Со стороны моря Сурабая выглядит как узкая полоска дыма между небом и водой или как расплывшееся световое пятно, если ночь. Приблизившись, различаешь приземистые желто-коричневые или серо-белые строения, между которыми петляют хорошо утрамбованные глиняные дороги.

Через город протекает река. Иногда она мутнеет и будто с трудом перекатывает бурые волны. Однако когда ил оседает на дно, снова становится прозрачной, серо-зеленой и быстрой. Река называется Кали Мас, что означает «Золотой поток».

Когда-то в центре города, сразу за главной улицей, располагался монастырь с хорошо известной местным жителям благотворительной больницей. Последняя представляла собой кирпичное здание за белой оштукатуренной стеной без окон с выходящими на улицу деревянными арочными воротами. Во дворе стояла скромная часовня, а внизу, вдоль реки, тянулись низенькие пристройки для прислуги. Там же находились кухня, сарай для повозок и конюшня.

Посередине двора рос огромный варингин с выступавшими из-под земли белыми корнями. Джонгос, слуга-индонезиец, поддерживал во дворе порядок и вел непрерывную борьбу с сорняками, особенно под деревом, где стояла скамейка.

В конюшне жили две лошади. Время от времени белые сестры, под опекой которых находилось благотворительное учреждение, выезжали на повозке в город. За хозяйственными пристройками начинался покрытый непроходимыми зарослями прибрежный склон.

Перед кухней всегда горел огонь в небольшом открытом очаге. На нем повариха готовила монахиням еду. У нее была серая обезьяна, которая сидела в деревянной клетке и громко кричала.

Из всего этого сегодня сохранилось только главное здание и варигин. Но о монастыре уже мало кто помнит. А он принадлежал ордену урсулинок, которые то и дело сновали по двору в длинных белых одеяниях.

В те времена по стране прокатилась волна восстаний. Голландцы подавляли бунты с помощью преданных им малайцев. Босые, в оборванной синей форме, малайцы пробирались сквозь джунгли, преодолевая овраги и возвышенности. Далеко не у всех у них имелись ружья.

Иногда в часовне звонили в маленький колокол. Его звук был едва слышен за доносившимся с улицы шумом – криками торговцев, цокотом копыт и скрипом тяжелых телег, которые тянули по дорогам запряженные парами быки. Перед серо-белыми стенами без окон, окружавшими монастырь, день-деньской не стихал людской поток.

Малайцы, яванцы, армяне, арабы и китайцы вздымали босыми ногами пыль. Среди них были торговцы вразнос и владельцы лавок, земледельцы, и кули, и рыбаки, прибывшие в город на своих лодках-праусах под коричневыми парусами. Повара выходили на рынок за продуктами, слуги бегали по поручениям господ, и повсюду кишели грязные, полуголые дети.

Даже в самые жаркие часы народу на улицах не убавлялось.

Только с наступлением темноты за стеной было слышно, как колокол из часовни звонил к вечерне. Тогда монахини собирались в зале с простым деревянным крестом на стене, с которого на них устало смотрел Иисус Христос. В этот час из открытых дверей пристроек доносился шум. От очага к широким светло-зеленым листьям банановых деревьев поднималась прямая струйка дыма. Из часовни слышалось пение монахинь на незнакомом слугам языке.

Бледные лица сестер видели мало солнца. В свободное от молитв время одни из них наставляли учениц монастырской школы, другие ухаживали за пациентами больницы – приземистого вытянутого здания по другую сторону двора.

В монастыре туземцам оказывали бесплатную медицинскую помощь, а потому койки никогда не пустовали. Напротив, человеческие тела лежали на земляном полу, как тюки. А у ворот за больничным корпусом, под лучами палящего солнца, часами сидели и полулежали больные, ожидавшие своей очереди.

Они приходили к урсулинкам со всех концов страны. Иные добирались по многу дней из отдаленных горных селений. У некоторых на лицах и пальцах были язвы, другие демонстрировали сестрам волдыри и открытые раны на разных участках тела, третьих знобило или лихорадило, четвертые приносили истощенных, с угасшими глазами детей.

Бывало, сестрам приводили одержимых злыми духами. И тогда туземные слуги стремглав мчались к реке, потому что таких болезней они страшились больше всего.

Сестры же, напротив, спешно оставляли свои занятия и спешили к человеку, в чьем теле неистовствовали бесы. Для одержимых была отведена специальная маленькая комната, запиравшаяся на тяжелый висячий замок.

Однако, заслышав вечером звон колокола, все не дождавшиеся приема больные покидали территорию монастыря. Потому что рабочий день кончался, и наступало время покоя и мира. Сестры возносили молитвы своему белому Богу, а повариха слушала их песнопения, сидя у очага на корточках.

Потом опускался вечер, поглощая дневные краски и наполняя мир своими звуками: стрекотом сверчков, пронзительными криками тропических ящериц и доносившимися со стороны реки лягушачьими концертами. И тогда повариха вставала и отправлялась на покой, разминая отекшие ноги. А ее джонгос нес в трапезную дымящиеся блюда с рисом и овощами.

Так проходили дни за днями, которые складывались в месяцы, годы и десятилетия. Каждое утро вставал над миром огненный глаз солнца. Вечером он гас, оставляя в небе пылающие красные полосы. Негромкий колокольный звон сзывал сестер на вечернюю молитву. А затем время останавливалось, и земля – с городами и селениями, равнинами и горами – погружалась в изначальный мрак.

Но однажды ночью в арочные монастырские ворота постучал незнакомец.

Он несколько раз ударил кулаком в деревянную створку, но ответа не получил – разве что из конюшни, где испуганно заржала лошадь. Лишь после того как пришелец закричал как мог громко, во дворе послышались голоса и торопливые шаги. Наконец ему открыл джонгос с карбидной лампой в руке; за его спиной толпилось множество других туземных слуг, в саронгах, с наброшенными на плечи одеялами. Потребовалось совсем немного времени, чтобы поднять на ноги весь монастырь.

Чужак оказался совсем молодым белым мужчиной. На его голое тело был наброшен потрепанный форменный китель, из-под которого выглядывала набедренная повязка с заткнутым за нее ножом. Брюк не было, однако ботинки имелись. За плечами молодого человека висело ружье и плетеная сумка, какие носят туземцы на островах. Красные, как в лихорадке, щеки покрывала щетина. Грязные светлые волосы торчали в разные стороны. Но самое интересное оказалось в свертке, который молодой человек держал в руках.

Это был завернутый в грязный саронг годовалый ребенок, маленькая туземная девочка. Пока гость демонстрировал ее собравшимся, она не издала ни звука, только молча озиралась черными, как два уголька, глазами. Толпа вокруг мужчины с ребенком росла. Поварихи и конюхи, садовники и посыльные, даже управляющий-крани, знавший грамоту и помогавший сестрам вести счета, не остались в постелях.

Вскоре появились монахини – сестры Береника, Аннеке, Тереза и другие. Мерцающий свет карбидной лампы выхватывал из темноты их лица и причудливое переплетение корней варингринового дерева за их спинами. На белой стене дрожали огромные тени. Ребенок смотрел внимательными, широко раскрытыми глазами, словно старался все это запомнить.

При этом девочка по-прежнему молчала. Даже когда ее забрали у мужчины и под возбужденный шепот отнесли в комнатку поварихи, где не было ничего, кроме окна, низенького стола и спального коврика.

Тут же послали за женщиной, жившей неподалеку от монастыря, которая недавно родила ребенка. Та, заспанная, пришла, шлепая сандалиями, села за низенький столик и обнажила одну грудь. Не издав ни звука, ребенок обхватил набухший сосок губами.

В это время мужчина сидел на деревянной скамье в трапезной, в окружении белых сестер. От усталости он завалился на стену. Теперь стали заметны царапины на его щеках и свежие комариные укусы на лбу. Он явился, как выяснилось, издалека, с острова Мадура. День и ночь он шел через деревни, потом пробирался сквозь джунгли до побережья. Остров покинул на рыбацкой лодке-праусе. Вместе с ребенком спал на песке, а утром съел собственноручно поджаренную рыбу, прежде чем двинуться в сторону города.

