Глава 25

Ее тонкие пальцы дергали и царапали одеяло. Когда боль отступила, Агнес откинулась навзничь, крутя головой так, что ее золотые обручи-серьги хлестали по подушке.

– Может, мне теперь немного соснуть, – произнесла она.

Патрик встал и вышел во двор. Если бы его хоть стошнило, тогда бы он освободился от всей этой гадости. Он не был полностью уверен, что она в своем уме или что он, действительно, поверит в то, о чем она ему рассказала там, в маленькой полутемной комнатке, где она теперь лежала.

Женщина, которую он нанял смотреть за ней, сидела на скамейке, бросая горошины в кастрюлю. Когда он подошел, она поднялась. Она благоговела перед его титулом, по еще больше – перед великолепной черной машиной с личным шофером, хотя она и была взята напрокат, чтобы довезти его сюда от аэропорта Мартиники.

– Сядьте, – сказал он.

Унимая возникающую дрожь, он двинулся в конец двора. Двойной ряд бамбука давал тень узкой ровной грядке с овощами. Ветви батата опутывали новый прочный забор. Он оглянулся на дом, купленный им для матери после того, как она отказалась выполнить его просьбу и возвратиться на Сен-Фелис.

– Человеку подобает умереть в том месте, где он появился на земле, – говорила она ему.

А дом был хороший, с железной оцинкованной крышей и с водопроводом. Немного поколебавшись, он собрался с духом и, подойдя к скамье, сел рядом с женщиной.

– Ну, как она? – спросил он.

– Умирает. Ее съедает рак.

В ее голосе звучал упрек, что он не понимал очевидного.

– Я не об этом. Я о том, как у нее с головой. Она понимает, что говорит? Можно верить тому, что она рассказывает?

– Ну, конечно, можно! С головой у нее все в порядке. Попробуйте разговорить ее хоть немного и увидите сами.

– А она не буйствует? Не заговаривается?

– Кто, она? – с возмущением произнесла женщина. – Она остра как обивочный гвоздь, скажу я вам!

Он вернулся в комнату и сел у ее кровати.

– Я тебя разбудил, мама?

– Нет, я не спала. А ты знаешь, есть какая-то прелесть в том, чтобы вот так лежать здесь и ничего не делать, а только вспоминать. Все видится так четко, я даже различаю краски. Я рассказывала тебе когда-нибудь об имении Морьеров? Ах, ну конечно, рассказывала. У них было около трех тысяч акров земли и такие сады, что и представить себе нельзя. Они часто говорили, что это точно такие же сады, как во Франции. И это правда, потому что когда я была во Франции, то убедилась в этом.

Она продолжала говорить, и ее мурлыкающий голос лился так тихо, что Патрику приходилось напрягать слух, чтобы услышать ее.

– Они всегда ездили в Париж, каждый год, и даже со слугами. Но я с ними не ездила никогда. Я была тогда еще очень маленькой. Мне казалось, они ездят туда посмотреть на свои деньги в банке. Говорили, что у них было десять миллионов долларов. Вероятно, так и было. Я знаю, например, что семье Фрэнсисов было до них очень далеко.

– Я хотел бы поговорить с тобой о том, о чем ты рассказала мне раньше, – сказал он настойчиво, и голос его показался ему почти грубым.

– Ладно. Ну что ж, она сама сказала, что вернется на Сен-Фелис умирать. И она почти осуществила это, не так ли? Ты знаешь, я ведь слышала о пожаре. Почему же ты сам никогда мне об этом не говорил?

– А зачем это было делать? Я не люблю говорить об ужасах, а в особенности с тобой. И к тому же я не знал, что это… имеет какое-то отношение ко мне или к тебе.

Кисловатый запах болезни вызвал вновь приступ тошноты. Неясное зеленоватое мерцание солнечного света, сочившегося сквозь скошенные планки оконных жалюзи, вызывало у него головокружение. Он провел рукой по мокрому от пота лбу.

– Да, да. Она мне рассказывала. Я очень хорошо это помню, – повторила Агнес.

– Рассказала тебе о пожаре?

– Нет, нет, – произнесла она с раздражением, – нет. Не об этом, а о своем невозвращении. Вот что я имела в виду. Однако она все-таки возвратилась. Только непонятно, почему? Ах да, да. Из-за сына… Я теперь много чего забываю, Патрик. Это все из-за лекарств против боли. Но все старое я помню. Все-все помню.

– И ты уверена, что не ошибаешься? Например, в этом деле?

В се глазах вдруг вспыхнул знакомый злой огонек.

– Я что, по-твоему, дура? Или думаешь, я выдумываю какую-то сказку, чтобы позабавить ребенка?

Настала очередь ему задать ей вопрос:

– Почему же ты никогда не говорила этого раньше?

– Мне не хотелось обижать се. Я бы и теперь предпочла ничего не говорить. Завтра пожалею о том, что рассказала. Я уже чувствую себя виноватой.

Лояльность! Да, это была лояльность по отношению к старому семейству, старинный кодекс чести. Долг до конца!

– Патрик! Ты ведь не будешь ни с кем говорить об этом, да?

– Раз ты не хочешь, мама, чтобы я сделал так, так оно и будет.

– Всю свою жизнь я хранила это вот тут, – сказала она, дотрагиваясь до впалой груди выше сердца. – Вот тут. И не потому что хотела сохранить ее секрет… Не только поэтому, что бы там не говорили. Причина этого в том, что я хотела сохранить вас всех для себя… О, теперь ты большой важный человек! Говорят, ты будешь разъезжать по всему миру.

– Они преувеличивают. Ну, может быть, несколько поездок туда-сюда, чтобы накопить денег, которые нам нужны для того, чтобы приобрести кое-какие вещи.

– И ты все еще не веришь тому, что я рассказала тебе о тебе самом, так ведь?

– Я…

– Дай мне подержать твои руки. Я ведь умираю, Патрик.

– Я знаю это, мама.

– Ты больше никогда меня не увидишь.

– Я знаю и это, мама.

– Так разве я бы стала лгать тебе? Клянусь, что все сказанное мной чистая правда. Клянусь тебе в этом.

Он взял ее руки – старые высохшие руки, стиравшие грубую рабочую одежду, стряпавшие для детей, качавшие детей и чистившие некогда серебро богатой женщины. И это она, она была его матерью, а не та бледная женщина на туманном севере, холодная как снег! И встав перед ней на колени, он долго держал эту пару добрых рук, пока немного погодя она снова не погрузилась в сон, откинувшись на подушку.

Испытывая досаду, он встал и вышел на улицу, в полыхающую желтым светом жару. Воздух был словно пропитан охрой. Потом он почувствовал холод, по рукам вверх и затем по спине вниз побежали мурашки озноба. Он поднял с земли плоский камень и швырнул его в канаву на другой стороне, где он с негромким всплеском плюхнулся в грязь – в скопившуюся от дождей воду. И он поднял с земли еще один, а за ним другой и бросал изо всех сил, а в это время его возница ждал, с любопытством наблюдая за происходящим.

Они отправились назад, в аэропорт. Водитель машины, много болтавший по дороге сюда, молчал. Патрик то и дело ловил его взгляд в зеркале заднего вида. Очевидно, я выгляжу ужасно, думал Он. Оскорблен. Подавлен.

Дико стучало сердце. Дико роились мысли. Эта женщина – нет, тогда еще девушка – произвела его на свет и бросила, отказалась от него. Но ведь тогда она была еще совсем девочка, моложе его собственных Лорен и Мейзи! И он подумал, что начало его жизни ознаменовалось двойным бесчестием – позором девушки, если учесть ее время и классовую принадлежность, и смертью юноши. Разве бы он погиб, будь у него белая кожа? Ну да, конечно, так бы оно и было. Вероятнее всего. Бесспорно, существенным фактором при оценке этого преступления, если это было преступлением, стал бы экономический и социальный статус человека. Ведь каждый из нас знал и чувствовал на себе самом слишком многое, чтобы наша слабая плоть позволила нам точно и честно решить, кого и за что винить.

Нужно пожалеть, пожалеть эту насмерть перепуганную тогда девчонку, которая меня родила!

А в то же время, что сказать о «цветном» мальчишке, перед которым предстала дрожащая запретная прелесть, некая хрупкая белизна, с жемчужинами, какие, вероятно, были у Кэт Тэрбокс, и которые она носила небрежно, будто это была простая веревка… Цветастые юбки Кэт обнимали, лаская, ее соблазнительные ноги, и в моем воображении я снимал эту юбку, прикасался к плотной розовой коже, хотя при этом я полностью сознавал, что я для нее не больше, чем близкая душа, а тело, как бы она к этому не относилась, могло принадлежать и семидесятилетней женщине, и десятилетнему мальчику.

Воображение развертывало перед ним одну картину за другой. Это воображение было для него и священным даром, и колдовством, дававшим ему возможность видеть сразу все стороны любой проблемы. Разве не был ему знаком тот интеллигентный мальчик, вечно тоскующий, каким он был когда-то и сам («Ты все время читаешь, все время хочешь узнать слишком многое!», – упрекала его Агнес)? И часто ли он встречал таких мечтателей на школьных скамейках, со страстными желаниями, вкрапленных в апатичную массу грубых простаков!

Какое же это сумасшедшее занятие – жизнь! И вновь все завертелось в его мозгу: Тереза Фрэнсис в Элевтере, Верджил – честный и сильный, легендарный старик. Драммонд-холл. Великолепные, достойные места. Фрэнсис. Фрэнсис и я.

Он подался вперед и слегка похлопал водителя по плечу:

– Мне хочется пить.

– Конечно, босс. Тут прямо по дороге есть бар.

– Я хотел бы просто воды. Остановись там и принеси мне воды.

Он выпил воду, и они поехали дальше, в направлении города, мимо голубых и желтых ветхих домов, обнесенных решетчатыми заборами и увенчанных остроконечными крышами, неким сказочным селением, о котором он читал своим девочкам вслух по вечерам. Они проехали по этому городу к аэропорту, откуда самолет доставит его через час домой. И ему вдруг вспомнилась небольшая каботажная шхуна, ходившая между островами, на которой он в невинные годы спал по ночам с мамой среди корзин с кокосовыми орехами и клеток с кудахчущими курами.

Когда он вошел в дом, Дезире уже ждала его.

– Как чувствует себя твоя мать? Она съела печенье? А свитер ей понравился?

– Она благодарит тебя за все, что ты послала.

Он отвернулся, желая скрыть свои чувства. Но потом, понимая, что Дезире ждет большего, сказал:

– Она умирает. И это будет скоро.

