Глава 3

Он знал, что родился далеко за морем, но у него не сохранилось никаких воспоминаний о восемнадцатидневном пути – возвращении на Сен-Фелис. Его мама говорила:

– Мне там не понравилось, Патрик. Слишком много людей и холодно. Поэтому мы вернулись сюда.

Его маму звали Агнес, произносить ее имя нужно было, как он потом узнал, с ударением на втором слоге, на французский манер. Она была сильной. Могла быть остра на язык. Если она давала ему поручение, выполнять надо было немедленно. И в то же время из ее темных рук с розовыми ладонями он получал, как ему казалось, когда он стал старше, каждодневное непрерывное благословение: пищу, вылеченные ранки на разбитых в детстве коленках, укрытие от страхов. Иногда страх одолевал его. Чего он боялся? Безымянных вещей, духов, прячущихся среди деревьев, потеряться или потерять ее.

Он почти никогда не разлучался с ней. Как только он научился ходить, он ходил за ней повсюду, с раннего утра, когда они просыпались в своем домике, и до вечера, когда они возвращались, и она кормила его ужином и укладывала спать.

Большой дом был просторным, с высокими дверями, террасами, огромными залами, по которым гулял ветерок. Он был полон сиянием, похожим на сияние серебра. Даже темные столы и стулья отливали серебром, когда мама натирала их. Ему казалось, что она только этим и занимается: натирает полы, чайники и зеркала.

С самого начала он понял, что это не мамин дом. Она была совсем другой здесь. Ш-ш-ш, – шептала она ему, когда он начинал говорить слишком громко. У них дома она никогда его не одергивала. Там она и сама разговаривала громко, пела, кружила его. Когда по вечерам приходили другие женщины, они смеялись все вместе высокими, резкими голосами, говорили быстро, хлопали друг друга по спине и хохотали до упаду. А он удивлялся этому смеху, и, хотя ничего не понимал, тоже, на свой лад, развлекался.

Мало-помалу он стал разбираться в окружавшем его мире. Большой дом принадлежал мистеру Кимбро, спокойному человеку с сухим белым лицом, в белом полотняном костюме. Миссис Кимбро тоже была белой, ее волосы напоминали цыплячий пух.

Лица на кухне этого дома были темными, а люди – недобрыми. Тиа, кухарка, за ланчем сидела во главе стола; Лулу, стиравшая на хозяев, и Цицеро, который накрывал стол для господ в столовой, сидели напротив Патрика и его мамы.

– Он совсем на тебя не похож, с этим цветом кожи, – лукаво начинала Тиа. Она качала головой, а Патрик склонялся над тарелкой, избегая ее взгляда. – Нет, ничуть не похож.

А мама отвечала:

– Сколько раз я должна говорить, что его отец – француз. Он родился во Франции, вы знаете это так же хорошо, как я.

– Француз, да? И наверное, богатый?

– Достаточно богатый, чтобы я не слишком тревожилась за мальчика.

– А почему ты тогда работаешь здесь? У тебя же столько денег, почему же ты не уходишь.

– Я могла бы. Я хотела бы открыть маленький магазин, если найду подходящее место. Конечно, не в Коувтауне. Слишком дорого.

Наступал черед Лулу:

– Ты слишком много хвастаешь, Агнес. Почему ты не осталась во Франции, если там было так хорошо?

– Потому что, – презрительно ответила Агнес, – потому что я вернулась домой показать моего мальчика, моего ребенка – все думали, что я никогда не смогу родить.

В ответ раздался смех. Спустя годы он понял, что смех был жестоким, что они искали возможности развлечься за счет слабости и унижения другого.

– Что ж, хорошо, что ты его наконец заимела, – сказала Лулу. – Если у женщины нет детей, у нее будут неприятности там, наверху, – и она значительно покачала головой.

Снова Тиа:

– А может, у тебя еще будут дети, у такой старой? У самой Тиа было девять ребятишек, о которых она не слишком-то заботилась и редко видела; они воспитывались у ее матери на другой стороне острова. Мама твердо отвечала:

– Мне больше не нужно. Мне дорог этот. Я хочу воспитать его как следует. А это трудно сделать, если за твою юбку их цепляется слишком много.

Он вспоминал потом это чувство, которое осознал как уверенность и безопасность. Мне дорог этот. Я хочу воспитать его как следует.

Еще он помнил отдельные события, возможно, не в хронологическом порядке и не в порядке важности, хотя не всегда знаешь, что именно важно.

В конце долгого пути на горе стоял дом. Они ехали в машине, потом на автобусах, на лошадях и ходили пешком – искали подходящий магазин, сказала мама. У него болели ноги.

– А где мы сейчас? – захотелось ему узнать.

– Это место называется Элевтера.

– Что это значит?

– Я не знаю. Это просто название.

Элевтера. Ему понравилось звучание этого слова. Вообще слова – это так интересно. По воскресеньям священник говорит долго, раскатисто, он обычно засыпает, но иногда некоторые гордые слова пробуждают его: небесный, вечность, рай. И вот сейчас: Элевтера.

На террасе стоял высокий худой человек.

– Мы здесь случайно, – сказала мама. – Я подумала, может, вы захотите взглянуть на мальчика.

Мужчина не ответил. Он молчал долго, так долго, что Патрик вопросительно посмотрел на него. Потом мужчина мягко произнес:

– Тебе не следовало приводить его, Агнес.

– Вам не о чем беспокоиться, вы знаете. Я не приведу его больше.

Мужчина положил руку Патрику на голову:

– Хочешь печенья и молока?

– Нет, – сказала мама. – Он ничего не хочет. А ему хотелось.

– Что ж, может, тогда возьмешь денег и купишь ему в городе игрушек?

Он запомнил, что в тот день она действительно купила ему игрушек, но не запомнил, каких. Наступил день, когда она сказала:

– Наконец-то я собираюсь открыть магазин.

– Как у Да Кунья?

Он уже знал все магазины на Причальной улице: булочную, где покупал сладкие булочки, кондитерскую – со свистками и воздушными шарами, а в конце улицы, рядом с гостиницей, магазин Да Куньи. Там, в прохладном полумраке, под медленно вращающимися вентиляторами, были полки, уставленные бутылками, часами, стеклом и фарфором, мерцающие предметы, напоминавшие ему о доме Кимбро.

– Нет, что ты, – засмеялась мама. – Это не для нас. Я буду продавать одежду для наших людей. И заниматься подгонкой вещей, что-что, а иголку в руках я держать умею.

– А он будет на Причальной улице?

– Нет, не в Коувтауне. В поселке Свит-Эппл. Это рыбачий поселок. Мы будем жить на берегу. Тебе понравится.

Она купила хороший дом. Лучший в поселке. Его владелец работал в Америке, вернулся, построил его и… умер. Дом стоял на фундаменте, а не на сваях, как другие. В нем было две спальни, во дворе свой колодец, а внутри – водопровод. В передней комнате мама сделала прилавок и полки. Вот он – ее магазин, их средство к существованию, место, где она проведет оставшиеся годы.

Теперь он начал познавать жизнь. Он видел, как крестьяне приносят на базар плоды манго и бананы. Он наблюдал за старшими мальчиками, игравшими в крикет вырезанными из веток пальмы клюшками. На берегу чинили сети, а в море лодки образовали полукруг – шла ловля омаров. Приходили и уходили шхуны из Гренады и Сент-Люсии. Интересно, на что похожи эти места? А пальмы и море там такие же?.. Иногда на воду спускали новую лодку. Радостного возбуждения хватало тогда на целый день. Мужчины шаг за шагом на больших бревнах тянули лодку по песку, играла музыка, а кто-нибудь готовил бутылку рома, чтобы разбить о борт лодки, а потом все принимались танцевать.

Когда мама давала ему пенни, он шел в бакалейную лавку китайца А Синга. Там на полках стояли ряды консервов с яркими этикетками и конфеты в банках. Довольно скоро он понял, что А Синг дает ему конфет больше, чем на пенни. У него была приятная улыбка, и иногда он подолгу гулял с Патриком по берегу. Говорил он с акцентом, из-за которого мальчик не понимал многих слов. А Синг научил его вскрывать панцирь притворяющегося мертвым омара так, чтобы не пораниться о клешни, вытаскивать его и разделывать.

– Отнеси его матери и скажи, чтобы она смешала пресную воду пополам с морской, когда будет тушить его.

Это он помнил. А еще А Синг научил его плавать, выращивать поросят, которых, помимо кур, держал на заднем дворе своего дома.

Но больше всего времени, что было естественно для мальчика его возраста, он проводил за играми. Дни текли нескончаемым приятным потоком через неменяющиеся времена года.

Наступил день, когда пришла пора проститься с детством. Он пошел в школу. Учились не все: кто не хотел, мог не ходить, или если родители жаловались, что нет денег на школьную форму, или нужно было помогать по хозяйству. Его мама хотела, чтобы он учился; она купила ему темно-синие шорты и белые рубашки.

– Учись, – приказала она, положив руки ему на плечи. – Учись, чтобы тебе не пришлось работать на плантациях, когда ты вырастешь. Слушайся учительницу и веди себя хорошо, понял?

Было странно, что она так часто повторяла: слава Богу, тебе не придется работать на плантациях. Он не видел ничего плохого в том, чтобы там работать. Те мужчины в поселке, кто не зарабатывал себе на жизнь рыболовством, работали на плантациях в имении Свит-Эппл. От этого имения получил свое название и поселок. Так, что в школу он пошел в легком смятении, с чувством, что его послали на очень тяжелые работы, которые он возненавидит.

Вместо этого он нашел в учении удовольствие. Свисток учительницы, призывавшей класс к вниманию, стал в первые школьные годы символом неизвестных до этого радостей. На длинной скамье под деревьями он старательно постигал премудрости арифметики, чтобы поскорей добраться до больших книг, где были истории про рыцарей, сражавшихся на мечах и скакавших на лошадях в местах с незнакомыми названиями. Все это происходило очень давно, он не был уверен, но, возможно, до его рождения.

Иногда учительница показывала им картинки. На одной из них была изображена каменная церковь, гораздо больше той, что стояла в Коувтауне.

– Аббатство, – сказала она. – Вестминстерское аббатство.

– Что такое аббатство? – спросил Патрик, но она не ответила.

На другой картинке был длинный автомобиль – это называлось «железная дорога». Она тоже находилась в Англии. Еще был портрет мужчины с длинным лицом и большими светлыми глазами – король Георг VI, а ты являлся его подданным, принадлежал ему.

– Это означает, что вы англичане, – сказала мисс Огилви.

– Мы англичане, ты знаешь? – спросил он у своей матери.

– Почему, кто тебе сказал?

– Учительница.

– А… Мы – рабы Англии. Об этом она тебе не сказала?

– Не знаю.

– Ты не знал, что мы были рабами?

– Кажется, мне кто-то говорил. Но ведь сейчас больше нет рабов?

– Нет рабов? Законы издают они, они построили тюрьмы! Так кто мы? Я тебя спрашиваю, кто мы?

Он стоял перед ней, наморщив лоб, чувствуя себя неуютно из-за маминой непонятной вспышки гнева.

– А, – оборвала она себя, – мне не нужно было так говорить! Я ничего не могу с этим поделать, только голова разболится.

Она иногда говорила странные вещи, которые заставляли думать, что она ненавидит всех, кто владеет имениями. А в другой раз она восторгалась какой-нибудь белой леди, встреченной в Коувтауне.

– Какой шик! Так хорошо одета и такие прекрасные манеры!

Это приводило его в растерянность. Многое, что думают и говорят о тебе люди, оказывается, зависит от цвета кожи. Например, он знал, что жители поселка за глаза обсуждают его мать и их дом. Она никогда не говорила с ним об этом, и он знал, что такого разговора никогда не будет, но обрывки услышанных пересудов дали ему понять, что ее небольшие сбережения – деньги белого мужчины, его отца.

В маминой комнате было зеркало. Встав на стул, он разглядывал свое отражение и не мог не заметить, что он очень светлый по сравнению с теми, кого он знал, исключая, конечно, таких, как Кимбро. В школе не было детей светлее его.

Он стал интересоваться цветом кожи и лицами. У Синга, к примеру, такие смешные, узкие глаза.

– Это потому, что он китаец, – объяснила мама, но понятнее ему не стало. Нет, все это так странно.

Однажды вечером она рассказала ему одну историю. Он долго не мог заснуть, было слишком душно. За окном сверкали молнии, воздух давил, предвещая надвигающуюся бурю. Его кровать стояла у окна и ему было видно желтое в сполохах небо. Желтый цвет – злой, думал он. Обычно он не высказывал вслух подобных мыслей, их могут посчитать глупостями. Тем не менее он всегда считал, что каждый цвет что-нибудь выражает: оранжевый, например, удивление, как будто неожиданно произошло что-то хорошее. Просто поразительно, как много можно делать со словами.

Ударил гром, дождь забарабанил по жестяной крыше, еще один удар потряс дом. Мама подошла и села на его кровать. Патрик подвинулся к ней ближе, стыдясь, что так боится.

– Ты думаешь, что это настоящая буря? А я помню, как взорвалась гора Мон-Пеле. Это случилось восьмого мая 1902 года. Звук от взрыва был громче любой бури! Все решили, что настал день Страшного суда. Даже здесь, на Сен-Фелисе, дрожала земля, можешь себе представить? Нет, ты не сможешь, никто не мог представить, на что это похоже. Из горы вышло облако, сначала оно походило на дым, какой бывает, когда горит дом, потом оно стало разрастаться и скоро закрыло все небо, – в почти полной темноте Патрик мог разглядеть, что она наклонилась вперед и жестикулирует, – все небо стало пурпурным, красным, как кровь, страшного цвета. Как в аду… Потом посыпался пепел, он падал, как дождь, а запах стоял, как от тухлых яиц. Мы плотно закрыли ставни, но пепел все равно проник в дом и покрыл пол. В дом наползли сороконожки, некоторые из них длиною в фут, они тоже спасались от пепла. Мы поливали их кипятком. Я тогда служила у Морьеров, это было мое первое место. Я была маленькой девочкой, но у них мне было хорошо, лучше, чем работать носильщицей, я тебе скажу.

– Кто такая носильщица?

– Девушки, которые загружают суда, носят уголь, ром или сахар на головах. Они работают по двенадцать часов в день, а получают четыре доллара в месяц… Так что мне неплохо жилось у Морьеров. Мы продолжали заниматься своими обычными делами, как и все в Сен-Пьере. Через несколько дней гора перестала дрожать, и мы подумали, что пепел прекратит падать. Но люди продолжали бежать из деревень. Они думали, что в городе будет безопасно. С горы течет горячая грязь, говорили они, она забивает реки, а пепел ложится на все таким толстым слоем, что птицы погибают прямо на ветках. Потом вдруг птицы начали умирать и в нашем дворе.

– Почему ты не уехала? – он сидел в постели, забыв про бурю.

– Ну, месье Морьер увез свою жену в Форт-де-Франс, а слуги должны были остаться и стеречь дом. В городе было полно воров, люди спали на улицах, крали в магазинах и дрались. Это было ужасно, ужасно, – она помолчала. – Потом пришла оспа. Умерло столько людей, что не хватало гробов. Смешно, – задумчиво произнесла Агнес, – люди считают, что с ними ничего не может случиться. Это не смелость, а глупость. Леон, дворецкий, не захотел покинуть дом, потому что у него была очень хорошая комната! Он сидел в ней с бутылкой лучшего вина из подвала. Сиди тихо, сказал он мне, пережидай. Но мне было не по себе. По всему городу вспыхивали пожары. За покупками Леон посылал меня, он боялся оспы. И хорошо, что ходила я, иначе бы я не увидела приближающийся поток лавы. Я увидела, как она стекает с горы, и я поняла, что это конец Сен-Пьера. Я нашла рыбака, у которого была лодка, дала ему пять долларов, полученных от Леона, и попросила отвезти меня куда-нибудь, мне было все равно куда, только бы уехать.

Мы только успели выйти из бухты, как лава накрыла сахарный завод. Это нужно видеть, чтобы поверить этому, Патрик! Она полностью накрыла его, а это было большое здание. Его не стало в одну минуту, со всеми, кто находился в нем. О Боже! Лава продолжала катиться прямо в море, отодвигая его от берега. Когда волна пошла назад, она подняла стоявшие у причала корабли, подняла их, как щепки, и утопила. Утопила целый город, прежде чем откатилась в залив. За городом горели плантации сахарного тростника, и я поняла, что дом Морьеров тоже исчез, вместе с Леоном, пьющим вино в своей прекрасной комнате. Небо было черным, как ночью. Я больше никогда не видела Сен-Пьера, – тихо закончила она.

– И ты никогда не хотела?

– Я могла поехать. У меня там есть кусок земли, его дали нашей семье, когда Освобождали рабов. На нем живут мои родственники, но я имею право вернуться туда в любой момент. Но я не хочу.

– Почему? Там было плохо? – Патрику нравился этот разговор. Он беседовал на равных, и ему не хотелось, чтобы он кончался.

– Говорят, это был порочный город, театр, дансинги и все такое. Говорили, что он похож на Париж. Но это неправда. Я была в Париже и могу сравнивать. Но жизнь там кипела! Отправляясь по воскресеньям с визитами, мадам Морьер надевала поверх лайковых перчаток браслеты с бриллиантами, у них была карета, прекрасные лошади, а кучер…

– А ты тоже ездила в карете?

– Кто, я? – Она засмеялась. – Конечно, нет! Я сбивала ноги, работая на хозяев! Мне дали работу, потому что моя мать служила у них горничной. Когда она умерла, они дали мне место. Моя мама умерла, рожая пятого ребенка, ты знаешь.

– А твой отец? – Он почти угадал ответ.

– Он сбежал.

Патрик кивнул. Отцы всегда так поступают. Мысли мелькали в голове.

– Расскажи, как ты добралась тогда?

– Мы добрались до Сен-Фелиса и обнаружили, что здесь все говорят по-английски! Я стояла на пристани, готовая заплакать, Но я удержалась, потому что вокруг собралась целая толпа, желающая знать, что произошло на Мартинике, а я была слишком горда, чтобы плакать перед ними. Я не знала, куда идти. Потом подъехал белый мужчина, он высунулся из экипажа и заговорил со мной по-французски, у него был забавный выговор, хотя позже он сказал, что так говорят во Франции. Я не поверила, но потом смогла в этом убедиться… Вот так я стала работать на семью Фрэнсис.

– В Элевтере?

– Что? Что ты знаешь про Элевтеру?

– Мы однажды были там с тобой.

– Боже, тебе сейчас десять, а тогда было не больше трех!

– Да, – гордо сказал он, – я помню. Мистер Верджил Фрэнсис умер в Элевтере. Я читал об этом в газете.

– Да, я знаю.

– Там очень красивый дом, правда?

– Красивый? Он разваливается на части! Этот дом не ремонтировали с незапамятных времен.

– Он был красивым, – настаивал Патрик. – На горе. А они хорошо к тебе относились?

– О да… Молодой мистер Фрэнсис, он был такой добрый. Целыми днями читал. Он заболел вскоре после того, как женился. Я помогала ухаживать за ним до самой его смерти, а потом я…

– Он умер? – вопросы смерти интересовали его.

– Да. Ну все, достаточно. У меня уже язык болит. Слышишь? Буря кончилась.

Снова было тихо, и сверчки пели свои песни.

– Расскажи мне о Франции, – внезапно попросил он.

– Я мало помню. Это было давно.

– Вулкан был еще раньше! – воскликнул Патрик.

– Как хочешь, я не помню.

– Ты просто не хочешь рассказывать! А мне нравится, когда мне рассказывают то, что было на самом деле!

Она потрепала его по голове:

– Иногда ты похож на старика, – и добавила, словно говорила не с ним, а с кем-то невидимым, – надеюсь, тебе будет легко в жизни.

– Ты хочешь сказать, не будет ничего такого, как вулкан?

– Человек так мал, – проговорила она все еще куда-то в воздух. – Можно раздавить его, как клопа.

– Ты говоришь про вулкан?

– Нет, я говорю о жизни. Засыпай.

 

Глава 4

Лет в четырнадцать мальчик начал превращаться в мужчину. Свои первые деньги он заработал, заготавливая траву на корм скоту. Тогда же он более-менее ясно стал представлять, какие пути открывает ему жизнь. Один из наиболее обычных пролегал через имение: сначала тебя нанимали на поденную работу – посадить, прополоть; если ты справлялся хорошо, тебя могли нанять как постоянного работника. К двадцати годам, когда появится опыт, а руки наберут силу, можно будет работать на рубке сахарного тростника. Так уйдет большая часть жизни. А когда уже не будет сил, тебя определят ухаживать за скотом. Все это, конечно, зависело от того, возьмут ли тебя в одно из ближайших имений. Если нет, можно попытать счастья на другом острове.

Другая дорога вела дальше. Если мальчик был честолюбив и учился в школе успешно и если в семье имелись кое-какие деньги, он мог поступить в среднюю школу для мальчиков в Коувтауне. И тогда в один прекрасный день он поступал на работу в магазин, в банк или на таможню, или в суд. Белое здание школы стояло на ухоженной лужайке, позади располагалась церковь и прекрасное поле для крикета. Директор школы носил внушительную черную мантию с воротничком, как у священнослужителя. Учителя были белыми, но, поскольку землевладельцы обычно посылали своих сыновей учиться за океан, белых учеников было мало. Атмосфера в школе была тем не менее по-английски чопорной, и мальчик из поселка Свит-Эппл, думая об этом, затруднился бы определить, колотится его сердце от радости или от мрачных предчувствий.

Нет, наверное, было глупо метить так высоко! Да я же просто не сдам вступительные экзамены! Так говорил Патрик себе и маме, но она даже не хотела слушать.

– Я накопила деньги – ты будешь учиться, – сказала она.

Однако в то первое утро, когда она вместе с ним ждала автобус, в глазах у нее стояли слезы.

Внезапно ей стало ясно, что у человека могут быть противоречивые желания. Насколько сильно она хотела, чтобы ее мальчик шел дальше, настолько же сильно она боялась шага, который он делает в открытый мир, к людям, которые изменят его. Он тоже понял это и почувствовал мимолетную грусть: он уходит.

А началось все давно. С того первого дня, когда он пошел учиться в поселковую школу, он стал меняться, уходить от нее. Это был всего лишь очередной шаг, ведущий неизвестно куда.

Учился Патрик хорошо. Учителя были серьезными и строгими. Некоторые из них даже по-человечески понимали, что деревенскому мальчику приходится нелегко среди незнакомого порядка и окружения. Правда, Патрику было легче других – Агнес научила его, как себя держать.

Ему давалась математика и другие науки, а в латыни, истории, литературе – в царстве слов – он был среди лучших. Любимым предметом была история, которую преподавал отец Альберт Бейкер, английский священник с добрыми глазами и желтыми от табака зубами.

Благодаря отцу Бейкеру завязалась его дружба с Николасом Мибейном.

– Вам, мальчики, стоит познакомиться, – сказал он как-то после уроков. – Уверен, вы понравитесь друг другу.

Патрик стоял в нерешительности. Он знал, что Николас – сын врача и у него уже есть друзья среди светлокожей аристократии Коувтауна. Школа, как и мир, была строго поделена: кроме группы Николаса была кучка белых школьников – сыновей банкиров и коммерсантов, которые не относились к землевладельцам и потому не считали обязательным посылать своих детей учиться за границу, и была еще группа Патрика – ребята с почти черной кожей, самые способные из деревенских мальчишек. Ничего общего, кроме цвета кожи, у Патрика с Николасом не было.

Но тот протянул руку. Держался он открыто и дружелюбно.

– Рад познакомиться, – произнес он. – Я знаю, что ты живешь не в городе, но, может, как-нибудь останешься после занятий?

Вот так легко все и произошло. Если у двоих есть много общего, они не задумываясь отбрасывают любые условности. У Патрика никогда не было такого друга, как Николас, а вскоре обнаружилось, что и Николас никогда не дружил с похожими на Патрика ребятами. И суть заключалась не в том, что оба были симпатичными, увлекались спортом, успевали на занятиях – такими были многие; они одинаково смотрели на мир, восхищались друг другом, а кроме того, их объединяло что-то еще – что-то неуловимое.

– Сейчас их мало, а до войны, – мне рассказывал отец, – бар в гостинице Кейда был набит плантаторами и миллионерами, имевшими яхты. И, конечно, клуб «Крокус», – он усмехнулся. – Смешно, наш загородный клуб точно такой же, а теннисные корты там даже лучше, – он взглянул на Патрика. – Знаешь что, бьюсь об заклад, тебя примут в любой клуб для белых. – Он склонил голову на бок. – Ну, может и нет. Хотя ты можешь почти надуть их.

– Если я захочу, – разговор Патрику не нравился.

– Я не говорю, что ты это сделаешь.

Они стояли и смотрели на бухту. На причале, готовый к отправке, лежал сахар. Рыбачьи лодки с квадратными парусами вытянуты на берег и разгружаются.

– Во время войны я часто видел здесь миноносцы, – сказал Николас. – Они были разрисованы зигзагами. Закамуфлированы.

Для Патрика война осталась чем-то далеким и нереальным, за исключением снимков разбомбленных лондонских зданий в маминой газете. Он тогда подумал: что же случилось с людьми, жившими в тех домах?

– Забавно, – сказал Николас, – здесь было то же современное вооружение, самолеты, и подводные лодки, как те, что подошли к Гренаде. Мой отец тогда был там.

Немецкая подводная лодка потопила около берега канадский пассажирский пароход, а потом хладнокровно развернулась и ушла в океан.

– Представь, что до сих пор добраться на другую сторону нашего острова быстрее всего можно на лодке! А некоторые дороги такие плохие, что на мулах ехать легче, чем на машине. За последние двести лет здесь немногое изменилось.

Он просто повторяет слова своего отца, подумал Патрик, но его теплые чувства к другу от этого не изменились.

Возвращаясь по Причальной улице, они остановились поглазеть на сверкающие витрины магазина Да Куньи.

– Ты думаешь здесь много вещей? Я как-то раз был у них на складе в подвале. Он битком набит товарами со всего мира! Многие из этих коммерсантов – я не говорю про Да Куньи – делают себе состояние на контрабандных товарах, особенно на виски, ты знал об этом?

– Даже сейчас? Я думал, что все это закончилось во времена пиратства.

– Ты был бы удивлен, – с мудрым видом произнес Николас.

Они продолжали подниматься в гору, идя мимо административных зданий. Патрик никогда раньше не задумывался о губернаторе и администрации. Они ассоциировались у него с почтовым ящиком или с полисменом в белой форме с красными нашивками и тропической шляпе. Однажды, когда король прислал нового губернатора, он видел толпу у Дома правительства – высшие чины в шикарных одеждах проходили в ворота. Это и было правительство.

