ГЛАВА 5

Огромная комната была заполнена народом. Все столы были заняты, и, отраженная в зеркалах этой гостиничной бальной залы, публика казалась более многочисленной и впечатляла своей численностью.

– Этот человек, – сказал мэр, – этот человек, которому мы с благодарностью присваиваем звание Человека Года, сделал для нашего города больше за те несколько лет, что он живет среди нас, чем многие, включая меня, которые здесь родились.

Теплый и дружеский смех одобрил скромность мэра. «Тем не менее, – с гордостью подумала Линн, – это верно».

– Список его дел мог бы занять длинную страницу через один интервал, – продолжал мэр. – Это его работа в пользу больницы, кампания по борьбе с раком, множество материалов по СПИДу, воспитание, целая программа переподготовки, которая послужила примером для соседних городов. Я могу продолжать без конца, но я чувствую, вы ждете выступления самого Роберта Фергюсона.

Роберту было присуще врожденное обаяние. Рядом с ним на сцене городские сановники, трое мужчин и женщина с приятным лицом и подсиненными кудряшками, были незаметны. И так бывало всегда. Куда бы он ни пришел, он всегда оказывался самым лучшим.

– Мэр Уилльямс говорил про список, – сказал он. – Мои списки гораздо длиннее. В них – имена тех, кто в действительности был ответственен за успех многих полезных дел, которые я помогал делать. Если бы я стал рассказывать вам о них, это заняло бы часы, и я мог бы кого-нибудь пропустить, а я этого не хочу делать. Поэтому я просто говорю, что мы все должны от всего сердца поблагодарить всех тех, кто сидел на телефонах, собирая необходимые фонды, кто отсылал конверты, давал благотворительные обеды, писал отчеты и не спал ночами, наблюдая за тем, чтобы все было в порядке.

Его голос был звучным, дикция чиста и отчетлива, и речь была лишена аффектации. В зале не слышно было ни покашливания или шепота, скрипа кресел.

– И в первую очередь, я должен признать заслуги компании, членом которой я имею счастье быть. «Дженерал Америкэн Эпплайенс», чьи щедрые пожертвования, не только здесь, в нашем городе, но и повсюду в нашей стране, без сомнения, вам всем известны. Необычайная щедрость таких крупных американских корпораций удивляет весь мир. «Джи-эй-эй» всегда славилась своим особым отношением к нуждам общества. И здесь, в относительно маленьком уголке Соединенных Штатов, вы видите результаты ее работы.

И поэтому я хочу поблагодарить руководство моей компании «Джи-эй-эй» за то, что оно поддерживало меня в моих делах здесь, в этом городе, и подменяло меня в случае необходимости.

И, наконец, моя семья. Моя замечательная жена Линн…

Все взгляды обратились к Линн, одетой в прелестное летнее платье. Роберт был прав, купив ей его. Напротив нее за круглым столом сидели Брюс и Джози, окруженные городскими властями. Брюс улыбнулся, поймав ее взгляд; Джози, которая, казалось, глядела на подсвечники, была неподвижна. И в голове Линн мелькнула мысль: Роберт не упомянул Брюса.

– …И мои милые дочери, Эмили и Энни, которые никогда не жаловались, когда я урывал от общения с ними часы, чтобы пойти на собрание. В четверг Эмили заканчивает среднюю школу, и осенью поступает в Йейльский университет.

Эмили, невозмутимая, в белом платье, наклонила голову, принимая аплодисменты с достоинством королевской особы. Отцовское чувство собственного достоинства.

– …И наш Бобби, сегодня ему исполнилось четыре месяца, тоже сотрудничал. Он терпел меня…

Аудитория рассмеялась, затем раздались аплодисменты, заключительное слово Роберта, затем шарканье стульев, и зал опустел. В вестибюле народ окружил Роберта, он их всех очаровал.

– А не выпить ли нам? Вернемся в дом. Еще не поздно.

– Спасибо, но моя жена – настоящая мать, кормящая, и Бобби уже ждет, – сказал Роберт.

Он весь светился, как будто в нем горело пламя, подогревая его изнутри. Она почувствовала это, когда стояла рядом с ним у детской кроватки, наблюдая за ребенком, которого она уложила спать после кормления. И, конечно же, она почувствовала это, когда позже он повернулся к ней в постели.

– Все эти месяцы мы скучали друг по другу из-за ребенка, – прошептал он. – Мы обязательно должны восполнить это.

В тесной темноте постели, не говоря ни слова, она знала, что его глаза стали пронзительными, их глубокий синий цвет сделался почти черным от волнения. Она протянула к нему руку, чтобы ощутить биение его сердца, его жар и пламя.

Выпускники в алфавитном порядке вышли на футбольное поле в лимонно-желтом свете послеполуденного солнца.

– А если фамилия ребенка начинается на «Я», – прошептал Роберт.

«Он мог быть и в конце шеренги, – подумала Линн, – но все равно именно он выступал бы с речью от всего класса».

Самым волнующим в этой церемонии было то, что она была завершающей. Бесспорно, детство окончилось. Все мальчики и девочки разъедутся; эта молодежь, которая сейчас испытывает чувство и гордости, и смущения в своих мантиях и шапочках с плоским квадратным верхом, уедет отсюда. Комната опустеет, привычное место за общим столом окажется незанятым, и семья уменьшится на одного человека. Все будет не так, как раньше. Глаза Линн наполнились слезами. Она полезла в сумочку за носовым платком и почувствовала на своей руке чье-то прикосновение.

– На, возьми мой, – сказала Джози. – Мне тоже понадобился платок.

Джози понимала. Брюс тоже понимал, потому что он взял другую руку, руку Джози и сжал ее на своем колене. В прошлом году в то же время для Эмили все было совсем иначе, когда она в одиночку пыталась справиться со своей тайной. А сейчас назвали ее фамилию и протягивали ей свернутую в трубку грамоту: «Эмили Фергюсон, окончила с отличием по всем предметам».

Но Роберт не мог сдержать радости. Его девочка. Его девочка. Он первый пробрался повыше, чтобы сделать снимок.

Повсюду кинокамеры, все целуются, смеются и окликают друг друга. Группа родительского актива установила столы на траве с пуншем и печеньем. Публика то собиралась в группки, то рассеивалась. Родители обступили учителей, младшие братья и сестры выпускников искали своих друзей.

Стоя у одного из столов и наполняя свой стакан пуншем, Линн услышала голос Брюса в нескольких метрах от себя.

– Да, конечно, это и наука, и искусство. Тебе повезло, что ты в своем возрасте уже уверен в том, что ты хочешь делать.

– Ну, это полезное дело, – услышала она ответ Харриса. – Это и преподавание, и искусство. – И вдруг, как бы извиняясь и покраснев, мальчик сказал: – Я не хотел сказать, что бизнес – это не полезное дело, мистер Леман. Я иногда не слишком хорошо выражаю свою мысль.

– Не извиняйся. Я с тобой согласен. Если бы у меня были способности, я хотел бы быть врачом или, может быть, учителем.

Они заметили Линн, которая наполняла свой стакан. Конечно же, Харрис был кирпично-красного цвета.

– Поздравляю тебя, Харрис, – сказала она.

– Благодарю. Спасибо вам большое. Кажется, я потерял своих. Я лучше побегу.

Они наблюдали, как он врезался в толпу.

– Приятно смотреть на такого парня. Хочется, чтобы жизнь хорошо с ним обошлась, – сказал Брюс.

– Я понимаю. Я чувствую то же самое.

– Роберт разбил бы нас в пух и прах, если бы слышал.

– Я знаю.

Она не должна была соглашаться с ним; это в некотором роде заговор против Роберта. И пока они стояли рядом и пили из своих бумажных стаканчиков, она старательно отводила от него свой взгляд. Она вдруг поняла, что никогда не говорила с ним наедине, их всегда было четверо или больше.

Теперь она сказала:

– Сегодня Эмили устраивает небольшую вечеринку. Хотите ли прийти и посмотреть, как они веселятся? Им всем чуть больше восемнадцати, и Роберт разрешил каждому по бокалу шампанского. По небольшому бокалу.

– Спасибо, но боюсь, что не смогу. С нас сегодня довольно.

Это было странно. Она гадала, чем был вызван этот отказ, но тут к ней подошел Роберт.

– Ты видела, что Брюс разговаривал с молодым Уэбертом? – спросил он.

– Всего одну минуту.

– Ладно, я видел. Брюс умышленно его проводил. Твой милый друг. Я считаю это нелояльным с его стороны. Это непростительно.

Ей не понравился этот сарказм Роберта и она ответила:

– Но тебе придется его простить, потому что ничего другого тебе не остается.

– Что же, очень жаль.

– Так или иначе, все кончилось. Эмили начинает новую главу. Идем домой на вечеринку.

На следующий день после обеда позвонил Брюс, чем встревожил Линн, которая тотчас же подумала о Роберте.

Он понял.

– Не пугайся, это не имеет никакого отношения к Роберту, и я звоню не из офиса. Я сегодня туда не ходил. В его голосе чувствовалось напряжение, как будто что-то случилось с его горлом.

– Сегодня утром Джози оперировали. Я в больнице в ее палате. Она все еще в реанимации.

– Почему? Что случилось? – воскликнула с тревогой Линн. – Это не…

– Да, – сказал он по-прежнему сдавленным голосом. – Да. В лимфе, в легких, повсюду.

Линн обдало холодом. «Кто-то ходит по моей могиле, так всегда говорила моя бабушка. Нет, по могиле Джози. А ей всего тридцать девять».

Она разразилась слезами.

– Я не могу в это поверить. Ты просыпаешься внезапно однажды утром и обнаруживаешь, что смерть смотрит тебе в лицо. Так и получается. Вчера на выпускной церемонии она так радовалась за Эмили. Она ничего не сказала… В том, что ты мне говоришь, нет никакого смысла. У меня в голове не укладывается.

– Постой. Не вешай трубку. Мы должны перед ней сохранять спокойствие. Послушай меня. Это не было внезапно. Это продолжалось много месяцев. Все эти недомогания, простуды, о которых она говорила, в то время, когда я ездил за Энни в Сент-Луис прошлой зимой, это были только отговорки. Она оставалась дома и была слишком слаба, чтобы двигаться; вчера на выпускную церемонию она смогла прийти только с большим трудом. Она не хотела химиоте…

– Но почему? Она раньше переносила ее вполне хорошо!

– Это совсем другое дело. Мы поехали в Нью-Йорк, мы поехали в Бостон, и все были с нами откровенны. Попытайтесь химиотерапию, но без особой надежды. Примерно таков был смысл их тактичного совета. Поэтому Джози отказалась от химии, и мне понятно почему. Бог свидетель.

Линн с отчаянием спросила:

– А тогда зачем эта операция?

– О, ее увидел еще один врач, и у него возникла какая-то идея, что-то новое. Она от нее тоже захотела отказаться, но каждый хватается за соломинку, и я заставил ее попытаться. Я был не прав. – И тут Брюс замолчал.

– Все эти месяцы. Почему она все скрывала? А для чего же друзья? Ты доложен был бы сказать нам, Брюс, даже если она не хотела.

– Она категорически не позволила мне это сделать. Она заставила меня пообещать, что я не буду тебя беспокоить. Она сказала, что у тебя достаточно волнений с новорожденным и… – Он не закончил.

– Но ведь именно Джози всегда говорит, что надо смотреть в лицо действительности.

– Своей собственной действительности. Она смотрела в глаза своей, и очень смело. Она просто не хотела навязывать свою действительность другим, пока она смогла одна смотреть ей в лицо. Ты понимаешь?

– Другим! Даже своим лучшим друзьям? Я бы помогла ей… – И, испугавшись его ответа, Линн пробормотала: и сколько времени..

– Это долго не продлится, они мне так сказали. Она вытерла глаза, но одна слеза все же скатилась и упала на стол, заблестев на его гладкой поверхности.

– Когда я смогу ее увидеть? – спросила она шепотом.

– Я не знаю. Я спрошу. Может быть, завтра.

– А Роберт знает?

– Я позвонил ему сегодня утром в офис. Они должны были отменить мои деловые встречи. А теперь мне пора идти, Линн.

– Брюс, мы все так вас любим, и Эмили, и Энни… Я не знаю, как сказать Энни.

– Я поговорю с ней. Ты ведь знаешь, у нас с Энни особые отношения.

– Я знаю.

– Мне теперь надо идти, Линн.

Она повесила трубку и положила руку на стол, произнеся вслух: «Какая я несчастная». И эти слова произвели на нее такое впечатление, что она почувствовала тяжесть в голове и озноб. «Джози, друг мой, Джози, стойкая, мудрая, подвижная, всегда рядом, быстро и горячо разговаривающая, Джози тридцати девяти лет».

Она бы так и просидела в оцепенении неизвестно сколько времени, если бы не раздался крик Бобби. Взяв его из кроватки и покормив, она понесла его в манеж на террасу. Наевшись, перепеленутый и довольный, он лежал и размахивал погремушкой. Световые пятна, пробивавшиеся сквозь зелень листвы, по-видимому, ему нравились, потому что то и дело его мурлыканье прерывалось чем-то вроде смеха. И это-то в четыре месяца! Она остановилась, заглядевшись на эту невинную картину, сознавая, что нет никаких возможностей защитить его от жестоких разочарований в жизни.

Через некоторое время она вывезла манеж на вечнозеленую лужайку, где он смог бы следить, как она ее пропалывает. Она почувствовала в себе потребность в движении, пришедшую на смену оцепенению, желание доказать себе, что она еще жива.

От крепкого центрального корня, портулак раскинул во все стороны свои многочисленные корешки, как осьминог, и казалось, что это рак ползет среди флоксов и ирисов, пионов и астр, среди всей этой яркой и веселой жизни. С яростной ненавистью она вырвала этот сорняк и выбросила его с лужайки.

Солнце ушло за холмы, и трава из зеленой стала оливковой, когда колеса заскрипели по гравию. Возвращаясь со станции, Роберт заехал за девочками в бассейн, и все трое шли к ней, пока она поднималась с колен. По их лицам она поняла, что он уже сообщил им печальную новость.

– Она умирает? – спросила Энни, не стараясь смягчить свой вопрос.

Но правду невозможно было выговорить. Она могла об этом думать и знать это, но не говорить. Поэтому Линн ответила:

– Мы ничего не знаем, кроме того, что она очень больна.

– Может быть, – сказала Эмили, – во время операции все вырежут. Мой учитель математики в младшем классе болел раком, когда ему было тридцать пять, а сейчас он уже старый.

– Может быть, – сказал Роберт, – будем надеяться.

Оставшись наедине с Линн, он глубоко и горестно вздохнул.

– Бедный парень, бедный Брюс. О, если бы это ты…

– Может быть, мы слишком рано делаем выводы? – Она всплеснула руками, как бы умоляя его. – Это в самом деле безнадежно?

– Да. Он сказал мне, что единственная надежда, что все произойдет быстро.

Если считать по календарю, все произошло быстро, в самом начале лета. Но тем не менее казалось, что каждый день насчитывал вдвое больше часов, настолько медленно тянулось время.

Однажды в выходные они попытались привезти Джози домой. Она стала такой легкой, что Брюс, несший ее, почти взбежал по ступеням в дом. Он посадил ее перед окном, откуда она смогла бы видеть деревья, и подставил ей под ноги скамеечку. День был теплый, но она дрожала, и он накинул ей на хрупкие плечи шаль.

Кот вскочил ей на колени, и она улыбнулась.

– Он меня не забыл. Я думала, он забудет.

– Забыть тебя? Конечно, нет, – сказал Брюс горячо.

«Мы все играем, – подумала Линн. – Мы знаем, что не имеем права показать слезы, поэтому мы громко и резко разговариваем, мы боимся минутного молчания, суетимся и думаем, что мы нормальные».

Пошел легкий дождик, так что летняя зелень затянулась серебристо-серой дымкой. Джози попросила открыть окно.

– Послушай, – сказала она, – как дождь стучит по листьям. – И она снова улыбнулась. – Это самый прекрасный день и самое прекрасное время года.

«В это же время в следующем году…»– думала Линн, и ей пришлось отвернуться. Она принесла обед, легкую, простую пищу, куриное белое мясо с травками. Джози съела немножко и положила вилку.

– Нет аппетита, – сказала она извиняющимся тоном и быстро добавила: – Но, как всегда, твоя еда великолепная. Когда-нибудь ты должна сделать что-нибудь грандиозное с твоим талантом. Ты должна попытаться.

Роберт ее поправил:

– У нее дома полны руки дел, правда, Линн?

– Я не знаю, – сказала Линн, думая о том, что кожа Джози, ее прекрасная кожа, стала похожа на старую пожелтевшую газету.

– Нет, я знаю, – сказала Джози, настаивая на своем. Вечером она попросила, чтобы ее отвезли обратно в госпиталь, и Брюс взял ее на руки.

Ее плоть опала, и глаза стали больше над обтянутыми кожей скулами, а зубы казались очень длинными. Но все же в короткие приливы энергии улыбка по-прежнему вносила гармонию в это измененное болезнью лицо. Очень часто казалось, что лекарства развязали ее язык. Действительно, когда она была в сознании, она это понимала.

– Вчера я что-то сказала, что, наверное, не должна была говорить, – сказала она Линн однажды утром. – Я сейчас это очень ясно вспомнила, не странно ли?

– Я ничего не помню, – заверила ее Линн, хотя она вспомнила, и к тому же весьма отчетливо.

– Это было, когда я показала тебе розы, которые принес Том Лоренс. Я была так удивлена, я его не ждала. Мы не так хорошо тогда были с ним знакомы.

– Ему нравится Брюс, в этом нет никакой тайны.

– Именно это ты мне вчера и ответила. А я сказала: «Нет, ему нравишься ты, Линн». Мы для него – способ встретиться с тобой, поскольку он, конечно же, не может видеться с тобой, когда нет Роберта, и он не хочет видеться с тобой, когда он здесь. Вот что я сказала, и это тебя расстроило.

– Вовсе нет. Почему это должно было меня расстроить, потому что это просто глупость?

– Ты знаешь ответ. Но ты никогда не захотела бы мне сказать, что ты думаешь о Томе. Ты бы никогда не стала со мной делиться тем, что тебя действительно глубоко трогает. Ты слишком скрытная, Линн.

– Секреты, Джози? – спокойно спросила Линн. – А как же ты? Ты уже шесть месяцев больна и не сказала мне ни слова об этом.

– Ну, с этим ты ничего не сможешь поделать! – И когда Линн попыталась возразить, она вскричала: – Ты опять начинаешь меня ругать за это!

Плаксивый тон, так не свойственный Джози, с ее ясной, быстрой манерой говорить, был безнадежен и так же, как ее руки, лежавшие поверх одеяла, беспомощен.