– Ой, прости меня, Патрик!

Она так никогда и не простила Агнес по-настоящему, но она была доброй и мягкой в душе, и слова ее были искренни.

Они сели обедать. Он все еще не свыкся с прохладной и просторной столовой с вентилятором, крутящимся под высоким потолком, и со слугами. Этим вечером он предпочел бы есть ужин, приготовленный его женой в их собственном старом доме. Когда они закончили трапезу, он поднялся наверх и сел с книгой, читать которую он был не в состоянии.

Вместо этого перед его глазами встали словно начертанные огненными буквами невероятные открытия минувшего дня. Ему казалось, что если он не расскажет об этом кому-нибудь, они исторгнутся из него звездным каскадом, взорвутся и разлетятся повсюду, как это было с вулканом Монт-Пеле много лет тому назад. Это поднималось в нем так же мощно и неистово, как Лава в вулкане. И он слышал произносимые им самим слова:

– А знаете, кто я такой?

– Патрик, – сказала Дезире, входя в комнату. – Ты в порядке?

– У меня болит голова, – ответил он. – Это обычное для меня дурное влияние солнца. Все обойдется.

Она потрогала его лоб своими легкими пальцами:

– Я тебе не верю. Случилось что-то плохое, что-то еще, помимо встречи с мамой. Что произошло?

Он покачал головой:

– Нет, ничего.

Она отодвинулась от него с огорчением, тонко зазвенели ее браслеты.

– Патрик, ты меня все еще любишь? Он улыбнулся.

– Я всегда дурею от тебя с тех пор, как увидел в первый раз.

– Ну, это же совсем не то. Я говорю не только о постели, ты же знаешь.

– Дорогая моя, я тоже говорю не только об этом.

– Я полагаю… А ты хочешь знать, о чем я думаю? Если бы твоя жизнь сложилась по-другому, ты женился бы на более образованной женщине.

Он взглянул на нее, удивленный и тронутый до глубины души. Как же она могла хотя бы на йоту сомневаться в себе самой? Да, ни один из нас не знает другого.

– Но все сложилось именно так, и ты единственная, кто у меня есть, и только тебя я всегда хочу, только тебя.

Милая Дезире, самый надежный центр того мира, который вдруг дико завертелся в этот невероятный день. И он взял ее руку, прижал ее благоухающую ладонь к своей щеке, ища у нее привычного утешения.

– Я так беспокоюсь за тебя, – сказала она.

– Не надо. Я в полном порядке.

– Все так много требуют от тебя…

Она еще некоторое время стояла подле него. А когда он выпустил ее руку, она вышла из комнаты. Он же еще долго сидел, наблюдая за тем, как милосердный вечер постепенно накрывает бухту. И когда ночь опустила свою колышащуюся на ветру фиолетовую занавесь, он все еще сидел на том же месте.

Он думал о многих, очень многих вещах: о том, как падает камень и как колышется вода в водоеме и как произносятся слова и сотрясаются стены. Он думал о своих темнокожих дочерях с их внешностью, полученной от аравакских женщин, родоначальниц нынешних карибов. А теперь ко всему этому добавилась еще и кровь хозяев Элевтеры! И откуда-то из самой глубины его души возник звук, похожий на стон, как будто в груди его что-то сжималось, выворачивая ее, а перед его мысленным взором в это время проходили похожие одна на другую фигуры дам из усадеб, складываясь в невероятно пеструю смесь из горделивых шей, нежных лиц, белизны тел, белокурых волос, шелка и жемчуга. Но кто же, кто из них была она? И как всегда случалось в минуты его самых глубоких стрессов, он поднес к лицу свою руку и стал внимательно рассматривать узоры на кончиках пальцев и линии на ладони, словно они могли что-то ему открыть. Странно все это, странно и печально! И почему это все так важно для него!

Потом внезапно его губы изогнулись в слабой и кривой усмешке. Что должна бы сказать Марджори, холодная строгая Марджори, если бы она узнала? Он полагал, что она отнеслась бы к Фрэнсису довольно строго. И предчувствуя новые потери и одиночество, он подумал об отъезде Фрэнсиса. Возможно, это была причина для разговора?

Давление, сказала Дезире, даже не понимая, какое оно и что собой представляет, какую причиняет боль!

Ах, когда-нибудь он, конечно, должен будет рассказать о том, что узнал сегодня. Он не станет сохранять это до самой своей смерти невысказанным, не сможет позволить Фрэнсису уехать, не поведав ему правды. И не важно, кто при этом пострадает. Об этом следует сказать.

Но шли часы, и он начинал понимать, что время для этого еще не пришло. В данный момент в жизни каждого из них было и без того достаточно неразберихи и напряженности, чтобы создавать новые. Зачем сжигать Элевтеру еще раз?

Нет, пусть все останется как было, живое и мертвое, хотя бы на какое-то время. Пусть все успокоится.

 

Глава 26

Патрик придвинул кресло поближе к столу и отставил телефонный аппарат в сторону. Он все еще считал смешным иметь сразу три телефона. Возможно, они и были необходимым дополнением к положению Николаса, придавая ему ощущение власти и создавая впечатление, что его письменный стол как раз и есть «руль управления» страной. Но Патрик в них не нуждался.

Он снова взял свою ручку, возвращаясь мысленно к тому, что он считал своей «тронной речью» или докладом о «положении государства», первым после его прихода на эту должность, первым отчетом.

«…Переговоры о кооперативных фабриках», – написал он. «Два канадца и один американец, поверив в стабильность экономического климата на нашем острове, хотят производить легкую хлопчатобумажную ткань определенных расцветок, используя наших местных талантливых мастеров. Производитель мебели…».

Он встал из-за стола и подошел к высоким окнам, из которых можно было видеть за верхушками деревьев, плавно спускающихся по склону, гавань и старинные постройки вдоль Причальной улицы. Вон там и находится эта власть, думал он, там, в расположенных друг за другом банках с металлическими дощечками, на которых стоят названия крупнейших банков Лондона, Канады и Нью-Йорка. Если дадут нам займы, мы сможем… И пока он стоял так, у него в голове вспыхивали и исчезали ряды чисел.

Одновременно он наблюдал за пульсировавшей в городе жизнью. Там, у причала грузили на судно бананы. Длинная вереница женщин вилась от стоявших в очередь грузовиков к причалу. Каждая женщина получала словно подарок большую гроздь бананов на голову и, покачиваясь как танцовщица, чтобы сохранить равновесие, несла ее в трюм судна. Здесь ничего не изменилось.

Он прошелся взглядом по Причальной до низкого кирпичного здания, где Кэт будет, вероятно, допоздна работать над выпуском «Рупора», принимая все, что свалилось на ее голову с достоинством и природным тактом. Именно это ее достоинство и тревожило его более всего. Было бы легче, если бы она плакала. Но он понимал, что Фрэнсис не может избежать того, что ему предстояло. В жизни почти все непросто. Да и разве можно решить, кто для тебя важнее – ребенок или женщина! Особенно, если этой женщиной была Кэт!

Вот через бухту пронеслось водное такси, легко скользящее точно морская чайка. Оно остановилось у причала прямо напротив дверей магазина Да Кунья. На Причальной теперь было несколько новых модных салонов. Эти маленькие лавочки-бутики появились вслед за постройкой отелей, но магазин Да Кунья все еще оставался королем среди таких заведений. Как нравились Дезире продававшиеся там платья и шали, а также всякая красивая мелочь! И вдруг ему вспомнилась она, вертящаяся в только что купленном там белом платье. О, это было, должно быть, еще до того, как родились девочки. Эта картина представилась ему совершенно отчетливо: платье было пышным с короткой юбкой, а по всему платью – алые маки. Ужасно дорогое, вспомнил он, непомерная цена за какие-то несколько ярдов материи! Она засмеялась и сказала, что он в этом ничего не смыслит. И это была правда. Но она была так хороша! Да она хороша и теперь. Когда его выбрали, Да Кунья предложил ей скидку, но он отказался от этой привилегии, несмотря на ее протесты, и запретил ей пользоваться ею. Это было дело принципа: не становиться чьим-либо должником за оказанные ему услуги.

Он чувствовал, что взял хороший старт. Даже по прошествии столь короткого времени он уже мог убедиться в том, что плантаторы, относившиеся к нему поначалу, мягко говоря, прохладно, начинали с определенной уверенностью поддерживать его. Они видели, что он пытается вытянуть страну на хороший средний уровень. В прошлую субботу он обратился ко всем гражданам с призывом отработать день бесплатно на благо страны, сажая деревья, ремонтируя школы или очищая от мусора территорию больницы. Реакция была ну просто великолепной! Повсюду это начинание встречалось с энтузиазмом. Он тоже вышел из офиса и потрудился вместе со всеми, и это чудесным образом изменило моральный климат. Да, народ проникался добротой.

Конечно, имели место и злобные выпады, отголоски эпохи Мибейна, и этого нужно было ожидать. Тем, кто делал себе состояния, торгуя наркотиками, например, новый режим был отнюдь не по душе. С ними и с левыми, неизменно совавшимися во все и подрывавшими любое дело, было всегда немало хлопот.

На Кубе засели и окопались русские, и теперь кубинцы рассылали по всему региону не только своих советников и технических специалистов, Но и свое оружие. Было очень и очень трудно. Невозможно было патрулировать все укромные бухточки днем и ночью, особенно со стороны океана.

Он знал, был почти уверен в том, что Билл серьезно участвует в этих аферах. Он не мог это доказать и тем более не сумел бы доказать, что именно Билл устроил пожар в Элевтере, однако эта ужасная мысль постоянно терзала его. Он чувствовал это печенкой, а ведь довольно часто такое чувство оказывалось верным. Билла в эти дни почти никто не видел. С тех пор, когда их пути наконец разошлись, установилось некое негласное правило – ни в чем не соглашаться друг с другом. И он вспомнил их последний разговор. Это было в прощальную ночь у них в доме. Они стояли на кухне. Патрик говорил что-то о кубинцах, пославших в Африку тридцать тысяч своих солдат, а когда Билл стал их защищать, Патрик заспорил:

– Билл, ты заходишь слишком далеко в своем стремлении к социальной справедливости. И чересчур все упрощаешь, не так ли? Ты спроси у тех тысяч людей, которые бегут с Кубы; спроси, зачем устроили минное поле у берлинской стены, мешающее рабочим покидать рабочий рай. Да, Билл, у тебя все слишком просто! И вот еще что: ты вступаешь в конфронтацию со страной, которая несмотря на все россказни о ней, остается главной силой в борьбе за права человека и за свободу, которую мир когда-либо знал. Во все времена! Да, я говорю о Соединенных Штатах, – закончил он и стукнул кулаком по столу.

