Когда весь дом спал, она выскользнула наружу. Они все спали в одной комнате, отец на спине, мать на боку, ее рука свешивалась с кровати, и виднелась темная голова на подушке, а сестра в люльке у окна. Стояло лето. Она спустилась по лестнице, ступеньки слегка скрипнули. На веранде пахло затхлостью от дедушкиных пробковых сидений и свернутых флагов. В саду было холодно. Птицы молчали. Между черными стволами вишен висел туман. Брезент над моторной лодкой был красиво усыпан каплями влаги. Краски еще не проснулись. Так выглядит мир, когда его никто не видит, когда он отдыхает от людских взглядов. Она пробралась туда незаконно, сквозь щелку и была невидима. Она села на бабушкину каменную горку и затаила дыхание. Лютики склонились к ее ногам. Она была в заколдованной стране, где царила тишина — ни звука, ни движения. Впоследствии она часто вспоминала этот волшебный миг, стремясь пережить его снова. Но это продолжалось недолго: закричала птица, солнечный луч прорезался из-за леса, и сказка исчезла. Она заметила, что на колене царапина, и почувствовала, что ей холодно и хочется есть.

ПОЭЗИЯ:

это проводник в мире слов, это язык, в который можно забраться и изнутри поймать THE RADIANCE, THE ESSENCE — излучение, сущность. Она записала это в файл, но забыла пометить, кто это сказал. Язык, ведущий нас к волшебным мгновениям, — они случаются, но человек о них забывает.

NEXT TIME. В следующий раз

Он обхватил ладонями чашку кофе, как будто вытягивал из нее тепло. Воскресное декабрьское утро — белесое небо за окном, он сидит у стола на кухне в ее халате, который ему не идет. Очень светлый, почти прозрачный взгляд. Эмм — уставший и небритый. В последнее время он работал без передышки в своей холодной комнатке в Вазастане. Ему не терпелось поскорее закончить. Под глазами лежали темные круги. Несколько ночей он не мог заснуть, новый сосед включал отвратительную музыку. I WOULDN’T HAVE ENDURED THE WINTER IN STOCKHOLM IF IT HADN’T BEEN FOR YOU, — сказал он. (Я БЫ НЕ ВЫНЕС ЗИМЫ В СТОКГОЛЬМЕ, ЕСЛИ БЫ НЕ ТЫ.) Его взгляд блуждал по белесому небу. Она спросила, что случилось. Он ответил, очень спокойно и не отводя глаз от неверного сероватого света на улице, что ночью почувствовал небывалое опустошение, до глубины сознания. Раньше он никогда ничего подобного не испытывал. И сейчас во всем теле чувствовалось оцепенение, поразительный покой. Далеко внизу проехал поезд, они услышали перестук колес на стыках рельс. Его слова ее тронули, она была ему благодарна. Она наблюдала за самолетом над движущимися облаками. Если он хочет, сказала она, он может оставшиеся дни пожить у нее. Эмм перевел на нее взгляд. Мягкий, как песочек, светлый, как рассыпчатый серозем. Улыбнулся: NEXT TIME, в следующий раз. Она налила кофе с молоком — сначала ему, потом себе.

WILL THERE BE A NEXT TIME? А будет ли следующий раз?

Он скоро вернется в Стокгольм, в феврале или в марте. Если то, что он написал, решат напечатать, издательство оплатит билеты на самолет.

YOU AND ME WILL ALWAYS MEET. Мы с тобой обязательно встретимся,

— сказал Эмм.

КРАСНЫЙ АВТОБУС

Так и не одевшись, в накинутом халате, она наблюдала в окно, как он идет к автобусной остановке. По улице мела редкая поземка. Она прислонилась к стеклу. Эмм, без шапки, в длинном пальто, стоял с немного рассеянным видом на остановке. Он не смотрел наверх, не искал взглядом ее окно. Да он бы и не нашел — она жила так высоко, почти на небе, а окон так много. Он даже не заметил, что из-за поворота выехал красный автобус. Она любила его, это правда: в одной из своих жизней она его любила. С облачками снега из-под колес подъехал автобус. Скоро его не будет в Стокгольме. Она смотрела, как он рассеянно поднял голову, услышав шум мотора. Автобус остановился перед ним, открылась передняя дверь. Он вошел, единственный пассажир, дверь закрылась, и теперь его не было видно. Автобус исчез за горкой. Тонкие вихри снега по-прежнему неустанно носились по дороге, белые, летящие, прозрачные. За замерзшими деревьями в парке виднелись серые кварталы Хурнсгатан, за ними прямая — башня церкви Хёгалидсщирка, а на северо-востоке тянулось в небо здание городской ратуши.

СТО ДНЕЙ,

— так она назвала файл, который начала писать в октябре. Это помогало, когда не получалось заглушить себя чем-то другим, когда хотелось отдохнуть от непрерывного беспокойства. Когда пройдет сто дней с того момента, когда она видела Якоба последний раз, занималась с ним любовью, боль, сверлящая душу, точно бормашина, должна немного утихнуть, — так ей думалось в октябре. И вот она уже пишет о другом мужчине. Нежданный, незаслуженный подарок судьбы. Прежде чем выключить компьютер, она подсчитала, сколько дней уже прошло: четырнадцать в октябре, тридцать в ноябре, восемнадцать в декабре. Из ста дней прошло шестьдесят два. Осталось еще тридцать восемь. Их надо тоже пережить. Она вышла из квартиры на лестницу.

