Глава 10

– Я показывал вам это? Да. Наверное показывал, – произнес Фрэнсис Лютер, протягивая книгу в кожаном переплете. – Это дневник моего предка, первым высадившимся на Сен-Фелисе.

– Да, я смотрел его, но Николас не видел, – Патрик пробежал глазами страницу, затем передал дневник Николасу. – «Я хочу купить землю, вести хозяйство, владеть собственностью, как то и подобает истинному джентльмену. Удачно жениться». Да, так оно и было, Николас.

– Изумительно, – пробормотал Николас.

Он был удивительно грациозен: он сидел на подоконнике, по-турецки скрестив свои длинные стройные ноги. Дневной свет красиво очерчивал его изящную фигуру, аристократическую голову, словно высеченную резцом скульптора. Патрик почувствовал невольную гордость: именно он впервые привел Николаса в этом дом, хотя инициатива исходила от Кэт Тэрбокс. Он был как бы связующим звеном между этими разными людьми: землевладельцем – хозяином этого дома – и его гостем – темнокожим политиком, только начинающим свой путь к славе и признанию.

– Книги, – все говорил и говорил Фрэнсис, – моя единственная слабость и увлечение. – Он указал рукой на многочисленные новые тома в ярких обложках. – Мне присылают их прямо из Нью-Йорка. Если пожелаете почитать что-либо, пожалуйста…

– Да, изумительно, – повторил Николас, возвращая дневник.

– Возьмите, почитайте это, если хотите, мистер Мибейн. У меня есть еще копии. Любопытно, не правда ли?

– Буду вам очень признателен. Кстати, зовите меня, пожалуйста, просто Николас.

– Ну хорошо, Николас. Не выпить ли нам перед обедом? Нет, правильнее – перед ужином. Сегодня же воскресенье.

Для Патрика было истинным наслаждением наблюдать и принимать участие в этом семейном ритуале – священнодействии с искрящимися, пенящимися, струящимися ледяными напитками. Сколько же вечером сиживал он в этой библиотеке, чувствуя себя равным, а не чужаком, как в первый раз! Да, его мальчишеское увлечение Николасом не сравнить с отношением к Фрэнсису, человеку, казалось, из другого мира. Но так много объединяло их: мысли, вкусы, пристрастия. Этот человек не мог не покорить его сердце.

Увы, ничего подобного в отношениях с Марджори Лютер! Да я, будто вторгаюсь в ее дом, посягаю на ее территорию, – думал Николас. Она презирает меня только за цвет кожи, хотя она не осмелится признаться в этом даже самой себе. Выражение ее лица, ее улыбка – уж его-то не обмануть, уж он-то сразу чувствует эти вещи. Ну да Бог с ней! Ведь и у его Дезире есть недостатки.

Он мог наблюдать из высоких окон за небольшой группой, расположившейся на лужайке в тени. Женщины и отец Бейкер. Они не пожелали присоединиться к ним и остались на открытом воздухе. Будто картина импрессионистов или хорошая копия: воздушное обрамление и женщины в лилово-фиолетовых одеяниях! Лорин, десятилетняя дочка Патрика, сидела на траве, у ног матери. Мейзи, уж совсем не малышка, сидела на коленях Кэт Тэрбокс, а Марджори Лютер держала на руках маленькую беленькую собачку. Да, импрессионизм, только вот темная кожа не вписывается в это «полотно», с горечью подумал Патрик.

– Какая чудная комната! – воскликнул Николас.

– Да, она была лишь частично отделана, когда мы въехали в этот дом. Я доделывал все сам, хотя и потратил уйму денег. Но дело того стоило. Фактически, я живу здесь, – Фрэнсис кивнул на большой стол, заваленный бумагами.

– Фрэнсис пишет историю Карибского мира, – пояснил Николасу Патрик, – от араваков. Грандиозный труд!

– Судя по успехам, которых нет, я никогда не закончу его!

Николас поинтересовался:

– А что подвигло и вдохновляет вас? Ваши семейные корни?

– О да, надо полагать это. Я так много узнал о моих предках со времени приезда сюда. Один из них попал в плен в битве при Вустере, его привезли сюда как ссыльного во времена Кромвеля. Другой, бедняжка, сидел в долговой тюрьме. Третий был губернатором. Как видите, веселенькая семейка! – засмеялся Фрэнсис.

– Так вы, значит, обосновались здесь надолго? Специально вернулись сюда?

– Да, я несколько раз ездил в Нью-Йорк, у меня там родители. И каждый раз я чувствую, что этот город завораживает. Элевтера! Точно сказано. Здесь я свободен!

– Фрэнсис, мне бы хотелось продолжить наш разговор. Вы говорили, мистер Лютер, о…

– Фрэнсис, ну пожалуйста! Послушай Николаса! Николас утвердительно кивнул.

– Фрэнсис, вы говорили о своих планах на будущее, о своем хозяйстве. Да вы, наверняка, знаете, что повсюду много говорят о вашем образцово-показательном хозяйстве.

– Да вы все преувеличиваете! Это всего лишь прекрасное начинание. Что я такого сделал? Только построил десять домов для постоянных рабочих! И ничего для сезонных! Да об этом и говорить-то не стоит!

– Не скромничайте. Это только начало. Достойный пример для подражания.

– Уж и не знаю, какой пример остальным, но меня беспокоит, что за время моего столь недолгого пребывания здесь я стал возмутителем всеобщего спокойствия. Слишком много хлопот я доставляю. – Фрэнсис задумчиво постукивал пальцами по столу. – Но я вложил сюда мои деньги, мало ли много ли, но мои – мои деньги! К счастью, я – не обладатель безумного, умопомрачительного богатства и состояния. Единственное мое желание – оплатить все мои долги, выкупить закладную. Вот и все!

– Ты понимаешь, понимаешь теперь, Николас, почему мне хотелось познакомить вас друг с другом. Это так естественно и важно, чтобы добропорядочные люди… – Патрик говорил с такой увлеченностью, что, казалось, забыл обо всем. Чувства переполняли его. Может быть, со стороны это выглядело несколько наивным.

Николас обратился к Фрэнсису:

– Наши славные друзья, Патрик и Кэт Тэрбокс, привели меня сюда по доброте душевной. Буду краток. Теперь, когда у нас всеобщее избирательное право, недалек тот час, когда мы будем независимыми. Перед нами – великие задачи! После политической независимости стабилизируется и экономика. Великие цели! Наша партия станет правящей, мы хотим этого! «Прогрессисты нового дня» объединяет молодых целеустремленных людей. Мы – демократы, но, как бы лучше выразиться, не радикалы. Мы не проповедуем политику конфискации. Наоборот, мы поддерживаем землевладельцев, наиболее просвещенных, прогрессивных представителей этого класса, которые будут сотрудничать с нами, бороться во имя светлого будущего, всеобщего процветания и благоденствия! Если честно, мне нужна ваша поддержка.

– Сердцем и разумом я с вами, я – за преобразования, но я не политик, – возразил ему Фрэнсис.

– Нет, нет, вы не правы. Человек, чуткий к страданиям обездоленных и способный хоть что-то предпринять для облегчения их участи, – политик. Патрик точно подметил: это – позиция, субъективное, непредвзятое отношение. Нет, нет, не волнуйтесь, я не прошу вас сделать какие-либо связывающие вас публичные заявления. Я прекрасно понимаю все, – тоном провидца изрек Николас. – Я хочу познакомиться с вами поближе, иметь в вашем лице союзника, советчика. Да, подобное отношение – отношение дружеского понимания – приходит не сразу. Могу ли я время от времени иметь в вашем лице внимательного собеседника?

– Ну, конечно. О чем речь!? Всегда рад выслушать вас. Я люблю принимать посетителей, гостей, особенно в вечернее время, Патрик знает. Кажется мне, нас приглашают на ужин.

Патрик не чувствовал себя столь непринужденно за столом. Этикет, сервировка, торжественность, негры с серебряными подносами – ему было не по себе. Он чувствовал определенный дискомфорт. Его беспокоило то, что думали и говорили о нем негры на кухне.

Он быстро окинул взглядом смешанную, такую контрастную компанию за столом. Белые господа, хозяева этого дома; двое темнокожих детишек с тугими косичками, тихие и благовоспитанные, иначе бы их не привезли сюда; Дезире, безмолвная и величественная, столь яркая, видная, что остальные женщины «блекли» в ее присутствии. От Марджори Лютер, – подумал Патрик, – буквально «веет холодом». Холодная женщина с прекрасной белоснежной кожей. Бледный шелк, матовый жемчуг… Внезапно Патрик поймал себя на бесстыдной мысли: а какова она в постели с Фрэнсисом? Он смутился. Холодная, уж, конечно, никакого сравнения с Дезире! Хотя, кто знает!? А у Фрэнсиса такое доброе сердце! Он не созрел для женитьбы. Только теперь он начинает осознавать это. Все это промелькнуло в голове Патрика за то время, пока он расстилал салфетку и брал ложку.

За столом воцарилась тишина. Должно быть, все поняли нелепость происходящего. Чтобы хоть как-то разрядить атмосферу, Патрик обратился к хозяйке.

– Держу пари, ваш повар с Мартиники.

– Как вы догадались? Что, суп слишком острый?

– Нет, нет, он великолепен. Моя мать – оттуда родом, а она прекрасно готовит. Попросите своего повара приготовить какие-нибудь национальные блюда. Индейка с соусом карри – о, это нечто!

– Расскажите, расскажите мне! Дайте какие-нибудь рецепты! – Марджори подалась вперед, изображая крайнюю заинтересованность.

– Ну, например, приготовленные на пару съедобные ракушки. Или моллюски с лаймом, – он лихорадочно вспоминал какие-нибудь экзотические кушанья, пытаясь заинтересовать собеседницу. Вообще-то, он был довольно равнодушен к еде. – Или оладьи из трески с зеленым перцем – типичное национальное блюдо.

– Да, да. Я обязательно попробую, – вежливо ответила Марджори.

Снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь звоном серебра и фарфора. Отец Бейкер ел с жадностью, присущей пожилому человеку, обращая внимание только на собственную тарелку. Дезире суетилась с малышкой. Остальные зачарованно смотрели на Морн Блю – её хорошо было видно из дальних окон комнаты. На этот раз Николас решился нарушить тишину.

– Я слышал, твоя мать хочет вернуться на родину, Мартинику. Это правда? – спросил он Патрика.

– Да, она говорит об этом. Я не хочу, чтобы она уезжала, но годы идут, она уже старая, и испытывает ностальгические чувства к земле своих предков, или, по крайней мере, тому, что с нею сталось теперь.

– Знаете ли вы, что такое земля предков, «родовая земля»? Это понятие, – продолжал Николас, – ничего общего не имеющее с юридическими законами. Этот обычай существует не только в Африке. Вы можете покинуть землю даже на долгие годы. Но если она принадлежит кому-либо из ваших предков, у вас есть право вернуться и жить там и есть плоды деревьев, произрастающих на ней.

– И быть похороненным там, – добавила Кэт, отводя взгляд от сумеречного сияния Морн Блю.

– Как? Вы знаете и это? – удивленно воскликнул Николас.

– Да, я кое-что знаю и умею в этой жизни, – с улыбкой парировала Кэт.

– В Вест Индии, – продолжал Николас, – обычно эта земля даруется рабу при освобождении.

– Мне надо поработать над моим историческим повествованием, – сказал Фрэнсис.

– Которое ты никогда не закончишь, – добавила Марджори.

– У вашего мужа, – учтиво заметил Николас, – слишком много неотложных дел и забот. Времени на все не хватает.

– Надеюсь, что не слишком, – ответила Марджори.

– Мою жену всегда беспокоит то, что я слишком много работаю, – виновато заметил Фрэнсис, словно извиняясь за любое причиненное беспокойство или неудобство кому бы то ни было в его чудесном доме.

Кэт буквально «выстрелила» свой вопрос:

– Если уж речь зашла о заботах, то как насчет того, чтобы встретиться снова? Вы, мужчины, выпроваживаете нас на лужайку. А я, может быть, только ради этой беседы и пришла сюда.

– Да мы немножко поболтали. Никаких конкретных решений, – ответил ей Николас.

– Очень жаль, – сказала Кэт. – Мы с Патриком именно и познакомили вас ради этих решений. Конечно, я как всегда опережаю события.

Марджори выпила воду и со звоном поставила пустой стакан на стол.

– Мы не сумеем ничего добиться без помощи правительства, – продолжала Кэт мягким голосом. – И вы прекрасно это знаете. Невозможно решить серьезные проблемы, опираясь лишь на энтузиазм добровольцев. Вот в этом-то я никак не могу убедить моего мужа. Дело вовсе не в том, что он мог бы сотрудничать с вами. Но он ни за что не пришел бы сюда только из-за того, что здесь негры. Да вы сами знаете.

Марджори опять подняла стакан и резко поставила его на стол, так что вода расплескалась на полированное дерево. Впечатление было такое, будто ей не хватает воздуха.

– Пусть тебя это не смущает, Марджори. Это мои друзья. Они в курсе всего происходящего. Я доверяю им, и откровенна с ними.

– Да уж этого у тебя не отнимешь, – согласился отец Бейкер. – И такой ты была всегда, – он оглядел всех присутствующих. В голосе его звучала гордость. – Я знаю Кэт с детства. Я люблю ее со всеми ее недостатками и разделяю ее точку зрения, хотя и не всегда.

– Только не в вопросе контроля за рождаемостью. Точнее, планирования семьи. Лучше звучит и более правильно, – возразила Кэт.

– Да, удивительная вещь, – заметил Николас, – проблема населения стала первостепенной проблемой Центральной Америки. Но так было не всегда. И многие, я уверен, не знают, что во времена рабовладельческого периода смертность превышала рождаемость. Думаю, что в этом негативную роль сыграл вывоз рабов из Африки, – в его красиво моделирующем голосе вдруг зазвучали командные нотки. Все присутствующие посмотрели на Николаса. – Наверное, в какой-то мере сказывались также недоедание и изнурительный труд. Но основная причина смертности – высокий уровень заболеваемости. Современная медицина избавила нас от фрамбезии и холеры, желтой лихорадки, тифа. И как результат – перенаселенность нашего острова. Да и всей планеты.

– Вы включите в свою предвыборную программу и этот пункт? – без обиняков спросила Кэт.

Николас улыбнулся и ответил с подкупающей искренностью:

– Только по приговору суда. В конце концов, для того чтобы иметь возможность что-либо выполнять, надо сначала победить на выборах. Разве я не прав, миссис Лютер?

– Да, да, конечно, – кивнула Марджори. Превосходный, отличный стратег, – подумал Патрик. Николас продолжал:

– Я всегда говорю, что наше общество, безусловно, выигрывает, имея таких граждан, как вы, уважаемые дамы. Умные, образованные, деятельные женщины, так хорошо знающие и умеющие ценить жизнь. Я не ошибаюсь, ваш муж упоминал, что вы – выпускница Пембрука, миссис Лютер? Моя невеста училась в колледже Смита. Дорис Лестер из Огайо. Вы окажете нам большую честь, если навестите нас и познакомитесь с Дорис после нашей свадьбы.

Марджори поинтересовалась:

– Когда же состоится ваша свадьба, мистер Мибейн?

– Это будет рождественская свадьба, – ответил Николас и добавил, – Патрик знал, что он всегда стремился избегать каких-либо недоразумений, поэтому был предельно искренен, – ее отец – священник Африканской методической церкви.

Николас несколько разрядил атмосферу.

– Вы долго были за границей. Как, на ваш взгляд, изменилось ли здесь что-нибудь, – спросила Марджори, обращаясь только к Николасу, хотя Патрик тоже вернулся домой из-за границы. Да Патрик особо и не переживал, Николас умеет очаровывать людей. – Не совсем. Мы слишком долго, веками находились в каком-то застое, забытьи, но… – Николас, словно предостерегая кого-то, поднял руку, – но смею заметить, мы на пути перемен. Авиалинии связывают крупные города Карибского региона, осуществляются регулярные полеты с транзитом через наш остров. Бог даст, и у нас будет свой аэропорт, который соединит нас с Европой. Это несомненно повлияет на нашу жизнь и на систему управления.

– У меня от всего этого голова кругом идет, – мягко заметила Марджори. – Я, к сожалению, не интересуюсь политикой.

– Да и я тоже, я уже говорил, – вступил в разговор Фрэнсис.

– Все мы рано или поздно становимся политиками, – возразила Кэт.

– Мудрое высказывание, – весело заметил Николас, вставая из-за стола.

Уже в машине Дезире пожаловалась:

– У меня нет сил! Ощущение полного изнеможения, как будто все это время таскала тяжести. Эти серьезные беседы утомили меня. Ты, наверное, заметил, я слова не вымолвила за весь вечер.

– Это был серьезный, глубокий разговор, – возразил Патрик. – Твоему отцу он бы понравился.

– Ох, вы с папой неисправимы! Признайся, ведь ты чувствовал себя не в своей тарелке.

– Да, чуть-чуть. Это все из-за нее. Фрэнсис – честный, порядочный, независимый. Уж ему-то от нас какая выгода? Он пригласил нас, потому что хотел, а не по какой-либо иной причине.

– Да? А тебе не кажется, что он рассчитывает, что к власти придет Николас. Может быть, он гораздо умнее остальных и просчитывает все ходы.

Патрик примирительно сказал:

– Даже если это так, то тем более. Мы с Фрэнсисом испытываем друг к другу взаимную симпатию.

– Довольно странная дружба. Подозрительная дружба. И мать твоя так думает. Ее все это беспокоит. Она постоянно меня обо всем спрашивает, – продолжала спорить Дезире.

– Может быть, – вежливо произнес Николас, – больше всего ее беспокоит предстоящий отъезд.

– Не надо ей уезжать, – сказал Патрик. Но он не сказал о том, что предлагал Агнес пожить у них. Ведь теперь она слишком стара для того, чтобы вести дела магазина. Нет, – ответила она, в одном доме две женщины не уживутся. А уезжала-то она к кузине. Он также знал, что ни годы, ни дети не изменили ее презрительно-высокомерного отношения к Дезире. Однажды он был свидетелем того, как она сетовала, что кожа рук Дезире намного светлее кожи рук ее детей. Так в этом была причина ее негодования! Любопытно, но в глубине души он мог понять и простить все ее причуды. Ведь она, подобно многим, была лишь жертвой традиционных предрассудков. Душа его наполнилась печалью при мысли о скором расставании. Он вспомнил, как много-много лет тому назад она рассказывала ему сказку о Монт-Пеле, и о том, как ребенком она отправилась на Сен-Фелис.

– Фрэнсис Лютер заставил ее принять нас сегодня, – раздался голос Дезире. Она сидела на заднем сиденье. – Помяни мое слово, уж она-то никому, особенно друзьям, не расскажет, как она ублажает негров в своем доме. Патрик, я чувствую себя униженной, бывая в этом доме.

– Не обращай внимания! Бог с нею! – перебил ее Патрик. – Что ты думаешь об отце Бейкере? Твой отец мог бы рассказать о нем что-нибудь. А Кэт Тэрбокс? Все наши, пусть и небольшие, достижения в сфере обслуживания, в том числе и в медицине – все благодаря ей. Это ее заслуга. Спроси своего отца.

– Насчет Кэт Тэрбокс – я согласна. Но она – единственная, одна на сто тысяч, – Дезире засмеялась, вспоминая. – Ты видел лицо Марджори Лютер, когда Кэт сказала, что ее муж не сядет с нами за стол? Мне показалось, что она готова была сквозь пол провалиться. Да не потому ли, что она сама разделяет взгляды мужа Кэт? Бог ее знает.

Николас усмехнулся:

– У Кэт что на уме, то и на языке. Интересный типаж. У меня создалось впечатление, что ей можно доверять.

– Доверять Кэт? – повторил Патрик. – Да, уверяю тебя, можно.

– Хотя жена Лютера гораздо симпатичнее Кэт. Во-первых, она высокая, – сказала Дезире, явно не удовлетворенная собственным ростом. И она умеет одеваться. Платье, в которое она была одета, стоит уйму денег.

– Да ты сама не понимаешь, что говоришь! – возразил ей Патрик. – Кэт – такая живая! В ней играет огонь! Присмотрись к ней повнимательнее в следующий раз.

– Да вы только послушайте его! Со стороны можно подумать, что ты влюблен в нее, – добродушно заметила Дезире.

Патрик не сдавался. Непонятно почему, но ему обязательно надо было защищать Кэт Тэрбокс.

– Она – естественная. Просто мы отвыкли от таких людей. Многие, почти все люди притворяются. Многие, но не она!

– Не умеет, так научится. И лучше бы поскорее. Не то весь мир узнает, что она влюблена в Фрэнсиса Лютера.

– Какая чушь! О, женщины! – воскликнул Патрик.

– Марджори Лютер знает это. Именно поэтому она и ненавидит Кэт.

– О, женщины! – опять воскликнул Патрик с пафосом.

Николас тихо сказал:

– Понимаешь, Дезире права. Мне тоже так показалось. Именно поэтому я и пытался отвлечь миссис Лютер. Стратегический маневр, друг мой. Чтобы выжить, ты должен обладать тонкой интуицией и острой проницательностью. В противном случае – ты пропал!

– А я совсем не проницателен, – задумчиво ответил Патрик.

– Ты не справедлив к себе, – подбодрил его Николас.

Они были на вершине горы, предстояло спуститься в Коувтаун. Розовые, серебряные, золотые блики запрыгали на крышах домов, а огненный шар солнца медленно опускался в море. Пышное великолепие заката приглушило суету прошедшего дня.

– Элевтера, – мечтательно произнес Николас. – Свобода. Как красиво звучит!

– Да, – сказала Дезире, – здесь чувствуешь себя по-настоящему свободным. Вы согласны со мной?

– Свобода – понятие относительное, – предостерегающе заметил Патрик. – Можно жить во дворце, но дворец покажется темницей, если нет свободы духа.

– Ты совсем не изменился, – поддел Патрика Николас. – И остался таким же, каким был, когда мы учились в школе, мой друг. Я всегда говорил тебе, твое призвание – философия.

– Никогда не узнаешь, о чем он думает, – с нежностью сказала Дезире. Машина остановилась у их дома. – Но я знаю точно, – продолжала она, – что могла бы сидеть и сидеть на этой лужайке и любоваться океанской далью! Хоть всю жизнь! А эти люди, понимают ли они свое счастье?

Длинные розовые, серебряные, золотые полосы словно накрыли собою гладь моря. Горизонт надвинулся и поглотил солнце. Четыре человека сидели на лужайке, остальные разъехались и любовались открывающимся их взорам великолепием.

Первой заговорила Марджори, старательно выделяя существительные:

– Не знаю, как вы, но у меня нет сил! Поддерживать беседу, и с этой женщиной тоже! Да о чем вообще говорить!? Этот Николас – самый лучший в этой компании. Джентльмен. Он почти такой же, как мы. Хотя нет, конечно, не такой!

– На тебя это не похоже, – упрекнул ее Фрэнсис. – У Марджори добрый нрав, – виновато объяснил присутствующим Фрэнсис, – она не так выразила свою мысль. Она не расистка.

– Нет, – настаивала Марджори. – Нет. Я сказала то, что думаю. Мне не нравится, когда мой дом используют для политических сборищ. Сплошное притворство, фальш! Потерянный вечер. Да что общего может быть у нас с ними? А что объединяет их с нами?

Отец Бейкер спокойно ответил:

– Независимо от наших нравственных устоев, необходимо считаться и с их взглядами – нам все равно не избежать общения с ними. Рано или поздно они придут к власти. Это произойдет даже раньше, чем мы предполагаем. Британская империя распадается. Уже откололась Индия. То же произойдет и с другими колониями, сомнений нет.

Марджори была настроена весьма критически:

– Не понимаю, почему вы так легко сдаете позиции, носитесь с этими «проповедниками»? Сами знаете, не так уж плохо они живут. Благоприятнейший климат – лучше не бывает! Да пойдите на рынок и посмотрите на изобилие чудесных фруктов, рыбы и…

– Уж вам ли не знать, что всего этого изобилия на всех не хватит, да и нет денег, чтобы купить все это! – прервал ее отец Бейкер.

– Хватило бы, – упрямо продолжала Марджори, – если бы они не плодили столько детей… детей без мужа. Отвратительно! Да, конечно, в Африке и вовсе не существовали брачные отношения, и я думаю…

– Да разве вы не знаете, что мужчины не могут найти работу, ее просто нет, – вступила в разговор Кэт. – Поэтому многие уезжают отсюда.

Женщины разошлись не на шутку, подумал Фрэнсис.

– Они совсем, как дети, – сменила тему разговора Марджори. – На прошлой неделе одна моя служанка смертельно напугала меня. Она истерично кричала, вопила, что духи швыряют мебель в ее доме, они погубят ее ребенка. Я подумала, что она лишилась рассудка, но Озборн объяснил мне, что это все колдовство. Ну что с ними поделаешь? И они хотят сформировать правительство!

– Вы говорите совсем как Лионель, – процедила Кэт сквозь зубы.

Они презирали друг друга. Фрэнсис заерзал в кресле. Скорей бы уж гости уезжали! Было семь тридцать. Через час они могли бы благопристойно удалиться. Хотя Марджори и раздражала его, в данной ситуации он был на ее стороне.

– А что плохого в этом? – спросила Марджори. – Ваш муж обвинял. Я преклоняюсь перед ним и восхищаюсь им!

– Да, он – замечательный во всех отношениях, – ответила Кэт.

– Меня восхищает его способность наслаждаться жизнью. Он много работает. А его отношение к деньгам… без всяких комплексов вины и тому подобное! Он просто тратит их!

Их беседа была подобна движению волн: после шторма – затишье, зыбь, волны отступают и разгоняются, чтобы обрушиться с новой силой. О, как ему хотелось, чтобы все уехали домой, а его жена отправилась спать – и оставила его в покое! Они своим поведением расстроили его. А жаль! Этот вечер был так прекрасен: он получил истинное наслаждение. А столкновение мыслей и взглядов, столь отличных от его собственных…!

– Да, они оба учились у меня, – говорил отец Бейкер. – Я чувствую некоторую ответственность за их судьбу, слежу за их успехами. Меня всегда интересовали темнокожие одаренные мальчики. Что тут объяснять? Жалость, сочувствие и простое человеческое любопытство.

– Очевидно, Николас – самый способный, – сказала Марджори.

– Да, способный, умный. Но Патрик – мыслитель, философ. Не такой энергичный, менее честолюбивый, да вообще никакого честолюбия, но… Впрочем, время покажет, – ответил отец Бейкер.

– В нем что-то есть, какая-то внутренняя красота, глубина, необъяснимая сила. Я это чувствую. А его глаза…! – Фрэнсис обернулся и увидел взгляд Кэт, устремленный на него.

– Да, – ответила она, отворачиваясь.

– Джулия и Герберт пишут вам? – спросила Марджори, словно вспомнив, что несмотря ни на что, она все же – хозяйка дома. – Мы получили от них письмо несколько месяцев тому назад.

– Да, Джулия пишет, что они были бы очередной супружеской парой, живущей в колонии, если бы не образование Герберта. Он получил его в Англии. Вы понимаете, что жители колоний не высший свет. Да просто смешно, как эти глупцы дают характеристики друг другу: «Я умнее, лучше, чем он, а он – чем она». А эти важные дамы в городских клубах! Особенно иностранки. Такие величественные и самодовольные своей благотворительностью! Да они хуже, чем мы – все, кто родился здесь!

– Мне так не показалось, – сухо ответила Марджори. – Я подружилась со многими. Жаль, что мы живем так далеко. Как бы мне хотелось, чтобы Фрэнсис купил дом с садом в городе! Такой старый дом, окруженный забором, на какой-нибудь узкой улочке!

– Ты же знаешь, я должен жить здесь, – сказал Фрэнсис.

– Да у тебя же есть Озборн. Ты сам не раз говорил, что на него можно положиться.

– Да, конечно, можно. Но заменить-то он меня не заменит.

Марджори вздохнула, и Фрэнсису снова пришла на ум мысль, что она должна родить ребенка. Эта мысль, собственно, не покидала его, да и ее тоже. Нервы у нее не в порядке. В Нью-Йорке они оба проходили обследование, и врачи не выявили никакой патологии и противопоказаний к беременности. У всех их знакомых были дети. Крепкие, загорелые, со здоровым румянцем на лице и выгоревшими на солнце волосами! Их радости и горести – неизбежная тема разговоров родителей. Иногда ему казалось, хотя, может быть, он и ошибался, что Марджори страдает не столько от того, что у нее нет детей, сколько от самого факта, что она не может родить ребенка. Да, он прекрасно понимал страдания жены.

– Становится прохладно, – сказала Марджори. – Давайте попьем кофе в доме!