Однако его слова повисли в воздухе, не найдя слушателя.

Значит, мы снова двинулись в сторону насилия, думал он, глядя сверху на маленький сонный город. Он еще не пробудился от спячки, только начал разгораться, скорее тлел. Но если подуют сильные ветры, тогда…

Он отошел к столу. Да, об этом тоже нужно сказать. Нет смысла писать какое-то веселое послание, полное полуправды и пустых фраз. Надо сказать все. И нужна концовка с сильными заключительными словами о вере в нас самих, в наше мужество и способности. Что-то в этом роде. В общем, необходим оптимистический конец.

Может быть, стоит отнести черновик Фрэнсису, чтобы узнать его мнение. В конце концов это ведь очень важная речь. Но истинным поводом для этого было непреодолимое желание увидеть Фрэнсиса. Теперь же. Сегодня ночью. Несколько раз после своего возвращения из поездки к Агнес он садился в машину и направлялся к Элевтере, но вдруг резко разворачивал назад и возвращался к себе. Похоже было, что он боялся встретиться с Фрэнсисом, боялся, что тому откроются его возбуждение и, разумеется, его любовь. Но сегодня ночью, сейчас, он к нему поедет. И хороший предлог для этого – его речь.

Желтая двухместная спортивная машина была той дорогостоящей игрушкой, которая когда-то принадлежала Дорис Мибейн. Поспешное бегство заставило ее бросить машину. Поэтому машина стала общественной собственностью, и совет выставил ее на продажу. Поскольку никто не смог ее купить, ее продали Дезире по номинальной цене.

– Уж слишком она броская, – доказывал Патрик, но у Дезире были собственные сбережения, а в машину она буквально влюбилась.

Патрик никогда в ней не ездил.

Что за идиотский импульс заставил меня выкинуть такой номер, с удивлением спрашивал он себя, сидя в машине, мчавшейся по прибрежному шоссе. Может быть, это вспышка ушедшей навсегда юности? Он никогда не был падок на шикарные вещи, но эта игрушка ему нравилась. Мотор издавал мощный звук, похожий на хрипловатый голос страстной женщины.

У мыса Пойнт он остановил машину. Отсюда открывался вид, пропустить который было просто нельзя. Солнце сейчас коснулось края моря, окрашивая нижнюю часть небесного свода розовато-лиловым с бирюзовым отливом сиянием. Ах, как же мы глупо распоряжаемся своими жизнями, швыряем их на ветер! Сначала школа, потом бизнес, политика и деньги и еще Бог знает что. А все это время здесь эта красота!

Вдоль берега у самой кромки воды бегали на своих паучьих ножках двое маленьких ребятишек. Внезапно они остановились и бросились лицом вперед в надвигавшуюся на них волну. Когда она их проглатывала и разбивалась потом брызгами и пеной, их выбрасывало назад на песок. Они проделывали это снова и снова, ожидая, когда поднимется новая волна, лоснящаяся темно-зеленая изогнутая масса, гладкая как стекло. Раз за разом кидались они в эти волны, и каждый раз их выбрасывало назад. Их визг и смех наполняли весь пляж.

Суть жизни! Извечные стихии – соленая вода, из которой вышли мы все, и солнце, под которым мы живем и чью энергию мы пьем. Уберите всё, что создал и сделал человек, и останется только это. Как приятно, как радостно видеть этих двух детишек, выскакивающих из воды! Жизнь, выходящая из моря! Тайна бытия. Тайна во всем, во всем…

И его ошеломила внезапно возникшая в нем любовь к миру. Вот мы еще здесь, и неожиданно мы уходим в минуту нашей глубочайшей любви и взаимопонимания. От всей этой прелести и наслаждения! Вытяни руку, чтобы коснуться солнечного луча. Коснись его! А он уже исчез! И удержать его можно лишь на миг.

Отпустив тормоз, он развернул маленький автомобильчик в обратную сторону и покатил к холмам.

Элевтера поднялась над деревьями наподобие классического храма с колоннами. Хорошо было бы когда-нибудь поехать посмотреть Грецию, подумал он, глядя на эту картину, попутешествовать с Дезире, когда наконец его дела здесь завершатся. Какое будет для нее удовольствие!

Фрэнсис и Марджори читали на веранде. Он остановился, войдя к ним.

– Премьер-министр, – произнес, улыбаясь, Фрэнсис.

– Я привез свою речь, – сказал Патрик, внезапно почувствовав себя неловко. – Я подумал, может, ты посмотришь ее.

– Спасибо, ты оказываешь мне честь. Марджори сдержанно поклонилась и собралась уходить:

– Я рано ложусь спать. Оставляю вас наедине для ваших разговоров.

Ее каблуки гулко прощелкали по холлу и процокали по лестнице наверх.

– У нее, кажется, простуда, – объяснил Фрэнсис после минутной паузы.

– Извини, но если я не вовремя?

– Ничуть не бывало, – сказал Фрэнсис твердым тоном.

Снова воцарилось молчание. Ночь была так тиха, что очень далекое ржание лошади заставило их разом вздрогнуть.

Фрэнсис заговорил тихим голосом:

– Девять лет! Как же много прошло времени с тех пор, как я встретился с тобой в школе. Какая же тогда была буря!

– Я тоже не понимаю, куда девалось это время, как всегда говорят старые люди. Правда, большей частью я чувствую себя еще очень молодым, и я думаю, ты согласишься, что я действительно еще молод, но иногда вдруг приходится считать оставшиеся годы.

– Да. Когда начинаешь думать о времени, все видится яснее и четче. И бывает, выходишь утром из дома и вдруг понимаешь, что никогда не видел более свежей зелени вокруг. Или никогда не нюхал более ароматного кофе. Именно так.

Некоторое время они сидели, разговаривая о предстоящем выступлении Патрика, о том – о сем, пока наконец не наступила ночь. В северных странах она приходит медленно, это Патрик помнил, но здесь это происходило не так.

В хлеву поблизости замычал теленок.

– Я что-то не помню, чтобы хлев был так близко от дома, – заметил Патрик.

– Раньше так не было. Думаю, из всей округи только у нас хлева так близко к дому. Но мне всегда нравилось слышать голоса животных. Я попросил построить коровник как раз тогда, когда перестраивали то крыло после пожара.

Теперь можно говорить об этом, подумал Патрик. Теперь нам опять ничто не мешает. И он продолжил тему:

– Мне тоже в детстве нравилось слушать, как куры укладываются на ночлег. Я и сейчас иногда скучаю по их последнему довольному кудахтанью.

– А тебе никогда не приходило в голову, что у нас с тобой очень схожие вкусы?

– Схожие?

– Ох, думаю, так. Кэт всегда так говорит… говорила. На мгновение показалось, будто Фрэнсис готов сказать что-то еще. Последовала пауза, в течение которой его пальцы барабанили по ручке кресла, но он явно переменил намерение, поэтому пауза затянулась. Нужно было чем-то прервать молчание.

– Ну, по крайней мере, ты… не политик! – сказал Патрик несколько шутливо.

– А ты знаешь что? Я не уверен, что ты сам политик. Я не хочу сказать, что ты делаешь что-то не так. Я имею в виду, что, по-моему, это не твое главное призвание. Мне кажется, тебе куда лучше было бы стоять перед классом и учить детей.

– Да, но тем не менее бывают моменты, когда мне нравится то, что я делаю. Я должен это признать. К тому же, как ты знаешь, тут и восторги, и славословие. Что ж, все мы люди-человеки, и мы пережили большие события, например, тот день, когда взвился ввысь наш флаг и мы стали государством.

– Ну да, конечно. У такого государства, которое можно пересечь за один час, должны быть очень серьезные проблемы.

Поскольку Патрик на это ничего не ответил, Фрэнсис извинился:

– Прости. Вероятно, это прозвучало не так, как я хотел.

– Я понял, и ты совершенно прав. Мы стоим здесь сейчас перед решениями, которые будут иметь всемирное, стратегическое значение. Стоит лишь почитать внимательно газеты и посмотреть на карту.

Внезапно в мозгу всплыла одна цифра:

– Россия дает Кубе миллион долларов в день в виде помощи. Весь мир сейчас терроризирован.

– Да. Везде подрывная деятельность. И цель в том, чтобы вызвать хаос. Губить то, что мы делаем, и с такой же скоростью, с какой мы это делаем.

Он говорит словами Кэт, подумал Патрик и сказал:

– Тебе бы надо побеседовать с моим зятем, будущим зятем. Это, знаешь ли, один из самых лучших экземпляров, каких я только встречал в своей жизни. И вовсе не потому, что он женится на Лорен. Но я знаю, что он сумеет заменить меня, если это будет нужно.

– Я слышал это от тебя еще раньше, и мне непонятно, почему ты об этом говоришь?

– Не волнуйся, я планирую остаться здесь надолго! Но все равно это приятно сознавать. Вот, мой другой зять, возлюбленный Мейзи… ну, тот, я скажу, полное разочарование. Он собирается покинуть страну. Естественно, берет с собой и Мейзи.

Поскольку Фрэнсис никак на это не прореагировал, Патрик продолжал с раздражением:

– Уезжает кое-кто из наших лучших людей. Уже уехал доктор Спэрроу, собирается доктор Мейнард. Говорят об утечке мозгов! И как раз тогда, когда нам нужно, чтобы побольше таких людей приезжало, а не уезжало.

– Ну что ж, они понимают, что где-то в другом месте у них будут большие возможности. Их нельзя винить за это, как мне думается.

– Нет, их можно винить за это! Разве они не знают или их не волнует, что для строительства государства необходимо время?

И как мы сумеет поднять страну, если они покидают нас, а враг стоит почти у самых ворот?! О, я часто лежу без сна и все думаю, думаю. Иногда я становлюсь как сумасшедший и уже не могу нормально думать.

– Но у тебя, Патрик, очень хорошее начало и за столь короткий срок…

– Я сделал что мог. И главное в том, что никто здесь теперь не станет бояться правительства. У нас нет политических узников. Каждый может говорить и думать о чем угодно, если он не нарушает мир и спокойствие. В наших тюрьмах нет телесных наказаний. С этим безобразием покончено раз и навсегда.

Фрэнсис несколько мгновений колебался, не решаясь заговорить. Потом, глядя на Патрика, сказал:

– Я никогда тебе об этом не говорил… Мне стыдно за себя. Когда Николас был еще здесь, и шли слухи о тех вещах, которые тут творились, в том числе и об ущелье, куда сбрасывались тела замученных, я не верил этому, даже когда Озборн рассказал мне, где находится это место.