– Мой отец часто там бывает. Он член Законодательного совета, – с помощью ладоней Николас изобразил пирамиду. – На вершине – губернатор. Мы – колония короны, это означает, что мы отвечаем перед парламентом в Лондоне. У нас есть двухпалатный законодательный орган, в точности как парламент. Палата собраний – выборный совет, мой отец начинал там, а над ней стоит Законодательный совет. Половина его членов назначается губернатором. Моего отца назначил губернатор, – закончил он с простодушной гордостью.

Патрика мало интересовали такие вещи, как выборы или назначения. Вид британского флага над большим белым зданием внушал ему благоговейный трепет – и только. Разбираться во всех этих советах и собраниях было слишком сложно, да и скучновато. Справиться бы с Коувтауном.

– Британская империя долго не продержится, – снова заговорил Николас, эти слова он произнес с важностью.

– Что ты имеешь в виду? Что больше не будет короля?

– Нет, все сложнее. Мой отец говорит, что будут предприняты некоторые послабления, как мы их называем. Но это произойдет не в один день. Просто люди не собираются больше работать просто так. Посмотри на бунты на Барбадосе и Ямайке.

Ничего не слышавший об этих бунтах Патрик кивнул, сделав вид, что знает.

– За послевоенное время было принято больше законов о труде, чем за сто лет. В Лондоне знают, что они должны что-то предпринять, изменить условия… Иначе почему они послали королевскую комиссию лорда Мойна, чтобы разобраться на месте? Никаких сообщений еще не было, но спорим, так говорит мой отец, будет создана федерация островов. Естественно, что деловые люди и землевладельцы будут бороться против этого, но так и будет. Мой отец говорит, что так или иначе, но мы получим независимость, и Англия знает это. Это только вопрос времени. Когда это произойдет, нам понадобятся образованные люди. Вот почему меня собираются послать в Англию изучать право.

Подготовка в школе велась по кембриджским программам, и значительная группа мальчиков рассчитывала на медицинскую или юридическую карьеру. Патрик почти не завидовал им. По натуре он был немного фаталистом. Он – не Мибейн, и ничего с этим не поделаешь.

Мибейны жили на Лайбрери-хилл, чуть ниже резиденции губернатора. Здесь же располагались дома представителей черной верхушки: дантиста доктора Спрага, юриста Малкольма Форта, братьев Кокс, предпринимателей.

Кожа супругов Мибейн имела приятный оттенок цвета кофе. Одежда, которую они носили, обстановка в доме были выдержаны в хорошем стиле, носили отпечаток утонченности, как полагал Патрик, хотя его понимание утонченности было ограничено комнатами директора школы, куда его приглашали на чай, его собственными воспоминаниями о доме Кимбро и ностальгическими рассказами матери. Все это были дома белых людей. Поэтому внутреннее убранство дома его нового друга поразило Патрика: много картин, книг, китайский фарфор и – слуга, подававший ужин.

Мальчика приняли хорошо. Доктор Мибейн развлекал его разговорами. Говорил он так, словно пытался убедить слушателей в чем-то важном.

– Мой отец был здесь врачом до меня. Не знаю, мальчики, можете ли вы представить, насколько это было исключительно для того времени – два других врача на острове были белыми, приехавшими из Англии. Оба они были алкоголиками. В том случае, если нужно было настоящее лечение, приглашали моего отца, хотя он и не имел такой подготовки, как они. Он отправлялся по вызову в любое время дня и ночи, в горы, верхом на лошади с фонарем в руке. Он работал за двоих, чтобы дать образование мне и моему брату. Я не знаю, как ему это удалось. Мой младший брат Эдгар стал адвокатом и был в числе лидеров Панафриканского конгресса в Париже после войны. Это было в 1919 году. У них были смелые планы, большая часть которых не воплотилась в жизнь, но кое-что они сделали. Конечно, ничего не делается быстро. Приходится учиться терпению. Тем не менее, именно такие, как он, образованные люди, приносят изменения, никогда не забывайте об этом, – доктор выбил трубку. – Я слишком много говорю и утомил тебя?

– Нет, сэр, – ответил Патрик.

Ему оказали честь, ведя с ним взрослую беседу, хотя он и не понимал всего. Но все равно самоуважение переполняло его: он открывал для себя новый образ жизни.

– О чем они говорят? – хотела знать Агнес. Ей было приятно и любопытно, пригласят ли Патрика остаться переночевать, но он почувствовал, что она немного обижена и пытается это скрыть.

– Я не знаю. Обо всем.

Он вовсе не хотел, чтобы в его голосе звучало раздражение. Но было так трудно, невозможно объяснить поселку Свит-Эппл, на что похоже такое место, как Лайбрери-хилл. Конечно, он мог удовлетворить ее любопытство по части цвета штор, доставить ей удовольствие хотя бы уже тем, что не забыл ее просьбу, но мысли и его внутренний мир – это было совсем другое, принадлежащее только ему.

Он начал чувствовать легкое, постепенно растущее беспокойство. Как мало он знает по сравнению, например, с Николасом, которому столько же лет! Как будто все время он жил в запертой комнате.

– Говорят, что после работы он принимает белых Пациентов в городе, – заметила Агнес. – Тех, кто не хочет обсуждать очень личные дела с постоянным врачом.

– Я не знаю.

– Я и не думала, что ты знаешь. Все-таки они высокомерные люди, разве не так? Они и им подобные.

– Со мной они не высокомерны.

Тем не менее были вещи, которые он постыдился бы им показывать. Не бедность, не простой дом – такого тщеславия в нем не было, а нечто другое: невежество.

На ночь Агнес плотно закрывала окна. На каждом стекле она нарисовала красный крест. С раннего детства он знал, что эти знаки не давали вампирам забираться в дом и высасывать кровь у спящих людей.

– Иногда они летают над деревьями, – предостерегала его Агнес. – Их можно принять за летучих мышей. Они особенно опасны для младенцев.

Когда Патрику было лет девять, он понял, что все это совершенная чепуха. Из-за этого они даже поссорились.

– Ты считаешь себя слишком умным, чтобы слушать, что я тебе говорю, да? – бранила она его. – Много о себе думаешь!

Потом она приходила, гладила его по голове. Так всегда бывало после ее вспышек гнева.

– Ладно-ладно, может, все это и неправда. А вдруг нет? Как можно быть уверенным?

Патрик почувствовал бы неловкость, узнай Мибейны о подобных суевериях.

Но странно, некоторые слова доктора он не решился бы пересказать Агнес.

– Моя прапрабабушка была рабыней в семье Фрэнсисов, – в какой-то из дней начал рассказывать доктор. – На другом конце острова есть старое имение – Элевтера. Детали, конечно, стерлись со временем. Все, что я знаю, это то, что ее звали Кьюпид, а ее отцом был сын или племянник из этой семьи. Происходило это в конце восемнадцатого века. Она должно быть была очень красивой девушкой. Белых женщин тогда здесь было мало, вы знаете, и жизнь была очень скучной. Поэтому белые хозяева брали себе рабынь и, естественно, выбирали самых красивых и здоровых. Иногда между ними возникало чувство. Тогда хозяин покупал женщине драгоценности, одевал ее в кружева и атлас. Если у них были дети, он давал им свободу. Кстати, считалось неприличным поступить по-другому. Некоторые из этих отцов были щедры на деньги, землю, давали детям образование. И что мы имеем теперь, спустя сто лет? Темнокожий класс. Темный, менее темный, почти светлый, – доктор иронически усмехнулся. – Почти светлые даже удостаиваются чести – к ним обращаются мистер и миссис. Что ж, это, во всяком случае, объясняет, почему кожа тех, кто сегодня работает на сахарных плантациях, черна, как уголь, – добавил он насмешливым тоном, – почему меня приглашают на чай в губернаторский дом. Не на маленькие обеды в узком кругу, обратите внимание, нет. Но если вы в правительстве, вы достаточно хороши, как и любой другой. Да, когда начинаешь об этом размышлять, то видишь, что все связано с рождением.

Патрик молчал. Взрослые не говорят с детьми о «постели». По крайней мере, Агнес не говорила. И задала бы ему взбучку, если бы он попробовал. Она называла это «грязные разговоры».

– Цвет, – подвел итог доктор, – мы все время думаем о нем, не так ли? Даже если мы не хотим это признать.

– Я не думаю об этом, – кривя душой ответил Патрик.

– Я не верю.

– Дома мы никогда не говорим об этом.

– Вот именно, но не пытайся меня убедить, что сам ты об этом не думаешь. Ты светлее нас всех.

Конечно, он думал об этом даже больше, чем осознавал. Просто это все время витало в воздухе. Когда он смотрел на класс и видел, что черты его лица ничем не отличаются от черт белых мальчиков, и только цвет кожи выдает… Какой легкой стала бы жизнь, думал он, если можно было бы стереть это единственное различие. А с другой стороны, он помнил, какой гордостью наполнила его победа Николаса в диспуте над мальчиком, только что приехавшим из Англии, рыжим, веснушчатым, высокомерным, говорившим с акцентом, который было трудно понять. Победа воодушевила Патрика не только потому, что Николас был его другом, но и потому, что победу одержал цветной.

– Ты светлее, чем все здесь присутствующие, – повторил доктор Мибейн. – Ты не знаешь, как это случилось?

Патрика охватила волна стыда. За кого? Не за себя, конечно. Какое он имел к этому отношение? Доктор наклонился вперед:

– Ты смущаешься. Не стоит. Об этих вещах следует говорить именно так. Они – часть жизни. И к тому же мы все здесь мужчины. Ты не должен смущаться, – с участием закончил доктор.

Но доктор, естественно, не мог прочесть все его мысли. Патрик думал о своей матери. Об отношениях между белым мужчиной и его подругой… Она была во Франции, тот, кто стал его отцом, оставил ее. И его переполняла злость к неизвестному отцу.

Постепенно становилось ясно, что цвет кожи полностью связан с отношениями полов. Но и тут существовали две стороны. Его мать должна была бы ненавидеть белых. Однако, и он уже давно знал об этом ее внутреннем противоречии, ей, например, нравилось, когда рабочие из имения, заходившие в ее магазин, обращались к ней «мисс». Однажды он спросил ее, почему она более вежлива с покупателями одного с ней цвета кожи и так часто резка с теми, у кого кожа почти черная. В ответ он получил такую отповедь, что больше не решался вернуться к этому предмету.

Вопрос оставался открытым и постоянно напоминал о себе. Однажды ночью, когда он лежал без сна, ему пришло на ум, что даже доктор Мибейн, несмотря на все свои разговоры, не смог скрыть тайной гордости по поводу своей собственной светлой кожи. Сквозь его улыбку, голос прорывалась определенная удовлетворенность. Он гордится приглашениями в дом губернатора, подумал Патрик, наполняясь странным сочувствием, которое без сомнения удивило бы доктора, узнай он о нем.

Он также понял, что гордость доктора и есть настоящий стыд. Это было все равно, что презирать себя.

Несколько школьных лет остались позади. Как это ни странно, самыми яркими воспоминаниями Патрика об этом времени оказались Николас и дом его отца. На втором месте был отец Бейкер, всегда находивший для мальчика время и после занятий, дававший ему трудные задания, длинные списки книг «для тренировки ума», как он говорил.

Отец Бейкер обеспечивал списки, а Николас – книги, кучу книг на каждое Рождество. («Патрик, не стесняйся принять подарок. Так получилось, что у меня больше денег, но моей заслуги здесь нет.»)

Так он рос и взрослел с тринадцати до семнадцати лет, когда, как говорят, самое лучшее время для познания. Бродя по острову, он научился соединять то, что видел, с тем, что читал и чему его учили.

* * *

Отправляя школьников на длинные каникулы перед последним учебным годом, отец Бейкер дал им такое задание: написать что-нибудь о Сен-Фелисе, известное или новое, по геологии, торговле, о чем угодно. Отец Бейкер давал трудные задания.

Сначала Патрик не представлял, о чем он будет писать. И поэтому волновался. Решение пришло внезапно. Дома, в поселке Свит-Эппл, он гулял по пляжу и встретил своего старого друга А Синга. И вдруг, глядя на угольно черные раскосые глаза китайца, сам не зная как, он понял, что А Синга можно с легкостью принять за представителя карибов, которые жили в своих резервациях на дальнем склоне Морн Блю. Но они-то жили здесь всегда! – пораженный, думал он. А А Синг пришел с другого края света! Как же так?

Он решил узнать об этом больше. Отец Бейкер любил говорить об «интеллектуальном любопытстве». Патрик не понимал раньше, что имел в виду его учитель, и вот сейчас, шагая по твердому сырому песку у кромки прибоя, он подумал, что, возможно, чувствует это любопытство. Это как огонь, говорил отец Бейкер. Да. Да. Я хочу рассказать о земле, где я живу, о странной земле, если задуматься. О всех этих разных людях, живущих здесь. Сначала здесь были индейцы. Эти земли целиком принадлежали им, а сейчас их здесь осталось очень мало. И о них почти не говорят, разве что негры отмечают, что у них были «хорошие волосы». Иногда их можно видеть ночью, ловящих рыбу при свете факелов. Тут и там на дорогах можно встретить мужчин, несущих груз на спине, потому что, насколько он знал, индеец посчитает ниже своего достоинства нести что-либо на голове. Женщины – пожалуйста, но не мужчины. Они приносили на базар корзины на продажу, очень редко – бананы. Они не стремились наниматься на работу и почти никогда не работали в имениях. Они производили впечатление молчаливых и независимых людей, поскольку их лица всегда сохраняли выражение превосходства.

Однажды Патрик дошел до того места, где они жили. Он не ждал никаких открытий, поэтому и не был разочарован, увидев ту же картину, что и в других подобных деревнях в глубине острова: два ряда хижин, крытых жестью, козы, куры, копающиеся в маленьких огородах позади хижин. Кое в чем, правда, было отличие. Женщины толкли маниоку в посудинах из тыквы, а мужчины вырезали каноэ из ствола кедра. Отметив сходство и различие, он удовлетворил тогда свое любопытство. Теперь же оно снова поднималось в нем.

Он отправился в публичную библиотеку Коувтауна. Она оказалась небольшим помещением, в лучах солнца плясали пылинки. По счастью, здесь была энциклопедия и небольшое число книг по истории. Отобрав нужные книги, Патрик сел в затененной части комнаты и принялся делать выписки.

«Коренными жителями Подветренных и Наветренных островов были араваки, приплывшие на каноэ из нынешней Гайаны. Они были миролюбивыми людьми, занимались земледелием и рыболовством. Через много веков – никто не знает, как давно – следом за ними пришли карибы. Они, возможно, были выходцами из современной Бразилии. Это были совсем другие люди – воинственные и жестокие. Говорят, что слово каннибал берет свои корни в их языке.

Вполне доказано, что много тысячелетий назад, когда в районе Берингова моря существовал перешеек между Азией и Америкой, предки этих двух народностей пришли этим путем и медленно, постепенно рассеялись…»

Значит, это правда! Эти люди и китаец А Синг! Он заметил это! И это оказалось правдой!

Он продолжил чтение.

«Карибы уничтожили аравакских мужчин и взяли в жены их женщин… Многие поколения говорили между собой на языке карибов, хотя они понимали и язык араваков, на котором продолжали разговаривать женщины, мужчины никогда им не пользовались. Гамак – аравакское слово. И ураган тоже».

Ощущая, что делает открытие, Патрик остановился. Какое чудо-слово! Даже написанное слово ураган выглядело как скорость и разрушение. Несколько лет назад он пережил один – разрушенные до основания деревни, вырванные с корнем пальмы, ветер мчался с востока со скоростью 160 миль в час.

Он вернулся к книге.

«Европейцы купили остров у карибов за виски и дешевые украшения. Им было недостаточно владеть землей, они пытались поработить и местных жителей, но абсолютно безуспешно. Карибы так и не были обращены в рабство. Путем массовых и индивидуальных самоубийств они боролись с завоевателями».

Мужество и гордость! Патрик был глубоко тронут.

После недельных поисков он покончил с выписками, вернулся домой и сел за работу. Он писал целый день; когда спустилась ночь, он приладил лампу на прилавке в магазине и продолжал свой труд.

– Вот уже три дня ты ложишься за полночь! – жаловалась Агнес.

– Мне нужно, – терпеливо отвечал он.

Он уже выстроил все в голове, и теперь перо легко бежало по бумаге: история, приспособление к меняющимся условиям, повседневная жизнь…

«Часть кроны на самой верхушке пальмы похожа на кочан капусты. Ее листья могут защитить от самого сильного дождя.

… охотясь на игуану, знают, как загипнотизировать ее свистом.

… могут подстрелить рыбу из лука. Тетиву они делают из стеблей лианы, а наконечники стрел во время войны мажут ядовитым соком манцинеллы…

Первые исследователи рассказывают об их водных праздниках. Говорят, что они плавают так быстро, что могут догнать и заколоть акулу.

… по-прежнему плетут из тростника корзины, не пропускающие воду».

И об их божествах:

«Задолго до христианства они верили в одного главного духа добра, повелевающего вселенной. У них было и понятие зла, схожее с дьяволом первых христиан…

Заканчивая, хочу сказать, что больше всего я восхищаюсь их любовью к свободе. Думаю, что именно поэтому даже сейчас они не работают на кого-то. У них нет также общественных различий. Даже в наше время их вожди живут в таких же домах, что и остальные. Они никогда не понимали существующей у европейцев иерархии…»

Он закончил в последнюю ночь каникул. Аккуратно, без ошибок переписав работу, он лег спать усталый, но возбужденный, не зная, насколько ценно то, что он сделал.

Два дня спустя отец Бейкер вызвал Патрика в свой кабинет.

– Кто тебе помогал? – спросил он.

– Никто.

– Ты уверен?

– А кто мог бы? – просто ответил Патрик.

– Это работа, достойная стипендии, – сказал отец Бейкер. Он задумчиво перелистал страницы. – Я не ожидал такой вдумчивой работы. Ты, наверное, потратил много дней. Что тебя заставило взять эту тему? Можешь сказать?

Патрик колебался:

– Все началось из-за китайца А Синга. Я знаю его с четырех или пяти лет…

И он рассказал, как впервые задумался о внешнем сходстве китайца и индейца.

– Потом я стал думать, наверное, эти мысли всегда были со мной, о своих предках. Об Африке, хотя я представляю ее очень смутно. Потом я думал о церквах и маленьких английских деревнях, таких, как на картинке в учебниках. И о Сен-Фелисе, – он смутился, признавшись, что воспринимает окружающее в виде цветных картинок. Николас говорил ему, что люди, подобные Да Кунья – евреи, и они пришли сюда первыми. Странники, библейский народ – что их привело сюда?..

По мере того, как он продолжал, его речь набирала уверенность:

– Остров, на котором мы живем, такой маленький! Но здесь столько разных людей со всех концов света, они живут вместе и в то же время разделены, не знают друг друга. Я думал: неужели весь мир такой? Люди перебираются с места на место, являются частью друг друга, но не хотят этого.

Отец Бейкер смотрел на него так пристально, что Патрик остановился. Неужели он выглядит дураком?

Потом отец Бейкер отвел глаза. Патрик рассматривал вздувшиеся вены на висках, запачканную, потрепанную одежду, затем последовал за взглядом учителя – за окно, откуда с игровых полей доносились голоса соревнующихся.

Скоро я уйду отсюда, подумал он, и почувствовал боль. Уйдет от книг и друзей, от человека, сидящего здесь.

Отец Бейкер повернулся к своему столу, взял карандаш, начертил какую-то круглую фигуру, потом заговорил:

– Что ты собираешься делать со своей жизнью, Патрик?

– Ну, я думаю найти работу… – Он полагал или, скорее, его мать полагала, что он может обратиться в «Барклиз банк». Там работали клерки с достаточно светлой кожей. – Может быть, в банке, – закончил он.

– Ты этого хочешь?

И в это мгновенье он осознал, что давно подспудно желал совсем другого.

– Чего я по-настоящему хочу, так это учить. Учиться самому и учить. Как вы… но… не как священник, – запинаясь закончил он и понял, что, кажется, проявил бестактность.

– Я понял. Ты без труда получишь разрешение преподавать в начальных классах, когда закончишь школу. Но такому, как ты, нужно ехать в Англию, в университет. Было бы неплохо, если бы ты смог поехать туда вместе со своим другом Николасом, а?

Конечно, неплохо. Но, может быть, отец Бейкер не знал, как он беден? Может, он думал, что Патрик – это второй Николас?

Но нет:

– Без сомнения, часть расходов покроет стипендия.

Этого будет недостаточно. Мысли его побежали, но он одернул себя. Ничего не выйдет. Чего бы он ни захотел, этого всегда будет больше, чем он сможет себе позволить.

– Что ж, подумай об этом, – произнес отец Бейкер и поднялся.

Эта новая мысль не давала Патрику покоя. Он даже не поделился ею с Николасом. Отчасти потому, что был довольно скрытным, даже с лучшим другом, отчасти потому, что был реалистом и не собирался тратить время на пустые разговоры. Но он пошел на пристань и смотрел на корабли и даже на рыбачьи шхуны с неизвестной ему прежде тоской.

Как-то вечером дома он вдруг сказал:

– Учитель считает, что моя работа о карибах отличная.

– Очень хорошо, очень хорошо, – кивнула Агнес.

– Он полагает, что мне следует поехать в Англию. В университет.

– Он полагает? Может, он и денег на это даст?

– Я могу получить стипендию.

– А остальное?

– Я не знаю.

– Ну и я не знаю. Думаю, что ты останешься здесь, подыщешь хорошую работу и будешь вполне доволен. И выкинешь из головы все глупые мысли.

Патрик покраснел. Разумеется, все это только фантазия, то, о чем надо забыть. Но он не мог. Он думал о мисс Огилви, не слишком-то образованной, заставлявшей зазубривать имена европейских королей и генералов и ничего не рассказывавшей о великом «темном континенте», выходцами откуда были ее ученики. Он сравнил ее с учителями школы для мальчиков и был поражен. А ведь там, в Кембридже, все знания мира: они собраны, они ждут, но только немногие могут пользоваться ими! Он подумал о рабочих на плантациях, которые не знают ничего. Интересно, те, кто живут в больших домах, такие, как старый мистер Кимбро или… или Тэрбоксы из Драммонд-холла, может и они невежественны по-своему, не знают ничего, что лежит за стенами их красивых жилищ.

Его охватила холодная безнадежность.

– Так ты хочешь поехать? – внезапно вернулась к разговору Агнес спустя несколько дней.

– Поехать? – повторил он.

– В Англию! В университет! О чем мы говорим?

– Мы об этом не говорим, – сердито ответил он, – это невозможно, и я об этом знаю.

– Может быть, ты и прав, – сказала она через какое-то время.

– Насчет чего, – спросил он, отрываясь от домашнего задания.

– Так, ничего, я просто думаю вслух, – и после паузы, – Я имею в виду, правильно, что мы не обсуждаем твою учебу в Англии.

– Я прав. И я не хочу больше об этом слышать!

– Не разговаривай со мной таким тоном. Мне не нравится твой голос.

Он не поднял головы, и она вышла из комнаты. Однако через одну или две недели она сказала ему:

– Я ненадолго уезжаю и закрываю магазин. Думаю, ты сумеешь приглядеть за хозяйством.

Первой его мыслью было, что она почувствовала ностальгию по Мартинике.

– Куда ты едешь, мама?

– В Нью-Йорк.

– В Нью-Йорк! – с удивлением воскликнул Патрик. По ее знакомой лукавой улыбке он догадался, что несмотря на свою резкость, она наслаждается его изумлением.

– Да. У меня там дела.

– Дела в Нью-Йорке? А как ты туда доберешься?

– Зафрахтую самолет.

– Значит, ты вернешься?

– Естественно, вернусь! У меня там небольшое личное дело, только и всего! Я что должна тебе обо всем докладывать? – она дотронулась до его волос. – Тебе не о чем беспокоиться. Я вернусь домой через несколько недель. И тогда все будет по-другому.

 

Глава 5

Некоторое время спустя Тереза вспоминала тот день, как мерцающий зеленый цвет, проступающий сквозь непрерывный грустный дождь, падающий на низкие горы Нью-Джерси. Она привыкла соотносить места и людей с цветом: ее озабоченный муж – серый, как пасмурное небо, дети – розовые, нежные, как лепестки. Когда-то Элевтера связывалась в ее представлении с синим блеском, но это было давно.

А сейчас она стоит лицом к окну, а рядом на столе рассыпаны нечеткие любительские снимки. Принужденная взглянуть на них, она тут же отодвинулась, так отдергивают руку от раскаленного предмета.

– Вы даже не хотите как следует рассмотреть его, – спокойно произнесла Агнес, но Тереза почувствовала вызов. – Хотела бы я знать, о чем вы сейчас думаете.

Где-то внизу, в глубине дома послышался плач ребенка, похожий на звук флейты. Тереза задрожала.

– Я чувствую… я хочу забиться в какую-нибудь щель, где меня никто не увидит. Или сесть на корабль и плыть на край света.

– На край света – не слишком далеко. Тереза повернулась к ней лицом:

– Как ты нашла меня здесь?

– Достаточно легко. По телефонной книге в Нью-Йорке. Мне ответили, что вы отдыхаете за городом.

– Ты всегда знала, что делать.

– Мне пришлось научиться. За меня никто никогда ничего не делал.

Аккуратно, без стука Агнес поставила чашку на блюдце. Она сидела, скрестив ноги, обутые в изящные черные туфли. Ненавязчиво она уже осмотрела комнаты: ковер бледного цвета, ноготки в темно-синей вазе. Увиденное ей понравилось. Агнес подняла глаза:

– Не бойтесь меня, – мягко сказала она. Боится? Да она перепугана насмерть. Это, видимо, и есть, чувство ужаса: мгновение перед падением в пустоту… незнакомые шаги ночью по лестнице…

– Я здесь не для того, чтобы причинить вам вред. Я уже давно могла бы обо всем рассказать. Когда вернулась на остров, разве нет? Но я не жестокая, я справедливая женщина. Кроме того, я хочу защитить своего сына, своего Патрика. Я вовсе не хочу, чтобы он знал правду.

– Патрик, – повторила Тереза.

– Вы же не дали ему имя. Так что он – Патрик Курсон.

– Я не знала, что вы вернулись домой. Дедушка никогда не упоминал об этом в письмах.

– Он видел мальчика один раз. Я привела его туда, когда ему было три года, больше ни разу… Вы порвали ожерелье.