СОСЕД

На лестнице она услышала, как он кричит. Когда она позвонила, крики стали громче. Но никто не открывал. В конце концов ей удалось — был уже поздний вечер — найти человека из жилищной конторы, который открыл дверь. Восьмидесятилетний сосед, тот, что похож на старого слона, упал в туалете, и его ноги застряли по обе стороны унитаза. Лысая голова оказалась прижата к трубе под раковиной. Управляющий переступил через большое тело. Они попытались его поднять с двух сторон, но он застрял на удивление крепко. Фарс оказался несмешным. Она позвонила в полицию. Четверо внушительных полицейских, из них три женщины, появились моментально. Но и им не удалось вытащить мужчину, которому, похоже, нравилось внимание. Однако ему вовсе не хотелось проводить ночь в столь жалком положении, и он бранил их за нерасторопность. Шесть человек в его квартире, и никто ничем не может помочь. В жизни встречаются проблемы, которые не имеют решения. Это, казалось, одна из них. Пока они обсуждали разные варианты, например найти кого-то, кто сможет разобрать всю канализационную систему, одна из молодых крупных женщин взялась за дело. Потихоньку раскачивая ее туда-сюда, она сгибала одну застрявшую ногу. Это заняло довольно много времени, и все это время мужчина бурно протестовал. Но ее метод оказался удачным. Ей удалось высвободить одну ногу, а затем и вторую. Вместе с коллегой они медленно вытащили его из туалета. Перед тем как скрыться на носилках в лифте, он триумфально поднял руку в знак прощания.

РЕБЕНОК

Она позвонила своему ребенку, дочке, которая несколько лет назад стала жить отдельно и с тех пор редко давала о себе знать. Спросила, не хочет ли дочь отметить Рождество у нее. К сожалению, я не могу, сказала дочь несколько напряженно. Она уже обещала отцу прийти к нему и его жене со своим другом. Что-нибудь еще от меня надо? — спросила дочь. «Ты мне нужна», — услышала она собственный голос. Она и сама не ожидала, что это вырвется. В трубке молчали. Она заметила, что сердце сильно бьется. Ты мне нужен — говорила ли она это раньше кому-нибудь хоть раз? Я могу приехать сейчас, сказала дочь, уже более естественным голосом. Тогда она ответила, что это, в общем-то, не так срочно, а потом не могла понять, почему она немедленно не сказала «приезжай».

ТЕЧЕНИЕ ВРЕМЕНИ

После этого разговора ей так сильно захотелось обнять своего ребенка — свою малышку, появившуюся, когда она была замкнута и недосягаема, не зная, как должна вести себя мать, — что у нее долго кружилась голова. Она скучала по запаху дочери, по ее округлым ручкам на своей шее, по светлому пушку на затылке. Ей хотелось заново прожить то время, стать другой, не думая, что человек докучает другим самим фактом своего существования, напротив, ликовать и наслаждаться своей удачей. Но время невозможно повернуть вспять.

УТЕШЕНИЕ:

на заднем плане бледный пианист играл что-то из Ференца Листа. Она смотрела передачу с Дереком Уолкоттом, у него были умные, немного усталые глаза, иногда по-волчьи внимательные, если ведущий спрашивал о том, о чем ему не хотелось рассказывать. Лауреат Нобелевской премии и его жена-блондинка обедали в Голубой Башне Августа Стриндберга. Она смотрела, как они в темноте уходят по Дроттнингатан. Это была старая запись, сейчас они находились в другом полушарии под другим солнцем: время мчится через все существующее и через нас самих.

ДЕСЯТЬ ТЫСЯЧ ВЕЩЕЙ

В файле «Сто дней» она записала цитату: «Когда десять тысяч вещей предстают в своем единстве, мы возвращаемся к истоку и остаемся там, где и пребывали всегда». (Сэнцень, эпиграф к замечательной книге Марии Дерму, которую она случайно нашла в букинистическом.)

ВЕЩИ:

стопки газет, футбольные мячи, хоккейные клюшки, связанные лыжи, пачки старых пластинок, коробки, перевязанные бечевкой, — однажды утром она вынесла все это из прихожей и сложила на лестнице. Так они договорились во время последнего разговора — того, что завершил их брак. Сложив вещи, она заторопилась: пора было бежать в университет на последний в этом году семинар. Обратно она хотела вернуться попозже. Как в юности, она пошла в кино на два сеанса подряд — на семь вечера и на девять. Для верности зашла еще и в пивной бар на Зинкендамме. Когда она вышла из лифта, горы вещей уже не было — он поступил, как и договорились. Заодно стало ясно, что он опять в Стокгольме.

ШПАГА

На коврике в прихожей она увидела письмо. Он не ожидал, что она поступит столь радикально, — должно быть, она вытащила все даже из подвала. Не стоило стараться, большую часть можно было сразу выбросить, да он и сам мог освободить подвал. Но что особенно жаль, писал он, так это что она не оставила себе шпагу. Шпагу? Собирая вещи, в последний момент она заметила его шпагу, лежащую на книгах на верхней полке. Осторожно завернула ее в кухонное полотенце и положила на одну из коробок на лестнице. Очень больно, писал он, что она так небрежно кинула ее в хлам. Когда он это увидел, у него возникло ощущение, что она отрезала от него кусок мяса и выкинула. Это ее шпага, почему она не захотела оставить ее себе? Почему не могла оставить с собой его любовь, ту часть любви, что принадлежит ей? Пока набиралась ванна, она прочитала письмо несколько раз, держа его дрожащими руками. Шпагу она когда-то сама подарила ему, это была его вещь. Слова на листке расплывались. Что он имел в виду? Шпагу? Его мужественность? Его желание удержать ее рядом? Символы — не плод фантазии.

СИМВОЛЫ

Но как же надо расставаться?

ADIEU. Прощание

Как лучше отрезать еще живую часть самого себя?