– Ты мог бы сам поехать туда и посмотреть.

– Я не принимал это всерьез.

– Я понимаю тебя.

– Мне кажется, я чувствовал, что если я узнаю, что это правда, я пойду вместе с тобой…

– Ты все еще не ложился, Фрэнсис? – раздался голос Марджори, появившейся в дверях.

Но увидев Патрика, она схватила в пригоршню оборки своего пеньюара у горла:

– Ой, извините меня. Я не знала, что вы еще здесь.

Патрик встал.

– Это моя вина. Я втянул его в слишком долгий разговор.

– Ах, что вы! Говорите, сколько пожелаете, – ответила она.

Оба мужчины спустились по ступенькам к машине.

– Я очень сожалею, Фрэнсис, что ты собираешься покинуть нас, – сказал Патрик.

Фрэнсис кивнул. В свете, падающем с веранды, угадывалось лицо аристократа. Не в узком социальном смысле, отметил про себя Патрик. Фрэнсис унаследовал великолепную внешность, высокий интеллект и истинное понимание чести. И именно это делало его аристократом.

– Я надеюсь, все будет не так уж плохо, – сказал он после паузы, – ни для тебя, ни для кого-либо еще.

Фрэнсис понял смысл его слов:

– Ты будешь присматривать за ней, да? Не позволяй ей делать глупости.

– Не позволю.

Он не помнил, когда он был так же взволнован. И он зажал рот рукой, словно хотел задержать те слова, которые готовы были сорваться у него с языка: доверься мне, Фрэнсис, потому что ты и я…

Фрэнсис протянул вперед руку, как бы отпуская его. Это было спокойное прощание человека, который ищет уединения и избавления от напряженности.

– Мы возлагаем на вас наши надежды, премьер-министр. И на подобных вам людей во всем мире, – сказал он несколько официальным тоном.

– Спасибо, Фрэнсис. Я думаю подчас… у меня есть что тебе сказать…

Он остановился. Не сейчас! Слова сорвались у него с языка вопреки его желанию.

– И что же это?

– Да нет, ничего. Ничего существенного. И потом уже поздно. Как ты находишь машину? Она не выглядит вызывающе?

– Ну что ты. Вовсе нет. Это жемчужина. Приезжай снова, пока мы не уехали, ладно?

– Приеду.

Когда он достиг конца проезда, ведущего к шоссе, он взглянул в зеркало обратного вида. Фрэнсис все еще стоял с рукой, поднятой в прощальном жесте. Патриком овладел столь сильный импульс, что на какое-то мгновенье он готов был развернуть машину и вернуться назад. Но в следующую же секунду этот импульс исчез, и он сумел взять себя в руки и направить машину к дому.

Фрэнсис наблюдал за тем, как задние фонари, два красных лисьих глаза, скрылись за поворотом. Он постоял еще немного, пока далеко на шоссе передние фары не высветили узкое пространство дороги между деревьями.

Сколько же всего прошло и изменилось с тех пор, как он впервые познакомился с этим добрым и порядочным человеком в тот штормовой день девять лет назад! Храни его Господь! Он вел честную борьбу, как это принято говорить. И храни всех нас, Господи. Призри беззащитную Мейган, пожалуйста. И пусть Кэт смеется как прежде, пусть будет согрета чьей-то любовью. Он почувствовал подступивший к горлу комок.

С Морн Блю дул легкий ветерок, заставляя колокольчики гармонично звенеть. И он задержался на ступеньках веранды, не желая идти в дом. Он был заворожен этими звуками, своими собственными эмоциями и безукоризненной красотой ночи.

О, это, конечно, одно из красивейших мест на земле! Кричащие человеческие боль и страдания не совмещались со всем, что было здесь. Понятно и естественно страдать в голых пустынях и промерзлых северных тундрах, но здесь, в этом нежном теплом воздухе, под светлой луной, на этой благоухающей траве это было нелепо.

Наконец он вошел в дом выпить стакан теплого молока с горстью печенья: иначе он плохо спал. В комнате Мейган он поправил сползшее с нее одеяло и убрал на место свалившегося на нее плюшевого мишку. Он прислушался к ее еле слышному дыханию, понаблюдал за ее едва заметным шевелением. Какие сны пролетали сейчас в этой бедной головке? И вновь к его горлу подступил мешающий дышать комок.

В его комнате на прикроватном столике лежал новый журнал. Выпитое молоко и чтение вполне могло успокоить его разбушевавшееся сердце и, как он надеялся, подарить ему немного сна.

Часы на приборной доске показывали одиннадцать, когда маленький автомобильчик Патрика проскользнул между рядами пахучих кустов на последней миле освещенной луной дороги и свернул к большим воротам.

Выстрелом пробило ветровое стекло, и пуля попала ему прямо в лоб. Машина со скрежетом врезалась в гранитный столб, потом ее охватило пламя, она взорвалась и в течение нескольких секунд сгорела на лужайке перед домом правительства.

 

Глава 27

И вновь остров содрогался и метался в муках, точно огромное раненное морское чудовище. Целых три дня он боролся и кровоточил.

Международные агентства новостей выдавали друг за другом такие репортажи и сообщения:

«В то время, как лево– и праворадикальные группировки, сохранившиеся от режима Мибейна, обвиняют друг друга в убийстве премьер-министра Патрика Курсона, Сен-Фелис переживает новую волну насилия. Вчера верные правительству войска отразили попытку мятежников захватить радиостанцию, но в других районах ключевые объекты за истекшие двое суток переходили из рук в руки по три-четыре раза. Две воинские казармы полностью сгорели. Правительственные силы обнаружили значительное количество различного оружия, принадлежащего диссидентским элементам различного толка. В этих тайных складах найдено много бутылок с «коктейлем Молотова», гелигнитом, а также огнестрельное оружие нескольких видов».

* * *

«Грабежи и вандализм в Коувтауне постепенно берутся под контроль. Банки и магазины все еще обшиты досками и фанерой. Исполняющим обязанности главы государства мистером Фрэнклином Пэрришем введен комендантский час с шести часов вечера до шести часов утра.

Восстановить спокойствие на Сен-Фелисе удалось только на третью ночь после убийства премьера. Число убитых колеблется от пятнадцати до двадцати, зафиксировано такое же количество раненых. Арестовано свыше ста человек, схвачены лидеры мятежных групп, комендантский час отменен. Корреспонденты отмечают удивительно активное сотрудничество гражданского населения, уставшего от конфликтов и потрясенного этой трагедией.

Патрика Курсона хоронили на четвертый день утром. Собор в Коувтауне был переполнен, толпы народа толклись на его ступенях и заполняли прилегающую улицу.

– Он был человеком, всегда придерживающимся золотой середины, не испытывавшим ненависти, – начал литургию отец Бейкер несколько охрипшим голосом старого, уставшего от напряжения человека. – Скромными были его политические амбиции. Было много других людей, более честолюбивых и более искушенных в искусстве политики. Но то, чем обладал он, было бесконечно более ценным и редкостным: это внутренняя доброта и стремление идти праведным, рациональным путем.

На какое-то мгновение голос его дрогнул, осекся, но он продолжал:

– Кто же поступил с ним так? Это вопрос, который не дает нам покоя и который долго еще будет нас занимать.

По сути дела, думал Фрэнсис, те, кто сделал это, были как раз теми, кого он больше всех любил – Николас и Билл. И он посмотрел на переднюю церковную скамью, где Билл, прилетевший за несколько часов до этого откуда-то, где он пребывал, когда погиб Патрик, сидел рядом с Дезире и дочерьми, одетыми во все черное, и Клэренсом, который все время плакал.

– У обеих политических сторон были свои причины устранить человека, который столь твердо, столь достойно стоял на пути их устремлений, человека, так страстно верившего в ценность человеческой жизни и в возможность мирного решения проблем.

– Слава Богу, что мы покидаем это идиотское место, – прошептала Марджори на ухо Фрэнсису.

Он не ответил. Внезапно им овладел приступ тошноты. Его собственные эмоции, дополненные жаром тесно прижатых друг к другу тел, докапали его. Оказавшись под лучами солнца, лившимися сквозь блеклое стекло витража, он почувствовал сильное головокружение от вида бледно-лиловых пятен, двигавшихся по его коленям.

И, как ему показалось, эта жара истекала отовсюду. Ему почудился огонь, почти так, как это бывает, когда, идя где-то ночью, вдруг ощущаешь едкий запах дыма… Вот так же было, по-видимому, и той ночью. Но теперь в огне был уже не просто дом, в огне была планета: зловещими стали сами небеса над каждым континентом, горел сам воздух, сами цветы.

Должно быть, он издал какой-то звук или стон, потому что Марджори обернулась к нему с выражением удивления и тревоги на лице:

– Тебе нехорошо?

– Здесь так душно…

– Все уже почти закончено, слава Богу. Но посмотри, посмотри туда. Ты видишь, кто там?

И он увидел, что на одной из скамеек через проход от них сидит Кэт. На ней была маленькая круглая соломенная шляпка. Ее похоронная шляпа – так она ее называла, потому что она шла к любому платью и была украшена подобающим образом. Она хранила ее в чистой пластмассовой коробке на самой верхней полке стенного шкафа вместе со своей теннисной ракеткой и красным полосатым свитером. Ну да.

Он не видел ее уже две недели и никогда больше не увидит. И у него не будет времени, чтобы узнать ее полностью. Было странно подумать, что он действительно знал Марджори гораздо лучше! Марджори существовала в той среде, которая была ему знакома. Он не чувствовал себя как дома в этой среде, но он, по крайней мере, мог в ней ориентироваться. Марджори всегда была вполне предсказуема, тогда как в поведении Кэт ничего нельзя было предугадать. Было, однако, нечто такое, о чем можно было сказать заранее и не ошибиться. Неожиданно всплыла латинская фраза, усвоенная многие годы назад: Nihil humanum mihi alienum. «Ничто человеческое мне не чуждо». Но и животное тоже. И он не мог не улыбнуться, глядя на эту маленькую соломенную шляпку, вспоминая ее собак и ее птиц, ее приблудных кошек и ее порывы возмущения.

Теперь все встали, и приступ тошноты отступил. Заключающие обряд звуки органа полились сверху, гроб вынесли. Толпу на улице оттеснили в стороны, чтобы пропустить похоронную процессию. Стоя на верхней ступени, Фрэнсис смотрел на то, что обычно зовут людским морем, считая это приемлемым, как ему думалось, вполне подходящим здесь, для этого настоящего моря молодых людей. Сколько же их здесь! Со всего острова, со всей земли, и это было молодое море, кипящее от нетерпения.

