве что при крайней необходимости…

Ильин рассмеялся и с демонстративной покорностью сложил руки на коленях.

— Вы, наверное, давно хотите спросить, почему я, человек шестидесятых годов, стал монахом. Не думайте, что это обычный случай измены принципам молодости или их пересмотра… То, что я вам сейчас расскажу, будет ответом и на этот вопрос.

…После начала христианизации Руси в Киеве и в крупнейших городах появились представители византийской церкви — греки, болгары, армяне, выкресты из других исповеданий. Под охраной дружин они производили повсеместное уничтожение древнеславянских святилищ и вечевых архивов, хранившихся у волхвов. Жрецы язычества, никогда не сталкивавшиеся с подобными методами борьбы, оказались не готовы к отпору. Наиболее влиятельные из них были брошены в княжеские тюрьмы. Когда же оправившиеся от первого потрясения религиозные вожди славян сумели организовать сопротивление, их начали беспощадно уничтожать.

Применение массированного давления на язычество привело к тому, что в течение нескольких лет были разгромлены все центры прежнего культа, подавляющее большинство памятников письменности погибло. Воздвиженский считал, что немалое — отрицательное — значение имела приверженность волхвов принципу концентрации знания, свойственному всем древним цивилизациям. Суть его состояла в том, что хранителями культуры являлись лишь представители жреческой касты, она ревниво следила за тем, чтобы письменность, летописание и толкование событий настоящего и будущего оставались привилегией посвященных. Уничтожив этот узкий круг хранителей предания, христианизаторы одним ударом отрубили память нации.

Одновременно с Русью то же самое произошло в Польше, Венгрии, Дании, Швеции, Норвегии и Исландии, в славянских государствах Поморья. На протяжении жизни одного поколения по всей северной полосе Европы были ликвидированы политические институты демократии и гарантировавшие их носители национальной культуры. Всеобщее и одновременное истребление письменности и архивов привело к тому, что Север не смог обеспечить сохранения предания хотя бы в каком-то одном заповеднике — с этим термином, предложенным Ильиным, Воздвиженский согласился.

Удар был нанесен как раз по тем странам, которые в течение нескольких столетий вели осознанную борьбу против христианского Юга, принявшего новую религию на пять-шесть столетий раньше. Причем способ проникновения на вершину государственных структур Севера был во всех случаях одинаков военные вожди проходили крещение за рубежами своей страны, а затем, придя к власти и укрепившись, начинали истребление органов демократического самоуправления народа. После этого они объявляли о своей религиозной принадлежности и начинали насильственную христианизацию. Так произошло с датскими и норвежскими конунгами, так были крещены славяне Поморья. Польскому князю Мешко, сватавшемуся к дочери христианского правителя Чехии, было дано согласие только на условиях крещения его самого, а затем и подданных. Владимиру Святославичу пришлось креститься на занятой его войсками территории Западного Крыма, принадлежавшей Византии. Таково было условие, на котором состоялся его брак с сестрой императоров Василия и Константина.

Некоторые из представителей знати, поддерживавшие язычество, попытались бороться с иноземным засильем, но организованные ими восстания носили характер разрозненных выступлений и были быстро подавлены. В таких условиях ушел с политической сцены Новгорода посадник Владимира Добрыня. О нем и еще нескольких староверах — так в народе называли приверженцев язычества — молва говорила как о неких мстителях, ждущих своего часа.

Воздвиженский, близко наблюдавший разгром старой культуры, не раз встречался и с приверженцами низвергнутой религии. Но он пришел к убеждению, что из осколков возродить былое невозможно. На стороне нового учения стояли силы, стремившиеся к смешению культур и народов, что отвечало бы цели установления господства христианства. К их услугам были огромные средства и связи за границами Руси. У староверов не имелось ни богатств, ни поддержки из-за рубежа.

Единственным средством сохранения древней культуры Воздвиженскому виделась национализация церкви. Его не угасший с годами темперамент социального борца подсказывал ему один путь: внедряться в новые религиозно-политические структуры. После смерти жены и детей его уже ничто не связывало, и он решил целиком посвятить себя решению новой жизненной задачи.

Приняв постриг, новоявленный брат Варфоломей отправился в один из греческих монастырей на горе Афон и за несколько лет пребывания там изучил организацию обители и богослужебную практику. Завязав связи с некоторыми влиятельными деятелями константинопольской церкви, он попытался заручиться поддержкой своей идеи — создать на Руси центр монашества. Однако предложение русского инока не встретило энтузиазма. При этом не выдвигалось никаких убедительных причин такого отношения. Воздвиженский понял, что его нынешнее предложение вступило в противоречие с каким-то тайным решением, давно известным высшим чинам царьградской патриархии. Ему осталось только удивляться, что его негласная цель как бы предугадана теми, кто водворял христианство на Руси.

Зная, что руководящие должности в церковной иерархии могут занимать только представители черного духовенства, Воздвиженский пришел к выводу: пока на его родине не будет своих монахов, епископы по-прежнему будут поставляться извне. Это прекрасно понимали и византийцы, оттого и противодействовали попыткам устройства обителей.

Только теперь бывший студент духовного училища уразумел, отчего первый монастырь на Руси, Киево-Печерский, возник почти через семьдесят лет после утверждения новой религии. На вопросы пытливого бурсака преподаватели не давали вразумительного ответа, а за въедливость потчевали его линейкой по ладоням.

Решив поначалу, что легко сумеет исправить историческую ошибку, Воздвиженский теперь понял, что ничего у него не выйдет, несмотря на знание будущего. История вдруг представилась ему грузным ковчегом, который не повернуть в одиночку.

И все же неудача не обескуражила Варфоломея. Он решил возвратиться на Русь и начать подготовку к созданию монастыря без санкции Константинополя.