Все это время он направлялся в монастырь урсулинок. Мать ребенка умерла от лихорадки. Он жил с ней как с женой все те годы, пока его полк стоял в их городе. Потому что он солдат колониальной армии – молодой человек посмотрел на прислоненное к стене ружье, на котором только теперь сестры разглядели герб с голландской короной.

И когда его «ньяи» заболела и захотела домой, он взялся сопровождать ее и ребенка. Деревня находилась на северном берегу пролива Мадура, и солдат задержался там дольше, чем планировал. По временам болезнь как будто отступала, однако потом снова усиливалась, так что уверенности в благополучном исходе у него не было. Местный знахарь-дункун варил для больной настои и шептал над ней заклинания, однако выздоровления не наступало. Когда же женщина умерла, солдату настала пора возвращаться в полк. Он и так отсутствовал непозволительно долго.

Сейчас ему нужно спешить. Все это время до него доходили слухи, что его полк движется через горы. Ему нужно туда, по его расчетам, он должен догнать свое подразделение.

В трапезной стало тихо, только мерцала карбидная лампа. Монахини молчали, пораженные историей солдата. Никогда им не приходилось слышать, чтобы белый мужчина проявлял такую заботу о туземке.

Как видно, он и вправду ее любил.

Солдат понимал, что за долгое отсутствие его ждет наказание, ведь ему дали всего несколько дней отпуска. Всем казалось естественным, что он оставит ребенка в родном селении женщины – такие «ньяи-дети» имелись едва ли не в каждой деревне архипелага. Но ведь это его ребенок, мужчина сделал паузу. И он будет опекать его, как бы тому ни удивлялись окружающие. Он не знает, почему так получилось, но это так! Монахини молча переглядывались. Солдат колониальной армии, пробирающийся через джунгли с ребенком туземки, – такого они еще не слышали. Мужчина утер лоб грязной ладонью и продолжил.

Собственно, он не знает, как долго плутал в джунглях, потому что давно потерял счет времени. Так бывает с теми, кто надолго задерживается в деревнях туземцев. Тем не менее ему удалось отыскать святую обитель. Солдат долго бродил вдоль серо-белой стены. Сердце подсказывало ему, что за ней живут добрые женщины. И теперь он хочет препоручить им свою дочь. Девочка должна быть воспитана христианкой и обучена грамоте. Он обещает посылать несколько флоринов с каждого своего жалованья на ее содержание, а когда придет время, заберет ее.

Молодой человек откинулся на стену, оглядывая сестер голубыми глазами. Он слишком устал. Но прежде чем они успели его о чем-либо спросить – например, о том, что сталось с его брюками, – дверь открылась, и сама повариха внесла в трапезную блюдо с горячим рисом и овощами и воду.

Солдат набросился на пищу с жадностью голодного зверя, не замечая ни стоявших вокруг сестер, ни поварихи и ее джонгос, ни других слуг. Расправившись с ужином, он изъявил желание помыться и лечь спать. Не имеет значения, есть ли у них лишняя кровать, добавил он. Он готов лечь на голой земле.

Однако сестры отвели гостя в меблированную комнату, которая в ту ночь оказалась пустой. Даже местные злые духи, видно, покинули ее, потому что солдат тут же провалился в глубокий сон без сновидений. А когда он проснулся, огненный глаз солнца уже высоко стоял над окружающими город лесистыми горами.

Так говорили. И еще что он был уроженцем Фризских островов, напоминающих брошенную возле нидерландского побережья нитку жемчуга. В этом пункте сестры могли ослышаться или чего-то недопонять. Но несомненно одно: девочка, которую принес в монастырь солдат, выросла в ту самую женщину, чье изображение было на бабушкиной фарфоровой чашке.

Утром молодой человек опять взял на руки дочь и стал носить ее по двору. Он что-то говорил ей, и она как будто понимала, потому что в ответ смеялась и казалась веселей, чем вчера. Наконец солдат опустился на скамью под варингиновым деревом, посадил девочку на колени и огляделся. У больничных ворот, как всегда, сидели и полулежали туземцы. От корпуса к корпусу сновали сестры в струящихся белых одеяниях. Время от времени с улицы заходили торговцы с огромными корзинами на пружинящих бамбуковых шестах. Они приносили рамбутан и папайю, инжир, яйца и овощи. И кухарка, присев на корточки, долго перебирала зелень и тыкала пальцами плоды, прежде чем назвать свою цену.

Джонгос-садовник подрезал широким ножом растения, которых не должно быть в саду. Время от времени он поворачивал улыбающееся лицо в сторону «оранг бланда», что сидел на скамейке.

За воротами скрипели телеги и раздавались пронзительные голоса. Пахло листвой, дымом и речным илом, потому что время года стояло засушливое. Ребенок прислонился головой к голой груди солдата. Так они и сидели – молодой человек из города Аккрум и девочка.

Вскоре она сощурила глаза, словно улыбнувшись солнцу, и крепко уснула.

Ей снилось, как они с отцом пробирались сквозь лес, такой дремучий, что солнечный свет почти не доходил до земли. Одной рукой отец держал ее, а в другой сжимал широкий нож, которым срезал лианы и воздушные корни, скрывавшие от глаз и без того едва видимую тропу. Его кожа была горячей и влажной. Иногда отец напевал бесконечную песню без слов, мелодия которой то монотонно шла вверх, то опускалась. Недавно он похоронил любимую женщину и теперь казался потерянным.

Время от времени он замолкал. В глазах девочки мелькали цветные пятна – темно-коричневые пустоты в провалах между корней, поверх которых плавали светло-зеленые блики пронизанных солнцем листьев. Во сне она чувствовала влажное тепло отцовского тела.

Лучи ложились белыми, голубыми, изумрудными полосами, напоминавшими отраженные в воде огни уличных фонарей. Они струились вверх, придавая полянам сходство с высокими залами, в глубине которых воздух мерцал фиолетовым.

А мужчина все шел и шел, прижимая к себе ребенка.

В изумрудных зарослях алели цветы, чернели, отливая синим, какие-то плоды. Зеленый свет просачивался всюду, в воздухе плыли зеленые волны, пронизывая тело девочки, заполняя ее глаза и уши, так что она уже не отделяла себя от зелени. И с каждым шагом они все дальше углублялись в джунгли.

Пока девочка спала, мужчина осторожно поднялся со скамьи под варигиновым деревом и передал ребенка чужой женщине – белой или туземке, я не знаю. А сам взял свою плетеную сумку и ружье с голландской короной, заткнул нож за обернутую вокруг пояса полоску ткани и вышел за арочные ворота.

Было раннее утро. Солдат посмотрел по сторонам, направо и налево, прежде чем продолжить путь. Он ни разу не оглянулся назад и вскоре исчез в уличной толпе, среди запряженных волами повозок, рикш с тележками и тачек, которые тащили перед собой кули.

Он не прислал урсулинкам ни единого флорина и так и не вернулся за своей дочерью.

Молодой человек не оставил ничего, кроме имени, и девочка, выросшая среди белых сестер, знала только, что ее отца зовут Дирк Феннема. Об этом ей рассказали монахини. Но как звали ее мать, ту, что умерла от лихорадки в деревне на острове, самом большом у побережья Сурабаи, не знал никто. Имя, которое она успела дать дочери, прежде чем окончательно впасть в забытье, солдат также унес с собой.

Сестры дали ей новое – Кристиен.

Между водой и сушей пролегает чуть заметная линия. Не менее тонкая отделяет море от неба. И девочка, выросшая в монастыре урсулинок, всю жизнь чувствовала себя балансирующей на подвижной, как канат, границе. Иногда ей казалось, что ее задача – не допустить смешения стихий. Иногда она, напротив, ощущала себя связующим звеном между ними. Но чаще всего девочка чувствовала, что граница пролегает внутри нее. В ее душе свет и тьма так близко подходили друг к другу, и переход был так резок, что это пугало окружающих.