МУЖЕСТВЕННОСТЬ И ПРАВДА

Однажды, когда отец уже несколько лет был в больнице из-за кровоизлияния в мозг, он надумал открыть правду. У него был внебрачный сын. Синие глаза отца смотрели встревоженно. Эта новость сильно ее огорчила? Вовсе нет, отвечала она, даже не удивившись. Она уже знала об этом. Правда не может ее огорчить, сказала она отцу, наоборот, она только рада, что он рассказал. Слишком многое замалчивалось. В середине их разговора вошла жена отца. Ей тема беседы не понравилась. Когда дочь уходила, она проводила ее до лифта: Твой отец очень внушаемый. Нет человека наивнее, чем он. Женщины вечно его обманывают. Дочь возразила: неважно, кто мать этого ребенка, главное, что отец захотел ей довериться, даже если и символически. Не надо передергивать. Они говорили на повышенных тонах. Но не думаешь же ты, — сказала жена с насмешкой, — что он так же охотно признавал бы свое отцовство, если бы это была девочка? Почему же нет? — удивилась дочь. Ах, ответила жена, у твоего отца были только дочери, а чтобы чувствовать себя настоящим мужчиной, нужно иметь сына. Одной фразой ей удалось лишить своего мужа и мужественности, и сына, а заодно и дать понять, что дочерей ему было недостаточно. Эта женщина владела виртуозной точностью удара. В следующий раз, когда дочь пришла в больницу, отец расплакался. Его жена внушила ему, что он сделал дочери больно, потому что она входила в лифт со слезами на глазах. Ей стоило немалых усилий убедить отца, что это неправда. Ранит ложь, сказала она. То, что отец захотел сказать ей правду, дало им возможность хоть под конец его жизни говорить откровенно. Перед смертью отец попросил ее связаться с его уже взрослым сыном. Он не видел его несколько лет, скучал по нему и хотел увидеться в последний раз. Она сомневалась, стоит ли это делать, она не хотела, чтобы папина жена получила повод мучить его. Встреча не состоялась.

ОЧЕНЬ ОБАЯТЕЛЬНЫМ

был ее отец. Любим женщинами. Его красота радовала глаз. Не плейбой, он был слишком нежен для этого, но мальчик — слишком слаб, чтобы правильно обращаться с любовью, которую он вызывал в других, слишком слаб, чтобы справляться с любовью, которая возникала в нем.

ПОРАЖЕНИЯ

он испытал одно за другим. Когда он заболел и уже не мог обслуживать себя сам, он стал терять связь с теми, кто был ему дорог. До тех пор, пока он мог пользоваться машиной социальной службы, он ездил к старшей дочери и первым делом просил телефон — жена не разрешала ему личные разговоры без свидетелей. Он садился в желтое кресло в гостиной и нетерпеливо ждал, когда ему принесут аппарат. Положив его на колени, он начинал звонить: сестре, младшей дочери, живущей в другом городе, дальним родственникам. Сердце разрывалось смотреть на эти попытки сохранить подобие личной жизни.

БАБУШКИНЫ ЗОЛОТЫЕ ЧАСЫ

Он принес их однажды в кармане завернутыми в носовой платок и спросил, не хочет ли она взять их себе. Она ужасно обрадовалась. Она помнила, что эти часы всегда висели на цепочке у бабушки на шее. Но больше всего ее обрадовало, что отец подумал о ней и решил сделать такой подарок. Но часы стояли. Давай отдадим их в ремонт, предложил отец. По пути в больницу они остановились, и она занесла их в мастерскую. Через несколько дней она напомнила отцу, что пора заехать за часами. Он, молча, с забитым видом, помотал головой. Оказалось, его жена забрала их и конфисковала в свою пользу. Забудь, сказала дочь. Больше она никогда не видела бабушкиных часов, ни после смерти отца, ни после смерти женщины, на которой он был женат.

САРАЕВО

Обстановка в городе была просто неописуема, люди жили как крысы. Из Сараево в Стокгольм приехал один из друзей Эмма. Ему удалось улететь, пробежав под обстрелом по летному полю. Эмм уже встречался с ним и собирался встретиться еще, но сегодня хочет пойти с ней в кино. Ему захотелось посмотреть фильм, о котором он читал, может, и плохой, но все равно, американскую комедию. Эмм очень занят, работает, не поднимая головы. Она вызвалась прийти в кинотеатр пораньше и купить билеты.

ОН, ТИПА, МЕНЯ ЛЮБИТ,

— сказала девочка, стоящая за ней на эскалаторе. Она обернулась — девочка в черной кожаной куртке. Волосы тоже черные. Рот казался зияющей красной раной. Ее подружка, блондинка с ежиком на голове, жевала жвачку. Голос рассказчицы был резок и горек. — Мы несколько раз переспали. Он говорил, что любит меня, что мы, типа, будем вместе. Я ему поверила. — Тут эскалатор кончился. Они пошли к следующему, она впереди, девочки за ней. Рассказ продолжался: — А вчера я встретила его с какой-то девицей, он был бухой и вешался на нее, а со мной даже не поздоровался, может, и вообще не заметил. Девочка почти закричала: а я же ему поверила, что у нас настоящая любовь, прикинь. Стало тихо. Слышался только стук каблуков. Зашибииись, выразительно сказала девочка с жвачкой, с таким нажимом, что ее долгое иии зависло в воздухе, вибрируя между стен туннеля.

«Типа»? А что, если с нами на самом деле ничего не происходит? Что, если мы живем в матрице, и сами мы только иллюстрации уже написанной story <истории>? Но боль, которую мы испытываем, опровергает эту теорию. Боль наша собственная, индивидуальная.

ЦВЕТОЧНЫЙ КИОСК

в подземном переходе у метро был закрыт. Возле него на картонке спал какой-то человек. Подмораживало.

УЛИЦА КУНГСГАТАН

была черна как ущелье. Прохожих почти никого. Застывшие рождественские украшения висели между домами, медленно раскачиваясь, и, кажется, даже слегка дребезжали.

КИНОТЕАТР

Она перепутала время и пришла почти на час раньше. Купив в пустынной кассе билеты, постояла перед кинотеатром, разглядывая афиши. Сквозь подошвы ботинок пробирался холод и по ногам поднимался в трусы. Она решила больше ни о чем не спрашивать Эмма до его отъезда. Не могла представить, что он вернется обратно.

ЭРИХ МАРИЯ РЕМАРК

Ей смутно помнилась книга, прочитанная в юности, — кажется, Ремарка. Солдат приехал на побывку к невесте. Как им продлить несколько оставшихся часов? В кино идти не хотелось — там время проходит слишком быстро. В кафе то же самое. Тогда они решили пойти в музей, где время почти стоит. Медленно бродили между пыльных витрин с безжизненными экспонатами. Текли минуты. Они брели от стенда к стенду, не говоря ни слова.