— Пользуясь дозволением прерывать вас в исключительных случаях, задаю первый вопрос, — сказал Виктор.

— Извольте, сударь. Сегодня вы держите себя смирнехонько. В виде премии за примерное поведение готов отвечать самым подробным образом, Воздвиженский поддержал шутливо-смиренный тон Ильина.

— Коли уж вы заговорили о тайных целях, я хотел бы узнать о других тайнах, имеющих отношение к христианизации Руси. Когда я беседовал с Добрыней, он намекал мне на то, что Владимир неспроста ввел новую религию сделав при этом поворот на сто восемьдесят градусов. А затем этот охраняемый секрет стал достоянием Святополка — вот причина того, что законный наследник был заключен в тюрьму…

— Старый витязь прав только отчасти. Связь между этими двумя событиями есть, но она имеет иную природу… Как я уже говорил, Владимир поначалу предоставил внутреннее управление вечу и волхвам, а сам сосредоточился на внешних завоеваниях. Но его не считали законным монархом, ибо по происхождению он был ниже всех своих братьев, а тем более убитого им Ярополка.

— Да, он «робичич», сын ключницы Малуши. Но Добрыня, ее брат, доказывал…

— Что ему еще остается делать? Повторяю, по понятиям касты жрецов, происхождение его было низким. Об этом открыто говорили и в народе — здесь ведь, вы знаете, прежде всего ценится знатность человека, только представители определенных родов могут претендовать на власть.

— Это характерно вообще для всех древних обществ.

— Так вот, Владимир не имеет поддержки в духовной элите. Его целью становится ее устранение. Он пытается сделать это, проведя реформу старой религии — устанавливает культ верховного божества Перуна, покровителя воинов. Это был столь грубый намек на земные обстоятельства, что никто всерьез и не принял новой иерархии. Равенство богов осталось нерушимым и в жреческой практике, и в народном сознании. А репутация Владимира еще сильнее упала. Вот в этой-то ситуации греки и предложили ему выход из положения. Заметьте, случилось сие, когда он пребывал за границей своей державы В Киеве бы этот номер не прошел… К тому же, думаю, и финансовая помощь ему была обещана.

— Откуда же Святополк мог об этом ведать?

— Тут дело в другом. Начать, правда, придется издалека. Мне не раз случалось беседовать со свидетелями того, как произошло крещение Владимира в Корсуни. Я говорил уже, что он вынудил цесарей отдать за него сестру — это, по его мысли, в огромной степени повышало его престиж в глазах европейских государей. Для императоров этот брак был чем-то вроде торговой сделки: они согласились на него в обмен на предоставление Владимиром шеститысячного войска, с помощью которого смогли подавить мятеж полководца Варды Фоки и удержать трон в своих руках. Но, получив обещанное, стали тянуть с отправкой княжны Анны на Русь. Посему Владимир и осадил Корсунь. После получения клятвенных заверений о скором прибытии сестры императоров в Киев, наш великий князь решил исполнить свое второе обязательство — креститься. Однако, верный себе, и в этом деле постарался обхитрить своих партнеров. Он принял крещение от болгарского священника Анастаса, подчинявшегося не Константинопольской патриархии, а своему архиепископу Леону, резиденция которого находилась в Охриде. Посему после корсунского события Леон присоединил к своей титулатуре звание митрополита Русского.

— Интересно, — задумчиво произнес Ильин. — Я ведь встречал имя этого Леона в одной из новгородских летописей. Но поскольку сведения о том, что он был первым главой русской церкви, противоречат всем другим летописям… Я решил, что это какая-то ошибка переписчика.

— А дело, видимо, в том, что все другие летописи были отредактированы сторонниками византийской ориентации, а та, что вам попалась на глаза, по недосмотру сохранила имя охридского архиепископа Леона…

— Но, простите, — заметил Ильин. — Насколько мне известно, митрополит выше архиепископа. Как же может охридский владыка быть по совместительству архипастырем Руси? Не наоборот ли?

— Нет, Виктор Михайлович. Ваши сведения верны для будущих веков. А в этом иерархия иная — архиепископ выше митрополита… Так я говорил о подчинении Владимира — в церковном смысле — болгарам. Сделано это было затем, чтобы подчеркнуть свою независимость от Византии. Прежде всего в глазах других государей. Да и по внутриполитическим соображениям тоже.

— Но какое отношение все это имело к делу Святополка?

— Самое прямое. Ведь мать его — гречанка, насильно взятая из монастыря его дедом Святославом во время одного из походов. Он отдал ее в жены сыну Ярополку. Этот факт широко известен, поэтому греческие попы увивались вокруг Святополка в надежде на то, что мать заронила в его сердце симпатии к своей родине.

— Но Добрыня рассказывал, что неприязнь к Святополку зародилась у Владимира гораздо раньше — когда ему стало ясно, что тот — отпрыск Ярополка…

— Я знаю версию о двуотцовщине Святополка, — кивнул Воздвиженский. — И все же это не помешало Владимиру дать ему в удел Туров.

— Самое ближнее к Киеву княжество — дабы пасынок всегда был в пределах досягаемости.

— Пожалуй, так. Это и позволило в момент политических осложнений обезопасить себя от потенциального претендента на престол.

— Насколько я знаю, Святополк вместе с женой были заключены в тюрьму прошлым летом. А вскорости и Ярослав фактически отложился от Киева…

— Очень хорошо, что вы назвали два этих события. Они действительно взаимосвязаны… Дело в том, что греки обхаживали не только Святополка, но и истинных сыновей Владимира. Похоже, что при дворе Ярослава они преуспели больше всего, а пасынок великого князя, напротив, не проявлял к ним особой склонности. То ли действительно не жаловал византийцев, то ли боялся дать основания для преследований со стороны Владимира. Не побоюсь даже предположить, что расположение, которое Святополк выказывал к язычникам, имело целью продемонстрировать великому князю свою непричастность к проискам греческой партии.