– Ты сыграешь нам, Кэт? – спросил отец Бейкер. – Помню, ребенком, ты неплохо исполняла вальсы «Мелодии любви».

– Да я уж давно не играла.

– Ну сыграй, пожалуйста!

Она села за пианино. Со своего места у окна Фрэнсис хорошо видел ее профиль. Красивые волнистые волосы, струящиеся по плечам. Да, наверное, мастерство ее исполнения было достаточно высоким, он не был специалистом. Он мог лишь судить об этом по тому, как захватывала его музыка, музыка Брамса. Он не работал по субботам и совсем не устал. Но как ему хотелось этого состояния физической усталости, легкого утомления! Он оставил чашечку с кофе, откинул голову на спинку кресла и прикрыл глаза. Звучала музыка, она рассказывала о самом простом и близком: о месяце мае, о весне, ручьях, садах и первой любви. Ветер доносит сладкие запахи жасмина и свежесть мокрой травы.

Внезапно музыка оборвалась и зазвучала другая, печальная. Будто что-то омрачило настроение музыканта. Да, так оно и есть. Он припомнил теперь, что не раз видел тень задумчивой печали на ее лице.

… и поэтому он женился на мне! Он ясно представил ее: неожиданно серьезная и озорная, решительная. Он слышал интонации ее голоса и слова, которые она произносила. Забавная, отважная малышка. Забияка, бесстрашная забияка. И все же… Он не переставал думать о ней все это время, вернее не думать, а надеяться, что однажды он случайно встретит ее в городе, приехав туда по своим делам, или на улице. Но увы! Этого не произошло. Или, может быть, на какой-нибудь шумной званой вечеринке, ведь она – нет-нет да мелькала у него подобная мысль – могла быть в числе приглашенных. Но нет, не встретил!

Конечно, все это чушь, блажь, какое-то умопомрачение. Рано или поздно это происходит в жизни всякого мужчины. Приходит и уходит. Он открыл глаза. Марджори внимательно и задумчиво смотрела на него. Музыка кончилась. Прозвучал последний аккорд. Кэт закрыла крышку рояля.

– Уже поздно, – сказала она. – Пора ехать, святой отец.

Стало совсем темно. У машины Кэт остановилась и посмотрела вверх: на безлунном небе мерцали голубые звезды.

– Ни звука. Ни дуновения ветра, – промолвила Кэт. – Так необычно. Движутся, вращаются миллионы звезд. И абсолютное безмолвие. Тишина.

Ему показалось, что в глазах ее были слезы, но, возможно, это был их естественный блеск.

– И мы ничего не знаем!? – она села в машину. Он шел по дорожке туда, где ждала его Марджори.

Она стояла, прислонившись к двери и тоже смотрела на небо.

– Какая гнетущая ночь! До чего же тоскливо! – сказала она.

– Тоскливо?

– Да, да. Скажи мне, ты веришь, что у нас когда-нибудь будет ребенок?

Он обнял ее. Он чувствовал ее упругое тело сквозь мягкую ткань платья.

– Не знаю, – начал было он, – хотя…

– До чего же глупо с моей стороны задавать подобные вопросы. Тебе-то откуда знать? – она заплакала. – Я так устала от самой себя, Фрэнсис! Да какие оправдания можно найти для женщины, не способной выполнить свое истинное предназначение! Как же мне жить дальше?! Общаться с друзьями, делать вид, что все нормально, все хорошо – притворяться? Или, как идиотке, суетиться, сновать по округе со своими прожектами, как Кэт Тэрбокс?

Рука его, ласкавшая ее плечи, замерла.

– Что ты имеешь против Кэт? Что она тебе сделала?

– Я не верю ей. Он тихо заговорил:

– Неужели женщины не могут относиться друг к другу с сочувствием и состраданием? Ты же знаешь, семейная жизнь ее не удалась.

– Но это не дает ей никакого права вмешиваться в чужие дела.

– Вмешиваться? Марджори, но это – чистейший вздор!

А может быть, и правда? Взгляды, молчаливое понимание, непреодолимое влечение и неуверенность в своих чувствах – это был их бессловесный язык общения.

Неуверенно он потянулся к жене, но она отпрянула от него.

– Извини, что заставил тебя жить здесь так долго. – Она молчала, Фрэнсис продолжал: – Думаю, надо уехать отсюда, вернуться домой.

– Ты не сделаешь этого: тебе слишком хорошо здесь. Да, так оно и было. А смог бы он с такой легкостью все бросить и уехать за ней туда, где бы она могла претворять в жизнь свои замыслы, посвятить себя делу, составляющему смысл ее жизни?! Да, – признался он себе, смог бы. Он не кривил душой, он мог бы поступить так. Значит и он не требует от нее великого самопожертвования? Нет, наверное, нет.

Она словно почувствовала, что тема исчерпана, вздохнула:

– Я пойду в дом. А ты?

– Через минуту, – ответил Фрэнсис.

Он понял, что она хочет заниматься любовью. И не только потому, что ее преследовала навязчивая идея забеременеть. Ей нужны были подтверждения того, что она по-прежнему желанна и любима, что их брак удачен. Совсем как в книгах, которые она читала. Он почувствовал это, если не разумом, так собственной плотью.

Да, что-то произошло, что-то изменилось в их отношениях. И совсем не от того, что они жили здесь… Не здесь, так в другом месте. Хорошо жить можно где угодно, ведь личное счастье от местожительства не зависит. И причина была не в ее приступах ревности, он поклялся, что всегда будет верен ей. Достаточно было примера отца – чего он только не вытворял! Может быть, причина проста: потому, что они бездетны?

Он почувствовал волнение в груди, дыхание его участилось. Ослепительными осколками мерцало далеко внизу море, отражаясь в буйной листве. Подул ветер, прорываясь сквозь кроны высоких мастиковых деревьев. Блуждающие, беспорядочные воспоминания, ассоциации, словно навеянные шумом ветра, осаждали Фрэнсиса. Марджори держит его за руку. Порыв ветра… она, смеясь, откидывает с лица свадебную вуаль.

Когда же и почему все изменилось? Этого он не знал. Он вдруг подумал, что так, с ностальгией по прошлому, и приходит старость. Он почувствовал одиночество и уныние. Он не мог двинуться с места, пусть скорее уйдут эти воспоминания!

Ну хватит! Только глупец надеется, что можно пронести через всю жизнь таинственную восторженность молодости!

И Фрэнсис, так бывало всегда, вскинул руки, словно подчиняясь зову безмолвного дыхания ночи. Все было сине вокруг: далекие тусклые звезды, деревья, их черно-синие тени на траве. Какая-то неспящая еще птичка вывела чистую веселую нотку – и успокоилась. Улеглось и волнение в душе молодого человека.

Он вздохнул, как Марджори, вошел в дом и прикрыл за собой дверь.

 

Глава 11

– Вокруг столько дел, – недовольно произнес Николас, оторвавшись от многочисленных бумаг и документов, в идеальном порядке сложенных на его столе, – а ты запираешь себя в сельской школе. Растрачиваешь попусту свои силы, возможности.

На книжных полках его кабинета стояли книги по правовым вопросам и красиво оформленные документы. Над окнами висел длинный желто-зеленый плакат, на котором были начертаны слова:

ПРОГРЕССИВИСТЫ НОВОГО ДНЯ – ЗА СВЕТЛОЕ БУДУЩЕЕ

Николас поймал взгляд Патрика.

– Нравится?

– Да, конечно, это бросается в глаза.

– Ну, а что ты думаешь насчет нашего недавнего разговора?

Патрик отчаянно «защищался»:

– Ни один честный труд не может быть бесполезным, напрасным. Я всегда хотел преподавать, ты ведь знаешь.

– Да и ты прекрасно понимаешь, что я имею в виду. Мы не раз уже обсуждали это. Неужели ты не видишь, насколько бесполезны, тщетны твои попытки научить их тому, что никогда не понадобится им в будущем?

– Тем не менее, если ты сумеешь подобрать ключик даже к одному ученику и увлечь его…

– Да, да, я знаю. Блажен, кто верует! Но ведь это может сделать и любой другой. Ты же способен на большее! Хочешь ли ты улучшить условия жизни? Так подумай о силе, могуществе, власти прессы! Ты хорошо пишешь, у тебя есть чувство стиля, а нашей партии необходима газета, выражающая наши взгляды. Да и острову тоже нужна газета. Ты только послушай, – Николас выбрал номер «Клариена». – Первая полоса: «В прошлую среду в доме у миссис Клары Питт был отмечен юбилей мисс Эмми Лоу Грейс». А вот редакционное сообщение: «Состояние площади в базарный день оставляет желать лучшего… рыбьи головы для бродячих кошек!» – смеясь, он отбросил газету. – Сладкий примитив, сюсюканье. И ничего об образовании, и жилищной проблеме, ни слова о независимости, через два года – это максимум – мы обретем ее. Патрик, у меня достаточно денег, чтобы начать выпуск газеты, позже она окупит себя. В прошлом году умер мой отец, он оставил много денег, больше, чем я ожидал. Посмотри, я содержу все это помещение, я арендовал его для партии. Я хочу поручить тебе издание нашей газеты. Я хочу, чтобы она завоевала широкий круг читателей и подписчиков, пока этого не сделала какая-нибудь другая партия.

– Да они ни на что не способны. Ни руководства, ни программ, ничего кроме недовольного брюзжания!

– Совершенно верно. Но так не может продолжаться вечно. Когда мы добьемся независимости, даже раньше этого момента, мы хотим и должны быть первыми. Ты идеалист. Но что толку в твоих идеалах, если все ограничивается лишь пустой болтовней о них?! У тебя есть шанс, реальная возможность претворить свои мечты, идеалы в жизнь.

Патрик выглянул в окно, словно пытаясь уйти от ярких проницательных глаз своего собеседника. Напротив, мимо бухты пронеслась моторная лодка, оставив треугольный след на водной глади. Зазвонили и замолчали колокола собора. Над городом опустилась воскресная тишина, обволакивающая своей мечтательной томностью, уводящая от напористо-энергичного Николаса с его неотложными решениями, требованиями.

Я не обладаю такой энергией, и не столь решителен, снова подумал Патрик.

– Ты говорил обо мне со своим тестем?

– Да, – хитро улыбнулся Патрик. – Он велел передать тебе, что он терпим к тебе, потому что ты хорошо одеваешься и говоришь с английским акцентом.

Николас засмеялся:

– Значит, он одобряет?

– Ну ты же знаешь, он хочет, чтобы правительство защищало интересы людей труда. Только в этом случае он поддержит тебя.

– Хорошо. Ну а как насчет газеты?

– Очевидно, очень важно получить доступ к прессе. Землевладельцы, несомненно, будут отстаивать свои интересы.

– Исключение составляют лишь Фрэнсис Лютер, ну и несколько ему подобных чудаков.

– Клэренс сомневается, следует ли доверять Фрэнсису. Но я не согласен.

– Не доверяет ему! – воскликнул Николас.

– Клэренс стар и мудр. Он много повидал на своем веку. Хотя и допускает, что, может быть, он подходит ко всему слишком критично. Он же – большой циник.

– Да, да, конечно. Послушай, наша задача – показать, насколько невыносимы условия жизни, что так больше продолжаться не может! Наша сила – в убеждении. Наивно полагать, что белые землевладельцы – наши кровные враги или что их невозможно «перетянуть» на свою сторону. Да… я не сказал тебе самого главного. Я сам случайно узнал об этом вчера. Кэт Тэрбокс хочет помогать нам.

– Каким образом?

– Она наконец-то ушла от своего мужа. Говорят, этого следовало ожидать, – Николас пожал плечами. – Она переехала в дом, который достался ей от отца. Довольно скромный домик, расположен внизу по аллее, у подножья Лайбрери-хилл. Она хочет сама зарабатывать себе на жизнь. Она хотела бы работать в газете. Может быть, и писать статьи. Если нужно – под псевдонимом.

Патрик присвистнул. Неужели этот ее поступок хоть как-то связан с Фрэнсисом? Нет, – решил он, не связан.

– Ну, и что ты скажешь по этому поводу? Могу представить, что за удовольствие было бы работать с ней! – Николас посмотрел на часы.

Патрик поспешил откланяться:

– Позволь мне обдумать все это.

Он спустился вниз, сел в машину. Он все еще чувствовал силу воздействия Николаса. Слишком лестное предложение, неправдоподобно заманчивое. Но велико и искушение – больше денег! Как будет довольна Дезире! На секунду он нахмурился, затем отогнал прочь неприятную мысль. Не стоит волноваться из-за пустяков! У Дезире – тонкий вкус, тяга к прекрасному. На нее оказывает влияние и Дорис, жена Николаса, сразу после замужества переехавшая жить сюда. С точки зрения Дезире, да, наверное, и остальных, Дорис – утонченная особа, достаточно хорошо разбирающаяся во всех прелестях жизни, начиная от одежды, питания и кончая окружением. Дорис и Николас жили в доме, унаследованном Николасом от отца. Но ходят слухи, – с легкой завистью сообщила Дезире, что на береговой линии, в двух милях от города, строится их новый дом. Ультрасовременный, в стиле Ле Корбюзье. Много окон, пространства. Навряд ли Дезире имела хоть малейшее представление об архитектуре Ле Корбюзье, но она была очень восприимчива.

Но мысли его снова и снова возвращались к Кэт Тэрбокс. Она ушла, без сожаления оставив великолепие и роскошь, ту обеспеченную жизнь, перед которой преклонялась, благоговела Дезире… Он снова подумал об Агнес. Она продала свой магазин и готовилась к отъезду. Куда она едет? Что ждет ее там? Его беспокоило, где она будет жить.

– В плетеной мазанке. Ее строил муж одной из моих кузин.

– Но ты привыкла к удобствам: водопроводу и прочему. Как же ты там-то? – отговаривал ее Патрик.

Она так сильно покачала головой, что зазвенели серьги в ушах:

– Ну и что? Родилась-то я там. Не велика персона, потерплю!

Любопытно, как некоторые люди стремятся и добиваются того, к чему другие абсолютно равнодушны.

Он, например, доволен судьбою: ухожен, накормлен, обеспечен. Да и делает то, что хочет. С беспокойством он подумал о «своих» детях, учениках: в определенной последовательности, в зависимости от занимаемых ими за партами мест, проходили перед ним их лица. Рафаэль, непоседа, проказник, как маленькая обезьянка. Патрик уже научился определять его настроение, разгадывать его замыслы. Заикающаяся Табита, ее били с детства, – уж в этом-то он был уверен. А Шарлотта, с ее способностями к математике и всему, что касается цифр, – в этом она даже более сведуща, чем Патрик. Нет, он не хотел и не мог бросить их! Они требовали от него пристального внимания к себе. Внимания и привязанности. Они доводили его до возмущения, испытывали его терпение. И… любили его, по крайней мере, некоторые из них!

Николас же предлагал ему шагнуть в пропасть, неизвестность. Не получится – он потеряет место в школе. А получится… на сей счет у него не было никаких иллюзий. Вовлечение в жестокую и опасную политическую борьбу – вот чем все это грозило. А он к этому совсем не стремился. А может быть, это долг каждого сознательного человека – участие в политике?

Я должен поговорить, посоветоваться с кем-нибудь. Его машина в одно мгновение свернула с прибрежной полосы и понеслась в обратном направлении, держа курс на Элевтеру. Нет, нет, Фрэнсис не будет против, ему даже будет приятно, что кто-то нуждается в его совете.

Патрик был в возбужденном состоянии и настолько погружен в собственные переживания, что, как он признался позже, только чудо спасло его во время этой бешеной гонки. Он совершенно не следил за дорогой. Он уже проехал часть пути, когда увидел, а позже осознал это, не будучи уверенным в том, что это видение – не плод его фантазии, а реальная действительность. Что-то заставило его остановить машину и повернуть назад, на узкую, извилистую дорогу. Он действительно видел все это? Или ему показалось? Нет. Он не ошибся. Все это было на самом деле. В стороне от дороги стоял маленький мальчик. Он стоял, падал и вновь поднимался. Сколько же лет ему было: девять, десять? Руки и ноги его были привязаны к дереву. Патрик протер глаза – не сон ли это – и вышел из машины.

– Что такое? Что случилось? – крикнул он. У мальчика уже не было сил плакать, губы его кровоточили: он пытался разорвать зубами стягивающие его крепкие потрепанные веревки.

Патрик опустился на колени и разрезал ножиком веревки. Он взял ребенка на руки. Мальчик намочил штанишки. Его темная курчавая головка вспотела. Патрик прижал его к себе.

– Кто ты? Откуда? Кто это сделал?

Мальчик пытался вырваться, может быть, из боязни опять быть пойманным. Патрик отпустил его.

– Скажи мне, скажи! – прошептал он. – Как тебя зовут?

– Билл. Я хочу пить. Я хочу есть, – он не плакал.

– Садись в машину, Билл. Мы отыщем место, где можно поесть – и накормим тебя.

Мальчик сел рядом с Патриком. Так он и сидел молча, неестественно выпрямив спину, сжав кулачки на коленях. Понятнее, да и естественнее, если бы у него была истерика, мне трудно судить, подумал Патрик, я же не психолог.

– Кто это сделал, Билл? – тихо спросил он мальчика.

– Берт.

– Кто такой Берт?

– Он живет, где и я. Берт.

– Ты живешь с матерью, – Патрик колебался, – и с отцом?

– У меня нет ни матери ни отца.

– С бабушкой? – Семьи, где детей воспитывали бабушки, были довольно распространенным явлением.

– Нет, она умерла.

– А есть у тебя братья, сестры? С кем ты живешь?

– Был у меня дядя, но он сбежал со всеми моими вещами.

– Сбежал? А какие вещи, Билл?

– У меня были котелки. А бабушка оставила мне двух ослов. Он украл их, продал и уехал отсюда.

– Понятно, – сказал Патрик. Это была обычная история брошенного ребенка, может быть, только более трагичная, чем остальные.

– Мистер, я хочу есть.

– Можешь звать меня мистер Курсон. Нет, – он посмотрел на грязные маленькие кулачки, словно бросающие вызов бесчувственному миру, и продолжал, – нет, послушай, что я тебе скажу. Зови меня дядя Патрик. Сегодня я буду твоим дядей, хорошим дядей. А вот и магазин. Я куплю что-нибудь поесть.

В магазине, вернее, в комнате в покосившемся доме, было несколько полок, на которых стояли консервы, мешки с рисом и мукой и всякая всячина. Он купил плитку шоколада, бананы и банку содовой.

– Конечно, не самый лучший завтрак, – сказал он с напускной бодростью, – но червячка ты заморишь, пока не найдем, где можно подкрепиться поосновательнее.

Билл ел жадно. Патрик подождал, пока он поест и начал опять задавать вопросы.

– А теперь скажи мне, где ты живешь, Билл. Я отвезу тебя домой. Мне хотелось бы задать там пару вопросов, – угрюмо сказал Патрик.

– Делисия. Там я живу.

– Делисия! Раньше надо было спрашивать! Правда, Билл?

Они ехали в противоположном направлении. Уж сегодня он точно не попадет в Элевтеру! Но сначала – самое важное, остальное – потом! Он развернул машину на проселочную дорогу, как раз неподалеку от того места, где он увидел Билла. Я мог бы и раньше догадаться, раздраженно подумал Патрик.

– Надо будет помазать тебе руки и ноги. Очень больно?

– Да нет, не очень, – ответил Билл.

Он слишком напуган, а может быть, устал, подумал Патрик. К горлу подкатила волна жалости к мальчику и ненависти к его мучителям.

Делисия. Теперь он вспомнил, что когда-то бывал там. Дикое место, скопление убогих хижин и влажные банановые заросли. Он мог бы описать все это. Он остановился там, где показал Билл. Это была земля сильных, преданных, добросовестных женщин. Они проводили здесь лучшие годы своей жизни, старились, умирали. Заботились о детях своих сыновей и дочерей, которые покидали остров в поисках работы и редко возвращались назад. А если и возвращались, то забирали двух-трех детей, а остальные жили здесь, на острове. «Забредали» и оставались жить здесь и мужчины. И жили долго. И заводили семью и детей, и бросали их! А те, кто оставался, признавали лишь суровую палочную дисциплину. А в лучшем случае забывали и не замечали своих и чужих детей. Жалкое, убогое местечко, не сравнить со Свит-Эппл. Ведь бедность, как и богатство, имеет разные уровни и степени: бедный, нищий, наибеднейший. Делисия была наибеднейшей деревней.

Полуголые дети, одетые лишь в рубашки, возились во дворе с собаками и пасущимися козами. Пять или шесть женщин сидели на траве возле каменной жаровни и ели плоды хлебного дерева с соленой свининой прямо из котелка. Они повернулись и посмотрели на приближающегося к ним Патрика.

– Чей это мальчик? – спросил он сердито. Билл прислонился к забору, словно ища защиты. Одна из женщин уклончиво ответила на вопрос:

– Его мать, Эстель, умерла при родах.

– Так, а кто заботится о нем теперь?

– У него был дядя. Он уехал с острова. По-моему, в Нью-Йорк.

– Нет, в Лондон, – поправила ее другая, – и больше сюда не вернется.

– Мне нет никакого дела до него! Я спросил, кто заботится о нем сейчас.

– Да все мы. Иногда я кормлю его с моими детьми, – ответила третья.

– Кто привязал его к дереву? Никакого ответа.

Ответил сам Билл:

– Вы знаете, что это сделал Берт. Патрик повысил голос:

– Кто такой Берт? Где он?

– Его здесь нет.

– Я сам это вижу. Так где он?

– Уехал на день.

Женщина вскрикнула, словно мозг ее пронзила мысль о неминуемом наказании:

– Этот мальчик выкапывал ямсы! Он украл три ямсы. За это он был наказан.

Билл крикнул так громко, что все вздрогнули:

– Я был голоден! Черт вас подери, голоден!

Как хотелось Патрику закричать, чтобы выплеснуть свой гнев! Но он положил руку на плечо мальчика.

Тут к Патрику подошла беременная женщина.

– Вы хотите забрать мальчика? Ведь если он провинится, его опять изобьют и привяжут к дереву. Берт или кто-нибудь другой.

Она призывала его, просила, умоляла увезти отсюда мальчика. Конечно, все объяснялось ужасающей нищетой. Никого ни в чем нельзя было винить, даже если бы эта или любая другая женщина равнодушно прошла мимо. Но, видимо, она испытывала жалость и тревогу за судьбу несчастного, отвергнутого всеми ребенка. Но вдруг, словно на него нашло какое-то озарение. Патрик осознал все происходящее.

Ему бы остановиться, подумать о своем доме и семье, взвесить все «за» и «против», какие моральные обязанности накладывает на него этот поступок. Какие последствия повлечет. Разумнее было бы отказаться, уехать отсюда подальше, пусть и с «разбитым сердцем»! Забыть об этом маленьком Билле или как там его! Но нет, он этого не сделал!

– У него есть какая-нибудь одежда? Мы заберем ее с собой?

Женщина кивнула:

– Пойдемте со мной.

Они прошли в дом. В передней, на земляном полу устроились цыплята, а на жестяной плитке варилось кокосовое масло. Патрик готов был поклясться – из краденых кокосов. В следующей комнате стояла кровать, а на полу лежала куча тряпья.

– Вот его покрывало, – показала женщина. – Иногда он спит в моем доме, иногда – в других, там, где есть место. Он может взять эти брюки. И две рубашки. Это рубашки моего сына, но он может взять их.

– Дайте мне пару брюк. Его брюки – мокрые.

Они вышли. Тут Патрика осенило, что Билл воспринимает все происходящее как нечто само собой разумеющееся.

– Скажи мне, Билл, ты хочешь уехать со мной?

– Куда вы отвезете меня?

– Домой. В мой дом!

Билл поднял черные непроницаемые глаза. Он пристально смотрел в глаза Патрика.

– Вы бьете своих сыновей?

– У меня нет сыновей. У меня две маленькие дочки. Я никогда не бью их. Я против физического наказания детей, порки и прочего.

– Тогда я еду с вами, – сказал Билл.

И машина еще не повернула, и женщины не сели обедать, а выбор уже был сделан. Быстро, мимоходом, волею случая! Машина пробиралась сквозь тенистые заросли бананового леса, и наконец выехала на центральную дорогу. Был яркий солнечный день. Все это напоминало мрачную картину сюрреализма: только что видеть убогие хижины в непроходимых серых джунглях, женщин, «облепивших» железный котелок, и снова очутиться при свете дня. Патрик вздрогнул – не спит ли он.

Билл рассуждал:

– Может быть, Берт тоже был голоден?

– Ты о чем?

– Он тоже хотел ямсы. Поэтому-то он и взбесился, связал меня.

– Ты что же не злишься на него?

– Я ненавижу его! Я бы убил его!

Патрик кивнул. Лучше уж чувство ярости и гнева! Но какой же проницательностью обладает ребенок! Как странно! Может быть, Берт тоже был голоден. Разве можно постичь глубину ума человека или ребенка?!

– Откинь голову, – мягко сказал Патрик, – или растянись на сиденье и поспи немного. Я разбужу тебя, когда мы приедем.

Какую непростительную глупость я совершил! – подумал Патрик. Дезире, надо думать, придет в бешенство. А почему бы и нет? Так он продолжал спорить с собой, пока не нашел разумного оправдания для своего поступка: я хотел мальчика, а Дезире больше не хочет детей, наверное, из-за фигуры. Конечно, дочки, да еще такие милые, это хорошо. Но каждый мужчина хочет сына. Отец и сын. Может быть, мне так хочется сына, потому что у меня никогда не было отца? А мальчик, сын… Он оглянулся и посмотрел на спящего ребенка. Сильный мальчик, крупный для своего возраста. И темный, как Дезире. Правильные черты лица – красивый мальчик. Последние сомнения Патрика были развеяны, когда он увидел ссадины и следы от ударов на худеньких ручках малыша. Теперь Патрик был готов отразить любую атаку и выиграть любую битву. Они подъезжали к дому.

Прошло несколько часов. Темнело. Патрик сидел на веранде, покачиваясь в кресле. Клэренс помыл Билла и уложил его спать в свободной комнате. Если бы не Клэренс, который пришел к ним, услышав о случившемся, все обошлось бы не так гладко, – подумал Патрик, чувствуя благодарность к старине Клэренсу.

Широко распахнулась дверь, Дезире вышла на веранду.

– Ты злишься на меня? – спросил ее Патрик.

– Только в первый момент. Потом все прошло. Бесполезно. Что толку в этом? Ты все равно сделаешь то, что задумал.

– Неужели я такой деспот?

– Да нет, я бы не сказала. Но я надеюсь, что уж на этот раз ты отдаешь себе отчет в том, что собираешься сделать?

– Да, отдаю. Она тихо сказала:

– Ох и прибавится мне работы! Все будет «висеть на мне».

– Работы? О чем ты говоришь? Он уже не ребенок. Лишняя тарелка на столе, прибавится стирки – вот и все заботы, – он обнял ее, притянул к себе. – Если бы я верил в Бога, но я атеист, – я бы решил, что это Бог послал его мне. Да, кстати, иногда мне кажется, что я начинаю верить в Бога. Наверное, сказывается возраст, я старею.

– Ты говоришь ужасные вещи!

– Почему? Потому что я заговорил о религии и религиозности?

– Да. И твоя фраза о старости. Тебе только тридцать четыре года. Да какая старость? Ты и старость? Особенно в постели, – добавила она.

Итак, он понял, что прощен.

– Ну к тебе все это не относится. Ты будешь молодой и в шестьдесят, – он поцеловал ей руку. – Я хочу поблагодарить тебя за все. Ты была на высоте в данной ситуации.

– А ты как думал?

– Я боялся, что ты разнесешь все и вся в пух и прах. И ты была бы права. Привести в дом чужого ребенка, и пи слова намека…? Да можно ли так? Большинство мужей и щенка в дом не принесут, не обговорив заранее все это с женами. Да если бы ты видела его там, связанного, о Боже! Ты бы поступила точно также. Да, да, поступила бы!

– Он совсем не разговаривает со мной.

– И со мной тоже. Мы почти и не говорили. А что ты хочешь? Представь себе его состояние. Его раздирают противоречия!

– Он привязался к папе. Сказал ему, что дом прекрасен. Совсем как королевский дворец!

– Да что он знает о королевском дворце? Бедное дитя!

– Патрик, что мы будем с ним делать?

– Как что? Воспитывать, любить его. Что же еще? Он поднялся в маленькую комнатку в конце коридора. Прошел мимо комнаты девочек, не заглянув туда: они, наверное, сладко спят под своими розовыми одеялками. Он шел туда, к нему, к этому нежеланному, отверженному мальчику. Отверженный, подумал Патрик, ведь и он сам был отвержен, несмотря на то, что у него была хорошая, любящая мать. Чистенький, сытый, Билл уже спал. Руки его находились в движении, будто он видел сон. Пусть тебе снятся только добрые сны!