Ее холодные влажные руки двигались не переставая, и теперь голубые бусинки раскатились по полу. Агнес принялась подбирать их:

– У вас нервы. Но я повторяю, – я не собираюсь вам вредить. Кому от этого будет лучше? Мне нужна помощь, чтобы дать ему образование. Он хочет учиться в Кембридже.

Внутри у Терезы что-то оборвалось. Этот снимок: высокий рост, стройность, зубы, белая рубашка – все это жило и было взято из нее, это ее часть. И если бы кто-то спросил – Агнес действительно спросила несколько минут назад! – Что вы чувствуете? – она могла бы ответить только одно: я чувствую себя погибшей. Я выпила яд. Ничего не осталось: ни детей, ни дома, ни имени. Ричард… невозможно даже думать, что сделает Ричард.

– Семнадцать лет! – вскрикнула она. – И через семнадцать лет ты пришла ко мне с этим! Боже мой, ты знаешь, что ты со мной делаешь?

– Тогда дайте мне то, о чем я прошу, и вы никогда меня больше не увидите.

Можно ли ей верить?

– Вы ведь хотите знать, как он выглядит? Только вам трудно в этом признаться. Хорошо, я расскажу. У него нос Фрэнсисов, как у вас или у вашего дедушки. И он светлый. Я видела итальянских матросов в Коувтауне, они были не намного светлее. Думаю, что его выдают только волосы.

В тот день Агнес не намазала волосы маслом, поэтому они вились, закручивались, при взгляде на них чудилось что-то первобытное. Какими удивительными путями следует память: при виде этих волос на ум приходили барабаны. Барабаны? Много лет назад, как сказал Дедушка, по воскресеньям на плантациях весь день был слышен их грохот. А однажды в детстве Ти и сама видела африканские танцы, зажигательную калинду, сопровождаемую топотом, излучающую силу и жар.

Она провела рукой по лбу, возвращаясь в действительность.

– Я могу достать деньги. Я достану.

Ричард следит за всеми вложениями и банковскими счетами, но она всегда может продать браслет. Их у нее так много. Он купил слишком много дорогих ненужных вещей.

– Да, я раздобуду их для тебя. И тогда ты оставишь меня в покое? В конце концов, он твой, разве не так?

Думаю, что его выдают только волосы.

– У меня четверо детей. У нас с мужем. Три девочки.

Длинные серебристые волосы шелком рассыпаются по плечам.

– И сын, мой первенец.

Мой милый мальчик, мой сильный и нежный мальчик. Я никогда не говорила и никогда не скажу, но он знает и я знаю, что он – мое сердце.

– Я не могу позволить, чтобы с ними что-нибудь случилось! – резко выкрикнула она.

– Конечно, не можете.

– Если… он… когда-нибудь узнает, все будет кончено, – она раскинула руки. – Он снесет этот дом. Он из тех, кто даже не попытается понять… простить…

– А что такое мужчина? – Агнес печально смотрела на нее. – Я говорю вам – выбросьте все это из головы. Я была вам матерью, вы забыли? Даже больше Джулии.

– Это правда.

Джулия присутствовала в ее воспоминаниях не ярче, чем рисунок пастелью. Ни радости, ни разногласий, ничего. Тереза подумала, возможно поэтому я такая, какая я есть. Наверное, если бы я захотела, я могла бы сходить к психоаналитику – это так модно сейчас, и тогда знала бы. И еще я смогла бы понять, почему то, что Агнес негритянка, вызывает у меня неприязнь, а мгновенье спустя я чувствую тепло и покой в ее присутствии.

– Моя малышка, Маргарет, – умственно отсталая, – внезапно сказала она, хотя не собиралась этого делать. – Она никогда не повзрослеет.

– Мне так жаль, мисс Ти.

– Ты знаешь, иногда мне в голову приходит безумная мысль, что это, наверное, наказание.

– Это не безумие, – покачала головой Агнес. – Я знаю подобные случаи.

Да нет, это, конечно, безумие, абсурд. Только крестьянин из такого места, как Сен-Фелис, может верить в это: атавизм, сохранившийся с доисторических времен, проявляющийся в человеке в минуты отчаяния.

Агнес тронула фотографию на столе:

– Это ваш муж? Красивый мужчина.

– Да, – когда она злилась, то думала о нем с презрением. Не снимок, а реклама дорогого костюма. Мужчина-кокетка.

Но сейчас она не собиралась жаловаться.

– Вы счастливы? Он хорошо к вам относится?

Это были скорее утверждения, а не вопросы. Для такого человека, как Агнес, которая не имела ничего, блеск обстановки, обширные владения и аккуратные ряды деревьев под окном были вполне достойной компенсацией.

– Он добр ко мне. Я счастлива.

Безусловно, Ричард по-своему был без ума от нее. Он давно уже не воспринимал ее, как ни на кого не похожую девочку с чужеземного острова, но сохранил свое теплое отношение, а кроме того, он вырос в среде, где разводятся крайне редко. Да у него и не было причин – о которых бы он знал – оставить ее.

К детям он тоже был добр, терпелив даже с бедной Маргарет, гордился двумя другими дочерьми и Фрэнсисом, не по годам развитым, живым мальчиком. Не верилось, что это их сын. У него ничего не было от Ричарда, кроме светлых волос и особой манеры улыбаться.

Сидя под мягким, проницательным взглядом Агнес, она думала: мы никогда ни о чем не говорили по-настоящему, кроме детей; у нас никогда не было общих интересов. Но это не важно. Даже «другие женщины» не имеют значения. Она отдала свою жизнь воспитанию детей, так ботаник сосредоточивается на своих опытах, постоянно следя за температурой в оранжерее и химическим составом почвы.

Ей вдруг захотелось поговорить о Фрэнсисе:

– Мой сын, мой сын Фрэнсис напоминает мне моего отца.

– Вы его помните?

– Очень смутно. Я помню истории, которые он мне читал. У него был красивый голос.

Она помнила ощущение усталости, исходившее от него, белизну постели и комнату с постоянно задернутыми шторами. Черный катафалк, который тянули две лошади с черным плюмажем на головах, увез его навсегда.

– Он умер мужественно. Он страдал, но никогда не жаловался.

– Дедушка всегда говорил, что Фрэнсис был сильным. Он сказал, что я тоже сильная, даже если сама так не считаю. Он еще добавил, что эта сила помогает выстоять в жизни.

– У вашего дедушки она, без сомнения, была, – мрачно сказала Агнес. – Вы знаете, что он сделал с Клайдом. Не то чтобы этого нельзя было ожидать, цветной мальчик…

– Ты считаешь, это оправданием? Что он не сделал бы этого с любым?

– С любым, – улыбнулась Агнес. – В нем жила ненависть, мисс Ти. Только он так не думал.

Ти молчала. Клайд, его жизнь и смерть, но более всего его смерть, должны быть навечно погребены, остаться тайной для всех.

– Тем не менее, – задумчиво произнесла Агнес, – я не обвиняю его за то, что он сделал. Способность убить есть в каждом из нас. Я знаю, что, если надо будет, я смогу убить ради Патрика.

Звенящая тишина навалилась на них.

– Скажите мне, мисс Ти, вы хоть раз виделись с вашей матерью?

Ти облизала сухие губы:

– Они дважды навещали нас.

– А вы? Вы никогда не хотели поехать туда?

– Нет, никогда.

Снова эта невыносимая тишина. Еще минута и Ти закричит. Она прижала пальцы к дрожащему рту и через голову Агнес взглянула в зеркало, которое несколько минут назад отражало цветы и книги и из которого сейчас смотрело ее перепуганное лицо, борющееся со слезами.

Она подбежала к Агнес. Вот плечо, к которому можно прижаться, рука – гладит по спине, успокаивая. Сдавленным голосом она проговорила в плечо:

– Я не могу позволить себе плакать.

– Я знаю. Иначе я бы сказала – поплачьте и вам станет легче. Но вы не смеете.

Тереза подняла голову:

– Я солгала тебе. Нет, в то же время – не солгала. Я… я не знаю, что я чувствую. Никогда не знаю. На самом деле, я не знаю правды о себе. Я хочу, я действительно хочу знать, какой он, хочу! И боюсь узнать. Прости меня, Агнес.

– Можете ничего не говорить. Вы думаете, что столько лет живя на свете, я ничего не знаю о жизни? – в ее голосе прозвучала скорбь старой женщины, повидавшей слишком много на своем веку. – Хорошо, я расскажу вам. Он спокойный мальчик, нежный, вдумчивый, размышляет о разных вещах. Он честолюбив, да, но не в отношении денег. И гордый. У него очень светлая кожа, а он гордится тем, что черный. Больше, чем иной по-настоящему черный. Странно, не правда ли?

– О да, – печально и странно. А он счастлив, Агнес?

– У него есть друзья. Такие же, как он. Да, пожалуй, он счастлив, как и все… Не знаю, что еще вам сказать. В нескольких словах трудно описать все прошедшие годы. Одно могу сказать – он лучшая часть моей жизни.

– Я помню день, когда ты забрала его. Я хотела на него посмотреть – и не хотела. И мне стыдно, что не посмотрела до сих пор.

– Здесь нечего стыдиться. Вам было шестнадцать, вы были напуганы до смерти. Хотя в вас было столько мужества, будьте уверены.

– Я часто думала, что существуют два вида мужества. Есть такой, что помогает держаться, придает спокойную уверенность в себе. Это обо мне, это моя жизнь. А другой вид мужества дает способность рисковать, идти неизведанными путями. Мне этого не дано.

– Не бояться правды, вы хотите сказать?

Ти кивнула. Внезапно она осознала, что дышит тяжело, почти задыхается, словно долго бежала.

– Это было бы неразумно с вашей стороны. И я сказала бы то же самое, даже если не собиралась брать Патрика. Тогда вы не получили бы всего этого, – Агнес обвела рукой комнату.

– Ты знаешь, что для меня это не имеет большого значения. Я могу обходиться гораздо меньшим, Агнес!

– А четверо детей? Муж?

– Дети, – очень тихо произнесла Ти.

– Понятно. Так значит вот как! Пусть бы их было даже больше. И вам нужен человек, который любил бы вас всю жизнь.

– Тебе тоже, – слабо улыбнулась Ти.

– Мне не нужно это в такой степени, как вам. Никогда не было нужно. В вас была огромная способность любить едва вы научились ходить. Вы родились с ней.

– Я любила тебя, Агнес, разве нет? Тебя и Дедушку. А теперь у меня есть Фрэнсис. Жаль, что ты не можешь его увидеть. Все, что ты рассказала о… Патрике, я могу сказать о нем. Он спокойный, нежный, любознательный…

Снизу донесся звук закрываемой двери и шагов. Агнес поднялась и надела шляпу.

– Мне лучше уйти прежде чем кто-нибудь придет и начнет задавать вопросы. Так вы обещаете мне выполнить мою просьбу?

– Обещаю. И я надеюсь… я желаю ему всего хорошего… – она остановилась.

Агнес взяла руку Ти в свои ладони. Старый жест, давно забытый и сейчас внезапно вернувшийся.

– Агнес, когда ты уйдешь, я вспомню столько всего, что нужно было сказать. О том, что ты сделала для меня, о тебе и о том, как я тебя люблю.

– Вам не нужно говорить об этом. Я знаю.

Они вместе спустились к дверям. На пороге Агнес обернулась и оглядела холл, потонувший в полумраке угасающего дня.

– Я предчувствую. Вы знаете, у меня всегда была способность предчувствовать.

– Какое предчувствие? Что ты имеешь в виду?

– Он вернется в вашу жизнь, Патрик вернется. Не через меня, нет, никогда! Может быть, не в вашу жизнь, я не уверена. В жизнь ваших детей. Да. Я ясно это вижу.

Тереза не ответила. Опять что-то древнее, подумала она, подбадривая себя. Суеверие. И это тоже часть Агнес. Но руки у нее дрожали так, что она с трудом закрыла дверь и защелкнула ее на задвижку.

Позже Фрэнсис спросил:

– Кто была та цветная женщина, что приходила к тебе сегодня днем? Я проходил мимо твоей комнаты, когда шел наверх.

– Моя няня. Так, наверное, можно назвать ее.

– С Сен-Фелиса? А что она здесь делала?

– Кажется, ее двоюродная сестра работает где-то рядом.

– Я написал о Сен-Фелисе по экономике, я тебе не говорил? О ценах на сахар и о конкуренции со свекловичным сахаром из Европы. Все так удивляются, даже мой учитель, когда я говорю им, что моя мама родом с Сен-Фелиса.

– В этом нет ничего особенного, – спокойно сказала Тереза.

– Они наверное думают, что там до сих пор есть пираты, вулканы. Но, ты знаешь, когда я читал дневник первого Франсуа, я просто замирал, правда.

Правда – модное в этом году в школе словечко. Еще детская непосредственность Фрэнсиса, его невинное хвастовство успехами в баскетболе и в то же время две параллельные морщинки, прочертившие лоб, глубоко тронули ее. Ей захотелось поддержать этот порыв.

– Полагаю, они к тому же считают нас сахарными миллионерами?

– Да, конечно! А еще, – застенчиво добавил Фрэнсис, – их очень интересует секс между людьми с разным цветом кожи, – он засмеялся. – Я говорю им, что мы все белые, в нашей семье нет ничего такого.

Она сцепила руки на коленях, затем положила их на туалетный столик между гребней и коробочек с пудрой.

– Я собираюсь когда-нибудь поехать туда, даже если ты сама не захочешь…

– Это не так романтично, как тебе кажется. Ты будешь разочарован, – и мягко, – тебе лучше подумать о поступлении в Амхерст, если ты не передумал.

– Я поступлю, не волнуйся, – произнес Фрэнсис, улыбаясь упрямой, очаровательной улыбкой своего отца.

Он задумчиво посмотрел на мать:

– Говорят, что ты изводишь себя.

– Кто говорит?

– Ну, друзья, папины родственники и даже прислуга.

– Они считают, что мне следует отправить Маргарет в специальное учреждение.

– Это же школа, особая школа, – тихо проговорил он, опустив глаза.

– Как я хочу, чтобы они оставили меня в покое! – закричала она.

– Некоторые говорят, что ты как будто наказываешь себя, – встревоженно сказал мальчик.

– Наказываю себя? За что, например?

– Не знаю, мама. Наказание, так она сказала Агнес.

– Меня попросил поговорить с тобой папа, потому что ты не хочешь его слушать, – теперь Фрэнсис поднял глаза. Чистые, красивые, добрые глаза, единственные в мире, которые говорят с ней. – Я сказал, что поговорю, но вряд ли будет толк. Я сказал ему, что ты не можешь бросить такого ребенка. Это не ее вина, что она родилась такой.

– Ты тоже так думаешь, – пробормотала она.

– Я думаю, что для тебя было бы легче, если бы ее отослали куда-нибудь. Многие так бы и сделали, но не ты. Ты не сможешь поступить так со своим собственным ребенком.

Какой ад царит в ее сердце! И она отвернулась, чтобы он не прочитал это по ее лицу.

– Я приведу Маргарет наверх?

– Да, пожалуйста.

Она с отчаянием оглядела комнату, в которую, как и во весь дом, она вложила свою любовь, населила дорогими сердцу, знакомыми вещами: старый, потрепанный медведь Фрэнсиса на комоде, фотография девочек в нарядных платьях, полка с книгами по садоводству. Но сегодня она не приносила ей успокоения. Мрачная, чужая, комната словно раздвигалась, стены исчезали, впуская вселенский холод…

– Мама? – это Маргарет у двери.

– Что, дорогая?

– Я не хочу ложиться спать, – слабый, беспомощный рот кривится от подступающего плача.

– Я сначала почитаю тебе.

– Нет, Фрэнсис почитает! – и большая девочка, ростом почти с брата, топнула ногой.

Ценой огромного усилия, Ти сдержалась. С помощью Фрэнсиса, по крайней мере, будет легче уложить ее сегодня вечером.

– Пойдем, Маргарет, милая, – и беря девочку за руку, она благодарно улыбнулась сыну. – Я не представляю, что бы я без тебя делала.

Когда все в доме успокоилось, она тоже легла. Ричард придет поздно, и она была рада побыть в одиночестве. Она часто оставалась одна, у него была своя жизнь, связанная с работой и галереями. Горькая улыбка коснулась ее губ. Он казался себе потрясающим мужчиной, финансовым гением и знатоком искусства. Правда, надо отдать ему должное, он действительно разбирался в живописи.

– Анатоль Да Кунья один из великих, – как-то сказал он ей. – Увидишь, его работы будут бесценными после его смерти. – Движимый этой уверенностью, он купил четыре пейзажа. – Его лучшие работы связаны с его воспоминаниями о Вест-Индии. Ты сама сможешь оценить это, Тереза. Скажи, они передают дух твоей родины?

Да. О да! Теперь в простенке между окнами в свете лампы висел пейзаж Морн Блю. У ее подножья под потемневшим от жары небом слегка покачивались знакомые поля сахарного тростника в два человеческих роста. И ряд рубщиков, их черные руки взметнулись в одинаковом движении, как у танцоров на каменных фризах.

Ричард повесил картины здесь, чтобы доставить ей удовольствие, но она не хотела этого, она не хотела ничего, связанного с Сен-Фелисом, даже дедушкиных книг, когда он умер, хотя они все равно послали их ей, послали не зная, – откуда они могли знать – что вместе с ними посылают стук крокетных мячей на лугу, мерцание свечей на католическом кладбище и запах дождя.

Здесь сейчас тоже пошел дождь, на всю ночь. На Сен-Фелисе дождь налетает, наводняет землю и прекращается так же внезапно, как и начался, и от него остается только пар, идущий от земли.

Внизу на пристани, где стоят на якоре суда, груженные бананами, босоногие женщины переносят на головах грузы.

– Посмотри, – говорит Мама, – как грациозно они двигаются! Так же и монахини учат тебя ходить с книгой на голове.

Нет, не то же самое, даже ребенком Ти ясно видела разницу. Некоторые вещи озадачивали ее: например, что тяжелую работу выполняют чернокожие и то, как они живут. Она ходила с Агнес в город за лекарством для кухаркиной старой тетки; на улицах пахло ужасно, сточные канавы воняли, в домах не было ничего, кроме стола и кровати. Почему? Никто не объяснил ей. Возможно, никто не мог.

Дедушка с гордостью рассказывал о Кембридже, о лодках на тихой реке, о церковных хорах и готических строениях, о джентльменах. Как все это могло сочетаться с Коувтауном?

– Этому мальчику нужно лучшее. Он этого заслуживает, – сказала Агнес.

– Три поколения нашей семьи учились в Кембридже, – говорил Дедушка.

– Это – четвертое, а он даже не знает, кто он. Голова Терезы беспокойно метнулась на подушке. О Фрэнсис, Фрэнсис, не потому ли я люблю тебя так сильно? Слишком сильно, может быть, что хочу для тебя всего? Оттого ли это, что я хочу забыть, стереть для себя того, другого, уничтожить свою боль и сказать: вот мой сын, мой единственный сын, у меня нет другого и никогда не было?

Какой ад, какой ад у нее в сердце.

Она ударила кулаками по постели. Сжала губы. Слушай, Тереза, ничего не поделаешь, все идет так, как идет. Просто продолжай делать то, что нужно, слышишь меня? И не волнуйся. Ты сможешь. Ты уже долго, очень долго это делаешь.

Убедительные слова, твердое решение. И тем не менее тебе знакомо – очень хорошо знакомо! – как серым днем наползает страх, пересыхает во рту и ты закрываешь книгу и ходишь по комнате.

Агнес спросила, счастлива ли я. Что значит «счастлива»?

О, счастье сразу видно! Моя Мать счастлива, потому что ее ничто не волнует. Когда умер отец, ее слезы высохли, рана затянулась. Ричард? Да, конечно. Ричард счастлив. У него есть все, что требуется от брака. Думаю, что он даже не представляет, что значит быть одиноким.

А я? Когда я гуляю под дождем, я испытываю удовольствие. Книги составляют мне компанию. В моем доме тепло и безопасно в ненастную ночь. Есть два-три друга, кто дорог мне и кому дорога я. Благодарю Бога, я могу помогать больным и бедным. И Фрэнсис, Фрэнсис – моя радость из радостей! Не будь его, мне не с кем было бы и поговорить под этой крышей. Бедная, лишенная разума Маргарет. Две другие девочки, похожие на Ричарда. Они хорошие, просто не такие, как я, только и всего.

Помню, однажды мне захотелось умереть. Говорят, что все люди когда-либо испытывают подобное желание. И преодолевают его, как и я. Ты падаешь, затем борешься, чтобы подняться. По крайней мере, если есть ради чего.

А кроме того, Дедушка сказал:

– В семье Фрэнсисов сильные люди. Помни об этом.

Фрэнсис тоже не спал, прислушиваясь к дождю. Это была одна из его ночей, когда ему бывает трудно уснуть. Ему часто говорили, что он слишком чувствительный, он тоже так считает, если под этим подразумевается способность улавливать состояние и настроение других людей.

Он продолжал думать. Мама была встревожена. Конечно, Маргарет – ее постоянная забота, но он почему-то считал, что она – не главная причина. Обычно он спрашивал ее; между ними существовала открытость, одновременно серьезная и шутливая. Но иногда что-то удерживало его, как в этот раз, когда ее лицо темнело – так облако бросает тень на чистую воду. Это случалось неожиданно. Она могла стоять среди других матерей на каком-нибудь школьном собрании, спокойно улыбаться – и вдруг словно черная туча накрывала ее.

И он знал, что в течение этих нескольких минут она погружалась в себя, ее вообще здесь не было.

Однажды, когда он был еще совсем маленьким, он слышал, как две служанки говорили о ней:

– Она странная, но достаточно милая.

– Почему она странная? – спросил он их.

– Мы только имели в виду, что она далеко от своего дома. Она должно быть тоскует по родине.

Он тогда стал настойчиво спрашивать:

– Почему мы не ездим на Сен-Фелис? Почему мы не можем поехать в гости?

– Слишком далеко… твои сестры еще очень малы… у меня морская болезнь… Может, когда-нибудь.

Она почти ничего не рассказывала ему об острове, так, разные мелочи, о «горных цыплятах», к примеру, которые на самом деле – огромные лягушки, которых готовят, как цыплят. Это было не совсем то, что ему хотелось узнать, но она не была расположена говорить о том, что его в действительности интересовало. Это было тем более странно, что его отец с удовольствием рассказывал о своем детстве.

Бабушка Джулия приезжала в гости два раза. Это была представительная женщина, все время жаловавшаяся на холод, хотя стоял июнь. Тогда она не понравилась Фрэнсису, хотя от нее пахло цветами и она привозила чудесные подарки.

– Твоя мать презирает нас, – сказала она ему. – Наш маленький отдаленный остров.

Неправда. Уже тогда Фрэнсис знал, что его мать не из тех людей, кто презирает кого-нибудь. Напротив, она всегда всех прощала, даже если они были неправы.

На прошлой неделе садовник помял легковой автомобиль.

– Какое здесь может быть оправдание? – негодовал Ричард. – Обычная невнимательность, не смотрел на дорогу.

– Обвинять легко, – сказала Тереза. – Только никогда не знаешь, что стоит за тем или иным событием.

За ее словами не стояло желание казаться справедливой или по-христиански терпимой, в них звучало глубокое убеждение. Ричард не мог сдержать раздражения, а Фрэнсису было очень жаль ее.

Он гадал, знает ли она об «эскападах» отца. Он уже был достаточно взрослым, чтобы понимать, что та женщина, которую он однажды видел в обществе отца, не единственная. Он тогда обедал в ресторане с другом и его родителями и увидел за соседним столиком отца. Рядом с ним сидела вульгарная молодая особа.

– Не говори матери, – умолял его Ричард. – Это только сделает всех несчастными. В этом нет ничего страшного, ты знаешь. Я ведь не обижу твою мать ни за что на свете.

Почему люди женятся по ошибке? Неужели они не видят, что ничего не получится? Достаточно несколько минут побыть в обществе Ричарда и Терезы Лютеров, чтобы понять, насколько они разные.

Ричард, экстравагантный и самовлюбленный. Без конца покупает новую одежду, хотя все шкафы переполнены. Деньги текут рекой.

– Все равно что французское вино, – говорила Тереза, которая отличалась бережливостью. – Красивый жест, мотовство.

Ричард любил охоту и все, что ее сопровождало.

– Бессмысленное убийство, – с тихой яростью говорила Тереза, когда он возвращался домой с роняющей капли крови тушей оленя. – Не могу этого видеть.

Она всегда спасала отбившихся от стада животных.

Все это пропускалось мимо ушей, ссор никогда не было. Но дети всегда понимают такие вещи. В домах, где брак потерпел крах, в воздухе стоит холод и напряженность.

Фрэнсис смутно чувствовал, что он должен вознаградить свою мать за все это. Поэтому он был так терпелив к бедняжке Маргарет. Он не позволял себе даже почувствовать раздражение, когда она мочилась под себя или опрокидывала тарелку.

И мама была ему благодарна.

– Ты так добр к ней, Фрэнсис, – отмечала она, но даже ее это удивляло.

– У тебя совесть христианина, – с добрым смехом говорил отец. – И душа поэта. Странное сочетание.

Иногда он действительно чувствовал себя чужим среди людей. Нечто вроде застенчивости, унаследованной, он был уверен, от Терезы. Он понимал, что эта застенчивость могла бы стать причиной его изоляции в кругу сверстников, если бы в придачу он не получил стройное, сильное тело и возможность первенствовать в спорте. Как играет нами судьба!

Позднее он чаще задумывался над тем, что может уготовить ему судьба. В семнадцать лет всегда думаешь о будущем. Ричард не сомневался, что его сын будет работать в фирме, когда придет время. Его фирма была одна из самых престижных на Уолл-стрит. Любой молодой человек посчитал бы себя счастливчиком, имей он возможность начать карьеру в таком месте. Но эта перспектива уже сейчас не устраивала Фрэнсиса: провести жизнь среди полок с документами, считая деньги, а все сведется именно к этому! Электрический свет, и ни воздуха, ни солнца!

В то же время, он не видел никакой альтернативы. Как просто, когда есть талант к музыке или к медицине или – к чему угодно! Быть просто «блестящим студентом», которому легко даются все предметы, и не иметь при этом никакой цели и призвания – тягостно, мрачная перспектива для молодого человека, который к тому же слишком серьезен.