— Так как же истолковать неволю Святополка?

— Вот к этому-то я и подбираюсь. Именно в прошлом году император ромеев Василий сокрушил Болгарское царство, а заодно и автокефалию болгарской церкви. Охридские архиепископы, духовные руководители Руси, сделались вассалами Византии, так что Владимир оказался в известном политическом тупике. Естественно, в такой обстановке он стал особенно подозрителен к маневрам прогреческих сил. И тут-то получил донос на Святополка, что тот готовится нанести удар в спину…

— Зная теперешнее развитие событий, могу себе представить, кто был источником такой информации…

— Да, я, пожалуй, тоже начинаю понимать, в чем дело… — сощурился Воздвиженский. — Ярослав? Угадал ход ваших мыслей?

— Угадали, — сказал Ильин. — И то, что он избрал момент для отказа от уплаты ежегодной повинности…

— Да-да, устранил руками отца главного конкурента, а затем решил сам попытаться занять престол…

— Ну а если еще и пользуется поддержкой Византии, можно понять, откуда взял средства для того, чтобы нанять варяжскую дружину… — Ильин возбужденно потеребил бороду. — И теперешняя расстановка сил ясна — коли на Ярослава сделали ставку в Царьграде, Святополку волей-неволей приходится искать союзников в борьбе за власть.

— И такими естественными союзниками стали язычники. Тем более что они и раньше находили приют и ласку в Турове…

Ильин на минуту задумался — чего-то недоставало, чтобы нарисованная Воздвиженским картина обрела законченность. Наконец, он понял, что мешает ему полностью согласиться с умозаключениями схимника.

— Варфоломей Михайлович, возникает одно но… Я мало занимался церковной историей, и все же… Трудно поверить, что поначалу главой русской церкви был болгарин. Одно дело, если бы имя первого иерарха было просто вычеркнуто, но вот в «Житии» Владимира, помнится, рассказывалось, что первым митрополитом на Руси был Михаил, поставленный константинопольским патриархом Фотием. Все предельно конкретно…

— Сейчас объясню, — улыбнулся Воздвиженский. — Когда я попал сюда, у меня в памяти сидело точно такое же — из семинарского курса. Но, оказавшись на Афоне и занявшись целенаправленными историческими разысканиями, я первым делом обратил внимание на то, что Фотий жил сотней лет раньше крещения Владимира. Он управлял константинопольской патриархией как раз тогда, когда в Царьграде крестился киевский князь Аскольд и с ним еще двести семей знатных киевлян. Церковный историк Иоанн Зонара писал, что Фотий направил на Русь митрополита Михаила, миссией которого и было определено ее крещение.

— Так почему же оно не состоялось уже тогда?

— Вскоре Олег, спустившись по Днепру с дружиной, убил Аскольда как узурпатора власти — он обвинил его в том, что тот не княжеского рода…

— Помню-помню. В летописи говорилось, что Аскольд и Дир, захватившие власть в Киеве, были дружинниками.

— Так вот, свергнув Аскольда, Олег изгнал и православное духовенство. А затем начал войну против Византии.

— «Твой щит на вратах Цареграда…» — процитировал Ильин.

— Вот-вот, именно он и повесил этот щит…

Ильина вдруг словно током ударило. Он непроизвольно вскочил с лавки.

— Варфоломей Михайлович! Да ведь мы с вами на такое наскочили! Я еще одно подтверждение нашел, что схватка всадника со змеем — это идеограмма, отражающая борьбу язычества с христианством… В одной старопольской хронике я читал, будто на щите Олега было, как там сказано, то же изображение, что на гербе Московии.

— Всадник с копьем, попирающий змея?

— Конечно! Князь-язычник, победивший узурпатора-христианина, одержавший верх в борьбе с христианской Византией, повесил это изображение на вратах имперской столицы как символ, как напоминание…

Воздвиженский тоже поднялся и заходил по пещере.

— А ведь вы, наверное, правы. Недаром в Константинополе по сей день живо предание о том, что во время нападения войска Олега византийцы решили, что сам святой Димитрий ополчился против них.

— Не совсем улавливаю связь, — начал Ильин.

— Да очень просто. На византийских иконах Димитрий Солунский изображается всадником-змееборцем… Таким образом, в иносказательной форме смысл противоборства передан точно.

— В наше время сказали бы, что мифологема оказалась необычайно устойчивой.

— Но что такое миф? — серьезно спросил Воздвиженский. — Байка, легенда?

— Если быть предельно кратким: миф — это идея, выраженная посредством повествования.

— Идея, запечатленная в художественном образе?

— Или так, если хотите.

Ильин вновь сел, обхватив голову руками. Им овладело ощущение того, что за какие-то полчаса знакомый ему мир истории неизмеримо расширился — словно в полутемное помещение вдруг внесли мощный источник света.

— Знаете, что мне пришло на ум, Варфоломей Михайлович? Олег, будучи героем многочисленных преданий, неизменно связывается с языческим культом лошади. Он ведь и смерть принял «от коня своего».

— Вы имеете в виду змею, выползшую из черепа его любимого коня? Выходит, все-таки всадника убила змея — а конь, то есть череп его, как бы символизирует подземное царство.

— Между прочим, сюжет легенды в деталях совпадает с рассказом о смерти скандинавского героя Орвард-Одда. Вы правы, культ коня связан и с представлениями о загробном мире. Фольклористы давно отметили этот факт. Недаром у всех индоевропейцев в могилу вождей клали и лошадиные трупы.

— Я думаю, это своего рода оберег от злых сил. Вы замечали, что в деревнях вешают на кольях тына конские черепа, да и само название конька, венчающего крышу, о том же говорит.