Неожиданно он вспомнил утренний разговор с Николасом. Да, теперь Патрик понял, что Николас прав. Если ты за перемены, и судьба дает тебе хоть малейшую возможность изменить, повлиять на окружающий мир и как-то облегчить жизнь такому отверженному ребенку, как Билл, например, тогда ты не можешь, не должен отказываться, нет у тебя на то никаких моральных прав и оправданий! Николас прав, и он примет его предложение и будет участвовать в этой борьбе независимо от того, как велика будет его лепта в этом деле. Надо позвонить ему сейчас же и сообщить, что он согласен.

Но он передумал и набрал сначала другой номер.

– Я чуть было не приехал к тебе сегодня, – сказал он Фрэнсису.

– Чуть было? Что же тебе помешало?

– У меня – мальчик, – сказал Патрик. – У нас в семье мальчик, сын, – и он принялся с жаром рассказывать о Билле.

– Я восхищаюсь тобой! – воскликнул Фрэнсис. В голосе его звучали нотки радости.

– Да, и еще. Я ухожу из школы и буду работать с Николасом. Он хочет издавать газету, а я буду ее выпускать.

– Отлично! Нам нужна хорошая местная газета. Патрик поколебался:

– Кэт Тэрбокс будет тоже работать в газете.

– Правда?

– Ты, наверное, не знаешь. Она вернулась в город.

– Когда?

– Не так давно. На этой неделе. По-моему, она ушла от мужа.

– Да, да, понятно. Это был день новостей, – голос его как бы удалился, стал приглушенным. Патрик понял, что Фрэнсис хочет закончить разговор.

– До скорой встречи! Спокойно ночи, Фрэнсис!

– Да, да, до скорой. И удачи тебе, Патрик! Во всем!

 

Глава 12

– Уже девять часов, – бодро сказал Фрэнсис. – Ты не собираешься вставать?

Он поднял шторы и впустил в комнату желтовато-лимонные лучи, которые весело «заиграли» на подушках кровати и на лице Марджори. Не услышав ответа, Фрэнсис снова повторил вопрос все тем же бодрым, приветливым голосом:

– Ты не собираешься вставать? Я сделал кое-какие дела, позавтракал и собираюсь уезжать.

– Так уезжай! – ответила Марджори, даже не пошевельнувшись.

Прошлой ночью он поздно вернулся с собрания сельскохозяйственной ассоциации. Марджори была в постели, они перекинулись лишь парой фраз – этого было достаточно, чтобы определить в каком она настроении. Он давно привык к перепадам ее настроения, потому выключил лампу и заснул. Утро вечера мудренее, все пройдет: и капризы, и дурное настроение.

Но, по всей видимости, этого не произошло. Фрэнсис вздохнул и продолжал нормальным тоном:

– У меня есть номер «Рупора». Не хочешь почитать его за завтраком? Тебе подадут его в постель.

– «Рупор» – дрянная газетенка.

– Да нет. Есть потрясающие редакционные статьи! Ну, например, здесь похоже на стиль Кэт, хотя, может быть, и Патрика, не знаю. Статья о налогообложении пустующих земель. Да, я совершенно согласен с точкой зрения автора. О каких привилегиях на владение необрабатываемой землей может идти речь, если в стране нехватка продовольствия?! Это неразумно, бессмысленно! И я не раз говорил об этом.

Неожиданно Марджори выпрямилась:

– Да, да, говорил. А как же иначе?

– Что ты хочешь этим сказать?

– Да нет, нет, ничего особенного. Только то, что тебя считают большим смутьяном, нарушителем всеобщего спокойствия. Женщины в клубе после игры в теннис даже обсуждали тебя. Заметив меня, они замолчали.

– Меня совершенно не трогает, что какие-то глупые женщины, у которых и дел-то других нет, не находят ничего лучшего, как обсуждать меня.

– Дело вовсе не в каких-то «глупых женщинах», как ты изволил выразиться. Ты прекрасно знаешь, что они повторяют слова своих мужей.

– Можно подумать, что я – дуэлянт, агрессивный гранатометчик. Я добиваюсь лишь элементарной порядочности, такой налоговой системы, которая бы позволила навести порядок в этом бардаке! – он потряс газетой. – Эти люди правы на все сто процентов!

– Эти люди! – усмехнулась Марджори. – Кэт Тэрбокс и твой друг Курсон! Великолепная парочка! И не удивлюсь, если узнаю что они…

– Они что? – холодно заметил Фрэнсис.

– Что они спят вместе.

– Это отвратительно!

– Это почему же? Из-за межрасовых отношений? Да ты-то не будешь против! Ведь ты – такой прогрессивный! Терпимый!

– Можно быть прогрессивным и при этом не впутываться во все сексуальные отношения! То есть я хочу сказать, что у Патрика – красивая жена, он порядочный, достойный муж, и ты не имеешь права…

– Да, да, а Кэт Тэрбокс живет одна, в городе, в каком-то жалком домишке. Она ушла от мужа, который хорошо относился к ней и готов принять ее назад в любую минуту. А ты говоришь мне, что здесь нет никакого подвоха.

– Ты переворачиваешь все с ног на голову, и я не могу понять, где правда, а где вымысел! Ты начинаешь с редакционной статьи и неожиданно переходишь к обсуждению Кэт! Если уж тебя так интересует ее личная жизнь, почему бы тебе не спросить у нее самой?

– А почему бы это не сделать тебе?

– Я не видел ее с тех пор, как она и Патрик с семьей приезжали к нам в прошлом году. Да меня все это и не интересует.

Марджори снова легла.

– Нас – двое. Почему, за что я проклята? – она прикрыла глаза рукою, словно заслоняясь от света. Она тихо пробормотала, он не расслышал, но что-то вроде – в конце концов один из двоих всегда обречен на одиночество.

Но он был не уверен.

– Что ты сказала?

– Тебе-то какая разница?

– Да что с тобой, черт побери, Марджори? Будь любезна, скажи мне, отчего ты злишься на меня?

– Ну что ты? Ни капельки! А разве я должна быть чем-то недовольна?

– Мне не нравится, как ты разговариваешь со мной. Какие-то полунамеки на мою вину. Так, в чем я виноват перед тобой?! Думаю, ты не права. Так, в чем же дело?

Она медлила с ответом. Они напряженно смотрели в глаза друг другу.

– Ну допустим, я устала, – наконец-то сказала она.

– Устала? От чего? Это при таком-то количестве слуг! – Если бы он не был таким трусом, он мог бы тоже вспылить и дать волю своим чувствам. – Я устал от словесного препирательства. Если у тебя ко мне какие-то претензии, то выскажись, если нет, то замолчи! Я не собираюсь терять целый день только ради того, чтобы прочитать твои мысли, Марджори, – он посмотрел на часы. – Давай, собирайся. Нам надо быстрее добраться до города, пока толпы народа не заполнили улицы. Ты хочешь посмотреть парад?

– Нет, не хочу.

– Ты ведь прекрасно провела время на карнавале в прошлом году!

– То было в прошлом году. Да тебя не очень-то волнует, поеду я с тобой или нет. Ну так и не притворяйся!

Он мог бы ударить, избить ее – безумная мысль! Раздражение, гнев, казалось, сконцентрировались в солнечном сплетении. Это сводило его с ума! Слишком много подобных сцен за последнее время!

– Тогда я поеду один. Я хочу посмотреть парад!

– Поезжай! Счастливо!

Он спустился вниз, к машине. Взвизгнули тормоза, «прошипели» шины, когда он, не сбавляя скорость, резко вывернул руль, дал волю чувствам, снимая напряжение. Словно тем самым пытался отомстить за несправедливость. Успокойся, убеждал он себя. Не теряй разум! Не все так плохо. Ну подумаешь, раз в месяц скандал, подобный этому! Может быть, всему виной ее месячные. Может быть, я хочу невозможного, какого-то совершенства? Да откуда мне знать, что творится в других домах, как живут остальные семьи? Но в этих семьях – дети…

Он вспомнил дом, в котором вырос, их большую семью, много детей. Были и в их семье такие же напряженные моменты давящей гнетущей тишины. Но бывали и другие – полные душевной теплоты и жизнерадостного общения. Так, наверное, оно и бывает между двумя супругами, «обреченными» на совместное проживание, независимо от того, есть ли у них дети или нет…

Езда успокоила его. Ветер проносился над ним. Он доехал до выступа Морн Блю, откуда начинался спуск на Коувтаун. Его гнев прошел. Зрелость, сказал он себе, это восприятие мира таким, какой он есть. К вечеру все встанет на свои места, успокаивал он себя. Его охватило чувство легкой грусти.

Интересно, думал он о Лионеле и Кэт. Странная, эксцентричная пара. С самого начала было ясно, какие они разные, насколько не подходят друг другу. Неужели и они с Марджори так же странно выглядят со стороны? Он задумался на минуту и решил – нет. Конечно, с Лионелем и Кэт их не сравнить! Лионель лишь сказал однажды: не получилось. И нельзя было понять, насколько это трогает его, да и трогает ли вообще. Ведь он, с иронией подумал Фрэнсис, истинный джентльмен и не покажет этого. Истинный джентльмен не даст волю своим чувствам. Да, так оно и есть, черт побери!

Коувтаун сверкал от блеска меди и переливался всеми цветами радуги. Духовые оркестры, оркестры на площадях, парады оркестров, марширующие по улицам города. Индейцы в перьях, чудовища, скелеты, китайские драконы, коронованные короли и королевы – все вокруг плыло, танцевало и веселилось! Все опьянели от музыки, а может быть, от чего и покрепче! Люди в карнавальных костюмах, в масках веселились, кричали, дурачились, ведь под маской не видно, кто ты есть на самом деле, и ты можешь шалить и совершать любые безрассудные поступки. Словно все посходили с ума от своего безумного веселья! Устроившись на перилах, Фрэнсис долго наблюдал за ярким зрелищем. Совсем как в детстве перед горой подарков под рождественской елкой – ощущение безграничной радости!

Немного погодя он купил ромовый напиток. Как здорово сидеть одному в тени и думать, вспоминать! Интересно, а можно ли его назвать затворником? Да нет, наверное. Он всегда окружен приятными людьми, с кем ему хорошо и легко общаться, к кому он испытывает душевную симпатию. Да, это избранные люди, а не представители толпы, народа. Он не хотел казаться лучше, выше их. Или кого бы то ни было; но они утомляли его однообразием своих интересов, взглядов. Они, или во всяком случае, большинство из них, были законченными эгоистами – это отталкивало! Встречались и открытые, сердечные люди, но к сожалению, не так уж много было тех, с кем можно общаться, называя вещи своими именами, без притворства и фальши. Лионель был достаточно терпим к нему, отчасти, может быть, из родственных отношений, а может быть, в силу своей покладистости. Фрэнсис так и называл его про себя «покладистый Лионель». Но даже Лионель считал его странным, не от мира сего. Не принято показывать свое отношение и высказывать свое мнение об обществе, в котором вращаешься. Недаром говорят: не наступай на хвост спящей собаке. Твоя задача – прожить жизнь тихо и спокойно, не нарушая никаких норм и приличий.

Хорошо было наблюдать и думать о своем в этом безудержном веселье. Бог с ними со всеми! Зачем же нарушать их мир и покой?! Только и мир, и покой – понятия относительные. Так думал Фрэнсис, потягивая ром.

Постепенно его охватило чувство одиночества. Ему некуда идти, а домой ехать он не хотел. Хорошо бы навестить Патрика. Посидеть и поговорить, обсудить прочитанное, поспорить, даже если спор их будет бесплодным, просто из любви к искусству… Да с кем еще можно столь приятно общаться? Он поднялся к Дому правительства и библиотеке. Красивые старинные здания в окружении прекрасных старых деревьев. У подножья Лайбери-хилл он свернул на узкую улицу с двумя рядами домов. Может быть, эти дома, подумал Фрэнсис, узнавая георгианский стиль, были построены для английской прислуги в восемнадцатом веке. Порталы, узкие окна из шестнадцати стеклышек. Он давно не бывал здесь.

Он вспомнил, что в одном из этих домов жила Кэт. Патрик говорил, что дом находится в самом конце улицы, единственный дом с видом на море. Да какое мне дело до всего этого? – подумал он.

В конце улицы, на пригорке стоял маленький домик в окружении зелени. Он был расположен немного в глубине, с улицы был виден лишь черный ход и дворик. Фрэнсис остановился.

Она кормила птиц, бросая на плитняк крошки хлеба. Птицы, очевидно, давно поджидавшие ее где-то поблизости, смело слетелись вниз. Присутствие Кэт нисколько не смущало их. На ней была соломенная шляпка – Фрэнсис припомнил, что видел ее раньше, а может быть, он и ошибался. Она сняла шляпку, и ее золотистые волосы засияли, засверкали на солнце.

Она заметила его:

– И давно ты следишь за мной?

– Только минуту. Можно войти?

– Через парадную дверь. Ты не перелезешь через забор, на виноградной лозе слишком много шипов.

Он едва не опрокинул плошку с водой на первой ступеньке.

– Для бродячих кошек. В округе их много. Они такие жалкие! – сказала Кэт, открывая дверь.

– О, да ты занимаешься благотворительностью, – сказал он только ради того, чтобы хоть что-то сказать.

– Как всякая неудавшаяся мать, я люблю кормить кого-нибудь.

Только бездетная женщина могла так спокойно говорить об этом! Будто она полностью смирилась с этим и ничуть не сожалеет.

– Помимо всего прочего, я еще и жутко экономная. Терпеть не могу пустых затрат. Думаю, это у меня с детства. Мы были тогда слишком бедны.

– Я тоже довольно умерен. Но у меня как раз все наоборот: в юности у меня было все, хотя возможности наши были весьма ограничены. Только позже я понял это.

– Ты пришел к завтраку. Присоединяйся.

– Да, с утра ничего не ел: лишь чашка чая, а позже ромовый напиток.

– Тогда проходи на кухню.

– Пахнет хорошо! – он прошел за нею.

– Семейный пирог, а попросту говоря, мясной пирог. Класть сюда можно все, что есть под рукой: ветчину и цыплят, кусочки телятины и овощи. Может быть, позавтракаем на улице?

Около черного входа, под кустом олеандра, стоял стол и два стула. Там же дремали две домашние собаки, большая дворняжка и надменный белый пудель.

– Смешная пара, правда? Большого пса я подобрала на дороге. Он выбивался из сил. А пуделя мне подарил Лионель, он был совсем щенок, и, конечно, я люблю его, хотя пудели меня не привлекают: они слишком шумные и суетливые. Но оставить его я не могла, это убило бы его. Подожди, я принесу сейчас сыр и фрукты.

Да! Это не «Причуда Джорджины»! Фрэнсис сравнил домик Кэт с гостиной у Лионеля. Да и на мой дом не похож. Фрэнсису стало грустно. Но он, как игрушка, – кукольный домик!

– Я читаю твои статьи, – начал он, – и я думаю, что пишешь ты великолепно. Просто здорово! Все покупают «Рупор». Многих газета раздражает, а некоторых просто приводит в бешенство, но, по крайней мере, ее читают все!

– Это не моя заслуга, скажу без ложной скромности, а Патрика Курсона, – искренне ответила Кэт. – И я хотела бы, чтобы нашей страной да и всей Центральной Америкой правили такие люди, как он и Николас. Они могли бы или хотя бы постарались хоть как-то исправить сложившуюся ситуацию и предотвратили бы многие неприятности.

– Жаль, что Патрик так редко заходит ко мне. Я всегда рад его видеть!

– Ему сейчас некогда. Патрик уделяет так много времени этому мальчику! Дезире с ним не ладит. Конечно, она очень приятный человек. Может быть, не так умна, как жена Николаса. Она немного наивна, да что говорить, она – хорошая мать, но для девочек! Да и Билл – трудный мальчик.

– Патрик говорил мне, что у него никого нет.

– Поэтому-то он и хочет усыновить Билла. Это довольно странный ребенок: очень серьезный, почти никогда не улыбается.

– Да и ты тоже редко улыбаешься, – Фрэнсис не ожидал от себя подобной фразы.

– Да, ты прав. Раньше, но не сейчас. Я смеюсь на работе, спроси Патрика. Там очень весело. Я люблю нашу редакцию. У нас великолепные репортеры, одна умненькая девушка-негритянка, две мои юные кузины. Да, у нас еще работает Робби Уэлч, сын управляющего банком. Он приехал на каникулы из Англии. Конечно, поначалу его семья была шокирована, что он будет работать с черными, но потом они успокоились. У нас хорошие люди, и мне они очень нравятся, – повторила она. – Наконец-то я сделал свой выбор, я нашла себя, и я счастлива.

– Я рад за тебя, Кэт!

Он хотел спросить ее о Лионеле, об их отношениях. Но нет, о личных делах не расспрашивают. Инициатива должна исходить от собеседника.

Он избегал ее взгляда. Он смотрел на ее руки, на пальце не было изумрудного кольца. Он посмотрел вниз и увидел маленькую ящерку, скользнувшую на свободное кресло, что стояло в нескольких шагах. Она смотрела на него своими изумрудными глазами, и Фрэнсису стало не по себе.

– Джекко, – задумчиво сказала Кэт. – Хорошее имя, подходит ей. Кстати, как правильно? Имя должно подходить или наоборот?

– Да, давай-ка лучше поговорим об именах. Кэт, например – он заставил себя посмотреть на нее. – Да, тебе подходит только это имя. Кэт ассоциируется с веснушками и яркими огненными волосами. Маленькая, живая, любопытная и честная.

– Много болтает и слишком умничает. Так, а, Фрэнсис? Надо подумать, Фрэнсис – высокий и стройный. Им управляет разум. А еще… он очень добрый.

– Ты говоришь о святом, а не обо мне, – сказал он с легкостью, которой не ощущал. – Дай-ка я помогу тебе отнести все это в дом.

Он стоял с ней рядом, ставил в раковину тарелки и говорил, произнося слова, которые помимо его воли, желания, опережая его мысли, «соскакивали» с языка.

– Странно, но ведь мы и не поговорили-то толком ни разу с тех самых пор, как завтракали в городе. Это из-за тебя я остался в Элевтере! Это ты помогла мне решиться на это! Да, да, ты! С тех пор мы избегали друг друга, даже когда мы были вместе. Но зачем нам скрывать свои чувства от самих себя?

– Что? – крикнула она. – Что ты говоришь? Они смотрели в глаза друг другу. Казалось, она вот-вот упадет.

– Ты сказал, я скрываю, что? – прошептала она.

– Я сказал, ты… – он запнулся, речь его перешла в бессвязное бормотание. И тут она, действительно, упала, качнулась и упала в его объятие. Его охватило сильное, страстное желание, это желание вытеснило все остальное.

Они не знали, как долго стояли обнявшись, тесно прижавшись друг к другу. Смущение прошло, побежденное желанием, потребностью быть вместе. Оба понимали это и молчали. Она взяла его за руку и провела через холл. По узкой лестнице они поднимались наверх. Он чувствовал необыкновенную легкость, невесомость, словно не шел, а плыл, словно его несло, тянуло вперед сильное течение.

После ослепительного солнца на улице в комнате серо-белых тонов было довольно прохладно. Она задернула шторы, «впустив» сумерки. Сумерки и белизна их тел. Он увидел прекрасную старую кровать, слишком большую для этой маленькой комнатки. Фрэнсис заметил и красные зиннии в вазе на туалетном столике, а висящее над ним зеркало отражало линии, изгибы ее тела, бедер и движения его рук; он закрыл глаза, и все исчезло.

Они курили, облокотившись на подушки. Две струйки дыма от зажженных сигарет обволакивали две фигуры. Они говорили и не могли наговориться. Тысяча слов, вопросов, тайных мыслей – все самое сокровенное было высказано в эти минуты.

Когда он впервые заметил и выделил ее среди остальных женщин? Правда ли, что она с самого начала, в тот первый день в Элевтере влюбилась в него с первого взгляда? И неужели он до сих пор не знал это?

– Почему ты ушла от Лионеля? – спросил он.

– Спроси лучше, почему я вышла за него замуж.

– А почему?

Она положила голову ему на плечо:

– Это некрасивая история. Воспоминания причиняют мне боль. Я говорила тебе однажды, что семья наша была очень бедная. Знатный род, происхождение и прочая чепуха! Да ты, наверное, сам видел и знаешь все эти захудалые знатные семьи. В их домах со стен осыпается штукатурка, а холодильник стоит в гостиной, потому что на кухне течет крыша. Вечерние чаепития на террасе и полное отсутствие денег. Они и сейчас живут на острове, правда сейчас их меньше, чем раньше: корпорации стали скупать земли, – Кэт вздохнула. – Когда рвется последняя пара чулок, продолжаешь носить их, весело изображая, что ты только что порвала их и не можешь сию минуту сменить. О, как я страдала тогда! Лионель был строен и красив. Я и сама не ожидала – так быстро все произошло. Мы поехали с ним к Да Куньи, и он купил мне кольцо, которое стоило дороже, чем дом моего отца. Дом, в котором мы с тобой находимся. Дом, который я любила и одновременно презирала. Я была слишком молода, если, конечно, это может служить оправданием.

Подул ветер, солнце спряталось за угол дома, Кэт поежилась. Фрэнсис притянул ее к себе, укрыл покрывалом, стараясь согреть ее. Она теснее прижалась к нему.

– У него были очень милые родители, даже моя свекровь, твоя бабушка. Она – тяжелый человек, но она хорошо приняла меня. Я не могла понять, почему, но позже я узнала о девушке, которую любил Лионель. Помнишь? Конечно, он ни за что не женился бы на ней: она была полукровкой, в ее семье были цветные, но родители Лионеля боялись за него. Она очень красива. Она живет на Барбадосе, в Бриджтауне. Время от времени он ездит к ней. – Он обманул меня, женившись на мне. Но я его не виню: я обманула его тоже. Мы не любили друг друга.

– Значит между вами все кончено? Навсегда? – он знал ответ, но ему хотелось услышать это от нее.

– Да, по моей инициативе. Лионеля устраивало все, как есть. Ему это было удобно, но я повзрослела. Я знаю, на что способна. Мне больше не нужны его деньги, и я не принимаю его образ жизни, – она засмеялась. – Единственно, чего мне не хватает, так это лошадей! Я так скучаю по лошадям! Здесь их невозможно держать. Зато я содержу себя сама! Лионель хочет помогать мне. Он – очень добрый. Вероятно, доброта – отличительная особенность вашей семьи. Но Николас хорошо мне платит, у меня есть дом, и мне больше ничего не надо. На следующий год мы разведемся.

– Ты отважная и смелая! Ты великолепная! Ты очень красива, Кэт!

– Можно мне спросить тебя о Марджори? Или лучше не надо?

– Нет, – мягко ответил Фрэнсис. – Только не сейчас! И он снова подумал, последнее время он думал об этом постоянно, как все изменилось. Хотя сама Марджори осталась такой же. Милая, надежная, умная, утонченная – такой она была всегда. А он, он сам остался тем же? Все то же самое, только куда-то исчезла любовь, страсть, соблазн, влечение. С течением времени изменились не они, а их отношения, их брачные узы. Подобно тому, как ветер образует дюны, а море оттачивает скалы.

– О Боже! – произнес он вслух.

– Фрэнсис, дорогой, что с тобой?

– Я люблю тебя! Люблю тебя! И ничего не могу с собой поделать!

Она приложила руку к его губам:

– Послушай меня! Все наладится само собой. Время затягивает раны. Первое время после замужества бессонными ночами, глядя на серый потолок, я думала: я погубила свою жизнь. Мне некуда было идти, у меня не было ни одной родной души. А сейчас… Все хорошо, что хорошо кончается. Мы будем вместе, Фрэнсис! Не знаю, как, когда это произойдет… Но я знаю, что так оно и будет!

Он почувствовал, как сильно бьется ее сердце. Она закрыла глаза. У нее были темные с золотистыми кончиками пушистые ресницы. До чего же она хороша, прекрасна! Эта маленькая женщина, живая, дерзкая на язык и такая нежная, мягкая! А наивная вера, что мир будет, должен стать лучше; что один человек не обидит, не оттолкнет другого! Не будет голодных и обиженных ни среди людей, ни среди животных. Как она чиста и наивна!

И я испытываю те же чувства, что и она! Негодование, сочувствие, желание дарить, отдавать. Но где-то в глубине подсознания ощущаю нечто другое, тайное, скрытое. Вспоминаю тех людей в клубе и свое ощущение интеллектуального превосходства. Да, да, поэт, историк, а думаю, что выше, лучше их? И одновременно стыжусь этого. Я выбрал именно эту жену, потому что она тоже ощущает чувство собственного превосходства. Этим она и привлекла меня!

Кончиками пальцев Кэт нежно погладила его лоб:

– Ты хмуришься, – прошептала она.

– Я думаю.

– О чем?

– Да ни о чем. Всякие мысли, обрывочные воспоминания. Помнишь, как ты однажды играла Брамса в Элевтере! Мы с тобой на этой кровати. О, как бы мне хотелось просыпаться на этой кровати каждое утро!

На самом же деле он думал совсем о другом. Он представил, как он скажет: нет, Марджори, так больше продолжаться не может! Он слышал ее возражения, даже рыдания, что все нормально, все хорошо. Да, так оно и было бы, если б не Кэт. Жили бы они с Марджори, как все семейные пары – хорошо, спокойно, тривиально. А как живут все остальные?

Постепенно отступали все мысли. Он впал в состояние забытья. Кэт была рядом и тоже дремала. Стало прохладно, комната погрузилась в голубоватые сумерки. Кэт поднялась.

– Надо вставать. Патрик обещал принести кой-какие бумаги к семи часам.

– Патрик. Соль земли, как говорит мой отец.

– Да, да, он очень своеобразный человек.

На ночном столике лежал поэтический сборник. Фрэнсис перелистал страницы.

– Эмили Дикинсон. Ты любишь ее стихи?

– Да, последнее время я перечитываю ее. Одинокая женщина. Я подумала, что и мне не помешало бы у нее поучиться.

До боли сжалось сердце. Он с трудом произнес:

– Ты не можешь жить одна. Не ты ли не устаешь повторять, что расточительство – это грех.

Она улыбнулась, но не ответила. Он внимательно осмотрел комнату, стараясь сохранить в памяти все детали: рисунок обоев – арабески в квадратах; циновку у окна, наверное, для собаки; ее голубые шлепанцы, украшенные на мысках перьями.

– Посмотри, – сказала Кэт, – Бог Солнца! Жрецы инков посылали ему воздушные поцелуи на рассвете.

Они стояли на ступеньках обнявшись.

– Как я уйду от тебя?

– Ты не уходишь от меня. Ты никогда не уйдешь! Ему стало так больно, тоскливо! Они не слышали ни скрипа калитки, ни шагов приближающегося к ним Патрика.

– Извини, что так рано, – сказал Патрик, не глядя на них. Он вытащил пачку бумаг. – Возьми эти бумаги. Я тороплюсь.

Фрэнсис быстро сказал:

– Я тоже собирался уходить.

Двое мужчин медленно спускались по улице, удаляясь от дома. Оба молчали, наконец Фрэнсис заговорил:

– Ты все видел. Ты знаешь все.

– Я ничего не видел и ничего не знаю. Я способен забывать все, что мне не следует помнить и знать.

– Спасибо тебе.

Они шли по опустевшим улицам. Парад уже кончился. Фрэнсиса, как и утром, охватило чувство одиночества. Ему просто необходимо было говорить и слышать голос собеседника.

– Ты говоришь, что это не твое дело, но я хочу, чтоб ты знал. Сегодня мы встретились в первый раз. Это произошло впервые!

– Нет, не впервые, – мягко сказал Патрик. – Это длилось давно.

– Конечно, ты прав. Но я не знал или не хотел допускать и мысли об этом. Но дело сделано. Что дальше?

– Она – необыкновенный, прекрасный человек! – Фрэнсис понял, что имел в виду Патрик. – Будь добр к ней! Береги ее! Трудно представить более достойного для нее мужчину, чем ты, – добавил Патрик.

– Терпеть не могу, ненавижу обман! – Фрэнсис неожиданно вспомнил, как однажды видел своего отца в ресторане в обществе какой-то вульгарной девицы. Патрик молчал. – Я приехал сюда и был пленен этой землей, и нет для меня лучшего места, чем это! И теперь, – продолжал Фрэнсис, – у меня есть Кэт. И… не знаю, как это объяснить, Кэт и эта земля для меня – единое целое. Они неразрывны. Они – в моем сердце! Моя жена… – он замолчал.

Патрик положил руку ему на плечо:

– Сядь. Ты весь дрожишь.

Они сели на каменный парапет на другой стороне улицы.

– Странно, – задумчиво сказал Фрэнсис. – Никто не осудит интрижку, любовную связь с легкомысленной женщиной, а в данной ситуации забросают камнями. Ведь так?