Все, что сошлось в этом ребенке – в его теле и в его душе, – было не сбалансированно, дисгармонично, а потому, как замечали многие, безобразно.

И Кристиен об этом знала, потому что ее способность читать мысли окружающих превосходила средние человеческие возможности. Ей было достаточно взгляда, жеста или малейшего изменения голоса.

Из-за этого она пролила в жизни немало слез. Потому что чувствовала, что с ней что-то не так, в ней заложена какая-то ошибка, недоразумение, гораздо существеннее, чем «неправильный» цвет кожи или разрез глаз. Девочка пыталась найти себя то по одну, то по другую сторону границы. При этом она каждый раз всячески старалась забыть свое прошлое состояние. Но именно в момент, когда ей это как будто удавалось, являлось напоминание, причем не откуда-нибудь, а из ее собственной души.

От этого возникала неуверенность, колебания и неприятие всего, что ее окружало. Люди это видели и воспринимали не менее болезненно, чем она сама.

Девочка была осуждена пребывать в каком-то неустоявшемся, неопределенном состоянии. Она походила на бесформенное морское существо, какие иногда поднимаются из глубин на поверхность, чтобы глотнуть воздуха, или на невидимого глазу зверька, какие обитают в илистых лужах и расселинах камней.

Считалось, что ей нельзя доверять. Но даже зная это, пообщавшись с ней, каждый чувствовал себя обманутым.

Впрочем, поначалу все это было неочевидно.

На первый взгляд, Кристиен ничем не отличалась от других детей, тех же «индо» – отпрысков смешанной крови, какие часто встречались в то время в ее стране.

Черные волосы росли прямыми, как дождь. Темно-карие глаза имели форму лодок, сужающихся не только к носу, но и на корме. Кожа Кристиен имела тот же оттенок, что и у других мальчиков и девочек, живших в пристройках для прислуги. Или все-таки была чуть светлей, а на щеках – даже слегка прозрачной, чего не наблюдалось больше ни у одного из маленьких туземцев?

Увы, нет. Сестры качали головами. Ничто не выдавало в Кристиен дочь голландского солдата. Некоторые индонезийские девочки казались даже более светлокожими, чем она.

Правда, некоторые находили ее черты грубоватыми, а лицо угловатым – совсем как у того молодого человека, который принес ее в монастырь. Она вообще казалась более крепкой, чем другие дети, и обещала вырасти выше всех. Вскоре монахини отметили красивую форму ее ноздрей и то, что нос Кристиен изящнее, чем у других индонезийцев, и не такой широкий.

Сестры часто обсуждали внешность Кристиен и ее будущее. Потому что в их сознании одно было неотделимо от другого, даже если они никогда не высказывали эту мысль прямо. Они будто ждали, что отец должен вот-вот в ней проявиться, как будто только таким способом он и мог выполнить данное им обещание.

Однако надежды оставалось все меньше. Издали играющие во дворе дети сливались в сплошную коричнево-черную копошащуюся массу. Потом они вдруг отделялись друг от друга и, как стая обезьян, мчались через заросли к реке.

Кристиен никогда не поспевала за ними. Разве это и выделяло ее из их среды.

Поначалу на это не обращали внимания, ведь девочка была намного младше остальных. Однако потом стало ясно, что дело не в возрасте. Она росла неуклюжей. В ее движениях была медлительность, какой не наблюдалось у других.

Девочка часто спотыкалась и падала. Некоторым она всегда казалась заспанной. Что-то с Кристиен было не так. Передвигаясь по земле, она словно пробовала на ощупь поверхность, осваивала новую, не свойственную ей среду обитания.

Кристиен боялась теней и огня. А обезьяна, жившая у кухарки в деревянной клетке, однажды довела ее до истерики.

В тот день, глядя на обезьяну, Кристиен пронзительно закричала. И тогда повариха взяла ее за шиворот и ткнула лицом в прутья деревянной клетки. В этом не было ничего необычного, в монастыре так обращались со всеми детьми.

Повариха была стара. На ее глазах родилось и выросло много детей. Немало их навсегда покинуло стены обители, потому что слуги приходили и уходили, оставалась только она.

Но никогда еще ей не приходилось видеть ничего подобного.

Лицо девочки словно окаменело. Только в зрачках что-то пульсировало, будто туда переместилось сердце. Стоило поварихе ослабить хватку, как тело Кристиен обмякло, и она как подкошенная рухнула на пол. Некоторое время девочка оставалась неподвижной, так что дети принялись окликать и дразнить ее и тыкать в нее палками. Когда же Кристиен наконец пробудилась к жизни, в ее глазах застыло отсутствующее выражение, а зрачки подернулись чуть заметной голубоватой пленкой.

Кристиен была не такой, как другие индонезийские дети. Различия туземцы списывали на ее происхождение. Она жила в пристройке для слуг, и это казалось естественным, ведь у монахинь и без нее дел было невпроворот. Держать девочку в сестринском корпусе было неразумно, да и вряд ли возможно. А возле слуг всегда копошились дети, одним больше, одним меньше – для туземцев это не имело значения.

Всегда находился кто-то, кто мог позаботиться о неуклюжей малышке: принести ей чашку риса на обед или постелить спальный коврик. Никто не обижал Кристиен. Напротив, ее все любили и наделяли ласковыми прозвищами, как и других детей: «маленькая обезьянка», «бегемотик», «разноцветная пташка».

А вечером, когда сестры ужинали в трапезной с вмурованными в стену скамьями из полированного дерева, Кристиен всегда находилось местечко среди слуг, собиравшихся на кухне покурить крепкие «крекеты» и послушать сказки.

Их исполняли речитативом, нараспев – один начинал, другой подхватывал. Это были жестокие сказания, где добро противостояло демонам и злым духам в птичьем обличье. Храбрый Арджуна пребывал в своей стране, а обезьяний бог – в своей, и тем не менее они постоянно встречались, словно для сказки не существовало расстояний.

Герои менялись друг с другом телами, звери принимали человеческий облик, используя превращение как военную хитрость.

Это были древние легенды, которые люди знали с детства, но все же не могли ими наслушаться. Голоса причудливо переплетались, образуя сложные узоры, слова пелись, шептались, проговаривались хором, так что в конце концов казалось, что не в человеческом горле рождается песня, а напротив, жизнь певца, без этих звуков случайная и бессмысленная, обретает реальность только в ней.

Девочка слушала или дремала в объятьях кого-нибудь из туземцев. В полумраке извивались змейки сигаретного дыма.

Но не все вечера выдавались такими мирными. Бывало, между туземцами и белыми сестрами что-то не ладилось. И тогда в домике для прислуги или на кухне раздавался свистящий звук, будто кто-то резал воздух остро отточенным ножом. Для экзекуции требовалось не так много, поэтому такое случалось часто.

Сначала в пристройку прибегала одна из монахинь, например, сестра Береника, и тыкала под нос поварихи грязное блюдце, на котором ее джонгос подал сестрам еду. Или кранин – чаще это бывал именно он – обсчитался, заполняя расходные книги, например, вычел там, где нужно прибавить, отчего итоговая сумма вышла неправильной. Сестры знали, что туземцы ненадежны, особенно льстивый кранин с хитрым прищуром.

В такие вечера бывало не до сказок. Иногда, собравшись на кухне, прислуга молчала, вслушиваясь в свистящий звук. Однако порой им вспоминались другие легенды, которые не пели, а шептали приглушенными голосами, – не менее жестокие, чем похождения Арджуны, истории о белых, «оранг бланда».

Они рассказывали о том, что происходило в домах по соседству с монастырем или чуть дальше. Часто речь шла о непрекращающейся войне между белыми и туземцами, особенно ожесточенной на острове Суматра. Потому что на Суматре туземцы сражались с белыми вот уже не одно десятилетие или, как любила говорить повариха, от начала времен. С того самого дня, когда в рассеивающемся Великом тумане впервые обозначились контуры мироздания.

Именно тогда разошлись стихии, и пролегла граница между добром и злом. Возникли пропасти и вулканы, темные и белые люди. И с тех самых пор, как все разделилось, чтобы никогда больше не слиться, темные ненавидят белых.