— Ну если в фольклор всерьез углубиться, нам из темы всадника и змея до утра не выбраться. Это ведь, как говорили историки культуры в наше время, Основной Миф индоевропейцев. И так называемые фракийские всадники, которым поклонялись на Балканах задолго до Рождества Христова, и скифский Батрадз, бог войны — стальной всадник с мечом. Этот культ процветал и в эллинистическом Египте, где Гор-всадник изображался поражающим Сета-крокодила. И в малоазийской Ликии — бог Какасб, палицей убивающий змея. И Митра, иранский бог-воитель, популярный у римских воинов. Да и сам Георгий Победоносец, родом из Каппадокии, где культ всадника-змееборца был известен задолго до появления христианства. Каппадокия была центром Хеттской империи, а один из главных богов ее — громовержец Пирва, собрат нашего Перуна, тоже сражался со змеем. За двадцать веков до Рождества Христова!

— Восхищен вашими познаниями, Виктор Михайлович! Вот бы вам здесь подольше задержаться! Мы бы с вами такую летопись составили! От самого сотворения мира!

— Ну я бы не стал на вашем месте на летописи уповать. Их ведь иной раз так переписывали, что черное белым становилось, а иные события и люди совсем исчезали. Это скрупулезными исследованиями доказано уже в наше время… Думаю, вы совершенно правильно предположили, почему в большинстве летописных сводов о Леоне, охридском владыке, не упоминалось. Вероятно, вместе с Ярославом к власти придут провизантийские силы, и летописи будут отредактированы в угоду новой политической концепции: крещение исходило от Царьграда, а посему Русь должна оставаться на положении духовного вассала империи.

— Во всяком случае, можно говорить о господстве такого взгляда на каком-то этапе… Однако, почтенный Виктор Михайлович, не кажется ли вам, что мы сильно уклонились от обстоятельств вокняжения Святополка?

— Ради бога, простите еще раз. Постараюсь впредь быть дисциплинированнее.

Воздвиженский продолжал:

— Мы с вами порешили, что сами обстоятельства подталкивали Святополка к тому, чтобы стать естественным союзником низвергнутых волхвов. Да не только они поддержали его. Все приверженцы славянской старины из бояр и дружинников потянулись к нему. Ведь по их понятиям, он был истинным великим князем, более высоким по рождению, да и по династическим канонам он имел большее право на великий стол. Уже при жизни Владимира об этом говорили, заметьте!

— Ну а сам Святополк поддерживает версию своего происхождения от Ярополка?

— Тогда почему, появившись в Киеве, он поднял знамя с двузубцем эмблемой Ярополка, а не с трезубцем — родовым знаком младшей линии Святославичей?

— Так теперешняя схватка между ним и Ярославом…

— Это поединок законного монарха с дважды незаконным. Ярослав — от Владимира, захватившего великий стол с помощью измены, к тому же сам моложе Святополка, по-прежнему числящегося в сыновьях Владимира. Вот потому-то Святополка и необходимо дискредитировать, обвинив в убийстве братьев.

— Хотя оно может быть на руку только Ярославу.

— Конечно. Но поскольку новгородского князя поддерживает христианская церковь, за него — влиятельные зарубежные силы, а следовательно, и финансовая мощь, он смог собрать иноземное войско, намного превосходящее дружину Святополка. И это несмотря на то, что Новгородское княжество куда беднее Киева…

— Да, Святополк проиграет, — со вздохом сказал Ильин. — Это я помню по «Повести временных лет».

— А я вам и без «Повести» мог бы это предсказать. Язычеству сломали хребет, почти все его культурное достояние уничтожено в результате погрома. И в таких обстоятельствах нынешний великий князь бросил вызов огромной силе, которая сделала ставку на Ярослава.

— И поэтому проигравший будет заклеймен как Окаянный. А убийство Бориса и Глеба, приписанное ему, станет только видимой причиной тому. В конце концов, Владимир не меньше окаянств творил…

— Наши мысли удивительно совпадают, — кивнул схимник. — Кстати, вы недоумевали, как могли люди Ярослава так точно угадать место, где заночует войско Бориса. Я, кажется, нашел объяснение. Дело в том, что Эймунд, о котором вы говорили, как о главаре убийц, одно время служил в дружине Владимира, участвовал в походах против половцев. А всякому киевлянину известно, что, идя в степь или из степи, войско останавливается на ночлег в одном дне пути от города — на Альтинском поле. Теперь я, вероятно, могу продолжить свою повесть?.. Итак, я вернулся с Афона и стал приглядывать место, где можно было бы начать медленно, исподволь готовить почву к созданию русской обители. Меня привлекла эта гора — тогда здесь была только одна пещера, еще в давние времена выкопанная варягами… Теперь, как видите, я не одинок, хотя епископ и пытался разогнать нас. Он не может запретить мне, монаху, пустынножительствовать и окормлять духовной пищей других, но игуменом меня никогда не сделает.

— Так в чем же ваша конечная цель?

— Я считаю, что не нужно придавать значения внешней обрядовой форме. Главное сейчас — не пытаться вместе со староверами сложить осколки разбитого вдребезги. Нам нужно национализировать церковь и наполнить новым содержанием чужое учение, инструмент установления господства антирусских сил.

Развивая свою мысль, Воздвиженский пояснил, что монастырь задуман им как школа русских иерархов, которые со временем смогут вывести церковь из-под контроля иноземцев, а затем проведут идейный пересмотр христианства, сохранив лишь внешние его формы. В том, что так произойдет, его убеждала история русской церкви, которую ему пришлось изучать в бурсе. Именно из Киево-Печерского монастыря вышел первый глава русской церкви не-грек, противостоявший антинациональным устремлениям влиятельных деятелей из окружения великого князя.

— Но если первый русский митрополит Илларион и так появится здесь, можно ли говорить о вашем воздействии на историю? — с сомнением произнес Ильин.