Иногда он подумывал о том, чтобы стать фермером, обосноваться на Западе (он как-то был там во время каникул), а может, лесничим или обзавестись молочной фермой, или просто писать книги в тихом уединенном местечке, хотя он и не представлял, о чем будет писать. Может быть, что-то историческое. Его всегда волновало прошлое. Но перед этим ему хотелось бы повидать мир, места с такими завораживающими» названиями: Бора-Бора, Патагония. И Сен-Фелис. Конечно, Сен-Фелис, пронеслось у него в голове перед тем, как он наконец-то стал засыпать. Он повернулся, устроился поудобнее. Спать. В конце концов пройдет еще несколько лет, прежде чем ему предстоит сделать окончательный выбор, решить, что же делать со своей жизнью.

Дождь утих, сменился ночным ветром. Всемирный ветер! Он сдувает, возносит, гонит и мчится куда хочет!

 

Глава 6

Четыре года. Время то летело, как на крыльях, то тащилось еле-еле, и Патрик не мог дождаться возвращения домой. Потом он говорил, что его заставил вернуться английский туман, но в этой шутке была доля правды.

Корабль шел вперед, качаясь на волнах. Стоя на палубе и чувствуя на лице соленые брызги, он понял, что забыл, каким мягким может быть воздух. Над головой сияли голубые звезды, они казались такими теплыми, что, наверное, их можно было бы взять в руку. На севере звезды яркие и строгие, и веришь, что до них миллионы миль.

Белый мужчина, стоявший рядом с ним, гражданский служащий возвращающийся на Ямайку из отпуска, возобновил разговор.

– Значит, вы рады, что снова дома.

– Да, настолько же, насколько я был рад уехать четыре года назад.

– Вам было… неуютно… в Англии?

Мужчина принадлежал к английскому среднему классу, сдержанный и вежливый человек. Если бы они не находились на борту корабля, он не позволил бы себе такого любопытства.

– Я чувствовал себя хорошо. Новый мир. Читать о каком-то месте и увидеть его – не одно и то же, не так ли?

Как описать богатство, блеск, растерянность, отстраненность и разочарования этих четырех лет? Он сам еще не до конца привел свои мысли и воспоминания в порядок.

– Я познакомился с южноафриканцами, индийцами, арабами, японцами…

– И англичанами? – рассмеялся мужчина.

– Да, да, конечно. Моим первым другом стал сын шахтера из Йоркшира, – теперь засмеялся Патрик. – В первую мою зиму стояли холода, каких не было тридцать лет, выпало много снега. Нечеловеческое испытание. Я никуда не выходил целых две недели. Он приносил мне сэндвичи и кофе.

Элфи Джонс, невысокий румяный парень, характер имел задиристый, а обсуждение вопросов, связанных с образованием для неимущих слоев, приводило его в крайнее возбуждение.

– У нас с ним много общего. Мы оба возвращаемся домой, чтобы учить самых бедных. Во всяком случае, на Сен-Фелисе это не будет так сложно.

– Я полагал, что большинство… ваших людей… изучают за границей медицину или право.

– Да, верно. Мой лучший друг здесь, Николас Мибейн, как раз учится на юриста в Лондоне. Он собирается заняться политикой. Думаю, вы еще услышите о нем.

Мужчина ничего не ответил. Возможно, мои слова прозвучали как вызов, подумал Патрик, хотя он вовсе этого не хотел. Однако все, особенно такие вот гражданские служащие знали, что надвигаются грозные события и необратимые перемены.

Облака сомкнулись, закрыв звезды. Небо сделалось темно-серым, колышущаяся вода отливала агатом. На рассвете будет шквал. По сравнению с мощью бесстрастной природы человеческая деятельность может показаться смешной, подумал Патрик и тут же сказал себе: но смешно также и то, что некоторые вещи ты можешь получить, только борясь за них.

– Сам я не хочу участвовать в политике, – услышал он свой голос.

– Вы можете далеко продвинуться. На Ямайке много хороших постов для… – мужчина замолчал, без сомнения, испугавшись, что его слова могут задеть собеседника или даже быть восприняты как оскорбление.

– Потому что я почти белый, вы хотите сказать?

– Ну да, я не хочу вас обидеть, просто это отражает реальное положение вещей. Справедливо это или нет.

В Англии его принимали за сирийца, грека или индийца. Только здесь, только дома никто не ошибется в том, кто он и где его место.

– Для будущего правительства, не для вашего, это не будет иметь никакого значения, – спокойно сказал он.

Эти слова заставили мужчину замолчать. Он достал сигарету и закурил, прикрывая огонек от ветра ладонями. Патрик ощутил раздвоенность чувств: с одной стороны, он был доволен, что сумел противостоять чопорному, ограниченному отношению к волнующим его проблемам, с другой – сожалел, что огорчил человека, не собиравшегося его обижать.

Эта раздвоенность не была для него новостью. Он хотел бы избавиться от нее. Из-за нее он многое портил, по крайней мере частично. Однажды, например, англичанин, с которым они вместе учились, пригласил его и Николаса на роскошную свадьбу. Невеста жила в поместье – три тысячи акров лесов и лугов, огромные залы, великолепные террасы, – построенном в восемнадцатом веке на доходы с плантаций сахарного тростника в Вест-Индии. Стоя рядом с Николасом, он думал о своей матери, работавшей на Морьеров и ослепленной их богатством.

– Я чувствую себя здесь таким черным, – сказал он Николасу.

Николасу это показалось забавным:

– Черным? Ты? А что мне тогда прикажешь делать? Нет, тебя беспокоит не цвет кожи, а вопросы экономики. Как ты думаешь, что почувствует Элфи Джонс или девяносто девять белых из ста, находясь здесь? Ты слишком чувствителен, Патрик. Нужно это преодолевать.

Мужчина рядом с ним бросил в воду окурок.

– Пойду, пожалуй, в каюту, я не увижу вас утром – вы ведь сходите на Мартинике, вы сказали?

– Да, пересяду там на шхуну.

– Что ж, удачи вам. Вы уже почти дома.

– Да, спасибо. Почти дома.

– Дай мне посмотреть на тебя! Дай мне посмотреть на тебя! – плача, причитала Агнес.

За четыре года она очень постарела. Седина посеребрила волосы, тело усохло. Патрик смотрел на нее и не мог оторваться. Они все смотрели друг на друга целый день: через стол во время обеда и потом на крыльце – она покачивалась в кресле-качалке, а мимо в воскресной одежде шли жители поселка, направляясь в церковь.

Они говорили и не могли наговориться.

– Тебе будет приятно узнать, что я потратил время недаром, – говорил он. – Я много работал. Мои идеи приняли конкретную форму. Теперь я еще больше убежден в том, что образование – ключ к решению многих проблем. Мы должны вырастить поколение, ориентированное на новую систему ценностей. Избавиться от зубрежки и повального преклонения перед всем европейским или английским. Нам нужны талантливые учителя. Когда я вспоминаю о своей бедной, невежественной мисс Огилви…

– Ты хочешь сказать, что, как и она, собираешься ежедневно нянчиться с кучей детей? – с презрением спросила Агнес.

– По-моему, для тебя не новость, мама, что я собираюсь быть учителем?

– Нет, но я думала, например, о Ямайке, там открыли университетский колледж. Уж конечно не здесь, на Сен-Фелисе!

– Ты не рада, что я вернулся? – улыбнулся он.

– Ты знаешь, что рада! Я думаю о тебе; ты слишком образован, чтобы оставаться в этой дыре. Я готовила тебя для другого. Не думала, что ты вернешься сюда!

– А разве ты не вернулась сюда?

– Я другое дело. Я невежественная женщина.

– Мне будет хорошо. Не переживай за меня, мама.

Наутро он поехал в Коувтаун. В автобусе ему досталось место между беременной женщиной с двумя малышами на коленях и крестьянкой, везущей кур в плетеной клетке. Потрепанный автобус опасно кренился на ухабах жуткой дороги. Он ехал мимо плантаций сахарного тростника, мимо беленых известью домишек, где отхожие места стояли на краю крошечных огородов, а голые ребятишки ползали рядом с привязанными козами. Патрик смотрел на все это наполовину с изумлением, словно видел в первый раз, наполовину как бы машинально, просто отмечая про себя увиденное, потому что ему давно был знаком этот уклад жизни.

Автобус остановился на базарной площади. Он вышел и направился вниз по Причальной улице мимо банков, контор по сбыту сахара, магазина Да Куньи, у витрин которого туристы приценивались к фотоаппаратам и часам. Гробовщик по-прежнему рекламировал свои изделия, изготовляемые по мерке. Поднимаясь в гору к Дому правительства, он миновал библиотеку, улыбнувшись воспоминанию о том далеком мальчике, который сидел здесь и писал свою «отличную» работу о карибских индейцах. Далее следовала средняя школа для мальчиков. Кабинет отца Бейкера располагался в левом крыле. Он свернул на дорожку и почти налетел на него.

На круглом лице священника отразились удивление и радость:

– Патрик! Не говори мне, что ты уже вернулся! Как ты? Как твои дела? Пойдем поговорим, позволь мне представить тебя моему старому другу, Кларенсу Портеру. Ты, конечно, знаешь, кто он, все знают.

Патрик взглянул в лицо немолодому чернокожему мужчине крепкого телосложения.

– Извините меня, но боюсь… – начал он, но его перебили.

– Не извиняйтесь, молодой человек. Моя деятельность началась давно, и если вы и слышали о ней, когда были школьником, то, возможно, просто не обратили внимание.

И Портер пожал Патрику руку, энергично встряхнув ее.

Чайник уже стоял на электроплитке в кабинете; все те же бело-голубые чашки с налетом танина внутри, из которых Патрик пил чай всего четыре года назад. Сутана отца Бейкера все так же запачкана. И по-прежнему из-за окна доносились крики с игровых площадок, пока они сидели и разговаривали. Как будто он никуда не уезжал.

Патрик отчитывался о годах, проведенных за границей, большой темный человек сидел молча. Одет он был, как рабочий. Седые волосы, внимательный взгляд. Когда в вопросах и ответах наступила пауза, он заговорил:

– Я тоже был в Англии, много лет назад. Я мог бы остаться там, но вернулся. Я рад, что вы тоже так поступили.

– Клэренс не любит говорить о себе, – начал отец Бейкер.

– Кто говорит, что не люблю? Я не считаю ложную скромность достоинством. Я сделал свой выбор и не стыжусь этого!

– Здесь нечего стыдиться. Позволь мне рассказать. Клэренс побывал во многих странах, Патрик. Он работал в Европе, был клерком в туристическом агентстве в Нью-Йорке, плотником на Ямайке…

– И заключенным пяти разных тюрем, – вставил Клэренс. – Не забудь сказать об этом.

– Не забуду, – спокойно произнес отец Бейкер. Он повернулся к Патрику: – Это были почетные аресты. Клэренс возглавлял забастовки против нечеловеческих условий труда. Он создал первый всеобщий профсоюз на Сен-Фелисе сорок лет назад.

– Почему же я никогда об этом не слышал? – удивился Патрик.

– К нашему стыду, – сказал отец Бейкер, – мы никогда не говорили и до сих пор не говорим об этом в наших школах.

– Это старая история, – сказал Портер. – Теперь я уже отношусь к этому спокойно. Плотничаю помаленьку, когда есть желание, хожу на профсоюзные собрания, а всю тяжелую работу оставил молодым, – он откинулся на стуле. – Если бы я мог писать, я мог бы рассказать… но как передать на бумаге все мужество, страхи, кровавые жестокости тех первых лет. Я помню, как они депортировали членов «комитета бдительности». Я помню, как они прислали из Англии специальные войска для усмирения крестьян… Но хватит об этом. Лучше расскажите нам, чем вы собираетесь заниматься.

Пристальный взгляд не добавил Патрику уверенности, он ответил просто:

– Я ищу место учителя где-нибудь в деревне, хорошо бы неподалеку от Морн Блю.

– Вы действительно этого хотите? – Портер выглядел удивленным. – Я вырос в тех местах и в двенадцать лет покинул дом. В те времена там промышляли охотой на китов. Выставляли посты на скалах, и когда те видели кита, давали сигнал гарпунщикам. Теперь все изменилось. Думаете, вам будет трудно получить место?

– Их мало, я знаю. Но я хорошо подготовлен и уверен, что смогу принести пользу. Вот почему я так этого хочу, потому что я действительно верю, что смогу.

– Значит, вы идеалист, – сказал Портер.

Патрик сделал вид, что не обратил внимания на эти слова.

– У меня есть друг, отец моего лучшего друга – доктор Мибейн. Он поможет мне. У него большие связи.

– О, он знает Множество людей. И нужных тоже, – в голосе Портера явственно слышалась ирония. Тем не менее они пожали руки, когда Патрик поднялся, прощаясь. – В любом случае всегда буду рад помочь вам. Или если вам просто захочется поговорить. Я живу на Пайн-хилл, на той стороне бухты, там, где живет рабочий класс. На калитке табличка: «Клэренс Портер, плотник».

* * *

– Я думаю, – произнес доктор Мибейн, – что отец Бейкер или кто-нибудь из преподавателей мог взять тебя к себе ассистентом. Или что-то в этом роде. Сельская школа – это для тебя ступень вниз.

– Мне так не кажется. Разве иезуиты не говорят, дайте нам детей, которым нет еще шести?

– Ты можешь сделать больше, работая в средней школе.

– А сколько наших детей попадает в среднюю школу?

Доктор Мибейн взглянул на залив, где в солнечном свете сверкали белыми парусами две яхты.

– Там гораздо меньше платят, – сказал он.

– Мне нужно немного.

– Ты идеалист! Патрик засмеялся:

– То же самое сказал мне вчера Клэренс Портер.

– Откуда ты его знаешь?

– Он был у отца Бейкера, когда я зашел к нему.

– Понятно. Добрый пастырь – сочувствующий.

– Сочувствующий?

– Рабочим.

– Это хорошо?

– Конечно. Но люди такие разные. Портер всегда был злым человеком. Слишком злым.

– Есть от чего быть злым, не так ли? Или печальным. Знаете что, доктор? Иногда меня охватывает такая печаль, когда я думаю о нашей истории, длинной истории этой земли…

– Надеюсь, это не слишком ранит тебя. Ты очень молод. Если не сейчас, то когда наслаждаться жизнью? Я замечаю, что ты становишься слишком эмоциональным, Патрик.

Пробили часы. Их нежный перезвон как нельзя больше подходил к нарядной комнате, к подушкам с кистями, наваленным на софе, и крашеным перьям в хрустальной вазе на книжном шкафу. Когда-то он считал этот дом верхом элегантности. Теперь он смотрел на него другими глазами: он всего лишь стремился к элегантности.

– Кроме того, – с жаром заговорил доктор, – есть и другая история этого острова. Английская, французская. Та и другая кровь тоже течет в наших венах. Это гордое наследие: аристократы, гугеноты, спасавшиеся от резни.

Патрик молчал.

– Я всегда вспоминаю об этом, когда заседаю в Совете или другом присутственном месте.

Я отношу эту напыщенность к его возрасту, думал Патрик. Даже Николас отметил эту черту характера своего отца.

– Ситуация меняется к лучшему, даже больше, чем я мог себе представить. Мы скоро станем членом Федерации. Когда в 1932 году я участвовал в работе Представительной правительственной ассоциации, все, на что мы рассчитывали, – это всеобщее представительство в законодательных органах и расширение избирательного права. С тех пор я участвую в этой деятельности. Три года назад, в феврале 1956 года, я был в Монтего-бэй по приглашению из Лондона, чтобы обсудить доклад Комиссии Мойна и принять проект федеральной конституции. И за эти несколько лет мы так далеко ушли вперед! Я оптимист, Патрик, это единственный способ выжить… Ты не хочешь заняться политикой вместе с Николасом? Вдвоем вы составили бы неплохую команду.

– В этом смысле политика меня не интересует. Я учитель.

– Что ж, в таком случае подыщем тебе работу. Но тебе нужно немного отдохнуть. Хочешь, я помогу тебе вступить в клуб «Крокус»? Мы как раз недавно купили лодку для глубоководной ловли и… – Боюсь, для меня это слишком дорого, – пробормотал Патрик.

– Вовсе нет, ты бы удивился. Конечно, все эти клубные мероприятия выглядят довольно глупо. Что меня привлекает, так это теннис. К тому же там можно познакомиться с интересными людьми.

– Большое спасибо, но лучше сначала решить вопрос с работой, тогда…

– Я сделаю все, что смогу, Патрик. Я скучаю по сыну… ты можешь заменить мне его в этом году. А когда он вернется, вы будете у меня оба.

Я сужу слишком предвзято, думал Патрик, возвращаясь домой. У Мибейна есть свои слабости, а у кого их нет? Он должен быть благодарен этому человеку за его дружбу. И он действительно был благодарен. В то же время, доктор был маленьким человеком. Как и его дом, он словно стал меньше, в то время как Патрик вырос. Он помнил их обоих – дом и человека – большими и внушительными. Ничего этого не осталось.

* * *

Вот уже три месяца как он поселился в Галли, деревушке, прилепившейся к склону горы над морем. Он обосновался в убогом, состоящем из одной комнаты домике на сваях. Его ученики жили точно в таких же. Иногда, готовясь при свете керосиновой лампы к завтрашним занятиям, он вдруг испытывал прилив гордости за себя, за то, что он совершает такое нужное дело, и тут же гнал эту мысль, называя ее отвратительной, неверной и самодовольной. Тем не менее он все еще пребывал в восторженном состоянии духа, поскольку именно он стал первым, кто приоткрыл мир этим любознательным детишкам. Он ощущал себя великим экспериментатором, миссионером, прибывшим – и это было верно – из-за границы.

Как-то в субботу он отправился в Коувтаун за покупками, выпил пива, поискал отца Бейкера, но того не было, подумал о том, как хорошо будет, когда вернется Николас, побродил по улицам и очутился на дальней стороне гавани в районе, называемом Пайн-хилл.

Без сомнения, когда-то склон горы был покрыт соснами; сейчас здесь теснились домики с плоскими крышами, забор вокруг каждого из них ограничивал зацементированный квадратик земли, сходивший за двор, картину дополняли непременный бугенвиль и какое-нибудь средство передвижения под навесом – «Форд», легкий грузовик или «Хонда». Процветание соседа определялось по степени изношенности его имущества и свежести краски.

Внезапно Патрик вспомнил о Клэренсе Портере. Он двинулся вперед, разыскивая табличку с его именем. Дом Портера ничем не отличался от окружающих его за исключением травы перед домом, ярко-синих занавесок на окнах и горшков с цветами на крыльце.

– Вы помните меня? – спросил Патрик. – Вы сказали, что я могу зайти поговорить.

– Конечно, конечно! Заходите. Берите стул. Вы хотите поговорить о чем-то определенном?

– Сказать по правде, нет. Кажется, я просто чувствую себя немного одиноко. Хочется поговорить с кем-нибудь старшим.

– Верно, вы же теперь все время с детьми. Берите пиво.

– Спасибо, я только что выпил в городе.

– Выпейте еще.

Портер принес бутылку. Патрик начал разговор с общепринятой фразы.

– У вас очень милый дом.

– Я построил его сам. Даже два. Тот желтый в конце улицы тоже мой. Я его сдаю. Отсюда открывается красивый вид, здесь хороший воздух, как на Лайбрери-хилл, только стоит вдвое дешевле.

Патрик отметил, что так и есть. Далеко внизу лодки казались точками на глади бухты, а деловой центр Коувтауна выглядел скоплением белых крыш. Он даже не сознавал, как высоко забрался.

– Моей жене очень нравилось здесь, наверху. Она умерла. Я живу с дочерью Диззи. Ее полное имя Дезире, но я зову ее Диззи, хотя она этого терпеть не может, – Портер усмехнулся. – Она работает у Да Куньи, продает вещи, которые не может позволить себе купить. Может, вы ее видели – очень высокая, почти как вы, длинные волосы.

– Я не бываю у Да Куньи. Я тоже не могу себе этого позволить.

– Да уж конечно! – Портер снова усмехнулся. Он чиркнул спичкой, раскурил трубку и откинулся на стуле. – Так! Значит, доктор Мибейн нашел для вас, что вы хотели.

– Да. И я ценю это.

– Несмотря на то, что вы о нем думаете? Прямой, откровенный вопрос привел его в замешательство.

– Ну, я знаю его с тех пор как мне было тринадцать. Меня всегда хорошо принимали в его доме. Вы знаете, я вырос в поселке Свит-Эппл; у моей мамы там был маленький магазин, и сейчас есть. Доктор Мибейн был очень добр ко мне…

– Конечно, был! Посмотрите на себя! Цвет кожи, я имею в виду. Он предлагал вам стать членом загородного клуба?

– Да. Хотя я и не собираюсь.

– Моя дочь не может попасть в этот клуб. Она слишком темная.

Наступило молчание. Чувство обиды было осязаемым. И Патрик мягко сказал:

– Возможно, она и не хочет.

– Забавно, но ей бы очень хотелось. Это так же, как она покупает, с удовольствием, побрякушки в магазине Да Куньи. Но это естественно. Женщины любят вещи. А мне так просто все равно, – он наклонился вперед и выбил трубку о ступеньку крыльца. – Это все идет от белых мужчин и их любовниц! Эти светлокожие любят думать, что они происходят от европейской аристократии. Они не хотят даже думать об Африке. Работа в учреждении, воротничок и галстук, приглашения в правительственный дом – они покупаются на это. И все это сделало британское Министерство колоний!

– Конечно, – начал Патрик, но Портер не собирался останавливаться.

– Вы знаете, сколько у так называемого высшего слоя темнокожей части общества было рабов? И они были жестокими хозяевами, большинство из них. Такими же жестокими, как белые. Они научились управлять рабами как следует, поверьте мне. Все это было еще в двадцатых годах этого века… Послушайте. Я помню одного белого, англичанина, который приехал сюда от компании, чтобы сделать уличное освещение. Он был специалистом, серьезный рыжий парень. Он завел дружбу с черными, с рабочим классом, произнес несколько речей. Достаточно безобидный. Однажды ночью какая-то шайка избила его. После этого от него быстро избавились, отправили назад в Англию. И кто, вы думаете, радовался больше всех, кто стоял за этим?

– Землевладельцы, естественно?

– Конечно, землевладельцы, могущественные семьи, люди, подобные старому Верджилу Фрэнсису. Но только не думайте, что Мибейн и его окружение остались в стороне. Они тоже имеют свой интерес: чем ниже заработная плата, тем больше остается в их карманах.

– Но сейчас пятьдесят девятый год, – с сомнением произнес Патрик, – люди стали думать по-другому. Я знаю, что Николас Мибейн не похож на своего отца, если он такой, как вы говорите.

Портер некоторое время смотрел на него.

– Надеюсь, вы правы. Не знаю. Я что-то распалился. Я не очень-то тактичен, а?

– Не очень, – засмеялся Патрик. Горячность Портера была тем не менее интересной.

– Это все мой язык. Я – самоучка. Читал все подряд. Отец Бейкер помогал мне. Он человек, настоящий человек.

– Несмотря на то, что он белый?

– Несмотря на то, что он белый. Он много думает о вас, между прочим. Он мне говорит…

– Я бы с большим удовольствием послушал вас. О первых профсоюзах. Я ничего о них не знаю.

Портер выглядел польщенным. Он откашлялся.

– Это долгая история. Я постараюсь покороче. Маленькие союзы были еще в конце девяностых годов прошлого века, в основном среди строителей. Но они мало что могли, потому что пикетирование было запрещено законом. Кроме того, профсоюз могли преследовать по суду за ущерб, причиненный забастовкой. Только первая мировая война и Великая депрессия изменили положение вещей. Вы слишком молоды, чтобы помнить кровавые расправы в тридцатых годах. Забастовки и восстания от Тринидада до Сент-Люсии, от шахтеров до рабочих на сахарных плантациях. Медленный, медленный процесс. И только рабочее движение может изменить что-то кардинальным образом, запомните это.

Слушая Портера, Патрик невольно вспомнил свои детские годы, Свит-Эппл и восьмилетних мальчиков, работающих на сахарном тростнике. А теперь Галли, где у детей нет обуви, а вместо ланча они приносят хлеб с топленым свиным жиром.

– Но когда будет введено федеративное устройство, – сказал он, – оно принесет с собой экономический прогресс. Вы обвиняете доктора Мибейна, и я понимаю, о чем вы говорите, но, вместе с тем, именно такие, как он, несут большие перемены. С крушением колониального управления придет конец и социальной несправедливости. Так должно быть.

– Может быть, может быть. О, я вовсе не хочу, чтобы вы считали меня предубежденным против тех, у кого есть деньги или кожа светлее, чем у меня. Я не буду об этом говорить. Я просто боюсь, что политическая независимость всего лишь сменит один правящий класс на другой, рабочим же лучше не станет. Или станет не намного лучше.

Скрипнула калитка. В сиянии пятичасового солнца Патрик смог увидеть только высокий, стройный силуэт, без сомнения женский, идущий к ним по дорожке.

– Опять митингуешь, па? Я услышала тебя еще от того угла.

– Иди в тень, а то глаза режет от солнца. Это Патрик Курсон, друг отца Бейкера. Моя дочь Диззи. Я сказал, что она терпеть не может это имя. Она любит, чтобы ее называли Дезире.

– Почему нет? Ведь меня так назвали. Девушка выложила на стол свертки.

– Что же ты принесла сегодня? – поинтересовался Портер.

– Тарелки. Набор тарелок.

– Боже мой! Ты просто возвращаешь им всю свою зарплату! – это был упрек, хотя и мягкий.

– Тарелки нам нужны. Старые – просто позор. А эти – второго сорта, но по виду не скажешь.

– Я-то уж точно!

Она придвинула коробку и достала чашку:

– Вот! Разве не милая?

Патрик не смотрел на чашку. Он смотрел на лицо, самое красивое из когда-нибудь им виденных. Классическое лицо с губами тонкой лепки, большими глазами и аккуратным аристократическим носом. Кожа ее была цвета эбенового дерева. На ней была красная блузка и белая юбка. Серебряная цепочка охватывала ее запястье. От какого-то непонятного чувства у Патрика заныла грудь. Потом он понял, что просто испугался, что она может исчезнуть так же легко и быстро, как появилась.

В эти несколько секунд что-то изменилось в нем.

– Мой отец замучил вас? – повернулась она к нему.

– Нет, нет, что вы. Мне было очень хорошо. Какой неловкий ответ, когда он способен на гораздо большее! Ее красота лишила его дара речи.

– Почему ты не приглашаешь мистера Курсона поужинать с нами? – спросил Портер.

– Патрик. Пожалуйста, называйте меня Патрик.

– Значит, Патрик. Вы приглашены, – сказала Дезире. – Через полчаса все будет готово.

На стол в передней комнате были поставлены новые тарелки. Цветы гибискуса, светло-вишневые и желтые, плавали в хрустальной вазе. Он обратил внимание, что ваза была очень тонкой работы.