– Тебя это волнует?

– Да нет, я волнуюсь не за себя, за Марджори. Ты не любишь ее.

– Да и она от меня не в восторге, – тихо ответил Патрик.

– Да, ты прав. Думаю, это не ее вина. Таковы ее нравственные устои, воспитание, сформированные взгляды – все заложено с детства.

– Но ты был воспитан по-другому?

– Мне трудно судить. Ведь ты – единственный представитель своей расы, кого я знаю так хорошо.

– По крайней мере, ты искренен.

– Стараюсь. Правда лучше, даже если она причиняет боль. Это моя точка зрения. Но я – трус: я содрогаюсь от ужаса, когда представляю страдания Марджори.

– Послушай, – мягко сказал Патрик. – Совсем не обязательно тебе сегодня строить планы на будущее.

Поезжай домой и постарайся выспаться. Утром поработай. Не спеша обдумай, и, в конце концов, все утрясется, и ты найдешь приемлемое решение.

Фрэнсис молчал, он лишь взглянул на Патрика.

– Ты думаешь, я говорю банальные вещи? Да, наверное. Прости меня. Я не знаю, что говорят в таких случаях. Лучшего я ничего не могу придумать.

Фрэнсис взял Патрика за руку:

– Хочешь верь – хочешь нет, но я рад, что ты все знаешь. Было бы ужасно хранить все это в себе. Никому я не доверяю так, как тебе, – Фрэнсис встал. – Теперь я еду домой.

Марджори сидела в спальне; у ног ее были разбросаны журналы. Она ревела: веки ее опухли от слез. Она была так некрасива в этот момент! Ему стало стыдно, что он в первую очередь обратил внимание на ее внешность, даже не подумав о ней самой.

– Где ты был весь день? – спросила она.

– Ты ведь знаешь, я был на параде.

– Весь день?

– Я встретил знакомых. Мы пообедали, выпили, – он заметил, что она так и не переоделась с утра и была все в том же платье. – А что делала ты?

– Сидела и думала, почему же ты не спросил меня, что было вчера в городе.

– Не понимаю.

– Ты знал, что я ездила к доктору.

– Ну и почему что-то должно произойти?

– Ох, – сказала она с напускным спокойствием, – смею сказать, что да, это произошло. Доктор сказал, что я беременна. Только и всего!

Фрэнсис похолодел:

– Ради всего святого, почему же ты не сказала мне об этом вчера?!

– А почему ты меня не спросил об этом? Ты все говорил и говорил о всякой всячине, о своих жеребцах и ни слова… – она всхлипнула.

– Ты уже знала об этом вчера вечером и утром…

– Да, и поэтому я была, как ты изволил выразиться, злой, раздраженной. Я не злилась. Я была обижена. О Боже, мы так долго ждали, а ты даже не поинтересовался, что сказал доктор!

Он опустился на колени подле стула, на котором она сидела, обнял ее:

– Марджори, Марджори, ты прекрасно знаешь, что мне не все равно! Но ты так часто бывала у доктора прежде, что я подумал, что это – обычный визит, откуда же мне знать! Прости меня!

А сам думал: Кэт!

– Я никак не могу поверить в это. Мне все кажется, что вот-вот я проснусь, и все это окажется сном! Я так боюсь этого! Так бывает со всеми, но со мной это впервые!

– Я верю, что так оно и есть. Прекрасно! Изумительно!

– Ты кого больше хочешь, мальчика или девочку? Он так давно мечтал о сыне! Но ответил достаточно лаконично:

– Мне все равно. Лишь бы все было хорошо!

– Конечно, тебе больше хочется сына. Это глупо, наверное, но мне почему-то кажется, что у нас будет мальчик, – она болтала, находясь в состоянии умиротворенности и крайнего возбуждения. – Как мы назовем его? Мне совсем не нравится имя Джуниор. Если девочка, лучше, думаю, назвать Мейган. Или Энн – в честь моей любимой бабушки…

Сердце его было полно сострадания не только к Марджори, но и этому маленькому существу в ее утробе. Он так хотел и так любил этого малыша, еще не появившегося на свет!

Ох, Кэт, что же мне делать?

Они спустились вниз и поужинали. Затем Марджори захотела прогуляться к морю. Она была в состоянии крайнего возбуждения. Он не видел ее такой со дня их свадьбы. Конечно, не гормоны, а простое человеческое счастье привели ее в такой восторг. Конечно, это ненадолго. Возбуждение кратковременно. Ну а простая человеческая радость? Нет, тоже ненадолго. Ведь Марджори, в отличие от Кэт, не столь жизнерадостна…

Он не спал. Марджори, немножко всплакнув от счастья, крепко спала. Ее классически правильное, античное лицо было спокойно во сне. Как же он любил ее или думал, что любит! Вернуться бы назад, в прошлое, и все изменить, переиначить! Или уйти вперед! Но нет, теперь уже нельзя, он связан по рукам и ногам. Слишком поздно. Поздно.

Всю ночь ему снились маленькие существа, стучащие, трепещущие, пробивающие себе дорогу в жизнь! И так всегда, вечно, пока земля стоит под небесами!

Маленькие счастливые несмышленыши! Их единственная забота – расти, цвести, любить. И да не коснутся их жизней страдания и печали, муки и горечь потерь, угрызения совести! Всю ночь они стучали, трепетали, прыгали.

– Любимый мой, – сказала Кэт, – ты же хотел ребенка.

– Да, хотел.

– Ты думаешь о том, что это мог бы быть наш ребенок…

– Да, да.

– Но у меня не будет детей, Фрэнсис. Никогда.

– Мне так жаль. Нас. Всех.

– И нет ни чуточки благодарности.

Он лежал на диване в ее спальне. Голову он положил на колени Кэт.

– Я не знаю. У меня такое чувство, будто мне что-то одной рукой дают, а другой – отбирают.

– Мы не позволим ничего у нас отнять! Мы попробуем сохранить все.

– Но как?

– Я всегда буду здесь. Мы можем встречаться.

– Что, потихоньку, украдкой, днем? Это не то, что я хочу для тебя и чего ты заслуживаешь.

– Но лучше, чем ничего, дорогой!

В комнатке между увлажнителем и моделью корабля, сидел его отец и умолял его: «Не говори матери, сынок. Ты же знаешь, ни за что на свете я не причиню ей боль».

Но у него-то все было по-другому. Не надо было стыдиться связи с грязной, неряшливой шлюшкой, не надо было прятаться и скрывать все это. У него есть любимая! И пусть об этом знает весь мир!

– Да, теперь я понял.

– Понял? Что?

– Нет пути назад, если уж я сделал свой выбор. Я понял это еще тогда, когда мы завтракали в отеле Кейда. Но я хотел уберечь, пощадить тебя.

– И уберечь Марджори?

– Да, и Марджори тоже. Бог свидетель, я не настолько великодушен. Но я всегда стараюсь быть искренним, порядочным. Ненавижу лгать, изворачиваться.

– И я тоже. Хотя иногда приходится.

– Патрик сказал мне, что не надо пытаться предугадать будущее, решить все наскоком. Не торопись, сказал он, и все само собой утрясется. Но он не знал ничего о ребенке.

– И все равно он прав. Тебе и не надо все за всех решать. Мы никого не обидим. Нельзя никого обидеть, если ты любишь и любим.

Она опустилась на колени и поцеловала его в лоб. Он обнял ее. Вот оно, его спасение, его отрада. Здесь в этом доме его любовь! Он отошел, отогрелся душой, и его охватили мир и спокойствие.

 

Глава 13

За час до рассвета море фосфоресцировало. Пирога накренилась, фонарь в руке Билла задрожал, Клэренс вытянул невод и положил его на дно лодки.

– Неплохо для любителя. Богатый улов мальков! Кое-что мы продадим, что-то подарим твоим друзьям, а остальное – нам на ужин, – он взялся за весла. – Тяжелая работенка, если этим зарабатывать себе на жизнь, но совсем неплохое времяпрепровождение развлечения ради. А ты как думаешь, сынок?

Клэренс и не ждал ответа от собеседника. Билла это устраивало, так как сам он был молчун. Он очень привязался к старику, больше чем к кому бы то ни было. Он устроился на корме и смотрел, как занимается заря за горизонтом и парят над морем птицы.

– Эта лодка похожа на пироги, которые делали карибы острием лука. Сделана из ствола камедного дерева. Они валили дерево во время новолуния, думали это спасает от гниения. Волшебство, магия древних. Э… думаю, все мы верим в какие-то чудеса, в волшебство. Правда?

Стало светло, выключили фонари. Цепочка маленьких лодок потянулась к берегу, к Коувтауну. Ночные рыбаки возвращались домой. Все они проделали длинный путь, огибая остров. Зубчатая линия верхушек деревьев становилась видимой, по мере того как прояснялось небо. Светлело. Далеко на высокогорных пастбищах пасся домашний скот. Крыши деревенских домов сверкали в лучах солнца. Красивый дом с огромными воздушными клумбами и газонами возник будто из небытия.

– «Крис-Крафт», – сказал Клэренс, указывая на частное владение. – Посмотри, как он красив. Потянет аж на пятьдесят тысяч долларов!

Внизу на обрыве стоял дом с портиками и колоннами. Типичный дом землевладельца Вест-Индии. Ставни были закрыты. Должно быть, его обитатели спали.

– «Флориссант», – сказал Клэренс. – Владение семьи Фрэнсисов. Сзади него имение «Маргарита». Раньше принадлежало Драйденсам. Один из них женился на девушке из семьи Фрэнсисов. Я тогда был мальчишкой. Женился по расчету, из-за богатства, состояния и прочего. Полковник Драйден был моим командиром во время Первой мировой войны.

Билл встрепенулся. Такое интересное сообщение он услышал в первый раз.

– Вы были на войне! Вы никогда не рассказываете о войне.

– Не люблю вспоминать. Плохое время!

– Вы убили кого-нибудь?

– Никогда не задавай подобных вопросов! – серьезно ответил Клэренс. – Если человек убил другого, то не по своей вине. И не надо лишний раз ему напоминать об этом! Хотя я и не знаю, что значит убить человека. Самому не довелось. Я служил в столовой.

– Ну а что плохого-то в этом? Клэренс вспоминал:

– Это было… вся война – это то, чем мы жили. Например, черный в британской армии и мечтать не смел, что когда-нибудь станет офицером; выше сержанта он подняться не мог. В Таранто – это в Италии, я служил там, – нам не разрешали ходить в кинотеатры или офицерские столовые. Эти запреты – вообще-то, это, конечно, все мелочи – сводят с ума. Некоторые не выдерживали. В Таранто был бунт. Ужасно, когда люди теряют разум, так ведут себя! – он перешел на шепот.

– Я не слышу вас, – с нетерпением сказал Билл.

– Я говорю, ужасно, когда люди поступают так безрассудно. Они совершают жуткие поступки, и также поступают с ними. Я потерял там младшего брата.

– Умер?

– Да. Застрелен во время бунта. Я вернулся домой. Я работал на грузовом корабле «Ориана». Он привозил назад мятежников для исполнения приговора.

– И это был конец?

– Да нет. Конца нет и не будет. Каждый конец порождает начало. Так, в 1919 в Гондурасе и на Тринидаде было много мятежей и бунтов. После демобилизации черные солдаты буйствовали: сжигали дома и владения белых, магазины, учреждения. Билл был взволнован:

– А что было потом?

– Все восстания были подавлены. Да, так бывает всегда. Только насилие ничего не решает. Все мечты и красивые разговоры – ничто, если все кончается войной. Ты знаешь, – задумчиво сказал Клэренс, – об этом много говорили, а британская Лейбористская партия поддержала предложение Дю Буа о создании Африканского государства из бывших германских колоний; это мы помогли Британии завоевать эти колонии. Репарация за вековое рабство, так он сказал, отдавая нам нашу исконную землю, с которой были изгнаны наши предки. А на Барбадосе даже планировали репатриировать негров Вест-Индии.

– Что такое репатриировать?

– Вернуть их на Родину. Но, – Клэренс с пафосом продолжал, – к сожалению, все это закончилось ничем. Здесь мой дом, и здесь жили шесть, – Клэренс считал, загибая пальцы, – семь или восемь поколений моих предков. Если я не ошибаюсь, два столетия. Думаю, и твои тоже. Тебе кто-нибудь рассказывал об этом?

– Нет, – ответил Билл. Глупый вопрос! Кто мог рассказать ему?

– Да, ты еще слишком мал, чтобы интересоваться подобными вещами. Ты голоден? Дезире дала с собой бутерброды и пирог.

Билл заметил, что Клэренс больше не называет ее Диззи, Патрику это не нравится. Клэренс развернул сверток:

– Кокосовый пирог. Твой любимый. Она очень любит тебя, Билл. Ты ведь знаешь?

Билл кивнул, он почувствовал раздражение. Она никогда не любила его. Она хорошо с ним обращалась, потому что этого хотел Патрик и с сиротой положено быть добрым. Да, интересно сидеть молча и наблюдать со стороны за людьми, оценивать их. Нехитрое это дело! – так размышлял Билл, поедая бутерброд. Дезире на самом деле ленива. Она не слишком задумывается над жизнью. Предел ее мечтаний – спокойная семейная жизнь, любить мужа и быть любимой, ее дочки. Она тратит много денег на одежду и красивые безделушки для дома. Патрик недоволен, но палец о палец не ударит, чтобы запретить ей это. А может быть, и не может. Билл пожал плечами.

– Посмотри, – сказал Клэренс, – помнишь я говорил тебе об имении «Маргарита»? Отсюда видна крыша дома. Очень интересный в архитектурном плане дом, с ротондой. Всегда мечтал стать архитектором и если бы не обстоятельства… «Маргарита», – пробормотал он задумчиво. – Они называли свои имения в честь жен или дочерей, когда дом давали в приданое. Да, должно быть, красиво жили землевладельцы в те времена! Множество слуг, подающих еду и напитки на серебряных подносах. Садовники выращивали красивые цветы, черные любовницы в галунах… – он усмехнулся. – Не дурно, не дурно. Но это длилось недолго. Опыт истории показывает: ничто не вечно, ни Римская империя, ничто. Скажи, ты прочитал то, что я тебе дал – отрывок об Уилберфорсе, положившему конец работорговле в Британской империи?

– Нет, еще. Мы и в школе еще этого не проходили.

– Да, может быть, и не будете проходить. При нынешнем-то уровне образования! Прочитай это сам!

Старик был помешан на истории. Билл почувствовал нетерпение. Но он слишком любил Клэренса и постарался не показать этого.

– Да, потом для латифундистов наступили тяжелые времена! Долги, закладные, банкротства.

– Так им и надо! – перебил его Билл.

– Мой дед рассказывал, по всей округе стояли брошенные дома, окруженные настоящими джунглями. Деревья росли даже на прогнивших крышах, – внезапно Клэренс остановился. – Тебе, наверное, скучно слушать все это?

Билл усмехнулся.

– Даже если тебе только одиннадцать, это не значит, что ты еще слишком мал, чтобы изучать свое прошлое.

– Почему? – Билл был не согласен.

– Потому что без истории нельзя построить лучшее будущее.

– Ну а вы его как-нибудь улучшили? Клэренс строго посмотрел на него:

– Да, улучшил. Послушай меня, мой мальчик. Мой дед работал на сахарной плантации и получал всего лишь пять фунтов в год. Он жил там и арендовал дом, хибару. И в любую минуту хозяин мог вышвырнуть его.

Ты спрашиваешь меня, а сейчас лучше? Да, я верю, что движение трудящихся сыграло положительную роль в истории, хотя может быть не всегда такую как хотелось бы. Кто его знает! – он налег на весла с такой силой, что они заскрипели. – Я слишком стар. Будущее в руках таких людей, как Николас Мибейн и твой отец. Они еще дальше продвинут нас в нашем развитии. Я рад, что твой отец ушел из школы. Он способен на большее.

Что-то заклокотало в груди Билла. Он сорвался. Грубый тон. Грубые слова:

– Он не мой отец! Почему вы всегда называете его моим отцом?

– Нет, он – твой отец. Он заботится о тебе больше, чем кто-либо когда бы то ни было. Иногда ты поражаешь меня, Билл. Ты настолько критически подходишь ко всем и ко всему, бываешь столь угрюм и циничен! Но надо заметить, что ты умен не по годам – и уж ты бы мог научиться разбираться в людях! – Клэренс опустил весла, положил руку на колено Билла. – Мне обидно и больно слышать твои слова – «он не мой отец»!

– Хорошо, я виноват, – сказал Билл.

– Так почему же ты поступаешь так?

– Посмотрите на него, а потом на меня.

– Так ты о цвете кожи? Это тебя беспокоит? Почему? Ты что думаешь, ты – чистый африканец? Или я? Только в какой-то степени. Пойми, только годы, время так разделило, развело в разные стороны черных и цветных. У цветных – хорошая работа, деньги, право голоса. А ты знаешь, как они объединились? Да, первые-то были черные. Они много, адски много работали, так что смогли покупать крошечные земельные наделы. Потом получили право голоса. И цветные тоже захотели избираться в парламент. И… – Клэренс засмеялся, откинувшись назад. Лодка по течению приближалась к берегу. – А негры просто не стали платить налоги – они все прекрасно поняли. И потеряли право голоса. Так, значит, платить налоги в обмен на их голоса будут эти светлокожие умники! Здорово! Правда? – закричал Клэренс, у него было озорное выражение лица.

Похоже, Билла все это развеселило:

– Уловки, мошенничество. Всегда так было. Обман вместо борьбы за свои права. Он и мистер Мибейн постоянно околачиваются у мистера Лютера в его чудесном доме! «Элевтера означает свободу», он повторяет это каждый раз, когда мы едем туда. Свобода от кого? Во всяком случае не для людей нашего класса! Вы думаете, мы когда-нибудь будем жить так, как они? Он угощает нас холодным, ледяным напитком и куском торта. И считает, что он такой щедрый!

– Кто? Фрэнсис Лютер? Да, парень, ты, похоже, высмеиваешь одного из самых честных и порядочных людей острова.

– Я слышал, однажды вы сказали, что не доверяете ему.

– Я совсем не это имел в виду. Я довольно осмотрителен в своих суждениях. Дайте ему возможность доказать, что он действительно думает то, что говорит – вот что я имел в виду. А он и доказал это: он построил дома, открыл бесплатную амбулаторию с медсестрой. Раз в месяц туда приезжает врач и ведет прием. Никто этого не сделал, а он сделал! Очень достойный человек, – решительно повторил Клэренс.

Билл хмыкнул, вспомнив что-то:

– Он путается с Кэт Тэрбокс в городе.

– Что? Что это за разговоры? Где ты это слышал?

– Я слышал, как Дезире разговаривала с Пат… с отцом на кухне. Он сказал, что это неправда, а она утверждала, что люди видели его в ее доме.

– Эти люди сведут с ума кого угодно! Ох, уж эти люди! Единственно на что они способны, так это – распространять слухи и грязные сплетни. Но Дезире меня удивляет! А ты не повторяй это! Понял?

– Ладно, не буду. – Клэренс был вне себя от гнева, этого нельзя было не заметить. – Ну хорошо, не буду. Но, дядя Клэренс, все что вы говорили насчет медсестры у Фрэнсиса и прочего – правильно, но все же…

– Что все же?

– Все это ерунда, мелочь! Это то же, что и бросать в порту монетки, за которыми ныряют детишки. Они считают этих белых туристов такими добрыми – ведь они бросают деньги! На днях в городе, на улице, меня остановили мужчина и женщина, американцы, насколько я понял по их выговору. Они дали мне конфеты. Я швырнул их на землю и сказал им все, что я думаю по этому поводу.

– Билл, Билл, ты поступил плохо! Не надо было делать этого. Эти люди не хотели обидеть тебя, наоборот, у них были добрые намерения. Ты что, не понимаешь?

Его лицо было печально. Борозды морщин доходили до самых висков, откуда свисали пряди белых волос, подобно хлопковым волокнам. Как он стар! – подумал Билл, слишком стар!

– Нет, я не понимаю тебя, Билл. Не могу вспомнить, каким я был в твоем возрасте. Но не думаю, что таким, как ты. Нет, не был! Ты очень умный, смышленый мальчик. Гораздо умнее, чем я был в твоем возрасте. Но учиться ты не хочешь. Иногда, – хитро продолжал Клэренс, – я вижу, как ты сидишь с учебниками, смотришь – и ничего не видишь. О чем ты думаешь, Билл?

– Я думаю о том, что вы, взрослые, ничего не делаете! Сидите и говорите о комитетах, выборах, о будущей независимости. О том, что трудно сводить концы с концами и что обувь такая дорогая. Но в магазине у Да Куньи продают французское вино и бриллианты, а стоят они больше, чем твой дом! Разговоры, болтовня!

– Ну и что ты предлагаешь?

– Выйти на улицы! Стрелять! Пусть сгорят дотла их дома! Отбирать, отнимать то, что нужно нам! Вот и все.

– Это ни к чему не приведет. Это просто дикость! Надо цивилизованно действовать, через правительство, профсоюзы. Ты еще ребенок. Подойди ко мне. Давай закончим с рыбой и пойдем домой!

На берегу уже собралась небольшая группа людей, поджидающих ловцов рыбы. Шумел импровизированный рынок, вовсю шла бойкая торговля и обмен. Самодельные метлы, шляпы, корзины, выпечка, цветастые передники и прочее лежали на столиках и перевернутых ящиках. Билл положил сеть со сверкающей чешуей рыбой в коробку, Клэренс в это время привязывал к причалу лодку.

– Лучше не говори никому, сынок, о том, что хочешь поджигать дома, – предупредил он Билла, который стоял и смотрел на Клэренса, суетившегося с веревкой.

Недотепа. Недотепа. Вот так и профурычил свою жизнь! Он почувствовал необъяснимую нежность к Клэренсу. Ему хотелось подойти и погладить его по плечу. Но он не сделал этого: гнев и злоба вытеснили все остальные чувства из его души.

 

Глава 14

Наступил день, когда Тереза Лютер приехала на Сен-Фелис. Ти Френсис долго сопротивлялась в ней, но Тереза Лютер в конце концов уступила.

– Да, как можно отказываться? – возмущался Ричард. – Он так давно приглашал нас приехать, и теперь, когда появится наш первый внук…

– Я несу ответственность, – начала было она.

– Глупости! Твои дочери достаточно взрослые. Они и присмотрят за Маргарет. И неплохо справятся с этим. Да и отдохнут без тебя пару недель, – мягко сказал он.

Неудачи и превратности судьбы несколько смягчили его, хотя и подорвали силы. Но это даже придает ему некоторое благородство, – подумала она.

– Посмотри, – сказал Ричард, – я достал этот старый альбом. Вот ты.

Да, на фотографии была она, серьезная, бледная, темноволосая. Здесь – вся их семья на лужайке Элевтеры. Отец держит трость с золотым набалдашником. Джулия в платье с оборками стоит вместе с Ти у лестницы Драммонд-Холла.

– А эта фотография снята, наверное, за год до нашей женитьбы, не больше, – заметил Ричард.

– Да, наверное.

Он сказал добродушно:

– Фрэнсис будет так рад! Представляю выражение его лица, когда ты войдешь в дом!

– И когда войдешь ты.

Альбом лежал на подоконнике. Воспоминания о прошедшем, пожелтевшие фотографии.

– Плохо, что вы такие унылые и хмурые. А ведь это – ваш первый день в Париже, сказал тогда Анатоль Да Кунья.

Ты – сильная девушка, гораздо выносливее, чем ты думаешь, так Марсель учила ее искусству выживания.

Странно, все эти годы я не вспоминала о ней. Впрочем, ничего странного в этом нет: я отгоняла любое воспоминание. Ты сделаешь все, что предначертано тебе судьбой, говорила Марсель.

Да, так оно и было. Женитьба без любви, взрывоопасная, как ящик с динамитом в чулане… Если надо, преодолеть, пережить можно все. Теперь судьба зовет меня! На сей раз я должна вернуться. Никаких отговорок!

– Так ты поедешь? – спросил Ричард. – Отдавать распоряжения?

– Да, я поеду, – ответила Тереза Лютер.

Все было почти таким же, как и прежде. Городской рынок, рядом собор, стойка для безалкогольных напитков и темные серо-зеленые тамаринды. Хриплые радиоприемники, больше машин, больше сирен, реклама боевика в окнах магазина – вот и все изменения.

А дом изменился. Было пристроено новое крыло с комнатами для гостей, детская для новорожденного. Марджори обставила дом в аристократическом стиле. Совсем как она в молодости. Да, он совершенно не похож на тот, в котором жила я, вспоминала Ти.

– Он также мил, как и ты, – сказала она невестке. Марджори была польщена.

– Думаю, что только не в моем нынешнем положении, – сказала она, указывая на свой огромный живот. Ти заметила, что Марджори была довольна.

Фрэнсис хотел, чтобы они осмотрели его владения. Он шел впереди с отцом, Ти – немного позади. Они поднимались по склонам к банановым зарослям.

– Это основной источник доходов, – объяснял Фрэнсис отцу. – Зеленое золото.

Ричард был очарован: никогда раньше не доводилось ему бывать в столь прекрасном месте.

– Само дерево называется материнским, из старых корней произрастают молодые стволы. Видишь эту связку? Мы называем это гроздью. А вот эти? Кисти. Обычно их бывает от семи до двенадцати в грозди. Бананы называются пальцами. С одной грозди можно собрать больше ста пальцев.

Двое мужчин стояли на тропинке в окружении буйной богатой растительности. Первый был одет в темный парадный костюм, второй – в рабочий комбинезон цвета хаки. Волосы Фрэнсиса выгорели, лицо загорело. Он улыбался. Интересно, что сказал бы отец об этом молодом человеке, продолжателе их рода. Ее обостренная чуткость подсказала ей, что Фрэнсис изменился: в нем появилось что-то новое, волнующее, ранее не известное…

Ричард, заинтересованный финансовой стороной дела, спросил, как продается урожай.

– Должен сказать тебе, папа, я горжусь, что хоть что-то сумел сделать и изменить существующую практику сбыта. Раньше мы заключали контракты сроком от одного года до пяти лет с большими компаниями. Мы представляли еженедельную смету о предполагаемом сбыте. Каждый землевладелец, крупный или мелкий, действовал в одиночку. Теперь у нас – кооператив! Не просто было убедить всех, что мы только выиграем от этого. Но теперь люди на своем опыте убедились, насколько это выгодно. Сейчас все торговые операции осуществляет кооператив, естественно, и возможностей для сделок больше. Мы даем членам кооператива ссуды на приобретение удобрений, проводим профилактику заболеваемости растений, много чего, но основное – это торговля.

Ти подождала, пока поднимутся мужчины. Там, наверху банановая роща переходила в густые заросли, настоящие джунгли. На верхних ветках мастиковых деревьев играло солнце. Блеск куполов собора, который так отличается от зловещего полумрака церквей там, где аспида смыкается с нефом. Если подняться выше на Морн, можно добраться туда, где необыкновенно прямые лучи света «пронзают» землю, обволакивая ее затем легкой дымкой. Прошлое. Все это было вчера.

Как ранним утром ее детства: маленькие птички подскакивали на своих тоненьких ножках-прутиках к сахарнице на веранде. На каждом черно-сером крылышке – белое пятнышко, красивая отметина, говорила она. Сонная полуденная дремота, жужжание цикад, а в четыре часа – дождь, и воздух, напоенный приятной свежестью после дождя…

Возвращение Ричарда и Фрэнсиса вернуло ее к действительности. Вместе они направились к дому. Брахмановский рогатый скот – в загоне. При звуке их голосов животные подняли свои кремовые мордочки, уставившись в недоумении на них томными черными глазами.

– Первая премия на сельскохозяйственной выставке, – с гордостью сказал Фрэнсис. – Бананы приносят доход, средства к существованию, а скотоводство – мое увлечение. Я экспериментирую, может быть удастся вывести новую породу. Лионель считает меня глупцом, я постоянно рискую и принимаю все слишком близко к сердцу. Он вам еще скажет, наверное. Но его кредо – заботиться о первостепенном и важном для него. Он слишком носится с собственной персоной.

– А в этом что-то есть, – заметил Ричард. Фрэнсис ничего не ответил. Ти спросила:

– Ты не ладишь с Лионелем?

– Мы с ним в прекрасных отношениях. Марджори он нравится больше, чем мне. У них совпадают точки зрения по многим вопросам. Он придет сюда вечером.

– Марджори писала в последнем письме что-то о разводе Лионеля. Она ничего не написала о причинах, только, что разошлись они достаточно цивилизованно. Что за человек его жена? То есть я хотела спросить, почему они разошлись?