— В том-то и дело, что мы не знаем, так ли все будет. Так было в той истории, которую помнило наше время. Но где уверенность в том, что все идет тем же порядком? Нам дано знание: как может быть. От нас зависит: выполнить замысел истории или пойти чай пить…

— Не отказался бы сейчас от самоварчика, — хмыкнул Ильин.

— Ничего, даст бог, будете недельки через три вкушать — хоть с баранками, хоть с сахаром колотым… Так вот, чай мы пить не пойдем, несмотря на великий к тому соблазн. В самом деле — представьте: мы знаем, что от нашего желания сейчас зависит все, что будет.

— Ну уж…

— А кто торпеду времени запустил? Думаете, то, что вашу былину тысячу раз по всей Руси пропоют, прослушают, повторят, каждого младенца и отрока на ней воспитают — это баран чихнул?

— Это, кстати, совсем обратное доказывает. Я был всего лишь орудием истории. Ведь, во-первых, я про Добрыню и змея не сочинял, а во-вторых, былина случайно, помимо воли моей вырвалась.

— Никакого противоречия тут нет. История, как вы ее именуете, или Рок, Судьба, по моему разумению, действительно сделала нас орудиями своего промысла. Но — мыслящими орудиями. Ведь то, что мы сейчас говорим, есть процесс осознания нашей самостоятельности, постижения своей миссии… Мы с вами вольны сию минуту весь этот замысел на попа поставить. Но не сделаем этого…

Воздвиженский сидел, уперев руку в подбородок, и испытующе смотрел на Ильина. Тот покраснел, словно его уличили в чем-то постыдном, и спросил:

— Это вы к тому, что я в будущее хочу уйти? Но я не могу иначе, нет сил…

— Вы зря заволновались. Я ничего подобного и в мыслях не держу. Напротив, считаю, что ваша миссия — вернуться и сберечь таким образом знание… Нет, я потому замолчал, что представил себе, какая бездна перед нами — шагни и… Но не сделаем этого, потому что мы — люди идеи, люди долга. Мы не сможем жить, если обманем того, кто возложил на нас эту миссию. Судьба России — я ни одного кирпичика не потревожу в этом храме. Я счастлив, что мои кости будут лежать в его фундаменте…

Он поднялся и быстро вынырнул наружу. Ильин посидел, глядя, как голубой овал входа пересекают пухлые облака, потом выбрался вслед за Воздвиженским. Старик обернулся к нему и сказал:

— Знаете, нашло что-то сентиментальное. Старость не радость, как видите…

— Да я сам, знаете, чуть не…

— Ну ладно, будет. Вы хорошо помните летописи? Может быть, что-то из житийной литературы?

— К сожалению, не очень… А насчет житий — вообще…

— Меня больше всего интересует личность Антония, основателя лавры, о котором говорится в Киево-Печерском патерике. Там, помнится, были указания на его житие. Но в мое время, когда я учился, оно было уже утрачено.

— Ха! — Ильин чуть не подскочил на месте. — Так ведь я могу вам человека представить, который это житие наизусть знает — он мне сам говорил… Старообрядец из семнадцатого века, тот, что вместе со мной сюда попал. В его эпоху это житие, видимо, еще существовало…

— А как зовут его?

— Иван. То есть… то есть Антоний. — Теперь Ильин чуть не сел прямо на кучу глины, вынутой из пещеры. — Так он ведь на Афон собрался…

Воздвиженский посерьезнел и, требовательно глядя на Виктора, сказал:

— Так что же вы молчали-то?! Антоний Печерский, по сведениям патерика, действительно был на Афоне, прежде чем основал первый русский монастырь! И что это с памятью у вас, сударь, — то Иван, то Антоний…

— Он постригся здесь… У Иоакима, епископа Новгородского.

— И старообрядец к тому же? — На щеках Воздвиженского появились багровые пятна. — Да вы понимаете, что это значит? Это человек, который даст монастырю сугубо национальное направление! Старообрядцы, с их враждой ко всему иноземному… А говорили, что в случайной компании сюда угодили! Эх вы, «никакого исторического смысла», «просто физическая реальность»… Где он, ваш Антоний?

— В Десятинной церкви псаломщиком служит…

 

V

Ильин стоял перед горой узлов и туесов, громоздившихся у входа в пещеру, и решительно говорил:

— Ни в коем случае не возьму, Варфоломей Михайлович! Можно подумать, вы меня в кругосветное путешествие снаряжаете. Еще раз повторяю: через двадцать дней я — кровь из носу! — должен быть в вашем кратере.

— Кто вам сказал, что обязаны все это съесть? Не забывайте: по меньшей мере неделю вы потратите на подъем по Ворскле до волока на Донец. Придется нанимать гребцов или бурлаков, а они в еде ох как проворны. Потом, учтите, в хазарских землях вы за деньги ничего не купите. Кочевники предпочитают обмен товара на товар. Вот и сторгуете себе лошадей…

— Да я кафтан малиновый отдам…

— На такую диковину они не клюнут. Это не викинги, склонные к щегольству… Кстати, если уж вы непременно хотите что-то дать в возмещение этого добра — оставьте мне кафтан. Я хоть иной раз облачусь в него, налью винца, почитаю Платона — все представишь себя ближе к дому…

— Идет, — повеселел Ильин. — Тогда поутру погружаюсь и…

— Оружие есть? — озабоченно перебил Воздвиженский.

— Есть, — Виктор показал ладонь.

Оба рассмеялись.

— Знаете, Виктор Михайлович, у вас тоже имеется шанс стать героем какой-нибудь былины.

— А что, могут напасть? — посерьезнел Ильин.

— После разгрома каганата там сейчас кочуют разбойные племена, вроде того, что возглавлял Сол-свистун.

— Вовремя вы про него вспомнили, Варфоломей Михайлович, — обрадовался Ильин. — Я совсем забыл вас расспросить, что это за язык свиста — он был широко распространен у хазар?