Клэренс Портер перехватил взгляд Патрика:

– Тоже от Да Куньи. Ей здесь не место.

– Красоте везде есть место, – парировала Дезире.

Патрик ел молча, а отец и дочь обменивались добродушными шутками. Девушка поднялась, чтобы принести следующее блюдо. Со своего места Патрик мог видеть большую чистую кухню. Он наблюдал, как она двигается, как подняла и заколола на макушке волосы. Откуда у нее такие длинные, прямые, тяжелые волосы? От тех арабских купцов, что торговали на юге и западе Африки двести лет назад? Или от какого-то испанского корсара, наведывавшегося по ночам в хижины рабов на этом самом острове?

– Мне от них так жарко, – пожаловалась она с легким вздохом раздражения.

– В Дезире течет индейская кровь, – сказал Клэренс Портер, словно прочитав мысли Патрика. – Прабабушка моей жены была чистокровная индеанка. Из резервации.

На этот раз отец назвал ее полным именем. Помимо своего прямого значения, оно несло в себе тревожащее ощущение. Если вы не знали, что оно означает «желание», вы поняли бы это просто по его звучанию.

– А что вы думаете о поселениях, которые они собираются устроить на Сент-Винсенте? – спросил Портер.

– Па, хватит! – она повернулась к Патрику. – Мой отец слишком серьезный человек. Иногда я просто затыкаю уши.

– Хорошо, я буду молчать, – его это явно забавляло.

– Слишком много серьезных разговоров, – сказала она. – Попробуйте мороженое. Посмотрите, какой вечер.

Патрик проследил взглядом за ее рукой. Оранжевый шар солнца висел над морем над самой линией горизонта. Весь Коувтаун был укрыт тенью.

– Как это прекрасно, – тихо сказала она. Ее духи пахли сахаром. Цветами и сахаром.

– Неповторимый вечер, – как бы про себя произнесла она.

Патрик взглянул на нее:

– Вы знаете, а вы правы.

Слишком много серьезных разговоров. Все стало слишком серьезным. С шести лет, когда мама отправила меня в школу, я постоянно участвовал в соревновании. Работай. Голодай. Будь честным. А где радость? Она права. Этот вечер неповторим. Это их вечер.

Период его ухаживания длился недолго. Ему понадобилось всего несколько недель, чтобы узнать о ней все, что он хотел.

Он пригласил ее пообедать в заведение, которое на самом деле было ему не по карману – в гостиницу Кейда в самом конце Причальной улицы. Красивый каменный дом, сад за высокой оградой. Единственное место, где, не считая пансионов, могли останавливаться путешественники. В тихой обеденной зале над всем возвышались звучно тикающие напольные часы, стены были украшены портретами членов королевской семьи. Тут обедали английские туристы и коммивояжеры, а местные жители, белые и почти белые, заходили сюда изредка, для разнообразия, когда им надоедали их клубы.

Дезире никогда здесь не была. Ее восхищение и удовольствие были просто заразительны.

– Посмотри на это, Патрик!

«Это» было цветным изображением королевы Виктории в Бэлморэле. Сцену дополняли наряды из «шотландки», маленькие пушистые собачки и холодные, туманные горы.

– Шотландия, – объяснил он. – Я был там. Глаза у нее расширились:

– Как бы я хотела там побывать! Я хочу все-все повидать. Я нигде не была. Только один раз на Мартинике и один – на Барбадосе.

Поэтому за напитками он рассказал ей о своих годах в Англии, оживляя рассказ насколько возможно и наслаждаясь ее вниманием. С видом знатока он сделал заказ: суп «калалу» и фаршированный краб.

– Я никогда не ела крабов, приготовленных таким образом, – сказала она.

– Это французская кухня. Крабов несколько дней кормят листьями перца, затем запекают.

– Откуда тебе столько известно о готовке?

– Мне ничего не известно. Я просто случайно знаю несколько французских блюд, потому что моя мама родом с Мартиники и великолепно готовит.

Дезире немного помолчала. Затем неуверенно поинтересовалась:

– Твоя мама… она приехала на Мартинику из Франции?

– Нет, она там родилась, там живут ее родственники, – и осознав, что девушка имела в виду совсем другое, спокойно спросил, – на самом деле тебя интересует, цветная она или белая?

– Извини! Я не хотела…

– Ничего. Моя мама темная, довольно темная.

– Как я?

– Нет. И не такая красивая.

Ему показалось, что она нахмурилась. Она наклонила голову, и он не мог ясно видеть ее лицо.

– Что-то не так, Дезире? Она подняла голову.

– Пойми, я… мы… не ходим в такие места. Если бы не ты, меня бы сюда не пустили. Или сделали так, чтобы мы чувствовали себя неуютно и больше не приходили.

– Я это, конечно, понимаю.

По стенке плошки с водой, в которую была поставлена сахарница, вскарабкался муравей и упал в воду.

Патрик отодвинул устройство на другой конец стола. И засмеялся.

– Послушай, это не так страшно, не стоит дрожать от благоговейного страха. Мне, например, этот муравей напомнил дом.

Она тоже рассмеялась:

– Ты хорошо сказал, мне стало легче.

– Думаю, ты сама поможешь, кому хочешь. Когда я с тобой, для меня все меняется.

– Да? Я рада.

– Ты всему рада.

– По большей части – да. Или стараюсь. Мой главный недостаток в том, что я хочу все скупить.

– Что все, например?

– Ну, я не знаю. Это смутное желание где-то внутри меня. Когда я вижу красивую вещь… У братьев Да Куньи в доме висят картины. Одна мне нравится больше всех: разрушенное здание, колонны, лунный свет, кажется, что ты там бывал. Мистер Да Кунья сказал, что это Рим. Он подарил мне на Рождество репродукцию с этой картины. Я повесила ее в своей комнате.

Ее слова, такие ребяческие, тронули его, напомнив себя, четырнадцатилетнего, его нынешних учеников.

– Дезире, – нежно произнес он. – Я всегда буду называть тебя так, – и добавил, – я собираюсь быть с тобой рядом долго-долго.

А вечером они гуляли босиком по пляжу. Между океаном и покрытыми соснами скалами было соленое озеро. Сейчас в неверном вечернем свете, оно отливало бледно-розовым цветом.

– Оно было здесь еще до прихода карибов, – сказал Патрик.

– Почему оно розовое?

– Из-за водорослей. Красных водорослей.

– Ты так много знаешь. Ты знаешь все.

Он взглянул на нее. Мелькнула мысль, что ее похвала может быть всего лишь женской уловкой, лестью, на которую, считается, падки мужчины. Но нет, она была абсолютно искренна. Эта потрясающе красивая девушка, поразившая его с первого взгляда, была наивным и нежным ребенком. И он понял, что завоевал ее.

По мелководью бежали два черношеих зуйка.

– Ш-ш-ш, посмотри на них.

Но он смотрел на нее. В тихом неподвижном воздухе он опять почувствовал ее духи: сахар и цветы. Он коснулся ее руки.

– Пойдем, – произнес он.

Они легли на сухую землю около сосен. Он снял с нее блузку и юбку. Сколько женщин было у него? Столько, сколько может быть у мужчины его возраста. Разные женщины: страстные и равнодушные, желающие покориться, притворяющиеся. Но эта была совсем другой.

Она впервые была с мужчиной. Поняв это, он ощутил прилив нежности и не почувствовал ни вины, ни сожаления, потому что осознал, лаская ее стройное тело, что никогда ее не покинет. И еще он понял, что и она чувствует то же.

Когда они поднялись, уже совсем стемнело.

– Мы придем сюда завтра? – спросил он.

– Но ведь завтра рабочий день. Тебе далеко ехать.

– Почему? Почему ты не хочешь? Боишься? Она положила голову ему на плечо:

– Нет. Я просто думаю о тебе.

Значит, они станут единым целым, переплетут свои судьбы, каждый поможет другому по-новому взглянуть на мир, открыть в себе новую внутреннюю силу и нежность.

Агнес рвала и метала. В одно из воскресений он привез Дезире познакомиться с ней.

– Ты не собираешься на ней жениться?

– Я еще не делал предложения, но надеюсь, что она согласится.

– Мой Бог, чем старше ты становишься, тем больше глупеешь!

– Не понимаю!

– Не понимаешь? Посмотри на нее! Она такая темная! Как поступает разумный человек? Он женится на светлой девушке, чтобы его дети были еще более светлыми. Ты хоть имеешь об этом понятие?

– Я не понимаю тебя, мама, – постарался спокойно ответить Патрик, – после всего, что ты рассказывала мне о рабстве, как ты можешь говорить подобные вещи?

– Какое это имеет отношение? Ты все делаешь как-то странно, вот о чем я говорю. Так было всегда.

– Это ты все делаешь странным образом, ты…

Она вышла, хлопнув дверью.

Он взял лист бумаги и написал слова, прочитанные однажды в книге по истории рабства.

– Так кто же я? – выкрикнул он.

Посмотрел в зеркало. Квартерон? Черт возьми! Кто был его отец? Уже три поколения живут свободными людьми, а до сих пор змеиным клубком переплетены, как у Агнес, гордость и стыд. Упрямая женщина, которая просто не станет разговаривать.

Только какая разница, будет она говорить или нет?

В порыве ярости он швырнул щетку для волос, сломав ее и оставив на двери отметину.

Агнес открыла дверь.

– Извини, – были ее слова.

Она стояла тяжело дыша, опираясь на стену. Он впервые обратил внимание на ее узловатые изуродованные артритом пальцы. Старая одинокая женщина, завершающая тяжелый, полный одиночества путь. От его злости не осталось и следа.

– Я не права, – сказала она. – Поступай, как считаешь нужным. Лишь бы ты был счастлив.

Он знал, что она не изменила своего мнения. Ее чувства остались прежними. И с этим ничего не поделаешь.

– Ты женишься на дочери Клэренса Портера? Красивая девушка, – сказал доктор Мибейн. – Надеюсь, у нее не такие крайние взгляды, как у ее отца? Я не имею в виду ничего обидного.

– Нет. Она не интересуется политикой.

– Это хорошо. И когда это произойдет?

– Все зависит от нее.

Он должен скорее получить ее. Иначе, пока он будет там, в Галли, появится кто-нибудь другой и отнимет ее у него. При этой мысли он весь похолодел.

– Почему бы тебе не повременить? Николас вернется через год, вы могли бы вместе развлечься. Неделя на Барбадосе. Или на Ямайке. Надо погулять до того, как будешь повязан по рукам и ногам.

– Ты не чувствуешь себя связанным, если сам того хочешь, – мягко сказал Патрик.

– Надеюсь, что ты не ошибаешься. Вокруг столько девушек!

Он хочет сказать, что я мог бы найти лучше.

– Я не ошибаюсь, – ответил он. Клэренс Портер не скрывал своего счастья.

– Я давно это знал. Я увидел, что ты положил на нее глаз с первого дня, а она на тебя.

Клэренс отдавал им свой второй дом. Жильцы собирались выезжать, и Клэренс сказал, что освежит его.

– Я так рада, что мы теперь будем жить в городе – призналась Дезире. – Я вообще никогда не любила деревню.

– В любом случае, ты не смогла бы там жить. Я просто буду вставать на час раньше и буду добираться вовремя, – он купил подержанный автомобиль. – Мы купим тебе кольцо у Да Куньи.

– У Да Куньи? Где ты собираешься взять деньги?

– Не тревожься, нужна не такая уж большая сумма. Моя мать продала кусок своей земли на Мартинике, когда я ехал в Англию. Хватило на учебу и еще немного осталось.

– Тогда, может, мы лучше купим дом? Когда-нибудь?

– Не знаю. Учителя зарабатывают мало.

– Возможно, ты не всегда будешь учителем. Он едва услышал ее слова.

Их обвенчали в англиканской церкви в местечке Хэвенли Рест, неподалеку от океанского берега. Маленькое строение в готическом стиле вполне могла стоять на перекрестке дорог где-нибудь в Котсуолде. Уже лет пятьдесят церковь была почти заброшена живущими рядом землевладельцами, потому что появление автомобиля сделало возможным посещение служб в коувтаунском соборе.

– Я хочу, чтобы мы обвенчались там, – сказал он отцу Бейкеру. – Мне нравится то, что она старая. Она пустила корни, словно дерево.

Маленькая группа – жених и невеста, Клэренс Портер и Агнес – прибыла раньше священника. В ожидании его они разбрелись по церкви. Лучи солнца, проникавшие внутрь сквозь цветные витражи, окрасили вычурные надписи, выбитые на могильных плитах, янтарным, розовым, сиреневым светом.

Светлой памяти ЭЛИЗЫ УОКЕР ЛУМИС,

преданной жены и матери, являвшей собой пример милосердия и благочестия

АЛЕКСАНДР УОКЕР ФРЭНСИС,

рожден в год 1752 от Рождества Христова. Почил, служа Его Величеству королю Георгу III, в год 1778 от Рождества Христова. С честью исполнил свой священный долг перед Господом, Королем и Отечеством.

Сырость, присущая необитаемым помещениям, постепенно разрушала надписи, делала их неразличимыми.

Да сопровождают вас Ангелы.

Здесь покоятся останки

ПЬЕРА И ЭЛЕВТЕРА Франсуа,

сыновей Элевтера и Анжелики Франсуа, умерших и обретших рай месяца августа четвертого дня года 1702 от Рождества Христова в возрасте восьми месяцев.

Наши слезы омоют вашу могилу.

– Фрэнсис, – удивилась Дезире, – и Франсуа. Как ты думаешь, это одна и та же семья?

– Одна и та же, – ответила Агнес. Подошел отец Бейкер.

Патрик взял Дезире за руку, и они подошли к алтарю. Слушая поэтические слова брачного богослужения, он думал, как жаль, что здесь нет Николаса… это не совсем готика, колонны в коринфском стиле… хочу запомнить все, что он говорит, до единого слова.

Он помнил, как поцеловал Дезире и пожал руку отцу Бейкеру. Он помнил скрип старой двери, когда они выходили из полумрака на свет.

На обратном пути в Коувтаун ехали медленно. На горе, с которой в море стекала, извиваясь, маленькая речушка, он остановил машину, чтобы полюбоваться видом.

– Посмотри сюда, – сказала Дезире.

На склоне стоял дом с колоннами. Небольшой, но в нем чувствовалось скромное величие.

– Представь, какой там вид из окон! – воскликнула она.

– Великолепный, скажу я тебе.

– Он называется Элевтера. Не знаю, почему, но он стоит пустой.

– Элевтера! Я, кажется, однажды был здесь.

– А что ты здесь делал? – с любопытством спросила она.

– Не знаю. Может, мне все это пригрезилось.

– О, как бы я хотела жить в таком доме. А ты? Он засмеялся:

– Могу тебя заверить, что я никогда об этом не думал.

– Возможно, ты когда-нибудь и смог бы, если бы не женился на мне.

– Что? О чем ты говоришь?

– Кто знает, как далеко ты смог бы пойти? Без меня ты легко бы мог стать членом клуба «Крокус», например.

Он наклонился и поцеловал ее.

– У меня нет абсолютно никакого желания вступать в клуб «Крокус». И вообще, это разговор не для свадебного дня, и ни для какого другого.

Сладкая ночь накрыла комнату над садом в гостинице Кейда.

Среди ночи она проснулась.

– У тебя когда-нибудь была белая девушка?

– Нет, – с удивлением ответил он.

– А почему не было?

– Я никогда не хотел.

Конечно, он мог получить проститутку или девиц, которых разбирало любопытство в отношении него.

– Забавно, – произнесла Дезире.

– Ничего забавного. Во всяком случае, я не хочу, чтобы ты об этом говорила.

Он привлек ее к себе. Темнокожая красавица! Теплый аромат высохшей травы, запах ночи, женщины и земли! Он все получил. И ему больше ничего не нужно, и никто другой, только она. Цветы, неожиданно расцветшие в пустыне. Голубой глаз озера на вершине горы. Отдых после долгого, долгого путешествия.

 

Глава 7

Несчастья, как и болезни, обрушиваются внезапно, в один день. Но через некоторое время начинаешь понимать, что видел признаки и симптомы уже давно, но не придавал им значения. Это верно и в отношении неудавшихся браков и финансовых крушений.

Уже давно Фрэнсис знал о каких-то неприятностях в компании, но за пределы кабинета его отца информация не просачивалась. Он догадывался об этом только по намекам, морщинам, вопросам и долгому молчанию отца. Связано это было с крупным, рискованным займом, грандиозным проектом и ненадежными людьми, а короче – со спекуляцией. К этому имели отношение и консервные заводы, и производители продуктов питания. По мере того как становились известны все новые и новые детали, а аудиторы все более озабоченно сновали из комнаты в комнату, нагруженные папками, происходящее получило название «томатного скандала». При Фрэнсисе никто, конечно, не позволял себе ни ухмылок, пи высказываний – все-таки сын партнера.

Но однажды утром это появилось на первых страницах газет. Сидя в своей только что заново обставленной гостиной, он прочел: «уважаемая фирма идет ко дну», «расследование продолжается»

Боже мой! Как же отец мог допустить такое? И заслуживает ли это двух столбцов на первой полосе? И тут же понял, что такая компания, как «Лютер, Бейнз и компания» действительно заслуживает первых страниц. Его бросило в пот.

– Что такое, Фрэнсис? Ты выглядишь как громом пораженный, – сказала Марджори.

– Так и есть, – он передал газету жене.

Пока она читала, он смотрел на нее. Они были женаты всего восемь месяцев, а он все еще не мог поверить этому. Она была такой спокойной, а уверенной, такой непохожей на него. Он еще не привык к ней, к тому, что и по утрам она свежа и оживлена. Он смотрел и не мог налюбоваться шелковым платьем и короткими темными волосами. При чтении она шевелила губами – он всегда подтрунивал над этой ее привычкой. Интересно, что она думает в связи с этим о семье, в которую вошла так недавно? У нее были высокие принципы в отношении долга, чести и положения. Ее собственная семья была небогатой, но с положением, и она, он знал, очень гордилась этим. Он встретил ее на вечере у двоюродного брата. Смешно, он даже не хотел идти туда. Но отец огорчился, когда узнал, что он не хочет идти, он пошел, и там была она.

У отца были и более важные причины для огорчения. Сыну было тридцать, а он все еще не сделал того, что от него ждали, а именно, не присоединился к фирме. Вместо этого он поехал в Южную Африку с «Корпусом мира», преподавал в школе в индейской резервации в Нью-Мексико, работал на молочной ферме в штате Нью-Йорк. Он собирался получить диплом учителя истории. Вот чем он занимался, когда встретил Марджори.

Высокая девушка с волшебными темными глазами. Сдержанные, спокойные манеры. Но по-настоящему его свел с ума ее голос. Ее голос завораживал, как плеск волн или мерцание огня. А ее смех!.. схожий с переливами арфы, как ему казалось (он слабо разбирался в музыкальных инструментах). Он успокаивал его, обещал нежность и неизъяснимое наслаждение.

Он чуть не подрался со своим двоюродным братом.

– Это же холодная рыба, Фрэнсис! Это не твой тип. Неужели ты не видишь?

Брат не понимал! У них оказались общие вкусы. Спокойствие Марджори, ее классическая сдержанность очаровали его. Она не походила ни на одну девушку, которую он знал.

Вполне естественно, что после женитьбы он пошел работать в фирму отца. В конце концов он помотался по свету, а появление в его жизни Марджори означало ответственность. Он был осведомлен об их большом состоянии и с легкостью начал новую жизнь, обзавелся новой квартирой с видом на Сентрал-парк.

Марджори отложила газету:

– Мы сейчас же должны туда поехать.

– Куда?

– К твоим родителям. Будет хорошо, если мы будем с ними.

Конечно, Марджори права, она всегда все сразу понимает.

Гостиная родителей выглядела так же, как та, которую они только что оставили. Кофейные чашки отодвинуты, чтобы дать место газете. Его мать читает ее. Рядом Маргарет тянет молоко из ложечки. Отец стоит у окна. Он повернулся, когда они вошли.

– Почему ты не сказал мне, что все настолько плохо? – мягко спросил Фрэнсис.

– Ты бы все равно ничего не сделал.

Отец был прав. Нужно решать, что делать теперь. Он сел рядом с матерью и положил свою руку на ее. Ричард заметил его движение:

– Я не хотел расстраивать твою мать. Я надеялся, что удастся уладить все тихо, но проклятые газеты…

Тереза подняла глаза. Знакомая жилка бьется на виске, губы плотно сжаты, руки крепко сжимают одна другую, чтобы не дать чувствам вырваться наружу. Фрэнсис слишком часто видел эту картину.

Через минуту или две она заговорила.

– Ричард, меня это не трогает. Сегодняшний скандал будет забыт через неделю. Меня волнует только, чтобы дети не пострадали из-за него.

– Думаю, – дрожащим голосом произнес Ричард, – думаю, что мне следует совершить самоубийство. Как Уэйн Чэпмен. Помните, когда двенадцать лет назад обанкротилась компания «Чэпмен, Сэлз и Фитлер», Уэйн выбросился из окна?

– И что это даст? – спросила Тереза.

Пустой разговор, подумал Фрэнсис. Предложение отца должно было бы прозвучать трагично, а вышла глупая мелодрама. Мысли бежали в его голове одна за другой.

– У нас есть собственность на Сен-Фелисе. Она принадлежит маме, так что ее это не коснется.

Тереза заговорила снова. Голос звучал спокойно, она не обвиняла, но именно это спокойствие и придало ее словам силу обвинения.

– У нас нет собственности на Сен-Фелисе, и уже давно, Фрэнсис. За исключением поместья моего дедушки на севере. Я узнала об этом сегодня утром.

– Нет? – эхом отозвался Фрэнсис. – Я не понимаю.

Он перевел взгляд с матери на отца.

– Объясни ему, Ричард, – попросила Тереза.

– Видишь ли, расходы были слишком велики, а кроме того, многое было связано с ценными бумагами… – запинаясь, проговорил Ричард.

Глупец, подумал Фрэнсис.

– Время от времени мне были необходимы наличные. И я распорядился этой собственностью. Я получил за нее хорошую цену, а не просто пустил на ветер! Герберт Тэрбокс купил ее для своего сына, для Лионеля. Цена была хорошая, я могу показать тебе документы.

– Значит, все получил твой брат, твой сводный брат, – не обращая внимания на отца, повернулся он к матери.

– Не все, – поправил его Ричард. – Осталось то место, о котором упомянула твоя мать…

– Элевтера, – со вздохом сказала Тереза.

– А что же он не купил и ее? – раздраженно спросил Фрэнсис.

– Не захотел.

– И ты это делал без ведома мамы? Так вот просто?

– Не совсем так. Постепенно, в течение нескольких лет. У меня есть на это права как юриста. В конце концов она никогда не разбиралась в бизнесе.

Ричард отвернулся к окну. Фрэнсис тоже посмотрел на задний двор. Поздний мокрый снег валил с неба и укрывал землю, которая через месяц покроется ковром тюльпанов.

И внезапно вся ярость Фрэнсиса исчезла, уступая место жалости. Отец был весь серый: волосы, лицо, костюм. Руки висели безжизненно, как у мертвого. Бедный гордый глупец. Мир, его собственный мир осудит его; там не терпят поражений. Пожалуй, ему он сострадал даже больше, чем матери, которая стойко перенесет все, как это всегда и было.

Кому-то нужно было решать.

– Значит, Элевтера осталась, – сказал Фрэнсис. – Мы ее продадим от маминого имени. Посмотрим, что за нее можно выручить.

– Да, да, – подхватил Ричард, – Я могу написать Лионелю, чтобы он поручил это местному агенту.

– Никакого Лионеля, – быстро произнес Фрэнсис. – Никакого местного агента. Я хочу все сделать сам.

– Что ты имеешь в виду? – начала Тереза. – Поехать туда? Поехать на Сен-Фелис?

– Почему нет? Это единственный способ все уладить. Поезжай сама.

– Это смешно! Ты ничего не знаешь о тех местах! Ты потратишь впустую время и силы. И что ты знаешь о стоимости собственности на острове? Это просто смешно!

– Ничуть, – ответил Фрэнсис. В нем нарастало возбуждение, предчувствие приключения и желание действовать. – А ты уверена, что Лионель приложит все усилия ради твоих интересов? Может, да, а может, нет. Нет, я должен ехать.

– Я не хочу, я же сказала, – пульсирующая жилка на виске теперь стала заметна всем, щеки ее покраснели. – Это дальняя дорога… ни к чему не приведет…

– Не могу понять, почему ты возражаешь, – нерешительно сказал Ричард. – Или ты предпочитаешь, чтобы поехал я? Одному из нас придется.

– Ты уже достаточно сделал там, – сказал ему Фрэнсис.

– Меня никто не слушает! – пронзительно и в то же время жалобно закричала Тереза.

Ее спокойствие, ее способность выдержать любое давление внезапно пошатнулись. Конечно, у нее было достаточно ударов сегодня утром. Но Фрэнсису показалось странным, что ее, кажется, больше огорчает мысль о его предстоящей поездке, чем известие о потере состояния. Почему?

Он положил руку ей на плечо и мягко произнес:

– Позволь мне, мама, пожалуйста. Я все улажу. На следующей неделе мы с Марджори отправимся на Сен-Фелис. Тебе не о чем беспокоиться.

Вспышка молнии разорвала небо.

– Боже, как величественно! – воскликнула Марджори.

С самого рассвета они стояли на палубе шхуны среди узлов и клеток с курами и наблюдали за меняющимися, по мере того как наступал день, красками моря.

Рядом с ними у поручней стоял потрепанного вида тип неопределенного возраста. Последние полчаса он не умолкал ни на минуту.

– Я начал здесь бывать еще до Депрессии. Войну, конечно, пропускаем. Теперь я снова на старом маршруте. Ничего не изменилось. Черномазый остается черномазым. Ленивое животное. Все, что ему нужно – ром и женщина.

Уйти было некуда, иначе Фрэнсис непременно это сделал бы.

– Вы, похоже, остановитесь в гостинице Кейда? Это единственная гостиница в городе, если не считать нескольких грязных пансионов. Там попадаются забавные типы. Коммивояжеры, наподобие меня, а по большей части – туристы из Англии. Отставные военные и профессора. Они приезжают побродить пешком по округе, изучают птиц. Значит, вы, ребята, остановитесь у Кейда?

– Нет. Мы едем навестить родственников.

– Тогда бьюсь об заклад, вы едете на свадьбу!

– На свадьбу?

– Тэрбокс выдает замуж свою дочь.

Фрэнсис пожалел, что не умеет лгать и притворяться.