КАПУЧИНО

В кафе она закурила. Духота в битком набитом зале была столь же противна, как и холод снаружи. Вокруг сидели молодые ребята в кожаных куртках и больших шарфах. Пока она медленно пила капучино — без вкуса и без запаха, — ей пришло в голову, что то, что ее ожидает, выглядит как улица за окном кафе — черное ущелье. Неожиданно ей захотелось поговорить с матерью. Все, что они могли сказать друг другу, они в конце концов сказали, и не один раз. И все же что-то важное осталось непроизнесенным и сейчас, за столиком в кафе, свербило, точно нож в сердце. После смерти матери она много раз слушала шесть сюит Баха для виолончели, и ей представлялось лицо матери в совсем ином, незнакомом свете. Ей казалось, что партию именно из этой серии мать играла специально для нее, когда она в детстве болела и лежала в кровати. Ей давно хотелось порасспрашивать мать о музыке, но разговора не вышло, мать бросила музыку. А ведь все могло быть по-другому. Она ощутила порыв позвонить ей: — Я приеду на Рождество! И мгновенно услышать радость в голосе матери. Такое тоже бывало. Если застать мать врасплох — неожиданным визитом или радостной новостью, — ее голос наполнялся серебристыми бликами. Особенно когда ее навещали дети: взрывался фейерверк радостных ноток. Она больше ни у кого не слышала такой радости, как брызги шампанского. В матери было много жизни. Большая часть осталась неиспользованной. Никому не пригодившиеся пространства. Каждый раз, когда ей удавалось доставить матери радость, ей и самой становилось теплее от беззаботного, пьянящего чувства. Но часто ее попытки кончались неудачей. От мысли, что ей никогда больше не испытать этого волшебства, становилось тоскливо.

THE EUROPEAN. Европеец

Хотя до прихода Эмма оставалось еще полчаса, она не выдержала столько сидеть в кафе и пошла в киоск с иностранной прессой купить газету «Европеец». Она не сразу заметила, что человек, стоящий у прилавка и машущий ей рукой, показывая на выход, — это Эмм. GET OUT, I DON’T WANT YOU HERE <Выйди, тебе сюда нельзя >. От холода у него был красный нос. Щеки тоже раскраснелись. Он с хитрым видом посмеивался, она никогда не видела у него такого выражения лица. DON’T BE NAUGHTY, BE A GOOD GIRL AND CLOSE YOUR EYES! Не капризничай, будь хорошей девочкой и закрой глаза! Она успела увидеть в руках Эмма оберточную бумагу с красными гномами и что-то еще. Она получит подарок на Рождество. Эмм убрал его за спину. Она обрадовалась, как ребенок. Рождественский подарок! А она-то и не подумала о подарке для Эмма. Она послушно повернулась спиной, пока Эмм заворачивал покупку. Она уже забыла, что пришла сюда за газетой. Нет, сейчас она его не получит. Надо набраться терпения, сказал Эмм. Ее рождественский подарок исчез в глубоком кармане его пальто.

A HORRIBLE TIME OF MY LIFE. Ужасный период в моей жизни

На улице было слишком холодно. В кафе она взяла еще один капучино, за компанию с Эммом. Потертые деревянные столы, деревянные панели на стенах. Музыка из колонок, слишком громкая. Она сказала, что прочитала его рукопись, как он и просил. Хорошо. Чрезвычайно хорошо. Порой ей было трудно и страшно читать. Эмм обхватил чашку ладонями и держал ее на весу. Рукопись не закончена, надо еще несколько дней. Период работы над текстом был просто кошмарным, ужасное время эта зима в Стокгольме. Он имел в виду не только напряжение, которого потребовал текст. У Эмма был совершенно отсутствующий вид. Его взгляд исчез в деревянных панелях за ее спиной. Его лицо — заморожено.

I UNDERSTAND YOU. Я понимаю тебя,

— сказала она и добавила, что это время было и для нее утомительным. Эмм определенно не ожидал такого ответа: он вздрогнул и вопросительно на нее посмотрел. Что именно было для нее утомительным?

WELL… Ну…

всякая суета, развод, например. Просто-напросто зима выдалась нелегкой. Она не собиралась делиться, каким именно было это время для нее, и затушила сигарету, жалея, что об этом зашла речь.

YOU MUST THINK I AM SOMEONE THAT FELL DOWN FROM THE MOON! Ты, похоже, думаешь, что я свалился с луны!

— воскликнул он. Мотнул головой, откинулся на спинку, балансируя на ножках стула и глядя в потолок. Она уткнулась в чашку, прикусив язык. Нет, Эмм не сможет понять, какой была для нее эта зима. И ей не дано почувствовать, что это время означало для него. У них не было времени на разговоры об этом. Они использовали время для другого.

BUT I HAVE NOT FALLEN DOWN FROM THE MOON. I KNEW YOUR SITUATION. FORGIVE ME, I HAVEN’T BEEN OF MUCH HELP TO YOU. Но я не свалился с луны. Я знаю твое положение. Прости меня, я не многим смог тебе помочь.

Она покачала головой, чтобы он не начал говорить лишнего. У нее наворачивались слезы на глаза — неведомо почему, она же никогда не плакала. Почти никогда. Она не могла припомнить, когда плакала последний раз. При всем желании она ничем не может помочь Эмму. Не тот случай. Ничего не поделаешь. Усилием воли ей удалось сдержать слезы. Тут им пришлось вскочить и поспешить в кинотеатр, чтобы не опоздать к началу фильма, который, впрочем, оказался плохим.

ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Однажды, навещая отца, она сказала, что не сможет прийти на следующей неделе в обычное время, так как к ней в Стокгольм приезжает мать. Отец разволновался. Во что бы то ни стало, сказал он, он должен встретиться со своей первой женой. Они не виделись уже лет десять. С необычным для него упрямством и волнением он настаивал на встрече любой ценой. В принципе, встречу можно было бы организовать: его нынешняя супруга, у которой непременно нашлась бы куча возражений, в то время как раз была за границей. Отец не раз говорил дочери о своих угрызениях совести по поводу ее матери. Дочь каждый раз отвечала, мол, не надо так терзаться, они с матерью оба виноваты в том, что брак распался, и прошло уже так много лет после развода, целая жизнь. Сейчас нет никаких причин упрекать себя, сказала она. Но отец не сдавался, ему надо было увидеть мать. Похоже, дело было не в угрызениях совести. Дочь колебалась, она не была уверена, захочет ли мать видеться с ним после всего. Но, как она поняла, речь шла о единственной и последней встрече. Отец уже почти не мог ходить и большую часть времени проводил в инвалидной коляске. Но он просил медсестер отвозить его к телефону и звонил каждый день с нарастающим нетерпением. Она обещала поговорить с матерью о встрече, как только та прилетит в Стокгольм. Но перед самым ее прилетом он позвонил опять и сказал, что решил приехать к ней на больничной машине, чтобы дождаться там матери. Но, папа, — сказала она, — я хотела сначала спросить у мамы, как она к этому отнесется. Она не знала, как мать отреагирует. В последнее время, когда заходила речь об отце, она отзывалась о нем все еще очень зло. Ей не хотелось ранить отца подобными впечатлениями. Но тот все продолжал звонить. Это было так на него непохоже, что она поняла, как много значит для него эта встреча. За ужином она сказала матери, не без трепета: отец хочет увидеться с тобой. Мать застыла с поднятой вилкой, потом опустила ее. Знаю, спокойно сказала она. И знала это все эти годы. Я ждала удобного случая. Дочь онемела от удивления. Эти двое за десять лет не обменялись ни единым словом, но каким-то образом сговорились о встрече. Она спросила, не отвезти ли ее в больницу, чтобы не напрягать отца с больничной машиной. Конечно, — сказала мать и вышла в холл. Пока она обувалась и надевала пальто и берет, дочь позвонила в больницу и попросила сестру снова подвезти отца к телефону. Мы приедем через полчаса, сказала она ему. Слава богу, ответил отец с явным облегчением. В семь часов вечера они поднимались в больничном лифте. Мать молчала. Дочь все никак не могла оправиться от изумления. Это было похоже на сон. В отделении было безлюдно и тихо. Ваш отец в гостиной, сказал проходивший санитар. Мать осталась ждать, а дочь поспешила туда. В гостиной у включенного на полную громкость телевизора собрались пациенты в инвалидных колясках. Отец сидел у двери. Она положила руку ему на плечо. Мама приехала, сказала она. Отец просиял. Это было как чудесное исцеление. Никакой коляски, ни в коем случае. Он пойдет сам. Показал на костыли. Преодолев коридор — с одной стороны костыль, с другой дочь, — он остановился, тяжело дыша, и вовсе не от напряжения. Потом они пошли навстречу друг другу, мать в светлом поплиновом пальто и берете набекрень, отец в дырявых тапочках, растянутом свитере, седой и сгорбленный. Все выглядело нереальным. Родители молча обнялись. Единственное место, где они могли посидеть, было у лифта, там стояло два кресла и столик с переполненной пепельницей. Дочь усадила отца в кресло и побежала искать себе стул. Пока они ехали сюда в машине, она молилась про себя, чтобы мать не наговорила отцу колкостей своим особым ядовитым тоном. Но она зря волновалась. Родители сидели молча, разглядывая друг друга. Затем отец поднял руку, провел по волосам. Прости меня, сказал он. Я так плохо теперь говорю, это после инсульта. Он действительно говорил с трудом. Мать ответила: это неважно, я и сама состарилась. Отец возразил: ты не изменилась, все такая же красивая. Мать: ты тоже. Они замолчали. Они говорили правду, оба были очень красивые. Отец сказал: мы можем гордиться нашими дочерьми. Мать: да, действительно. Отец: хорошо, что мы их народили. Мать, с нажимом: это было лучшее, что мы сделали. Время от времени приезжал лифт, посетители приходили и уходили. Отец назвал кого-то из прежних знакомых, помнит ли она его? Да, она его помнила и тоже хотела рассказать ему о нем. Отец внимательно слушал. Подошла молодая рыжеволосая медсестра, спросила, не пора ли отцу спать. Тот сделал возражающий жест: скоро пойду, еще немного. Откашлялся и стал рассказывать историю про своего отца. И тут же стал путаться. Мать его поправляла. Она сразу поняла, что это будет за история, она ее уже слышала. Она хорошо знала его отца и помнила этот случай. Когда он закончил, оба рассмеялись. Глаза у отца были голубые-голубые. Он не отводил от матери глаз ни на секунду. Дочь достала сигарету, отец тоже попросил, она дала ему прикурить и сидела молча. В юности она всегда боялась, когда родители разговаривали между собой, всегда была начеку, готовая вмешаться, отвлечь, разнять. А теперь в этом уже не было необходимости. Отец спросил еще о родственниках. Как ее брат и сестра? Еще живы, сказала мать и добавила: они всегда тебя очень любили, я могу передать им привет, если хочешь. Отец кивнул. Внуки? Да, он с ними встречается, правда, некоторые не навещали его уже давным-давно, но он их помнит. Вскоре снова пришла рыжая медсестра, уже с коляской, и тогда мать сказала, что им, наверное, пора. Наверное, сказал отец. Меня долго укладывать, а девочке скоро уходить. Сестра помогла отцу подняться. Снова мать и отец стояли лицом к лицу. Было приятно тебя повидать, — сказала мать. Он поднял руку и погладил ее по щеке. Спасибо, что зашла. Похлопал ее по плечу, вышло немного неуклюже. Вся встреча заняла минут двадцать, самое большое — полчаса. Сестра увезла отца, и они исчезли за поворотом коридора. Они собрались уходить, но тут дочь обнаружила, что забыла, где оставила пальто. Она оставила мать дожидаться, а сама сбегала в гостиную — но там его не было. Взволнованная пережитыми впечатлениями, она никак не могла вспомнить, заходила ли в палату отца, но поспешила туда. Отец сидел на высокой кровати, сгорбившись, в белой майке, очень худой. Рыжая сестра сидела перед ним на корточках и стаскивала с него брюки. Лицо отца было мокро от слез. Он плакал беззвучно и безудержно, будто сердце вот-вот разорвется. Дочь обняла его. Ее пальто и тут не было видно. Оно нашлось за креслом у лифта. Мать стояла у окна спиной ко всем. Она плотно застегнула пальто, берет сидел на три четверти. Спина была немощной и согнутой. Пойдем? — спросила дочь. Мать, помедлив, кивнула и высморкалась. Они молча спустились в лифте и по дороге домой почти не говорили. С этого дня она больше не злилась на отца. Иногда она говорила, что надеется, что ему довелось испытать любовь со своей новой женой. Сама она не могла дать ему той любви, которая была ему нужна и которую он заслуживал, сказала она без горечи. В ту ночь, когда она звонила матери из Иерусалима, умерший вошел в ее комнату и лег к ней в постель. Он ее обнимал, как будто хотел передать ей силу. Отец тоже стал спокойнее после последней встречи с матерью. Что-то наладилось между ними, что-то получило завершение.