Кто-то тронул его за руку. На этот раз перед ним было лицо старого человека, простеганное морщинами на щеках, лицо китайца.

– Вам случалось его знать?

– Да, и очень близко. А вам? Старику хотелось поговорить.

– Да, еще когда он был мальчишкой. Но я его хорошо помню. Это было в Свит-Эппл, где я держал лавку. Она называлась лавкой А Синга.

И он заложил кисти рук в рукава, прибегая к жесту, который он привез из своей страны более полувека назад.

– Он не из тех, кого легко забывают. Фрэнсис кивнул:

– Да, таких не забывают.

И он взглянул назад, на толпу людей, проникнутых печалью и уважением. Теперь они стояли спокойно, все до одного. Но в следующий раз такой удачи может и не быть.

– На кладбище я не пойду, – сказала Марджори. – Но полагаю, ты пойдешь, да?

– Да, и потом к ним домой. Семья переезжает снова к Клэренсу. Так захотела Дезире.

– Ну что ж, иди. Я же с ними никогда не была близко знакома. Меня кто-нибудь подвезет до дома.

В доме Клэренса уже хозяйничали соседки. Они отправили Дезире наверх отдыхать, а переднюю комнату отвели для мужчин. Когда Фрэнсис вошел туда, там уже разговаривали между собой Клэренс, Фрэнклин и Билл.

– Это вполне мог быть один из людей Мибейна, – доказывал Билл. – Гораздо легче объяснить так. Но вы постоянно вините во всем левых!

– Я не говорю, что это не мог быть один из приспешников Мибейна, – парировал Клэренс, постаревший от горя, с лицом, словно припудренным серой щетиной. – И все же, могло быть и не так. И не надо мне рассказывать, что ваши герои никого не убивают. Разве русские и кубинцы, как и любые другие, пытающиеся освободить этот мир от всякого зла, разве они не убивают?

– Ты многого не понимаешь, – сказал Билл. – И никогда не понимал. Да никогда и не поймешь.

– Я только понимаю, что тебе все это безразлично, что эта смерть для тебя ничего не значит.

Клэренс в гневе даже приподнялся со своего стула.

– Я не думаю, что он имел это в виду… – начал было Фрэнклин, всем своим тоном увещевая: не нападай на него так сильно, но тут Билл сам начал обороняться.

– Ты думаешь, мне все безразлично, потому что я все вижу гораздо шире! Но мне, конечно же, не все равно: мне жаль его! Однако сколько можно скорбеть по одному человеку, когда в мире страдают и гибнут миллионы?

Клэренс ответил с презрительной миной:

– Вы все такие. О, как легко заламывать руки по отношению к страданиям масс! Но где же ваши человеческие чувства, где сочувствие к семье, к другу? Абстрактная жалость к массам – да, а к отдельным людям – никакой. Их даже можно пытать и бросить в гулаги.

– Нет, жалость я испытываю, – защищался Билл. – Но Патрик заблуждался. Он действовал неэффективно. Все его красивые слова, все его законы и правила – все это крохи! Из них ничего не получится.

– Да уж, – возражал Клэренс с горечью. – Это и верно так, коль скоро и тебе, и твоим друзьям нечего сказать на этот счет. Уж вы, наверняка, сделаете так, чтобы из этого ничего не получилось.

Билл встал. У него глаза фанатика, подумал Фрэнсис. Вот уж не пожелал бы себе оказаться в его власти. А он же еще так молод, так умен и так… себя опустошил!

– Куда собрался? – спросил его Клэренс.

– В Тренч. Там у меня друзья.

– Тоже мне друзья! Вполне мог бы остаться здесь.

– Нет. Но во всяком случае, спасибо.

– А куда думаешь направиться потом?

– Думаю, на Гренаду через пару недель.

– Ну а затем?

– Не знаю. Как сложится.

– На Кубу? – допытывался Клэренс.

– Еще не знаю. Возможно. Да, возможно. Но я еще увижусь с вами до отъезда.

Когда раздвижная дверь захлопнулась за Биллом, Фрэнсис сказал:

– Задели за живое.

Это было первое, что пришло ему в голову.

– Да, все это очень печально, – тихо проговорил Фрэнклин. – И таких, как он, много, очень много. Можете сами убедиться, какая работа нам предстоит и что тут нужно делать.

– Странно. Патрик всегда говорил, что вы сумеете его заменить, и вот теперь ваш черед.

Фрэнклин мрачно кивнул головой:

– Я знаю. Я попробую делать то же, что пытался делать он. То есть, конечно, если меня выберут после того, как я закончу его незавершенный срок полномочий.

– Вас выберут, – сказал Фрэнсис.

Фрэнклин соединил перед собой руки в виде пирамиды и задумчиво уставился на них:

– Так много нужно сделать! Покончить с терроризмом. Остановить утечку мозгов. Я надеюсь, Соединенные Штаты окажут нам экономическую помощь…

Клэренс перебил его. Он все еще был раздражен.

– Хорошо, что Билл не слышал, что ты говорил о Соединенных Штатах.

Фрэнклин улыбнулся:

– Да будет тебе. Марксизм одурачивает только молодежь. Он ведь так обнадеживает, верно? И глупо то, что они не задумываются над тем, почему из-под власти коммунистических правительств убежало уже более шести миллионов человек. Тут все дело в том, чтобы захотеть верить во что-то. А в общем-то это такое же фальшивое лекарство, как и любое другое жульническое снадобье, якобы творящее чудеса!

Он промолчал и возвратился к первой теме:

– Да, я надеюсь на Соединенные Штаты как на… как это называется? Ах да… на последнюю надежду мира, что ли? Они сильны во всем и всегда были щедры… Кроме того, они – свободная страна.

Голос его звучал уверенно, но не вызывающе. И Фрэнсис подумал, что Патрик правильно решил, взяв этого человека к себе. Он чувствовал, что Фрэнклин может оказаться даже сильнее и решительнее Патрика. Прежде всего, он был моложе, к тому же у него, верно, нет и внутренней борьбы по поводу соответствия своей персоны тому месту, которое он занимает в мире?

– Утром во время отпевания, – проговорил Фрэнсис, – у меня появилось совершенно идиотское ощущение. Мне представилось нечто ужасное. Будто бы весь мир охвачен огнем. Минуту или две мне даже было дурно от этого. Но теперь, как я послушал вас, мне стало гораздо лучше.

– Пожары можно потушить, – ответил Фрэнклин тихим голосом как раз в тот момент, когда по лестнице спускалась Дезире.

Вся она казалась сейчас высоким черным стеблем с черным цветком головы. Выделялись два черных пятна: тусклая ткань ее платья и блестящая копна волос на голове. Красивая женщина, даже в такой день, как сегодня.

Услыхав, что она спустилась вниз, с кухни пришли другие женщины.

– Что вы теперь собираетесь делать? – спросила одна из них, а другая тут же запротестовала:

– Вам сейчас ничего решать не надо, дорогая. Не к чему так спешить. Всему Свое время.

Это был обычный совет, какой дают вдовам по всему свету.

– Я еще не знаю, – пробормотала Дезире. – Не знаю.

– Ты могла бы поехать с нами, мама, – сказала Мейзи. – Будешь жить с нами в Чикаго. Все равно, ты всегда хотела уехать отсюда.

– Да, я всегда хотела уехать, но твой отец этого не хотел никогда.

– Если вы останетесь, мама, – сказал Фрэнклин, – вы поможете нам осуществить то, что Патрик хотел сделать для этой страны. Конечно, нельзя обещать все что угодно, можно лишь попытаться что-то сделать.

Своими большими, скорбно смотревшими глазами Дезире обвела всю комнату, глянула в холл, на дверь к веранде и завершила обзор кухней, охватив все знакомые места в доме, в котором она выросла. В течение нескольких минут никто не произносил ни слова. Молчала и она. Потом она заговорила:

– Я останусь. Да, – сказала она просто. – Я останусь. Я буду жить так, как мы… как он планировал. Так буду жить, как если бы…

Докончить фразу она не смогла.

Фрэнсис понял, что теперь семья хотела бы остаться одна. Он встал и попрощался. Фрэнклин Пэрриш проводил его до дверей.

– Я уверен, – сказал он, когда Фрэнсис, уже отойдя от дома по дорожке, оглянулся на него. – Я все еще верю, что мы сумеем создать здесь вполне приличные, прекрасные условия…

И он воздел руки в таком волнующем и даже изящном жесте, которое было похоже на благословение.

Вернувшись домой, Фрэнсис поставил машину в гараж и отошел от дома. Он сошел вниз с холма, пересек маленькую речушку по пешеходному мосту и отыскал свою излюбленную плоскую низкую скалу у пляжа, где он спугнул стайку галдящих черных птиц, суетившихся за скалой в прибрежном винограднике. Потом сорвал плоский зеленый виноградный лист, провел пальцем по его розовым прожилкам, отбросил его прочь и опять замер в неподвижности так, что птицы отважились вернуться и вышагивали величаво на своих ножках так близко от него, что он мог заглядывать в их пустые холодные желтые глаза.

Он продолжал так сидеть и тогда, когда птицы наконец улетели. На небольшом, похожем на полумесяц пляже залива царила тишина. Ветер, и до этого очень слабый, совершенно затих, и даже легкие волны, накатившиеся на берег и отступавшие от него, не производили никакого шума. И оставалось только слабое гудение тишины. Оно было похоже на нескончаемое жужжание насекомых в траве или на шум в ушах от крови, текущей по артериям. Шум тишины.

Не так давно, но теперь ему казалось это было очень давно, он сидел на этом же самом месте, ходил здесь взад и вперед, туда и сюда и потом вернулся домой, чтобы объявить о своей капитуляции.

Вот и сейчас он встал и начал ходить взад и вперед, добираясь до дальнего выступа пляжа и возвращаясь назад, туда и сюда, туда и сюда.

– Ты не можешь жить в изоляции, – говорил какой-то внутренний голос. – Не можешь жить без… не можешь жить…

И внезапно ему открылась и четко определилась идея, которая раньше казалась неприемлемой, чуждой всему тому, во что он верил и с чем соотносил свою жизнь. Это совершилось неожиданно и спокойно, как это бывает с туго скрученными бумажными цветами: когда их опускают в воду, они разворачиваются и распускают свои сверкающие лепестки.