– Тэрбоксы наши родственники. Свадьба будет, но только в следующем месяце.

– Хм. Во всяком случае так написали в газете. Так, значит, вы родственники, – внезапно уважительно закончил он.

Бедняга, подумал Фрэнсис, заметивший столь быструю перемену в отношении к ним. Бедняга. Мы теперь для него важные птицы.

– Надолго собираетесь?

– Нет.

– Вы и не захотите. Скучное место. Оно не изменилось за последние триста лет. Кое-где даже нет дорог. Только тропы через горы! Никто сюда особенно и не ездит, кроме миллионеров на своих яхтах. Они любят такие укромные местечки. Встают на якорь, идут выпить с местными плантаторами в загородный клуб или в мужской клуб в городе. Женщины не допускаются. Многие из местных имеют кучу денег, а другие – по уши в долгах. В общем, этот остров – не подарочек, скажу я вам.

Шхуна подходила к пристани. С одной стороны на берегу возвышались остатки форта, увенчанные пушкой, которая по-прежнему была нацелена на приближающиеся суда.

– Приходилось отражать набеги пиратов, – сказал мужчина, обращаясь к Марджори и желая похвастаться своими знаниями. – Такая пушка выглядит маленькой, но может причинить большой ущерб. Некоторые плантаторы держали у себя на крышах такие же, чтобы отбиваться от восставших ниггеров. Это может случиться и сегодня. А если так, крови прольется много. Будем надеяться, вас здесь не будет, когда это случится.

Его слова омрачили ясное утро.

– Да, остров видел много крови.

Фрэнсис прикрыл глаза от солнца. Крутые улочки, весь город расположен на склоне горы. В центре – треугольная площадь. Он увидел аркады и кованые балконы: напоминание о Франции.

Кто-то бросал в воду монетки. Два чернокожих мальчика прыгали с дока и доставали их. Коммивояжер засмеялся и стал рыться в кармане.

– Дети ниггеров умеют плавать! Что ж, прощайте, приятно отдохнуть. Единственное, что здесь хорошее – климат. Постоянный бриз. И до июня не будет дождей. Но вы уже к тому времени уедете.

– Не очень-то радостную картину он нарисовал, – сказала Марджори.

Внизу у сходней цветной мужчина приподнял соломенную шляпу.

– Мистер Лютер? Мистер Герберт прислал автомобиль. Он передал: Добро пожаловать на Сен-Фелис, – и просил извинить его – сегодня день сбора бананов. Вас ждут к ланчу.

Наполовину резкий, наполовину сладкий запах ударил Фрэнсису в лицо. В нем была томность, он нес в себе запах цветения, смешанный с запахом морской соли и смолы. Сердце его учащенно забилось.

Сколько поколений со времен первого Франсуа родилось на этой земле? «В лето 1673 от Рождества Христова…»

Он растерялся от нахлынувших на него чувств.

– Конечно, – в третий раз с момента их приезда начала Джулия Тэрбокс, – вы знали, что свадьба Джулии будет сегодня.

– Мы думали, что она состоится в следующем месяце, – сказала Марджори.

Она была возбуждена, что было на нее совсем не похоже: вывести ее из равновесия было не так-то легко. Но Джулия это умела.

– Мне казалось, я написала Терезе, что мы перенесли день. В конце концов неважно, раз она не приехала. Конечно, просто восхитительно, что вы здесь, – она отодвинула свой стул и все поднялись из-за стола. – Напитки ждут нас на террасе. Там прохладно.

Ярко-зеленый луг, на который выходила терраса, казался ненастоящим. Позади клумб, за низким белым забором паслись пять или шесть лошадей.

– О, как мило! – произнесла Марджори.

– Правда? У Лионеля тоже хорошо, но по-своему. У них вид на море. Он и Кэт очень жалели, что не смогли поехать на вашу свадьбу, но она не выдержала бы такого путешествия после выкидыша. – В голосе Джулии затем появилась нотка недоумения. – Не понимаю, как за столько лет Тереза ни разу не захотела приехать сюда? И пропустить свадьбу сестры? Мы же смогли приехать на вашу! Более того, вы знаете, меня даже не было там, когда она выходила замуж. Я не знаю… дедушка отправил ее за границу, а следующее, что я узнала, было ее замужество. Она была еще совсем девочкой. Не знаю, – никто не сказал ни слова, и Джулия, просияв, всплеснула все еще красивыми руками. – По крайней мере, сегодня здесь будет настоящий праздник! Знаете, здесь, в семейном кругу я могу сказать, что это похоже на сон. Джулия выходит замуж за сына лорда Фрейма! – она вздохнула, затем повернулась к Фрэнсису и прямо спросила, – значит, твой отец потерял все? Сказать по правде, я удивлена, что это не произошло гораздо раньше.

Герберт Тэрбокс кашлянул:

– Не слишком ли сильно сказано, Джулия?

– Правда, есть правда.

– Не всегда легко услышать правду, – твердость в голосе Герберта удивила Фрэнсиса, за ланчем тот все время поддакивал Джулии. – В моей жизни было всякое. Женщины не знают, что значит борьба за существование. Это не просто добывание денег, это постоянное напряжение. И так необходима удача… Вот что я тебе скажу, Фрэнсис. У тебя наверняка есть вопросы по поводу продажи той собственности. Я бы хотел показать тебе бумаги, чтобы ты убедился, что каждый акр куплен у твоего отца по самой высокой цене.

– У меня нет никаких сомнений на этот счет, дядя Герберт.

– Не понимаю, почему я ничего об этом не знала? – пожаловалась Джулия.

– Потому что Ричард попросил, чтобы все операции остались между нами. Какие у него были на то причины, я никогда не спрашивал, – он обратился к Фрэнсису, – я купил все это для своего сына, для Лионеля. Я собираюсь отойти от дел. Я четверть века занимался сахаром и бананами. Достаточно долго. Пусть теперь сахар и бананы поддерживают меня. Через год в это время, а может и раньше, у нас с Джулией будет небольшое местечко в Суррее. Будем разводить розы, зимой – своя квартира в Лондоне рядом с молодой Джулией, а возможно, и в Каннах. Кто знает?

– Вы много работали и заслужили отдых, – сказал Фрэнсис. От него, казалось, ждали именно таких слов.

– Вы не знаете, как много. Великая депрессия началась в Вест-Индии. В 1923 году сахар стоил больше двадцати трех фунтов за тонну. А в 1934-м – пять фунтов. Начался голод и восстания, пожары и убийства. Потом появились профсоюзы. Не стоит обвинять рабочих, это было неизбежно. Но они вцепились в нас и сделались слишком сильными. Последние десять лет… – он покачал головой. – А еще природа. Наводнения. Ураганы, – он щелкнул пальцами, – сырость, вредительство. Главное, нужно разнообразить экспортные культуры. Я засадил большие участки какао. Лионель выращивает хлопок и аррорут. У него получается лучше, чем у меня. Это правда, поэтому я и передаю все в его руки. Он здесь родился и знает местную жизнь, как свои пять пальцев. Так же, как его жена.

– Кэт похожа на мужчину, – резко сказала Джулия. Герберт рассмеялся:

– Едва ли! Ты имеешь в виду, что Кэт понимает в сельском хозяйстве. Она помогает наряду с работниками и этим очень поддерживает Лионеля.

– Хорошо, что он крепко держит поводья, – сказала Джулия, – а то бы она все раздала работникам.

– Знаешь, она мне немного напоминает твою Ти.

– Ти? Чепуха! Ти всегда была спокойной и тихой. А Кэт обо всем имеет свое мнение.

Герберт немного помолчал.

– Я имел в виду, что они обе очень заботятся о животных и обо всем, что растет. Я запомнил Ти такой.

– Ты ничего не знаешь о Ти! Что ты можешь знать? Если уж на то пошло, я сама о ней очень мало знаю.

Марджори и Фрэнсис переглянулись. Герберт сменил тему разговора.

– Так ты, Фрэнсис, хочешь продать Элевтеру?

– Родителям нужны деньги.

– Я должна была предвидеть, – заметила Джулия, – что твой отец сделает состояние на деньгах с этих земель, вкладывая их в промышленность.

– Между тем, – сухо произнес Фрэнсис, – он вложил их в предприятие, которое не дало прибыли.

Бедный отец! Какое счастье, что не он сидит здесь лицом к лицу с Джулией!

– Непростая задача, – сказал Герберт. – Поместье плохо расположено, до него очень неудобно добираться. Как душеприказчик старого Верджила, я в свое время поломал над этим голову. Сначала я сдавал его парню, который думал, что сможет получить с него прибыль, но у него ничего не получилось и он вернулся в Англию. С тех пор оно заброшено, – он встал и прошел в другой конец террасы. – Иди сюда, Фрэнсис. Посмотри туда. Тридцать три тонны сахара с акра ежегодно. Это стало возможным благодаря механизации. А при Верджиле у мельничных колес зубцы были из гваякового дерева. Старик не вложил в модернизацию и десяти центов. Вот почему поместье будет трудно продать.

Фрэнсис вздохнул:

– Получу, что смогу. Кое-что я хочу отложить для своей матери и Маргарет. Вы видели Маргарет, поэтому знаете, что деньги необходимы.

Герберт положил руку Фрэнсису на плечо:

– Ты хороший сын. Поговори с Лионелем после свадьбы. Он тебе поможет.

– Марджори, если ты не привезла ничего подходящего, я могу подобрать тебе что-нибудь, – сказала Джулия. – Мы почти одного размера.

– Спасибо, думаю, что я обойдусь.

– Не сомневаюсь. Такие вещи я вижу сразу. Мне нравится твоя жена, Фрэнсис. Она нашей породы. Жизнь на острове, – продолжила Джулия, когда они поднимались по лестнице, – очень изменилась, особенно после войны. А до этого вы бы и не помыслили пойти на прием к губернатору не в костюме. Или даже на обед к друзьям. Но моя бабушка рассказывала мне о настоящей элегантности! Не Европа, а термальные курорты на Невисе были законодателями мод для лондонцев! Они проводили всю зиму в отеле «Бат». Ну разумеется, это было сто лет назад. Что ж, все меняется и мы меняемся тоже. Однако сегодня вы встретитесь со старейшими семьями острова. Хорошо бы Джулия уже приехала, четыре часа, она вымотается до церемонии…

Ее голос все еще звучал на лестнице, когда Марджори и Фрэнсис закрыли дверь своей комнаты.

– Да, – сказала Марджори, – ну и характер у твоей бабушки!

– И это все, что ты можешь сказать?

– А Герберт, пожалуй, очень мил.

– Да, он особый человек. Не представляю, как он ее выдерживает, но, кажется, он ничего не имеет против.

– А меня заинтересовала ее невестка. Джулия ее явно недолюбливает.

– Если она похожа на мою мать, как говорит Герберт, я понимаю, почему. Огонь и вода.

Марджори села и начала разуваться:

– Странно все-таки, что твоя мать никогда обо всем этом не рассказывала, когда это так захватывающе. Действительно, потрясающе, ты так не думаешь? Слуги! Я не считала, но видела, по меньшей мере, пятерых. И мне так понравилось, что горничные ходят босиком, а тебе? Твоя бабушка показала мне кухню, устроенную так, чтобы жар не шел в дом, – она провела расческой по волосам. – Этот дом был свадебным подарком невесте в 1778 году, ты знал об этом? Мрамор для полов доставили из Италии, а серебро и фарфор…

Фрэнсиса удивил ее восторг:

– Тебе хочется такой же дом?

– Да, если бы ты мог перенести его в Коннектикут или куда-нибудь еще. Этот остров так далеко отовсюду. Я не смогла бы здесь жить, – она достала из шкафа платье и держала его перед собой. – Дорогой, это подойдет для торжества? По счастью, в последнюю минуту я положила его в чемодан. Ну как?

Он посмотрел на нее. Она была само совершенство. Он никогда не привыкнет к тому, что она принадлежит ему, никогда не поверит этому чуду.

– О да, подойдет, разумеется, подойдет, – его голос прервался. – Пожалуйста, откинь покрывало.

– Фрэнсис! У нас же нет времени… Он посмотрел на часы:

– У нас есть полтора часа. Убирай покрывало.

 

Глава 8

В доме губернатора оркестр играл «Сказки Венского леса», на серебряных подносах разносили шампанское в высоких узких бокалах.

– Какое удовольствие видеть поданное должным образом шампанское, – воскликнула Джулия. – Ненавижу низкие бокалы, они годятся только для шербета.

– Фантастика, – прошептала Марджори. – Трудно во все это поверить, правда, Фрэнсис?

– Вы должно быть Фрэнсис и Марджори, – раздался голос, их рук коснулись, руки в длинных лайковых перчатках. – Я – Кэт.

Фрэнсис посмотрел сверху вниз на маленькую девушку с веснушчатым лицом. Темно-рыжие волосы рассыпаны по плечам. Слишком много волос для такой маленькой фигурки. Большие глаза с очень яркими белками смотрели внимательно и весело.

Позади нее стоял Лионель:

– Насилу нашли вас в этой толпе. Вы – Марджори. Я всегда знал, что ты найдешь себе потрясающую жену, Фрэнсис.

Он окинул Марджори взглядом – с головы до ног.

– Так же, как ты, – с должной галантностью отозвался Фрэнсис.

– Не могу поверить, что мы приехали только сегодня утром! Другой мир! – вступила Марджори.

– Моя жена просто расцветает от подобных впечатлений, – с нежностью отметил Фрэнсис.

– Жаль, что у меня не три пары глаз. Свадебное платье! Я думала, что мое – это нечто, но тут!..

– Это мое, – сказала Кэт. – Моя свекровь переделала его для Джулии. У моего отца не было денег, поэтому мама Тэрбокс купила его для меня в Париже. Оно весит тонну, а атлас прилипает к спине. Джулии повезло, что сегодня прохладный вечер.

– А я весь мокрый, – объявил Лионель. Склонный к полноте крупный мужчина, он выглядел ненамного моложе своего отца. – Давайте найдем столик, пока их все не заняли.

Потоки цветов струились из каменных жардиньерок в саду, цветы лежали вокруг серебряных подсвечников на столах. Лионель подвел их к столу, где уже сидели два или три человека, и представил их.

– Миссис Лоренс и мисс Лоренс, мистер и миссис Прентис, из Лондона. Отец Бейкер. Мой племянник, Фрэнсис Лютер и его жена, Марджори Лютер.

– Вас скорее можно принять за братьев, чем за дядю и племянника, – заметил отец Бейкер. – Хотя не скажешь, что внешне вы похожи.

– У нас всего четыре года разницы.

– Так вы приехали специально на свадьбу? – спросила одна из дам, поддерживая беседу.

– Мы не знали, что свадьба будет сегодня. Фрэнсис приехал сюда по делам, – объяснила Марджори.

Марджори ответила на вопрос слишком подробно, и это почему-то задело Фрэнсиса, ему вовсе не хотелось пускаться в объяснения. Лионель наклонился к Фрэнсису.

– Отец говорит, что ты хочешь продать Элевтеру?

– Да. Ты случайно не хочешь купить ее?

– Я? Нет, нет! У меня есть все, что нужно. Но кто-нибудь возьмет, если ты недорого запросишь.

– Я так и собираюсь сделать.

– Верджил отстал на пятьдесят лет. Правда, Элевтера не подходит для сахара. Мне непонятно, почему первый владелец в нашей семье купил ее. Обычно колониальные поместья располагали около гавани или прокладывали к ним хорошую дорогу. Наверное, оно значило что-то особенное для старого пирата. И для Верджила, без сомнения, тоже. Он любил это место.

– Оно прекрасно, – вставила Кэт. – Как поэма, как мечта.

– Мечта! – воскликнул Лионель. – Боже милосердный!

– Есть гравюра восемнадцатого века, изображающая Элевтеру, – сказала Кэт, не обращая на него внимания. – Дом вдалеке, а на переднем плане – подвода с сахаром, которую везут шестнадцать волов, восемь впереди и восемь сзади. Это делалось, чтобы не перевернуться при спуске с горы.

– Кэт – большая любительница истории, – объяснил Лионель.

– Я тоже, – заметил Фрэнсис.

– Тогда вы должны посмотреть эти гравюры, – сказала Кэт. – Есть еще одна – с оленем. Здесь когда-то жили самые разные необыкновенные существа.

Кэт улыбнулась. Щербинка между передними зубами придает ее улыбке добродушие, подумал Фрэнсис, но не слишком украшает ее.

– Кэт еще любит музыку, – сказал Лионель. – Не может жить без своего пианино. И это не все. Скачет на лошадях, как ветер, управляется с парусной лодкой и в довершении всего занимается благотворительностью в негритянских поселках.

Улыбка сошла с лица девушки.

Почему он так с ней обращается? Фрэнсис посмотрел на Марджори, которая всегда умела найти выход из неловкой ситуации. Но Марджори была занята разговором с англичанкой и пожилым джентльменом, присоединившимся к их группе.

Заговорил отец Бейкер:

– У Кэт беспокойная совесть, она очень помогает мне во многих делах.

– Со всем уважением, отец мой, – сказал Лионель. – Я могу только подтвердить ваши слова, – он сглотнул слюну. – Вопрос в том, как далеко и в каких размерах заключается ее помощь. Если вернуться в семидесятые годы прошлого века, мой дед предвидел многое из того, что заботит нас сегодня. Он всегда говорил, – он огляделся и понизил голос, – что неприятности начнутся со смешением крови, когда таких будет достаточно много. У них будет ум белых и темперамент черных. Достаточно будет малейшего толчка, чтобы они уничтожили всех нас.

– Думаю, вы преувеличиваете, – сказал отец Бейкер.

– Думаю, нет. О, я думаю, что у нас тут будет коммунизм, во всяком случае, не скоро. Они сейчас заняты Ямайкой и Тринидадом. Но посмотрите, они хотят голосовать по принципу «один человек – один голос», а это станет большой ошибкой, если позволить людям, не имеющим собственности, распоряжаться общественными деньгами. Между прочим, встревожен даже средний класс, образованные полукровки! И не говорите, что это не так, даже если сами они об этом не говорят. Возьмите, например, доктора Мибейна, он весьма богатый человек… Кстати, вот он, спускается по ступенькам.

Фрэнсис увидел мужчину с достаточно светлой кожей. Он сходил вниз с чувством собственного достоинства, рядом с ним шла женщина с таким же цветом кожи в элегантном платье.

– Совершенно справедливо, – отметил отец Бейкер. – Вам нечего опасаться доктора Мибейна.

– По счастью, нет. Его сын, – повернулся к Фрэнсису Лионель, – делает блестящую карьеру.

– У него большие способности, – сказал отец Бейкер, – он был моим учеником.

– Он получил юридическую степень и, говорят, откроет собственное дело. Бог знает, что нас ждет. Может быть, все и обойдется. А пока я, по меньшей мере, в растерянности.

– Ты колониалист, – отчетливо произнесла Кэт. – Ты ошибся веком и мне тебя жаль.

Рассмеявшись, Лионель потрепал жену по щеке и поднялся:

– Прошу меня извинить, мне нужно кое с кем поговорить. Немного политики. До встречи, – он поклонился Фрэнсису, – не воспринимайте священника слишком серьезно. У него много разных идей: то ли демагог, то ли подстрекатель.

– Боюсь, – заметил отец Бейкер, когда Лионель ушел, – что мы утомили вас нашими делами, мистер Лютер. Мы тут на острове привыкли думать, что много значим, а на самом деле мы такие маленькие.

– Нет, – упрямо сказала Кэт, – мы важны. Мы – микрокосмос и отражаем происходящее во Вселенной.

В этот момент Марджори избавилась от пожилой английской пары и повернулась к ним:

– Скажите, Кэт, а вы когда-нибудь жили в старом поместье?

– В очень старом. Оно называется «Причуда Джорджины».

– У места с таким названием должна быть своя история.

– Да, у него есть… история. Построивший его был богатым человеком. Своих сыновей он послал учиться в Англию, как это было принято. Один из сыновей вернулся с невестой, Джорджиной. Она была очень молода и, говорят, совсем не хотела жить в таком отдаленном месте. Она боялась рабов и не зря – они изнасиловали и убили ее во время восстания. В ту ночь было сожжено десять домов, а их владельцы перерезаны.

– Боже мой! – дрожа воскликнула Марджори.

– В нашем доме есть портрет, мы считаем, что это она. Подражание Гейнсборо. Молодая девушка в платье по щиколотку, в черных кружевных туфлях, с маленькой собачкой.

– У меня мороз по коже, – призналась Марджори.

– Вы себе это представили, да? Душная ночь, все спят, она лежит на большой кровати, а в окно лезут рабы с мачете. И с факелами, чтобы поджечь дом.

– Какой ужас! – выдохнула Марджори.

– Да. И, тем не менее, это можно понять. Она была одним из ваших предков, Фрэнсис. Конечно! «Причуда Джорджины» была поместьем Фрэнсисов! Она должно быть ваша прапра – не знаю, сколько – бабушка. Или тетка.

Стало совсем темно, сгустились фиолетовые сумерки. Где-то неподалеку в пруду оживились лягушки. Два мальчика пододвинули стулья к отцу Бейкеру и заговорили с ним о крикете. Молодая женщина напротив Марджори сообщила об аукционе, на который была выставлена обстановка поместья во французском стиле. Фрэнсис посмотрел на часы. Уходить еще рано. Но позади был длинный день, и он внезапно почувствовал усталость. Марджори и та женщина говорили теперь об автомобилях, а может, о сигарах. Лягушки и оркестр заглушали слова.

Кэт Тэрбокс зажгла сигарету. Надо, наверное, развлечь ее разговором, поскольку мужчина с другой стороны был занят кем-то другим.

– У вас есть дети? – спросил он и тут же похолодел, поняв какую допустил оплошность: забыл, что именно из-за ее выкидыша они не смогли приехать на их с Марджори свадьбу.

– Нет, – спокойно ответила она. Тогда он сказал:

– Кажется, вы очень много времени уделяете общественной деятельности? – О Боже! Все хуже и хуже, он говорит совсем не то.

Она ответила вопросом на вопрос:

– А чем вы занимаетесь?

– Работаю с ценными бумагами в компании отца.

– Ах да, я помню. Вам нравится?

– Не особенно.

Он удивился своему ответу, потому что весь последний год ему казалось, что его вполне устраивает эта работа.

– Почему же тогда вы этим занимаетесь?

– Не знаю. Привык. Так, наверное.

– Во всяком случае, честный ответ.

Он лихорадочно придумывал, о чем бы еще поговорить.

– Как называется дерево, под которым мы сидим? У него необыкновенные корни. Никогда не видел ничего подобного.

– Это баньян. Из Индии. Почти все на этом острове откуда-нибудь завезено. Попугаи и сахарный тростник, кофе, бананы…

– Бананы не местное растение?

– Нет. Их впервые увидел в Индии Александр Македонский. Европейцы завезли их в Новый Свет. У них длинная история, а укоренились они здесь. Как я, как все мы.

– Вы так поэтично говорите, – сказал Фрэнсис. Ему показалось, что на лбу у нее появилась морщинка, он быстро добавил, – я не хотел вас обидеть. Я сказал о вашем воображении. Вы, может, и не подозреваете о нем.

– Ну что вы, Лионель постоянно говорит, что я уношусь прочь на крыльях мечты.

– Что это вы тут обо мне говорите? – поинтересовался Лионель, появляясь у столика.

– Ты ведь всегда говоришь, что я не реалистка, верно?

– Бог мой, как туманно ты выражаешься. Но в этом и состоит женское очарование, не так ли, Фрэнсис?

– Я могу тебе сказать, пожив в браке четыре года, тоже самое, – ответил Фрэнсис, одаривая Лионеля светской улыбкой, которой ему пришлось научиться, поскольку после женитьбы он стал бывать в свете. Переведя взгляд на Марджори, он улыбнулся уже искренне. Ему было неуютно в тяжелой атмосфере противоречия и он внезапно почувствовал благодарность за свой гармоничный брак. Он дотянулся и взял жену за руку.

– У меня затруднение, – сказал Лионель. – Парень, с которым я только что говорил, улетает, как оказалось, завтра днем. Поэтому утром мне придется заняться деловыми переговорами. А я планировал отвезти вас в Элевтеру. Я понимаю, что вы хотите как можно скорее покончить с этим и вернуться домой.

– Ничего страшного, – быстро ответил Фрэнсис, – если вы поможете нам с автомобилем и скажете, куда ехать, мы справимся сами.

– Вы не сможете найти дорогу самостоятельно.

– Я отвезу вас, – предложила Кэт.

– Это займет у вас целый день! – запротестовала Марджори.

– Меня это не пугает. Я заеду за вами в половине девятого.

Крытый брезентом «джип», подпрыгивая на ухабах, спустился по дороге.

– «Джип» – лучшая машина для здешних дорог, – сказала Кэт и, увидев белые сандалии Марджори, заметила, – Вы испортите их или сломаете лодыжку. У вас есть что-нибудь еще?

– Только кроссовки для тенниса. Но с платьем они будут смотреться нелепо.

– Наденьте их. На вас никто не собирается смотреть, – и почувствовав, что ее слова могли показаться грубыми, искренне добавила, – я совсем не хотела сказать, что вы не заслуживаете взглядов.

Сначала дорога шла близко от берега моря. Рыбаки возились с сетями. На камнях возле бухт, где встречаются соленая и пресная вода, сушилось белье. Голые ребятишки играли около ветхих лачуг. Вскоре дорога повернула вглубь острова и пошла в гору, сахарный тростник сменился банановыми деревьями. Внизу сквозь листья проглядывало море, тихое и сияющее под утренним солнцем. С горы спускались груженые ослики. Женщины, несшие на головах тяжелые корзины, уступали автомобилю дорогу.

– Восхитительно! Необыкновенно! – восторгалась Марджори.

– Вы находите? – несколько сухо отозвалась Кэт. То там, то здесь от дороги отходили аллеи, ведущие к большим белым домам.

– «Поместье Анны» – назвала один из них Кэт. – Здесь живут друзья Герберта и Джулии. Они разводят лошадей. Вернее, он разводит лошадей, а она играет в бридж. Не то чтобы я была против бриджа, я и сама неплохо играю, но мне кажется, что в жизни можно заняться чем-нибудь более стоящим.

С заднего сиденья Фрэнсис видел лицо Кэт, повернутое к нему на три четверти. Все, о чем она думает, тут же отражается у нее на лице, подумал он. Некоторое время они молчали.

Словно вспомнив об обязанности развлекать гостей, Кэт заговорила:

– Посмотрите на те горные пальмы, вон там, у них гладкие стволы и совсем немного листьев на верхушке. Тут есть узкие ущелья, где можно найти разные окаменелости и ракушки с коралловых рифов. Когда-то здесь был только океан.