В такие дни вокруг девочки словно сгущались тучи. Она оказывалась по ту сторону границы – даром что выглядела и говорила, как они. Но это было неправильно. Окрестные поселки кишели ньяи-детьми, и все они считались среди туземцев своими. Неважно, что девочку принес в монастырь голландский солдат – в конце концов, всех их сюда кто-нибудь когда-нибудь принес или привел, – а ее происхождение в равной степени возбуждало любопытство и темнокожих слуг, и белых сестер.

Здесь крылось нечто другое, для обитателей пристройки непостижимое.

Наступило время, когда сестры стали забирать Кристиен в свой корпус, где обходились с ней иначе, чем с остальной прислугой.

С момента появления девочки в монастыре прошло уже несколько лет, и вот, когда Кристиен научилась ходить и говорить и ей впервые обрезали ножом черные волосы, сестры вспомнили, что обещали солдату воспитать ее доброй христианкой.

С тех пор о нем не было ни слуху ни духу, и он не прислал монахиням ни единого флорина. Однако сестры чувствовали, что не вправе обмануть отца в этом пункте, и девочку забрали.

Отныне она не бегала по двору голая или обмотав круглый живот тряпками наподобие саронга. Одна из сестер раздобыла ей платье, в котором малышка каждый вечер стояла перед домиком для слуг, дожидаясь вечерни. От плетеной стены ее отделяло несколько метров. Ближе Кристиен подойти не могла, потому что спиной чувствовала исходившую от пристройки ненависть.

В такие минуты граница проходила внутри нее, и Кристиен будто разрезали надвое острым ножом.

Так она ждала под лучами палящего солнца, пока одна из монахинь не отводила ее в часовню. Они быстро исчезали в скромном здании, где обитал белый бог. Только тогда окончательно стало ясно, что Кристиен сделана не из того теста, что остальные, и что ей предназначена совсем другая жизнь.

Когда же она опять возвращалась к слугам, окруженная стеной молчания, вот-вот готовой взорваться, в воздухе словно происходило невидимое брожение, как в реке, в глубине которой беснуются недовольные духи. Но иногда сестры оставляли Кристиен ужинать в своей трапезной, и это было хуже всего, потому что там ее, наравне с другими, обслуживал джонгос-не-держащий-спины.

По-голландски сестры называли его «беспозвоночным» и смеялись над ним – впрочем, без злого умысла, ведь джонгос все равно не понимал их языка. Но девочка как будто догадывалась и не смела поднять глаза, когда, склонившись в три погибели, он ставил перед ней миску риса.

Потому что в домике для слуг джонгос был совсем другим человеком.

Когда на следующий день Кристиен встречала его на кухне, представить себе не могла, что он может ей поклониться или позволить отчитать себя.

Поэтому в трапезной Кристиен и боялась взглянуть ему в лицо.

Но чаще после вечерни сестры отпускали ее ужинать со слугами, и она возвращалась в пристройку в своем платье. Так Кристиен и металась, пересекая границу то в одном, то в другом направлении, с любопытством, хотя, казалось, без особой охоты. Возможно, все случилось бы иначе, будь у нее в пристройке близкий человек. Но туземцы, особенно женщины, не задерживались у сестер подолгу, а детей забирали с собой.

Вероятно, поначалу кого-то Кристиен любила больше других. Но потом эта женщина ушла, и на ее месте оказалась другая. Незаменимой оставалась только повариха, но она была старой и рассеянной. Когда-то давно она явилась в город издалека, сменила немало мест и родила троих детей от одного голландского господина. Он увез их с собой, и теперь они жили далеко за морем.

Теперь повариха ждала только смерти. Девочку по имени Кристиен она не любила, потому что чувствовала ее неискренность. С тех пор как сестры стали забирать ее к себе, все еще больше усложнилось. Возвращаясь от них, девочка стала заискивать перед туземцами, словно вымаливала внимание к себе. Однако те не спешили поддаваться жалости.

Отныне Кристиен не было места в их кругу, и ее это возмущало. Кто бы мог подумать, что столько эмоций дремлет в ее неуклюжем теле. А сколько притворства! Ведь новое окружение нравилось ей гораздо больше, чем прежнее, но как она притворялась!

С годами становилось только хуже. Девочка словно теряла форму, как тростник, который слишком долго вымачивали в воде, и постоянно нервничала. В разговорах со слугами она всячески принижала белых сестер и тем не менее снова стремилась в их общество. Повариха острее других чувствовала лживость этого ребенка и поэтому, завидев Кристиен во дворе, отводила свои слабые старческие глаза куда-нибудь в сторону реки.

Тогда еще жила память о величии Ост-Индской компании, это потом настали другие времена. Но поток кораблей из Европы не иссякал.

Они покачивались на смарагдовых водах Яванского моря в ожидании ценных грузов – кофе, сахара, табака, копры и масла. Джунгли вырубали под плантации, страна покрылась сетью железных дорог. Из-за моря прибывало все больше молодых белых мужчин. Одни из них оставались в конторах больших торговых домов в Сурабае, другие отправлялись на сахарные и кофейные плантации.

В Гааге и Амстердаме склады полнились поставками из тропиков. Одновременно росла колониальная армия. Теперь ее части стояли не только на Яве и Суматре, но и в джунглях Борнео и на затерянных за ним островах. В Сурабаю прибывали естествоиспытатели, чтобы изучать орхидеи или искать ценные минералы, инженеры – возводить мосты, музыканты – играть симфонии. В городе появились мощеные улицы, аллеи и роскошные площади, открывались клубы, концертные залы, кинотеатры.

Деревянные ворота местных домов украшали резьбой. Женщины носили роскошные туалеты. Прошло немного времени – и Ява стала законодательницей моды, распространившейся до самой Европы. Потому что ткани из сокровищниц яванских князей поражали воображение изяществом рисунка, а ювелирные изделия – утонченностью форм.

Однако стремительное развитие колонии почти не отразилось на жизни девочки по имени Кристиен.

Со временем все-таки нашелся человек, с которым Кристиен сблизилась.

Это была Тинеке, юная урсулинка из крестьянской семьи. Что она собой представляла?

Однажды я стояла на мосту через Золотую реку, куда стекает весь навоз с окрестных полей. В тот день жилища под мостом оказались затопленными. Волны уносили тряпье и прочую плавучую рухлядь, спасавшие свой скарб туземцы кашляли. Я увидела на берегу голландскую девушку с фотоаппаратом, у которой, очевидно, не хватило сил снять все это на пленку. Она повернулась и пошла прочь. Неподалеку ее ждал мужчина в автомобиле.

Тогда я подумала, что Тинеке, должно быть, выглядела так же, как эта девушка: круглые румяные щеки, надо лбом – легкий пушок, волосы заплетены в толстую косу.

Эта совсем юная девушка с бледной, почти прозрачной кожей выросла в одной из деревушек, что разбросаны по нидерландскому польдеру, и отправилась в далекую тропическую страну, чтобы нести ее жителям Благую весть. Однако на Яве ее охватила тоска по дому. Во сне ей виделся мягкий закатный свет над Северным морем и лица родных, прежде всего матери. Вставая утром, Тинеке не знала, как ей пережить очередной день.

Она понимала, что уныние проистекает от слабости и недостатка веры. И Тинеке молилась, каялась и нередко плакала, отчего ее щеки пылали, как в лихорадке. Но лицо матери все равно стояло перед глазами. Иногда беспросветной тропической ночью она лежала на койке, глядя куда-то в темноту, и слышала стук собственного сердца.

Все здесь казалось ей отвратительным: язвы на грязных телах туземцев, запах гноя, крики со стороны улицы и мутные воды реки. Остальные сестры не теряли присутствия духа. Они работали, молились, несли Слово Божие и пели гимны высокими, чистыми голосами.

Однажды Тинеке заметила в саду маленькую девочку в плохо скроенном платье. Малышка не двигалась и смотрела куда-то в пустоту. Она была грязной и непричесанной. Тинеке знала ее историю, однако Кристиен появилась в монастыре задолго до нее самой.