Линн взорвалась:

– Неужели я настолько поглощена собой, моим малышом, моей собственной жизнью, что не вижу, что происходит с тобой, Джози? Как я могла быть такой слепой.

– Линн, дорогая, нет. У меня были хорошие времена и плохие. Я просто всегда старалась, чтобы никто не видел, что мне иногда бывало худо. И уж кого-кого, но не тебя можно обвинять в эгоцентризме. Для тебя было бы лучше, если бы ты побольше о себе заботилась.

– А я и забочусь, – возразила Линн.

– Нет, ты не заботишься. Ты возвела стену вокруг себя. Даже твоя сестра так думает. В действительности ты никого за нее не пускаешь. И ни один человек не может терпеть то, что ты непрестанно терпишь. – Джози повернулась в своей постели и, найдя более удобное положение, закончила: – И вот почему я хотела бы, чтобы у тебя был мужчина вроде Тома. Я могла бы спокойно умереть, зная, что с тобой хорошо обращаются. Что ты в безопасности…

– Джози, Джози, у меня все в порядке. Я в безопасности, дорогая. И не говори о том, что ты умрешь! – и не говори о Роберте…

– Нет, теперь я должна об этом говорить. Теперь как раз и надо об этом говорить. Шесть месяцев тому назад это не было необходимым. А теперь необходимо…

Линн оглядела стены, больничные, серые стены, наводящие уныние, которые, если бы заговорили, поведали бы о тысячах скорбей и разлук. А теперь еще одна. Очень тяжело было себе представить, что наступит день, когда она позвонит Джози и получит ответ, что ее уже нет.

– Ты меня всегда поддерживала, – сказала она, едва сдерживаясь от слез. – Всегда, когда я волновалась из-за Энни, а я за нее так волнуюсь, ты меня всегда поддерживала. Ты несла на себе все мои невзгоды.

В болезненной улыбке Джози почувствовала горечь.

– Не все. Ты уклоняешься от правды о Роберте.

– О Роберте? – В голосе Линн послышалось легкое предупреждение. – Но мы очень счастливы, Джози… Теперь все замечательно.

– Нет, нет. – Голова Джози откинулась на подушку. – Ты забыла, что я социальный работник. Я видела такие вещи, которые ты не можешь себе представить. Я видела вещи как они есть. – Внезапно ее пальцы вцепились в простыню, и ее тело изогнулось в судороге. – О, почему ты не можешь быть честной со мной, ведь я так страдаю, ведь я должна умереть и оставить Брюса! О, Боже, что за боль!

Сердце Линн бешено заколотилось.

– Я позову сиделку, – сказала она и бросилась прочь.

«Даже теперь в полубреду, Джози продолжает прощупывать правду», – думала она по дороге домой. Джози и Хелен.

Слишком много горя, чтобы с ним справиться.

Медленное течение лета вызывало к жизни новые привычки. По настоянию Роберта, Брюс приходил к ним почти каждый вечер обедать, а потом отправлялся в больницу.

– Он потерял не меньше пятнадцати фунтов, – заметил Роберт. – Мы не можем позволить, чтобы так продолжалось. Это наш дружеский долг. Он же часть фирмы «Джи-эй-эй», в конце концов.

Энни уехала в скаутский летний лагерь, и Линн сказала:

– Я рада, что она уехала. Ей будет трудно перенести… – И, поглядев на Брюса, она осеклась.

Он закончил за нее.

– Когда все кончится? У нас с Энни был уже разговор об этом, и я думаю, тебе не надо о ней беспокоиться. Она к этому подготовлена, – сказал он твердо, – так же, как и я должен быть, – он улыбнулся, – но я не подготовлен.

За столом все молчали, пока Эмили не произнесла серьезно:

– Все остальное на свете по сравнению с этим кажется мелким, правда?

Волна жары, обрушившись на пригород, набросилась на людей с такой силой, будто пыталась выбить из них дух. Петуньи завяли на газонах, птицы замолкли. Даже собаки, выбежав на минуту-другую наружу, тяжело дыша возвращались в дом. А в доме с кондиционером воздух был спертым. Как будто бы сама погода объединилась с жизненными обстоятельствами, чтобы удушить их всех.

– Умирать – это очень долго, – сказала Эмили.

И однажды за завтраком у Эмили нашлось нечто серьезное, о чем следовало сообщить.

– Вас это поразит. Я боюсь об этом говорить, – начала она.

На нее внимательно смотрели глаза ее родителей.

– Я не знаю, с чего начать.

– Начни с начала, – нетерпеливо произнес Роберт.

Руки девушки вцепились в край стола, будто она нуждалась в опоре. Вокруг ее глаз легли тени, как будто она не спала. Она сделала судорожное движение горлом и заговорила:

– Я не собираюсь учиться в Йейльском университете.

Роберт встал, с шумом уронив свой стул, и кинул свою смятую салфетку в тарелку.

– Что, что? Не собираешься учиться в Йейле?

– Я написала им. Я хочу учиться в Тулейне. Боже мой, у Роберта сейчас будет удар, подумала Линн, в то время как у нее самой кровь запульсировала в затылке. Она могла видеть, как жилы бьются у него на висках, и положила на его руку свою, чтобы успокоить.

– Тулейн? Почему? – спросил он. – Конечно, это из-за южного климата, не так ли? Тебе там больше нравится. О, конечно, должно быть так. – И он сделал рукой в воздухе насмешливо-учтивый жест.

Эмили спокойно ответила:

– Нет, пап. Это потому что Харрис получил там стипендию. – И она не мигая посмотрела ему в лицо.

Роберт встретил ее взгляд. Две пары спокойных глаз смотрели друг на друга. Линн посмотрела в сторону девушки, испуганной, но в то же время твердой, и перевела взгляд на взбешенного мужчину, потом снова на дочь. После всего того, что было ей сказано родителями, после всех их разумных объяснений, мягких, разумных советов. Неужели все это прошло мимо нее?

Как будто читая мысли Линн, Эмили сказала:

– Я вам не лгала – вы же об этом сейчас думаете? Я не видела его с тех пор ни разу – с тех пор, как это случилось. Мы говорили по телефону. Ты же знаешь об этом, мама.

– Что? – закричал Роберт. – Ты знала, что они разговаривают по телефону, и позволяла это!

Его гнев, подобно потоку, отведенному в другое русло, теперь обрушился ураганом на Линн. Она собралась с духом:

– Да, ну и что? Я в этом не видела никакого вреда. Его глаза были холодны, и в то же время горели; холод обжигал, как сухой лед.

– Я думала, я имела в виду…

– Ты не думала и никогда не знала, что ты имела в виду. Это как раз пример твоей полной неспособности разумно думать. Все это дело с самого начала пошло неправильно. Я должен был сделать то, что собирался, отослать ее в частную школу.

– В школу без телефонов?

– Это можно было бы устроить, – мрачно сказал Роберт. Он взял смятую в ком салфетку и снова бросил ее в тарелку. Если бы салфетка была тяжелой, тарелка разбилась бы вдребезги. – Черт побери, как мне удается сохранить присутствие духа. У меня в голове тысячи проблем, а теперь и эта. Если со мной случится удар, вам будет о чем поразмыслить наедине, вам обеим. Это все…

– Нет, не вини маму, – сказала Эмили, перебив его. – Это нечестно. Виновата я. Я приняла решение. Пап, мне девятнадцать. Пожалуйста, дай мне самой решить что-нибудь в моей жизни. Я вовсе не хочу бросать тебе вызов, я просто хочу быть счастливой. Мы не хотим разлучаться друг с другом на четыре года. Нет, пожалуйста, выслушай меня, – сказала она поспешно. – То, что произошло в прошлом году, не повторится. Я понимаю, ты этого боишься. Мы будем очень осторожны, мы так будем заняты тем, чтобы получить диплом, что этому будем уделять совсем мало времени в любом случае… Роберт заорал:

– Я не желаю слышать о вашей сексуальной жизни.

– У нас целый год ничего не было. Я только хочу сказать…

– Я уже сказал, что мне неинтересно!

– Это отвратительно! – воскликнула Линн. Часы в столовой пробили полчаса.

– Господи помилуй, – сказал Роберт. – У меня осталось пятнадцать минут, чтобы доехать до станции. Если повезет, по дороге меня собьет грузовик, и вы обе сможете свободно идти ко всем чертям без моего вмешательства. – Он взял свой дипломат и уже от дверей, повернувшись, добавил: – Ты сказала, что ты написала в Йейль, не так ли?

– Да, я отказалась от своего места.

– Знаешь, я вот что тебе скажу. Я не собираюсь оплачивать твое ученье где бы то ни было, кроме Йейля. Тебе это ясно, юная леди? Ты напиши им и позвони либо съезди туда и уладь с ними, иначе ты никуда не поедешь. Я не буду платить свои деньги за то, чтобы ты уехала и снова путалась с этим парнем.

– Мы не будем… Я тебе сказала… Я обещаю. Я ведь сдержала свое обещание, не так ли? Если бы только ты выслушал… – заплакала Эмили.

– Я тебе сказал: никакой платы за обучение. Надеюсь, тебе понятно. Тебе понятно? Эмили молча кивнула.

– Замечательно. Ну и хватит об этом. Платы не будет. Ни пенни. Вот и все. И это твоих рук дело. Теперь дай мне выйти отсюда.

Они стояли неподвижно, каждый за своим стулом, пока раздавался стук входных дверей и звук отъезжающего автомобиля, скрип его колес по гравию у дома и за поворотом.

Линн снова села, Эмили тоже. По-видимому, им надо было все обсудить, но Линн была слишком расстроена, слишком взволнована, чтобы начать разговор. Эмили сидела, опустив голову и рассеянно постукивая серебряной ложечкой по столу. Звук этот был невыносим, и Линн не выдержала.

– Прекрати, – сказала она более спокойно. – Ну вот, ты снова разожгла в доме пожар, не так ли?

Это было отвратительно со стороны Эмили. Отвратительно.

– Это все папа. Он неумолим, – ответила Эмили.

– Нет, он просто подавлен. И не пытайся увильнуть от истинной причины. Отказаться от Йейля! После всех твоих усилий и наших надежд. Почему ты, по крайней мере, не была откровенна? Мы бы снова все обсудили. Это в самом деле – в самом деле неслыханно! Я тебе доверяла. А ты меня поставила в дурацкое положение. Нет, что я говорю? Не во мне дело, и не в нас с твоим отцом. Мы тут не имеем значения. Но ты? Что ты делаешь со своим будущим, ты, глупая, глупая, капризная, безмозглая девчонка!

– Я не считаю себя глупой или безмозглой, мама. – Эмили говорила серьезным и разумным тоном, несмотря на слезы, которые она не вытирала и которые стекали из ее покрасневших глаз. – Мы хотим пожениться. Нет, не сейчас. Мы знаем, что пока слишком рано. Но мы действительно этого хотим, мама. Почему я об этом не говорила перед тем, как отказалась от Йейля? Потому, что ты прекрасно знаешь, что папа отговорил бы меня от того, что я сделала. Он такой властный, он всегда добивается того, чего хочет. О, как бы я хотела, чтобы наша семья была такая, как семья Харриса!

Как это больно было слышать! Линн ничего так сильно не хотела, как устроить жизнь своих детей таким образом, чтобы они могли о ней вспоминать, как о счастливом детстве. И вот эта ее дочь, на лице и в душе которой она читала ее самые сокровенные желания, мечтает, чтобы они были «как семья Харриса»!

– Да? А какие они? – без выражения спросила она Эмили.

– Ну, мы сказали им о своих чувствах. Они не в восторге от нашего намерения вместе учиться в колледже, но они считают, что мы достаточно взрослые, чтобы совершать ошибки самостоятельно. Его мать сказала, что мы уже совершили одну ошибку, так что она может послужить нам предостережением против другой. И она права. Ох, ты думаешь…

– Ты не знаешь, что я думаю, – с горечью произнесла Линн. Но это не могло не вызывать в ней ощущение горечи – трудно выбирать чью-либо сторону во вражде дочери и ее отца.

– Ну ладно, папа думает…

– Да, постарайся себе представить, что он думает. Он так тяжело работает для всех нас.

– Он работает для своего собственного удовольствия, мама. У тебя вообще на все один ответ: папа «тяжело работает». Отец Харриса тоже тяжело работает. Ты думаешь, жизнь полицейского легка? – Слова Эмили прозвучали очень громко. – И не думай, что они так уж спешат, чтобы Харрис на мне женился. Они слишком заботятся о своем сыне, чтобы желать ему жениться на девушке из семьи, которая его не хочет. Они довольны, что мы собираемся подождать. Но они понимают, что мы не хотим разлучаться. Разве это плохо? Плохо?

Да, очень плохо, что эта ловкая девочка сыграла с нами такую плохую шутку.

– Это все пустые рассуждения, – сказала Линн, – потому что без денег ты не сможешь попасть в Тулейн или куда-нибудь еще. – При этом ее голос слегка дрогнул от сдерживаемого рыдания. – Так что и колледж, и медицинский факультет для тебя теперь недостижимы.

– А ты не хочешь дать мне денег, мама?

– Денег? А у меня их нет.

– Да, он действительно это сделал, – произнесла Эмили, одновременно спрашивая и констатируя факт.

– Ты знаешь, что это так.

– Ты дашь мне денег, мама, даже если ты и не одобряешь?

– Я тебе только что сказала, у меня их нет. У меня и цента собственного нет.

– Ни цента? Ничего! – удивленно повторила Эмили.

– А у меня никогда их и не было. Твой отец дает все, что мне необходимо, или что я хочу.

Эмили обдумывала ее слова. И Линн, которая слишком хорошо умела различать малейшие нюансы выражения лица своей дочери, безошибочно уловила презрение и почувствовала себя униженной.

Может быть, тетя Хелен? По крайней мере, на первый семестр.

– Не говори глупости. Тетя Хелен не может этого себе позволить.

Это было неправдой. Последнее время у Дарвина дела шли хорошо, настолько хорошо, что они купили более просторный дом в более зажиточном предместье города. Но она не собирается выставлять свое грязное белье напоказ.

– Если бы у меня были деньги на первый семестр, я уверена, что смогла бы получить студенческий заем. И найду работу. Я согласна на любую работу, которую смогу найти.

– Не так-то легко получить заем. Когда они узнают о положении и доходах твоего отца, ты никогда его не получишь.

– Ох, мама, что же мне делать?

– Если бы я была на твоем месте, я бы снова согласилась на Йейль и была бы благодарна.

– Но видишь ли – я не могу! Уже слишком поздно. Они уже отдали мое место кому-то из списка ожидающих.

Глупая, глупая девочка… Это сокрушительное разочарование, это несчастье сделали Линн жестокой.

– Итак, ты сожгла мосты, так что, я полагаю, это конец всего.

Эмили встала.

– Значит, ты ничего не можешь мне сказать.

– Что я могу тебе сказать? За исключением того, – добавила она, понимая, что это жестоко с ее стороны, – что сейчас я собираюсь навестить умирающую женщину. Если хочешь, можешь пойти со мной.

– Нет, я поднимаюсь к себе наверх.

Линн сидела, закрыв лицо руками. Она сердилась на Эмили, и в то же время чувствовала горе своей дочери настолько сильно, словно она испытывала физические страдания. Я думаю, размышляла она, я смогла бы приползти на животе к Хелен. Мне придется вынести ее саркастические вопросы: «Что я слышу? Роберт отказывается?» А что, если Хелен откажет? Она должна думать об образовании своих собственных детей; один из ее сыновей перешел в последний класс. Без сомнения, новый дом заложен; не может быть, чтобы Дарвин слишком много зарабатывал… Ее мысли прояснились. Может быть, если только убедить Роберта, что она поедет не туда, куда едет этот мальчик, он заплатит за обучение в каком-нибудь другом месте. Но нет, он не станет платить; он привык к мысли, что его одаренная дочь будет учиться в Йейле. Роберт никогда не менял своих решений.

Она встала из-за стола и подошла к окну. Во дворе ходила Юдора и пела, вешая белье на веревку. Юдора считала, что белые вещи должны сушиться на солнце. Бобби сидел в манеже. Завалившись назад, он пытался снова выпрямиться, как бы гордясь своей новоприобретенной способностью взирать на мир под другим углом. Юдора наклонилась над ним, чтобы поговорить. Зрелище было очень приятное. Оно было благотворно. Благотворно. Подходящее слово.

Обстановка в доме не была благотворной. Стоя внизу лестницы, она могла видеть закрытую дверь комнаты Эмили и представить себе, что за закрытой дверью Эмили лежит лицом вниз на кровати в полном отчаянии. Половиной своей души она жаждала подняться наверх и утешить ее, погладить по вздрагивающим плечам. Слабое утешение! – кричала в ней другая половина, охваченная гневом.

Она схватила свои ключи от машины и направилась в сторону клиники. В зеркале заднего вида она репетировала бесстрастное выражение лица – только с таким лицом можно находиться у постели умирающего, – конечно же, никаких слез и никакой торжественной серьезности.

И все же ее решимость ей изменила. В этот день Джози на короткое время была в сознании. Брюс рассказывал ей что-то о новой кошке, когда вошла Линн.

– Я разозлилась на себя, – начала она с порога. – Чертовски жарко, и я приготовила для тебя шербет из свежей малины. Он даже на вид холодный, и я думаю, он бы тебе понравился, но я уехала и забыла его. Моя голова… – И она стукнула себя рукой по голове.

Джози смотрела на нее вопросительно.

– Итак? В чем дело? Ты никогда ничего не забываешь, особенно того, что связано со мной! Что такое?

– О, правда, ничего особенного.

Но она была переполнена; трудно было сдерживать свое огорчение.

– Скажи нам, – попросила Джози.

И Линн рассказала. Когда она кончила свой рассказ, Брюс и Джози были мрачны.

– В ней есть упорство, это хорошо, – сказала Джози. – Это достойно восхищения.

Линн вздохнула:

– В этом она похожа на Роберта.

– Нет, – поправила ее Джози, – похожа сама на себя.

Было ясно, что ей не хотелось, чтобы Эмили была похожа на Роберта. А теперь Линн придется его защищать.

– Эмили ввела нас в заблуждение относительно того, что у нее все кончено с Харрисом. Она лгала нам.

– Я не припомню, чтобы она когда-нибудь говорила, что у нее «все кончено» с Харрисом, – спокойно заметил Брюс. – Она сказала, что не будет с ним встречаться весь год, и она так и поступила.

– Тогда это ложь по умолчанию, не правда ли?

– Если бы ты была на год старше, чем Эмили теперь, и кто-нибудь велел бы тебе держаться подальше от Роберта следующие четыре года, и, вероятно, ты бы его из-за этого потеряла, что, ты бы послушалась? – спросил Брюс.

При этих словах она опустила свой взгляд.