Фрэнсис отвел взгляд:

– Я не знаю. Правда, не знаю. Неудачный брак. Одна причина, сто, тысяча причин, какая разница – брак распадается, – он замолчал, затем продолжил. – Меня беспокоит Марджори. Врач сказал, что у нее очень высокое давление. Может быть, придется делать кесарево сечение, – он обеспокоенно посмотрел на родителей. – Я рад, что вы здесь.

– Не волнуйся, мы сделаем все возможное, – заверил его Ричард.

– Да, мне очень неприятно, что ваш приезд сюда будет омрачен этими беспорядками. Поговаривают о забастовке, всеобщей забастовке. Это может парализовать всю жизнь в городе. Да, хлопот будет предостаточно! – прищурившись он задумчиво посмотрел на солнце. – Хотя, может быть, все обойдется. Не думаю, да я просто уверен, что эта забастовка никоим образом не отразится на моем хозяйстве и лично на мне. Я много сделал, и все это знают. С самого начала я сочувственно относился к рабочим. Нет, нет, я уверен, они не пойдут против меня.

В гостиной Ричард рассматривал картину Анатоля Да Куньи с изображением Морн Блю.

– Если честно, то жаль расставаться с ней, – сказал он, – но она так вписывается в обстановку! Какой стиль! Как тонко схвачено! Потрясающе! Изумительно! Кожей ощущаешь палящие лучи солнца. Вы знаете, мне противно читать то, что пишут современные критики. Ну, например, послушайте, что я прочитал на прошлой неделе: «Лицо олицетворяет упадок цивилизации». Да что это, черт побери?! Что все это означает? Расплывчатые личные впечатления с претензией на исследование! Да все это – ничто! Главное – твое восприятие, ощущение собственной кожей этих солнечных лучей!

Марджори поддержала беседу:

– Должно быть, это очень дорогая картина? Ведь Да Кунья очень стар.

– Да, конечно. А после его смерти цены на его картины еще больше подскочат. Ты знаешь, Тереза, надо было бы заказать ему твой портрет, когда мы были в Париже. Я как-то не подумал об этом.

В тусклом свете свечей зеркало над сервантом отражало бледное лицо Ти. Ее красивое, не тронутое морщинами лицо. Но… тем не менее лицо уже не молодой женщины.

– Дайте-ка вспомнить, – сказал Лионель, – тебе было пятнадцать, когда ты уехала отсюда? А мне не было и трех. Но я запомнил тебя, так мне, по крайней мере, казалось, может быть, потому что мать часто вспоминала тебя, – он засмеялся. – Ты была отчаянная девчонка, она так говорила.

– Я? Отчаянная?

– Да нет. Она имела в виду езду на неоседланных лошадях, твою привязанность к животным: собакам, жеребцам, попугаям. Уж она-то, я думаю, на это была явно не способна.

– Попугаи! – Ричард всегда испытывал восторг перед любыми диковинками. – У вас здесь есть дикие попугаи?

– Да, они гнездятся у леса дождей, вверх по Морну. Их не так-то просто заметить. Только если повезет. Пару раз мне довелось увидеть царственного, великолепного попугая. Цицерон. Аметистовый, изумрудный окрас! Восхитительная птица! Если появится желание, мы можем подняться на Морн Блю, – предложил Фрэнсис.

– О, как я хочу! – воскликнул Ричард.

Не надо было мне приезжать сюда, подумала Ти. Во рту у нее пересохло, она положила вилку, потом взяла ее, поела, совсем не чувствуя вкуса еды.

Он здесь? Или нет? Патрик Курсон? Резко зазвенело в ушах. Даже если он здесь, она никогда не встретит его! Остров – маленький, но дело не в этом. Разные касты, общественные круги, группы, которые не соприкасаются и не контачат между собой вследствие расовой, социальной принадлежности или иных причин. Да, он, наверно, и не живет здесь. Он мог остаться в Англии или уехать еще куда-нибудь. Ведь у него хорошее образование. Нет, его здесь нет.

Ну а если он здесь? Она попробовала представить его: на год старше Фрэнсиса, его полукровный брат, ведь в его жилах течет ее кровь! Оба живы-здоровы. Оба – на этом острове. Так похожи друг на друга, должны быть похожи. Ведь существуют же определенные закономерности. И все же такие разные.

Служанка налила вино Фрэнсису. Ее тонкая, изящная кисть шоколадного цвета контрастировала с его бледной белокожей рукой. Также смотрелась бы и рука того, если бы им довелось… Нет это невозможно! Страх – она боялась всю жизнь – и чувство глубокой жалости охватили Терезу.

Служанка грациозно обходила каждого за столом, наливая вино. Красивая, элегантная, гордая принцесса. Черная принцесса. Если сменить голубую ситцевую форму на бальное платье. Поймав устремленный на нее взгляд Ти, она улыбнулась.

Сумасшедший мир с его градациями, запретами, разделением людей по цвету кожи и объему кошелька, законностью и классовой замкнутостью. А все мы всего лишь люди… Состоим из чего? Протеина, минералов, а в основном – из воды. Морской воды. Да, все нелепо, бессмысленно, а у меня духу не хватает противостоять этому или хотя бы признаться в этом даже самой себе. Увидеть бы его хоть краем глаза, тихо, тайком взглянуть на него. Пусть все остается по-прежнему. Не надо никаких жертв, шумных скандалов, ненависти. О, если бы я могла! Порой мне кажется, что я – смелая, но не настолько. Иногда мне кажется, что жизнь моя кончилась в этом доме, когда мне было пятнадцать лет. А все остальное – сон.

Она перестала ощущать время, реальность происходящего. И казалось ей, будто все было только вчера или не было вовсе. Она вцепилась в край стола.

– Что-то случилось? – спросила Марджори. – Как вы себя чувствуете?

– Я? Немножко устала. Ничего, – Ти улыбнулась, по привычке абстрагируясь от навязчивых воспоминаний, преследующих ее с пятнадцати лет.

– Сегодня вы отдохнете от всего. Ваша комната – в новом крыле дома, тихая, спокойная. Вам никто не будет мешать.

– А завтра я приглашаю вас на ланч, – сказал Лионель. – Хозяйки не будет, но я обещаю вам отменное угощение. Теперь без жены я занимаюсь всем сам. Правда, Кэт и не отличалась особым гостеприимством.

Видя, что тема отнюдь не запрещена, Ричард не приминул спросить:

– И чем же она занимается? – он обожал сплетни.

– С ней все в порядке. Работает. Занимается бурной общественной деятельностью во всевозможных комитетах, цель которых улучшить одно, другое, третье… Но, честно говоря, я не придаю этому значения. Надо отдать ей должное, она верит во все, что делает и деньги на ветер не швыряет.

– Она никогда не любила людей, – заметила Марджори.

Лионель возразил:

– Я бы этого не сказал. Некоторых она слишком любит. Все зависит от того, каких людей вы имеете в виду.

– Ну, конечно, я говорю о наших друзьях, наших общих знакомых, – пояснила Марджори Ти. – Я подружилась здесь с замечательными людьми. Общение с ними для меня спасение, когда Фрэнсис занят Своими коровами, бананами и прочими делами.

Она словно жалит своими словами, подумала Ти. Ричард поинтересовался:

– А зимой приезжает ли к вам кто-нибудь: ваши друзья, родственники?

– Да, конечно, в гавани всегда стоят несколько яхт. В прошлом году здесь бросили якорь Краузы, друзья моей матери, – Да, это их компания «Стэндарт Стил». Они провели с нами целый день. В сезон всегда много чартерных рейсов, курсируют многочисленные зафрахтованные шхуны. Каждый год нас навещают мои кузины, мы отлично проводим время. Уж они-то носятся по всей округе! Вот так мы и развлекаемся!

О чем говорит с ней Фрэнсис, подумала Ти. Супружество – это разговор длиной в жизнь, в противном случае, это уже не семейные отношения, а лишь – видимость, ширма.

Лионель наклонился к Марджори:

– Значит, со дня на день вы разрешитесь?

– Боюсь, что я перенашиваю. Если в течение ближайшего времени, день-два, ребенок не появится на свет, врачи будут делать кесарево сечение.

Лионель нахмурился:

– На твоем месте, Фрэнсис, я не стал бы тянуть и отвез жену в город. Трудно предположить, что может произойти. В случае забастовки, весьма вероятно, что они заблокируют дороги.

– Ты так думаешь? – засомневался Фрэнсис. – Я все-таки считаю, что все пройдет довольно мирно. Я не верю в возможность насилия, даже если забастовка все-таки состоится.

– Сегодня утром ты говорил нам, – напомнил ему Ричард, – что это может иметь неприятные, отвратительные последствия.

– Я имел в виду совсем другое. Неприятные, но не опасные.

Лионель покачал головой:

– Я бы чувствовал себя в большей безопасности, если бы Николас Мибейн был на острове. Он – единственный здравомыслящий негр: в интеллектуальном плане он совсем, как белый. Уверяю вас, я не в восторге от него и ему подобных, но должен признать, что он выражает национальные интересы нашей страны, можно сказать, он – патриот страны. Но он где-то на Ямайке, на встрече, посвященной то ли федерации, то ли независимости, то ли еще чему-нибудь. Бог его знает. Да, в его отсутствие мы можем нажить массу неприятностей.

– Все обойдется без насилия, они не так уж агрессивны, – возразил Фрэнсис. – Вопрос стоит лишь о деньгах, зарплате – обычные профсоюзные требования.

– Да? А что случилось в прошлом месяце? – с вызовом спросила Марджори.

– Да все это мелочи. У нас произошел здесь неприятный инцидент, но речь сейчас не об этом. Видите ли, – объяснял Фрэнсис родителям, – управлять таким огромным хозяйством – это равносильно тому, что быть главой большого семейства. Приходится выслушивать рабочих, разрешать их проблемы, будь то ссуды или их ссоры. Как и в тот раз: один рабочий вспылил и, ударив другого мачете, отрубил ему палец. Мне пришлось вмешаться. Конечно, это было неприятно, но это никак не связано с забастовкой. Нет, не думаю!

– А я думаю, что связано, – сказал Лионель. – Недалеко ушли они от дикарей! Это – настоящие варвары!

Ричард поинтересовался, каковы же требования профсоюза.

– Да, конечно, больше денег, – ответил Лионель. – У них целый лист требований: хотят, чтобы им платили раз в неделю, а не два раза в месяц, как сейчас…

– Это логично, – перебил его Ричард. – А может быть, я ошибаюсь?

– Очень неудобно, да и дороже. Больше писанины, всякой бухгалтерской документации.

– По-моему, они заслужили то, о чем просят, – сказал Фрэнсис.

Лионель возмущенно воскликнул:

– Ты что же хочешь поднять зарплату?

– Я пойду на компромисс и частично удовлетворю их требования. У меня прекрасные работники, и, если для сохранения всеобщего спокойствия, нужно лишь немного поднять зарплату, я пойду на это! В данном случае я думаю и о себе.

– Ты бы лучше подумал о родном ребенке. Ему тоже нужны будут деньги! – тихо сказала Марджори.

– Нет оснований для беспокойства. Я позабочусь и о нем, – так же тихо ответил Фрэнсис.

Ничто их не связывает, лишь вынашиваемый ею ребенок, подумала Ти. Неожиданное открытие. Между ними нет ничего общего! Вероятнее всего, ни он, ни она не знают, да и не узнают этого. Ужасно, что никогда не узнают! А если спросить Ричарда, удачен ли их брак, он ответит – да! Во всяком случае, он верит в это.

Достаточно, хватит на сегодня! Она чувствовала себя совершенно разбитой. Семейные отношения моего сына не должны меня волновать! Но нет, неправда! Я уеду домой, а на душе у меня будет неспокойно.

Марджори настойчиво спросила:

– Ты отвезешь меня завтра утром в Коувтаун, как советует Лионель?

– Да, конечно. Хотя я и не верю, что здесь может быть опасно.

– Поживешь здесь с мое, – сказал Лионель, – больше знать будешь! Боже милостивый! Помню, я был тогда совсем мальчишкой… в парикмахерской произошел какой-то инцидент. Позже туда явилась компания негров, и они убили парикмахера! Изрезали на куски – он был белый – его же собственными бритвами! Так их никто и не поймал! Да что ты о них знаешь? Только то, что они работают у тебя здесь, в Элевтере? – Лионель засмеялся. – Если серьезно – здесь очень неспокойно. Неужели ты думаешь, что отмена рабства охладила страсти и погасила, свела на нет жажду мщения? Они спалили почти половину всех поместий на Сент-Круа, а ведь это было не так давно: наши деды были тому свидетелями. Сожгли только потому, что не были удовлетворены условиями контракта. А нынешняя ситуация более напряжённая и взрывоопасная, чем тогда. Уж поверь мне!

Ричард отставил чашку с кофе:

– Ну довольно! Наши женщины перепугались не на шутку. Марджори нельзя волноваться: у нее и своих проблем хватает.

Лионель извинился:

– Да, простите. Вы совершенно правы. Так, я жду вас у себя в пятницу. Вы приедете, если все будет нормально? Ти, ты помнишь дорогу? Не заблудишься?

Нет, не заблужусь. Я помню дорогу. Слишком хорошо помню.

* * *

Странная, неестественная тишина царила в доме, когда Фрэнсис проснулся в пятницу утром. Тихо, стараясь не разбудить Марджори, он выскользнул из кровати, натянул одежду. Но она не спала.

– Что-нибудь случилось, Фрэнсис?

– Нет. Поспи еще. Как ты себя чувствуешь?

Ее глаза под тяжелыми опухшими веками лихорадочно блестели:

– Голова кружится. Не знаю, не могу понять, что со мною. Правда!

Сна как не бывало! Ему стало тревожно.

– Оставайся здесь. Я скоро вернусь. Позвоним доктору Стрэнду, и я отвезу тебя в Коувтаун.

Он спустился вниз и вышел на улицу. Половина седьмого – дойные коровы должны уже быть на пастбище. Оберегая скот от сырости, Фрэнсис, в отличие от других землевладельцев, загонял его на ночь в хлев. Он бежал вдоль реки по крутой тропинке, откуда рабочие должны были носить уже собранные грозди бананов к обочине дороги для транспортировки. Но… никаких признаков жизни, лишь обитатели леса шумели, свистели, трещали. Крепкие и прямые, как свечки на алтаре, висели на деревьях зрелые бананы. На другом конце острова высился корабль-рефрижератор «Джист», словно огромная морская птица, прикорнувшая на берегу, готовый к транспортировке урожая.

Забастовка все-таки началась! И его работники тоже принимают в ней участие. Значит, они подвели его. А он-то надеялся, что между ними установились отношения взаимного доверия и понимания! И они его так подставили! Потеря богатого урожая, месяцы напряженного труда – и все коту под хвост! Гнев захлестнул его. Он тревожился и за Марджори… Он вдруг с беспокойством, даже с некоторым страхом подумал: ему нужны деньги, срочно, сейчас же! Он задолжал банку, еще не закончены работы по постройке нескольких домов для постоянных рабочих. Он…

Фрэнсис увидел приближающуюся к нему фигуру Озборна. Тот бежал.

– И все-таки она началась. И в ней участвуют наши люди! – сказал Фрэнсис.

– Да, к сожалению. Не беспокойтесь, мои сыновья позаботятся о скотине, жена присмотрит за курами. Конечно, силы уже не те, но все, что надо, мы сделаем.

– А как быть с урожаем? Озборн развел руками.

– Что ты имеешь в виду? Просто забыть о нем? К черту урожай!

– А что мы можем поделать?

О, да, Озборн мог позволить себе такое спокойствие, равнодушие. Это не его деньги. У него свой дом, зарплата ему обеспечена независимо от обстоятельств.

– Разве я плохо отношусь к своим людям?

– Конечно, нет, но…

– Но что? Когда жена десятника захотела новую плиту, разве я отказал ей? Она ее получила. У ребенка Мертона было воспаление уха. И что же я? Я сам отвез его в больницу! Мне не нужна, и я не требую благодарности… Я только – выслушай меня, Озборн: я должен выговориться, кто-то должен выслушать меня, мне так нужен собеседник! Где все?

– Многие поехали на собрание в город. За воротами толпа людей с плакатами, забастовочными лозунгами. Из дома их не видно.

– Я выйду к ним. Я хочу поговорить с ними по душам. Как можно так подвести человека, который и относится к ним, и обращается с ними лучше, чем кто бы то ни было на этом острове? Я так и скажу им!

– На вашем месте я не стал бы так поступать, мистер Лютер. Они сделали свой выбор. Вы ничего не добьетесь. И среди них есть профсоюзные боссы. Уж они-то не в курсе происходящего и не знают вас. Дикую толпу не остановишь… Забастовка охватила весь остров. Не ходите туда, мистер Лютер!

Фрэнсис внимательно посмотрел на старика. Наглец! Что толку от его советов, утешений? Уж он-то, наверняка, знал заранее, как все обернется утром! Да, в подобных обстоятельствах подозревать можно кого угодно. Но только не терять голову! Что-то еще можно предпринять. Выше голову! Он круто повернулся – Марджори, как она?

– Я пойду позвоню. Надо действовать, что-то делать. Ведь должен же кто-то отвечать за все это. Будь я проклят, если весь урожай сгниет на корню!

Патрик, подумал он, только Патрик. Они не виделись и не перезванивались недели две. Все это время Фрэнсис был слишком занят: Марджори, приезд родителей; а Патрик публиковал в своей газете воззвания к каждой из сторон в преддверии грядущей забастовки. Он призывал к терпению, выдержке, согласию.

Переговорив с доктором, который посоветовал привезти Марджори в первой половине дня, Фрэнсис позвонил Патрику. Сможет ли тот приехать в Элевтеру немедленно? Фрэнсис не любил просить, но вопрос не терпел отлагательства. Сможет ли Патрик приехать в его контору, рядом с домом Озборна? Да, конечно, приедет.

Фрэнсис поворачивался на вращающемся кресле, барабанил пальцами по столу. Нервы его были напряжены до предела. Он вспомнил своего учителя, который доказывал, что все обусловлено фактором отношений. Все явления и реакции взаимосвязаны между собой – иного быть не может! Он не сумел постичь тогда ценности данной теории, наоборот, его утомляли до умопомрачения эти скучные, безликие абстракции, и только сейчас он понял вдруг их смысл. Его ребенок должен вот-вот появиться на свет – Господи помоги! – и он отвечает за будущее своего ребенка. Но рабочие тоже хотят, чтобы их будущее и будущее их детей было обеспечено!

Ты прекрасно понимаешь, что они во многом правы, говорила Кэт. Да так оно и было. Кэт трезво оценивала все происходящее. Кэт…

Он потер глаза. Все вокруг взаимосвязано: Кэт, Марджори, ребенок, деньги и справедливость – замкнутый круг, постоянное поступательное движение, борьба… Правда на стороне бастующих, их требования нельзя назвать чрезмерными и невыполнимыми. Землевладельцы поступили бы достаточно разумно, если бы они пошли на уступки, ведь рано или поздно им придется сделать это. Все было бы достигнуто мирным путем. Неужели непонятно?

Все это он и высказал Патрику.

– Я рад, что ты воспринимаешь все подобным образом, Фрэнсис.

– Да, да. Должно быть, все это знают. Так за что же они меня так наказывают?

– Это не наказание. Это никоим образом не связано с отдельными личностями. Если происходит нечто, подобное нынешней забастовке, события уже разворачиваются по нарастающей. Нужно время, чтобы организовать ее. Теперь уже не остановишь!

– Но это не ответ на мой вопрос! Разве я не был справедливым, порядочным, великодушным, благородным? Полученную прибыль я вкладывал в модернизацию производства, хотя мог бы расплатиться сполна по долговым бумагам. У нас есть бакалейный магазин на плантации; все доходы от торговли идут в благотворительный фонд. Я… Да за что же они меня так?! – Фрэнсис говорил умоляющим тоном.

– Что мне сказать тебе? Да, конечно, это несправедливо, – говорил Патрик успокаивающе. – Но бастующие не делают ни для кого исключений. Это всеобщая забастовка.

– Ты хочешь сказать, не сделают?

– Это невозможно. Даже при всем своем желании твои работники не смогли бы прекратить или бойкотировать забастовку. Причина ясна: профсоюз – это профсоюз. Существует определенная субординация: приказы издаются из центра и обязательны для всех членов организации.

– Ну тогда надо говорить с руководством профсоюза. Патрик отрицательно покачал головой:

– Фрэнсис, это невозможно.

Его хладнокровное спокойствие раздражало Фрэнсиса. Твердолобая невозмутимость, терпеливая настойчивость – именно так обращаются с детьми, запрещая что-либо, не объясняя почему. Он ударил кулаком по крышке стола.

– Я должен, мне необходимо собрать урожай и доставить его на корабль! Да это же возмутительно, просто преступление, бессмысленные потери, а какой ущерб! Корабли уйдут с пустыми трюмами, а перевезти можно целую тысячу тонн!

Патрик вздохнул:

– Я знаю, знаю.

– Я заплачу столько, сколько они потребуют. Пусть это сделают и остальные землевладельцы. Или передай, что я выполню все их требования. Мне на все наплевать!

– Ты – мужественный и принципиальный человек. Но видишь ли… дело не только в деньгах. Ничего не выйдет, даже если они и сделают исключение ради тебя. Но повторяю тебе еще раз: они просто не могут, они обязаны держаться до конца.

– Если это не деньги, тогда что? Что они хотят?

– Думаю, – задумчиво произнес Патрик, – главное для них – это право распоряжаться собственной судьбой, они стремятся к этому. Обитатели острова «повзрослели» в своих убеждениях. Многие побывали за границей и увидели, как живут и чем занимаются люди в других странах. Им надоело зависеть от воли иностранных компаний, которые управляют страною…

– Я все это знаю, – перебил его Фрэнсис, – но я-то не представитель иностранной компании. Я живу здесь и работаю вместе с ними. И все это видят.

Патрик молчал. Вид у него был усталый.

– Ты сказал, что у меня есть принципы. Ты знаешь, что я порядочный человек. Выйди за ворота, попроси моих людей вернуться и убрать урожай!

– Фрэнсис, они не послушают меня! Я даже не член профсоюза. Я всего лишь работаю в газете.

– Так попроси своего тестя. Уж Клэренса Портера они послушают.

– Клэренс стар. Он давно уже не у дел.

– Только не говори мне, что он не имеет влияния.

– Даже если и имеет, он ни за что не использует свой авторитет, чтобы сорвать забастовку. Поверь мне! Да я и предложить подобное не посмею, иначе не сносить мне головы.

Все происходило, как в шахматной партии: Фрэнсис сделал ход, а Патрик блокировал его, еще ход – и он в ловушке. Однажды в детстве он играл в шашки и, проигрывая, сорвался, сбросил доску на пол. Такое же чувство он испытывал и сейчас.

– Ну хорошо, – сказал он сдержанно, – может быть, ты можешь предложить мне какой-нибудь выход из сложившейся ситуации? – он вопросительно посмотрел на Патрика.

– Если бы я мог!

– Следовательно, – холодно заметил Фрэнсис, – можно сделать вывод, что ты не желаешь помочь мне.

– Ты не прав! Но ты просишь меня сделать невозможное. Решение будет найдено только после подписания соглашения между Ассоциацией Землевладельцев с профсоюзом, а подрядчики подпишут соглашения с их организациями – это широко распространенная практика. Пойми, Фрэнсис, это – движение.

Стул под Патриком заскрипел, хлопнула дверь в доме Озборна. Эти раздражающие звуки вызвали у Фрэнсиса почти физическое отвращение.

– Хорошо. Ну так что же ты мне посоветуешь?

С минуту Патрик молчал, внимательно рассматривая собственные руки. Затем он сказал, голос его был печален:

– Ничего. Только сидеть и ждать.

– И терпеть убытки?

– А что же еще?

Казалось, Фрэнсис был способен ударить Патрика в эту минуту.

– Что же еще? – передразнил он Патрика. – Ты и Озборн, вы можете позволить себе покорность, смирение. Да, вы можете говорить так: вам нечего терять. А знаешь ли ты, сколько я вложил сюда, в это дело? – он загасил сигарету в пепельнице, почти вскочил с кресла. – Я должен сидеть здесь, а они, этот сброд, которым я плачу деньги, прекратили работу и хотят управлять мною!

Патрик улыбнулся, улыбка его была грустной:

– Понимаешь, они думают, что ты и остальные землевладельцы убеждены в том, что имеете право распоряжаться их судьбой.

Черная стрелка настенных часов мерно двигалась по циферблату. Часы тикали, отбивали время. Половина десятого. Марджори. Надо отвезти ее в город до полудня. Прочь отсюда! Все рушится, и никто не поможет. Все висит на мне. Часы тикали, отбивали удары.

Вдруг все переменилось. Фрэнсис потер руки.

– Ура! Эврика! – воскликнул он. – Я знаю, что делать. Резервация карибов! Они уберут урожай. Я найду на несколько дней бригаду и заплачу им сполна. Дело того стоит!

Патрик присвистнул:

– Использование труда штрейкбрехеров?

– Можешь называть это как угодно!

– Независимо от того, прав ты или нет, ты должен все предусмотреть. Какой опасности ты подвергаешь людей? Как они, с урожаем, минуют ворота? Да и все дороги будут блокированы, они не доедут до порта.

– Во всяком случае, мы попробуем.

– Столкновения не избежать.

– Ну если им этого надо, то пускай борются! Патрик встал. Двое мужчин одинакового роста стояли словно готовые к поединку.

– Фрэнсис, ты совершаешь ошибку. Я понимаю, ты чувствуешь себя обиженным: с тобой несправедливо обошлись, недооценили тебя, да, это так. Но, как говорят представители рабочего движения, не разбив яйца, омлет не сделаешь!

– Ну так я тоже разобью яйцо! – При иных обстоятельствах Фрэнсис никогда бы не произнес подобной фразы. – На сей раз они зашли слишком далеко. Это – моя земля! И если они до сих пор не поняли, кто здесь хозяин, к черту! – все! Это все, что я хотел сказать.

В лице Патрика появилась какая-то ожесточенность. Это удивило Фрэнсиса: он и не думал, что всегда спокойный Патрик может так разозлиться.

– Мне не нравится слово хозяин, Фрэнсис. Оно скверно звучит и, кроме того, устарело.

– Послушай, у меня в распоряжении всего тридцать шесть часов. За это время я должен обеспечить сбор бананов и их доставку на корабль. И я не могу позволить себе играть словами.

– Ты удивил меня сегодня, Фрэнсис. От тебя такого я не ожидал!

Фрэнсис терял терпение:

– Я сожалею, что не оправдал твоих ожиданий, но ты расскажешь мне об этом как-нибудь в другой раз.

– Я могу сказать все это и сейчас, причем уложусь в одно предложение. Ты слишком важен и величествен. Настоящий феодал.

Гнев, ярость охватили Фрэнсиса. Этот, этот проходимец – а он-то считал его своим другом и так уважительно относился к нему – посмел пойти против него, осуждать и порицать, отчитывать, как учитель нашкодившего школьника!

– Важный! Феодал! – закричал он. – Это после всего, что я сделал для тебя! Ты, неблагодарный сын…, – он запнулся.

– Ты хотел сказать «сукин сын»?

– Да, сукин сын!

– От такого и слышу! – ответил Патрик. Он круто повернулся и хлопнул дверью.

Минуту или две Фрэнсис сидел неподвижно. Ссора, злые голоса… казалось, маленькая комната была все еще наэлектризована всем этим. Дверь захлопнулась, затворена наглухо. Нет, не та деревянная, на петлях, а невидимая, до сегодняшнего дня распахнутая настежь дверь душевного общения, дружеского взаимопонимания между двумя людьми. Только сейчас он осознал, что все еще тяжело дышит. Он не привык к подобным вспышкам гнева. Да, так оно и должно быть, я увидел все в истинном свете. С иронией он подумал: свет, цвет? Нет, это отвратительно. Нельзя опускаться до подобных мыслей.

Он поспешил к дому Озборна. Фрэнсис прошел через веранду в неприбранную гостиную. На полу комнаты были разбросаны игрушки и газеты. А ты думал, совсем некстати мелькнуло в голове у Фрэнсиса, что с такой зарплатой, какую платишь им ты, они будут жить лучше?

– Озборн! – позвал он.

– Да, мистер Лютер, – Озборн вышел из кухни. – Хорошие новости?

– Нет. Я поговорил с другом и так ничего и не решил, – в голосе его звучала боль. – Послушай, я хочу, чтобы ты подыскал карибов для уборки фруктов. Ты знаешь их вождя. Он меня тоже знает. Заплати им, сколько бы они ни запросили. Плевать на все! У нас остается тридцать шесть часов, чтобы доставить собранный урожай на корабль.

Глаза Озборна были непроницаемы. Он не на моей стороне, подумал Фрэнсис. Но он сделает все, что я прикажу. Он боится потерять работу.