SERBIAN HYMNS. Сербские гимны

— вот что было на диске, который она получила от Эмма в подарок на Рождество. Медитация. Невесомые звуки. Они поднимались в небо и падали вниз. Каменный пол. Полоски света. Музыка — никем не виденный пейзаж, не оскверненный ничьим взглядом. THE RADIANCE. Музыка окружила. THE ESSENCE. Пел мужской хор, монахи православной церкви. Никаких инструментов. Только голоса. Ей вспомнилась глубокая синева Охридского озера, а потом каменная горка в бабушкином саду, аквилегии, тяжелые красные пионы. Отливающая голубым стрекоза застыла на мгновение в воздухе, дернулась и исчезла. Эмм лежал на ковре, раскинув руки. Она лежала, прислонив голову к его бедру, и слушала. Потом исчезло все, кроме света. Мерцающие, танцующие блики. Мельчайшие частички света сломали стены и неистовствовали в пространстве без границ. Все вокруг пришло в движение. Мир теперь состоял из этого света и неустанного движения, да и она тоже. Ее поглотил танцующий свет. Позже, слушая диск еще раз, она испытала такое же ощущение. Мы произошли из света. Мы подсознательно хотим туда вернуться, — так ей подумалось. Сначала это чувство было очень сильным, с годами становилось все слабее, но все равно оставалось. Танцующий свет всегда был где-то рядом.

YOUR WIFE. Твоя жена

Она могла бы и не касаться этой темы. Но в тот вечер они выпили слишком много, к тому же и так оставалось много важных вещей, о которых они никогда не заговаривали. Могла бы не касаться. Возможно, ей хотелось запечатлеть Эмма во времени, а также в их общем повествовании.

MY WIFE. Моя жена

Между ними что-то случилось, что-то погасло, сказал Эмм. Что именно? Этого он не знал. Для этого нет подходящих слов. Тебе надо в этом разобраться, сказала она. Все-таки трое детей. Нельзя отдаляться от человека, не понимая, из-за чего это происходит. Эмм прошелся по комнате с бокалом в руках, улыбнулся ей, потянулся, он казался беззаботным. Сел в желтое кресло, закинул ногу на ногу. Провел рукой по волосам, точно так же, как делал ее отец, но у того этот жест всегда означал неуверенность. MY WIFE. Ему не очень хотелось это обсуждать, насколько она поняла. Возможно, было слишком поздно. Могло также оказаться, что, напротив, слишком рано. Но эти абстракции, двусмысленность — в этом невозможно жить. У всего есть какие-то причины, сказала она, не желая на этот раз менять тему беседы. Если что-то гаснет между людьми, это означает, что что-то горело. Что-то ушло — но его можно поискать. Жизнь — это упражнение во внимательности, сказала она, как будто что-то в этом понимала. Но она знала, почему говорит так убежденно. Оставалось слишком мало времени. Их жизни слегка коснулись друг друга. Бывают моменты, когда хочется продвинуться дальше. Встречаются люди, в которых хочется забраться поглубже, словно в повествование. Но она поступила необдуманно. Мужчины не любят, когда лезут в их отношения с другими женщинами. Все, что им надо, — чтобы их любили. Эмм заложил руки за голову, посмотрел на нее сияющим взглядом.

YOU ARE VERY BEAUTIFUL. Ты очень красивая,

— сказал он.

Комплимент. Ей не хотелось слушать комплименты. Что же она хотела? Эмма. Посадить его повествование в землю как цветок. В настоящую землю. Как делают женщины. Это было очень по-женски с ее стороны — забыть, что каждое существо живет несколько жизней.

INCREDIBLY BEAUTIFUL. Невероятно красивая.

С каждым комплиментом Эмм все больше отстранялся. Прятался, уходил туда, где его не достанут.

Эти мужчины, думала она на диване.

Она не была дыханием земли, ни теми голубыми горами, ни даже принцессой в башне. Она была земной женщиной.

DON’T GIVE ME NICE WORDS. Не надо красивых слов,

— сказала она специально ядовитым тоном, как мать.

BEAUTIFUL AND VERY INTELLIGENT. Красивая и очень умная.

Голос был сух, как ломающиеся в лесу ветки.

МУЖЧИНА

в желтом кресле.

Его взгляд недоступен. Расстаться — почти всегда невозможно. Мужчина со светлыми волосами и красивыми уголками рта. Тень меланхолии. Через шесть дней — Рождество. Времени осталось действительно мало. За Эммом виднелись длинные ряды книг. Торшер бросал пятно света на паркет. Где-то далеко разгоралась буря. Она слышала удары металла о металл. Почти неслышный крик. Озирающиеся бессмысленные глаза прожекторов. Битва, идущая в нескольких часах лёта отсюда. Эмм смотрел на нее отсутствующим взглядом. По крайней мере, ей казалось, что он ничего не выражает.