– Нет, – сказала она, а затем, придя в себя, возразила: – но это совсем другое дело. Роберт был старше. Он был мужчиной.

– Ерунда, – сказала Джози. Голос ее был усталым, но это слово она произнесла решительно. – Ерунда. – Она приподнялась на подушках. – Если я когда-нибудь и видела настоящего мужчину, то я его видела в молодом Харрисе.

– Но ведь Йейль, – жалобно произнесла Линн. – Отказаться от этого! Роберт совершенно раздавлен. – Она умоляюще посмотрела на нее: – Неужели ты этого не понимаешь?

– А Эмили, – сказала Джози, – это ведь важнее всего.

Брюс сдвинул брови.

– Да, я могу понять Роберта. Она должна была сказать тебе, она должна была быть искренней, но она это скрыла от тебя. Она испугалась откровенности, и это тоже надо понять.

– Ты оставила ее наедине с ее горем, – возразила Джози. – Предоставила ей самой собирать осколки.

Так спокойно и мягко она выразила Линн свое неодобрение.

– Она необыкновенная девушка, – сказала Джози проявив некоторый энтузиазм. – И кому, как не Роберту это понимать. Я тысячи раз слышала, как он об этом говорил. Он хочет все у нее отнять – ее шанс учиться на медицинском факультете, и все остальное, ради жалкого удовлетворения сказать ей позже: «Я тебя предупреждал. Ты не послушалась, вот и заплатила за это, заплатила всей своей оставшейся жизнью».

Боже, как она ненавидела Роберта! Ненависть придала ей достаточно сил, чтобы высказаться, а теперь, все сказав, она бессильно откинулась на подушки.

И что-то случилось с Линн, что-то, чего раньше с ней никогда не происходило: мысли, которые не должны были быть высказаны, внезапно были произнесены ею вслух, и она услышала как бы со стороны свой голос:

– Ты всегда презирала Роберта.

– Да, – просто ответила Джози, – презирала, – и закрыла глаза.

Линн чувствовала, что теряет сознание. Это был всепоглощающий запах гардений, небольшой горшок с ними стоял на подоконнике. Джози никогда бы этого не сказала, если бы не была под действием лекарств и боли. Покачав головой, Брюс почти беззвучно произнес то же самое:

– Это лекарства.

– Отпустите ее, – сказала Джози, теперь очень тихо.

Им пришлось наклониться над ней, чтобы убедиться, что они правильно расслышали. Линн погладила ее горячий лоб и поправила сбившиеся волосы.

– Что ты сказала, дорогая? – спросил Брюс.

– Отпустите ее. Она кончила с отличием… – Джози тяжело дышала. – Хорошая девочка… женщина… Отпустите ее… Ей надо… Отдайте ей мои деньги.

Линн боролась со слезами.

– Нет, дорогая. Мы не можем этого сделать. Ты просто ангел, но мы не можем это принять.

– Пусть будет так, как я сказала! – Джози беспорядочно зашевелила руками, когда снова вернулась боль. – Брюс, послушай меня.

– Милая, я слушаю. Мы сделаем все, что ты говоришь. Я обещаю, я дам столько, сколько понадобится Эмили. Она у меня возьмет их.

– Нет. – Джози задохнулась. – Нет, не у тебя… У меня… ты не должен быть в этом замешан…

Брюс беспомощно повернулся к Линн:

– Она имеет в виду, что мое вмешательство может усложнить отношения между мной и Робертом. Да, я понимаю. И для тебя это было бы очень тяжело, Линн, ты позволишь мне взять деньги со счета Джози для Эмили? Правда?

Размышляя о том, правильно это или нет, и чувствуя, что, может быть, это правильно, смущенная и взволнованная, испытывая страдания за Джози, она кивнула головой в знак согласия.

Когда она вышла из палаты и чуть не столкнулась в дверях со спешащей медсестрой, она услышала страдальческий крик Джози:

– Отпустите Эмили!

Роберт был побежден. Эмили, с распухшими глазами и почти больная, взяла миску с кашей к себе наверх, так что Линн осталась за столом с глазу на глаз с ним. Не разговаривая, они едва притронулись к пище.

Только раз он проворчал:

– Погубил ее жизнь. Погубил.

– Может, ты согласишься на какое-нибудь другое место, где-нибудь, где не будет Харриса? – спросила Линн.

– Нет, может быть, через год-другой. Посмотрим. Она должна усвоить урок. Родителям нельзя бросать вызов. Нет.

У отца Линн было полно всяких старых изречений вроде: негнущееся дерево ураган ломает, а гибкое к земле клонится, а после выпрямляется.

Она бы хотела сказать это Роберту из сочувствия, чтобы утешить его и предостеречь, но сегодня вечером это было бы бесполезным, поэтому она ничего не сказала, а вместо этого подождала, пока он заснет, прежде чем пойти к Эмили.

Когда Линн сказала ей, что собирается сделать Джози, девушка расплакалась. Она плакала и радовалась и была благодарна. Она решительно спросила:

– А папа знает?

– У меня не хватило духа ему сказать сегодня вечером.

– Духа?

– Смелости, так будет вернее. Он очень сильно рассердится.

Они посмотрели друг на друга. И Линн честно сказала:

– Я тоже рассердилась, ты это знаешь. Так Джози и Брюс сказали, в основном Джози… – Она больше не могла продолжать.

– Я знаю, мама, я понимаю.

– Это правда, Эмили?

– Больше, чем ты когда-нибудь подозревала. Утро началось ужасно. На кухне Линн готовила кофе и апельсиновый сок, передвигаясь на цыпочках, бесшумно действуя различной кухонной утварью, давая Роберту еще немного поспать и стараясь оттянуть момент, когда он появится и ей придется разговаривать.

Возможно, по этим же причинам, Эмили тоже вошла на цыпочках и сказала шепотом:

– Мне позвонил дядя Брюс. Я должна спешить к нему, чтобы взять чек за колледж перед тем, как он отправится в госпиталь. Они так добры ко мне, мама! Я не понимаю, почему они хотят это сделать для меня.

– Они тебя любят, вот почему. – И она добавила: – Они тебе доверяют.

– А ты? Ты тоже мне доверяешь?

– Ты достаточно взрослая, чтобы тебе можно было доверять, так что, конечно, я буду тоже доверять тебе.

– Ты не пожалеешь, мама. Я обещаю. И я выплачу – все до последнего цента. Я не могу сказать, сколько мне на это потребуется времени, но я сделаю это.

Такая молодая и так в себе уверена! Да, мир не смог бы существовать столь долго, если бы девятнадцатилетние не были уверены в себе. И эта мысль отозвалась в ее сердце болью за молодость Эмили и ее смелость.

– Если бы у меня были собственные деньги, я бы сделала для тебя все что угодно, все, что ты пожелала бы. Ты это знаешь, Эмили. О, как бы я хотела, чтобы у меня были собственные деньги! Но… – Она замолчала, прежде чем закончить фразу мысленно. – Твой папа никогда не позволял мне это, он говорил, что в этом нет никакой необходимости, потому что он давал мне все, что я хотела, и это была правда, но это означало, что со мной обращались как с ребенком, как с глупым ребенком…

Она глубоко вздохнула и снова заговорила:

– Ты лучше иди, если Брюс тебя ждет.

– Это Эмили ушла? – спросил Роберт, входя в кухню. – Некоторое время тому назад я слышал, как у нее звонил телефон. Я думаю, этот молодой подонок.

– Нет, это был Брюс. Джози собирается оплатить ученье Эмили в Тулейне. – И она стала ждать взрыва.

Он сел.

– Ты не могла сказать то, что мне показалось. Не могла бы ты повторить?

Она издала глубокий вздох.

– Когда я была в клинике, я рассказала им об Эмили. Джози не может этого вынести. – Она должна следить за тем, чтобы не впутать Брюса в это дело. – Джози не может вынести, что Эмили потеряет год, и поэтому она предложила, она настаивала на том, чтобы заплатить.

Правая рука Роберта сжалась в кулак.

– Эта проклятая женщина! Эта проклятая, настырная ведьма! Я ее сразу раскусил, как только увидел, и ты это знаешь. – Он тяжело опустил кулак на стол, и его пустая чашка задребезжала. – Я хотел бы стукнуть ее этим кулаком. Я надеюсь, что она скоро сдохнет. Я бы хотел, чтобы она мне в лицо сказала, как я должен разбираться со своей семьей.

– Она умирает. Она едва говорит.

– Едва говорит? Тогда кто же состряпал этот план? Должно быть, это Брюс.

– Нет это Джози. Она попросила его, потому что у него есть ее доверенность, написать чек, и он просто согласился. Это была ее идея, а не его. У нее были хорошие намерения, – вступилась за нее Линн.

– Черта с два только ее идея! Его тоже. И твоя. Ты должна была бы положить этому конец. Ты ведь мать девушки, не так ли? Ты должна была бы сказать, если только ты во что-нибудь ставишь мнение своего мужа, его желания, должна была бы сказать нет. Решительно – нет. Ну что ж, скажи что-нибудь. Почему ты молчишь?

– Потому что я думала, может быть, мы слишком поспешили. В конце концов, это жизнь Эмили, – сказала она убитым голосом. – Ее жизнь.

– Будь я проклят! Моя жена, моя дочь, все вы тут. Единственный, кто меня не разочаровывает, это мальчик, и кто знает, как его настроят против меня, когда придет его время? – Роберт вскочил так резко, что опрокинул кофейник, который разбился, и коричневые потоки потекли на пол. А Джульетта, которая лежала под столом, убежала, поджав хвост. – Вот унижение! Ты только подумай: этот слизняк Брюс, карикатура мужчины, приходит в мой дом и распоряжается тут. В следующий раз он будет спать с моей женой.

– Ты отвратителен, Роберт, чтоб ты знал, у меня нет никакого желания спать с Брюсом. Но если бы у тебя были некоторые из его качеств, нам обоим было бы лучше.

– Его качества! И у тебя хватает наглости говорить, что для семьи было бы лучше, если бы я был таким, как он?

– Да, и для тебя лучше тоже.

Взгляд Роберта прожег Линн насквозь. Он глубоко вздохнул, сделал большой шаг и ударил ее. Она стояла спиной близко к стене и не имела возможности увернуться, но смогла только беспомощно изогнуться. Он раздавал быстрые удары открытой ладонью, сначала по одной щеке, затем по другой, а затем снова, и так много раз, его кольцо, его обручальное кольцо содрало кожу на щеке, в то время, как ее голова билась о стену, и она закричала. Повизгивая, снова в кухню вбежала собака. С грохотом захлопнулись ворота заднего двора. Юдора повернула свой ключ в двери кухни, и ее лицо появилось в верхней ее половине. Роберт исчез. Линн исчезла…

Тяжело дыша ища в шкафу свой дипломат, он бормотал:

– Хорошенькое состояние для пригородного поезда. Улыбайся и говори «доброе утро», читай газету, веди себя, как все другие мужчины после подобной сцены. Да, хорошенькое состояние, – повторил он, когда входная дверь захлопнулась за ним.

Она рыдала на диване в гостиной. У нее все болело, но она плакала не только от этого. И вовсе не от этого. Внезапно у нее наступило просветление. Оно было таким сильным, что ей стало больно.

Потому что его нападение на этот раз отличалось от всех предыдущих. Она положила конец всем оправданиям и уверткам, умолчаниям, которые помогали выносить неприглядную действительность. Без сомнения, Юдора видела, а теперь она знает. И это знание отнимало у Линн ее достоинство. В конце концов тайное стало явным. Это наносило ущерб ее душе, или как иначе назвать ту часть ее существа, которая вместе с плотью составляла ее личность. Итак, она лежала, плакала и старалась думать.

Затем раздался стук в дверь и голос произнес:

– Миссис Фергюсон? С вами все в порядке? Вам что-нибудь нужно?

– Спасибо, все в порядке.

Дверь открылась, и Линн была застигнута врасплох, с заплаканными глазами. Ей пришлось придумать какое-нибудь объяснение.

– Я очень расстроена, – сказала она, – я плакала из-за миссис – моей подруги Джози.

– О, конечно, это очень тяжело. – Лицо Юдоры выражало понимание. Она была милой женщиной. Но глаза ее говорили прямо: «Я знаю правду, но из-за вас я делаю вид, что не знаю».

Она перевела разговор на другие темы. Но с человеческой природой ничего не поделаешь. Случай был слишком острым, чтобы держать его при себе. Скоро об этом узнает местный клуб. Начнутся перешептывания за спиной Линн. Перешептывания.

Теперь она ходила взад-вперед мимо строгого лица Роберта, глядящего на нее с портрета в серебряной рамке, и мимо своего портрета с нежным женским выражением, с глазами, мечтательно смотрящими сквозь светлую челку и фату, увенчанную букетом лилий.

– Я его брошу, – произнесла она вслух. И звук ее голоса, звучание этих дерзких, невозможных слов, этих немыслимых слов заставили ее остановиться и вздрогнуть от внезапного озноба.

Юдора пела, неся Бобби по лестнице.

– Мой большой толстенький мальчик. Красивый большой толстенький мальчик. Юдорин мальчик. Ты, мой красивый…

Они вошли в кухню. А Линн стояла и слушала и спрашивала себя. Сколько я должна еще терпеть? Сколько я еще смогу терпеть? Мне надо беречь свою голову. Придется ли мне подрывать устои этого дома?

– Мой красивый большой толстячок…

Джози умирает. Эмили уезжает. И все сразу, одновременно. Дайте мне во всем разобраться по порядку. Да, по порядку.

Она вошла в кухню, подошла поближе к окну и с тревогой спросила:

– Я выгляжу нормально, Юдора? Я не хочу, чтобы Джози увидела, что я плакала из-за нее.

Юдора внимательно осмотрела ее.

– Вы выглядите хорошо. Может быть, немного пудры, здесь, на левой щеке, – объяснила она тактично.

В коридорах клиники стоял запах антисептиков и тревоги.

Сколько крупных событий в ее жизни за короткое время произошло в этом узком пространстве: та ночь, когда они приехали сюда в панике, стремясь увидеть Эмили; то ненастное утро, когда Бобби с криком ворвался в этот мир, и вот теперь, открыв дверь из коридора, она увидела Джози, лежащую с раскинутыми руками на высокой кровати.

Брюс встал со своего кресла в углу.

– Вчера вечером она впала в кому, – сказал он в ответ на безмолвный вопрос Линн.

Его скорбь была осязаемой. При виде его у нее заболело в груди. Все избитые выражения оказались верными: можно физически ощущать тяжесть на сердце, глубоко и жестоко израненном.

– Почему? Почему? – спрашивала она.

Он покачал головой, и они сели рядом на той же стороне кровати Джози, где она, казалось, спала безмятежным сном. Будто любящей рукой провели по ее лицу, и на нем не осталось следов агонии и волнений.

Прошло довольно много времени, и полуденное солнце заглянуло в комнату. Кто-то опустил шторы, и водянисто-зеленые тени легли на стены. Когда позже в комнате стало слишком темно, шторы снова подняли и впустили темно-желтый послеполуденный летний свет.

Вошел врач, что-то прошептал Брюсу, а затем более громко обратился к ним обоим:

– Это может продолжаться несколько дней, а может быть, и нет. Нельзя сказать. В любом случае нет смысла оставаться здесь круглые сутки. Я думаю, вы можете идти домой, Брюс. Мне сказали, что вы просидели здесь до трех часов утра. Идите домой.

На лестнице парадного входа в клинику их встретил другой мир, где, блестя на солнце, сновали автомобили, маленькие девочки играли в классики, гуляя, прошла одна парочка, задумчиво поедая рожки с мороженым.

– Ты сможешь меня подвезти? – спросил Брюс. – Моя машина в мастерской, сегодня утром я должен был поймать такси.

– Конечно.

Говорить было особенно не о чем, пока Линн не упомянула об Эмили.

– Как можно говорить спасибо? Спасибо за то, что спас человека, который тонул, спасибо за то, что излечил слепого? Как можно благодарить за такие вещи? Разве я говорю спасибо за то, что ты моя опора? Нам слова не нужны, Линн.

Оцепенев от своего двойного горя, она вела машину, не думая, как будто машина, подобно послушной, хорошо тренированной лошади, сама знала дорогу.

– Вернемся в прошлое, – внезапно сказал Брюс. – На восемнадцать лет. Эмили была тогда младенцем. – Он положил свою руку на руку Линн. – Не волнуйся слишком за нее. У меня есть предчувствие, что с ней все будет хорошо, очень, очень хорошо.

– Может быть. Но знаешь ли, – грустно сказала она, – я рада, что она уезжает. Никогда не думала, что могу такое сказать, но вот смогла. – И короткое всхлипывание вырвалось из ее горла.

Машина остановилась перед его домом, и он сказал, бросив на нее быстрый взгляд.

– Ты не хочешь сейчас возвращаться домой. Давай зайдем и поговорим.

– Нет, я не хочу обременять тебя своими проблемами. У тебя их достаточно и более чем достаточно.

– Скажем, я не хочу оставаться один.

– Если так, я войду.

Их дом, хотя и опрятный, имел заброшенный вид, как все дома, лишенные женского присутствия. Занавески, которые обычно опускались на ночь, так и оставались опущены, а цветок на каминной полке начал желтеть. Линн вздрогнула в темноте и подняла занавески.

В выступе комнаты у окна стояла замечательная гардения Джози, которую она лелеяла и привезла с собой, когда они переезжали.

– Гардении необходима вода, – сказала Линн, – было бы жалко, если бы она пропала.

Это было глупое замечание. Какое дело этому человеку до того, погибнет ли растение или нет? Но она была неспокойна, и хлопоты отвлекли бы ее в этот момент.

– Брюс, я обнаружила пару мучнистых червецов. Мне нужен ватный тампон и немного спирта. Где Джози хранит все эти предметы?

– Сейчас принесу.

Затем пришлось обменяться ничего не значащими замечаниями.

– Кажется, вам никогда не удастся от них отделаться, – сказала Линн, вытирая каждый темный лист.

– Джози говорила мне.

– Это ее любимое растение. Чудо, что оно вообще перенесло переезд.

– Да, она мне говорила.

– Мне никогда не везло с гардениями. У Джози садоводческий талант.

– Я с этим согласен.

Они стояли рядом с гарденией, у которой Линн протерла каждый лист сверху и с изнанки, и смотрели во двор, где кучка голубей заполнила кормушку для птиц.

– Видишь вон ту? – показал Брюс. – Вон ту белую голубку? Это ее любимица. Она утверждает, что та ее знает.

Вряд ли он видит птицу, подумала Линн, вглядываясь глазами, полными слез.

– Я хочу бренди, – сказал он, который и вина-то не пил. – А ты?

Она с трудом улыбнулась:

– Это не повредит.