Красное дерево и бамбук склонялись над узкой дорогой. Густая листва тропического леса совсем не пропускала солнца.

– Через такие заросли, наверное, не пробраться, – поежилась Марджори. – Мне даже жутко.

– Здесь есть дорожки. Сюда пробираются местные жители и ловят здесь попугаев, хотя это и запрещено законом. Их тайно вывозят в чемоданах, большинство из них гибнет в пути. Какая жестокость! Я просто из себя выхожу, когда думаю об этом, – со страстью сказала Кэт.

Дорога постепенно пошла вниз. Они проехали маленькую деревушку, на склоне горы виднелись обработанные куски земли, паслись овцы и коровы.

Они проехали еще немного и внезапно Кэт остановила машину:

– Вот, Элевтера.

Перед ними на открытом пространстве стоял длинный белый дом. Позади него возвышалась гора, перед ним в величественном молчании расстилалось мерцающее море.

– Край света, – тихо произнесла Кэт.

Она отпустила тормоз, и машина двинулась. Узорные ворота распахнуты, длинная пальмовая аллея заросла травой. Изящная арка над дверью разрушилась, а окна закрыты ставнями. Дорожки затерялись в высокой – по колено – траве. Упадок, подобный разрушительной болезни.

С минуту они смотрели на открывшуюся им картину. Потом Марджори спросила:

– В этом доме выросла твоя мать?

Фрэнсис кивнул, будучи не в состоянии говорить. Он не ожидал, что будет настолько потрясен, почувствует такую боль. На этой террасе сидели и разговаривали, по этой дорожке подъезжали гости, их встречали цветы и дружелюбный лай собак. Все было полно жизни.

Глаза у него увлажнились и, чтобы никто этого не заметил, он вышел из машины.

Они вошли в дом. В просторном холле все деревянные детали были отполированы и украшены резьбой. Лестничные перила были сделаны в виде спирали, а вместо шаров на балясинах красовались ананасы. Стены были обшиты резными панелями. Через открытую дверь в помещение проник солнечный луч, и в теплом воздухе заплясали пылинки.

– Уменьшенная копия Драммонд-холла, – заметила Марджори.

– Эти большие дома строились на один манер, – ответила Кэт. – А вот здесь библиотека. Красное дерево, и очень дорогое. Оно выглядит особенно красиво, когда отполировано.

– С этой стороны нет шкафов! – воскликнула Марджори. – Работа сделана только наполовину! Как странно.

Фрэнсис почувствовал, что должен сказать веское слово практического свойства:

– Взгляните, здесь протекает крыша, – и добавил с сомнением, – как вы думаете, нужно ли ее отремонтировать прежде, чем выставлять дом на продажу?

– Я считаю, что мы не должны вкладывать ни цента, – заявила Марджори. – Во-первых, у нас нет денег. Просто пометим: продается «как есть».

– Странно, что это место не разграблено, – заметил Фрэнсис.

– Здесь люди верят в нечистую силу, – сказала Кэт. – Деревенские жители считают, что существуют духи и ведьмы. Вы слышали о сказках Ананси?

– Да, – ответил Фрэнсис. – Старые сказки, пришедшие из Африки.

– Потрясающее невежество, в наше-то время, – фыркнула Марджори.

– Совсем не потрясающее, если учесть их образ жизни, – сказала Кэт. В голосе прозвучала нотка нетерпимости.

Она в самом деле слишком нетерпима, подумал Фрэнсис. В то же время, она права – местные деревни так убоги. Что могут знать эти люди?

– Осмотрим поместье? – предложила Кэт. – Здесь можно было проехать вокруг, но сейчас дороги стали непроходимыми для автомобиля.

– А как вы ориентируетесь? – спросила Марджори.

– Я бывала здесь в детстве. Мой дедушка знал Верджила Фрэнсиса.

– Вы знали моего прадедушку? – изумленно спросил Фрэнсис.

– Не очень хорошо. На Сен-Фелисе все друг друга знают и имеют представление о родственных связях. А знаете, мне кажется, что вы похожи на него. Он был высоким, и нос у него был такой, как у вас, – произнесла она, разглядывая Фрэнсиса. – Забавно, какие, казалось бы, незначительные вещи помнишь о человеке через столько лет.

Марджори обнаружила сахарную мельницу или скорее ее развалины. Верхний слой черепицы был сбит, куски ее валялись в высокой траве. Тут же лежал огромный заржавевший котел.

– В нем варили похлебку из маниоковой муки для рабов, – сказала Кэт. – Смотрите, здесь на замковом камне выбито «Т.Ф.»; «Ф», естественно, Фрэнсис, а кто был «Т» – не знаю… Поставлен год – «1727».

Марджори ушла вперед, не обращая особого внимания на детали. Фрэнсису, напротив, хотелось все рассмотреть, почувствовать вкус, помечтать. Ему даже показалось, что он слышит топот ног, голоса, звук работающего механизма.

– Здесь должно быть был дом, – позвала Марджори. – Остался фундамент.

– Это дом надсмотрщика, – крикнула в ответ Кэт. – Он жил здесь вместе со счетоводом. А дальше стояли бараки рабов. На таком участке их помещалось до пятидесяти.

Внезапно в траве кто-то зашевелился. Несколько коз появились из травы, посмотрели на чужаков и возобновили трапезу.

– Они одичали, – заметила Кэт.

– Они едят что-то похожее на кактусы, – удивилась Марджори.

– Так и есть. Это растение называют «Турецкая голова», и едят его только козы.

Фрэнсис стоял неподвижно. Я хочу все прочувствовать. Гудение пчел. Дуновение ветра. Козы, шуршащие травой.

Истома, тоска и печаль окутали его. Вслух он произнес:

– Грустно. Грустно.

– Ничуть! Все держалось на труде рабов, – резко сказала Марджори.

– Конечно, я не об этом. Я хотел сказать – он осекся.

Голос Марджори звучал громко и ясно:

– Они заслужили то, что получили. Помимо владения другими людьми, они были ужасающе некомпетентны. Они истощили почву, тратили больше, чем имели, и привели все в упадок. Может, вернемся в дом?

Они сели на ступеньках террасы. Далеко внизу поблескивала серебристая речка. На берегу маленького заливчика видны были деревья, наклоненные океанским ветром в сторону суши.

– Здесь встречаются Атлантика и Карибы. Если вы страдаете морской болезнью, то лучше не ходить здесь под парусом, – предостерегала Кэт.

Марджори вскрикнула и вскочила. Маленькая змейка переползла то, что осталось от садовой дорожки, и скрылась в траве.

– Она неопасна, – успокоила Кэт.

– На острове нет ядовитых змей? Я слышала, что есть такие, от укуса которых погибаешь за минуту.

– Раньше были такие. Около пяти футов в длину. Они прятались в связках бананов, и от их укуса действительно можно было умереть через несколько минут. Когда я была маленькой, они еще водились, но теперь их больше нет.

– Мне все равно страшно, – сказала Марджори. – Давайте поедем. Или ты, Фрэнсис, хочешь еще что-нибудь посмотреть?

– Я хотел бы уточнить, какие достоинства этого места я могу подчеркнуть при продаже?

Кэт развела руки:

– Его достоинства перед вами.

Он взглянул на нее. Она была очень серьезна.

– Да, – мягко согласился он, – красота. Красота этой горы.

– У тебя будут покупать не красоту, – сказала Марджори. – Я захватила карандаш и бумагу, давайте сделаем пометки, – она повернулась к Кэт. – Вы знаете, как вести такое хозяйство. Что бы вы сделали, если бы оно принадлежало вам?

– Я бы начала с посадки деревьев. На высоких местах леса почти не осталось. И так повсюду на острове. Результат недальновидной деятельности. От этого происходит эрозия почвы, засухи и наводнения. Мы пытаемся обучать мелких фермеров.

– Бьюсь об заклад, без особого успеха, – произнесла Марджори.

– На это требуется время, – ответила Кэт.

Фрэнсису было неуютно. Женщины, определенно, невзлюбили друг друга. Непонятно почему… и что с этим делать.

Кэт продолжала:

– После этого я бы посадила бананы. И немного сахара, потому что для него требуется много техники. Я бы развела крупный рогатый скот, овец, ну и фрукты. И не только на экспорт. Здесь огромная нехватка продуктов питания. Вы знаете, что этот маленький остров даже не может себя прокормить? Какой позор! Дети пьют импортное консервированное молоко, если вообще пьют! Позор!

Марджори холодно наблюдала за ней:

– Пожалуйста, продолжайте. Я записываю.

– Я бы посадила какао. На этой стороне острова много дождей, а это как раз подойдет. Используйте бананы как временную защиту, когда сажаете молодые растения какао. И кокосы. В городе есть фабрика по производству копры. Из кокосового молока женщины делают масло для приготовления пищи, а отжимки идут на корм скоту. Еще есть маис, мускатный орех. Это можно выращивать на экспорт. Я помогала вам?

Марджори быстро писала:

– Да, спасибо. Хотя мне представляется, что тот, кто захочет купить это поместье вряд ли будет всем этим заниматься. Эти записи скорее всего бесполезны.

– Трудно сказать. Фрэнсис поднялся:

– Очень убедительно, Кэт. Может, вы уговорите и покупателя? У вас, кстати, никого нет на примете?

– Это будет нелегко. Обратитесь к «Аттербери и Шоу» в Коувтауне. Они занимаются недвижимостью. Поехали?

Несколько мгновений он стоял у машины, держась за дверцу, и смотрел на дом.

Кэт с любопытством посмотрела на него:

– Он заворожил вас?

– Это поэма, как вы и сказали.

Она улыбнулась в ответ, показывая щербинку между зубами. Не пойму, почему эта щербинка так очаровательна, рассеянно подумал Фрэнсис.

В их комнате в Драммонд-холле Марджори произнесла:

– Она тебе понравилась?

– Кто?

– Не прикидывайся, – со сладкой улыбочкой отозвалась она. – Кэт, конечно. Кто же еще?

– Ну конечно, она очень приятный человек. Она сделала все, чтобы помочь нам.

– Я не это имею в виду. Она понравилась тебе по-настоящему. Ты увлекся. Ты желаешь ее.

– Ты сошла с ума, – гневно сказал он.

– Это твой тип. Сильная и сексуальная, – сказала Марджори, снимая блузку. Над белой грудью темнел загорелый участок кожи в форме сердечка.

– Сексуальная? Да она даже не хорошенькая. Не очень.

– Она старше меня.

– На полгода!

– Они несчастливы, ты заметил?

– Я знаю. Мне жаль их.

– Да, она – твой тип. Просторы, животные. Такая же духовность. Она раздевала тебя глазами.

– Что? – закричал он.

– Да, когда рассказывала, как выглядел твой дедушка.

– Я не помню.

– Ты прекрасно помнишь! Она сказала, что у тебя дедушкин нос.

– Прадедушкин.

– Смотри-ка, помнишь!

– Прекрати, Марджори.

– Это правда, ты ее желаешь. Она начала переодеваться к обеду.

– Слушай, – сказал он, – давай-ка пошлем этот обед к черту. Я объясню тебе кое-что насчет желания.

В зеркале трюмо отражалась гибкая молодая женщина с выразительным ртом и умными глазами; мужчина, стоявший позади, был почти такого же возраста, но улыбался он улыбкой мальчика, стремящегося доставить удовольствие.

Неделю спустя Лионель показывал ему свои владения.

Он рассказывал о сахарном тростнике, о механизации, о не использованных еще возможностях, а Фрэнсис поймал себя на том, что хотя он с неподдельным интересом слушает своего дядю, думает он о том, насколько разные Лионель и Кэт, и, что совершенно непонятно, как они могли пожениться.

Когда они вернулись к дому, Лионель показал на двух пятнистых лошадей, пасшихся за забором:

– Питомцы Кэт. Она понимает толк в разведении лошадей, но этих двух она пестует, как комнатных собак. Наверное, из-за того, что у нее нет детей.

Фрэнсис промолчал.

– Доктора говорят, что она никогда не сможет иметь детей. У нее что-то там разладилось после выкидыша.

– Мне очень жаль, – сказал Фрэнсис.

– Кэт помогает мне. Она ведет бухгалтерские книги, объезжает плантации – лишняя пара глаз, – они спустились по ступенькам. – Я отвезу тебя к отцу. Я бы предложил тебе остаться пообедать, но Кэт в городе. Мне нужно встретить ее в половине первого.

Фрэнсис почувствовал легкое разочарование. Смешно!

– Ничего, вы и так уделяете нам столько времени. Со стороны Кэт было большой любезностью отвезти нас тогда в Элевтеру.

– О, она это любит! Она обожает показывать остров гостям. Она славная, – помолчав, несколько смущенно он добавил, – тебе могло показаться, что я был с ней немного грубоват тогда, на свадьбе… Я все понимаю, она болеет сердцем за всех и за все, но когда-нибудь это причинит ей неприятности. Я-то это понимаю, и злюсь, но ничего не могу с собой поделать.

Фрэнсису почему-то было неприятно слышать эти слова, и он неловко повторил:

– Вы так к нам добры.

– Все что нужно, только скажите. Если что-то беспокоит, просто скажите.

– О, все прекрасно, только Марджори волнуется, что ей не хватит нарядов.

– Никаких проблем. Пойдите к Да Куньи. Платья у него из Франции, Марджори может накупить себе одежды на два года вперед.

– Боюсь, так долго мы здесь не пробудем.

– Вы задержитесь дольше, чем думаете. Если только не хотите оставить все на попечение «Аттербери и Шоу».

– Я, наверное, так и сделаю. Но сначала все-таки попытаюсь продать сам, запрошу минимальную цену.

– Что ж, попробуй, – кивнул Лионель. И они вернулись в Драммонд-холл.

Мистер Аттербери проводил Фрэнсиса до двери.

– Мой человек быстро свяжется с нужными людьми. Могу вас заверить, мистер Лютер, что эта сделка дело решенное.

Фрэнсис поблагодарил его, скрестив украдкой пальцы. На улице его ждал взятый напрокат автомобиль, но ему почему-то не хотелось возвращаться к расписанной по часам жизни Драммонд-холла, и он пошел вниз по Причальной улице, мимо классического георгианского фасада «Барклай банка», к площади.

Был базарный день, и город кипел жизнью. Автобусы доставляли людей из деревень, босые женщины в соломенных шляпах были одеты в хлопчатобумажные платья неописуемых ярких расцветок. Дети всех возрастов бегали среди связок бананов, плодов хлебного дерева, рыбы и кокосов. Желтые собаки – все собаки здесь были, похоже, одной породы, хотя в них было намешано много кровей и эта смесь сама уже превратилась в породу – рыскали повсюду в толпе и дрались из-за еды.

Фрэнсис немного постоял, наблюдая оживленную картину, и свернул за угол. У сиротского приюта он остановился, чтобы послушать пение детей – в предыдущее воскресенье он слышал их на службе в соборе. Напротив приюта было кладбище. Он перешел улицу и ступил за ограду, но не пошел дальше, а, погрузившись в ощущение безмятежной радости, дослушал гимн и вернулся на тротуар.

Не слишком знакомый с городом, он свернул под аркаду. В густой тени фиговых деревьев стояли дома с узкими окнами и похожими на кружево железными балюстрадами. Их вполне можно было бы встретить в Париже на площади Вогезов. Он остановился на следующей маленькой площади, чтобы прочитать надпись на круглой бронзовой табличке, вделанной в мостовую. Она гласила: на этом месте 11 июля 1802 года был казнен через повешение Самуэль Вернон, член Совета Его Величества, за убийство своего негра-раба Плуто.

– Ужасная история, не правда ли?

Из-под большой соломенной шляпы ему улыбалась Кэт Тэрбокс.

– Этот зашел слишком далеко. Ему нравилось смотреть, как людей забивают до смерти. В конце концов не выдержали даже пэры. Его судили и повесили.

– Очень сложное общество! – потряс головой Фрэнсис.

– О да! Оно по-прежнему такое. А что вы делаете в городе?

– Брожу по улицам. А вы?

– У меня здесь маленькая контора. Семейная консультация. Да, я знаю, что пытаюсь вычерпать ложкой океан. Я заметила, вы подняли бровь.

– Да? Я не хотел.

Наступил момент, когда нужно было либо сказать несколько вежливых слов и расстаться, либо найти новую тему для разговора.

Фрэнсис произнес:

– Я думал о том, что следует купить подарки для родных. Я подумал, может быть, вы… может быть, вы что-нибудь посоветуете?

– Можно пойти к Да Куньи. Я не знаю, сколько вы хотите потратить.

– Умеренную сумму. Булавка или бусы.

– Тогда, идемте.

Они вернулись к базарной площади. Фрэнсис чувствовал себя очень заметным: рядом с маленькой Кэт он казался очень высоким.

Необходимо было поддерживать беседу:

– Я не знаю названий половины этих фруктов и овощей. Вот это, я знаю, капуста, а там что такое?

– Маниока. Это плоды тамариндового дерева, а это анона игольчатая. Вон тот плод по вкусу похож на банан, но его подают горячим. А это плоды хлебного дерева.

– Прямо как в фильме «Мятеж на Баунти».

– Правильно! Капитан Блай привез их с Таити. Дешевая пища для рабов, на ней вполне можно жить. Вот мы и пришли.

Красивая чернокожая девушка с длинными до талии волосами подошла к ним.

– Дезире, – сказала Кэт, – это мой друг… нет, мой племянник. Я его тетка по мужу, забавно, правда? Одним словом, это мистер Лютер. Он хочет выбрать подарки.

Помещение со сводчатыми потолками принадлежало, несомненно, восемнадцатому веку. Медленно кружившиеся под потолком вентиляторы – девятнадцатому. Сингапур, Сомерсет Моэм, подумал Фрэнсис. Таинственно поблескивали хрусталь, фарфор и серебро. Под стеклом в витрине лежали наручные часы, украшенные бриллиантами.

Он сделал несколько покупок. Быстро прикинув, сколько у него наличными, выбрал куклу для Маргарет (которой было уже двадцать четыре), три серебряных булавки для матери и двух сестер, сигары для отца, и они покинули магазин.

– Правда, красивая девушка? – спросила Кэт. – Рядом с ней я всегда чувствую себя такой незначительной. Африканская принцесса.

– Она красива, но у вас нет причин чувствовать себя незначительной рядом с кем бы то ни было, – автоматически вежливо отозвался он.

– Она замужем за школьным учителем. Ее отец – лидер рабочего движения, Клэренс Портер. Мой друг.

– Ваш и Лионеля? – уточнил Фрэнсис. Кэт безрадостно рассмеялась:

– Нет, конечно, не Лионеля.

– Как насчет ланча? – без перехода спросил он.

– С удовольствием.

– Тогда, называйте место.

– Есть только одно заведение, кроме загородных клубов. Гостиница Кейда на другой стороне залива.

Они попали со света в полумрак комнаты, отделанной красным деревом. Несколько человек сидели за столами среди темных портретов. Они снова вышли на свет и заняли столик у садовой стены.

Кэт сняла шляпу. Яркие волосы, освободившись, заструились вокруг веснушчатых щек, лаская подбородок. Он внезапно вспомнил слова Марджори, сказанные в спальне: о, да она раздевала тебя глазами. Ему сделалось жарко от неловкости.

Однако сейчас глаза Кэт были обращены на меню.

– Рыба здесь всегда хорошая. Абрекка, баллахоу, семга, грант…

– Я буду семгу. Единственное, что мне знакомо.

Они уселись поудобнее. На ее руке, лежащей на столе, он увидел кольцо с изумрудом, которого не замечал раньше. Кольцо было сделано со вкусом – сын своего отца, он понимал толк в таких вещах – но, казалось, не принадлежало именно этой женщине, настолько оно не вязалось с ее простым платьем, сандалиями, безвкусными манерами. На Марджори оно выглядело бы стильно. К сожалению, он не мог и, видимо, никогда не сможет позволить себе подарить ей подобное.

– Вы, действительно, избавились от Элевтеры? Гораздо быстрее, чем мы ожидали.

– Думаю, что да. Хотя, конечно, предстоит много бумажной волокиты.

– Значит, вы уезжаете.

– Мне нужно домой, но если потребуется всего одна-две недели, чтобы покончить с продажей, я полагаю, мне следует задержаться.

– Вы вернетесь.

– Это не такой уж близкий путь. Что вас заставляет думать так?

Она улыбнулась:

– Ваши связи приведут вас сюда. И ветра и облака над Морн Блю.

– Облака над Морн Блю. Я говорил вам, кажется, что вы выражаетесь, как поэт?

– А если серьезно, вы еще многого не видели. Рождество и ночь Старого года, то что вы называете кануном Нового года. Вам нравится калипсо?

Он кивнул.

– Вам нужно послушать музыку во время карнавала. Не ту, которую они играют для туристов в отелях. Все в масках. Костюмы – просто фантастические. А певцы тут же сочиняют песни; они могут сложить песню о вас, если попросите. На улицах не протолкнуться. А потом наступает среда Великого поста и все кончается, – она щелкнула пальцами, – вот так кончается.

– Что ж, может быть, когда-нибудь я увижу это.

– Как странно, что ваша мать, выросшая здесь, никогда не рассказывала вам об этом! Но возможно – задумалась Кэт, – у нее остались какие-то неприятные воспоминания. Не ладила с матерью…

– Если бы я слышал эти слова только один раз, – перебил ее Фрэнсис, – но я слышал их двадцать раз: как странно, что ваша мать никогда не рассказывала вам о Сен-Фелисе!

– Извините, – сказала потрясенная Кэт, – я не хотела совать нос не в свое дело, поверьте.

Он устыдился своей раздражительности:

– Нет, это я прошу прощения. Она покачала головой:

– Я действительно вторглась в личную жизнь, я знаю. Ужасная оплошность. Мне следовало бы откусить себе язык за слова о вашей бабушке.

– Не откусывайте. Мне она тоже не слишком-то нравилась, когда мы несколько раз встречались с ней до этого. Полагаю, что ее невесткой быть совсем нелегко.

– Она терпит меня, но с трудом. Это из-за моих предков. У меня великолепные предки, – она усмехнулась.

– Расскажите!

– В роду у меня с обеих сторон плантаторские семьи, которые с отменой рабства потеряли все. К тому времени, как я появилась на свет, денег просто не было. У моего отца было прекрасное образование, полученное, естественно, в Англии. Он был священником, хорошим другом отца Бейкера, который так сказать, присматривал за мной, когда умерли мои родители. Он прекрасный человек. И верит в труд.

Он хотел спросить, как случилось, что она вышла замуж за Лионеля, но, конечно, не смог.

И тут же она сказала, как если бы он и в самом деле задал этот вопрос:

– Лионель хотел жениться на цветной девушке. Он все еще любит ее. Но, естественно, это было невозможно. И поэтому он женился на мне.

– Понятно!

– Она, конечно, умолчала об этом, потому что это стыдно, хотя это и не ее вина. Так устроен мир.

– А как все узнали?

– Здесь все обо всех все знают. Большинство состоит между собой в родственных связях, если покопаться. Мы, например, поколений шесть назад породнились с семьей Да Кунья. Таким образом, в моей родословной один еврей, а остальные – шотландцы и французы.

Ему хотелось услышать больше, но она вдруг сказала:

– Я увлекалась генеалогией в молодости. Теперь у меня есть дела поважнее.

– В молодости! – насмешливо протянул он.

– Мне тридцать. Я говорила вам.

– Мне тоже.

– Вы выглядите старше. Думаю, так было всегда. Вы чувствуете себя ответственным за события, за людей.

– Так и есть, – задумчиво отозвался Фрэнсис.

Полуденный покой теплой рукой накрыл маленький сад. Когда они садились за стол, на ветках щебетали птицы. Сейчас же все погрузилось в тишину, не раздавалось ни звука, кроме плеска воды в каменном фонтанчике у стены.

… но, естественно, это было невозможно. И поэтому он женился на мне. Слова повторялись и повторялись в его голове.

– Я утомила вас своими разговорами? Фрэнсис вздрогнул:

– Утомили? Нет, пожалуйста, продолжайте.

– Лионель говорит, что я – склад бесполезной информации.

– Небесполезной для меня, – вежливо ответил Фрэнсис. – Скажите, а что это за странные деревья у той стены?

– Песочные деревья. В Англии пустые стручки наполняли песком и посыпали пергамент, чтобы просохли чернила. Теперь, когда вы узнали, вам стало легче?

– Намного! А вот еще: кто такие креолы?

– Так называют тех, кто родился здесь, но чистокровный европеец или чистокровный белый. Что еще вы хотите узнать?

– У меня сто вопросов, но в данный момент я наслаждаюсь рыбой.

… но, естественно, это было невозможно. И поэтому он женился на мне.

– Полагаю, вы путешествовали? – спросил он.

– Мы ездили за границу в свадебное путешествие. Лионель серьезно относится к работе, поэтому мы нечасто уезжаем в отдаленные края.

– А вы не чувствуете, что вам чего-то не хватает, что остров ограничивает вас?

– Нет. Люди в больших городах любят говорить о своей насыщенной жизни – концерты, балеты, театры, а станешь расспрашивать – никуда-то они не ходят. У меня есть коллекция записей – это моя главная причуда – и хорошее пианино. С книгами труднее. Книжный магазин у нас маленький, книги надо заказывать. Ждешь целую вечность.

– Был бы рад прислать вам книг, когда вернусь домой. Или, – поправил он себя, – это сделает Марджори, если вы дадите список.

– Очень мило с вашей стороны.

– Расскажите, чем вы занимаетесь, помимо чтения, игры на фортепиано, лошадей и… семейной консультации, так, кажется?

– Вы не смеетесь надо мной?

– Почему я должен смеяться?

– Некоторые смеются, вы знаете. Меня считают эксцентричной. Непрактичной, – она подперла подбородок руками, ногти у нее были недлинные, покрытые эмалью. – Но сама я считаю себя очень практичной. Вы видели, как живут здесь люди; если даже не брать моральный аспект, неразумно оставлять все, как есть. Наступит день, когда они просто не захотят мириться с существующими условиями. Такие, как Лионель, хотят, чтобы ничего не менялось, но даже ребенок понимает, что это невозможно.

– Что вы предлагаете?

– Мирно и постепенно изменять настоящее положение вещей. Нам нужны школы. Легкая промышленность и новые рабочие места. Жилищное строительство. Настоящая больница. Я пыталась убедить Лионеля начать строительство дороги. У него достаточно денег, вложенных в отели на Ямайке и Барбадосе. Он может осуществить это.

– Но не стал?