— Да, особенно часто его применяли в войске… А почему это вас заинтересовало?

— Чем больше узнаю, тем сильнее поражаюсь емкости былинных символов. Ведь вот Соловей-разбойник свистит по-змеиному, да еще сидит на двенадцати дубах. Раньше я вокруг этого места столько кружил в своей диссертации, но так и не смог что-то вразумительное сказать. А теперь, с этими двенадцатью коленами, все на место встает… Кстати, вы ведь обещали найти в Библии цитаты, относящиеся к потерявшемуся племени Данову…

Схимник молча прошел к сундучку с книгами, достал из него тяжелый фолиант и раскрыл у выхода, чтобы свет падал на пергамент. Быстро найдя место из книги Бытия, которое прежде цитировал, показал Ильину. Тот с восхищением сказал:

— Ну и память у вас!.. Скажите, а есть в Библии еще места, сходные по смыслу?

— Сколько угодно. Правда, этот славянский перевод не полон — в еврейском тексте Библии далее говорится, что символом Дана будет яхонт, а цвет его знамени — голубой, нарисована на нем змея… Теперь открываем книгу Числа, глава двадцать первая: «И сказал Господь Моисею: сделай себе змея и выставь его на знамя». Ну и, наконец, слова Христа из Евангелия от Иоанна, глава третья: «И как Моисей вознес змию в пустыне, так должно быть вознесену Сыну Человеческому, дабы всякий, верующий в него, не погиб, но имел жизнь вечную».

— Из Евангелия я знаю, — сказал Ильин. — Мне Добрыня показывал.

— Он до таких тонкостей дошел? — удивился Воздвиженский.

— Подсказали, говорит… Сам-то он, насколько я понимаю, больше мечом владеть горазд, на коне ездить. Всадник, одним словом.

— Заблудившийся всадник, — с горечью сказал схимник.

— Почему же заблудившийся? — возразил Ильин. — Он идет прямым путем, знает, чего хочет…

— Если Север не сумел предугадать исхода борьбы, значит, он давно уже сбился с дороги… Когда я был в хазарском рабстве, не раз слышал предание о том, что Дан в давние-давние времена оседлал дорогу, по которой огнепоклонники совершали паломничество в страну вечного льда. Что это? Я думаю, речь идет о той эпохе, когда предки хазар вышли к Каспию и на Волгу и пресекли общение между славянством и индоиранцами.

— В ваших соображениях что-то есть… В былинах и сказках богатыри бьются со Змеем, чтобы освободить воды, запечатанные им. Не о морском ли пути в Индию и Иран идет речь?..

— В Итиле я разговаривал с индийскими купцами. Они передавали, что их предки приходили в Иран — когда он еще не был захвачен мусульманами, — и вместе с персами шли к вечным снегам Кавказа, чтобы принести жертвы богу Агни, борющемуся с мировым Змеем. Они жгли нефть…

— Агни — Огонь, бог огня… Все совпадает. И то, что приходили на Кавказ — северный предел Иранской державы… Дальше-то дорога действительно была перекрыта… А снеговые вершины стали как бы заменой страны вечного льда… Торир говорил мне, что скандинавы верят в ледяной остров Туле, жилище богов…

— Вот видите, сколько интересных материй для вашей научной работы. Может, для того вас сюда и ввергла судьба, чтобы вы затем человечество к познанной истине приобщили… Чтобы заблудившемуся всаднику путь указали…

— Да, былины теперь надо в корне пересмотреть, очистить от наслоений. Там ведь, что ни строчка, то намек на истинные события. Вот, скажем, в рассказе об Илье Муромце — сначала князь Владимир заключает его в темницу, а затем выпускает, когда приходится все силы бросать на борьбу со Змеем. Это ведь искаженный пересказ истории Святополка — с той разницей, что Владимир тут уже полуположительный персонаж… Да и не только былины — все древнерусское искусства в новом свете теперь предстает. Взять, к примеру, такой вопрос, над которым я голову ломал: почему именно в Новгородской школе иконописи излюбленным сюжетом было «Чудо Георгия о змие»? Да и вообще конные святые — Федор Тирон, Федор Стратилат, Мина, Димитрий Солунский — это, как правило, работа новгородских иконописцев. Как-то сие не находило сколько-нибудь убедительного объяснения. Теперь понимаю: Новгород единственная из земель Руси, где вече победило князя, демократия восторжествовала над деспотией. А поскольку с вечем тесно связаны волхвы, это означает и победу языческого духа терпимости над тоталитарным учением. Конечно, в форме идеограммы, зеркально перевернутой христианской церковью. Впрочем, не только былины теперь можно переосмыслить. Те же духовные стихи взять, что в будущие века слепые старцы по Руси разнесут: один из главных сюжетов был о Егории Храбром. Своего рода церковная контрпропаганда. Это же в закодированном виде восхваление деятельности Ярослава. В крещении он Георгий, и именно по его приказу по всей стране введут празднование дня святого Георгия. Для того, чтобы легитимизировать, проще говоря узаконить дом Ярославов, всадника, популярного в языческой среде, отожествят с христианским патроном великого князя. Благо выдумывать ничего не надо греки уже проделали это в Каппадокии…

— Словом, за утверждение, закрепление Основного Мифа в новых условиях будут бороться полярные силы, хотя цели их окажутся разными. — Воздвиженский энергично потер руки, словно предвкушая бесспорное торжество своих планов.