– Они могут спуститься по горе, обходными путями, – сказал Фрэнсис. – Всецело полагаюсь на тебя. Мне надо отвезти жену в город. Может быть, придется делать кесарево сечение. Кажется, сегодня на меня навалились сразу все напасти.

Озборн кивнул.

– Да, сэр, мне очень жаль, – в голосе его слышалось искреннее сочувствие, но взгляд был по-прежнему непроницаем.

– Не надо было вам приезжать. Я пытался дозвониться, но вы уже уехали, – сказал Лионель и раздраженно добавил. – Фрэнсису не следовало отпускать вас. Уж ему ли не знать!

Ти объяснила:

– Он повез Марджори в больницу; мы еще спали. Надеюсь, – обеспокоенно продолжала она, – он позвонит домой или сюда, как только…

Ричард прервал ее:

– Может, нам следует уехать домой прямо сейчас? Мне совсем не хочется попасть в эту переделку.

– Заваруха в Коувтауне, а в сельской местности все спокойно. Пока. А может быть, ничего и не будет. Но на вашем месте я бы здесь не задерживался.

Он позвонил, в комнату вошла служанка и подала кофе и десерт. Разговор на время прервался. В полуденной тишине слышны были лишь ее легкие шаги. Стол в огромной солнечной комнате походил на остров. Стеклянные двери в дальнем конце комнаты вели на террасу, оттуда открывался вид на пустынную лужайку. Дом тоже был островом. И единственная защита – стеклянные двери.

Ти резко поднялась.

– Я готова, – сказала она.

Они пересекли остров на машине.

– Кажется, все спокойно, – заметил Ричард.

Конечно, он не знает, как оно должно быть на самом деле. Ни одна живая душа не работала ни в поле, ни на дороге. В воздухе витало какое-то гнетущее спокойствие, подобное зловещей тишине удушливого зноя перед бурей, первыми раскатами грома, когда стихает ветер и прячутся птицы. Это все мои нервы, думала Ти, я как всегда преувеличиваю.

В долине, после которой начинался подъем на Морн Блю – до Элевтеры оставалось всего несколько миль – они неожиданно увидели толпу людей. Пешие, верхом на мулах, на тележках, разбитых повозках; мужчины, женщины, дети – все собрались на широком скошенном поле. В центре поля на импровизированной трибуне выступал мужчина.

– Интересно, что происходит? Давай посмотрим, – сказал Ричард.

– Думаю, что не стоит. Им это может не понравиться.

– Мы можем оставаться в машине, а если надо будет, быстро уедем, – запротестовал Ричард, проявляющий, как всегда, излишнее любопытство.

Солнце светило в глаза, трудно было рассмотреть выступавшего, но голос его, обращенный к толпе, был удивительно спокоен.

– В течение многих веков эти острова терпели господство британской империи, – у говорившего был легкий британский акцент, тон голоса убедительный. Говорил он достаточно легко, фразы строил в доступной для понимания форме. – Огромное состояние, полученное от выращивания сахарного тростника «утекало» большей частью за границу. На фоне их великолепных дворцов-замков наши, даже самые красивые и величественные, блекнут и кажутся сараями. А ведь их дворцы были построены благодаря нашему сахару! Люди, и в глаза не видевшие Сен-Фелис, жили на прибыли, получаемые с этой земли. Ну а что мы, наш остров получили взамен? Ничего! Абсолютно ничего! А вы, производители всего этого богатства, что вы получили взамен? Вы сами знаете ответ: почти ничего.

– Да, действительно, жизнь стала лучше, чем, скажем, в далеком прошлом, или хотя бы несколько лет тому назад. Некоторые из вас, наверное, помнят еще те времена, когда рабочий на плантации получал двадцать центов в день. Мы ушли далеко вперед. Некоторые землевладельцы, – их мало, к сожалению, – используют довольно прогрессивные методы хозяйствования. Да, все это так.

– Но правда и то, что все мы – заложники, жертвы этой системы. Именно из-за нее две трети из вас – безработные в период с января по июнь, после окончания работ на плантациях сахарного тростника. Эта система вынуждает вас браться за любую работу: женщины дробят камни на дорогах, мужчины уезжают с острова в поисках работы. И они еще смеют утверждать, что вы не признаете семейных отношений! И вас не связывают узы семьи!

Голос его звучал страстно и вдохновенно. Ричард прошептал:

– О Боже, парень – настоящий оратор!

– Когда я работал в школе, я слушал то, что рассказывали мне дети. От них я узнал больше, чем вы сами могли бы рассказать мне о себе. Они поведали мне о ваших пьяных мужьях и загубленной юности, о плачущих малышах. Они плачут, потому что ваши дома перенаселены и такие шумные, что они не могут заснуть!

– Ну так чего же вы добиваетесь и хотите? Более высокой зарплаты и, само собой разумеется, вы заслуживаете ее. Они говорят, что не могут платить больше, и, судя по обстоятельствам, не лгут. Здесь необходима система планирования и инвестиций. Возьмем, к примеру, кофе. Мы выращиваем кофейные зерна, затем транспортируем их в Англию, где они перерабатываются, а мы в итоге импортируем наш же собственный кофе! Глупее не придумаешь! Или сахар. Почему мы не можем рафинировать его сами? А почему мы не можем производить пакеты, мелассу, ром, бутылки для рома? Наши люди требуют, молят о работе. Позвольте мне подвести итог. Можно все изменить, будь на то воля и разумные действия. Теперь, когда все взрослое население имеет избирательное право, нужно научиться разумно распоряжаться правом голоса, – при этих словах оратор вскинул обе руки. – Забавно, меня попросили выступить по поводу забастовки, и я выполнил обещание. Но я не мог не высказаться о глобальном, важном, о том, что волнует, что наболело. Нам нужно такое правительство, которое устраивало бы нас, которое выполнило бы все поставленные нами задачи. При таком правительстве не нужны будут ни забастовки, ни стачки. Я не политик и не лидер движения. Я – гражданин, который хочет, чтобы жизнь наша была лучше. Поэтому я призываю вас отдать свои голоса за Николаса Мибейна! Он не смог приехать сюда. Меня попросили представлять здесь его – именно это я и делаю. Николас Мибейн – вы все его знаете! Партия «Прогрессисты нового дня!»

Речь его была встречена аплодисментами и возгласами одобрения.

– Он – белый! – закричал Ричард. – Посмотри, Тереза! Я думаю… нет, нет, хотя очень похож. Интересно, кто он?

Выступавший поднял руку, прося тишины.

– Мы хотим двадцатипроцентного повышения. Это наши требования на данный момент. Вы прекращаете работу и не отступитесь от своего, пока не добьетесь того, на что имеете право. Все очень просто.

Он спрыгнул с платформы и был увлечен толпой. Все закружилось вокруг в водовороте людского потока, шумном многоголосии.

Ричард дал задний ход. Увидев проходящего мимо мужчину в рабочей одежде, он спросил:

– Кто выступал? Как его зовут?

С минуту мужчина оценивающе смотрел на Ричарда, облаченного в полотняный пиджак, и Терезу, одетую в летнее платье лилового цвета. Зачем вам это нужно? – спрашивали его глаза. Затем он ответил.

– Он работает в газете «Рупор». Он знает, что говорит. А зовут его Курсон. Патрик Курсон.

Для юного Билла все началось за ужином. Патрик был взволнован:

– Мне не нравится то, что происходит. Когда я ехал домой после выступления, я проезжал мимо двух полицейских участков. Кто-то разгромил их. Создается впечатление, что сложившуюся ситуацию хотят использовать преступные элементы.

Дезире сменила тему разговора, как всегда, в самый интересный момент. Эта ее привычка просто выводила Билла из себя. Вечно она норовит ускользнуть от любой неприятной, отвратительной, по ее представлению, темы. Страх безобразен, бедность, непристойность тоже отвратительны.

– Очень жаль, что я не была там и не слышала твоего выступления, – успокаивающе сказала она. – Ты не говорил, что собираешься выступать.

– Я и сам не знал. Я возвращался домой после утреннего инцидента с Фрэнсисом Лютером, когда меня перехватили с запиской. Хотели, чтобы я толкнул речь в поддержку забастовки. «Партия Нового дня» солидарна с вами и тому подобное. И Николас Не вовремя уехал. А жаль! – мрачно добавил Патрик.

– Больше всего ты переживаешь из-за размолвки с Фрэнсисом Лютером. Не стоит так огорчаться, Патрик, – сказала Дезире.

Патрик молчал. Билл встрепенулся.

– Что случилось? Вы поцапались с мистером Лютером?

– Знаешь, Билл, это не твое…, – начала Дезире, но Патрик прервал ее.

– Да ничего, пускай спрашивает. Я очень устал и не могу говорить об этом, Билл. Но когда все утрясется, я обязательно расскажу тебе обо всем.

Заговорила Лорин:

– Папа сказал мне, что полиция прочесывает Причальную улицу. Наверное, что-то должно случиться.

– Бог даст, не случится, – ответил Патрик. – Забастовка – это организованная форма борьбы за собственные права, а не тусовка хулиганов. – Он встал из-за стола. – Однако лучше провести сегодняшний вечер дома, дабы избежать неприятностей, если ситуация выйдет из-под контроля. Куда это ты собираешься, Билл?

– Да… мне надо посмотреть кой-чего в сарае.

Из сарая можно незаметно выскользнуть из дома: обогнуть гаражи, спуститься вниз по горе. Если в городе какая-нибудь заваруха, его дружки непременно придут туда. У многих не такие строгие отцы, как Патрик, и они могут болтаться вечерами, где им вздумается.

На углу он столкнулся с двумя приятелями, которые тоже направлялись в город. К тому времени, когда они подошли к подножию горы, к пересечению дорог, вереница мальчиков в возрасте от двенадцати до двадцати лет устремилась к центру города.

Постепенно группа увеличивалась и двигалась все быстрее и быстрее.

– Что происходит? – спросил Билл соседа.

– Не знаю. Говорят, там в городе что-то случилось. – Мальчики побежали, их туфли гулко стучали о мостовую. Вечер переходил в ночь, зажигались огни, дома оживали. Хлопали двери, улицы наполнялись шумом голосов. Казалось, возбуждение передается по воздуху. Сердце Билла учащенно билось, он тоже был возбужден. Ему хотелось смеяться. Он не мог объяснить почему, но это было здорово: бежать в центре толпы, всем вместе, все, как один, бежать навстречу опасности, бою!

У Причальной улицы их остановил развернутый строй полицейских.

– Стой! Поворачивай назад! Дальше нельзя!

– Почему? В чем дело?

– Приказ губернатора.

Были слышны громкие крики, автомобильные гудки, звон разбитого стекла, пронзительная сирена санитарной машины.

– Да Кунья! – крикнул кто-то. – Да, они захватили бриллианты старика! У Да Кунья?

Темные лица под внушительными полицейскими шлемами гордо игнорировали все вопросы.

– Ну пропустите нас! Дайте посмотреть! Строй полицейских сомкнулся.

– Назад, ребятки! Возвращайтесь домой! Никто не пройдет!

Кто-то рядом с Биллом предложил:

– Вокруг площади. Мы выйдем с другого конца!

Группа повернула в противоположную сторону, обогнула железную ограду у памятника Нельсону; с гиканьем и улюлюканьем пробежали дальше, весело швырнув на пути пару камней в окна обувного магазина и туристического агентства. Они выбежали с другой стороны Причальной улицы и их снова остановили!

– Дерьмо! – прошептал Билл.

Завыла сирена скорой. Трубили пожарные машины. Уличные фонари мерцающим светом озаряли беснующуюся толпу на Причальной улице. Билл был разочарован, ему хотелось действовать. Минуту или две группа стояла в нерешительности, затем, недовольные и разочарованные, мальчики начали расходиться. Билл и еще двое ребят вернулись на площадь. В кромешной темноте уличный фонарь освещал лишь фигуру Нельсона. До чего же высокомерным он казался на своем постаменте! Рука – на шпаге; он словно изучал все вокруг своим зорким взглядом. Будто бы он – хозяин этого места, всей площади и всех и вся на ней!

– Ублюдок! – сказал Билл.

Его приятель удивленно спросил:

– Кто?

– Нельсон, Нельсон – ублюдок. Мальчик пожал плечами – он не понял.

– Куда ты пойдешь, Билл?

Билл не знал. Но одно он знал точно: что не готов к возвращению домой. Только не сегодня! Он не сможет уснуть. Слишком много событий за один день. И это здесь, где никогда ничего не происходит!

На другой стороне площади послышался рев приближающегося грузовика, шофер прокричал:

– Эй, мальчики! Подбросить вас?

Билл и Том Фолоом побежали к грузовику.

– Ага. А куда вы едете?

– Домой. В Сент-Элизабет. Вам по пути?

– Да, – ответил Билл.

– Забирайтесь на заднее сиденье. На переднем у меня корзина с цыплятами. Крикните, когда остановить.

– Как же мы доберемся оттуда домой? – прошептал Том, когда они выехали из города.

– Не знаю. Может быть, доедем на попутке. А если надо будет, то я пешком дойду! Во всяком случае домой попасть я не тороплюсь!

Слова были брошены небрежно, но звучали очень внушительно. Том посмотрел на Билла с уважением.

Грузовик, открытый пикап, пробирался по сельской местности, по «живому» туннелю деревьев. Фары высвечивали темноту ночи. И позади оставалась темнота: темное небо, нависшее над черной землей. Ветер растрепал волосы Билла. Ему казалось, что он летит, парит над землей. Он могуществен, всесилен, и все подвластно ему.

На перекрестке шофер притормозил. Он высунулся из окна.

– Посмотрите. О Боже! Что они натворили?!

Полицейский участок был разгромлен. Дверь выломали, она лежала на траве рядом с горой бесформенных обломков столов и стульев. По обеим сторонам дороги тянулись ряды хижин. Везде горел свет, на улице было полно народу, хотя время было позднее. Сна как не бывало.

– Что происходит? – спросил Билл шофера.

– Эти парни взбесились! Вдоль дороги разгромлены еще два или три полицейских участка… И горит тростник. Но сейчас слишком темно – ничего не видно.

Том хотел узнать, куда они едут. Боится, презрительно подумал Билл.

Неожиданно они остановились.

– Эй, посмотрите!

На обочине дороги, наполовину в канаве лежал перевернутый грузовик. Его груз, бананы, были разбросаны прямо на дороге.

– Я слышал, – сказал шофер, – это случилось утром. Парень, который живет здесь неподалеку, в Элевтере, нанял из резервации карибов, чтобы доставить бананы на корабль, – он засмеялся. – А они навели порядок. Здорово!

Элевтера. Лужайки, клумбы, цветы. И гордость!

– Я сворачиваю здесь на Мертл, ребята. Вы не сказали мне, куда едете.

Билл решился. Он не мог объяснить, что и как подтолкнуло его к этому решению. Просто неожиданно его осенило…

– Я выхожу здесь. Недалеко отсюда живет мой дружок.

– Давай поедем до Мертла, – сказал Том. – Оттуда мы доедем на попутке до дома. Поехали, Билл. Уже поздно. Я хочу домой.

Но Билл вылез из кабины, за ним – Том. Когда грузовик скрылся из вида, Билл пошел в противоположном направлении, к Элевтере. Он медленно тащился по дороге в кромешной темноте, одолеваемый различными мыслями, сомнениями. Что-то произошло сегодня утром между Патриком и мистером Лютером. Интересно, была ли какая-нибудь взаимосвязь между перевернутым грузовиком с бананами и этим инцидентом. Патрик-то был добродушный, безобидный простофиля, и наверняка, в этой ссоре был повинен Лютер. Но как бы то ни было, не его это дело!

– Какого черта! Куда мы идем, Билл? – ныл Том. – Я устал.

– А тебя кто-нибудь просил? Что ты за мной увязался? Тогда иди и помалкивай!

Ночь была тихая и теплая. Казалось, Коувтаун с его беспорядками где-то далеко, совсем в другом мире. Билл споткнулся о камень, потревожив безмолвие ночи. Вдоль дороги тянулся сетчатый забор, через который он мог различить очертания дремлющего скота. В воздухе пахло ванилью и сеном. Билл остановился, перевел дыхание; продолжил свой путь. За ним плелся Том. Билл не знал, зачем он приехал сюда, почему он идет к Фрэнсису.

Еще один поворот – и перед ним раскинулась Элевтера. Справа от него на небольшом возвышении стоял дом. Луна осветила на мгновение белые колонны. Однажды он был здесь с Патриком и пил лимонад на этой террасе. Он вспомнил хозяйку дома: она была одета в платье с кружевным воротником. Была очень вежливая, но он возненавидел ее. Так он стоял и вспоминал.

Вдруг подул ветер, зашумело море, «заволновались» деревья. В свете луны он видел, как вдалеке разбилась волна об утес. Красивее этого он не видел ничего в своей жизни: море, ветер, благоухание и тишина! Красота, способная причинить боль и разозлить. Ты зол на самого себя, что чувствуешь и воспринимаешь эту красоту!…

И опять небо заволокли серебристые облака. Будет шторм, – подумал Билл. В доме был погашен свет, только внизу светилось одно окно. Ублюдки, ложатся спать! Он смотрел на это окно. Потом он медленно двинулся по тропе. Он не знал, что его привело сюда и что он здесь хотел. Единственное желание его, было – посмотреть. Он пробрался сквозь живую изгородь гибискуса, поближе к дому.

Залаяла собака, за ней – другая. По их тявканью можно было догадаться, что это – глупые, маленькие щенки.

– Тихо! – послышался мужской голос. Вокруг стояла такая тишина, что ветер доносил любые звуки.

Билл ждал. В окне он увидел женский силуэт. Он не мог узнать, кто это – слишком далеко. В каком-то длинном светлом одеянии, воздушная, подобная белоснежному цветку… она была недосягаема для него. Красивая, ее холят и лелеют… – Билл вспомнил драгоценности в бархатных коробочках в магазине Да Куньи. Он чувствовал тонкий аромат ее духов. Чуткое восприятие и образное мышление донесли запах керосина в зажженой лампе, стоящей на клеенке в покосившейся хижине. А эта женщина… о чем она думает и что чувствует? Любит ли она свое жилище?

Он еще долго стоял и смотрел, прислонившись к дереву, на это окошко. Женщина уже ушла. Билл засунул руки в карманы, в одном из них – бычок сигареты, остался после «нелегального» курения в гараже. А еще у него целый пакетик спичек! Он вынимал их, бережно переворачивал в руке. У него появилась странная, дикая мысль, он отгонял ее, но она снова и снова возвращалась. Его охватило возбуждение, как тогда в Коувтауне, когда он бежал, сопровождаемый воем сирен и звоном разбитого стекла. И опять ноги несли его куда-то; сильное волнение, дикое, веселое, злое. А почему бы и нет? Почему? К черту все! Почему бы и нет?! Он беззвучно смеялся. Ему было весело до глубины души. Стараясь держаться подальше от дорожки, на которую падал свет из окна спальной, он тихо подкрался к дому. Здесь – он не мог ошибиться – пахло свежей краской. Внизу было приоткрыто окно, под ним прямо на траве валялись тряпки, о которые вытирали руки маляры. Он подобрал и понюхал их. Да, запах скипидара и краски.

Все так легко и просто! Великие, гениальные поступки до невероятности просты! Швырнуть в окно тряпки, рядом с развевающимися шторами, чиркнуть спичкой и… все дела!

Завороженный, напуганный Том внимательно следил за Биллом.

– Что ты делаешь, Билл? Для чего ты все это делаешь?

– Потому что я так хочу, дурак! И если ты, – угрожающе прошептал Билл, – когда-нибудь пикнешь кому-нибудь об этом, я скажу, что мы вместе решили сделать это. И ты будешь…

– Билл, Билл, положись на меня! За кого ты меня принимаешь! Клянусь, что никогда…

Огонь побежал по шторе. Жаль, что нельзя остаться посмотреть! Они что есть сил бежали к шоссе. Если пробежать три или четыре мили по побережью, там, у перекрестка на Мурхед можно сесть на попутку. Если кто-нибудь и спросит, достаточно правдоподобным будет объяснение, что они были в Мурхеде. И никаких проблем! Последнее, что они слышали, когда добежали до шоссе – визг, громкий лай собак.

* * *

– Маленькие никчемные существа, китайские мопсы, – сказал Ричард. – Хоть бы они замолчали! – он остановился, ожидая, что скажет Тереза.

– Думаю, что они скучают по Марджори, – ответила Ти.

У нее болела голова – она рано легла спать. Ричард предложил аспирин, она с благодарностью приняла его, но аспирин не помог, не снял боль. Сильную, невыносимую боль невозможно терпеть: она перестала понимать, где она, что с ней.

От стыда она готова сквозь землю провалиться. Стыдно? Почему? Потому что она родила его или потому что отказалась от него? Она не знала. Ей так жаль его молодую гордость. Патрик Курсон. Но она страшно боится. Этот страх – ее наказание, кара господня. Да, она и сейчас боится.

Когда-нибудь он снова войдет в твою жизнь, говорила Агнес. Мудрая и добрая. Честная и сильная. Агнес, спасшая меня.

Проклятая, проклятая, как остров, который так любила она и ее отец. И любит Фрэнсис. И, кажется, любит он!

Как решителен он был сегодня! Сильный и решительный, как ее отец. Уединение этого острова, обилие солнца и света обостряют все чувства и ощущения. Сильнее гнев, глубже печаль и скорбь, острее желание.

Удивительно, кажется, давно известно, что нельзя ничего забыть, стереть из памяти. Пытаешься заглушить или вовсе избавиться от каких-то навязчивых воспоминаний, но… все твои усилия тщетны. Невидимые клеточки, участки мозга фиксируют, запоминают все независимо от твоей воли и желания. Давно забытое всплывает в памяти, словно озарение…

Насилие? Изнасилование? И да, и нет. То счастливое лето. Солнце, ветер, поэзия. Удивительное открытие: твои и его мысли совпадают. Какие наивные, мудрые, дерзкие и смелые! И какие молодые!

Она взяла его руку. В полуденной тишине пролетел, сверкая золотистым оперением попугай. Королевский изумрудно-голубой попугай. «Я тебя никогда не забуду!» – сказала она что-то в этом роде. Она взяла его за руку, с нежностью посмотрела на него.

Насилие, ты говоришь?

И это случилось, когда ей было пятнадцать лет. Она ничего не знала, но интуитивно воспринимала все. И тогда она испытывала ранее не ведомые ей чувства. И никогда больше не суждено ей было чувствовать то, что тогда, в те дни!

Из ванной выходит Ричард. Спрашивает, как она себя чувствует.

– Лучше, – она обманывает его. На самом деле голова у нее раскалывается, ее трясет: от озноба не спасает даже одеяло. Она поворачивает голову на подушке, касаясь щекой распущенных волос. Афродита, говорил Анатоль.

– Приятная комната. Очень мило, – замечает Ричард.

– Красно-белая, – отвечает она, так как Ричард ждет ее реакции. – Веселенькая и очень живая.

Хорошо говорить о нейтральных, банальных вещах. Это помогает. Хороший способ – погрузиться с головой в окружающий тебя повседневный быт. Это очень помогает, отвлекает, снимает напряжение – сварить кофе или порезать хлеб, когда кто-то из домашних умирает мучительной смертью.

– Не красно-белая, – уточнил Ричард. У него такой острый глаз и тонкий вкус! – Неуловимые оттенки: малиновый и кремовый. Ты знаешь, это китайские пионы.

Он подходит к телефону, трясет его. Никаких гудков.

– Похоже, не работает. Вот уже полчаса не могу никуда дозвониться. Думаю, что это все из-за забастовки.

– Да, наверное.

– Хочу узнать, как там дела у Марджори. Наш первый внук! – в голосе его слышалось изумление.

Теперь стал домоседом. В пожилом возрасте, недобро подумала она. Угомонился, поумнел. С годами утратил страстный темперамент. Я никогда не понимала его. А может быть, нечего было понимать и знать. Он всегда думал о чем-то своем, постороннем, витал в облаках, о чем бы я с ним ни говорила. Его трогало только искусство. А я и не старалась что-либо изменить. Наверное, это – моя вина. А может быть, как раз это его и устраивало.

– Фрэнсис говорит, что доктор – очень опытный, получил образование в Лондоне. Конечно, первый ребенок – самый тяжелый. Хотя у тебя все протекало достаточно легко. Но ты ведь была так молода!

Прожили вместе всю жизнь как чужие, он, я и наши дети. Семейная пара двух доброжелательных незнакомцев. Живут рядом, но каждый – сам по себе. Нет, я долго пыталась построить прочный семейный союз. Я хотела этого. Мне было нужно это. Только не получилось! Каждый день мы общаемся, обсуждаем что-то, живем общими повседневными заботами, я по-своему счастлива, хотя между нами барьер невысказанного, тихое умалчивание тайны, которую не знает он.

А что если сказать ему, кто я есть на самом деле?

Ты выкарабкаешься, говорила Марсель. Она учила ее жить, быть смелой и хитрой, изворотливой. Это пригодилось. Но сейчас от нее требуется мужество иного рода: не умение хитрить и изворачиваться, а смелость, решительность – открыть правду.

Ричард, скажу я, Ричард, выслушай меня, я должна сказать тебе, что…

Он снимает туфли. Комната наполняется розовым светом. Если я скажу что-нибудь, осыпятся лепестки пионов, а лампа разобьется вдребезги.

– У меня не выходит из головы выступление этого парня, – говорит Ричард, снимая туфли. – Он – хороший оратор. Наверное, получил прекрасное образование. Думаю, в Англии, судя по акценту. Он почти белый. Такому, наверное, тяжелее, чем остальным.

Она думает, конечно, у него нос моего отца, так говорила Агнес? И он немного похож на Фрэнсиса.

Что-то беспокоит ее. Может быть, она сходит с ума? Она ходит по краю пропасти.

– Тебе не кажется, что в его лице что-то есть, характерное для нашей семьи, моей семьи?

– О Боже, нет! Что за безумная мысль!

– А мне так показалось, – все равно, что играть в русскую рулетку. Так сказать ему? Сейчас или подождать до утра? А может быть, не говорить вообще?

– Тебе надо проверить зрение, – зевает Ричард. – Да что все лают эти шавки?

– Наверное, в амбар залезла кошка.

Он зовет собак в дом, гладит, успокаивает их. Затем ложится спать.

– Ну и ветер! – жалуется Ричард. – Не знал, что здесь такой сильный ветер.

– Это северо-восточный пассат. Я прикрою окна.

Она встает. В течение некоторого времени стоит и смотрит на север, на Биг Диппер.

– Страшно, – думает она вслух.

– Что ты сказала? Страшно?

– Да. Когда ночь опускается на землю.

Она снова ложится. Судя по его дыханию, Ричард уснул. Ей жаль его. Каково ему будет утром, если она преподнесет ему…? Ему и всем остальным. Знать бы только, как поступить! Всему виной этот остров: невозможно даже спокойно думать.

Печальный ветер. Стонут деревья. Она вспоминает те ночи. Жизнь леса: кваканье, карканье, писк и визг. Душераздирающий вопль маленького зверька, очевидно, схваченного хищником. Она помнит все. Только совсем стерлось в памяти, как стонет ветер всю ночь на Морне.

Да, это будет бессонная ночь. Не стоит, да и бесполезно противостоять этому: уснуть все равно не удастся. И утром, когда заиграют первые утренние блики на потолке комнаты и запоют первые птицы, она так и не сомкнет глаз. Может быть, она и решит, как ей поступить. Она молится за всех страждущих и ищущих.

Может быть, в конце концов она и вздремнет немного. А что если она спит сейчас, а не думает о своих многочисленных проблемах? Она насторожилась. Что-то не так. Что происходит? Порывы ветра сопровождаются странным треском, пощелкиванием, и как шаги по высокой траве, как папиросная бумага слегка потрескивает в коробке. Может быть, это похрапывает Ричард? Но нет, он спит тихо в своей кровати. Должно быть, надвигается буря. Она снова погружается в свои беспорядочные воспоминания.

Немного погодя она слышит рокот прибоя. Странно, дом расположен достаточно далеко от побережья. Она удивлена, но не очень. Она слишком устала. Она снова возвращается к своим мыслям.

Но, сомнений нет! Она ощущает едкий запах дыма. Новый звук: шипенье, треск, подобный тому, когда мясо жарится на сковородке. Она встает с кровати, неуверенно стоит посреди комнаты, стараясь определить направление. Где-то что-то горит. И вдруг она понимает все! В панике она бросается к двери спальной, распахивает ее. Нестерпимая жара, подобная ослепляющему солнцу отбрасывает ее назад в комнату. И холл, и лестница горят ярким пламенем. Клубы дыма в ее легких. Неистовой силой она пытается захлопнуть дверь. Но не побороть ей напора этого палящего горящего зноя. Она задыхается. Языки пламени перекинулись в комнату. Они как солдаты, целая армия солдат, бряцающая своим смертоносным оружием. Они цепляются за прозрачные шторы и ковер, они «лижут» кружевные плечи ее рубашки, ее длинные черные волосы. Мучительная боль в легких.