Он не мог жить без нее! И желание быть с ней целиком овладело им, как жестокий голод, от которого он почти умирал. И неожиданно его переполнило ощущение ее присутствия здесь. Он взглянул на холм, где она стояла в тот первый день, стояла тут, на этой дорогой сердцу земле. И ему показалось, что она стоит там и теперь, что она протягивает к нему руки, просит его остаться. Кэт! И он испытал неистовый прилив любви, любви к ней, к этой стране, любви ко всему, что живет. Вон гусеница, ползущая у его ноги. Забавное существо, черно-желтое, в полоску, с красной головкой. Она тоже хочет жить своей жизнью, насладиться своим коротким временем, своей свободой под солнцем. И он отступил в сторону, щадя ее. Сколько времени у него в запасе и сколько его у каждого из нас, особенно когда уже так много сказано и сделано? Ах, так мало! Кэт!

И тут он пустился бежать, одним прыжком перескочил маленькую речушку и быстро домчался до дома.

Марджори сидела на террасе перед серебряным чайным подносом. Она сменила костюм на домашний, в пастельных тонах: было бы нетактично присутствовать на похоронах в городе в одежде светлых тонов. При виде его она опустила чашку на стол.

– Ну и ну! Должна сказать, ты выглядишь как только что оживший покойник.

– Этот день был далеко не самым лучшим в моей жизни.

– Хм! Нам еще повезло, что они не преследовали его и не решили убить здесь. Нас могли бы всех перестрелять заодно с твоим драгоценным дружком.

Фрэнсис сел в кресло, облизал пересохшие губы. В памяти вдруг всплыло, как он сам в детстве злился на взрослых, которые по глупости женились и выходили замуж, когда даже ребенку было ясно, что они не подходят друг для друга и никогда не подойдут.

– Я хочу, чтобы ты уехала, – сказал он. – Забирай Мейган. Уезжайте отсюда. Без меня.

– Ты хочешь этого? – воскликнула она, расхохотавшись. – Ты хочешь, чтобы я уехала?

– Да. Давай поставим последнюю точку на том, что было ненужным с самого начала.

– Ненужным? О чем ты говоришь?

– Я говорю о нашей с тобой жизни. Она не оставила ничего в душе каждого из нас. Что мы пытаемся доказать, живя вместе? Между нами ничего не осталось, и ты знаешь это сама. Ты хочешь отсюда уехать, а я не хочу. Вот и все.

Она поднялась с кресла, гремя чайной посудой:

– Ты хочешь жениться на Кэт Тэрбокс. Так следует тебя понимать?

– Да, – сказал он просто.

– Я знаю, ты ездил к ней той ночью, когда отложили выборы. Ты тогда сбежал с торжества! Я знала об этом! Но я не хотела выглядеть идиоткой, обвинив тебя в этом, потому что я могла каким-то образом и ошибиться. А она сучка! Проститутка!

– Я не желаю это слушать, Марджори!

– Я знала об этом и тогда… в первый раз в Элевтере! Я видела все!

– Значит ты видела даже больше, чем я.

– Мне следовало изуродовать ей лицо так, чтобы тебе больше не захотелось на нее смотреть. Плеснуть ей щелочи в глаза, как это здесь делают туземцы.

– Зачем? – удивленно воскликнул он. – Тебе же нет никакого дела до меня, до нас. И уже давно не было, давным-давно.

Она не ответила. Слезы бешенства текли по ее щекам, она шарила по столу, искала носовой платок и не находила его. Он подал ей свой.

– Тебе же до меня нет никакого дела, – повторил он. – Мы ведь больше и не спим вместе.

– И в самом деле, – издевательски произнесла она. – Если говорить о таком пылком любовнике, как ты…

– Я знаю, – перебил он ее, – я уже давным-давно таким не являюсь. А разве тебе это ни о чем не говорит? Я же еще молод, и я здоров, – говорил он, и голос его обретал страстность. – Какая это жизнь… на двух одиноких постелях…

– О, ради всего святого! Умерь свой тон, дурак! Ты что, хочешь, чтобы наш разговор услышали слуги?

– Слуги, слуги! Они такие же человеческие создания, как ты и я. Думаешь у них нет глаз и они ничего не видят? У меня нет твоего чувства превосходства…

– Я сказала, понизь голос! Мейган задремала! Ты хочешь разбудить и напугать ее?

Он тут же перешел на шёпот:

– Если бы у нас не было Мейган, мы бы прекратили это уже давно, Марджори. И мы используем ее, каждый для себя. И мне никак нельзя было привозить тебя сюда. Это была моя ошибка. И несправедливо по отношению к тебе.

– Ты прекрасно знаешь, что я пыталась как-то все наладить. Я вела твой дом, хозяйство и принимала твоих гостей. Я делала тебе честь.

– Да, верно, – сказал он.

Однако пропасть между нами, подумал он при этом, шире, чем Сен-Фелис, и она пролегла бы даже если бы мы никогда и не слышали об этом месте.

– Я делаю все возможное, заботясь о дефективном ребенке, которого ты мне подарил.

Эта жестокость с ее стороны заставила его замолчать, и он опустил голову, в то время как она продолжала говорить:

– Мой ребенок не был бы таким, если бы не твоя семья.

– Не нужно мне об этом напоминать, – сказал он потухшим голосом.

– Очевидно нужно, если ты уже совсем готов бросить пас. Обменять нас на полоску земли и новую бабу.

Он поднял голову. Она явно хотела принизить его чувства. Он это понял. И он не хотел этого допустить.

– Я вас не «бросаю», – сказал он зло. – Я намерен хорошо позаботиться о тебе и Мейган. Всегда, даже если ты сумеешь… устроить свою жизнь. В любом случае.

– Устроить свою жизнь! Каким это образом, скажи мне, пожалуйста? Какие у меня шансы обучиться чему-либо? Я бросила свою жизнь тебе под ноги!

Он с пренебрежением представил себе, чему она могла бы научиться и что бы стала делать, не брось она свою жизнь «ему под ноги». Однако это не так, это нечестно. Она была вполне интеллигентной женщиной, да и мир жил уже в восьмидесятых годах двадцатого века. При других обстоятельствах она, может быть, занялась и чем-то иным.

– Или ты полагаешь, я могла бы устроить свою жизнь с другим мужем? С богатым?

– Устроишь или не устроишь – это несущественно. Я ответственен за Мейган. Но я надеюсь, что ты действительно найдешь другого мужа, такого, который больше тебе подходит, чем я, – добавил он с горечью.

– А как же быть с Мейган? Так неожиданно ты готов расстаться с ней! Новый этап развития, мягко выражаясь.

– Нам все равно придется это сделать. Ей предстоит вскоре учиться в специальной школе. И ты это знаешь, – сказал он и остановился: закололо сердце. – Ох, ну разве ты сама не видишь, как это все грустно? И для тебя, и для меня, и для Мейган? Но ведь с самого дня ее рождения мы жили так, словно каждый из нас оставил все свои надежды. А это неправильно! Этого нельзя требовать ни от одного человека. Мы будем делать для нее все, что можем, на протяжении всей нашей жизни, но…

– Ты ублюдок!

– Ну почему? Неужели потому, что я хочу прекратить это мучение? В прошлом месяце все сошло гладко, когда ты стала угрожать, что уйдешь вместе с ребенком, если я не поступлю так, как хотела ты. Тогда все было в порядке, да! А сейчас в тебе говорит твое оскорбленное самолюбие и ничего больше. «Что скажут люди?» Ладно, не волнуйся. Я поступлю по-рыцарски. Я никому ничего не скажу.

– Ты ублюдок!

– Если тебе это доставляет удовольствие, продолжай это говорить.

– Ох, пошел к черту! – закричала она, прижав ко рту кулак и готовясь заплакать.

Он знал, что она стыдится плакать в его присутствии, и потому отвернулась.

– Ох, пошел к черту! – услышал он опять ее голос.

Хлопнула дверь, и послышалась дробь ее высоких каблуков по лестнице.

Спустя несколько дней он встал рано утром и взглянул в зеркало на свое измученное лицо, осунувшееся в суматохе последних дней и бессонницы. И словно ища совет у этого лица, он заговорил с ним:

– Да, лучше быть честным и даже пройти через эти муки. Развод ужасен сам по себе. Это разрыв, разлом. Разрушение. Когда женишься, ты уверен, что это навсегда. Но что я мог знать? Ничего. И она тоже. Какие-то флюиды. Это и иллюзии. И странно, что все это превратилось в ненависть. Злость. И она больше злится, чем я. Женская гордость. И ей нужен кто-то более подходящий. Кто-то с Уолл-стрит. Кто-то не столь… не столь что?… не такой как я… Не столь пылкий, что ли. Она в каком-то смысле богаче, чем такие люди, как Кэт и я. Мы ищем друг у друга душу, мы хотим получить друг от друга все. Что же делать, такие уж мы уродились.

На краю террасы он когда-то устроил большую кормушку для канареек, наполненную сахаром. Она предназначалась для Мейган как забава. Но ее внимания хватало очень ненадолго, не больше чем на полминуты. Когда он спустился на террасу, они стояли там. Марджори показывала пальцем на вьющихся птиц, а Мейган безучастно смотрела в другую сторону. Ему показалось, что Марджори ведет себя как гостья, как посторонняя.

Услышав его шаги она обернулась. Вокруг глаз ее были темные круга, и он почувствовал внезапный приступ жалости.

– Ну? – произнесла она, и этот звук был чист и холоден, как кусочек льда.

Он снова предпринял попытку примирения:

– Надеюсь, ты чувствуешь себя лучше. Все прошло.

– Как будто тебе не все равно, как я себя чувствую!

– Хочешь верь, хочешь нет, но не все равно.

– Если мне что-то и отвратительно в людях, то это ханжество!

– Сколько бы недостатков ты во мне не отыскала, я не думаю, что ханжество – один из них.

Она прикусила губу. На нижней губе у ней был кровоподтек.

– Марджори, уж если мы собрались сделать это, то не лучше ли вести себя прилично и спокойно?

– Прилично и спокойно! Полагаю, следующим определением будет «цивилизованно»… «Цивилизованный развод».

– Почему бы нет? Ты хочешь уехать. Почему же не уехать с миром?

– С миром! И с другой женщиной, стремящейся въехать сюда, пока еще не остыла моя постель.

Мейган смотрела на них широко раскрытыми глазами. И он спросил себя, могло ли что-нибудь из происходящего произвести впечатление на рассудок, скрытый за этими апатичными голубыми глазами. И он заговорил тихо и спокойно:

– Если у тебя есть какие-то… сомнения в отношении себя, то я хотел бы тебе кое-что сказать. Марджори, ты очень привлекательная и желанная женщина. Я не знаю никого, кто был бы более привлекателен. Ты очень красивая женщина. Люди оглядываются на тебя…

– Чертовски много от этого толку!