– Он дает обещания и ничего не делает. Как правительство.

– Вы чувствуете себя неудовлетворенной.

– Да. Вот почему я занялась общественной деятельностью.

Я чувствую, что должна что-нибудь делать. Учу родителей, как кормить детей. Занимаюсь трудными детьми. Они называют их «плохими», но все из-за того, что они растут без отцов.

Ее глаза собирали свет, словно призмы. Свет пробивался сквозь листву, и они меняли цвет от фиалкового до коричневого, а потом – от темного до пронзительно голубого.

– Мы также, – она смотрела прямо на Фрэнсиса, – учим их, как больше не иметь детей.

– Контроль над рождаемостью?

– Да. Вы не одобряете?

– Если люди не хотят детей, они не должны их рожать. Для блага детей, по крайней мере.

– Некоторые, и черные, и белые, просто в ярости. Они говорят, что я учу этому, потому что сама не могу иметь детей.

– Это злоба и глупость.

– Ужасно хотеть ребенка и не иметь его, – тихо сказала она, – но хуже, когда у тебя шестеро, которых ты не можешь накормить и одеть, – она поднялась. – Вы закончили? У вас еще есть дела, и у меня тоже.

Они подошли к его машине.

– Вы знаете, – сказал он, берясь за ручку дверцы, – у меня странное ощущение, что я здесь уже был.

– Deja vu. Бывает.

– Я всегда очень чувствителен к окружающему меня: комнатам, домам, улицам. И не потому, что они красивы или значимы. Я бывал в прекраснейших местах, которые оставили меня равнодушным, и где, я знаю, я был бы несчастлив. Но я шел по улице в маленьком городке и радость наполняла меня.

– Вы чувствуете это здесь? Радость?

– Да. Нелепо, учитывая, что я ничего не знаю о здешних местах.

– Эти места могут быть жестокими. Нужно очень любить их, чтобы примириться с этим.

– Вы говорили совсем другое, когда рассказывали о карнавале и музыке.

– У медали две стороны, – ответила она.

Со мной, определенно, творится что-то странное, думал он.

– Не уверена, что Марджори понравилось бы здесь, – сказала Кэт, – она городской житель.

Он подвел черту:

– В любом случае, это всего лишь мечты. Спасибо, что согласились пообедать со мной.

Он не сказал, передайте привет Лионелю. Когда он тронулся с места, она махнула рукой.

Это было невозможно. И поэтому он женился на мне. Он бы отдал все, чтобы узнать больше.

Черт! Как несправедлив мир!

Две недели прошли в ожидании ответа от возможного покупателя. Марджори играла в теннис и плавала. Фрэнсис поехал в Элевтеру, хотя в этом не было необходимости. Он сидел в одиночестве на ступеньках террасы, а зеленые ящерицы шныряли между колонн. Он смотрел на поля и горы. Посадить на высоких местах бананы, сказала Кэт Тэрбокс. Фруктовые сады. Скот на лугу у реки.

«Я нашел свое королевство», – написал первый Франсуа в своем дневнике, который так потряс маленького Фрэнсиса, «где текут чистые реки, а воздух прозрачен».

Свое королевство! Крестьянин, бывший пиратом, ставший плантатором, носил в себе искорку поэзии.

Осторожно, Фрэнсис, не глупи с этой «искоркой поэзии». Поэзия еще никого не накормила. Тут же перед ним встал город, шкафы в конторе, телефоны, пересчет денег. Хорошо, если ты создан для этого, а если нет?

А для чего он, в таком случае, создан?

Он думал: мне не к чему возвращаться, я должен начать новую жизнь. Тогда почему не здесь? Почему бы и нет?

Он встал, возбуждение нарастало, как от вина. Возьми ответственность. Создай что-нибудь. Как стоит художник перед чистым холстом, как скульптор смотрит на глыбу камня, так человек может стоять перед заброшенной землей.

Он начал взвешивать все «за» и «против». Не может же всё быть настолько трудным! Конечно, ему придется многому научиться, как учились Герберт и Лионель. И у него это получится так же хорошо. Он сможет помочь родителям, он сможет помочь живущим на этой земле, построит больницу, покажет, что могут сделать разум и добрая воля…

– Это несерьезно, – сказала Марджори, – ты меня разыгрываешь.

Они готовились лечь спать. Она скользнула в постель и поудобнее устроилась на подушках.

– Я вполне серьезен. Сначала эта идея показалась дикой мне самому, но я обдумывал ее последние две недели. Я поговорил в банке о ссуде. Они считают, что у меня получится, но придется много работать. Они даже свели меня с хорошим менеджером, его фамилия Озборн. Под его началом было большое поместье на Ямайке.

На лбу Марджори выступили капли пота.

– К моему удивлению Джулия согласилась подписаться под гарантией, и таким образом моим родителям будет оказана помощь, пока отец не встанет на ноги. Никогда не знаешь, как покажет себя человек.

– Да, не знаешь, – с горечью произнесла Марджори.

– Дай мне возможность попробовать. Пожалуйста! У меня получится. Я чувствую, что смогу.

– Это Кэт впутала тебя! Все эти разговоры о садах и стадах! Если это так легко, почему же никто не попытался возродить Элевтеру?

– Я не говорю, что это легко. Я сказал, что это возможно. А Кэт не имеет к этому никакого отношения.

Он не рассказал ей о ланче. Скорее всего, Марджори не посчитала бы их встречу случайной и придала бы событию слишком большое значение. А не рассказав сразу, не упоминал и потом.

Она расплакалась. Ему стало очень жаль ее и он обнял ее за плечи.

– Ты знаешь, – тихо произнес он, – ты знаешь, мне никогда не нравилось то, чем я занимаюсь. Теперь я понимаю, насколько мало мне это нравилось.

– Ты никогда не говорил мне!

– Думаю, до сих пор я и сам хорошенько не понимал.

– Это просто смешно! Ты знаешь, сколько молодых людей из кожи вон вылезли бы, чтобы получить такую работу?

– Они – не я, и я – не они, – он взглянул в окно, там шумели листья на деревьях. – Я словно был в тюрьме, меня хорошо кормили, у меня были все условия, но это была тюрьма.

– Это просто смешно! – повторила Марджори. Теперь она плакала по-настоящему, и он снова обнял ее.

– Ты забыла, у меня ведь больше нет работы.

– Ты можешь найти другую. Не говори, что это невозможно.

– Марджори, дорогая, я чувствую, что это мое. Пусть даже решающую роль сыграли эмоции, но в конечном итоге, все наши поступки основаны на эмоциях. Послушай, Марджори, это вызов, приключение. Мы достаточно молоды, чтобы попытать себя в чем-то новом. Если нам не понравится, мы всегда сможем продать поместье. Какая разница, продать его сейчас или через год?

Они спорили почти всю ночь, весь следующий день и еще один день. В конце концов, получив обещание, что это будет именно эксперимент, Марджори, сохранив лицо и отчасти успокоившись, дала согласие. Фрэнсис выиграл.

 

Глава 9

Сильный, но приятный запах дерева стоял под знойным небом. Внутри склада жара была нестерпимой.

– Может полить в любую минуту, – сказал Фрэнсис. Второй мужчина посмотрел вверх. Свинцово-серые, с серебристыми краями тучи неслись в воздухе над бухтой.

– Октябрь. До конца года выпадает двести дюймов осадков. Об ураганах пока не предупреждали.

– Вы подвезете материалы до конца недели? Мне бы хотелось закончить ограду и пустить в загон лошадей.

– Привезем. Все говорят, мистер Лютер, какие перемены! А ведь вы взялись за дело немногим больше года назад.

– Почти два.

– По правде говоря, если бы меня спросили, я бы сказал, что возродить это место невозможно.

Когда Фрэнсис выезжал из города, на сердце у него было легко и весело. Он заслужил похвалу. Никто не верил, ни Лионель, ни он сам, что так быстро удастся избавиться от хаоса.

Его решение произвело эффект разорвавшейся бомбы! В те дни отец обреченно принимал каждый новый удар, но мать была просто в шоке. Когда они с Марджори вернулись в Нью-Йорк, чтобы организовать переезд, она умоляла их не делать этого. Ему удалось успокоить ее так же, как и жену: это не навсегда, если не получится, они скоро вернутся.

Дела отца в конце концов наладились. Друзья нашли ему место в другой брокерской конторе, а скандал, как и говорила Тереза, был скоро забыт, уступив место другим новостям.

Родители продали загородный дом и отослали мебель в Элевтеру к великой радости Марджори.

– Мы сами никогда бы не купили такого, у нас нет ни времени, ни денег, – прокомментировала она, распаковывая один за другим контейнеры и обозревая резные кровати, восточные дорожки, серебро времен королевы Анны.

Ричард не хотел расставаться с картинами Да Куньи, но Тереза смогла убедить его, что они должны находиться в Элевтере. И теперь, сидя за обеденным столом, Фрэнсис мог видеть в окне перед собой Морн Блю, а ее копия в раме висела у него за спиной.

Поскольку Элевтера была большим домом, Марджори посчитала необходимым добавить кое-что из обстановки. В соответствии со своим экстравагантным вкусом она заказала у Да Куньи фарфоровые лампы, а также шторы и старинные венецианские зеркала.

И хотя Фрэнсис протестовал против трат, говоря, что положение их очень шаткое, им удалось выкрутиться.

И в основном Марджори спокойно и стойко перенесла огромные изменения в их жизни. Она любила повторять, что серьезные люди не жалуются.

– У мистера Лютера талант к практическим делам, – говорил Озборн, который и сам был способным, честным, заслуживающим уважения и хладнокровным человеком.

Поскольку денег было в обрез, Фрэнсису пришлось отказаться от планов в отношении улучшения жизни в окрестных деревнях. Но он составил список того, что он намерен сделать, и на первом месте в нем стояло строительство жилья.

Большую часть своего свободного времени Марджори проводила в клубе, как и большинство жен землевладельцев. Она завела себе больше подруг, чем он себе друзей. Да Фрэнсис и не стремился к этому, он никогда не был светским человеком. А она всегда знала, когда и что говорить, и даже ее молчание было располагающим.

Он свернул на горную дорогу и снова отдался своим мыслям. У него не часто выдавался свободный час, чтобы просто подумать, повспоминать.

Милая, преданная Марджори. Надо бы уделять ей больше внимания, но как трудно совместить это желание со строительством, с посадками, с заготовкой кормов. А вечером нужно проверить счетные книги. Замкнутый круг.

Внезапно он подумал, – мы почти не видимся с Лионелем и Кэт. Лионель по-своему неплохой человек. Все время помогал советами, а поначалу и заезжал вечерами, для чего ему приходилось делать приличный круг по горным дорогам.

– Кэт занята, – обычно говорил он, хотя никто о ней не спрашивал.

Когда он уезжал, Марджори принималась обсуждать Кэт.

– Все знают, что она вышла за него из-за денег. У нее не было ни цента. Помнишь, она сказала, что даже свадебное платье купили ей Тэрбоксы.

– Отвратительные сплетни!

– Не будь святым, Фрэнсис.

Он недоумевал, какая кошка пробежала между двумя женщинами. Марджори обычно была справедлива в своих суждениях. С другой стороны, иногда даже такой пустяк, как звук голоса, может сделать невыносимым общество другого человека. Или бросить друг к другу, как это было у них с Марджори. И ревности здесь не было. Марджори всегда говорила, что ревность унизительна.

– Она очень странная. Не то чтобы ее планы плохи, но они не срабатывают, а она бьется над ними. Ничего удивительного, что он теряет терпение.

Ему не хотелось говорить о Кэт. Да, она немного странная, думал он, отличается от других, возможно, поэтому женщины и клюют ее. С того ланча он не перемолвился с ней ни словом. На Рождество вся семья собралась вместе, потом на своего рода прощальное торжество – Джулия и Герберт уезжали в Англию, еще было четыре, нет, шесть – он пересчитал по пальцам – вечеров, где они встречались. Всего восемь раз. Хотелось бы встретиться с ней еще, именно потому, что она была другой.

Он никому не сказал о той, другой женщине Лионеля, хотя Кэт не делала из этого секрета. Просто не его дело. Интересно, был ли кто-нибудь другой у нее? И это тоже не его дело.

Разразился дождь. Дворники не справлялись со струями воды, и он наклонялся вперед, чтобы разглядеть дорогу. Канавы по сторонам дороги заполнились водой, он уже не мог развернуться и вернуться в город. Ему еще не приходилось попадать в такой ливень. Машину заливало. Он испугался и почувствовал стыд, что боится.

Через некоторое время он понял, что где-то свернул не туда. Дорога взбиралась вверх слишком круто, не так, как та, что вела к дому, а, кроме того, посередине дороги шли большие ямы. Наверное, это одна из тех дорог, которые заканчиваются в горных деревушках и переходят там в тропы, по которым могут пройти только мулы. К этому моменту стена дождя превратилась в непроницаемый занавес; все вокруг содрогалось от сокрушительной силы ветра.

Потом через боковое стекло ему удалось заметить признаки жизни: навес для хранения бананов размером чуть больше автобусной остановки. Под ним прятались двое мужчин.

Он остановил машину, высунулся из окна и прокричал, пытаясь перекрыть рев ветра и дождя:

– Скажите, где я нахожусь?

Один из мужчин ответил, но Фрэнсис не разобрал его слов.

– Извините, я вас не слышу! Скажите, где я? Здесь есть поблизости деревня?

Мужчина снова ответил, и опять Фрэнсис его не понял. Он говорил не по-английски.

– Вы говорите по-английски?

В ответ он покачал головой. Фрэнсис поднял стекло и двинулся дальше по реке из красной грязи. Через несколько минут он добрался до деревни: короткий ряд хижин по обе стороны дороги и школа на том конце. Обычное здание на сваях с далеко выступающей крышей, чтобы защитить помещение от дождя, окна не были застеклены. С чувством огромного облегчения он остановил машину и в три прыжка поднялся по ступенькам.

В классе было пусто, поскольку время уже давно перевалило за полдень. Учитель сидел за своим столом, перед ним высилась кипа тетрадей.

– Можно? – спросил Фрэнсис. – Я заблудился, – он задыхался и промок насквозь. – Не представляю, где я нахожусь.

– Конечно, заходите. Повесьте куртку на крючок, – говоривший был необыкновенно светлым негром с тонким орлиным носом. – Мне нужно проверить тетради, если вы позволите.

Фрэнсис со своей чувствительностью к голосам обратил внимание на его акцент образованного человека. Он сел, внимательно наблюдая за мужчиной (умные глаза, красивые руки) и прислушиваясь к нарастающей за окном буре (хлещет вода, ревет ветер).

Учитель поднялся и приблизился к Фрэнсису, чтобы тот смог его услышать.

– Меня зовут Патрик Курсон. Вы попали в деревню Галли.

Фрэнсис протянул руку:

– Фрэнсис Лютер. Я живу недалеко от Пойнт-Анжелик. Я, по всей видимости, потерял дорогу.

– Вам нужно будет вернуться назад и на развилке повернуть налево, это мили две отсюда. И вы попадете прямо в Элевтеру.

– О! Откуда вы знаете?

– Что вы владелец Элевтеры? На этом острове все знают все обо всех. Нет, не совсем так. Но обычно люди интересуются возрождением таких старых, заброшенных мест. В этом есть что-то романтическое, не правда ли?

– Не знаю. Я в основном копаю, сажаю или читаю книги, чтобы научиться сажать и копать.

Учитель положил на полку несколько книг, и Фрэнсис спросил его:

– Я отрываю вас от работы? Я дождусь конца бури, если, конечно, она когда-нибудь закончится.

– Закончится, через час или два, – Курсон сел. Ему без сомнения хотелось поговорить. – Вам, наверное, было нелегко, приехав из города, начать новую жизнь?

– По счастью, у меня очень хороший управляющий, который понимает в бананах, изгородях, овцах, найме на работу – короче, во всем.

– Найме на работу? Не думаю, чтобы у вас были с этим трудности. У нас множество безработных.

– Я знаю. Меня беспокоит и это, и заработная плата. Я плачу на тридцать центов в день больше, что не вызывает ко мне теплых чувств со стороны других землевладельцев, – и он поторопился добавить, – я вовсе не хочу казаться святым, я просто… – он не закончил.

– Это значительная прибавка, учитывая, что в сезон на фермах платят восемьдесят центов в день.

Было непонятно, враждебен ли сидящий напротив человек или у него просто такая манера вести разговор. Затем Курсон спросил:

– А что вы собираетесь делать с пока пустующей землей, если я, конечно, не слишком вторгаюсь в ваши дела? Но меня, как и других, разбирает в отношении вас любопытство.

Фрэнсис решил, что он просто прямолинеен.

– Я догадываюсь, к чему вы клоните. Владельцы поместий оставляют часть земли невозделанной, чтобы не платить налоги. Это правило должно быть изменено. Я хочу засадить всю землю. Это дело совести, когда такая нехватка продовольствия.

– Вы удивляете меня, мистер Лютер. Наступило молчание. Затем Фрэнсис поинтересовался:

– По дороге сюда я спрашивал у каких-то людей, как проехать. Они не говорили по-английски, меня это удивило.

– Здесь говорят на своем наречии. Смесь карибских и африканских слов и французского языка.

– Но ведь остров перешел к англичанам сто пятьдесят лет назад!

– Даже раньше. Но эти деревни оторваны от мира. Многие дети говорят на этом наречии дома, а английский язык впервые услышали у меня в классе.

– Британский английский? – с улыбкой спросил Фрэнсис.

– Да. В Коувтауне меня учили англичане, потом я был в Кембридже, так что, полагаю, приобрел кое-какой акцент.

– Значит, родились вы здесь, на Сен-Фелисе?

– Нет. Может показаться странным, но родился я во Франции. Сюда меня привезли, когда мне было два года.

Отец-француз? – подумал Фрэнсис. Вполне возможно. Одному Богу известно, что за страсти, разбитые сердца и стыд произвели на свет этого утонченного и несомненно чувствительного человека! Правда, то же самое можно сказать о любом из нас.

– Моя мать родилась на острове, – сказал он, – но уехала. А я вернулся. Иногда мне самому интересно, почему и зачем. Желание избежать чего-то? Притяжение истории? Я, мистер Курсон, по типу своему человек, который мог бы стать антикваром или реставрировать старые дома. Я люблю прошлое, люблю доискиваться до корней. Я даже начал писать историю Сен-Фелиса, о людях, пришедших сюда, и о том, что их привело.

Курсон кивнул:

– Если вы ищите историю, она у нас есть. Ваша собственная Морн Блю – как за нее боролись французы и англичане! Она четыре раза переходила из рук в руки в ходе одного из самых кровопролитных сражений восемнадцатого века. Когда я был ребенком, там еще сохранялись остатки крепости. Постепенно камни и кирпичи разобрали окрестные жители. Французы строили из камней, а англичане из кирпича, вы знали об этом?

– Нет, не знал. Курсон оборвал себя:

– Простите. Я говорю с вами как учитель.

– Ну так вы же и есть учитель.

В этот момент порыв ветра распахнул дверь и она ударилась о стену. Курсон встал и плотно закрыл ее. Фрэнсис с тревогой спросил:

– Это случайно не ураган? Я здесь уже давно, но не видел ни одного.

– Не волнуйтесь, если ураган налетит, вам не придется спрашивать. Мне было четырнадцать, когда остров был просто изуродован. Окна выбиты, деревья вырваны с корнем, вода на полу стояла на три дюйма. Урожай какао на острове в тот злосчастный год был потерян.

– Зависимость от погоды, – подтвердил Фрэнсис. – Мой дядя Лионель Тэрбокс говорил мне, что наводнения и засухи раз десять ставили его на грань разорения.

Его собеседник ничего на это не сказал, и, внезапно поняв, Фрэнсис вспыхнул:

– Конечно, я знаю, что для бедных это гораздо тяжелее.

Он оглядел классную комнату: убогие парты, старая полка с потрепанными книгами, маленькая доска на подставке – и все.

– И все же вы тоже вернулись, – произнес он, думая вслух.

– Простите?

– Я имею в виду, что вы вернулись несмотря на то, что жизнь здесь тяжелая. Полагаю, вы могли остаться в Англии.

– Вы упомянули о совести. Я должен был вернуться домой. Большинство детей на этом острове заканчивают только пять классов, большая часть взрослых функционально неграмотна.

– И вы пытаетесь как-то помочь.

Курсон посмотрел в окно – дождь начал постепенно стихать.

– Я сомневался. Какой смысл читать детям стихи Браунинг? – он усмехнулся.

Насмешливость, с возрастающим интересом подумал Фрэнсис, его обычное настроение и состояние – насмешливость. А его собственные – основательная простота.

– Я пытаюсь дать им столько, сколько они могут воспринять. Я рассказываю им их историю: Африка и Вест-Индия. По крайней мере, это имеет хоть какое-то отношение к их жизни.

Странно, что он не колеблясь разговаривает со мной таким образом, думал Фрэнсис, хотя с Лионелем он не стал бы беседовать на такие темы, и ни с кем, кого я знаю.

– А политика вас интересует?

– Не уверен. Я не человек действия, в этом мои проблемы. Но у меня есть друг, Николас Мибейн, который тоже вернулся из Англии и создает новую партию. Он работает над программой, чтобы быть во всеоружии, когда придет независимость, и он хочет, чтобы я работал с ним. Так что я думаю об этом. Только думаю.

– Я слышал о Николасе Мибейне. Что-то было в газетах. А в тот день, когда я приехал, какой-то священник на вечере говорил о нем.

– Должно быть, отец Бейкер.

– Может быть. Я обычно не помню имен, а это было довольно давно, но почему-то это имя засело в голове. Священник сказал, что он был блестящим учеником, если я правильно помню.

– Так и есть. Он мыслитель и оратор. Эти два качества не всегда идут вместе, но если так случается, получается несокрушимое сочетание. Николас достигнет многого.

Курсон шагал по комнате взад и вперед, засунув руки в карманы.

– Независимость позволит нам проявить инициативу. Из инициативы родится характер, национальный характер, с которым мы построим демократию. Но начинать нужно с сильного лидера, который может указать путь. Николас сильный, он будет бороться. Вы застали время больших перемен, мистер Лютер.

– То же самое говорил мне и дядя Герберт. Предостерегал меня.

– В другом смысле, я думаю, – улыбнулся Курсон. – Я обидел вас? Надеюсь нет.

– Нет, – спокойно ответил Фрэнсис, – если я собираюсь здесь жить, я должен знать все точки зрения.

– Это было бы мудро. Обычно владельцам больших поместий – а ими часто являются иностранцы – нет дела до того, что здесь происходит.

– Мне – есть дело. У меня много проектов – он замолчал, вспомнив идеи Кэт, – во всяком случае я хочу построить нормальное жилье для своих постоянных работников.

– Я слышал.

– Вы слышали?

– Я же говорил вам, на Сен-Фелисе новости разносятся быстро. Если вы начнете, а другие последуют вашему примеру, в чем я, к сожалению, сомневаюсь, это будет хорошее начало. Но мы можем проговорить так весь день, – Курсон поднял руки вверх. – Мне не стоит подрывать ваш энтузиазм своими словами, а то вы завтра же все продадите и уедете домой.

Фрэнсис покачал головой:

– Мой дом здесь.

Он почувствовал сильный интерес к этому человеку. Кембридж, почти белый и считает себя частью крестьян-негров.

– Расскажите мне что-нибудь о себе, мистер Курсон. Что значит для вас жить здесь, для такого… как вы.

– Не белого, вы имеете в виду?!

– И это тоже. Чего вы больше всего хотите?

– Начать с того, что я бы уничтожил ограничения и привилегии. Один человек – один голос. У меня нет собственности, я – арендатор, поэтому я не могу голосовать. Послушайте, мистер Лютер, на островах Карибского моря от девяносто пяти до девяноста восьми процентов населения – чернокожие люди, в той или иной степени. Очень немногие из них владеют собственностью, поэтому они даже не могут высказать свое мнение о том, как ими управляют.

– С таким положением вещей, конечно, нельзя мириться, но я слышал, что скоро все изменится. Может, уже в этом году. Но мне хотелось узнать именно о вас, о вашей жизни. Вы женаты?

– У меня есть жена, Дезире. Мы живем в городе.

– Дезире? Она не работает у Да Куньи?

– Да. Вы ее знаете?

– Я покупал у нее подарки на Рождество и на день рождения жены. Я давно ее не видел, редко бываю в магазинах.

– Она оставила работу. У нас двое детей, они в ней нуждаются.

Дождь совсем прекратился. С крыши и деревьев падали тяжелые капли. Сквозь дымку засветило солнце. Мужчины подошли к дверям.

– Мне хочется думать, что для моих детей… и для всех остальных мир будет лучше, – сказал Курсон. – Я оптимист.

– Будем надеяться, – пробормотал Фрэнсис. Странный человек, подумал он, и очень странная встреча. Внезапно он подумал об истории, о ее власти над победами и потерями, над добром и злом. Лионель и ему подобные сказали бы, что он такой же большой глупец, как и его отец. Но в этот момент он чувствовал себя способным опровергнуть их.

Фрэнсис перекинул через руку влажную куртку.

– Должен сказать, что за полдня вы рассказали мне об этих местах больше, чем кто-либо другой, за исключением, – он не знал, что заставило его произнести это имя, – моей родственницы, Кэт Тэрбокс.

– У нее есть сердце, – просто сказал Курсон.

– Я забыл, что вы ее знаете! Или ваша жена.

– Мы оба. Я познакомился с ней через своего тестя, Клэренса Портера. Они много работают вместе, в основном в Семейной консультации. Клэренс помогает с профсоюзными деньгами для строительства настоящей больницы, а Кэт вхожа во все нужные семьи. Правда, дело подвигается трудно. Те, кто могут, не хотят или отделываются символическими суммами. Кэт – редкая женщина, вы согласны?

– Я тоже так думаю, хотя не часто вижу ее. Они пожали друг другу руки на прощанье.

– Было приятно с вами познакомиться, мистер Лютер. Желаю вам удачи в ваших начинаниях.

– Я… вам следует навестить меня, – выпалил Фрэнсис.

– Вы серьезно? Или это означает: «заезжайте как-нибудь», то есть никогда?

– Я не говорю то, чего не думаю.

Марджори вряд ли будет рада, но это неважно. Ему очень понравился этот человек.

Курсон улыбнулся. Это была первая настоящая улыбка за все время, улыбка без иронии и грусти.

– Я навещу вас. Ваша фамилия есть в адресной книге Коувтауна? Патрик Курсон?

– Да, есть.

Он так и стоял с поднятой в прощальном взмахе рукой, когда Фрэнсис исчез из виду, свернув за поворот.