IT IS TRUE THAT I HAVE TOO OFTEN FELT COMPELLED TO SEDUCE BEAUTIFUL WOMEN. SINGERS, ACTRESS. A WEAKNESS. PERHAPS A REVENGE. По правде говоря, меня слишком часто что-то подталкивало соблазнять красивых женщин. Певиц, актрис. Слабость, а может, и желание отомстить,

— сказал мужчина в желтом кресле.

Естественно, он соблазнял красивых женщин. Она в этом не сомневалась. Слабость или месть, почему бы и нет. Она была не первой, с кем он изменял жене. С чего она вообще взяла, что была единственной, с кем он спит тут, в Стокгольме, в это «ужасное время», A HORRIBLE TIME? Эти мужчины, думала она. Присвоили себе право погружаться в женщин, ничего не замечать и разрывать отношения, когда им вздумается. А к кому прислониться женщине?

SINGERS, ACTRESS. Певицы, актрисы. Да, конечно, мужчина в желтом кресле должен был их соблазнять. Женщина — это проекция. Фантом. Железом по железу, она все время слышала звон. Он стоял в ушах. Пятно света на паркете. Пульсировала боль. Она окоченела. Всего несколько секунд прошло с тех пор, как он сказал, что не мог удержаться и соблазнял женщин, а ее тело уже все заледенело. Те недели, что они провели вместе, — сколько, кстати? — семь — разлетелись в клочья. Над паркетом просыпался дождь мелких белых неровных клочков. Письмо порвано, и слов уже не разобрать, а он уезжает. Ей нет до этого дела. Ссоры им тоже не случилось пережить, и уже не доведется. Многих выражений лица этого человека она уже никогда не увидит. Еще недавно она об этом жалела, а может, ей стоит возблагодарить судьбу? С того момента, как он сказал о своей любви к актрисам и певицам, которая, не исключено, была местью, — а за что, собственно, ему было мстить? — прошло не больше полминуты. За это время она успела склониться головой до колен, рывком выпрямиться, заметить качающееся отражение торшера в стеклянной двери балкона и посмотреть мужчине в желтом кресле прямо в глаза. Его взгляд был холоден, или ей так показалось. Потом в нем промелькнуло что-то осмысленное — выражение, как у человека, который не хочет, чтобы его ударили.

YOU IDIOT, YOU ASSHOLE. Ты идиот, ты козел.

Ее голос был не ехиден, просто невыносимо четок.

Ей захотелось убежать. Да-да, это ревность, она узнала это чувство. Не к живым женщинам. Она ревновала к тому представлению о женщинах, которое имели мужчины, некоторые из них. Ей не хотелось быть лишь представлением. Возможны ли живые встречи людей, встречи обнаженные, не прикрытые представлениями? Определенно, не в нашей земной обыденности. Не в земной любви. Возможно, они происходят в музыке. Они встретились, относясь с уважением к личному пространству, осторожно вовлекли друг друга в совместное повествование. Но разойтись подобным же образом не получилось. Ей следовало снабдить его надежным судном и обеспечить попутный ветер для возвращения домой, а она от расстройства произносит недобрые слова, впрочем, разочарована она, прежде всего, в самой себе. Она встала, но не успела сделать и несколько шагов, как он твердой рукой ее остановил.

LET GO OF ME. Отпусти.

Она попыталась вырваться из его рук.

I AM NOT THE BEAUTIFUL WOMAN YOU ARE LOOKING FOR. Я не та красотка, которую тебе надо.

Он держал ее крепко, потом хватка стала мягче. Она посмотрела ему в глаза. Они ничего не скрывали. Он поцеловал ее мягкими губами и отнес в постель. Позже она вспоминала это, как будто плыла в темном в быстром потоке воды среди скалистых островов и гротов, невероятно глубоких, где на дне шепчет и дышит море. А он шептал ей о поездках, которые они вместе совершат в будущем, которого у них не было. Нашептывал названия островов, куда ее увезет, и лесов, где танцуют вакханки. Она не различала, где его голос, а где журчание закручивающегося водоворота. Он возвращается домой. На краткий отрезок пути он взял ее с собой, но скоро должен оставить. Он уже приближается к дому, видны контуры родных гор. Он отпускает ее. Лежит ничком поперек ее тела и плачет. А может, и не плачет, может, это сухие всхлипы, короткие отрывистые звуки.

Им больше не о чем было говорить. На улице стемнело. Она слышала, как он из другой комнаты вызывает такси. Она не стала вставать, а он не стал заходить к ней перед уходом. Вскоре она услышала, как хлопнула дверь.

ADJÖ. ПРОЩАЙ,

— этого они не сказали друг другу. Не хватало еще одной встречи, чтобы осторожно закончить повествование.

Я НЕ МОГУ,

— сказала она Якобу, который позвонил и предложил встретиться. Похоже, ему это было важно. Он хотел бы увидеться, даже если совсем ненадолго. А что, та тебя не удовлетворяет? — спросила она таким ехидным тоном, что сама поежилась. В трубке молчали. Потом он сказал, нет, отчего же, та его полностью удовлетворяет. Он просто соскучился и хотел бы увидеться с ней перед отъездом, например выпить кофе в кафе. Она не поинтересовалась, куда он уезжает. Мы можем остаться друзьями, сказала она. Друзьями — это слишком мало, ответил Якоб. Потом она сидела, прижав трубку к щеке, и ломала голову, как понимать его слова. Может, как комплимент. Но это был не комплимент, это была любовь. Та часть любви, что принадлежит ей. Она не могла ее принять. Отказываться от встреч с ним казалось тяжелее, чем опрокинуть Гималаи. Перед сном она выпила несколько таблеток снотворного.

–

НАКАНУНЕ РОЖДЕСТВА:

она не думала вылезать из постели в этот день.

I’LL CALL YOU. Я тебе позвоню.