Они сели по обе стороны камина, она на диван, он в свое удобное кресло. Он снял очки; она не припоминала случая, когда она видела его без них, и ей показалось теперь, что очки придавали ему доброжелательный вид. Теперь перед ней был человек, проникнутый горечью.

Он заметил, что она его изучает.

– Что такое? – спросил он.

Она могла только ответить:

– Мне жалко тебя. Мое сердце разрывается.

– Нет, надо жалеть ее. Она так много всем давала… Всем, кто действительно ее знал… А теперь ее короткая жизнь кончается. Пожалей ее.

– О, Боже, я жалею! Но ты, она беспокоится о тебе, Брюс. Она мне говорила. Беспокоится о том, как ты будешь один.

– Она о тебе тоже беспокоится.

– Обо мне нечего беспокоиться, – ответила Линн, желающая казаться и быть смелой.

Он не ответил.

– Когда я нуждалась в тебе, ты всегда был рядом. Я знаю, ты разговаривал с девочками в тот день, когда меня не было в комнате.

– Я только пытался уладить, найти способ для вас продолжать жить вместе.

Он крутил бренди в стакане, наклоняя его и рассматривая маленький янтарный вихрь внутри. Затем внезапно спросил:

– Это помогло?

Вся смелость Линн испарилась. Она почувствовала себя разбитой. Она увидела себя прислонившейся к кухонной стене сегодняшним утром, такую маленькую и слабую, такую незначительную перед гневом Роберта. Никто никогда не должен знать об этом унижении.

Глаза Брюса изучали ее с почти суровой серьезностью. Он снова спросил:

– Ну как, помогло?

Она ответила нерешительно:

– Да, но теперь это из-за Эмили, он…

Вошел кот, изумительный белый кот Джози; выгнувшись, он прижался к колену Брюса; Линн была ему благодарна за такое вмешательство.

Брюс погладил кота и снова посмотрел на Линн.

– Что он сделал?

– Он был очень-очень разгневан. Он… – Она была совсем сломлена и не могла продолжать.

– Он ударил тебя, не правда ли? Сегодня утром, перед твоим приходом в клинику.

Она посмотрела на него.

– Милая Линн, милая Линн, неужели ты в самом деле думаешь, что мы не знаем? И знали об этом уже так давно, что я и припомнить не могу сколько времени! Я знал уже в тот день в Чикаго, и даже раньше. О, впервые, когда мы заподозрили, мы сказали друг другу, что, наверное, мы ошибаемся. Трудно было поверить, что Роберт применяет силу; он всегда такой холодно-вежливый, когда ясно, что внутри он весь кипит. Никто не мог его себе представить способным впасть в бешенство.

Смех Брюса был язвительным. А Линн молча продолжала на него смотреть.

– Я припоминаю, как мы встретились в первый раз. Мы были приглашены в ваш дом. Ты приготовила великолепный обед, петуха в вине. Мы никогда раньше ничего подобного не ели, хотя это блюдо было в то время модным. Какая ты была доверчивая! Мы оба так о тебе подумали. Как ты смотрела на Роберта! Как бы я мог это назвать? Я затрудняюсь. Трудно пояснить, что я имею в виду. Мы с Джози, мы – как бы это сказать – мы в нашем браке были более равными. Но ты казалась с ним такой нежной, в тебе так много любви, даже к этому вот растению.

– Но в нем тоже была любовь, – сказала она уязвленно. – Ты не знаешь. Я так его любила. Ты не знаешь – но может быть, ты все-таки имеешь представление, как он хорошо со мной обращался, когда я допустила, чтобы Кэролайн умерла. Он никогда меня не упрекал, хотя кто-нибудь другой мог бы…

– Нет, остановись, не продолжай. «Кто-нибудь другой» сказал бы, что это несчастный случай. Ведь несчастные случаи происходят. Дети вырываются из рук взрослых и выбегают на проезжую часть. Взрослые спотыкаются и летят вниз с лестницы у вас на глазах. Разве мы непогрешимы? А что касается того, что он тебя не упрекал, – ах, Линн, согласись, что существовали тысячи других способов дать тебе почувствовать, что это твоя вина, – но он, он, великодушный, – прощает тебя! Вранье все это, Линн, вранье! Прекрати чувствовать себя виноватой. Ты не убивала Кэролайн!

У Брюса был приступ разговорчивости. Казалось, все сдерживаемые им чувства – отчаянье, скорбь, гнев против жестокой судьбы, которая отнимает у него Джози, бушевали у него внутри, стремясь вырваться наружу.

– Быть может, я потом буду сожалеть, что так с тобой говорю, но сейчас я сожалею, что давно не поговорил с тобой об этом. Хотя, возможно, ты не стала бы слушать и в конце концов возненавидела бы меня.

– Нет, – сказала она откровенно, – нет, я никогда не смогла бы тебя ненавидеть. Только не тебя.

Ведь в нем всегда было что-то, что глубоко трогало ее сердце: чистосердечие, простота, исходящая от него мужественная сила, свойственная здоровым душой и телом мужчинам.

– В тот день, когда ты зашла к нам, – продолжал он, – в тот день, когда ты сказала нам, что ты упала на живую изгородь из жимолости, ты думаешь, мы не знали, что на самом деле произошло? Том Лоренс рассказал нам об обеде в его доме, и какой ты была, когда он на следующее утро завез тебе твой кошелек. О, не беспокойся! – Он махнул головой. – Том никогда об этом не говорит. Он слишком порядочен. Он только был обеспокоен, что у тебя неприятности.

Линн закрыла лицо руками. Но он неумолимо продолжал:

– В тот день, когда ты пришла к нам, чтобы сообщить о том, что ты ждешь ребенка, мы с трудом могли поверить, что ты хочешь еще сильнее себя связать. Джози просто заболела от этого.

– Зачем ты это со мной делаешь, Брюс? – взорвалась она.

– Я не знаю. Я полагаю, что ты начнешь думать.

– О, Боже мой! О, Боже мой! – закричала она. Он вскочил и, сев на диван, взял обе ее руки в свои.

– О, Линн, я тебя обидел. Прости меня, я такой неловкий, но я хочу тебе только добра. Не думай, что я не был рад, когда у тебя родился Бобби! Я вовсе не это имел в виду.

Ее ребенок. Ее маленький мальчик. Она хотела спрятаться. И в своем отчаянии она повернулась и положила голову ему на плечо.

– Да, он ударил меня сегодня утром. Мы поговорили об Эмили, и он пришел в ярость.

– О, мне очень жаль, очень жаль. Бедная маленькая Линн.

– Не так важно – не так важно, что он разбил мне лицо, главное, что я почувствовала, что я чувствую себя как ничтожество. Ты можешь это понять? Как ничтожество!

Его большие руки нежно гладили ее по голове.

– Да, – пробормотал он, – да.

– Может быть, ты не можешь. У вас с Джози все совсем по-другому.

– Да, да.

Его голос был бесцветным. Как эхо, он шел откуда-то издалека, обособленный от теплого живого плеча, к которому она прижалась, обособленный от его теплой руки, которая гладила ее по голове.

– Сегодня утром я возненавидела его, – прошептала она. – Его отвратительный характер. И все же я его люблю. Может быть, я сошла с ума? Почему я так запуталась? Почему жизнь такая ужасно тяжелая?

– Линн, я не знаю. Я не знаю, почему так тяжело умирать. Сегодня я вдруг ничего не знаю об этом.

Она подняла голову и посмотрела в его выразительное лицо, на котором только за последнее время пролегли глубокие складки. И ей показалось, что в этот изнуряющий, опустошающий день, они оба – самые несчастные люди на свете.

Он откинул ее челку назад и погладил ее по лбу, говоря с легкой печальной улыбкой.

– Ты такая хорошая, такая нежная. Ты не должна отступать, не должна отчаиваться.

– Пожалуйста, не будь со мной так добр, я не вынесу этого.

Однако было ясно, что ей необходима доброта этих обнимающих ее рук, человеческого тепла! И внезапно она обвила свои руки вокруг его шеи; он притянул ее к себе, и она прильнула к его груди. Это было утешение…

Они держали друг друга в объятиях, погруженные в печаль, не говоря ни слова. Они дышали в унисон и чувствовали, как одновременно бьются их сердца.

В комнате было тихо. Из окна со двора доносилось воркование голубей, мирные звуки безмятежной жизни. Где-то в доме раздался мелодичный звон часов, отбивающих полчаса, оставив после себя дрожащий отзвук. Ничто не пошевелилось. Можно было парить в этом спокойствии, находя утешение в контакте с усталым телом другого.

А затем мало-помалу тела начали отвечать. Его рука, по-видимому бессознательно, двигалась вверх-вниз вдоль ее спины. Это было так нежно, это легкое прикосновение, эта нежная ласка, и все же по ее жилам стало распространяться острое наслаждение. Через некоторое время – как долго это длилось, она не могла сказать и никогда потом не могла вспомнить, – из глубинного центра чувствительности стал распространяться привычный жар. И она знала, что он ощущает то же самое.

Это было как будто бы снаружи ее существа была другая Линн Фергюсон, и она с любопытством наблюдала замедленные кадры фильма.

Фильм набирал скорость. Актеры двигались непреклонно, его губы на ее шее, его пальцы расстегивают ее блузку, ее юбка падает желтым свитком на пол. Оба молчали. Она ни о чем не думала. Он тоже растерял все мысли. Отчаявшиеся и изголодавшиеся, они заторопились; это был обморок, в который они упали вместе, это было полное слияние…

Когда они пробудились, он нежно тряс ее. Удивленная, потерявшая точку отсчета во времени и в пространстве, она только через мгновение поняла, где она и кто она. Как она позднее вспоминала, в этот момент ее ничего не тревожило. Узел напряжения в затылке исчез, она чувствовала себя нормально.

В следующее мгновенье она поняла, что случилось, поняла, что произошло, она дремала в объятиях этого мужчины, как будто всегда принадлежала ему. В ужасе она встретила его взгляд и увидела в его глазах отражение собственного ужаса.

Он уже оделся, но она была обнажена, прикрытая только клетчатой вязаной шалью, которой он ее прикрыл. Долгие вечера и дождливые дни она наблюдала, как Джози вязала ее. Связанная лицевой вязкой розового, кремового и зеленого цвета.

– Я должен попасть в клинику, – устало сказал он.

– У тебя нет машины, – возразила она.

– Они привезли мою обратно.

Диалог был бессмысленным, нереальным.

Начало смеркаться. Из окна, где снаружи на подоконнике спал прекрасный белый кот Джози, почти неощутимо повеяло ветерком и в комнату проникла тень. В комнате произошла едва ощутимая перемена, она стала местом ожидания неотвратимо надвигающегося несчастья.

– О, Боже! – простонала она. Он отвернулся и сказал:

– Я дам тебе одеться, – и вышел из комнаты. Она одевалась дрожа, чувствуя подступающую тошноту. На противоположной стене висело зеркало, один из античных экспонатов Брюса, зеркальная поверхность которого была волнистой, и оно исказило ее изображение, когда она посмотрелась в него. Казалось, ей подходит такое уродливое искажение, и она задержалась перед ним. Уродина, уродина, вот я кто. Я, Линн Фергюсон, сделала это, в то время как она умирает. Я, Линн.

А Роберт сказал: «Клянусь тебе жизнью и здоровьем наших детей, что я никогда не был тебе неверен».

Он бы не стал клясться, если бы это не было правдой. Кем бы он ни был, лжецом его назвать нельзя.

Когда Брюс вернулся, он сел на стул напротив дивана. Она сидела тут же, добродетельная Линн Фергюсон, с судорогами в желудке и необычно тугим узлом напряжения в затылке, ее ноги ровно стояли на полу. Она ждала, когда он заговорит.

Несколько раз он пытался начать, но его голос срывался, и он замолкал. Наконец он сказал:

– Я думаю, мы должны забыть то, что произошло, навсегда выбросить из головы. И ты, и я, мы были в таком состоянии…

– Да, – сказала она, глядя на свои ноги. Его голос снова дрогнул.

– Как это могло случиться – я не знаю – моя Джози. Я так ее люблю.

– Мне так стыдно, – прошептала она, глядя в сторону.

– Нам придется забыть это, – повторил он. – Попытаться забыть. Но прежде всего я должен попросить прощения.

Она слегка передернулась и нахмурилась, как бы говоря: «Нет такой нужды, я точно так же виновата».

– И еще одно: я никогда не должен был говорить то, что я сказал о Роберте, и требовать твоего ответа.

– Это неважно. Ты сказал правду.

– Все равно, ты пожалеешь, что согласилась с этим. Я тебя знаю, Линн. Я тебя очень хорошо знаю.

– Я бы никому не призналась в этом, только тебе, а тебе я доверяю.

Он надел очки, и прежний Брюс вернулся, Брюс, которого она знала, друг и брат, с которым то, что произошло с ними, было бы совершенно невозможно. И он сказал:

– Может быть, это твоя ошибка.

– Что? Доверять тебе?

– О, Боже, нет, Линн. Я имею в виду, что именно в этом твоя ошибка, что ты никому не призналась.

– Кому, например?

– Ну – я тебе однажды сказал – советчику. Но теперь я скажу яснее: «Тому Лоренсу».

Просить совета, помощи у Тома? И она вспомнила сцену у бассейна в клубе, вспомнила унижение и ее вызывающее приглашение на золотую свадьбу.

– Юристу? Нет.

– Он не только юрист, Линн. Он позаботится о тебе. Он восхищается тобой. Поверь мне, я знаю.

Он также тот человек, который считает, что я из девятнадцатого века, какой-то анахронизм, полусимпатичный, полуабсурдный. Без сомнения, он находит это интересным, хотя бы потому, что это отличается от того, что он видит вокруг себя, – блестящие, независимые женщины на той его вечеринке. Если бы он узнал, что я делала только что здесь, в этой комнате, он рассмеялся бы от удивления. «Это я в дураках остался», – сказал бы он. Она представила себе, как он это говорил бы, как вокруг его глаз, светлых, умных глаз, собираются морщинки.

Ход ее мыслей неожиданно резко изменился: «А вдруг Роберт узнает!» Ее охватил ужас, как будто она была ночью одна в машине с заглохшим мотором или оставалась дома ночью тоже одна и услышала шаги на лестнице.

Она встала, собираясь уходить.

– Меня весь день не было дома. Малыш… И Эмили, я должна поговорить с Эмили.

Он проводил ее до двери и взял за руку.

– Езжай домой. Веди осторожно. – Складки на его лбу стали глубже от беспокойства. – С тобой все в порядке? В самом деле?

– В порядке, в самом деле в порядке. Обнаженная с мужчиной, который не был Робертом. С мужем Джози…

– Линн, мы никому не принесли вреда. Помни об этом. Просто что-то произошло. Мы с тобой хорошие люди. Помни об этом тоже.

– Да, – сказала она, понимая, что он надеется, что она это забудет, потому что сам он в это не верит, но нуждается в ком-нибудь, кто бы в это верил. Но сам он всегда будет помнить эту свою неверность своей любимой Джози.

– Мне надо ехать в клинику, – сказал он.

– Да, да, езжай.

– Я тебе позвоню, если что-нибудь.

– Да, позвони. Она уехала.

Молчание за столом оживлялось лепетом Бобби – перед уходом Юдора накрыла на стол, хотя это и не входило в ее обязанности. Она достала из морозилки приготовленный Линн мясной пирог и разогрела его. Линн подумала, что это оттого, что она ее жалеет.

Эмили поела раньше одна и ушла в свою комнату.

– Эмили просила сказать вам, что у нее болит голова. Но вы не должны беспокоиться, это ничего, – сказала Юдора, а в ее глазах читалось: «Мне жаль вас».

Глаза могут высказать все. Если кто-то отводит взгляд, это значит, что он испытывает чувство вины, или стыда, или страха. Взгляд Роберта остановился на щеке Линн, где на месте содранной кожи видна была ссадина. Линн смотрела вниз в свою тарелку. Роберт кормил Бобби маленькими кусочками картофеля.

Малыш подскакивал в своем детском стульчике. Когда он ронял игрушку, Роберт поднимал ее; когда он бросал ее на пол, Роберту приходилось вставать и извлекать ее из-под стола.

– Разбойник, – сказал Роберт, – маленький разбойник.

Линн ничего не ответила. Мальчик был очарователен, волосики, с которыми он родился, были вскоре острижены, но уже снова отрасли, они были шелковистыми и серебристо-светлыми.

Она представила себе, как она говорит своему ребенку: твой папа, которого я любила и люблю до сих пор, и только Бог может объяснить почему, – потому что я неспособна сама это понять, – твой папа когда-то меня частенько бил.

Может быть, это Джози сделала так, что на этот раз все было не так, как прежде? Или Юдора, из-за которой это стало последней каплей? Или, может быть, это есть, в самом деле, последняя капля для меня, и для меня одной?

Зазвонил телефон.

– Мне подойти или ты сама? – спросил Роберт.

– Ты, пожалуйста.

В любой момент телефон мог принести известие о смерти Джози. Но она слишком нетвердо стояла на ногах, чтобы идти к телефону.

Но это звонили из родительского актива.

– Некая миссис Харгроу, – сообщил Роберт, снова садясь за стол, – тебе предлагают войти в родительский комитет в классе Энни. Я сказал, что ты ей позвонишь.

Он говорил, не меняя интонации. Затем он протянул руку, чтобы взять кусок хлеба, и как будто он не мог позволить себе попросить передать хлеб, он, который с презрением относится ко всем, у кого были плохие манеры за столом; он бы назвал такое поведение «пенсионные манеры». Поэтому она протянула ему корзину с хлебом, их руки соприкоснулись, их глаза встретились.

Вечерний свет мягко отразился на красном дереве и заблестел в хрустальных подвесках люстры. Малыш, по какому-то непонятному движению души, протянул свои очаровательные ручонки и радостно закричал. А Эмили спряталась в своей комнате. А Энни, слабая Энни, скоро должна вернуться домой.

Это было невыносимо.

Эмили подняла голову от раскрытого чемодана, лежащего на ее кровати, когда Линн вошла в комнату. На ручках дверей были развешаны платья, платья лежали и на стульях; повсюду кучками были сложены свитеры, туфли, юбки и брюки. На полу возле чемодана Эмили лежали стопки книг, а у стены стояла ее теннисная ракетка.

– Так скоро? – спросила Линн.

– Мама, я хотела сказать тебе раньше, а не так неожиданно, я не хотела, чтобы ты наткнулась на этот беспорядок. Дело в том, что я откладывала до последнего момента сообщение о моем решении ехать учиться в Тулейн, потому что я боялась этого, а теперь у меня времени в обрез. Инструктирование первокурсников начинается послезавтра, и я должна выехать завтра вечером. Ох, мама!

– Все в порядке, – сказала Линн, скрыв неизбежную горечь.