— Что ни говорите, а все это доказывает: задуманное мной не так уж бесперспективно. Конечно, хотелось бы сразу все здесь вверх дном перевернуть, социальное равенство установить, от темноты, невежества людей избавить. Но как? Для этого ведь многие тысячи сознательных работников нужны. Так что, как ни рядите, а выше головы не прыгнешь, придется игру по тем правилам вести, которые не тобой установлены. И выдержку проявлять, не пытаться через эпоху перескочить — только вред от таких нетерпеливцев, по своей молодости знаю… Вот что, давайте договоримся: если вам суждено вернуться, обратите внимание — все ли осталось по-прежнему в русской истории. Особенно важно: станет ли изображение всадника, поражающего змея, гербом государства, как это было в наше время? Если да, то можете истолковывать это как сигнал из прошлого: мой замысел удался. В него будут посвящены немногие, но законом для них станет передавать Знание новому поколению.

— А у меня встречная просьба: не забыть о сюжете для икон — небесный воитель с огненным мечом…

— Понял. Вы хотите получить доказательство, что мои сверхъестественные способности, в том числе швыряться молниями, втуне не пропали?

— Не понимаю сам, зачем мне это нужно… Знаете, хочется иной раз получить от друга открытку с дороги.

Они помолчали. Ильин представил себе, как отнесутся у него в институте к идеям, которые они только что обсуждали. И поежился, с удивительной отчетливостью увидев яростно искаженное лицо своего научного руководителя. Голос Воздвиженского вернул его к действительности:

— Давно хотел сказать вам, Виктор Михайлович, о моем понимании таких терминов, как народовластие и деспотизм. При Владимире, при Ярославе, который грядет на смену Святополку, единовластие никогда не достигало и не достигнет тех пределов, как в абсолютных монархиях более поздней эпохи. Ведь оно делает лишь первые шаги после тысячелетий демократии. Речь может идти об относительном деспотизме.

— Прекрасно вас понимаю, Варфоломей Михайлович. Но от этого не легче. Все-таки я предпочел бы Святополка Ярославу.

— Тут вы поддаетесь эмоциям. Трезвый политический расчет подсказывает мне: сейчас стать на сторону догматиков язычества, таких, как Добрыня, значит проиграть исторический спор. Мы вернемся когда-нибудь к нашим ценностям, но только поставив себе на службу орудия, созданные нашим противником для нашего закрепощения. Вот тогда он, безусловно, проиграет, ибо мы будем и организационно сильнее, и идейно богаче… Что же касается самого Ярослава — он, конечно, интриган. Ваш рассказ о том, что согласно летописям все его братья до единого умерли не своей смертью, причем последний — Мстислав Тмутороканский, богатырь, каких мало, — на охоте в одночасье… Да и смерть Владимира как-то очень уж удачно совпала с приходом наемной дружины к Ярославу… И все же дело не в этом. Он действительно стал Мудрым, дал новое законодательство, способствовал укреплению мощи и авторитета Руси… Если уж на то пошло, то и Святополк, буде он останется все-таки у власти, не лучшие методы употребит. В борьбе за престол всегда творились и будут твориться злодейства. Политика — вы не хуже меня знаете грязное дело.

— Так вы оправдываете Ярослава?

— Я просто против наивного морализаторства — может, впрочем, это я сейчас с самим собой спорю — таким, каким был в молодости. Помню, в те поры возмутился до глубины души высоко почитаемым мной господином Герценом за одно его высказывание, а теперь совсем иначе на него смотрю…

— Что же это за высказывание?

— За каноническую точность на сей раз не ручаюсь, но смысл его таков: сердиться на прошлое — дело праздное; живой взгляд состоит в том, чтоб равно воспользоваться силами, хорошо ли они приобретены или дурно, кровью ли достались или мирным путем… Эпоха военного деспотизма пройдет, оставив по себе неразрывно спаянное государственное единство и силы, закаленные в тяжкой и суровой школе.

Ильин надолго задумался, переваривая услышанное. Потом сказал:

— Знаете, что я вдруг вспомнил?.. Впервые изображение всадника-змееборца появилось на русских монетах где-то в конце княжения Ярослава Мудрого.

— Киево-Печерский монастырь откроется явным образом в тысяча пятьдесят первом году, — деланно бесстрастно заметил Воздвиженский. — Тогда же его воспитанник Илларион возглавит русскую церковь. А в каком году скончается Ярослав?

— В пятьдесят четвертом, — развел руками Ильин.

На минуту задумался — не все сходилось в их рассуждениях.

— Вот что, однако, непонятно. Если в начале Ярослав выступает как ставленник византийских сил, то в конце своего княжения…

— Понял ваше недоумение, — с улыбкой заговорил Воздвиженский. — Все дело в том, как понимать фигуру будущего великого князя. Если это слабая личность, то сделается марионеткой, если действительно незаурядный политик может просто использовать в своей игре наличные силы.

— Выходит, по-вашему, он опирается на византийцев лишь в видах собственного возвышения?..

— Не знаю, насколько сознательно это делается. В политике очень часто бывает так: укрепившись, государь старается освободиться от тех, кому обязан своим возвышением. К тому же сама продолжительность правления Ярослава почти сорок лет — говорит о том, что он сумеет лавировать между различными течениями, выбирать наиболее влиятельных союзников.

— Так вы считаете, его прорусский курс во второй половине правления заслуга не самого Ярослава, а…

— А! — весело кивнул Воздвиженский. — Это результат усиления национальных сил — и Ярослав как реальный политик сделает ряд шагов, дабы привлечь на свою сторону влиятельные политические группировки.

— Выходит, любая — даже деспотическая форма правления — эволюционирует в результате изменения расстановки общественных сил? — раздумчиво произнес Ильин. — Пожалуй, вы правы — такой подход позволяет понять смену политического курса иных тиранов…

— Именно знание истории вселяет надежду, что начатая мной работа не напрасна, — убежденно сказал Воздвиженский. — Сейчас нас всего несколько человек. Но не будем забывать, что у истока любой, самой великой идеи горстка людей…

 

VI

Ильин очнулся от страшного удара, сотрясшего все его существо. Нестерпимый вой терзал его слух. Казалось, каждая клетка в муках корчится под неведомым смертоносным излучением.