– Ричард! – кричит она.

Полусонный он ковыляет к окну, выбивает его и выталкивает ее. Жуткая какофония звуков в ее ушах. Его крик, крик человека объятого сметающим все на своем пути пламенем, и ее – она, скованная страхом, спасается, падает на старые деревянные коробки под окном.

 

Глава 15

Частная клиника доктора Стрэнда находилась в предместье Коувтауна, за Домом Правительства. Фрэнсис ждал здесь вот уже четырнадцать часов. Он нервно мерил шагами коридор, пытаясь читать, немного вздремнул. Была полночь, Фрэнсис стоял у окна и смотрел вниз на порт, на светящиеся огоньки проезжавших машин.

Доктор подошел к Фрэнсису.

– Мы измеряем ее давление, мистер Лютер, – сообщил он. – Давление держится. Она хорошо себя чувствует в данный момент. Медикаментозное насыщение.

Фрэнсис кивнул. Не ошибся ли он в докторе? Стоит ли так полагаться на его опыт? У него – хорошая репутация. У него – седые волосы, что почему-то всегда внушает доверие.

– У нас еще есть время. Мы постараемся не прибегать к кесареву сечению.

Молодые мужья, ожидающие в приемном отделении – выигрышная тема для различных шуток и карикатур. Окружающие считают подобные ситуации комичными. Бог знает почему. На самом же деле муж терзается, его одолевают сомнения, мучают многочисленные вопросы. Одни терзаются от страха за судьбу своих любимых жен, другие молят о благополучном рождении своего первенца. Как несправедливо все, неправильно, порочно…

– Очень хорошая пациентка, мужественная женщина! – говорил доктор Стрэнд. – Она так хочет этого ребенка! Ни жалоб, ни стона. Достойная женщина.

– Да, достойная. Даже очень.

А если бы это был ребенок Кэт? Его охватило чувство вины перед Марджори. Да, он виноват, это – грех. Как беззащитен он перед судом своей совести.

Он не часто бывал у Кэт со времени беременности Марджори: раз десять, не больше, если не считать их поездки на Барбадос. Они остановились в отеле. Всю ночь ветер качал пальмы. Он подарил ей букетик гардений; они росли там повсюду. Их сладкий, до боли знакомый аромат – они пахли мускусом – мешал ему спать. Да все это напоминало ему отца. Да, да! Не говори матери, сынок. Ты же знаешь, ни за что на свете я не причиню ей боль. И до конца остался верен этому принципу: не обидел ее и не бросил детей. Но нельзя же ведь сравнивать ту женщину с Кэт!

А что мы вообще знаем о себе и о других? – думал Фрэнсис. Я перестал надеяться, что моя мать когда-нибудь приедет на Сен-Фелис. Из-за чего она так долго не приезжала сюда, какие таинственные причины, а может быть, страх удерживали ее вдали, на расстоянии от этого острова? Я так и не узнал. А сама знала ли она истинную причину? Он метался, перескакивал мысленно с одного на другое, Марджори, Кэт, его родители, еще не родившийся ребенок. Господи, помилуй его! И пусть их связывают с сыном более близкие, лучшие отношения, чем были у Фрэнсиса с отцом!

Он сидел, обхватив голову руками, ничего не замечая вокруг; к нему подошел доктор, тронул его за плечо.

– Вам надо выпить. Если бы не беспорядок на улицах, я бы принес вам что-нибудь.

Он насторожился.

– Что происходит? Вы что-нибудь слышали?

– Бунты, беспорядки, демонстрации – по всему острову. Большой марш протеста против налогообложения в округе Принцессы Мэри. Кто-то стрелял в полицейских, те открыли ответный огонь. Трое убитых, несколько человек ранено. То же самое и на юге острова. Еще на прошлой неделе лорд Фрейм предполагал, что так оно и будет. По-моему, с Бермудских островов сюда идет крейсер с подразделением солдат. Они сумеют навести здесь порядок, если успеют, – мрачно заключил доктор. – Почему бы вам не прилечь и не отдохнуть немного? Я скоро вернусь.

Фрэнсис снова лег. Он страшно устал. Выносить такое нравственное напряжение – нет сил! Лучше весь день проработать в поле! Да, неспокойная ночь – он вспомнил рассказы о восстаниях – кровавая ночь, ночь мести! Нет, утешал он себя, в двадцатом веке такого быть не может! Сама мысль об этом абсурдна. Век Гитлера и Сталина…?

Его разбудили какие-то шелестящие звуки. В другом конце комнаты при свете лампы Лионель читал газету. Он шевелил губами, внимательно просматривая газету, как обычно делают люди, не привыкшие к чтению.

– Привет. Ты давно здесь? – спросил Фрэнсис.

– Да нет, всего несколько минут. Еле добрался. Кругом посты. Губернатор ввел военное положение. Город наводнен бесчинствующими пьяными молодчиками, напуганными торговцами, землевладельцами, которые хотят пересидеть в городе, только бы не оставаться одним в своих имениях. Гостиница Кейда переполнена. Как Марджори?

– Пока ничего нового. Может быть, будут делать кесарево сечение. Как здорово, что ты здесь, Лионель!

– Все нормально. Все-таки мы – одна семья. Помимо всего прочего, мне нравится Марджори.

– И ты ей тоже.

Не ожидал я, что способен так хорошо скрывать свои чувства, подумал Фрэнсис. Он чувствовал себя хитрым, коварным. Вот здесь перед ним сидит этот добродушный непутевый человек, а он вынужден скрывать приступы дикой ревности, что этот человек жил с Кэт, «обладал» ею. Старый, архаичный, но очень экспрессивный глагол. Имел, обладал ее плотью!

Он почувствовал насмешливый взгляд Лионеля.

– Чертовски тяжело тебе, Фрэнсис. Могу я быть откровенен с тобой?

– Да, конечно.

– Мне все известно о тебе и Кэт. Не спрашивай, откуда. Мир полон слухов.

– Я и не собираюсь спрашивать.

– Именно это я имел в виду, когда говорил, что тебе тяжело.

– Да, – словно со стороны Фрэнсис слышал свой бесстрастный голос. Типичный англичанин, каким его принято изображать на сцене, подумал Фрэнсис. Не знаешь, что говорить.

– Если бы ее ты увидел тогда, а не… – начал Лионель и замолчал.

А не Марджори. О, если бы только…! Но может быть, ничего бы и не изменилось. Он был тогда так молод, неопытен и испытывал такой благоговейный трепет перед красотой! Теперь он не тот, что прежде. Романтическое увлечение, влюбленность были так непродолжительны и прошли так же быстро и незаметно, как одно время года сменяется другим где-нибудь на севере.

– Вы были бы прекрасной парой, – заключил Лионель; он механически вертел в руках нож. – Что ты собираешься, делать?

– О Боже! – вздохнул Фрэнсис. – У нас теперь ребенок.

Лионель кивнул.

– Да, конечно, и ты не хочешь погубить жизнь Марджори. Ты можешь оставить все, как есть. Правда? Семья в Элевтере и уютное гнездышко в городе. Все так живут.

Кэт уже предлагала ему это. Лучше, чем ничего, сказала она. Но она заслуживает большего! И он сказал это:

– Кэт заслуживает большего. Да и Марджори тоже. Лионель улыбнулся. У него была добрая, приветливая улыбка.

– Да, старина, ты связан по рукам и ногам нравственными обязательствами. Искренне сочувствую тебе. Ты принимаешь все слишком близко к сердцу и ничего не можешь поделать с этим.

– Наверное, не могу.

– Оба мы знаем, что я совсем не такой, погрубей, пожестче. Я не воспринимаю все так, как ты. Ты страдаешь, а я нет. По-моему, ты немного тронутый. Но ты мне нравишься, несмотря ни на что. Поверь мне, тебе было бы проще жить, если бы ты поменьше думал о других, а побольше – о себе.

– Может быть, ты и прав.

Слова, слова! Каждый такой, какой он есть. Себя не переделаешь: Фрэнсис не смог бы вести себя так, как Лионель, и наоборот. Но сегодня утром он подумал и позаботился в первую очередь о себе? А может быть, и не о себе. Он отдавал эти дерзкие приказания убрать и вывезти урожай вовсе не потому, что думал о своем благополучии, он думал о благополучии ребенка, деньгах, достатке, надежном будущем своего ребенка. Это уже было нечто иное, чем думать только о себе, хотя ребенок еще и не появился на свет.

Лионель принялся опять за чтение газеты. А Фрэнсис сидел, вздрагивая при каждом звуке, стараясь уловить тот важный для него долгожданный звук, но в коридоре раздавались лишь звуки шагов. Он рассматривал «высокохудожественные» фотографии на стене: лошади, по колено в высокой траве – он вспомнил Кэт; колонны веранды, тень на лужайке, совсем как в Элевтере; темнокожие дети на школьном дворе, как в Галли, где он впервые встретил Патрика…

Выключили свет.

– Наверное, отключили электростанцию. А до этого – телефон, ты знаешь, – заметил Лионель.

Вошла сестра. Она принесла масляные лампы.

– По всей округе, – пожары, – сообщила она. – Вернулся наш рабочий; он рассказал, что они напали на радиостанцию, забросали ее камнями, бутылками, выбили все стекла, поломали всю аппаратуру.

Они не посмеют напасть на Элевтеру! – подумал Фрэнсис. Они не громят личные владения. Да и потом, это так далеко от дороги. Вслух он сказал:

– У меня были неприятности сегодня утром, – он рассказал Лионелю, что произошло. – Как жаль, что телефон не работает – я бы позвонил и узнал, собрали ли они урожай.

Лионель покачал головой.

– Ну что, получил! Да я и не виню тебя. Проклятые радикалы! А как же твой распрекрасный дружок Патрик, ты порвал с ним?

– Не знаю. Я был зол, как собака, но сейчас я немного поостыл. Вероятно, он ничего не мог сделать, но я все же думаю, он мог бы и постараться…

– Ты как всегда в своем репертуаре: всех оправдываешь! Да уж, этот Курсон явно не на твоей стороне. Между прочим, мне сказали, что сегодня днем Курсон выступил с очень подстрекательской речью. Он призывал толпу к погромам и поджогам.

Фрэнсис покачал головой:

– Нет, невозможно. В это я не поверю. Лионель пожал плечами.

– Тебе вовсе не обязательно оставаться здесь, – тактично заметил Фрэнсис. – Я уж как-нибудь сам.

– Здесь безопаснее. На улицу и носа не высунешь! Да и куда я пойду? Отель и клуб переполнены.

Так и сидели они в ожидании: один спал, откинувшись на спинку стула, другой не мог сомкнуть глаз. Как медленно тянется время! Эти ползущие по циферблату стрелки сводят с ума! Бесконечная ночь. Слабо мерцала масляная лампа. Застывшая, непредсказуемая тишина; не знаешь, чего ждать: стрельбы, выбитых стекол, дверей. А может быть, за дверями операционной, отделяемой коридором, происходит что-то ужасное, трагичное…

Последний час ночи, еще темно, но рассвет уже близок. Вошел доктор. Вид у него был усталый, но довольный: он пришел с радостной вестью.

– Естественные роды. Тяжелые, но, слава Богу, все обошлось. Вы можете посмотреть на мать и младенца.

Еще не отойдя от наркоза, Марджори улыбалась; на лице ее было выражение умиротворенности, несмотря на боль и страдание. Волосы на висках вьются – так бывало всегда, когда они были влажные. Наверное, рождение ребенка далось ей с болью и потом.

– Она хотела этого малыша, – сказал доктор Стрэнд. – И боролась за него.

У Фрэнсиса навернулись на глаза слезы.

– Я так рад, – глупо пробормотал он.

А почему, собственно, глупо? Что еще можно чувствовать в такие минуты, как не простую человеческую радость! Он улыбнулся – он не стыдился своих слез и не боялся, что кто-нибудь заметит его минутную слабость. У него всегда были близкие слезы, что совсем не свойственно людям его касты, класса. Он склонился и дотронулся до слабой руки Марджори. Она будет хорошей матерью, слишком суетливой, но это уж – ее характер. Ничего не поделаешь! Но мать тем не менее из нее получится хорошая.

– Я так рад! – повторил он.

– Вы не хотите посмотреть на ребенка? Она здесь рядом.

– Она? Мне показалось, вы сказали…

– Я ничего не говорил. Вам, вероятно, послышалось. Вы ждали мальчика?

– Да, я думал… – он замолчал. Он был разочарован, как ребенок, получивший в подарок на день рождения не обещанный велосипед, а всего лишь книгу.

– Сожалею, но у вас девочка. Хорошенькая, с ямочкой на подбородке. Пожалуй, немного крупновата, что и вызвало определенные осложнения. Вот, посмотрите!

У нее были темные волосы, как у матери. Целая шапка волос.

– Можно бантик завязывать, – сказала сестра.

– Разве они не безволосые? – заикаясь, спросил Фрэнсис.

– Да, чаще всего, – доктор засмеялся. – Я говорил вам, она хорошенькая. Задаст она вам хлопот лет, этак, в шестнадцать!

– Девочка, – сказал Фрэнсис.

– Да она будет вам дороже и ближе, чем десять сыновей вместе взятых! Помяните мое слово. Вы еще придете и скажите мне это.

Так это или нет, но она-то в этом не виновата! – подумал Фрэнсис; он наклонился и дотронулся до руки ребенка так же, как до этого – до руки ее матери. Крошечные ручки были теплые. Пальчики ухватили его палец. Буквально мгновения прошли с тех пор, как это маленькое существо появилось на свет Божий, а оно уже требует что-то, ведет борьбу за существование! Пальчики сомкнулись. У него появилось странное чувство. Он так бы и держал свою руку в ее пальчиках, если бы сестра не отнесла малышку в кроватку…

В приемной Лионель вопросительно посмотрел на него.

– Девочка, – сказал Фрэнсис. – Обе чувствуют себя хорошо.

– Да? Ну тогда удачи тебе, старина! А вот еще одно хорошее предзнаменование. Подойди сюда, посмотри!

Почти в кромешной темноте гордо возвышался крейсер. Он был освещен огнями от носа до кормы. Казалось, он заполнил собою, своей «значимостью» все пространство порта.

– Итак, – заметил Лионель, – вот и решение всех проблем. Ночь действительно была очень длинной, во всех отношениях.

– Да, во всех отношениях. Мать и дитя! – доктор Стрэнд воспринял все в буквальном смысле.

– Я имел в виду, – уточнил Лионель, – я имел в виду рождение ребенка и этот бунт. Теперь на нашем острове, слава Богу, опять восстановятся порядок и спокойствие. Войска уже здесь.

– Нет, друг мой, – предостерег доктор. – Конца и краю этому не видать!

– Вы так думаете?

– Да, это всего лишь цветочки, а я… смотрю на несколько лет вперед. Да, я заглядываю в будущее…

Лионель встрепенулся.

– Ты не собираешься домой, Фрэнсис? Еще не скоро все утрясется и успокоится.

– Я хочу поехать домой и поспать. Отоспался бы на неделю вперед!

– Будь осторожен! Эта ночь еще не кончилась. Береги себя!

Утро было тихое. Легкие дуновения ветерка поднимали клубы пыли с пепелища, где еще совсем недавно было новое крыло дома. Пожар чуть было не перекинулся и на центральную часть дома, если бы не спасительный, чудотворный дождь!

– Ох, если бы дождь пошел раньше! – причитал Озборн. – Мы пытались тушить пожар из колодца, но напор был слишком слаб, а до реки дотянуть шланг мы не смогли. Мы таскали воду ведрами – мы все перепробовали, мистер Лютер. Выбежала моя жена, служанки, все. Мы чуть сами не погибли в этом пожаре.

– Вы сделали все, что могли, – тихо сказал Фрэнсис.

– Я бы никогда не поверил, что так может быть, если бы сам не был там. И ветер дул в нашу сторону, и свежая краска. Слова Богу, что начался дождь, иначе мы потеряли бы весь дом.

От нового крыла не осталось ничего, кроме каких-то железяк: подставки для дров в камине или канделябры – не поймешь.

– Ужасно, – сказал Озборн. – Ужасно. – В голосе его слышался страх.

Все утро и весь день окружающие беспрестанно разговаривали с Фрэнсисом. Вероятно, они считали, что лучший способ хоть как-то успокоить, отвлечь его – это говорить, говорить!

– О Господи! Как же все это произошло, мистер Лютер? Тронули только ваш дом на всем острове. Горят тростниковые поля, но это и не удивительно, когда вокруг такое творится! На моей памяти не было таких случаев, когда поджигали дома. Да и раньше тоже.

– Нет, – сказал Фрэнсис. В груди у него защемило. Интересно, можно ли в столь молодом возрасте получить инфаркт от горя? Нет, он не может себе позволить и это. Как оставит он Марджори с младенцем одних в этом хаосе?!

Озборн понизил голос:

– Я вот думаю, не из-за бананов ли приключилось все это. Нам удалось погрузить один грузовик и вывезти его, но за воротами толпа остановила грузовик. Поверьте мне, они словно сошли с ума! Но клянусь вам, там не было никого из наших людей. Конечно, грузовик перевернуть или еще что-нибудь в этом роде… но пожар! Нет, они не могли. Говорят, в городе в эти дни было много поджогов. Поджигатели – четырнадцатилетние мальчишки. Дикие, неуправляемые дети. Их не поймать: такие вывернутся и ускользнут.

Может быть, впервые за эти часы Фрэнсис серьезно задумался.

– Не дети из города. Чего ради им приезжать сюда? И почему они выбрали именно мой дом? Нет смысла. Нет, Озборн, наверное, это были все-таки забастовщики. Необязательно наши, из Элевтеры, какие-нибудь сорвиголовы из окрестных деревень. Дядя рассказывал, что они разнесли все в пух и прах: сплошные погромы, поджоги. И у нас в округе прошел митинг радикалов, всего лишь в двух милях отсюда! Сначала я не поверил ему, но он оказался прав. Вот, пожалуйста, вам и результат!

Озборн не отвечал. Он протянул руку и поймал капельку дождя, невесть откуда появившуюся: небо было ясное, ярко светило солнце.

– Грибной дождь, – сказал он.

Ветер перенес на траву ветошь с пепелища. Опалена по краям, но можно различить рисунок: арабески, бутоны, Фрэнсис узнал эту ткань, Марджори заказывала ее в Нью-Йорке. Он наклонился и подобрал этот кусочек. Как долго она выбирала! Оформление интерьера новых комнат доставляло ей радость, было любимейшим занятием в ее жизни до беременности.

Он потер ткань пальцами. Погиб его отец, когда заполыхала эта ткань! Сгорел заживо, как пылающий факел, среди красных и белых китайских пионов. И нет его больше, веселого и доброго, щедрого и безвольного! И никого он больше не будет раздражать, и никто больше не побеспокоится о нем! А его мать, перебинтованная, неподвижная, погруженная в тишину и собственные раздумья! Она, казалось, не осознала еще происшедшей трагедии: а может быть, она казнила себя, что приехала сюда – ведь она так этого не хотела! Фрэнсис снова и снова возвращался к мысли, что приехала-то она из-за него.

Дождь намочил его. Он долго стоял, не обращая внимания на то, что промок, и плакал под этим теплым тихим дождем.

 

Глава 16

Позже какой-нибудь журналист или публицист, скажем, Кэт Трэбокс или кто-нибудь другой, опишет происшедшие события красочно и образно, представив их как серию потрясений, нарушивших в эти несколько дней мирное течение жизни. Сначала всех потрясла гибель невинных людей в Элевтере, а позже – кровавые столкновения полиции с гражданским населением. А павший парнишка-солдат, сраженный случайной пулей? Может быть, впервые он уехал так далеко из родной Англии! Но больше всего поразила глубина и сила гнева, ненависти.

Крейсер стоял в порту как гарант безопасности. Порядок был восстановлен, ликвидированы последствия погромов, и люди продолжали работать. Прохожие, как и раньше здоровались и отвечали на приветствия друг друга. Но кто знал, какие чувства – негодования, гнева – скрывали эти мирные улыбки!

Фрэнсис не замечал и не осознавал происходящее. Определенные процедуры, инстанции, службы – словно в тумане он прошел через все это. Заупокойная служба – похороны без тела покойного, потом больница. Встреча с напуганной Марджори, рыдающей, но находящей утешение в заботах о новорожденной. А дальше по коридору – его мать; она самоотверженно борется за выживание, физическое и моральное, оправляется от ожогов и горя утраты. Большую часть времени он проводил дома, заточив себя в библиотеке, погружаясь в печаль и скорбь, которые, казалось, только и ждут подходящего момента, чтобы наброситься на него, схватить и поглотить, обволакивая его своими воздушными одеяниями.

Однажды его навестила Кэт.

– Любимый мой! – сказала она.

Он положил голову ей на грудь. Она легонько взъерошила его волосы.

– Что я могу сделать? Как мне помочь тебе, дорогой?

– Останься. Побудь со мной!

– Да, да. Хорошо, я останусь.

Он открыл глаза и увидел ее грудь. Шея и предплечья были багровые.

– Ты обгорела на солнце, – пробормотал он.

– Я полола. Надо было одеть кофту.

Он поднял голову, внимательно посмотрел на ее лицо.

– Ты устала, совсем не думаешь о себе!

– Да нет, я не выспалась. Как я могла спать, когда узнала о твоем несчастии!?

Он увидел тревогу в ее глазах, темных, темных до синевы, цвета печали, цвета боли!

– Ты любишь меня, – он сказал это, будто сделал открытие. – Ты любишь меня!

Она судорожно глотнула.

Никогда в жизни он не был так близок с другим человеческим существом. Так, что мог ощущать и чувствовать ее каждой клеточкой своего тела. И появившееся вдруг страстное желание – вот уж чего меньше всего можно было ожидать при данных обстоятельствах – разрывало его на части.

Он встал и закрыл шторы. Стены комнаты окрасились в зеленоватый цвет. Комната погрузилась в полумрак и лесную прохладу.

– Ложись, – сказал он. – Снимай платье.

– Как? Сейчас? Здесь?

– Да. Я закрою дверь.

Он не мог заниматься любовью с нею больше нигде в этом доме. Что-то останавливало его. Природная утонченность, излишняя щепетильность не позволяли ему делать это в любой другой комнате, так как они принадлежали Марджори: их касалась ее рука. Казалось, они сохраняют ее присутствие, будто бы она сама находится в этих стенах. Он не мог поступить так: это было бы непорядочно по отношению к Марджори, Кэт, к нему самому. Но эта комната – библиотека – была его, и только его! И только они вдвоем – он и Кэт – находились в этой комнате!

Она была его спасением. Она залечивала его раны.

Потом они лежали и молчали. Потолок казался уже не белым, а светло-серым.

– Уже поздно, – сказала Кэт.

Она оделась, открыла шторы; в комнате стало светло. Фрэнсис выглянул из окна. Наваждение и страх исчезли. Спокойный безмятежный день, зелень деревьев…

– Ты знала, ты почувствовала, что нужна мне? – спросил Фрэнсис.

Улыбка тронула ее губы, но тут же исчезла. Лицо ее стало печальным.

– Что с тобой? – воскликнул он.

Он с трудом расслышал ее ответ, так тихо говорила она.

– Я вдруг почувствовала, что я виновата. Сама не знаю почему. Я никогда не испытывала ничего подобного. Думаю, что все это из-за дома. Будто я нахожусь в ее доме.

Его охватил гнев. Почему они должны бояться и стыдиться чего-либо? Он не знал, что сказать.

– Ты… ты понял, что я хотела сказать, Фрэнсис?

– Не знаю. Думаю, что да. Не знаю.

Он открыл дверь в кабинет, взял бутылку из бара.

– Хочешь? Это тебя успокоит.

– Нет, спасибо. Расскажи мне, пожалуйста, о ребенке, – кажется, она начинала успокаиваться.

Ему сразу стало весело.

– Она – хорошенькая… Смешно вспомнить… я так хотел мальчика. Может быть, так бывает со всеми мужчинами. Но сейчас я даже рад, что у нас – девочка. Ее зовут Мейган. Это уэльское имя. Родственники Марджори по материнской линии были уэльсцами.

– Мне бы что-нибудь хотелось подарить ей. Можно?

– Конечно. Почему ты спрашиваешь? Почему бы и нет?

– Не знаю, я подумала, что в данных обстоятельствах это, может быть, было бы…

Он перестал смеяться.

– О Кэт, Кэт, любовь моя! Почему все надо так усложнять? В жизни все так перепутано!

– Но мы все преодолеем! Правда ведь?

– Это я во всем виноват. Я доставляю тебе столько хлопот!

– Нет. Ты вернул меня к жизни. Прости меня, мне вдруг стало так тоскливо! Больше это не повторится. Кто-то должен брать на себя инициативу и нести бремя ответственности – играя ключами от машины, она ему сказала: – Первое, что я сделаю, – это куплю подарок для Мейган, второе… Боже мой, мне не хочется взваливать на тебя еще какие-то заботы… Я не хотела даже и упоминать об этом, по крайней мере, до возвращения Николаса Мибейна, то есть до завтрашнего вечера, но было бы преступлением ждать так долго, ничего не предпринимая…!

– О чем ты? Кэт присела.

– Сегодня утром арестовали Патрика. У Фрэнсиса защемило в груди.

– Можно ли представить что-либо глупее и преступнее этого? Какой-то тупоголовый осел решил, видно, поймать в свои сети кого угодно, даже если человек просто захотел выразить свое мнение. «Подстрекательство к бунту!» Это Патрик-то!?

Он сухо спросил:

– А что ты хочешь от меня?

– Надо внести залог. Нужны деньги. Я – на мели, иначе я не беспокоила бы тебя подобными просьбами, у тебя и своих забот хватает. Но даже думать об этом не хочется: такой человек, как Патрик, проведет ночь в тюрьме!

Он ушам своим не верил! Он старался не давать волю чувствам, никоим образом не выказать свою обиду на Патрика.

– Что касается меня, так я за то, чтобы его повесили сегодня же, – равнодушно сказал Фрэнсис.

Кэт уставилась на него.

– Да как ты можешь?

– Мой отец сгорел заживо в этом доме. Мать же спасло лишь чудо, Божья милость. И ты еще спрашиваешь, как я могу!

– Да при чем здесь Патрик, Фрэнсис? Бог с тобой! Уж не думаешь ли ты, что он прокрался сюда ночью и поджог твой дом?!

– Нет, конечно, не он сам, но я чувствую его влияние. И ты не переубедишь меня в этом!

– Да нет, черт побери! Я смогу и постараюсь это сделать! – Кэт задыхалась от возмущения.

– Он не такой, каким мы его себе представляем. Открой глаза…

– Может быть, не такой, каким ты себе его представлял, но…

– Он мог помочь мне спасти урожай. По крайней мере, хотя бы попытаться. Но он отказал мне. А после этого произнес свою подстрекательскую речь прямо у ворот моего дома! Он знал темперамент этих людей, и вместо того, чтобы защитить своего друга, он собрал их и…

– Подстрекательская речь! Да он при всем желании не мог выступить с такой речью! Он не умеет провоцировать людей, он говорит, как школьный учитель, взывая к людскому разуму. Хочу заметить: уж если он собирается заняться политикой, ему следует многому научиться, в том числе умению говорить.

– У него это и так хорошо получается. Лионель сказал мне…

– Лионель! – Кэт презрительно усмехнулась. – Теперь я понимаю, откуда ветер дует. Так, значит, это Лионель распространяет слухи по Коувтауну! Он, только он несет ответственность за все происходящее. Так, значит, он всего лишь жалкий осведомитель – не думала я, что он падет так низко! Нет, мне даже в голову не могло прийти подобное! – она вскочила. В руках она вертела сумку, то открывая, то закрывая ее. – Фрэнсис! Послушай меня. Выслушай меня! Меня, а не Лионеля!

Он не слушал ее. Ему вспомнился Патрик Курсон, его спокойный невозмутимый голос, его слова: «Ты слишком важный и величественный, ты – настоящий феодал». Он вспомнил, как сетовал Озборн: мы сделали все, что могли, мистер Лютер. Он стоял под дождем, казалось, стихия оплакивала вместе с ним его прекрасный дом, на месте которого было теперь пепелище.

– Ублюдок! – закричал он. – Низкий, подлый, самонадеянный, неблагодарный ублюдок! Так, значит, на самом деле ты пришла просить за него?! Не ради меня, а ради него! И ты все это время, что была со мной, думала о нем?

Слова Фрэнсиса привели ее в полное смятение.