– Я пыталась позвонить тебе в больницу сегодня днем, но тебя там не было. Я больше не знала, где тебя искать.

– Ну ничего, ничего.

– Сиделка в палате Джози сказала, что вы с дядей Брюсом ушли.

– Мы не ушли, мы только пошли в кафетерий, чтобы выпить кофе и съесть пончик. – И Линн, внезапно почувствовав слабость, сдвинула в сторону обувь и присела на краешек стула.

– Я надеялась, что ты придешь домой рано, и мы сможем с тобой поговорить.

– Я вернулась в палату Джози и оставалась, там до вечера.

Глаза Эмили наполнились слезами:

– Бедная Джози! Она всегда была так добра ко мне, а сейчас даже больше, чем всегда. Нечестно с ее стороны умирать.

О юность! До сих пор не привыкла, что жизнь может быть несправедливой.

– Я хотела бы снова ее увидеть и сказать, как я ее люблю и как я ей благодарна за то, что она сделала. Но я поблагодарила дядю Брюса. Я тысячу раз его поблагодарила.

– Если бы ты даже пошла туда, Джози тебя бы не услышала. Она в коме.

– Это как глубокий сон.

– Как смерть.

Ее голова лежала на подушке, под покрывалом лежало тело, такое худое, что лишь слегка выдавалось небольшим холмиком. И пока она лежала там, где был ее муж, где была ее самая дорогая подруга?

Огромным усилием воли Линн овладела своими мыслями.

– Ты разговаривала с отцом?

– Я пыталась, но он мне не ответил, даже не взглянул в мою сторону. Мне не нравится вот так уезжать из дома, мама, – ответила Эмили, уже не сдерживая рыданий.

Линн встала и обняла свою дочь.

– Родная, я тоже иначе себе это представляла. Все образуется. Всегда все улаживается. Только наберись терпения. Поверь мне.

Как часто, не зная, что сказать, мы произносим ничего не значащие фразы.

– Терпение что-то тебе не помогает, мама.

– Я не понимаю, – сказала Линн.

– Я знаю, он ударил тебя сегодня утром. Юдора мне рассказала.

– О, Боже мой!

По спине Линн пробежала дрожь, как будто кто-то коснулся ее холодными пальцами. У нее опустились руки, она молча смотрела на дочь.

– Юдора меня предупредила, чтобы я не говорила тебе о том, что она мне рассказала.

– Но почему же она это сделала? – спросила Линн.

– Ну, кто-нибудь должен об этом знать, а я твоя старшая дочь.

– Как она могла это сделать? Она не имела права.

– Не сердись на нее, мама. Она за тебя очень переживает. Она мне сказала, что ты самая приятная, самая милая женщина, у которой она когда-либо работала.

Но это не утешило Линн. Как ужасно для Эмили покидать дом в первый раз в жизни с такой страшной новостью! Этой совершенно ненужной ей новостью! Это мне нужно было бы сообщить ей, подумала она.

– Обещай, что ты не будешь сердиться на Юдору! Эмили стала на колени перед креслом, в которое рухнула Линн, и положила голову на материнские колени, и ее мокрые щеки намочили тонкое шелковое платье Линн. А она все гладила свою дочь по голове от висков до затылка, где волосы были собраны в конский хвост. От волос исходил тонкий аромат и сквозь слезы Линн улыбнулась: Эмили снова совершила налет на ее флакон «Джой».

Она все гладила и гладила, думая, что вот и распалась в Америке еще одна семья. Просто статистика. Девушка принадлежала статистике, вместе с Энни и малышом в детской кроватке в другом конце дома. И в своих мыслях, которые снова и снова возвращались к самому началу, она спрашивала себя почти с упреком: «Кто бы поверил, что все может так кончиться?»

Она мысленно переворачивала страницы альбома, шелестящие по мере того, как одна за другой возникали отрывочные картины. Их первый обед, его удивительное лицо при свете свечей и она, восхищенная им. Его ценили окружающие, и она испытывала затаенную мечту, чтобы он принадлежал ей. А потом музыка на свадьбе, венчальное кольцо и солнечный свет на ступенях церкви, когда они выходили оттуда вместе. Номер в гостинице в Мехико и его ярость. Смерть Кэролайн и его руки вокруг нее. Удары и пощечины, падение и слезы. Снежная баба на лужайке, после – горячий шоколад, и Роберт дает уроки фортепьяно девочкам. Скамейка в Чикаго и полоумная бродяжка, смеющаяся над ней. Разрыв в ту ночь, когда был зачат Бобби. Сегодняшнее утро. Этот самый момент.

И снова Эмили спросила:

– Ты не будешь сердиться на Юдору?

– Нет, не буду.

В конце концов, какая разница? Когда наступит конец, Эмили и так во всем разберется. И Линн глубоко вздохнула.

Немыслимое произошло, или происходит. Оставить Роберта! Еще вчера она сказала бы, сказала бы вопреки всему, что всегда найдется выход, всегда есть надежда, что последний раз и в самом деле окажется последним. Но сегодня все изменилось. Огромная, неожиданная, немыслимая перемена произошла внутри нее. Она хорошая женщина, заслуживающая лучшей жизни, и начиная с этого момента она ее получит.

Ах, да! Но как это сделать? Каким путем, какими средствами? Она рассчитала: в скором времени, через несколько месяцев, Роберта пошлют за границу. Вполне логично будет с его стороны поехать сначала одному, чтобы приготовить им жилье, а она останется здесь, чтобы уладить все дела дома. Тогда с безопасного расстояния она объявит ему, что они не собираются к нему приезжать и что с нее достаточно. Кончено.

Но куда идти с младенцем на руках и без единого собственного гроша? Как подготовить это? Брюс как-то сказал: «Поговори с Томом Лоренсом». Что ж, возможно, она поговорит. Она представляла себе его умное ироничное лицо. Он, без сомнения, напомнил бы, хотя, конечно, не сказал бы вслух: «Я вам это говорил». Брюс сказал: «Он восхищается тобой». В то ужасное утро, когда убежала Энни, Том сказал: «Когда вам понадобится помощь, я буду рядом». Каким-то необъяснимым образом и вопреки грустным обстоятельствам этого дня она испытала легкое чувство самоуважения.

Эмили поднялась, вытерла лицо и принялась складывать свитера.

– Давай я тебе помогу, – предложила Линн. Это движение, физическое действие освобождения ящиков в шкафу и заполнение чемодана, было для нее физической пыткой. Для них обеих в этом было что-то окончательное.

– О, мама, я не могу вынести, что я вот так уезжаю. Почему ты с этим миришься? Почему? – закричала Эмили высоким пронзительным голосом.

Необходимо бы успокоить ее, чтобы она могла нормально выспаться и относительно спокойно уехать к рейсу самолета. И поэтому Линн ласково произнесла:

– Родная, не думай о том, что тебе рассказала Юдора. Я уверена, она преувеличила.

– Это случилось не только сегодня утром. До того как родился Бобби, тоже кое-что происходило. Я знаю правду и об этом тоже.

Пораженная, Линн прекратила складывать свитер.

– Что ты имеешь в виду?

– В тот вечер, когда ты упала на колючую изгородь и соседи напротив, Стивенсы, вызвали полицию.

– Кто тебе это сказал? Лейтенант Уэбер? – В Линн поднялась ужасная ярость. Неужели весь мир сговорился и сплетничает о ней?

– Нет, нет, он никогда бы этого не сделал. Харрис слышал, как его отец говорил его матери. Они не знали, что он сидел на крыльце и мог слышать, о чем они говорили в гостиной. И когда они обнаружили, что он все-таки услышал, его отец попросил не говорить мне. Он сказал, что меня не следует огорчать и смущать. Но Харрис все же рассказал мне. Я думаю, он бы не стал, но он был слишком обеспокоен и думал, что я должна знать. Но у меня уже у самой на этот счет были некоторые соображения.

– Я понимаю, – сказала Линн.

Она взглянула на стену, где висела фотография Эмили в летнем лагере. На ступенях хижины сидели в ряд восемь девочек, Эмили была посередине, восемь девочек, которые, возможно, знали больше ужасных вещей, чем позволяло предположить их наивное выражение лица. Моя девочка, моя Эмили.

– Мне стало не по себе. Я почувствовала такой стыд перед ним, когда он мне это сказал. Мне было стыдно за всех нас, за семью, которая считалась такой респектабельной, на всех произвела впечатление папина премия, его благотворительность, этот наш дом и все такое. Мне было так стыдно, что меня даже затошнило. Как мой отец мог такое делать с тобой? Но я была права, когда утром не поверила твоим объяснениям. Почему я им не поверила? Почему я тогда заподозрила, что там было что-то еще? Когда-то я так любила папу! Тогда ты все отрицала так твердо, и я подумала, что не должна так плохо думать о своих родителях. И когда вы вернулись после вашей поездки и казались такими счастливыми, я подумала, что я ошиблась. Мне даже стыдно стало за те мысли, которые у меня были. Ты уже была беременна Бобби, когда Харрис рассказал мне. Мы с ним гуляли по лесу вокруг озера. Я думаю, что я чуть не упала, и он обнял меня, чтобы утешить. Он был такой сильный и нежный! Вот тогда это и произошло, когда мы стали заниматься любовью. Мы не собирались делать этого, пока не станем старше, правда, мы так договорились. Очень многие начинают заниматься сексом в последнем классе, все об этом знают. Но об этом никогда не пишут в газетах и не показывают по телевидению, говорят только о тех школьниках, которые этого не делают. – И Эмили, слегка всхлипнув, продолжала: – Это странно, мама, когда я мысленно возвращаюсь к этому, как неожиданно можно перейти к близости от нежности и утешений. Кажется, что это все одно и то же, ты знаешь? И именно так это и случилось. Я думаю, я не очень хорошо это объяснила. Я думаю, наверное, тебе трудно понять, как это было.

Линн продолжала смотреть на фотографию; это было в тот год, когда Эмили носила скобки на зубах; проволока была покрыта резиновой полоской, и она всячески старалась произвести впечатление на своих подруг, демонстрируя ее. Когда она отвечала, она не могла смотреть на Эмили.

– Я понимаю, – сказала она.

– Этим летом следы на твоих руках так долго не проходили, что каждый раз, когда я видела эти ссадины, мне хотелось сказать тебе, что я все знаю. Но я и так доставила тебе столько хлопот, и я чувствовала, что не имею права еще больше тебя волновать. А в тот раз, когда убежала Энни, ты помнишь, дядя Брюс сказал нам, чтобы мы сохраняли спокойствие в доме ради ребенка, ради нас всех?

– Ты говорила мне.

– И тогда, – сказала Эмили, – когда родился Бобби, он был такой милашка. Ты так прекрасно выглядела с ним на руках. И папа был так мил, тоже, по-настоящему был сам собой. Я думала, ну, ладно, забудь, что случилось, и храни тайну. Это самое лучшее, что ты можешь сделать, сохранять спокойствие, так сказал дядя Брюс.

– И как хорошо ты делала это.

– Я старалась. Но теперь, когда я уезжаю, я хочу тебе что-то сказать. Ты смотрела на эту лагерную фотографию минуту назад. А теперь я хочу тебе показать другую фотографию.

Из папки в ящике своего стола она достала фотографию, по-видимому, увеличенный любительский снимок маленького мальчика не более года отроду. Он сидел на полу, держа полосатый мяч в три раза больше его физиономии, выглядывающей из-под густой черной шевелюры.

– Он выглядит как индеец, – сказала Линн, – он симпатичный.

Эмили перевернула фотографию.

– Прочти имя.

– Джереми Фергюсон, с любовью от Кериды, – прочитала Линн и замолчала. Она долго молчала. Затем спросила: – Где ты ее достала?

– Когда родился Бобби и тетя Джин приехала в гости, она привезла мне коробку снимков. Там были фотографии папы от рождения до колледжа, были мои бабушка с дедушкой, их родители, снимки 1880-х годов, действительно интересные, и тут я нашла эту фотографию, которая показалась мне не очень старой. Когда я спросила ее, что это за мальчик, она очень быстро сказала: «О, один дальний родственник семьи твоего папы, я точно не знаю кто. Я даже не представляю, как она ко мне попала», и сменила тему. Но она была очень взволнована, и, конечно, за этим что-то скрывалось. Кто это, мама?

Линн расстроилась. Слишком много событий сразу, слишком много, чтобы выдержать длинное и бесплодное объяснение и вопросы, на которые у нее не было сил отвечать.

– Не имею никакого представления, – сказала она.

– Мама, дорогая, посмотри мне в глаза и скажи мне правду.

Линн закрыла глаза, покачала головой и взмолилась:

– Не все ли тебе равно? Разве нам нужны лишние неприятности? Не усложняй вещи. Тебе совсем не обязательно знать.

Эмили настаивала.

– Ну, ты сама, не желая, уже мне ответила. Ты ответила мне, что у папы есть еще ребенок.

Линн вздохнула и сдалась.

– Да, хорошо. У него от первого брака есть мальчик. Я удивлена, что Джин хранит его фотографию. Должно быть, она очень его любит.

– А Керида? Она его мать?

– Да, послушай, Эмили, если твой отец узнает, что Джин дала тебе это, он очень рассердится.

– Она мне ее не давала. Я ее отвлекла, а позже, когда она стала ее искать, она ее не нашла.

– Эмили! Почему, ради Бога, ты делаешь такие вещи? – посетовала она.

– Потому что я хочу понять. У меня есть сводный брат, и я даже об этом не знаю. Такая таинственность не имеет смысла, если только за этим много чего не скрывается, а если так, то это может иметь смысл.

– Ты нарываешься на неприятности. Твой отец и так рассержен, а ты пытаешься усугубить ситуацию. А кроме того, он имеет право на личную жизнь, в конце концов. Поэтому оставь это в покое. Пожалуйста.

– Хорошо, мама, поскольку это тебя расстраивает. – Эмили, всхлипнув, разорвала фотографию. – Вот, с этим покончено. Но я хочу тебе сказать еще кое-что. Керида в Нью-Йорке.

– Боже мой, откуда ты это знаешь?

– Я не знаю это наверняка, но я кое-что сопоставила, – дедуктивный метод, Шерлок Холмс. Тогда в Нью-Йорке, еще до рождения Бобби, когда я там встречалась с тетей Джин, она провожала меня в такси к Большому Центральному вокзалу, я уже собиралась ехать домой, а она должна была высадиться за несколько кварталов до вокзала. Мы остановились на углу на красный свет, и я смогла увидеть, куда она пошла. Это был магазин с названием «Керида». Мама, это, должно быть, именно она.

Внезапно Линн увидела себя стоящей на улице с Томом, в тот день, когда они возвращались вместе на поезде. В витрине магазина она увидела картину с изображением овечек, а подписана она была именем «Керида». Она вспомнила чувство внезапного узнавания, укол ревности и любопытства, желание знать, желание не знать. Но после сегодняшнего утра это уже не имело никакого значения.

Она так и сказала:

– Это не имеет никакого значения, Эмили. Мне нет никакого дела до того, где она и кто она. Поэтому оставь Шерлока Холмса, хорошо?

– Ладно.

Эмили укладывала в чемодан среди джемперов маленького плюшевого белого медвежонка. У нее был строгий профиль, и, когда она внезапно повернулась к Линн, ее лицо выглядело старше ее возраста.

– Можно я у тебя что-то спрошу, мама?

Эта девочка с плюшевым зверьком, эта маленькая женщина…

– Почему ты никогда не вызывала полицию? Как бы в силу рефлекса Линн заняла оборонительную позицию.

– Твой папа не какой-нибудь пьянчужка, который приходит домой и бьет свою жену каждую субботу, – спокойно ответила она, поняв в тот же момент, что в точности повторяет слова Роберта.

– Но в ту ночь? Именно в ту ночь? Соседи слышали и позвонили, так что, видимо, дела обстояли очень плохо.

– Я не могла бы, Эмили. Не требуй от меня ответа, которого я не могу тебе дать. Пожалуйста, не надо.

На нее волной налетело ощущение той ужасной ночи, когда Уэбер столкнулся с Робертом. Тогда ее единственной мыслью было, что ее дети должны быть избавлены от этого отвратительного позора. Женщины, которые могли позволить своим детям наблюдать, как их отца уводит полиция, были свыше ее понимания, – пожалуй, если только они не были перед этим избиты… Но это к Линн не имело отношения, и Эмили это прекрасно знала.

– Мне жалко всех нас, – сказала Эмили, – и, как ни странно, папу тоже.

Да, как ни странно.

– Скажи мне, мама, можно мне спросить, что ты собираешься делать?

– Я собираюсь его оставить, – ответила Линн и разрыдалась.

В глазах белого медвежонка читалось удивление. Даже неодушевленный предмет был удивлен.

– Когда ты это решила?

– Сегодня утром. Это решение созрело сегодня утром. Почему сегодня, не раньше? Я не знаю. Я ничего не знаю.

– Это должно было когда-нибудь случиться, – сказала Эмили с жалостью.

Линн снова закрыла лицо, шепча как бы себе одной:

– Он был – он есть – он был – любовью всей моей жизни.

Эти сентиментальные мелодраматичные слова были чистейшей правдой.

– Порой мне кажется, что все, что с нами происходит, мне снится, – сказала Эмили.

Линн подняла голову и, глядя с мольбой на дочь, произнесла:

– Никогда не подчиняй себя и свою свободную волю ни одному мужчине, прошу тебя.

– Ни одному? Никогда? Ты это несерьезно, мама.

– Я полагаю, что нет. Но безусловно, не делай этого до поры до времени. Не допускай, чтобы Харрис тебя разочаровал. Не давай ему себя в обиду.

– Он никогда не будет меня обижать. Харрис уравновешенный. Он выдержанный. Он не бросается в крайности.

Да, это заметно. В нем также отсутствует искра, подумала Линн, вспомнив юного Роберта, который зажегся звездой на ее небосклоне.

– Если я что-то скажу тебе, ты не будешь смеяться? – и, прежде, чем Линн успела пообещать не смеяться, Эмили продолжала: – Мы составили список, каждый по отдельности, всех качеств, которые необходимы человеку, с которым ты вступаешь в брак, в котором отметили, имеет ли каждый из нас такие качества. Затем мы прочитали каждый список вслух, чтобы увидеть, насколько они совпадают. И они совпадают, почти в точности. Не кажется ли тебе, что это очень важно для нас? Харрис сказал, что его родители делали это, когда были молодыми, вот откуда у него появилась эта идея. Они действительно такие хорошие люди, эти Уэберы. В их доме ощущается доброта. Я думаю, семья очень важна для каждого человека, как ты думаешь?

– Но это еще не все.

– Однако это очень помогает, – сказала Эмили, настолько мудро, как если бы она имела за своими плечами опыт всей человеческой жизни.