Кристиен давно уже жила у сестер, когда Тинеке, по бедности и невежеству, решилась пересечь море. Она думала, что несет в своем сердце огонь, способный осветить эту темную страну, но он оказался слишком слабым. Однако сейчас, глядя на эту безобразную «индо», Тинеке снова его почувствовала. Она подошла к девочке и опустилась перед ней на колени.

Тинеке достала носовой платок и вытерла грязные щеки Кристиен. Ни один мускул не дрогнул на лице малышки. Тинеке вспомнила, что говорили о той сестры: туго соображает и даже как будто не всегда понимает, что ей говорят. «Она похожа на комок глины, – подумала юная послушница. – Интересно, сколько ей лет: пять или, может, шесть?»

В тот день во время вечерней молитвы Тинеке посадила Кристиен себе на колени. Малышка оказалась на удивление тяжелой и все время оставалась неподвижной, как каменный идол.

На следующее утро, прежде чем выйти в сад, Тинеке взяла с собой расческу. Устроившись рядом с Кристиен на скамейке, она принялась распутывать ее черные пряди. Они выглядели безжизненными, как мочалка. Кристиен терпела, не издав ни единого звука, и это удивило Тинеке. «Возможно, туземцы не чувствуют боли, когда их дергают за волосы», – подумала она, вырывая очередной колтун. Она, казалось, слышала о чем-то подобном.

Наконец Тинеке закончила работу и придирчиво оглядела малышку. Та стояла как истукан, и девушка пошла прочь. Отойдя на некоторое расстояние, она оглянулась и вздрогнула, охваченная неприятным чувством: этот неуклюжий безобразный ребенок неожиданно напомнил Тинеке ее саму.

С тех пор Тинеке решила избегать Кристиен. Однако девочка уже успела к ней привязаться. Она заявлялась в больницу и молча смотрела, как Тинеке промывает и обрабатывает раны, стоя на коленях рядом с какой-нибудь койкой. Поначалу девушке это не нравилось. Ей и без того была неприятна эта работа. Но потом Тинеке привыкла, что Кристиен следует за ней повсюду как тень.

Со временем она стала помогать Тинеке освободиться от ненужных мыслей. В присутствии неуклюжей малышки девушка будто забывала о собственной слабости и страхах. Скоро они уже сидели рядом на скамейке под варингиновым деревом. Случалось, Тинеке пела, но не божественные гимны, а песни, которые слышала в детстве от мамы. Она делала это не ради Кристиен, а для себя, но без Кристиен скорее всего ни за что на это бы не решилась. Девочка не понимала ни слова, однако слушала с таким вниманием, что Тинеке невольно ей позавидовала. Она и сама хотела бы с таким жаром внимать голосу веры, но тот с каждым днем раздавался все глуше. Подумав об этом, Тинеке поднялась со скамьи и пошла прочь.

Каждое утро, куда бы Тинеке ни направлялась по делам, она всюду встречала Кристиен. Как-то раз она даже заметила на лице ребенка подобие улыбки. Тогда Тинеке взяла девочку под руку и вместе с ней стала смотреть, как джонгос отпирает ворота перед ожидавшими приема больными.

Шло время. Вскоре сестры заметили дружбу Тинеке и малышки и благословили ее. Они решили, что забота о ребенке пойдет на пользу юной послушнице, чье душевное состояние давно их беспокоило. Так Тинеке получила задание обучить маленькую «индо» грамоте.

Монахини и сами понимали, что пренебрегали этим ребенком, – у них и без того дел было невпроворот. К тому же солдат бесследно исчез и не присылал обещанных флоринов. Раньше они недоумевали, что делать с Кристиен, а теперь решение пришло само собой.

– Хорошо, что нашелся человек, взявший ее на попечение, – сказала сестра Береника, самая старшая среди монахинь по возрасту и дольше всех прожившая на Яве. – Иначе она непременно сбежала бы и сгинула в какой-нибудь деревушке в джунглях.

И что они сказали бы солдату, если бы он действительно вернулся?

Для Кристиен рядом с Тинеке время текло незаметно.

Иногда, по окончании занятий в монастырской школе, Тинеке и Кристиен отправлялись в прохладную классную комнату. Девушка садилась за парту и, подперев рукой румяную щеку, вспоминала свои школьные годы: ветреные зимние дни на побережье, запах угля, свежей рыбы и хлеба и витающих в прозрачном воздухе снежных мух.

Сжимая в руке перо, девочка осторожно выводила голландские буквы. И каждое слово и фраза приближали ее к отцу, потому что Кристиен ни на минуту не забывала о солдате и ждала его каждый день. Ее движения были по-прежнему неуклюжи, как у копошащегося в глине гиппопотама, однако здесь ее медлительность оказывалась как нигде к месту. То, что до сих пор считалось ее недостатком, обратилось в достоинство. Терпение и усердие стали ей лучшими помощниками в освоении грамоты.

А потом Тинеке рассказывала ей – простыми, крестьянскими словами, как и сама слышала в детстве – легенду о добром Иисусе и Его смерти на кресте. Так Кристиен узнала о чудесах и многих хороших людях: праведнике Ное, царе Давиде и Симоне-Петре, а также о злых и коварных, вроде Иуды Искариота.

Все это мешалось в сознании девочки со сказками, которые она слышала раньше. Так Иуда обретал черты кранина и его хитрый прищур. Когда-то кранин повредил себе глаз и навсегда остался кривым, и, поскольку до той поры он напоминал Кристиен обезьяньего бога, стало ясно, что он происходит из царства, которым правит Иуда Искариот. А добрый Иисус, напротив, имел лицо храброго Арджуны и так же сжимал в руке разящий меч – здесь Кристиен снова представляла себе солдата, прорубающего просеку в джунглях.

Иисус Христос дал пригвоздить себя к кресту, но потом, как и Арджуна, обманул врагов и возродился в новом, более грозном облике, с пылающими от гнева глазами и сверкающим мечом в руке. Он, как и отец Кристиен, направо и налево рубил вражеские головы, которые в потоках крови превращались в отвратительных крокодилов и жаб.

Но Иисус, как и голландский солдат, вернется за своими детьми под звуки медных труб и грохот гонгов. И тогда великаны и фарисеи содрогнутся от страха в своих берлогах, потому что настанет Судный день.

Не раскаявшиеся в грехах поползут по земле, подобно змеям, и оденутся в перья и чешую, но меч Иисуса все равно настигнет их, даже старую кухарку, и по земле потекут реки крови. А потом Иисус устремится в небо вместе со своим воинством, и на краешке его плаща, как виноградные гроздья, будут висеть верные, в числе которых окажутся Тинеке и Кристиен, и тогда наступит новое время.

Тинеке описывала его, не жалея красок. Вместе они войдут в райские жилища, у стен которых плещется теплое море и зеленеют польдеры со стадами тучных коров, а ветви деревьев гнутся под тяжестью яблок. Там живет Дева Мария, небесная мама Тинеке. Но ведь Тинеке и Кристиен – почти сестры.

Когда уроки заканчивались и письменные принадлежности запирались в шкаф, Кристиен продолжала выводить буквы пальцем на пыльной земле за хозяйственными пристройками или возле очага.

Дом. Дерево. Лошадь. Я.

Она стала рассеянной и просыпала хворост на землю. Так долго вымачивала в воде траву для лошадей, что та становилась несъедобной. Но когда повариха или кто-нибудь из конюхов набрасывались на нее с упреками, девочка робко отходила в сторону, словно была ни при чем.

Это все слова и Тинеке. Но прежде всего слова, потому что именно они придавали душе и мыслям контуры. Без них Кристиен не существовало. Каждый человек должен обозначить вокруг себя невидимую границу, без которой нет ничего, кроме неопределенности и тумана.

Иисус Христос добр, но и он проникается презрением к людям, чьи души бесформенны и беспросветны. Потому что и он иногда выходит помериться силами с демонами и грешниками, подобно Арджуне, сразившемуся с семью великанами. «Вот почему так важно писать», – размышляла Кристиен.