– О чем ты говоришь? Ты же знаешь, что я пришла к тебе, ради тебя! Но я так надеялась на тебя! Я думала, что могу рассчитывать на твою помощь в спасении нашего общего знакомого. Он – один из самых лучших людей! Я и представить себе не могла, что ты вбил себе в голову эту безумную идею!

– Безумную? Одно дело понимать и иметь сострадание, Кэт, быть, – он запинался, его трясло от гнева, – быть щедрым, но ты зашла слишком далеко! Ты требуешь от меня невозможного: простить твоему протеже-неудачнику, жертве несправедливости все! Поджог? Убийство? Что еще?

Она положила руку ему на плечо.

– Фрэнсис, пожалуйста. Ты сам не понимаешь, что говоришь. Ты борешься со мной. Не надо! Это ты и я, Фрэнсис и Кэт!

– Нет, Кэт. Меня этим не возьмешь. Я получил удар между глаз. Не часто жизнь преподносит такие испытания, через которые прошел я, – сказал он с горечью.

– Ты думаешь, я не понимаю это? Но мы говорим с тобой о разных вещах.

– Нет, это одно и то же. Ты возвеличиваешь и делаешь героя из человека, который отчасти виноват в моих страданиях. Это причиняет мне боль, и я не могу простить его, Кэт.

Она отдернула руку. Они молчали минуту или две. Шум, гам, хлопанье дверей, голоса, доносившиеся с кухни, возвещали о том, что уже поздно, день подходит к концу.

– Мне хотелось бы обсудить с тобой все спокойно и беспристрастно, – сказала наконец Кэт.

– Хорошо. Давай обсудим все спокойно. Но ты должна понять и меня!

– Даже если погибает твой друг? Подставить его – неповинного человека?

– В том-то все и дело, что его нельзя назвать невиновным!

– Ну а если я считаю его невиновным?! Упрямое выражение лица, гордо поднятая голова – всей своей позой она бросала ему вызов. Именно сейчас он остро почувствовал, каким сильным характером и волей она обладала.

– Ты возвела каменную стену, – сказал он устало. – Я не могу достучаться до тебя.

– В этой стене есть большая дверь. Ты не можешь открыть ее, потому что тебя не отпускают твои предубеждения и предрассудки!

– Предубеждения! Да о чем ты говоришь? Ты очень хорошо знаешь, что я не склонен к предубеждениям и предрассудкам.

– Ты только так думаешь, Фрэнсис. На самом же деле, склонен. Только сейчас я поняла это. Ты был взбешен. Как же, Патрик Курсон посмел отказать тебе, неблагодарный, он должен был вывернуться наизнанку, ведь ты удостоил его своим вниманием! Это привело тебя в ярость. И ты считаешь, что он виноват? Только поэтому?

Он был измучен, оскорблен, сбит с толку. И она посмела пойти против него! Как можно не понимать элементарных вещей? Взбешенный, он принял ее вызов и начал наступление.

– Ты ослепла, Кэт. Ослепла и поглупела. Ты – глупая фанатичка! Мне очень неприятно говорить тебе это, но, может быть, Лионель прав: он знает тебя лучше, чем я. Да, конечно, лучше и дольше.

– Фрэнсис, это отвратительно! Будь ты проклят! – глаза ее излучали ярость. – Если ты позволяешь себе высказывать подобные вещи, то между нами все кончено, нас ничто больше не связывает. Руки пачкать не хочется, а то бы врезала я тебе за эту фразу!

– Наверное, – сказал он, – будет лучше, если ты уйдешь. Мы с тобой по разные стороны баррикады.

Она направилась к двери.

– Видит Бог, да! И никогда, Бог даст, не будем по одну!

Он слышал, как застучали по коридору ее каблучки, хлопнула входная дверь, зашумела удаляющаяся машина. Разбросанные подушки на диване. Рассеянно он положил их на место. Все произошло так быстро! Физическое и эстетическое наслаждение, красота, сладострастие, и вдруг – сводящая с ума опустошенность и полное изнеможение.

Один единственный раз, в самый критический момент в его жизни ему нужна была ее полная поддержка, преданность, верность. А она – отвернулась от него ради того, чтобы броситься на помощь человеку, который так обидел его! Выходит, он совсем не знал ее? Да и она не знала его.

Нас поманили, завлекли и обманули.

Это похоже на то, что ты едешь в машине и насвистываешь какой-нибудь веселенький мотивчик; ты здоров, полон сил и вдруг – секундой позже, за поворотом, ты превращаешься в калеку-развалину, а твоя машина – в груду поломанных железок. Или: ты дружелюбно разговариваешь с приятным незнакомцем, шутишь, вы даже пропускаете вместе по стаканчику; и вдруг – перед тобой уже не добродушный незнакомец, а настоящий безумец, целящийся в тебя из пистолета! Вот так и у нас с Кэт.

Он принял душ; чувствовал он себя отвратительно: на душе было тяжело, «кошки скребли». Ужин был приготовлен, но он ничего не мог проглотить. Он выпил бренди. Он никогда не пил много, но в этот раз взял бутылку в спальню: хотелось забыться, отвлечься от навязчивых мыслей, просто напиться. В голове все перемешалось. Пылал огонь и бились стекла; темнокожие мужчины швыряли страшные булыжники. Усмехался Патрик Курсон. Кривая, презрительная улыбка Кэт. Марджори томилась на больничной койке. Кричали, взывали о помощи его родители. Печальные глаза его матери. Все закружилось, закачалось вокруг, даже стены комнаты, пока это его состояние не сменилось отвращением, затем опустошенностью, и, наконец, он заснул.

Патрик Курсон был освобожден вместе с организаторами забастовки. Приговор был вынесен лишь тем, кто принял непосредственное участие в беспорядках и совершил насилие. Мировой судья, англичанин в белом парике, напротив него – адвокаты в черных мантиях и тоже в белых париках. Было произнесено много изящных лаконичных речей о свободе слова и праве на забастовку. Действовала многовековая судебная система, перенесенная с туманного Альбиона на знойный, гудящий, жужжащий от многочисленной мошкары юг – в городской суд Коувтауна.

Забастовка не закончилась поражением и была ненапрасной. Через две недели после того, как восстание было подавлено, прошла встреча плантаторов, на которой те договорились повысить тарифную сетку зарплаты на пятнадцать процентов, почти на столько, на сколько и требовали рабочие.

* * *

Как это ни парадоксально, но лишь два человека понимали Фрэнсиса и могли поддержать его в горе. Это были Лионель и Марджори.

Даже отец Бейкер не понимал его, ограничиваясь лишь банальными фразами, пытаясь выразить свое сочувствие к нему.

– Знаю, Фрэнсис, что лучше не говорить с тобой на подобные темы, но ненависть подтачивает и губит душу. Ради собственного блага ты должен перебороть, победить ее. Тем более мы сами не знаем, кто виноват на самом деле.

Тем самым косвенно оправдывая Курсона! И Фрэнсис уверенно отпарировал:

– Мне доподлинно известно, кто это сделал, отец!

У Николаса Мибейна было алиби, он был непричастен к трагедии. Он принес свои соболезнования. Почти сразу же по прибытии на Сен-Фелис он заглянул в Элевтеру. С собой он привез красивую серебряную чашу с выгравированным именем Мейган. Чаша была из коллекции Да Куньи.

– Не могу выразить словами, как я казню себя, что я не был на острове, когда произошли эти беспорядки, – его экспрессивное лицо на сей раз было довольно важным и даже напыщенным. – Может быть, мне не следовало бы говорить так, но думается мне, что я смог бы предотвратить эту трагедию, если бы был здесь.

– Стало быть, вы согласны со мной? Вы тоже придерживаетесь моей точки зрения относительно виновных?

Мибейн ответил довольно уклончиво:

– Мне трудно… Я нахожусь как бы между двух огней, как говаривал мой отец. Может быть, мне удалось бы уладить все со сбором урожая, с вашими бананами, – он улыбнулся. – А может быть, и нет. Все ведь зависит от твоего умения обращаться с людьми. Я не прав? В этом и заключается профессионализм в политике: четко определить, когда нужно требовать, а когда целесообразней пойти на попятную. Не так-то все это просто, и, ох, как бывает трудно порой!

Профессионализм в политике, не о том разговор! Говорить, так без обиняков! Фрэнсис испытывал легкое нетерпение.

– Да, я знаю, – ответил он.

– Что касается меня, то я бы на месте Патрика не стал выступать рядом с вашим домом. Я искренне сочувствую вам, на вашем месте я вел бы себя точно так же, но я надеюсь, вы меня поймете – я должен учитывать все стороны этого дела. Патрик и я, мы слишком близки, нас объединяет много общего. Я уже говорил с ним и еще раз поговорю…

– Не стоит, – прервал его Фрэнсис. – Что сделано, то сделано. Я не хочу, чтобы вы из-за меня расстраивали свои планы.

– Профессионализм в политике, – повторил Мибейн, – это искусство компромисса. И способность трезво мыслить и здраво рассуждать! Боюсь, что моему другу Патрику следует еще многому научиться, в том числе и этому, – он вздохнул. – Иногда мне кажется, Фрэнсис, будто я все время иду по туго натянутому канату. У меня – собственная партия, здание, со мной работают очень умные люди. Но я постоянно должен сохранять равновесие, балансировать. А потерять дружбу с вами… этого я никак не могу допустить!

– Нет, нет, – заметил Фрэнсис. – Мое и ваше мнение о мистере Курсоне – какими бы разными они не были – никоим образом не должны отразиться на наших взаимоотношениях.

– Вы меня успокоили. Рад слышать это, – Мибейн встал. – Может быть, в один прекрасный день все образуется. Кто знает? – он быстро добавил: но самое главное, что мы с вами – союзники. Мы оба обеспокоены будущим острова. Вы – как производитель, а я – будем надеяться – как член правительства. И я думаю, мы хорошо понимаем друг друга.

Фрэнсис кивнул головой в знак согласия.

– Можете рассчитывать на мою поддержку в будущем.

Да, именно это он имел в виду. Независимо ни от чего, он все же был политиком! Мибейн – умный, порядочный, практичный человек. С ним можно иметь дело. С ним следует считаться.

– Если когда-либо вам понадобится моя помощь, – тихо сказал Мибейн, – вы знаете, где меня найти. – Он пожал Фрэнсису руку; его массивное золотое кольцо легонько задело пальцы Фрэнсиса. – Я слышал, ваша мать выздоравливает. Искренне рад.

– Да, слава Богу. Завтра я провожаю ее. Она улетает домой.

– Мужественная женщина! Передайте ей мои наилучшие пожелания! Передайте от меня привет вашей супруге и обязательно – маленькой леди! – сказал он на прощание.

– Это был Николас Мибейн. Посмотри-ка, что он подарил Мейган, – Фрэнсис поставил чашу на кровать; Марджори сидела, обложенная белыми кружевными подушками.

– О, великолепно! Фрэнсис, это же датское серебро ручной работы! – Марджори внимательно осматривала чашу, осторожно ощупывая ее, поглаживая пальцами рисунок. Она перевернула ее вверх дном. – Да, конечно, посмотри на клеймо. Датское серебро.

– Роскошный подарок. Очень, даже слишком дорогой, – он испытывал неловкость, когда получал дорогие подарки, может быть, это следовало рассматривать как пережиток – ведь его отец обладал таким утонченным вкусом и получал истинное наслаждение от всех этих красивых, роскошных вещей!

– А почему бы и нет? Он безумно богат, все об этом говорят. Как бы то ни было, Николас мне нравится. Всегда нравился. И его Дорис мне тоже нравится. Конечно, жаль, что такая симпатичная и умная женщина обладает столь серьезным недостатком – я имею в виду цвет ее кожи. Понимаешь, Фрэнсис, я не расистка и не ханжа, хотя ты всегда так думал. Я просто никогда не любила Патрика, вот в чем дело. С самого начала я не воспринимала его: он казался мне большим смутьяном, нарушителем всеобщего спокойствия. Ты знаешь это. И что, разве я была неправа? – торжествующе закончила она.

Он молчал. Бог его знает, он не испытывал никакого удовлетворения! Разочарованный в друге и любовнице, он не имел повода радоваться этому. Он был подобен путнику, выбравшему не то направление, сбившемуся с пути и блуждающему в неизвестности. Он обидел, его обидели. Все произошло так быстро! Он был сбит с толку. Он постарался припомнить и восстановить в определенной последовательности все недавние события, но не смог сделать это: все застилала полоса гнева, ярости – Кэт, Патрика, его…

Он вдруг осознал, как много он потерял в своей жизни! На глаза навернулись слезы. Пытаясь скрыть свои чувства, он наклонился, чтобы поправить подушки вокруг Марджори.

– Ты так измучен! Ты так много пережил за эти дни! – мягко сказала Марджори. – Единственное, что может быть хуже – это потерять ребенка!

Он был так благодарен ей за чуткость, которую она проявила, за внимание, за добрые слова. Да, надо отдать ей должное: в трудную минуту она всегда с ним рядом! Умная, верная, она всегда вела себя достойно! Даже, когда истерично требовала, чтобы они навсегда уехали с этого острова, а позже, успокаиваясь после его бурных заверений и признаний, она всегда была рядом, зная, что он никогда не покинет Элевтеру. Неважно, чем она руководствовалась правилами ли приличия, консервативными ли нормами поведения, что бы ни было, но он был благодарен ей за это!

Он тоже должен вести себя достойно. Надо взять себя в руки!

– Да, – сказал он, продолжая свою мысль. – Да, ты помнишь, что говорил мой отец? «Первая заповедь – ищи всегда номер один!» В нашем случае, номер один – это мы втроем, единое целое, все, как один.

– Все очень просто.

– Не знаю, наверное, не этому учат в воскресных школах. Все, дорогая, прямо с понедельника принимаюсь за дела! Предстоит так много наверстывать из-за того потерянного урожая! Мисс Мейган нужны новые туфельки.

Марджори засмеялась.

– Она такая хорошенькая. Правда, Фрэнсис?

– Я думаю, что у нее нос Фрэнсисов.

– Ну и славно! – Марджори зевнула и потянулась.

Фрэнсис давно уже не видел ее такой счастливой, открытой, такой нежной и ласковой. Может быть, теперь в их жизни все будет по-другому. Свершится чудо, и вновь молодость, влюбленность, радость познания войдут в их семью? А другая женщина и связь с ней, может быть, это было какое-то наваждение, умопомрачение? Бог его знает! В жизни так часто бывает. Считается, что мужчина не испытывавший подобного – не от мира сего.

– Ох, я так хочу спать, – томно сказала Марджори.

– Да, вздремни немного. Принести тебе чего-нибудь? Может быть, ты хочешь холодный напиток?

– Спасибо, попозже. Принеси мне лимонад где-нибудь через час. Ты так добр ко мне, Фрэнсис.

– Женщина, способная родить такого ребенка, как наш, заслуживает большего, – ответил он беспечно.

Он вышел и мягко прикрыл дверь. Он был доволен и умиротворен. Уже спускаясь по лестнице, он вдруг подумал: они ведь ни разу и не поцеловались с тех пор, как он привез Марджори из больницы!

Малышка лежала в кроватке на веранде. Фрэнсис присматривал за нею, пока отлучилась сестра. Внезапно подъехала машина, остановилась, из нее вышел Патрик Курсон.

– Я приехал сразу же, как освободился, – начал он. – Кэт мне все рассказала. Мне надо поговорить с тобой.

Фрэнсис не предложил ему сесть. Более того, он встал сам, так он и стоял на протяжении всего разговора, прислонившись к колонне.

– Мне не о чем говорить с тобой, – сказал он.

– Фрэнсис, я был потрясен, когда узнал о том, что случилось.

– Правда? – сухо заметил Фрэнсис.

– Кэт говорит, что ты считаешь, что во всем виноват я. Ты упрекаешь и ее из-за меня. Она говорит…

– Я не хочу знать ее мнение.

– Ты несправедлив ко мне. Выслушай меня!

– Уж кому-кому, но не тебе говорить о справедливости!

Как он покраснел! Можно только пожалеть бедного ублюдка! Ну уж нет, кто угодно, а он жалеть не будет! Фрэнсис посмотрел на малышку, она тихонько вскрикнула в своей колыбельке. Если бы она родилась неделей раньше, она бы тоже погибла в этом страшном пожаре, задохнулась бы в дыму. Он снова почувствовал знакомое ему чувство отвращения, граничащее с омерзением, и как его постепенно охватывает ярость. Он был оскорблен до глубины души!

– Не стоит рвать отношения… – начал Курсон.

– Не смей говорить мне, что следует делать, а чего не следует делать!

– Я только прошу тебя, дай мне возможность объясниться с тобой. Ты глубоко заблуждаешься.

Удивительная самонадеянность! До чего же дерзок этот человек! Он уже сумел показать себя во всей своей красе, а Кэт, и она приняла его сторону! Этого мерзавца, из-за которого он чуть было не остался без крыши над головой! И он еще смеет говорить о том, что Фрэнсис заблуждается! Да как он смеет!

– Я уже сказал тебе, что мне не о чем с тобой говорить. Скажи спасибо, что я не даю волю чувствам. Оставь меня, прошу тебя!

– Мне больно слышать это, Фрэнсис. Жаль, что все так получилось!

– Да. Тебе лучше уйти отсюда. Ты никогда не будешь желанным гостем в этом доме!

Некоторое время он сидел и смотрел на облако пыли, поднявшееся из-под колес машины Патрика, когда тот дал полный газ. Сидел и смотрел до тех пор, пока оно не рассеялось. Он окинул взглядом поля, на которых в полуденной тишине отдыхали откормленные животные брахмановской породы. Левее, внизу, так далеко, что виден был лишь кусочек, сверкало, серебрилось побережье в том месте, где солнце встречается с морем. За домом поднимались, наслаиваясь зелеными пластами, банановые, пальмовые рощи. Они тянулись до вершины Морн Блю, окутанной облаком хлопчатника. Его королевство, маленькое славное государство! Пусть обойдут его стороной все бури и невзгоды, социальные потрясения и интриги политиков! Пока он жив, он будет охранять покой и обеспеченное существование в этом благословенном уголке!

Непроизвольно он вытянул правую руку, напрягая мускулы. Он снова посмотрел на спящего ребенка. Никто, никто, ей богу, не посмеет нарушить твой покой!

– Мерзавец! Подлец! – он закричал так громко, что чуть дрогнули веки младенца.

Словно пытаясь искупить свою вину перед этим маленьким родным комочком, он наклонился и осторожно поправил мягкое белое одеяло.

 

Глава 17

За три месяца Мейган превратилась в прелестного ребенка. У нее были красивые голубые глаза. И Фрэнсис, и Марджори не чаяли в ней души. Безграничная родительская любовь! Но так оно и должно быть, с улыбкой отмечали окружающие, – они так долго ждали, в их жизни было столько испытаний, пока они получили этот чудный подарок судьбы!

Фрэнсис неустанно повторял, что у Мейган семейный нос – он находил в этом определенное удовольствие, более того, это было предметом его отцовской гордости.

Платья для Мейган Марджори заказывали во Франции через магазин Да Куньи. Из дорогого нью-йоркского магазина по каталогу были доставлены чудесные игрушки: пегий конь-качалка, размером с маленького пони, качели, кукольный домик и много-много всяких книг. Всего этого хватило бы на десять лет вперед! Да, они были сумасшедшие родители! Оба прекрасно понимали это. И им доставляло огромное удовольствие так баловать своего ребенка.

Прошли почти два года. Теперь Фрэнсис и Марджори все более убеждались в том, что Мейган – умственно отсталый ребенок. Они и мысли не могли допустить, что это может произойти с их ребенком, пытались оттянуть момент прозрения! Так бывает, когда незваный гость стучит в твою дверь, и ты не открываешь ему; но гость стучит все настойчивей и не желает уходить, и, наконец, ты не выдерживаешь и открываешь дверь! Вот также и у них!

В шесть месяцев ребенок не переворачивался. В девять месяцев она не могла сидеть и даже не пыталась ползать, не говорила «мама» и не смеялась. А в год она и не пробовала встать.

Однажды в клубе одна из женщин – в это время малыши барахтались в бассейне – сказала:

– О чем они думают? Надо же что-то делать с ребенком! Вы только посмотрите на нее! Лежит, как бревно.

Марджори все слышала.

Мейган лежала, откинувшись назад в коляске, сонная, ленивая с блаженной улыбкой. Было жарко. У нее были светлые вьющиеся волосы, от полуденного зноя на щеках появился румянец – такой очаровательный ребенок.

Обеспокоенная, раздраженная, Марджори, вернувшись домой, рассказала обо всем Фрэнсису.

– Некоторые дети отстают в своем развитии. Это еще ни о чем не говорит! Ведь ты читала, что Эйнштейн начал разговаривать в три года, – но тут он вспомнил свою сестру Маргарет и ему стало страшно. Уже не раз за последние месяцы у него появлялись опасения относительно… но он отгонял даже мысли об этом.

– У Мегги – семеро детей, и она, наверняка, заметила бы, если что-нибудь было бы не так.

Мегги работала горничной, иногда она ухаживала за Мейган.

– Да, скорее всего. И доктор сказал бы, – успокаивал себя Фрэнсис.

Доктор даже и не заговаривал на эту тему, пока они сами не спросили его.

– Да, у меня возникали некоторые опасения, я давно наблюдаю за вашим ребенком, – сказал он.

Фрэнсис забросал его вопросами:

– Что вы имеете в виду? Какие опасения? И почему вы ничего не говорили раньше?

– Ну, во-первых, прежде чем делать окончательные выводы, необходимо во всем разобраться. Не все дети развиваются одинаково, по каким-то хрестоматийным схемам. До поры до времени я не хотел вас огорчать. – Измученный жизнью пожилой мужчина, он откинулся назад – кресло под ним заскрипело. – Собственно говоря, я не хотел огорчать вас, но мне следовало обратить ваше внимание на это. Я намеревался сделать это в ближайшее время.

– Так что же это? – допытывался Фрэнсис.

– Умственная отсталость. Какой степени, пока не могу сказать.

Марджори вскрикнула. Фрэнсис – он снова вспомнил о Маргарет – глаз не смел поднять на свою жену.

– Мы ничего, к сожалению, не можем предпринять, – мягко заметил доктор. – Единственное, что нам остается – это следить за развитием ребенка. И прежде всего – ваша любовь и терпение! Я знаю, этого вам не занимать.

Они навсегда запомнили тот роковой день, но все еще не могли поверить в это. По дороге домой они нашли спасительное решение.

– Он – очень старый, – сказала Марджори, вытирая навернувшиеся на глаза слезы. – Может быть, он не в курсе последних достижений в области медицины. Он учился тысячу лет назад! Можно показать Мейган какому-нибудь специалисту дома.

Под «домом» она подразумевала Бостон и Балтимор, Филадельфию и Нью-Йорк. Любое напоминание и обсуждение случившегося стоило им нескольких лет жизни.

– Не говори им о своей сестре! – просила его Марджори. – У них может сложиться предвзятое отношение. Пусть они дадут объективную оценку поведению Мейган!

Впервые она заговорила о сестре Фрэнсиса. Может быть, это объяснялось ее нравственными устоями и нормами поведения: порядочность, стойкость, выдержка. Она считала непорядочным обвинять его в чем-либо сейчас, ведь замуж она шла за него по доброй воле. Порядочность, товарищество, чувство локтя. Но речь-то идет не о теннисном матче! Он чувствовал свою вину. Он, только он, во всем виноват! Беда не приходит одна.

– Разумеется, коэффициент умственного развития, – говорили специалисты, – не является абсолютным показателем картины заболевания. Необходимо использовать и другие методы анализа. При коэффициенте пятьдесят – семьдесят пять наблюдается легкая степень олигофрении. Мы называем таких пациентов «обучаемыми»: они способны усвоить и запомнить несложные действия и приспосабливаются к окружающей жизни. Пациенты с коэффициентом тридцать пять – пятьдесят – «тренируемы». Они обладают способностью к самообслуживанию и…

– Я читала, – прервала его Марджори, – что отсталые дети рождаются в неблагополучных семьях. Чаще всего это нежеланные дети. Родители не занимаются ими, не читают и не общаются с ними – не стимулируют развитие таких детей. Но к нашей семье это ведь не относится! – с горечью заключила она.

– Да, вы правы. Но тем не менее существует множество других генетических факторов: протеиновый метаболизм, отклонения от нормы в этом процессе; неправильный хромотип. Все не так просто.

– Что же нам делать доктор?

– Увезите ее домой. Будьте к ней добры и снисходительны! Вам потребуется терпение и выдержка. Постарайтесь научить ее всему, что она сможет усвоить. Позже вы сами определите, сможет ли она учиться в школе… Во всяком случае, делать какие-либо выводы еще рано.

Итак, ничего нового от столичных авторитетов они не узнали. Практически то же самое, что сообщил им доктор Стрэнд в Коувтауне.

Перед отъездом они навестили мать Фрэнсиса. Тереза жила вдвоем с Маргарет. Сестра Луиза тоже пришла к матери вместе со своими малышами. Фрэнсис обратил внимание, что оба малыша были здоровы и подвижны.

– Я рада, что вы пришли, – сказала Маргарет, глупо улыбаясь. Она окрепла и сильно поправилась. Чулки ее сползли, нос был мокрый – Фрэнсис вытер его.

Тереза смутилась.

– Трудно за всем уследить, – пробормотала она, словно оправдываясь.

– Да, конечно.

Улучив момент, когда Тереза вышла из комнаты, Луиза пожаловалась:

– Маргарет отнимает у нее все время. Маргарет вышла на кухню.

– Опять за пирожными. Доктор говорит, ей ни в коем случае нельзя есть так много, иначе через пару лет она и в дверь не пролезет. Но попробуй запрети ей! Она вопит и рыдает почище моих малышей. Характер у нее с годами портится все больше и больше. Не знаю, как только мама все это выдерживает!

Марджори стояла, прислонившись к стене. Вид у нее был мрачный. Фрэнсис не знал, что сказать.

– Конечно, самый лучший выход – это инвалидный дом, но мама не желает слышать об этом! Она говорит, матери не бросают своих детей! У нее такое обостренное чувство ответственности, ты знаешь ее.

– Да, – ответил Фрэнсис, – представляю, каково ей!

Они покидали дом Терезы, приняв определенное решение, четко представляя, что им делать дальше. Они молчали всю дорогу домой на Сен-Фелис: их не покидала тревога за судьбу своего несчастного ребенка.

В жизни следует придерживаться непреложной истины: никогда не жертвуй своими интересами и не посвящай себя другому. Оба знали это, но соблюдать это правило было выше их сил, ибо в жизни теория часто расходится с практикой, не говоря уже о силе чувств и эмоций.

Хорошо, что они были единомышленниками – при сложившихся обстоятельствах иначе и нельзя. Они понимали друг друга с полуслова.

– Как она? – спрашивал Фрэнсис, приходя домой.

А порою Марджори опережала его вопрос и сама, встречая его в холле, рассказывала о том, что произошло в течение дня. Сегодня она сама подняла чашку.

И он торопился к Мейган, чтобы посмотреть, как она это делает.

Теперь они почти не ссорились, как бывало прежде. На это уже не оставалось душевных сил. А может быть, мелочи, которые раздражали раньше, казались теперь малозначащими, пустыми и они просто не обращали на все это внимание.

Ему было так жаль Марджори! Во всем виноват только он! Это ему надо было думать раньше! Если бы она вышла замуж за кого-нибудь другого, в жизни ее не было бы столько страданий. Он мучился сильнее еще и оттого, что Марджори никогда не упрекала его ни в чем.

Иногда у него появлялась странная апатия, в такие минуты он равнодушно воспринимал окружающую действительность. Как бесчувственный вол с удивительным упорством тянет свою тяжелую ношу – также и он несет свой крест по жизни. Мейган! Он должен обеспечить ее хлебом насущным. С этой мыслью он ложился спать и вставал.

Ничто не интересовало его в этой жизни, словно на глазах его были шоры. Его совершенно не трогали сообщения о бесконечных конфликтах на острове и события, происходящие в мире. Все! С него хватит! Во всем этом была своя прелесть: не испытывать никаких треволнений и безумных страстей.

А любовь? Ее мучительная сладость, терзания и неизвестность! Он может совершенно спокойно прожить и без этого! Достаточно лишь удовлетворить свои сексуальные потребности, было бы только желание. Это также естественно, как есть, когда появляется чувство голода. По ночам ребенок часто просыпался и плакал, и Марджори перебралась в соседнюю комнату, чтобы быть рядом с малышкой. Но когда нужно, он мог прийти к ней, что бывало не так уж и часто.

Почему-то он вдруг вспомнил, какой бывает золотая осень в северных странах, с ее удивительной свежестью, чистым безоблачным небом и яркими разноцветными деревьями. Но все прошло – остались одни лишь воспоминания.

Ему было невдомек, что пора его золотой осени еще не наступила.