Было ребячеством делать подобные утверждения, но тем не менее, все-таки… Я на самом деле ничего не знаю о Роберте, сказала себе Линн. Он пришел как чужак. И если сравнить ту дикую, опрометчивую страсть, которую она испытывала к нему, с «благоразумным» списком ее дочери, она чувствовала только разочарование.

– Кажется, Бобби плачет, – сказала Эмили, повернув голову и прислушиваясь.

– Наверно, он мокрый.

– Я пойду, мама, ты слишком расстроена.

– Нет, я. Ты кончай укладывать чемодан.

– Я хочу его подержать. Завтра утром, когда я буду уезжать, он, может быть, будет спать.

Вечерний свет бросал красные отблески в угол, где стояла детская кроватка. Линн наблюдала, как Эмили успокоила ребенка, сменила пеленки и нежно взяла его в свои руки.

– Посмотри, какие у него волосы! Я бы хотела быть блондинкой! – пожаловалась она с притворной обидой.

– Тебе и так хорошо.

Да, это были ее дети, эта молодая, красивая женщина, полная изящества, и это сокровище, чудный маленький мальчик, сын Роберта, от которого она собирается уйти.

Эмили прошептала, слегка покачиваясь, в то время как Бобби откинулся ей на плечо и заснул.

– Когда ты собираешься сделать то, о чем говорила?

– Я должна подумать. Я должна подумать об Энни, о тебе и о нем.

– С нами будет все в порядке. Мы все равно останемся семьей, мама.

– О, Боже мой! – воскликнула Линн.

– Это будет ужасно для тебя, но тебе надо это сделать. Юдора сказала, что это было ужасно.

Линн подняла руку, призывая ее к молчанию. Внезапно возникшая в памяти сцена с Брюсом нынче днем, снова охватившее ее чувство потрясения, вызвали у нее этот возглас. Если бы Эмили это узнала! Если бы Роберт это узнал! И по какой-то странной причине она хотела бы, чтобы он узнал и ему бы стало больно, и его гордость была бы уязвлена, и он был бы поражен в самое сердце и истек бы кровью.

Она успокоилась.

– Я отвезу тебя в аэропорт Кеннеди завтра утром. Ты позвонила Энни в лагерь, чтобы попрощаться?

– Нет, я позвоню ей, когда приеду на место. И я буду часто писать. Я так буду беспокоиться обо всех вас, мама.

– Тебе не следует беспокоиться. Я хочу, чтобы ты сосредоточилась на том, что ты будешь делать. Я хочу, чтобы ты видела себя в белом халате в качестве доктора Фергюсон, со стетоскопом на шее. – И Линн заставила себя улыбнуться. Затем она подумала о чем-то еще. – Ты будешь разговаривать со своим отцом? Я уверена, его гнев уляжется, дай ему только время. И он останется твоим отцом, который тебя любит, что бы там ни было.

Когда они прикрыли за собой дверь детской, свет из гостиной блеснул в мокрых глазах Эмили.

– Только дай мне тоже немного времени, – сказала она, – и тогда я буду разговаривать.

Знакомый запах табака спускался по лестнице сверху вниз. Должно быть, Роберт курил свою трубку. Даже не глядя, Линн знала, что он сидит в угловом кресле у окна, предаваясь размышлениям в скупом свете единственной лампы в комнате, наполненной тенями, и мысли его тоже нерадостны. На площадке лестницы она заколебалась; часть ее существа хотела пойти к нему и сказать, в так называемой «цивилизованной манере», – что-нибудь такое же жестокое, как прекращение семейной жизни, начавшейся страстью и полным доверием, независимо от того, какими бы прекрасными словами это ни называть, а закончившейся ни чем иным, как полным опустошением, – что она так больше не может. Но другая ее часть знала, что эта ее попытка вызвала бы протест, извинения и заверения, а затем и слезы – с ее стороны – и, может быть, еще более неистовый взрыв. В чем можно быть теперь уверенным? Поэтому она повернулась и пошла спать.

Каждый ее мускул, каждый нерв были напряжены. Сна не было ни в одном глазу. Ее ухо жадно ловило каждый звук, шуршание проезжающих автомобилей, далекий шум самолета и скользящие шаги ночных туфель Эмили из ванной в ее комнату. Очевидно, она думала о завтрашнем отъезде, о последних поцелуях, о том, как она отдаст посадочный талон служителю аэропорта, о том, как ее конский хвост и красная нейлоновая сумка через плечо исчезнут в глубине коридора, ведущего на посадку.

– Я не буду плакать, – сказала Линн вслух. – Я должна проводить ее в бодром состоянии.

И она напомнила себе, что Эмили знает о жизни в два раза больше, чем она знала в ее возрасте.

Щелкнула, закрывшись, раздвижная дверь, когда Роберт привел Джульетту в дом. Через минуту они поднялись вверх, собака с позвякивающим ошейником и Роберт, тяжело и мрачно ступая. Его походка всегда выдавала его настроение, и она знала, что будет дальше: он сядет в темноте и будет говорить.

Он начал:

– Прости меня за сегодняшнее утро, Линн. Это было отвратительно, и я это понимаю.

– Да, так и было. Действительно, отвратительно, и, пожалуй, это даже трудно назвать таким словом.

Вероятно, он ожидал, что она скажет еще что-нибудь, по-видимому, взяв себя в руки, ожидая вспышку ярости с ее стороны, к которым он уже привык, он не мог знать, что она была выше отчаянной ярости, намного выше, что она пришла к трагическому решению.

Тяжело дыша, он снова заговорил:

– Это все из-за Эмили. Я не думаю, чтобы я когда-нибудь был так сильно подавлен. Это сломало меня, Линн. Именно это меня подстегнуло. Я был вне себя. Это мое единственное оправдание.

Да, подумала она, это твое единственное и обычное оправдание. А когда ты не мог найти причину, почему ты был «вне себя»? Это никогда не было твоей виной, но всегда был виноват кто-нибудь другой, чаще всего я.

– Ты не собираешься что-нибудь сказать? Накричи на меня, если хочешь. Но постарайся меня тоже понять. Пожалуйста, Линн, пожалуйста.

– Я не в том настроении, чтобы кричать, у меня был ужасный день.

– Извини, – вздохнув, сказал он. – Я предполагаю, нам надо признать, что Эмили переживет свою ошибку. Что еще нам остается делать? Что ты думаешь?

– Я слишком устала, чтобы думать.

Да, но завтра она зальется слезами. Будет плакать об Эмили, о тех волнениях, которые бросили ее в объятия Брюса, и будет оплакивать крушение своей семьи, которая была центром и смыслом ее жизни.

– Может быть, я смогу сообщить тебе хорошую новость, чтобы хоть частично компенсировать все остальное, – сказал Роберт, и его голос был почти умоляющим. – Сегодня прилетел Монакко. Он сказал, мне, что они отправят меня за океан сразу в начале года.

И он снова ждал, на этот раз, без сомнения, каких-либо признаков энтузиазма или поздравлений, но когда ничего этого с ее стороны не последовало, он закончил, дав своему энтузиазму прорваться наружу.

– Я думал, что я могу поехать на месяц или два раньше вас и все подготовить. У них очень удобные дома с садом позади, очень приятные. Разумеется, нам необходимо будет привезти мебель. К тому времени, когда ты приедешь с Энни и Бобби, я все там расчищу и приготовлю. И может быть, к тому времени Эмили могла бы… – Он замолчал.

– Я устала, – повторила Линн, – я действительно хочу спать.

– Да, да.

Он включил ночник и спокойно начал раздеваться. Но его слишком распирало, чтобы он смог долго молчать, он дрожал, как провод под высоким напряжением.

– Я также подумал, что мы можем сдать наш дом. Мы ведь не собираемся остаток нашей жизни провести в Европе, и мы можем захотеть вернуться сюда. Все вещи можно сдать на склад. Что ты об этом думаешь?

– Замечательно.

Отъезд Эмили «сломал» его, но вот он уже как ни в чем не бывало строит свои радужные планы. По-моему, это называется «видеть вещи в перспективе», подумала Линн. Я злая. Я злая.

– Ты знала, что наше правительство финансирует программу обучения банкиров в Венгрии, так чтобы они усвоили методы инвестиции? У них нет персонала. Нет квалифицированных бухгалтеров, лишь горсточка на всю страну. Для нас просто удивительно, насколько они невежественны в этой области. Ведь целое поколение жило при коммунизме!

Постель скрипнула, когда Роберт лег на нее. Он так близко придвинулся к Линн, что она могла чувствовать запах его лосьона после бритья. Если он до меня дотронется, подумала она, вздрогнув, если он тронет мою грудь, если он меня поцелует, я ударю его. Меня больше ничем не обманешь. Я буду вспоминать, как моя голова ударялась о стену. Я вспомню сегодняшний день с Брюсом. Нет… нет, я не хочу это вспоминать.

– Спишь? – прошептал Роберт.

– Если бы ты меня не разбудил, я бы уже спала.

– Прости меня, – извинился он и отвернулся. Да, завтра она будет рыдать, она будет оплакивать крах, потерю главного смысла своей жизни. Она даст волю своему горю, которое взрывается внутри маленькой клетки из ребер, где находится ее сердце, и даст ему вырваться наружу, чтобы закачались стены этого дома.

А затем она как-нибудь постарается взять себя в руки и будет продолжать жить. Если Джози смогла смотреть смерти в глаза со спокойной отвагой, она, Линн, без сомнения, сможет смотреть в глаза жизни.

На третий день Джози умерла. На четвертый день они провожали ее на кладбище. День был такой, как любила Джози: воздух был нежен после недавнего дождя, низкие жемчужно-серые облака и запах мокрой травы, поднимающийся от могил. Почти машинально Линн читала ничего не значащие для нее имена и надписи: «Любимая жена», «Дорогой отец». Как же простые прилагательные могут выразить невыносимую боль и бесконечную утрату?

И постоянно, постоянно набегают образы, проливной дождь омывал катафалк, когда они ехали на похороны ее матери через весь город в сторону холмов на кладбище; белые цветы на маленьком гробу Кэролайн…

– Поразительно, – прошептал Роберт, когда толпа собралась. – Все сотрудники из офиса здесь. Половина городского клуба тоже, а они даже не были его членами.

– У Джози были друзья, – сказала Линн. – Ее с Брюсом любили все.

С ее языка соскочило имя Брюса. Она вздрогнула и побоялась на него смотреть. Он выглядел как семидесятилетний старик, как приговоренный к смерти.

– Мое сердце, моя правая рука, – услышала она, как он сказал в ответ на чьи-то соболезнования.

– Я знаю, что это для тебя означает, – прошептал Роберт.

– Как ты можешь знать? Ты ведь никогда ее не любил. Она вызывала в тебе возмущение.

– Ну, она тебя любила, и, в конце концов, я могу это оценить.

С небольшого холма со стоянки народ валил валом: это были люди всех типов, возрастов и цвета кожи; рабочие и бедняки, все, кто когда-либо обращался к Джози и кому она помогла, кого она утешила, – все помнили ее.

Голоса были приглушены, все было приглушено – ворох чайных роз в гробу, даже простые слова молитвы, несущей благословение жизни Джози и ее памяти, которая осталась у тех, кто ее любил.

Короткая поминальная служба закончилась. Слишком потрясенная, чтобы плакать, Линн смотрела вверх на деревья, куда слетелась стая ворон. Повернув голову, она встретилась взглядом с Томом Лоренсом.

«Если тебе потребуется помощь, – посоветовал ей Брюс, – обратись к Тому Лоренсу».

«Я знаю женщин насквозь, – сказал ей как-то Том. – Вы же съедите себя живьем из чувства вины, если только когда-нибудь…»

Но Роберт взял ее за руку, говоря:

– Пошли. Все кончено. – Они сели в машину, и он сказал с выражением изумления на лице: – Ты и в самом деле ее любила? Странно, я должен был бы до сих пор на нее сердиться из-за Эмили, но что сделано, то сделано, и зачем зря расходовать энергию? Кроме того, нужно быть бессердечным, чтобы видеть лицо Брюса и ничего не чувствовать. Кто знает, что происходит в чужой голове в подобные моменты? Я полагаю, люди должны вспоминать моменты, когда они ссорились и что при этом друг другу говорили, и жалели, что это они говорили. Но это только естественно. Никто не совершенен. Тем не менее он выглядит как труп. Посмотри, как он истощен. Последние дни он не приходил обедать, и, наверно, мы должны предложить ему, чтобы он продолжал приходить к нам обедать, пока он немного не отойдет от горя.

– Это очень любезно с твоей стороны, – сказала она, несколько удивленная. А затем, наверно в ответ на то сочувствие, которое он проявил по отношению к человеку, которого всегда недолюбливал, ей внезапно пришла такая мысль: если бы Юдора не была свидетельницей, если бы Брюс не открыл ей, что они давно обо всем догадывались, возможно, все бы продолжалось, как раньше – похоронить память, отрицать все, как она и делала все эти долгие годы? Может быть, она бы продолжала спать с Робертом, как он этого хотел в ночь накануне отъезда Эмили, когда она своим молчанием и неподвижностью дала ему отпор. Это была странная, неуверенная проницательность.

Они были в пути, и Роберт продолжал размышлять вслух:

– Хотелось бы знать, что он теперь будет делать? Он принадлежит к такому типу мужчин, которые не женятся второй раз. Упаси Господь, если бы что-нибудь случилось с тобой, я бы никогда снова не женился.

Надо было что-нибудь ответить.

– Ты не можешь этого знать, – сказала она.

– Нет, я могу. Я себя знаю. Если бы мне пришлось, как ему, стоять здесь, на этом ужасном кладбище, и смотреть на тебя – я даже не могу это произнести.

Она подумала: «Он будет страдать, когда я его брошу».

– Я полагаю, что через пару дней он вернется на работу, окунется в эту рутину.

Тогда она подумала: но у Роберта тоже есть своя работа. Выслушав новость, он будет ошеломлен и взбешен и будет ужасно страдать. Сейчас она увидела его так же ясно, как будто это уже произошло; стоящим в какой-то странной комнате у окна, на странной улице с видом на булыжную мостовую и средневековые башни, он откроет ее длинное, печальное, тщательно продуманное письмо, ожидая слов любви, он начнет читать и, не доверяя себе, снова перечитывать… А когда-нибудь он станет главой фирмы и добьется славы, о которой так мучительно мечтает.

Ее слегка загорелые руки лежали на ее коленях. Когда она пошевелила ими, стали видны мелкие, как булавочные головки, шрамы. А тонкий красный порез на ее щеке затянулся только к сегодняшнему утру.

Она повернула голову, чтобы посмотреть на Роберта, на его тонкое наклоненное лицо. Он почти не изменился. Он был такой же привлекательный, как в тот год, когда она впервые с ним встретилась. На нее действовал возбуждающе белый воротничок и темный костюм, как, по признанию многих женщин, на них действует военная форма.

«Что ты сделал со мной, с нами! – подумала она. – У тебя было почти все, у нас было почти все, и мы должны были бы это удержать, но ты все это бросил на ветер. Что ты наделал со своей отвратительной яростью!»

Дом был унылым. Он казался опасным местом, все время приходилось на что-то натыкаться, чего-то избегать, как на минном поле.

Прежде всего это была Энни, которая, отдохнув в своем скаутском лагере, к несчастью, не потеряла ни фунта веса. Дома она столкнулась с двумя ошеломляющими переменами, отъездом Эмили и смертью Джози. С Эмили было проще – она несколько раз уже звонила, но, что касается Джози, то это несчастье ей мог облегчить только сам Брюс.

Линн отвезла ее к нему домой, и там Энни провела целый день и, когда появилась на пороге, выглядела относительно бодро, несмотря на покрасневшие глаза.

– Дядя Брюс сказал, что надо поплакать. Он сказал, что после того, как я поплачу, я почувствую себя лучше, и мне действительно стало лучше. Он сказал, что тетя Джози не хотела бы, чтобы я очень грустила. Она бы хотела, чтобы я вспоминала о ней разные приятные вещи, но самое главное, она желала бы, чтобы я хорошо училась в школе, чтобы у меня были друзья и чтобы я была счастлива. Почему ты не заходишь в дом, мама?

– Мне еще нужно сделать массу покупок, да и у Бобби режется зуб. Он очень капризничает.

– Я думаю, что ты должна сказать дяде Брюсу, чтобы он приходил к нам обедать. У него пусто в холодильнике.

– Пусто? А что же вы ели на ленч?

– Он открыл банку бобов.

– К нему еще не вернулся аппетит, слишком рано для этого.

– Ты скажешь ему, чтобы он приходил к нам обедать?

– Он придет, когда будет готов.

Насколько Линн знала Брюса, он никогда не будет к этому готов. Перспектива сидеть за обедом напротив Роберта была для него столь же невыносима, как и для нее.

– Как ты думаешь, теперь, после смерти тети Джози, он женится снова? – спросила Энни.

– Откуда я могу это знать? – с раздражением ответила Линн, и затем извиняющимся тоном добавила: – Ты не хотела бы погулять с Бобби по дорожке? Посади его в колясочку. Ему это очень понравится. Он тебя обожает.

Обожание было взаимным, поэтому Энни согласилась, не раздумывая.

– Хорошо! Ты знаешь, я до сих пор единственная в классе, у кого в доме есть малыш!

– Неужели? Значит, в этом отношении ты особенная. Не так ли?

Вечером Роберт сказал:

– Я разузнал о школах для Энни. Мы должны подготовить ее заранее и дать привыкнуть к этой мысли. Мы же не хотим внезапной перемены посреди учебного года.

Линн поспешно ответила:

– Не теперь. Ей еще неделя остается до школы. Оставь ее пока в покое.

– Я полагаю, у тебя есть известия от нашей старшей дочери?

Тон его был подобен лезвию ножа, зазубренного ножа, подумала она и спокойно ответила:

– Да. Ей нравится место, она изучает биологию, социологию, психологию…

Роберт остановил ее, подняв свою газету, как изгородь перед своим лицом.

– Я не желаю слушать подробности ее расписания, Линн.

– Ты никогда не собираешься смягчиться? – спросила она.

Газета сердито зашелестела, когда он сложил ее.

– Не лови меня на слове. Никогда – это длинный срок.

И вправду унылый дом.

Когда она возвращалась с собрания родительского актива, ее мысли не были заняты планами его мероприятий – благотворительным базаром вечером по случаю нового учебного года, она обдумывала свои нерешенные проблемы. Останется ли она жить в этом доме? Скорее всего нет, потому что Роберт не станет содержать подобный дом после того, как она его оставит. Значит, надо подыскать новый дом – здесь ли, где их семья только начала укореняться, либо вернуться к более старым, глубоким корням на Среднем Западе?

Потом перед ней встала более значительная проблема – о" самом разводе. У нее не было никакого опыта общения с законом. Как именно следует начать развод? Ей почудилось, словно ее охватил вихрь сомнений и угроз, выпущенный на волю злым джинном из кувшина.