Но все-таки было еще не Рождество. Вечером она позвонила Эмму, чтобы попрощаться. Чтобы сделать это по-человечески. Без оскорблений. Без злых мыслей. Она долго слушала гудки, пока он не ответил. Он был пьян. Раньше она его таким не видела. Слышались голоса и музыка. Его голос казался чужим, но это был он. К нему приехал друг из Сараево, сказал он. Отец друга погиб. А ему удалось выбраться из осажденного города. Теперь он хочет туда вернуться. Эмм пытается его отговорить: какой в этом смысл, отца не вернешь, а в Сараево по-прежнему опасно. Она чувствовала, что он торопится закончить разговор. Музыка на заднем плане орала на полную громкость, так что его слова было трудно разобрать. Наконец она услышала: I’LL CALL YOU — я тебе позвоню, — и они повесили трубки.

ЗАЛИВ ОРСТАВИКЕН

затянул поверхность воды тонким прозрачным ледком с голубоватыми отблесками. У берега торчал замерзший тростник. Подальше виднелась трещина. Она долго шла вдоль воды, несколько часов. Дома раздался звонок — подруга, с которой они давно не виделись, предлагала встретиться, она с радостью согласилась. Вечером они сидели в кафе. Она рассказала, что в августе видела подругу во сне. Они вместе рассматривали рыцарские доспехи, вращающиеся вокруг земли. Какой кошмар, что мы привыкаем к такому состоянию, сказала подруга в том сне.

Она пришла домой совершенно вымотанная и сразу заснула. Проснувшись среди ночи, она увидела, что огонек автоответчика мигает. Вечером она этого не заметила.

I AM READY. THE BOOK IS FINISHED. I AM FINALLY FREE. I FEEL AS IF AN IMMENSE HEAP OF SHIT HAD BEEN CAST OFF MY SHOULDERS. I AM CALLING FROM ARLANDA. MY PLANE WILL LEAVE IN A FEW MINUTES. I KNOW THAT WE WILL MEET, SOMETIME, SOMEPLACE. I LOVE YOU.

Я все сделал. книга закончена. я наконец свободен. чувствую себя, как будто с плеч упала огромная гора дерьма. я звоню из Арланды. самолет взлетает через несколько минут. я знаю, что мы встретимся. Когда-нибудь, где-нибудь. я тебя люблю.

Она закурила и прослушала сообщение Эмма два раза, потом еще пять. Слушала голос, доносящийся из аппарата и уплывающий туда же. Медленно бродила по квартире, не зажигая света.

ВОДА

На кухне она выпила пару стаканов воды.

Долго простояла у мойки, где, как и всегда, на полу было теплое место: внизу, в теле дома, проходила труба водопровода. Уличный фонарь за окном горел неярким голубоватым светом. Она думала о человеке, сидящем сейчас в самолете. Темные дома — далеко под ним. Долины и реки. Города и церкви. Все сливается. Земля под нашими ногами тонка. От жизни до смерти можно докинуть камнем, а может, расстояние и еще меньше.

Зима обещала быть длинной, впереди была большая часть. Она могла бы его любить, но так не сложилось. Единственное, в чем она могла его упрекнуть, так это что он не попрощался нормально. Иногда это сложно. Она походила по комнате. Наконец легла на диван и укрылась одеялом. Никакой музыки. Только стук поездов, изредка проезжающих по мосту. И тишина, которую они оставляют после себя.

Ледяной ветер января и темнота февраля. Потом март и апрель. Она теперь никому ничего не должна. Может, даже собственному ребенку. Сделанного назад не вернешь. Прожитое прожито. Она могла бы выйти на улицу и лечь под одним из голых деревьев, пока еще зима, и земля достаточно холодна — это простой способ умереть. Стоило подумать об этом, и ей стало легче. Она хотела быть свободной — и вот она свободна. Она лежала на диване и смотрела на небо. Черное, беззвездное. Только свобода вокруг, она не находила более подходящего слова для этого ощущения: свобода не только в ней, но и в ее комнате, и в черном и совершенно пустом пространстве за окном. Она не всегда будет свободной, но всегда будет помнить это мгновение.

* * *

(ПОСЛЕДНЯЯ ВСТРЕЧА

Через несколько лет, а точнее, почти через четыре года, когда война была окончена и на Балканах воцарился ненадежный и несправедливый мир, они встретились в Амстердаме на конференции по помощи Сараевскому университету. После доклада она спускалась по ступенькам и увидела Эмма. Он сидел довольно далеко в зале. Позже он подошел к ней сам. Они пошли в ресторан у канала Херенграхт. Да, она его вспоминала. Например, когда последний раз закрывала за собой дверь квартиры, переезжая в другую. Она знала, что теперь у него не будет ни ее адреса, ни телефона. Эмм сказал, что искал ее. В отличие от нее, он знал, что они встретятся на этой конференции. А когда сегодня утром он проснулся в отеле, ему показалось, что она стоит в его комнате, что она уже пришла, чтобы остаться с ним. Видение было столь явственно, что ему с трудом удалось себя убедить, что в комнате никого нет. Она заметила, что он постарел, волосы почти совсем поседели. На щеках появились морщины. Я был вынужен уехать так, как я уехал, сказал Эмм. Я не знал, что бывают такие женщины, как ты. Я никогда и ни в ком не видел такой искренности, как в тебе. К тому моменту, когда я это понял, я этим уже злоупотребил. То, что он таким образом признался, что у него в Стокгольме были другие женщины, не причинило ей боли. Если только чуть-чуть, но не так, как раньше. Разница была очевидна. Она покачала головой, когда он предложил ей продолжить отношения. Он сказал, что теперь все возможно. Он изменился. Ей надо только поверить. В ДРУГОЙ РАЗ, сказала она с улыбкой, зная, что другого раза не будет. Эмм потянулся за счетом, хотел заплатить сам. Она подождала его, и они пошли вдоль канала, где огни из окон странных узких голландских домов танцевали на воде. В канале плавали листья. Несмотря на позднюю осень, было еще тепло, и он на мгновение обнял ее за плечи, и ей было приятно, но на Радхаусстрат они разошлись в разные стороны.)