Она закрыла лицо руками. Потом прошла в дальний конец террасы и села спиной к нему. В своей горделивой сдержанности она молчаливо боролась с собой. Он знал эти моменты: достаточно часто видел их. Опечаленный, он отвернулся, рассматривая сверкающую утреннюю росу на кустах.

Немного погодя, услышав скрип кресла, он поднял голову.

– Ладно, Фрэнсис. Давай прекратим все это, – сказала она быстро. – Я поеду в Мексику или еще куда-нибудь, куда подскажут адвокаты и где это делается просто и быстро. Я не хочу каких-либо затруднений.

И с некоторой горечью добавила:

– Уверена, ты очень обрадовался, услышав это.

– Нет, Марджори, я вовсе не рад этому…

– Тебе придется побыть с Мейган, пока все не закончится.

Он кивнул: к горлу подступил такой большой комок, что он просто не мог говорить. Вместо этого он поднял Мейган на руки и стал тереться щекой о ее волосы.

– Папочка, – сказала она и попыталась освободиться от него.

Он опустил ее на землю.

– Извини меня, Фрэнсис, я наговорила всяких вещей, но я не хотела тебя обидеть. Ну, про щелочь. И о том, что ты подарил мне Мейган…

– Конечно, я знал, что ты говорила это без желания обидеть. Люди во зле говорят всякое. Я тоже.

– Нет, ты так не делаешь никогда. Я не припоминаю, чтобы ты когда-нибудь сказал мне что-то действительно скверное.

Впервые после того, как начался этот кризис, она посмотрела ему прямо в лицо. Он был тронут.

– Я рад, что ты запомнишь меня таким.

За оградой послышалось ржание лошадей, выведенных на луг. Чей-то ребенок, вероятно один из озборнских мальчишек, зашумел, встречая утро веселыми криками.

– Знаешь, Фрэнсис, я должна тебе сказать со всей откровенностью. Здесь было не так уж плохо.

Это была одна из характерных черт Марджори: несмотря на свою спесь, она обычно умела оставаться справедливой и по здравому размышлению могла смягчать и злость, и горделивость. Эту ее черту он про себя называл пробуждением после причуды. И еще, так как она была реалисткой, она знала, когда следует атаковать, а когда отступать. И теперь он сказал:

– Я хочу, чтобы ты была счастлива, Марджори. Я на самом деле этого хочу.

Она сжала кулаки:

– Как же я ненавижу проигрывать! Я спрашиваю себя, могло ли все быть по-другому. Ты даже не можешь себе представить, как я ненавижу проигрывать! Ненавижу!

Ее горячность не удивила его:

– Я это знаю. Ты не терпишь, когда все идет не самым лучшим образом. Если бы ты могла терпеть, тебе было бы легче. Я лишь надеюсь, что ты найдешь…

Он говорил это тихо и мягко.

– Ты полагаешь, я найду кого-нибудь, кто меня полюбит? Так я тебе кое-что скажу. Я не думаю, что все женщины действительно хотят быть любимыми, во всяком случае, не в том смысле, какой имеешь в виду ты. Оставаясь одна, я никогда не бываю несчастной. О, ты думаешь о моих визитах, вечеринках и тому подобном, но это не то, о чем я говорю. Я говорю о своем внутреннем я. Вероятно, мне вообще никто не нужен. Вот почему я не смогла дать тебе то, что ты хотел.

Возможно, это была правда, но, может быть, всего лишь горечь обиды. Если то была горечь, а он надеялся на это, то ее разочарование должно было пройти.

Он положил руку ей на плечо:

– Я говорил тебе, что всегда буду заботиться о тебе. Об этом не нужно беспокоиться.

– Я никогда в этом и не сомневалась, Фрэнсис. Но вот что я считаю… Прошлой ночью я много думала… Может быть, мне зарыться бизнесом с антиквариатом или найти какую-то работу в этой области. И тогда я смогу делать то, что мне хочется, и жить там, где захочу.

– У тебя это хорошо получится.

– Да, подальше от сумасшедшей толпы. В окружении прекрасных вещей, собранных от самого потопа. Я, конечно, совсем не гожусь для политики или социального благоустройства, ты прекрасно это знаешь.

Она издала короткий смешок, и это выглядело так, будто она смеется над самой собой. А ребенок пытался есть траву.

– Нет, нет, не надо! – закричала Марджори, вырывая траву из рук девочки.

Девчушка заплакала в голос, и мать взяла ее на руки, стала утешать, сгибаясь под ее тяжестью.

И наблюдая эту картину, Фрэнсис понял, что он связан через ребенка с матерью и всегда будет с ней связан прочными узами, которые невозможно разорвать.

– Мы оба не хотели, чтобы все так обернулось, правда? И это не наша вина. Помни это, Марджори.

Она кивнула, соглашаясь.

– Я возьму Мейган на пляж.

– А я буду в офисе, если понадоблюсь. И они разошлись в разные стороны.

 

Глава 28

Фрэнсис и Кэт должны были сочетаться браком в старой церкви в Хэвенли Рест, строгом сооружении на скале, у подножья которой плескалось море, а позади был лес. В середине того дня Фрэнсис и Ти проехали вместе через весь остров.

Они почти не переставали разговаривать с тех пор, как она приехала двумя днями раньше. Они говорили 6 Кэт, о Маргарет, о Марджори и Мейган, о политике и фермерских делах. Они делали это так, как не делали с тех пор, когда он еще мальчишкой приходил из школы домой, в маленькую желтую гостиную наверху, где она обычно поджидала его, чтобы услышать о том, как он провел день.

И вдруг между ними воцарилось молчание. Слишком уж много эмоций грозило вырваться наружу. Даже этот чудесный обряд бракосочетания почти причинял боль. Как часто бывает, радость ходит рядом с печалью.

Накануне он посадил Мейган на самолет, чтобы отправить ее к Марджори в Нью-Йорк. Слава Богу, расставание не было болезненным для ребенка, иначе он вряд ли смог бы это выдержать. Она просто ушла от него, поглощенная сосанием леденца на палочке, и даже не обернулась. О, он увидит ее снова, конечно, увидит, но это будет выглядеть уже по-другому. Все прошлое закончилось, было аккуратно упаковано, снабжено адресом и отослано прочь. Завершение фазы. Мать коснулась его руки:

– Ты думаешь о Мейган.

– Да.

– Ей будет лучше с Марджори. Хорошая школа, жилье со специальными удобствами для нее…

– Но как же ты! Ты говоришь это мне, а ведь сама больше никогда…

Он остановился. Это был тот самый вопрос, который задавать ей было бесполезно. Но к его удивлению на это раз она ответила.

– Нет Правил, которые годились бы для всех. Каждый из нас – продукт того, что было до него.

Он с любопытством взглянул на нее, но ее лицо было повернуто в сторону, и его взгляд лишь скользнул по ее черным волосам и остановился на серебристой зелени сахарного тростника вдоль дороги.

– Можно знать, что надо делать, и быть не в состоянии сделать это, – заговорила она очень тихим голосом, так, что ему пришлось напрячь слух. – Но ты не должен думать обо мне как о некой болезненной мученице. Мне на самом деле живется очень хорошо…

– Разумеется, я знаю об этом, – перебил он ее. – Я знаю, как ты живешь. И все же, позволь сказать это тебе, какой бы близкой ты не была со мной, со всеми нами, я всегда чувствовал, ощущал, что какая-то часть тебя скрыта от меня. Все равно как закрытая дверь, занавес… Мне кажется, отец чувствовал это тоже.

Она не ответила, но обернувшись, посмотрела на него невыразимо глубоким взглядом и опустила глаза.

– Ну хорошо, я понимал… мы все это понимали… Вы были странной парой. Никакие два человека не могли быть столь различны между собой, как вы.

Она все еще не отвечала.

– Конечно, я понимаю, в ваше время развод был не таким простым делом. К тому же у вас было четверо детей.

И снова она смотрела куда-то в сторону, а взгляд блуждал по зарослям тростника, качающегося под ветром. Она заговорила голосом, который он еле улавливал:

– Я никогда бы не разрушила его дом и семью. Потом он поймал еще одну фразу:

– Я была обязана ему всем.

Но он был не уверен, что расслышал правильно, и не решался переспросить, потому что она вдруг резко подняла голову и легким движением, выражающим упрек, остановила его.

– Хватит с меня! Я приехала на свадьбу и хочу слышать только о ней.

– Ну что же, ты знаешь, что будет только сама церемония, и все. Все равно ведь ты сразу после нее вернешься домой.

– Я приеду опять зимой. Обещаю.

– Я рад. Ты полюбишь Кэт, когда узнаешь ее поближе. И она тебя тоже полюбит, – сказал он, желая сделать ей приятное. – У нее всего лишь несколько кузин и кузенов. Они приедут сегодня. Будет и наш новый премьер-министр. А также его теща, вдова нашего последнего премьера. Ты помнишь, я рассказывал тебе о Патрике.

– Да, я помню.

– Мне его недостает.

Внезапно в его памяти возник момент той ночи, вспомнились огни фар, пересекающие лужайку, и Патрик, что-то говорящий, нерешительный, собирающийся что-то ему сказать и не сказавший… Что это могло быть? Он заморгал, возвращаясь из прошлого в настоящее.

– Его ум, мышление… Ох, пожалуй, это звучит напыщенно или даже глупо, я не знаю… его мышление, казалось, является отражением моего собственного. Почти всегда. Это было почти зеркальное отражение. Поэтому мне было очень легко говорить с ним.

– Могу себе представить. А что скажешь, у него была хорошая жизнь?

Странный вопрос, подумал Фрэнсис. Что значит хорошая жизнь?

– Я не совсем понимаю, что ты имеешь в виду.

– Ах, ну вел ли он все время страшную борьбу, пришелся ли он здесь к месту с его английским образованием, было ли у него достаточно денег…

– Он никогда не хотел слишком многого. Да, ему здесь было, я бы сказал, неплохо. И он любил это место, на самом деле любил. Я думаю, у него здесь было хорошее, здоровое детство, в простых условиях… И еще он ужасно любил свою мать. Некоторые из здешних туземных женщин так добры и нежны. Они великолепные матери. И он взял очень хорошую девушку в жены. Дезире очаровательна. Ты сама увидишь.

На противоположной стороне острова недавно прошел дождь. Вода еще блестела на листьях и старых камнях, когда они въехали в церковный двор. Кэт уже была там. На ней были розовое платье и розовая шляпка на светлых волосах. Она поцеловала Ти.