Дорога повернула. Она нечасто бывала в этой части города, но она узнала дом в викторианском стиле с башенками. «У въезда там стоят два отвратительных каменных льва, – говорил Том Лоренс. – Следующий поворот налево за ними. Я живу в полумиле от поворота». Злой гений парил над ее машиной, он угрожал обрушиться на нее и сломать… Линн бросало в жар и холод; она повернула налево за львами и, скованная страхом, подъехала к дому Тома.

Ей и в голову не пришло, она об этом даже и не подумала, что его может не быть дома. Но его машина была здесь, и он вышел на ее звонок. При виде его она подалась назад. Было сумасшествием приехать сюда, но еще большим безумием было бы повернуться сейчас и убежать.

– Я проезжала мимо, – сказала она.

Это было глупо, и она поняла это, когда произносила эти слова.

– Ну, тогда входите. Или, скорее, входите и снова выходите. Снаружи прекрасно. Сядем на солнышке или в тени?

– Мне все равно. – Когда ее бросало в холод, она хотела солнца, когда в жар – тени.

На нем были теннисные белые брюки, а на столе рядом с открытой книгой лежала теннисная ракетка. Терраса была окружена зарослями многолетников: дельфиниумов, флоксов, космосов, розовых, голубых и фиолетовых; из небольшого грота доносилось журчание маленького фонтанчика. Она нарушила спокойствие этого места и не находила слов, чтобы объяснить свой приезд.

– Неожиданный визит. Неожиданное удовольствие, – сказал Том с улыбкой.

– Как только я здесь очутилась, я почувствовала себя полной идиоткой. Извините меня. Я и вправду не знаю, зачем приехала.

– А я знаю. У вас затруднения, и вам необходим друг. Не так ли?

Ее глаза наполнились слезами, и она моргнула. Том деликатно посмотрел в сторону, на сад.

Справившись с собой, она сказала тихим дрожащим голосом:

– Я собираюсь уйти от Роберта.

Том резко повернулся:

– По обоюдному согласию или вы противники? Вопросы юриста, подумала Линн и сказала вслух:

– Он еще не знает. И он не согласится, можете не сомневаться.

– Тогда вам понадобится очень хороший юрист.

– Однажды вы мне сказали, что если мне когда-нибудь понадобится помощь, я могу обратиться к вам.

– Я это и имею в виду. Я больше не занимаюсь матримониальными делами, но найду вам кого-нибудь, кто ими занимается.

– Вас это не удивило. Нет, конечно, нет. Вы думаете о моем приглашении на нашу золотую свадьбу.

Она машинально вертела в руках ремешок от своей сумки и тем же тихим голосом продолжала:

– Он бьет меня. Но на этот раз случилось нечто особенное. Я поняла, что не могла бы… я понимаю, что больше не могу… не могу это больше выносить.

Он кивнул головой.

– Я понимаю, вы думаете, что я была дурой, когда мирилась с этим. Люди читают статьи о побитых женщинах и думают: «Вы, идиотки! Чего вы ждете!»

– Они не идиотки. Существуют сотни различных причин, почему они продолжают оставаться и ничего с этим не делают. Безусловно, – осторожно сказал Том, – вы можете назвать разные очень убедительные причины. В вашем собственном случае…

Она прервала его.

– В моем собственном случае я никогда не думала о себе как о побитой женщине.

– Вы не хотели этого делать. Вы думали о себе как о романтической женщине.

– О, да! Я любила его…

– Осмелюсь сказать, что, с точки зрения женщины, он очень привлекательный мужчина. Сильный человек. Такими восхищаются.

– Хотелось бы мне понять это. Он может быть таким любящим, а иногда и таким грубым. Бедная Эмили… – И вкратце она изложила, выпустив историю с беременностью, что произошло.

На это Том заметил:

– Это очень похоже на благородство Брюса. Вы не видели его со дня похорон, конечно.

– Нет.

– Это меня удивляет, вы были так близки. Близки, близки, вздрогнув, подумала она.

– Я не думаю, что он хочет меня видеть, – сказала она и тотчас же исправила свою оговорку. – Я имела в виду, что он не хочет никого видеть.

Том с любопытством справился, ввела ли она Брюса в курс дела.

– Я еще не успела, – уклонилась она. – Я пока еще только сама это обдумываю. Роберта на пару месяцев посылают за границу. Он поедет туда первым, чтобы подготовить наш переезд, и я думаю, я пошлю ему письмо, в котором сообщу о моем решении.

– Это все усложнит. Не лучше ли будет обо всем сообщить теперь и разъехаться перед отъездом?

– Нет, он и так будет убит – а если я это сделаю сейчас, он никогда не уедет и потеряет свой шанс. Он только и говорит об этом шансе. Я не могу быть такой жестокой. Я не могу уничтожить его совсем.

Она продолжала крутить ремешок от своей сумочки. Том протянул руку и положил сумочку на стол.

– Давайте я приготовлю вам что-нибудь выпить. Спиртное или нет? Что касается меня, я думаю, вы можете выпить что-нибудь крепкое.

– Ничего не надо. Ничего, спасибо.

Они сидели по обе стороны камина. Белый кот терся о его колено. Он налил ей бренди. А после бренди…

– Итак, несмотря ни на что, вы не хотите причинить ему вред. Вы еще что-то испытываете по отношению к нему, – заметил Том.

– Испытываю! О, да! Как я могу не испытывать после двадцати лет? – Она не должна плакать, устраивать сцену. Но тем не менее слезы текли теперь рекой. – Я не могу поверить, что это произошло. Последние несколько дней были сплошным кошмаром.

Том встал и вошел в дом. Он вернулся с сухим полотенцем, которым чрезвычайно нежно вытер лицо Линн. Она позволила проделать это с собой, подобно ребенку или больному, и продолжала говорить:

– Мне должно быть стыдно, что я приехала сюда и беспокою вас. Я сама должна справляться со своими проблемами. Право, я уже достаточно взрослая. Это смешно, я глупая, что так говорю… Но я так несчастна. Хотя, почему я не должна быть несчастной? Миллионы людей в мире несчастны. Чем я лучше? Никто еще не говорил, что жизнь должна быть усыпана розами.

Она собралась уйти.

– Со мной все в порядке, Том. Видите, я перестала плакать. Я больше не буду плакать. Я поеду домой. Извините меня.

– Нет, вы слишком взволнованы. – Том слегка нажал ей на плечи, чтобы она снова села. – Оставайтесь здесь, пока вы не успокоитесь. Вы можете ничего не говорить, если не хотите.

Солнце зашло за тучку, краски сада смягчились, нервы успокоились. И она сказала более спокойно:

– По правде сказать, Том, я боюсь. Как это я решилась сделать такое, и в то же время боюсь? Я не хочу смотреть жизни в лицо в одиночку. Я слишком молода, чтобы жить без любви. Ведь, может быть, меня больше никто не полюбит.

– Почему вы так думаете?

– Мне почти сорок, и на мне ответственность за малыша, за Энни, за которыми я должна непрестанно следить и за Эмили. И у меня нет никакой профессии, я не сделала никакой карьеры, и нет свободного состояния, и я не являюсь неотразимой красавицей.

Том улыбнулся:

– Я знаю одного мужчину, который думает, что вы красавица. Это Брюс.

Линн вспыхнула от затылка до корней волос. Если бы Том сказал ей это две недели тому назад, она бы пожала плечами. «О, – сказала бы она, – Брюс так же необъективен на мой счет, как если бы я была его сестра». Но такой ответ застрял бы у нее в горле, если бы она попыталась произнести его теперь.

– Я только что заметил, что допустил нетактичное замечание, – сказал Том. – Я сказал «один мужчина», хотя, – добавил он со своим обычным насмешливым прищуром глаз, – я сам мог бы назвать вас «неотразимой». Это звучит слишком грубо и витиевато, слишком игриво и не подходит к такой милой женщине, как вы.

– Я не милая, – возразила она, чувствуя себя неловко. – Это моя дочь Эмили мила. Вы ее видели. Она похожа на Роберта.

– О, да, да, да! Роберт – это ваш идеал, мне это понятно, – возражение было слишком грубо. – Достаньте ваше зеркало.

Она удивилась.

– Зачем?

– Вынимайте! Вот ваша сумочка. А теперь посмотрите на себя, – приказал он, – и скажите, что вы видите.

– Печальную, расстроенную женщину. Вот что я вижу.

– Это пройдет. А когда пройдет, вы станете – ну, почти прекрасной. Правда, ваше лицо чуть пошире в скулах, чем надо, по крайней мере, на вкус некоторых. И, может быть, нос у вас немножко коротковат. – Наклонив голову, он изучал ее под другим углом, затем слегка нахмурился, как будто рассматривал произведение искусства.

– Интересно, у вас темные ресницы, а волосы у вас светлые.

– Не дразните меня, Том. Я слишком несчастна.

– Вот именно, я вас дразнил. Я думал, что смогу вывести вас из вашего настроения, но был неправ. Чего я действительно хочу, так это радоваться вместе с вами, Линн. Вы наконец близки к завершению этого этапа вашей жизни, вы становитесь сильнее и движетесь к чему-то лучшему.

– Я двигаюсь к концу этого этапа, это верно.

Но что касается остального, я не уверена. – Она посмотрела на часы. – Мне пора ехать. Я люблю приходить домой к тому времени, когда Энни возвращается из школы.

– Как у Энни дела?

– Ну, я обеспокоена. Я всегда чувствую себя встревоженной. Но по крайней мере эксцессов больше не было. Слава Богу, никаких побегов из дома. Она выглядит вполне спокойной. И Роберт с ней хорошо обходится. На самом деле, он так устает и так занят, так погружен в свои дела с продвижением по службе последние несколько недель, что у него очень мало времени остается на нее или кого-нибудь еще.

«И даже на секс, – подумала она про себя, – и я не знаю, что я буду делать, если он сделает попытку?»

Она глубоко сидела в кресле, и, чтобы встать, ей пришлось сделать усилие, вытянув руки вперед. Том потянул ее вперед и, не отпуская ее руки, напомнил ей:

– Я хочу, чтобы вы достигли всего, что в ваших силах. Послушайте меня. Вы слишком хороший человек, чтобы быть несчастной.

Затем он сжал ее лицо между своих ладоней и нежно поцеловал ее в лоб.

– Вы милая женщина. Очень, очень привлекательная. Роберт тоже это знает. Вот почему он был так взбешен, когда пришел сюда и увидел, что вы танцуете той ночью.

– Я с трудом могу думать. У меня кружится голова, – прошептала она.

– Конечно. Езжайте домой, Линн, и позвоните мне, когда я вам понадоблюсь. Но чем раньше вы уйдете от него, тем лучше, это мое мнение. Не ждите слишком долго.

В состоянии растущего замешательства она отправилась домой. Что она испытывает к Тому? А что он чувствует к ней? Теперь уже дважды ее стремление получить поддержку и утешение привели к осложнению – в случае Брюса более чем к «осложнению»!

И тогда, когда она ехала среди осеннего листопада, у нее возникли другие мысли, а среди них и воспоминание, которое заставило ее разжать крепко сжатые губы и слабо улыбнуться.

– Я бы хотела, чтобы ты вышла замуж за Тома, – сказала однажды Энни, когда она поссорилась с Робертом. – Конечно, ты должна была бы выйти замуж за дядю Брюса, если бы у него уже не была тетя Джози.

Это были детские глупости, но тем не менее в них было, для женщины в том положении, в котором она находилась, некоторое чувство защищенности, когда она знала, что по крайней мере два человека в этом огромном чужом мире находят ее Привлекательной, и она не вступит в этот мир совершенно невооруженной.

И она спрашивала себя, мог ли кто-нибудь вообразить в начале этого короткого лета, куда они все придут в конце его. В день выпускной церемонии Эмили находилась на прямом пути в Иейльский университет, или, по крайней мере, так казалось; Джози, смеясь, поздравляла ее, а теперь она была мертва; Роберт и Линн, муж с женой, сидели вместе и держались за руки.

Рано придя домой, Роберт объяснил:

– Я решил закончить сегодня раньше работу и пойти купить чемоданы. У нас их не хватает. Я подумал, может быть, мы купим пару дорожных сундуков, чтобы послать их вперед морем. Как ты думаешь?

Очень странно, что он мог смотреть на нее и говорить об обыденных вещах и не видеть происшедшую в ней перемену.

– У нас много времени, – ответила она.

– Хорошо, но не следует оставлять все на последнюю минуту.

Через некоторое время позвонила Эмили:

– Мама, я только что вернулась с лекции по социологии, и какова была ее тема, как ты думаешь? Женщины, с которыми плохо обращаются. – Ее голос был серьезным и взволнованным. – Ох, мама! Чего же ты ждешь? Вывод такой: они никогда не меняются. Это твоя жизнь, единственная, которая у тебя есть, ради Бога. И если ты продолжаешь оставаться из-за нас, – я так думаю, – то ты неправа. У меня кошмары, я вижу твои руки в шрамах и синяки на лице. Ты хочешь, чтобы Энни тоже разобралась, что к чему?

– Я сказала тебе, что собираюсь это сделать, – ответила Линн. – И если у тебя создалось впечатление, что я остаюсь из-за тебя, то ты ошибаешься.

Я оставалась так долго с ним, потому что любила его, Эмили.

Обе молчали, пока Эмили прерывающимся голосом, отчего Линн решила, что она плачет, не сказала:

– Мой папа, мой папа…

После нового молчания Линн наконец ответила:

– Дорогая, я позабочусь обо всех нас.

– Не обо мне. Не беспокойся обо мне, но об Энни и Бобби.

– Хорошо, дорогая, я не буду беспокоиться о тебе. Девятнадцать лет, и она в самом деле думает, что больше ни в ком не нуждается.

– Ты виделась с дядей Брюсом? Как он?

Она боялась встретиться лицом к лицу с Брюсом. Это было бы неловко и странно… Она почувствовала бы себя виноватой.

– Несколько последних дней не видела. Он неплохо справляется, – ответила она.

– Передай ему от меня привет.

Когда она повесила трубку, Линн села и в темноте следила, как сгущаются сумерки. Сверху, из комнаты Бобби, слышалось пение Энни. Бобби, в восторге от такого внимания к себе, стоял, держась за решетку кроватки, и подпрыгивал. Высокий голосок Энни был еще детским, поэтому ее песенка казалась особенно трогательной.

«Так должен чувствовать себя жонглер, – подумала Линн, – когда он выступает на сцене, чтобы начать представление. Уронишь один шар, и все упадут друг за другом».

– Но я не уроню, – сказала она вслух.

Юдора ожидала ее в гараже, когда Линн вернулась домой, купив бакалейных товаров.

– Миссис Фергюсон! Миссис Фергюсон, – позвала она, прежде чем успел заглохнуть мотор. – Они хотят, чтобы вы приехали в школу, кто-то позвонил по поводу Энни, – нет, нет, она не заболела, они сказали, чтобы вы не пугались, им надо поговорить с вами, только и всего.

Все внутри у нее оборвалось, но тем не менее она смогла говорить с необычным спокойствием.

– Они сказали, что с ней все в порядке?

– О, да. Они не стали бы врать, миссис Фергюсон. Хотя, возможно, стали бы… Возможно, они хотели осторожно преподнести дурную новость…

Но Энни сидела в кабинете директора, когда Линн вбежала туда. Первое, что ей бросилось в глаза, было заплаканное лицо и разорванная спереди блузка.

Мистер Сиропулос начал:

– У нас сегодня некоторые трудности, миссис Фергюсон, драка на школьном дворе во время перемены, и мне пришлось позвонить вам. К тому же, Энни отказывается ехать домой в школьном автобусе.

Поборов первый страх, Линн села рядом с дочерью. Да, ты выглядишь, будто побывала в драке. Что ты можешь об этом мне сказать?

Энни покачала головой, и Линн вздохнула.

– Ты не хочешь возвращаться домой в автобусе вместе с той девочкой, не правда ли? Я предполагаю, что это девочка.

Энни сжала губы.

– Не запирайся, – сказала Линн, по-прежнему говоря мягким голосом. – Мы с мистером Сиропулосом только хотим тебе помочь. Расскажи, что случилось.

Энни еще крепче сжала губы и сидела, уставившись в пол. Директор произнес с легким нетерпением:

– Ответь своей матери.

Линн встала и твердо взяла Энни за плечо.

– Это смешно, Энни. Ты слишком взрослая, чтобы так упрямиться.

– Кажется, сказал директор, – что кто-то из девочек сказал Энни что-то обидное. Она ударила одну из них в лицо, и завязалась драка, пока мистеру Девису не удалось их разнять.

Линн повторила в смятении:

– Она ударила девочку в лицо?

– Да. С девочкой все в порядке, но, конечно, мы не можем допустить подобного поведения. Кроме того, это непохоже на Энни. Совсем на вас непохоже, Энни, – сказал он, на этот раз любезно.

Линн было стыдно, и стыд сделал ее непреклонной.

– Это ужасно, Энни, – упрекнула она дочь. – Настолько вспылить, что бы тебе ни сказали, это ужасно.

На это девочка, сжав свои маленькие кулачки, снова вспылила:

– Ты не знаешь, что они сказали! Они смеялись надо мной. Они все смеялись надо мной.

– Из-за чего, из-за чего? – спросили с удивлением мать и директор.

– Они сказали: «Твой отец все время бьет твою мать, и все об этом знают. Твой отец бьет твою мать», – простонала Энни. – Они смеялись надо мной!

Мистер Сиропулос на мгновенье взглянул на Линн и отвернулся.

– Разумеется, это неправда, – твердо сказала Линн.

– Я сказала им, что это ложь, мама, я сказала им, но они не захотели слушать. Сьюзен сказала, что она слышала, как ее мама говорила ее папе. Они не дали мне сказать, поэтому я ударила Сьюзен, потому что она была самая злая, и я все равно ее ненавижу.

Линн достала из сумочки носовой платок и дрожащей рукой вытерла Энни лицо и сказала, по-прежнему твердо:

– Дети – люди – иногда говорят ужасные вещи, которые не соответствуют истине, Энни. И я могу понять, почему ты рассердилась. Но все равно, ты не должна была бить Сьюзен. Как вы думаете, что с этим следует делать, мистер Сиропулос?

С минуту он раздумывал.

– Может быть, завтра вы и Сьюзен, а может быть, и несколько других девочек, встретитесь здесь, у меня в кабинете, и извинитесь друг перед другом – они за те вещи, которые сказали, а вы за драку. Мы вместе поговорим о мире, как они это делают в ООН. В этой школе мы не должны говорить или действовать грубо. Как вы к этому относитесь, миссис Фергюсон?