И это приносило результаты.

Девочка впитывала грамоту как губка. Она выводила пальцем буквы и чувствовала, как в нее проникают слова. Даже кухарка удивлялась: никто из слуг, кроме кранина, не умел писать по-голландски. Старуха сидела у очага, подперев рукой щеку, но ее слабые глаза постоянно косились в сторону маленькой «индо».

Однажды кухарка даже назвала ее «нонни», что означает «маленькая госпожа». Девочка удивленно вскинула голову, но промолчала и вскоре вернулась к своему письму.

Но обе они знали, что в этом случайно вылетевшем слове заключена правда. Оно лишь подтверждало то, что и без того было ясно всем.

Потому что девочка, которая писала голландские слова, принадлежала миру белых сестер. Отныне повариха стала терпимее относиться к маленькой «индо». Окружавшая Кристиен атмосфера всеобщей неприязни постепенно рассеивалась.

«И все это слова», – думала малышка.

Кухарка сидела на земле. Дым ее очага поднимался вверх, к просвеченным солнцем листьям бананового дерева. Уперев локти в живот, старуха в задумчивости потирала пальцами лоб. Ее волосы были совсем белыми. Когда-то давным-давно один человек острым ножом вырезал ее сердце и бросил его в море. Старуха подняла голову, уставившись куда-то в пустоту.

Она должна считать себя счастливицей, что белые сестры так долго держат ее на службе. Потому что, если однажды они захотят от нее избавиться, ей некуда будет идти. Поэтому кухарка и считала себя счастливой.

Тем не менее больше всего на свете ей хотелось бы умереть.

Так, за делами, незаметно село солнце, и девочка поднялась, чтобы отправиться на вечернюю молитву. Теперь она не сомневалась, что солдат за ней вернется. Он сделает, как обещал.

Но дружба с Тинеке оказалась недолгой.

Тоска по дому продолжала мучить девушку, даже занятия с неуклюжей «индо» не смогли ее преодолеть. Она глубоко въелась в душу юной послушницы и, когда та уже думала, что поборола ее навсегда, дала о себе знать в виде болезни.

Поначалу думали, что это дизентерия, которой мучились в этих широтах почти все белые. Однако лечение не помогало. Состояние Тинеке ухудшалось. Кожа ее высохла, испражнения стали красными от крови. Глаза помутнели, словно покрылись матовой пленкой.

Потом на руках и животе девушки появилась сыпь. Тинеке часто рвало, поэтому она перестала выходить из спальни даже днем. Кристиен напрасно ждала ее на лестнице.

Опасаясь за жизнь Тинеке, сестры решили отправить ее за море. Для юной послушницы это означало поражение, которое она сильно переживала. Однако даже это не могло заглушить ее радости от предстоящего свидания с домом. Когда же Тинеке оглядела свое бледное, костлявое тело в постели, ей стало по-настоящему страшно. Она не хотела умирать.

Тинеке лежала на койке, сложив руки на груди, и плакала от счастья. Душой она уже переместилась домой и гуляла рядом с Девой Марией, своей небесной матерью, по райскому саду. Тинеке больше не было в монастыре, а потому ее прощание получилось коротким. Она едва успела собрать пожитки и, конечно же, и не подумала напоследок повидаться со слугами. Двуколка со всеми узлами и сумками уже ждала во дворе, когда сестра Аннике вдруг напомнила об «индо». Она проводила Тинеке к пристройке, где жила девочка, но той не оказалось на месте. Тогда Аннеке решительно распахнула дверь в ее спальню, и Тинеке удивилась тому, что никогда не бывала здесь раньше. Кристиен лежала неподвижно, свернувшись на циновке калачиком. Тинеке опустилась на колени.

В этот момент девочка проснулась. От ее грязного голого тела исходил запах навоза и земли. Кроме того, в каморке не было окон, и свет едва просачивался сквозь плетенные из бамбука стены. Все было так не похоже на чистые спальни белых сестер.

Девочка смотрела куда-то мимо Тинеке, словно продолжала спать. Ее тело тут же покрылось капельками холодного пота. Тинеке поцеловала малышку в обе щеки и вышла.

Уже на корабле Тинеке вспомнила, что забыла подарить своей подопечной серебряное распятие, висевшее у нее на шее.

Но было поздно.

Спрятанные в шкафу письменные принадлежности тоже следовало бы отдать Кристиен.

И девочка осталась с монахинями – куда ж ей было еще податься? Через несколько лет она стала посещать монастырскую школу.

Отцы ее одноклассниц работали в конторах торговых домов, городском управлении или на железной дороге. На уроки каждое утро девочек привозили рикши на тележках и повозках-бекаках. В классе пахло одеколоном и свежим бельем. Хрустели накрахмаленные нижние юбки, кружева и банты слепили белизной. Юные модницы хихикали и перешептывались, демонстрируя друг другу новые веера и брелоки. Они походили на порхающих над лугом бабочек. У большинства были светлые и прямые волосы, как у Тинеке, однако попадались и брюнетки с легким загаром на щеках.

На переменах они играли в саду, отгороженном от монастырской больницы белой стеной, – носились друг за другом, водили хороводы и пели высокими голосами. С Кристиен они заговаривали редко, потому что она всегда держалась в стороне. Постепенно они перестали обращать на нее внимание, и она бродила среди них, как тень.

После уроков за девочками приезжали двуколки, и Кристиен оставалась одна. Так продолжалось несколько лет. За это время маленькая «индо» снова успела почувствовать себя на границе двух стихий. Эта разделительная линия словно разрезала ее на две части.

Потому что после занятий Кристиен становилась обыкновенной туземной служанкой и отправлялась в свой сарай.

Ну а куда еще?

Правда, на нее возложили особые обязанности. Она помогала кухарке с покупками, потому что умела считать. Владея четырьмя правилами арифметики, Кристиен стала вести расходные книги. Во всяком случае, помогать в этом сестрам, потому что кранин был уволен и скрылся в неизвестном направлении.

Потом Кристиен крестили, и она прошла конфирмацию.

Несмотря на это, сестрам по-прежнему казалось, что с девочкой что-то не так. В ней чувствовалась какая-то пугающая неопределенность, неоформленность. К тому же она была некрасива – с грубыми, тяжелыми чертами, широкой нижней губой и плоским носом. Кристиен напоминала расплывшуюся черную тень или тяжелую тучу, нависшую над саванной в преддверии муссонного ливня.

Чаще всего «индо» пребывала в мрачном настроении, однако случались у нее и приступы веселья. В таком состоянии она неуклюже приплясывала под доносившуюся с берега музыку гамелан.

Дети из пристройки для слуг смеялись над ней и подражали ее движениям, за что Кристиен шлепала их пониже спины. Она ведь была крупнее их всех.

Но вскоре она возвращалась в обычное заторможенное состояние. Сестры переглядывались: что-то было не так с этой девочкой.

Она и сама это замечала. Кристиен чувствовала, что в ней заложена какая-то ошибка, более глубокая, чем неудачный цвет кожи или форма глаз.

Но однажды – Кристиен было тогда около одиннадцати лет – она пропала из монастыря. Никто не знал, куда подалась малышка. Она исчезла бесследно. Прошло несколько недель, и монахини разволновались не на шутку: они ведь отвечали за «индо», даже если знали наперед, какое будущее ожидает эту девочку. Сестра Береника лично отправилась в полицию.

Спустя некоторое время Кристиен привели – грязную, пахнущую болотной тиной, со спутанными волосами и в разорванном платье. Ее руки были исцарапаны, на лице кровоточили свежие комариные укусы. Очевидно, она спала под открытым небом. Но признаться, где именно, так и не пожелала.

Сестра Береника несколько часов допрашивала ее в кабинете. Девочка упорно смотрела в пол, шаркая ногой, словно думала о чем-то своем. Ее черные глаза оставались непроницаемыми.

– Что случилось? – допытывалась сестра Береника. – Тебя кто-нибудь обидел, с тобой плохо обходятся?