– Я так рада, что вы приехали. Я знаю, вам не легко было вновь увидеть Сен-Фелис.

– Я хотела приехать, – засмеялась Ти. – Кроме того, я боюсь, что никогда не смогу научиться говорить Фрэнсису: «нет».

– Я тоже.

Обе женщины с минуту стояли, рассматривая друг друга, а потом, словно убедившись в том, что их прежняя оценка была верной, повернулись к дверям.

Вместе с ними в церковь вошли Дезире с дочерьми и их женихами. За ними последовали кузины Кэт. Дезире принесла с собой букет алых цветов и положила его на алтарь. Если не считать этого букета, то больше никаких украшений в церкви не было.

– Мы приехали рано, – сказала Кэт. – Отец Бейкер еще не пришел. Я чувствую себя как Джульетта, убегающая вместе с Ромео в келью монаха.

– Патрик и я были обвенчаны здесь вот таким же ветреным днем, как сегодня, – заметила Дезире.

Кэт была потрясена:

– Я никогда не сделала бы этого, если бы знала! Я была абсолютно уверена, что вы венчались в городе.

– Да будет вам. Посмотрите, какой красивый вид!

Через открытую дверь можно было видеть кусочек океана с быстро несущимися по нему бурунами.

– Разве это не восхитительно? – воскликнула Лорен. – «Здесь покоятся останки Пьера и Элевтера Франсуа, сыновей Элевтера и Анжелики Франсуа, умерших и обретших рай…

… в год одна тысяча семьсот второй от Рождества Христова… Наши слезы омоют вашу могилу». Восхитительно!

Пришел отец Бейкер в туфлях на каучуковой подошве.

– Если покопаться в родословных достаточно глубоко, то окажется, что практически в каждом жителе этого острова течет кровь либо Да Куньи, либо Франсуа, а то и их обоих.

– Я хотела бы поставить здесь памятник Патрику, – сказала Дезире. – Я не знаю, чья кровь в нем текла, тем не менее…

И голос ее затих.

Ти положила руку на плечо Дезире:

– Было бы очень хорошо сохранить здесь память о нем, – сказала она ласково и тихо. – Вы поговорите об этом с отцом Бейкером и позвольте мне внести свою лепту?

– Я не понимаю… – начала было Дезире.

– Ведь он был… мне рассказывали… необыкновенным человеком. Вот мне и хотелось бы почтить этим его память. Пожалуйста, не отказывайтесь!

– Ну, тогда благодарю вас, – просто сказала Дезире.

Она улыбалась, но только ртом, а глаза ее были полны светлых слез, и к удивлению Фрэнсиса в глазах его матери тоже стояли слезы.

– А вот мемориальная доска, поставленная Фрэнсисом, – сказал отец Бейкер, подводя группу гостей к новой белой каменной плите у западной стены храма. И он прочитал вслух четко выгравированную надпись:

«В знак любви и памяти к моему отцу, Ричарду Лютеру…»

На второй половине доски не было ничего.

– А это место для меня, когда придет мой день, – сказала Ти.

– На самом деле? – с недоумением спросила Кэт.

– Вы удивлены? Я не могу жить здесь. И все же хочу покоиться здесь после смерти, среди своих близких.

Фрэнсис взглянул на мать, улавливая своим чувствительным ухом каждый нюанс ее тона. Не могу жить здесь? Она сказала не могу, а не не хочу или мне не нравится. И в тысячный раз он спросил себя, почему, зная ее так хорошо, он не знал о ней очень многого и никогда этого не узнает.

Наступившую тишину нарушила Лорен. У нее был красивый голос, веселый и чуть хрипловатый.

– Хватит надгробных камней! Мы собрались на свадьбу!

– Вы правы, – сказал отец Бейкер. – Давайте начнем.

И он раскрыл свою потрепанную черную книгу, готовясь начать церемонию.

– Дорогие мои, мы собрались здесь…

Старые, давно известные слова звучали музыкой в ушах Фрэнсиса, но голова его была чересчур переполнена мыслями, чтобы понимать значение этих слов. Он как бы прислушивался к себе. Он никогда не думал о себе как о религиозном человеке, но сейчас, здесь, ему открылось, что нужно иметь в себе что-то достаточно прочное, если хочешь выжить. Нужно верить, что делаешь все, что можешь, на что способен, будь это разрыв брака, который никогда не должен был заключаться, или начало другого брака, в который нужно было вступить давным-давно, или забота о требующем ее ребенке (а разве не все дети так или иначе нуждаются в заботе?), или борьба с преступными людьми. Если ты творишь добро, твое дело восторжествует. Он должен в это верить. Вероятно, он, в конце концов, тоже религиозен.

Потом все закончилось, он поцеловал свою жену, и все они вышли из церкви, чтобы постоять и посмотреть на океан, словно им не хотелось разрушать очарование этого дня своим расставанием.

– Как бы радовался за вас обоих сегодня наш Патрик! – воскликнула Дезире. – Ведь он так любил вас.

– И мы его любили, – ответила ей Кэт. – Каждый любил, Кто знал его. Я бы очень хотела, чтобы вы были с ним знакомы, – добавила она, обращаясь к Ти.

– Я тоже, – сказала Ти.

Небольшая группа собравшихся на церемонию явно не решалась расставаться. И вдруг Кэт вскрикнула:

– Сморите, смотрите! Вон там!

Все повернулись в направлении ее вытянутой руки. Из пальмовой рощи в джунглях, поднимающихся на холм за церковью, выпорхнула с резким шумом пестрая стая птиц и, сделав крутой разворот, столь же быстро исчезла.

– Попугаи, – сказал отец Бейкер. – Здесь достаточно пустынно и безлюдно, поэтому они чувствуют себя в безопасности.

– Прелесть, прелесть! – в восторге повторяла Дезире. – Вы знаете, я родилась на этом острове и прожила здесь всю жизнь, но никогда не видела диких попугаев. А вы видели? – спросила она Ти.

– Да, однажды видела. Очень давно.

Ти подошла к самому краю скалы. И тут словно по взаимному согласию все устремили на нее свои взоры. Грациозная и все еще достаточно молодая, она стояла там и прикрыв от солнца глаза ладонью, смотрела на море. Стояла так, в раздувающейся от ветра юбке, с высоко поднятой головой, сильная и гибкая под напором ветра, и была похожа на фигуру, вырезанную на носу какого-то древнего гордого корабля.

– Это, наверное, самое красивое место на земле, – сказала она наконец. – Разве не об этом ты мне всегда говоришь, Фрэнсис?

– Но вы же покидаете его, – возразила Кэт.

И вновь Ти улыбнулась своей долгой печальной улыбкой.

– Да, да. Я должна, – сказала она и, взглянув на часы, добавила. – Фактически уже через час.

Лорен и Фрэнклин предложили отвезти ее в аэропорт, чтобы Кэт и Фрэнсис могли сразу же ехать домой.

– Будь счастлив, – сказала Ти, даря Фрэнсису прощальный поцелуй. – На этот раз ты будешь счастлив. Я это поняла, как только взглянула на нее.

Он хотел сказать ей еще так много. Сказать, как он хочет, чтобы Она тоже была счастлива. Сказать, что возможно еще не все потеряно, и она еще сможет найти себе друга… Но он сказал лишь одну фразу:

– Благослови тебя Бог и спасибо, что приехала, и желаю благополучно вернуться домой.

Потом она подняла руку в прощальном приветствии и уехала.

Когда он сел за руль их машины, Кэт положила руку на его руку.

– Очень непростая женщина, твоя мама.

Он кивнул, слишком обуреваемый чувствами, чтобы говорить. Но потом сказал:

– Ты тоже весьма непростая, особенная женщина.

Они проехали через Коувтаун, где в разгаре был воскресный базар. Вдоль тротуара стояли корзины с серебристой рыбой. Тут были и угри, и килька, и кефаль. Отряд девушек-скаутов в коричневой форме английского образца выстроился у входа в картинную галерею Да Кунья.

– Здесь мало что изменилось, – заметил Фрэнсис.

– Разве?

– О, ты знаешь, что я имел в виду, – сказал он и потянулся к ней, чтобы поцеловать. – Да, конечно, все изменилось полчаса тому назад.

Они выехали на шоссе, ведущее к Элевтере.

– Домой, – сказал он.

Озборн уже ожидал их, чтобы поздравить.

– Я должен сказать вам, как я рад, как все мы рады, что вы остаетесь! – восклицал он, крепко пожимая руку Фрэнсиса. За все эти годы, прожитые вместе, он лишь во второй раз так раскрылся перед ним.

Фрэнсис и Кэт пересекли подъездную аллею, направляясь к веранде. Под ногами заскрипел гравий.

– Ох, эти каблуки! – сказала она. Он посмотрел вниз:

– Дорогая моя, у тебя красивые ноги.

– Красивые ноги? И это все, чем ты способен восторгаться в день нашей свадьбы… Моими ногами?

– Остальное я оставлю на потом, – сказал он ей.

– Ой, смотри. Вон самолет, он только что взлетел! Ты думаешь, это самолет Ти?

Самолет все еще был достаточно низко, и его иллюминаторы были различимы с земли. Он подумал, что Ти, возможно, смотрит сейчас вниз и может увидеть Дедушку на веранде и свою старую белую лошадь в стойле.

– Ты помнишь тот день, когда ты привезла меня сюда? – спросил он внезапно.

– Я помню все. И ящериц, и коз, и тишину, твое лицо.

– Ты все еще говоришь стихами.

И они посмотрели друг на друга. Это был долгий, трепетный взгляд, потом она отвернулась и произнесла что-то ординарное, чтобы снять волнение.

– Я па минутку отлучусь посмотреть на собак. Он не мог не рассмеяться.

– Не смейся! Им нелегко привыкать к новому месту. Они будут волноваться.

– Ну хорошо, – сказал он. – Я приду туда через несколько минут.

И он проследил, как она вошла в дом, скрывшись за дверью. Но сам он был чересчур возбужден, чтобы оставаться в доме. Он словно родился заново. Он был и Элевтером Франсуа, впервые стоявшем на этом месте. Он был и человеком завтрашнего дня.

Боже мой! Это был великий день, когда можно было запрокинуть назад голову и кричать ветру! Крикнуть туда, где волны бьются о скалы, рассыпаясь брызгами восторга; крикнуть туда, где мрачная, как тяжкий сон, Морн Блю, поднимаясь уступ за уступом, расстилает свои бесконечные оттенки зеленого; крикнуть туда, где над живой землей бегут облака и где во все стороны, далеко-далеко, на сколько хватает глаз, переливаясь, блестит в своем движении вода.