Потом последовал еще один удар — тупой, холодный. В широко раскрытый рот, в ноздри хлынула вода. Судорожно колотя руками и ногами, обезумев от ужаса, Виктор бился в какой-то вязкой серой мгле.

Вдруг пелена беззвучно лопнула, в глаза ударило солнце, отраженное водной гладью. «Море!» — полыхнуло в сознании, и Виктор сразу понял, что с ним произошло…

Метеоритный кратер он отыскал без труда — руины башни, описанные Воздвиженским, оказались хорошим ориентиром в ровной как стол степи.

Склоны воронки, так же, как и вся местность вокруг, поросли жухлой травой. Потоптавшись в центре, где должны были находиться остатки небесного тела, Ильин ощутил легкий укол в сердце: что если все его выкладки яйца выеденного не стоят?

Было тринадцатое сентября, вечер. Стреноженные кони паслись на краю кратера, кося глазами вниз, где стоял их хозяин. Сменяя их, он почти без остановки полтысячи верст гнал от Семикаракоры, захиревшего хазарского города у впадения Донца в Дон.

Прошло около четверти часа, а Виктор все не мог решить, что ему делать. Отпустить коней на волю? А если ничего не произойдет? (Он даже в мыслях боялся теперь называть канал времени, и чем ближе к заветной дате, тем суевернее становился — словно помысел мог спугнуть Историю.)

Наконец, обреченно махнув рукой, Ильин поднялся наверх, снял с лошадей поклажу, расседлал их, снял путы. Потрепал по холке гнедка, потерся щекой о щеку буланого.

— Ну ладно, идите, ребята…

И поплелся вниз, устроил себе лежанку из куска войлока. Положив под голову седло и завернувшись в плащ из грубой сермяжины, закрыл глаза. Струна опять гудела — низко, тревожно. И хотя Виктор почти не спал последние три дня, сон долго не брал его.

Первое, что он увидел открыв глаза, была морда гнедка. Деликатно раздувая ноздри, конь обдавал его горячим дыханием. Буланый ревниво следил за ними, стоя на краю воронки.

— Эх ты, дурашка, — сказал Ильин. — Неужто не знаешь, что у древних славян примета была: коли конь воина обнюхивает — убитым быть.

Целый день потом, сидя на своем ложе, Виктор махал на лошадей руками, бросал комочками земли, чтобы заставить их уйти в степь. Он боялся, что животные пострадают, если все-таки произойдет…

Переодевшись в свою старую одежонку, Ильин пожевал вяленого мяса, попил теплой подтухшей воды из бурдюка. Попробовал еще заснуть, но ничего не выходило.

Чем выше поднималось солнце, тем жарче становилось на дне огромной ямы. Виктор с завистью смотрел, как колышутся былинки по краям кратера — там гулял степной ветерок, а у него внизу воздух лежал недвижно как желе.

Тень от седла становилась все короче, а потом начала вытягиваться в противоположную сторону. Ильина охватила тихая паника. Он сидел, уткнув голову в колени, сцепив руки, словно таким образом можно было унять басовую струну…

Когда прошло еще часа два, на него напал какой-то нечеловеческий аппетит. Виктор с яростью рвал зубами одеревеневшую конину, купленную в Семикаракорах, ожесточенно грыз сухари, словно вымещая на них некую обиду.

Потом он с головой закутался в плащ, чтобы не видеть, как вытягивается тень. Тут-то его и сморило…

Ильин плыл, то и дело натыкаясь на арбузные корки. Вода была достаточно теплой, и он совсем не замерз, преодолев километровое расстояние до берега. Но когда выбрался на сушу, его сразу начал колотить озноб.

Виктор снял футболку и джинсы, выжал. Снова надел и побежал по жухлому травяному ковру. В кроссовках чавкало.

Он ни о чем не думал, целиком поглощенный ощущениями: вот запылали ступни, вот все тело облепили горячие паутинки, вот разом задышала кожа и стало легче бежать.

И в этот самый миг, когда пришло ощущение бесплотности, чистой энергии, наполнившей почти невесомую телесную оболочку, он замер как вкопанный. Глаза отыскали в траве нечто… он забыл название… обрывок папиросной пачки… «Беломорканал»…

Ильин опустился на колени, повертел в руках выгоревшую бумажку с бледно-розовыми очертаниями России. Сглотнул тягучую слюну.

Но тут же пришла обжигающая мысль: «Канал построили, кажется, в тридцать четвертом… Так что…»

Виктор снова бежал, рыская глазами по сторонам. Клочок газеты, застрявший между стеблей травы, он увидел метров за полсотни и рванулся в его сторону, будто тот мог в любой миг исчезнуть.

Расправив лоскут бумаги, Ильин впился в текст без начала и конца: «…уженики района заверяют, что внесут достойный вклад в решение Продовольственной программы…» Прошептал:

— Всё. Дома…

Ильин помчался по степи, крича что-то несуразное, что-то глупо-сентиментальное.

Увидев булыжник, остановился, выбросил вперед руку, мгновенно напрягся. Разряда не последовало. И Виктор снова повторил:

— Всё. Дома…

Несколько часов спустя Ильин шел по пыльной улице совхозного поселка. Возле чайной он заметил киоск, пестревший обложками журналов, и резко повернул в его сторону.

«Так, тысяча девятьсот восемьдесят четвертый год, номер девять… Сентябрь… Порядок… Дома…»

Взгляд его остановился на бумажке, к которой была приколота дюжина значков. Торопливая надпись гласила: «Набор «Золотое кольцо». 4 руб. 20 коп.».

«Гербы… Ярославль… Суздаль… Москва!»

На красном щите золотой конь вздыбился над свившимся кольцами змеем. Копье всадника пронзило оскаленную пасть.