Девочка мотала головой и молчала.

На этом ее обучение в школе закончилось. После случившегося допустить ее в общество белых девочек было невозможно. К такому выводу пришла сестра Береника за время беседы и тут же объявила его холодным тоном, потому что была не на шутку возмущена. Кристиен сидела, съежившись в комок, в ротанговом кресле: плечи подняты, грязные пряди свисают на лоб. Сестра заметила, что из открытого рта девочки стекает струйка слюны, и поежилась от омерзения.

Так Кристиен снова вернулась в мир туземцев. Из слуг, некогда видевших голландского солдата, постучавшегося в монастырские ворота, оставалась только кухарка. Она была единственным темнокожим свидетелем этого события.

Но от старости память ее выцвела, как и волосы. И когда девочка расспрашивала ее о Дирке Феннеме, старуха, как ни силилась, не могла сказать ничего вразумительного. Глаза ее блуждали. Губы дрожали над черным провалом рта. Но Кристиен не видела вокруг никого, кому еще могла задать свои вопросы.

Девочка не отступала. Как долго сидел солдат с ней на руках под варингиновым деревом? Кухарка ни в чем не была уверена. Ведь он мог уйти не попрощавшись, «оранг бланда» иногда делают так.

Старуха потирала подбородок узловатыми пальцами.

Но в этот момент глаза Кристиен загорелись. Казалось, еще немного, и она набросится на старуху с кулаками. И костлявая рука взметнулась в воздухе. Да, она вспомнила! Солдат сидел долго, он ждал, пока девочка заснет, – так трудно ему было оставить свою дочь. Он как мог оттягивал момент расставания.

Он выглядел совсем молодым, почти мальчик, с золотыми, как солнце, волосами и глазами голубыми, как земляные орхидеи. Он обещал всем, в том числе и кухарке, что вернется за своей анакой. Он любил свою ньяи и ее ребенка, очень хороший «оранг бланда». Ничего подобного кухарка не могла припомнить на своем веку.

В тот год, когда кухарка умерла, сестра Береника навсегда вернулась в Голландию. Перед тем как покинуть Сурабаю, она подыскала Кристиен место гувернантки в одном голландском доме.

Так в четырнадцать лет Кристиен навсегда ушла из монастыря. Урсулинки честно выполнили данное солдату обещание, хотя так и не получили от него ни единого флорина. Девочка знала грамоту и умела считать, говорила по-голландски и прошла конфирмацию. Теперь она снова пересекла границу и ступила на территорию белых.

Когда Кристиен исполнилось пятнадцать или шестнадцать лет, она вышла замуж за белого мужчину – во всяком случае, отчасти белого. Он был намного старше ее и имел сына от туземки, почти ровесника Кристиен. Этот человек заинтересовался Кристиен, как только увидел ее в доме, где она служила, а история с солдатом и вовсе его заинтриговала.

В результате мужчина взял девушку в свой дом, находившийся неподалеку от монастыря урсулинок. Он занимался частным извозом, имел нескольких лошадей и повозок-докаров. После женитьбы дела его пошли в гору, и семья переехала в большой дом на берегу Золотой реки.

И на новом месте Кристиен думала только о том, что теперь солдату по имени Дирк Феннема будет не так просто отыскать свою дочь.

Один ребенок в доме уже был. Кристиен родила еще пятерых.

Она редко выходила на улицу и целыми днями сидела в своей комнате за задернутыми шторами, слушая шум города, течение реки или доносившиеся издалека звуки музыки. Ее лицо обрюзгло, взгляд стал еще более рассеянным, она очень много спала.

Теперь Кристиен жила в роскошном особняке с множеством слуг. Общество европейцев по-прежнему ее пугало, и вскоре Кристиен перестала появляться на балах и приемах. Ее супруг ходил туда один. У него была смуглая кожа и грубые, словно вырезанные из дерева, черты лица. Возможно, он и сам полагал, что женщине больше пристало сидеть дома, хотя и дал образование всем детям, включая девочек.

Один из его сыновей – спокойный и обстоятельный молодой человек – стал владельцем знаменитой аптеки «Свобода». Другой приобрел кинотеатр на одной из главных улиц и считался легкомысленным. Третий сын Кристиен со временем стал работать в страховой компании. Я имею в виду того самого дядю Леонарда, что удил рыбу на мосту в Эльхольмсвике в не по размеру широких штанах. Это его женой была тетя Лейда с бархатистыми карими глазами.

Кристиен родила двух дочерей, одна из которых отличалась особенной красотой. Анна имела белый цвет кожи и совсем не походила на мать. На фотографиях она всегда выглядит печальной. Она вышла за высокопоставленного чиновника в Суракарте и жила в большом доме, который правильнее было бы назвать дворцом, с белыми воротами и роскошным садом. Они с мужем часто устраивали приемы. Спустя несколько лет после замужества Анну поразила душевная болезнь – после того, как она заразилась сифилисом от супруга.

Младшая из дочерей, моя бабушка, которую звали Линтье, тоже была красива. Дедушка называл свою жену «розой Сурабаи» и гордился ею, как бедный мальчик, завоевавший руку принцессы и полцарства в придачу. Но сама Линтье всегда переживала из-за цвета своей кожи, более темного, чем у братьев и сестер. Однажды она выбила стакан из рук служанки только потому, что лицо той было светлее.

Мне понятно, почему бабушка не любила вспоминать о своей матери. В душе Кристиен была тоска, которую Линтье чувствовала и в себе. Тем не менее она выучилась на машинистку, овладела стенографией и английским языком и устроилась в контору маклерской фирмы, хозяином которой был Оскар.

Там Линтье сидела у него в приемной и печатала. Мимо нее с утра до вечера носились маклеры с прайс-листами и последними новостями с биржи, а за дверью за ее спиной сидел дедушка Оскар, к тому времени уже обрюзгший и полысевший, с сигаретой во рту.

Однажды на пороге конторы появился младший брат владельца, худой и смуглый, как даяки, среди которых он много лет прожил в джунглях, где так и не смог расстаться с мечтой о живописи. Он так и не скопил денег на билет домой, потому что, за что бы ни брался, ничего не удавалось. Между тем его возраст приближался к сорока. Он мог бы писать восхитительные картины, потому что находился в красивейшем уголке земного шара, и внутри него вызревали тысячи пейзажей, ни один из которых так и не выплеснулся на полотно. Но как он жил? Как туземец и авантюрист, бесшабашный искатель золота с «кольтом» за поясом, наподобие моряков из Сингапура и Гонконга, китайцев, малайцев и проходимцев из Австралии.

Он общался с даяками и, вероятно, их женщинами. Жил в их деревнях, где так и не нашел времени добраться до холстов и красок. Зато с веслами управлялся не хуже даяка, бил рыбу копьем с форштевня, свободно говорил на пяти или шести местных наречиях и мог обращаться с землечерпательной машиной и другими необходимыми для добычи золота механизмами.

Но во время путешествия вдоль линии экватора от Понтианака, столицы речных богов, до Сурабаи, города крокодилов, он только и делал, что сидел на палубе, обхватив руками голову. Землечерпательная установка лежала на дне реки Капуас, и надежды вырваться из этого заколдованного круга оставалось все меньше.

Закат догорал, как бывает в этих широтах, подобно лампе, в которой кончается масло. Последние лучи солнца, яростные и отчаянные, сужались до ослепительных искр и бликов, озарявших уже опустившуюся темноту. Абель явился в контору к брату, чтобы обсудить с ним дела. Ведь не кто иной, как Оскар, вложил деньги в его неудавшееся предприятие на реке Капуас.

Абель был смугл, как даяк, и гибок, как мальчик, никто не мог быстрей него взобраться на мачту. Он пришел к Оскару с пустыми руками, точнее, с жестяным чемоданчиком, где лежали счета и другие бумаги, свидетельствовавшие о его крахе. Высокий и стройный, он щурил спокойные голубые глаза, пытаясь привыкнуть к темноте помещения, и неуклюже топал грубыми ботинками. Лишь приглядевшись, можно было понять, что он не молод. Проникаясь осознанием этого факта, Абель вдвойне тяжело переживал свое поражение.

В этот момент он встретился глазами с Линтье.

Она оторвалась от печатной машинки, чтобы посмотреть, кто пришел. Потом подняла руку, чтобы поправить воротник на смуглой шее, и взглянула ему прямо в лицо, серьезно и с любопытством. Абель никогда не видел такой красивой женщины. Линтье напомнила ему розу с темными лепестками.

Она была совсем молодой девушкой, когда он сделал ей предложение. Это произошло на маяке, хорошо известном в Сурабае каждому, кто имеет дело с морем. Линтье и Абель сидели в комнатке на самом верху. Абель встал перед ней на колени и сказал, что ему нечего предложить будущей супруге, кроме себя самого. Линтье ответила, что этого достаточно. Потому что он ее долговязый мальчик, с которым она собирается прожить жизнь. Так потом вспоминала бабушка.

Это случилось вскоре после переезда Абеля в город. Отныне он всячески старался соответствовать требованиям, которые могла, по его мнению, предъявлять мужчине красивая женщина, «роза Сурабаи». Вероятно, она ни на что такое даже не намекала, но Абель предпринял последнюю отчаянную попытку разбогатеть и каждый вечер выпивал большую кружку брома, чтобы держать нервы под контролем.

И на этот раз это ему удалось – или почти удалось.

К тому времени матери Линтье, воспитаннице урсулинок, уже давно не было в городе. Своего отца она так и не дождалась. Кристиен овдовела и на мужнино наследство купила себе небольшой дом в Маланге, неподалеку от кофейных плантаций дедушки Абеля, в горах.

Так она в последний раз пересекла границу между миром белых и миром туземцев и вернулась в джунгли. Домик утопал в зелени. Моя мама хорошо его помнила, потому что приезжала туда отдохнуть от городской духоты. Там она жила у своей бабушки Кристиен.

Си хорошо помнила, как она стоит на веранде – молчаливая седая женщина в саронге и кебае, с очками, съехавшими на кончик носа. Мы долго кружили по окрестностям Малаги в поисках ее маленького дома, стоявшего на обочине дороги в окружении зелени. Время от времени останавливались, потому что Си казалось, что она его узнала.

Движение было оживленным. Запряженные волами телеги и мотоциклы теснились на проселочной дороге, вдоль которой лепились друг к другу кафе-варунги, распространяя запах пряностей, орехов и крупука.

Дом Кристиен мы так и не нашли.

Она жила в нем одна. Вечерами отдыхала на веранде в ротанговом кресле-качалке. Теперь вместо высокой городской прически Кристиен, по обычаю туземок, собирала волосы в узел на затылке. Она не надевала европейские платья и обувалась в вышитые туфли без задников.

Иногда ее навещала подруга, старая яванка, с которой они разговаривали о духах, обитающих в камнях, кустарниках и реке. Голландские слова забылись сами собой. Даже Иисуса Христа Кристиен больше не вспоминала. На его место заступил могущественный бог Гуна-гуна, имевший множество голосов, ртов и глоток, и Кристиен внимала его словам. С каждым днем она все больше углублялась в его страну, которая была и ее родиной и приняла ее как родную дочь.

Большую часть времени Кристиен проводила на веранде. Вечерами в горах становилось прохладно, поэтому москиты не особенно досаждали. Кристиен сидела в ротанговом кресле и внимала звукам леса, который с каждой ночью подходил к дому все ближе. Теперь в общем шуме и свисте она различала хруст, с которым лопалась каждая новая почка, и слышала, как тянутся к солнцу молодые побеги.

Откуда-то из темноты доносилось верещание сверчков и вопли ящериц токе. На коленях Кристиен лежал календарь, где были отмечены все праздники, включая день коронации королевы Вильгельмины, но не они интересовали Кристиен. Она записывала на полях свои ежевечерние наблюдения, в основном касающиеся древних духов и их деяний, и делала это очень осторожно, чтобы ненароком не обидеть могущественные силы. Так изо дня в день Кристиен проникалась лесным многоголосьем, и тысячи ртов и глоток Гуна-гуны кричали ей об одном – о неумолимом божественном гневе.

Кристиен раскачивалась в плетеном кресле, а голоса подбирались все ближе. Они шелестели, шептали, свистели и стонали на разные лады. И лес все теснее смыкался вокруг ее дома.

Ее лицо покрылось морщинами, а волосы поседели. Очки соскальзывали на нос, но Кристиен не утруждалась их поправлять. Она слушала лес. Старуха с костлявыми плечами и впалой грудью, она внимала божественному гневу Гуна-гуны.

Рядом на плетеном столике стояла лампа, но окружающая веранду темнота оставалась непроницаемой для ее тусклого желтого света. Кристиен раскачивалась в плетеном кресле, придерживая на коленях календарь.

В один из таких вечеров к ней пришел Дирк Феннема.

Кристиен узнала его сразу, по голубой форменной куртке, из-под которой белела набедренная повязка. Его светлые волосы доставали до плеч. В руке Дирк Феннема сжимал серебряный малайский нож с резной деревянной рукояткой.

Он остановился у подножия ее лестницы. Его лицо светилось от счастья: ведь он искал ее так долго! И хотя волосы Кристиен стали белыми как лунь, солдат сразу узнал ее, свою любимую дочь.

Кристиен смотрела на него из-под очков. Сердце ее забилось от радости, но она была возмущена. И она набросилась на отца с упреками.

– Тебя так долго не было!

– Но теперь я здесь.

– Ты не присылал флоринов.

Дирк Феннема молчал. Он смотрел на нее озадаченно. Было видно, что он проделал долгий путь.

– Ты забыл меня.

Он тряхнул лохматой головой.

– Ты сел в большую лодку, на каких плавают белые, и покинул меня.

Дирк Феннема не отвечал.

Со сверкающим ножом в руке он походил на принца Арджуну. Рукоятка из темного полированного дерева мерцала в желтом свете лампы. Он улыбался голубыми, как земляные орхидеи, глазами и смотрел на нее снизу вверх. Тут Кристиен поняла, что он пришел забрать ее, и замолчала.

Ее сердце стучало, как большой гонг, и Кристиен попыталась его успокоить, положив ладонь на грудь. Но сердце не утихало. Кристиен казалось, что под тканью ее кебаи бьет тяжелый медный молот. От этих ударов все вокруг нее вибрировало. Они заглушали все лесные звуки – и вопли ящериц, и журчание горных ручьев позади дома. Кристиен больше не слышала голосов Гуна-гуны.

Дирк Феннема протянул ей руку.

Кристиен поднялась с плетеного кресла. Воздух дрожал от ударов медного гонга, отдававшихся над лесом громовыми раскатами. Она осторожно спустилась по лестнице, и солдат взял ее ладонь.

Потом Кристиен шагала следом за ним по едва видимой тропе, а Дирк Феннема сверкающим ножом прорубал им обоим дорогу в джунглях. В ее глазах мелькали разноцветные пятна – темно-коричневые пустоты в провалах между корней, поверх которых плавали светло-зеленые блики пронизанных солнцем листьев. Лучи ложились белыми и голубыми полосами, напоминавшими отраженные в воде огни уличных фонарей. Прозрачные зеленые колонны придавали полянам сходство с высокими залами.

Дирк Феннема был большим и сильным, и нож в его руке сверкал подобно молнии. Кристиен смотрела на его молодые, мускулистые ноги и шлепала за ним в вышитых домашних туфлях. Ее седые волосы растрепались, а спина сгорбилась, но лицо светилось от счастья.

Так они шли горами и руслами рек, переходили подвесные мосты и карабкались по склонам. Они брели всю ночь, пока не поднялся над горизонтом пылающий глаз солнца. И тогда Дирк Феннема в последний раз взмахнул своим клинком, и глаз распахнулся ему навстречу.

Они шагнули туда вместе, солдат и его дочь, под звуки медного гонга, все еще не смолкавшего в груди Кристиен. И вместе исчезли в окружившем их вечном сиянии.