– Очень хорошая идея. Очень справедливо. – «Главное, как можно скорее отсюда убраться». – А теперь мы лучше поедем домой. Пошли, Энни. Спасибо, мистер Сиропулос. Мне очень жаль, что это случилось. Но я думаю, вы должны быть привычны к подобным маленьким огорчениям.

– Да, да, такие вещи иногда сопутствуют процессу взросления, к сожалению, – сказал директор, довольный, что это дело заканчивается так быстро, и придержал дверь перед ними. – Она такая хорошая девочка, – пробормотал он Линн, когда они выходили. – Не беспокойтесь. Все уляжется.

– Сьюзен, – вслух размышляла Линн, когда они ехали в машине. – Какая Сьюзен? Может быть, я знаю ее мать по родительскому активу?

– Она ужасная. Она думает, что она прекрасна, но это не так. У нее прыщи. Ее тетя живет через дорогу.

– Напротив нас?

– Миссис Стивенс, – сказала Энни нетерпеливо. – Миссис Стивенс из дома напротив.

Быстро сопоставив факты, Линн нахмурилась. Но ведь лейтенант Уэбер сказал Стивенсам в ту ночь, что ничего страшного…

– Она боится собак, глупая. Я напущу на нее Джульетту, чтобы испугать ее, когда она следующий раз зайдет к нам.

Был необходим какой-нибудь естественный, легкий ответ, и Линн рассмеялась:

– Я в самом деле не верю, что кто-нибудь боится нашу неуклюжую, ушастую Джульетту.

– Ты неправа. Она до смерти ее испугалась, когда Джульетта увязалась за Юдорой к Стивенсам. Она заорала, и Юдора была вынуждена держать Джульетту за ошейник.

– О? Юдора ходит к Стивенсам?

– Не к ним. К той женщине, которая убирает дом Стивенсов, она лучшая подруга Юдоры.

Не здесь ли связь? Или это только Уэберы, а может быть, и то, и другое? Ее поразило, что в ней не возникло озлобления против того, кто распускает эти новости, кем бы он ни оказался. Люди всегда сплетничают, это вполне естественно. Она сама довольно часто это делала.

Внезапно раздался поразительный вопрос:

– Но, мама, неужели папа когда-нибудь…

– Когда-нибудь что?

– Делал то, что сказала Сьюзен, – пробормотала Энни.

– Разумеется, нет. Как ты можешь спрашивать?

– Потому что иногда он становится таким сердитым.

– Это не имеет ни малейшего отношения к тому, что сказала Сьюзен. Никакого.

– Ты в этом уверена, мама?

– Вполне уверена, Энни.

Энни громко вздохнула с облегчением. И Линн должна была спросить себя, как она объяснит развод, когда он произойдет, как она сможет его объяснить, не рассказывая всей ужасающей правды: частично, может быть, но самое плохое надо скрыть.

Ладно, когда настанет время, а оно быстро приближалось, какой-то инстинкт, без сомнения, подскажет ей путь, успокоила она себя. Но теперь она могла чувствовать только глубокую усталость.

 

ГЛАВА 6

Когда Роберт часом позже пришел домой, ребенка уже вытирали после ежедневной вечерней ванны. Стоя около ванны, Линн почувствовала за своей спиной его присутствие, но не повернулась, давно прошло время любезных приветствий, и она ждала, когда он заговорит первым, а уж после этого она вежливо отвечала.

– Я уже дома, – сказал он.

Новые интонации в его голосе заставили ее взглянуть на него, и она увидела, что на нем лица нет. Он расстегнул пуговицу на воротничке и ослабил узел галстука, он, Роберт Фергюсон, позволил себе в таком распущенном виде ехать в пригородном поезде!

– В чем дело? – воскликнула она.

– Ты этому не поверишь, – сказал он.

– Я поверю, если ты мне скажешь.

– Попроси Энни, чтобы она уложила Бобби. Она не будет против. И пойдем наверх. Мне необходимо выпить.

Он заболел, подумала она, вот в чем дело. Ему сообщили, что у него рак или что он скоро ослепнет. Жалость побудила ее вздрогнуть, и по коже пробежал озноб.

– Полная чертовщина. Выбросили, – произнес он, как будто разговаривал сам с собой.

Бутылка звякнула на серебряном подносе. Он сел.

– Ну, Линн, у меня новость. «Дженерал Америкэн Эпплайенс» и я расстались. Все кончено. Насовсем.

– Насовсем? – повторила она, как эхо, его последнее слово, которое пока для нее не имело смысла.

– Я не получил повышение и поэтому я уволился. Вот почему я опоздал. Я освобождал свой стол.

Я не понимаю, – сказала она. Он встал и прошел к длинному окну в эркере, выходящему на дорогу и зажженный фонарь у въезда на территорию Стивенсов. Он повернулся кругом, как часовой на дежурстве, и прошел через всю комнату к противоположному окну и остановился у него, глядя на темную лужайку и за ней на еще более темные заросли на холмах. Когда он снова повернулся к Линн, она увидела, что в его глазах блестят слезы. Затем он сел и принялся быстро и сбивчиво говорить.

– Да, освобождал свой письменный стол. Двадцать три года моей жизни. И ты знаешь, как я узнал эту новость? В лифте, когда возвращался в офис. В конце дня. Меня не было там целый день. С поезда поехал сразу на встречу. Пара юношей разговаривали между собой, – клерки или рассыльные, они даже меня не узнали. Они говорили про Будапешт и про то, что туда едет Брюс Леман, чтобы возглавить тамошний офис. Это звучало дико. Я на это даже не обратил внимания, это меня только позабавило. И вдруг меня вызывает Уоррен. Он показал мне факс, от Монакко, и я вижу, что это правда. И я все равно не могу в это поверить.

Роберт закрыл лицо руками. Он упирался локтями в колени, и его голова упала вниз. Она смотрела на этого убитого горем человека, казалось, такого неуместного в этой богато обставленной спальне, как был бы нищий бродяга на белой мраморной лестнице.

– Я сказал ему, что, должно быть, произошла какая-нибудь досадная ошибка, что все знают, что это место было обещано мне. Почему Леман? Это лишено смысла. Я сказал, что хотел бы поговорить с Монакко. Итак, Уоррен позвонил в Калифорнию, но мы не дозвонились до Монакко. Я попросил Уоррена рассказать мне все, что он об этом знает. Я не собираюсь проводить бессонную ночь, пытаясь догадаться, в чем дело. Черт! В любом случае у меня будет бессонная ночь.

И снова Роберт встал и начал ходить по комнате из конца в конец. У каминной полки он остановился, чтобы поправить фарфоровые фигурки, которые Юдора передвинула при уборке.

– Я помню тот день, когда я их купил, – сказал он. – Я думал, что весь мир у моих ног. И он был у моих ног. Извини меня. Эти чертовы слезы. Мне стыдно, что ты их видишь.

– В этом нет ничего позорного, Роберт. Мужчина тоже имеет право как-то выражать свое горе.

Она говорила нежно, не только из-за одного сочувствия, но и из-за собственного замешательства перед лицом такого поразительного осложнения.

– А Уоррен? Он тебе сказал, почему?

– О, да. О, да. Он был деликатен, ты знаешь, он настоящий джентльмен. Но как он при этом радовался! Я готов спорить, что сейчас дома он потчует этой историей свою жену, а, может быть, и целую компанию в клубе. Господи, как тяжело я работал, я сделал в маркетинге столько, сколько никто до меня не сделал; а что сделал Леман по сравнению со мной? Рабочая лошадь, лишенная воображения…

– Ты не сказал мне причины, – терпеливо спросила Линн.

– Причины? О, да. Я сказал, что он был деликатен на этот счет. Очень тактичен. Кажется, что кто-то распространяет слухи о моей личной жизни, и к тому же преувеличенные. У всех, у каждой семьи есть проблемы того или иного рода, проблемы, с которыми они в конце концов справляются. Я сказал ему, что сплетня не имеет ничего общего с действительностью, ничего общего. Какое право имеют посторонние делать выводы о том, что происходит между мужем и его женой? Не правда ли, Монакко не такой человек, чтобы слушать пустые пересуды?

– Пустые, – прошептала Линн, так тихо, что он ее не услышал.

Все пересуды слились в общий гул, настолько громкий, что он был услышан в Калифорнии. Это было что-то вроде подтверждения факта, но для нее это не имело значения, потому что куда это могло ее привести? И ее путь, который казался ей таким ясным, хотя и нелегким, завел ее в тупиковую аллею.

– Можно ли поверить, что такой человек, как Монакко, мог пасть так низко? В конце концов, что такое ужасное я сделал?

Поскольку она молчала, в его голосе появилась нотка слабого подозрения.

– Интересно, кто мог распространить эту гадкую сплетню? Ты не могла бы – ты же по всякому поводу бегаешь к Леманам?

Она прервала его:

– Как ты осмеливаешься говорить мне такие вещи!

– Ну, ладно, я тебе верю. Но тогда как и кто? Вопрос повис в воздухе. Роберт ожидал ответа, но она молчала, и он его не дождался. При всем кошмаре, было в этом что-то притягивающее, вынуждающее человека против его желания смотреть на несчастный случай не отрываясь, следить за кровавой катастрофой.

Роберт рассуждал:

– Уоррен сказал, что он говорил от имени Монакко, «согласно инструкции», он сказал, что, безусловно, я волен остаться в прежней должности. «Безусловно», – передразнил Роберт.

– Но ты не намерен, – сказала Линн, уловив насмешку.

– Господи, Линн! Я написал заявление об уходе и все такое. За кого ты меня принимаешь? Ты думаешь, я могу остаться после такой пощечины? В то время как Брюс Леман пожинает плоды моих трудов?

– Брюс этого вовсе не хотел, – сказала она.

– А сейчас он очень хорошо это принял.

«Мир кружится вокруг меня, а я ничего не понимаю», – подумала Линн. Затем, чтобы хоть что-нибудь сказать, она спросила:

– Ты уверен, что правильно поступаешь, уходя от них?

– Без сомнения. В любом случае, они хотят, чтобы я ушел, ты разве этого не видишь? Они нашли способ облегчить мой уход. Они сделала все так унизительно, чтобы я захотел уйти, – лицо Роберта исказилось и превратилось в трагическую маску, щеки раздулись, брови сошлись на лбу, рот открыт. – Я погиб, Линн! Уничтожен. Опозорен. Выброшен как мусор, кусок мусора.

Это было верно. Он сам это сделал с собой, но все же это было верно. Что она могла или должна была сказать? Она ничего не могла придумать, кроме самых примитивных слов утешения.

– Приготовить тебе что-нибудь поесть? Ты же не обедал.

– Я не могу есть. – Он посмотрел на часы. – Половина девятого. Не слишком поздно, чтобы увидеть Брюса. Пошли.

– Увидеть Брюса? Но зачем?

– Конечно, чтобы поздравить.

В панике она искала какое-нибудь веское выражение:

– Он не захочет нас принять. Мы будем незваные гости.

– Ерунда. Он оценит наши поздравления. Мы приедем с бутылкой шампанского.

– Нет, нет. Он в трауре. Это неловко, – возразила она.

– Это не имеет ничего общего с трауром Брюса. Это вопрос чести Роберта Фергюсона, его поведения, его порядочности. Я хочу, чтобы он увидел, что я могу принять это как мужчина.

– Зачем мучить себя и придавать этому такое значение, Роберт? Достаточно просто позвонить по телефону.

– Нет. Достань шампанское. Он может его охладить в течение получаса в своем морозильнике.

Она спросила его безмолвно: «Кого ты обманываешь этой бравадой? По его собственному признанию, он в глубине души умирает».

– Если ты хочешь отпраздновать, – сказала она любезно, – то застегни пуговицу и смени галстук. Он в пятнах.

Брюсу все равно, но Роберт увидит себя в зеркале, и ему будет неприятно.

Она не была в доме Брюса с того дня. Когда они приехали, он читал; он держал книгу в руках, когда пошел открывать дверь. Вечер был холодным и ветреным, один из предвестников зимы, и, по всей видимости, он накрывался вязаной шалью Джози, когда сидел на том самом диване, на котором они лежали вместе, и он прикрыл ее этой шалью.

И она подумала, а не пришли ли ему в голову те же самые мысли, и она не могла глядеть на него или в сторону дивана, а для вида стала гладить белого кота.

Брюс спросил, не имеют ли они ничего против, если он прибережет шампанское для другого вечера, когда они снова соберутся все вместе, пояснив: – Я сегодня не в состоянии пить. У меня был ужасный день, Роберт.

– Послушай, почему же?

– Очень просто. Это твоя должность. Ты ее заслужил, и она должна быть предложена тебе.

Роберт пожал плечами.

– Это благородно с твоей стороны, Брюс, но, как видно, не судьба, вот и все.

Это замечание почти случайно сорвалось с его языка; оно должно было вызвать сочувственную реакцию за попытку бравады, или, учитывая тот факт, что все присутствующие знали, почему «не судьба», оно должно было вызвать возмущение.

Однако Брюс посочувствовал:

– Хочу тебе сказать, что я ошеломлен. Нелегко будет поддерживать твой уровень, Роберт. Лишь бы я только справился с работой.

– В любое время, если тебе понадобится мой совет, я в твоем распоряжении. Возможно, тебе было бы полезно прийти ко мне как-нибудь вечером в ближайшее время, и я бы тебе рассказал некоторые основные моменты того, чего я уже добился в этом направлении.

– Хорошо, спасибо, но пока еще рано. На меня это свалилось как тонна кирпичей, в то время как я еще не разгреб предыдущую кучу. Я пока еще не составил ясное представление о своих задачах.

– Понятно, – доброжелательно вставил Роберт.

– Хотя, в конце концов, это заставит меня убраться отсюда. Я как раз мечтал, не найдется ли на земле место, куда я смог бы убежать от себя самого, может быть. Внутренняя Монголия, или, Южный Полюс. Ну вот и будет Венгрия. Никакой разницы нет. Все равно придется тащить себя, за собой, а во мне все сломано.

До этого Брюс даже не посмотрел в сторону Линн, но теперь он полностью обернулся к ней и попросил:

– Я беспокоюсь о Барни. – Кот, свернувшийся калачиком перед камином, был похож на груду снега. Услышав свое имя, он поднял голову. – Я не могу взять его с собой, и Джози будет меня преследовать весь остаток моей жизни, если я не пристрою его в хорошие руки. Как ты думаешь, Линн, не могла бы ты его взять? Я бы не хотел задавать тебе какую-нибудь еще работу или создавать лишние проблемы, но у меня безвыходное положение.

– Ты не знаешь Линн, если ты можешь ей такое сказать, – заявил Роберт. – Она готова взять любое четвероногое создание, какое тебе придет в голову.

– Конечно же, возьму, – быстро сказала Линн. – Нет, ты не знаешь Линн, – повторил Роберт. Но он знает Линн, и даже очень хорошо. Эти слова чуть не сорвались у нее с языка, и она была этим напугана.

– Какие тебе назначили сроки? – спросил Роберт.

– Где-то в декабре, я думаю. – И Брюс снова сказал: – Все случилось так внезапно… Барни побудет со мной до отъезда… Это так мило с твоей стороны… Я благодарен… Джози тоже была бы благодарна.

– Он в полной растерянности. Он никогда не сможет соответствовать нужным требованиям. Он не знает, за что берется, – сказал Роберт, когда они уехали от Брюса.

Дома он снова заходил из угла в угол по комнате и заявил:

– Нет, он никогда не справится.

Энни вошла в комнату так неслышно, так тихо, что они вздрогнули от ее голоса:

– Что случилось? Что-то ужасное произошло? Снова Эмили заболела?

Роберт произнес прерывающимся голосом:

– Ох, Энни. Ох, моя маленькая девочка, нет, с Эмили все в порядке, слава Богу. Слава Богу, мы все здоровы. – И он привлек Энни к себе, поцеловал ее в голову и держал ее, повторяя нежно: – Я найду способ о вас позаботиться. Они думают, что уничтожили меня, но они не могут убить мой дух, нет… – Он заплакал.

– Ты ее пугаешь! – закричала Линн. – Папа расстроен, Энни, потому что у него неприятности на работе. Он уходит из фирмы. Он расстроен.

Девочка освободилась из объятий Роберта и посмотрела на него так, как будто видела в первый раз. На ее лице отразилась целая вереница чувств, от любопытства и неприязни до страха.

– Мне необходимо поговорить с Эмили, – сказал Роберт, – дай мне номер ее телефона, Линн.

– Ты ее тоже испугаешь до смерти. Подожди, пока ты успокоишься.

– Я спокоен, – произнес Роберт сквозь слезы. – Я спокоен. Мне необходимо поговорить с ней, сказать, что я сожалею. Мы одна семья, мы делаем ошибки, а теперь мы должны держаться вместе. Какой у нее номер, Энни?

«Если бы я не видела, как мало он выпил, я бы сказала, что это все виски», – подумала Линн.

– Эмили, Эмили, – говорил Роберт в телефон. – Нет, не пугайся, у нас здесь все в порядке, только я ушел из своей фирмы. Это длинная история, слишком длинная, чтобы рассказывать по телефону, но – извини меня, я сейчас очень взволнован, я чувствую себя, как будто небо обрушилось, – но я скоро возьму себя в руки и… ладно, я хочу просить у тебя прощенья, уладить наши с тобой отношения. Я был подавлен той историей. Я хочу просить прощения за то, что не понял тебя, и даже не пытался понять. Я хочу тебе сказать, не беспокойся о плате за обучение, я оплачу, я еще способен это сделать. Ты просто продолжай учиться и учись хорошо и благослови тебя Бог, дорогая. Я люблю тебя, Эмили. Я так тобой горжусь. Скажи, как Харрис?

Позже в их спальне он был подавлен, все время вздыхал и спрашивал:

– Скажи мне, разве я, разве мы это заслужили? Я хотел все сделать для тебя, и что теперь – теперь что?

Он повернулся к ней и нежно притянул ее поближе к себе. Она понимала, что он искал поддержки, он хотел расслабиться от напряжения, хотел ее нежностью вознаградить себя за неудачу. Он хотел доказать себе и ей, что он все еще мужчина, ее мужчина. Если бы он попросил это у нее хотя бы несколько часов тому назад, до того, как над ним разразилась это несчастье, она бы стала сопротивляться. Но теперь ей не хватало духа нанести ему еще одну рану; в конце концов, какое это имеет значение? Женщина может лежать как камень и ничего не чувствовать. Все равно через несколько минут все будет кончено.

В течение этих последних недель она часто воображала, как Роберт Фергюсон будет посрамлен и унижен, но теперь, когда он унижен свыше того, что можно было себе представить, зрелище это было настолько ужасно, что она не могла этого вынести. И она чувствовала его боль так, как свою собственную.

В замкнутом ограниченном мирке компании, многие из служащих которой жили в их городке, эта новость стала известна. В субботу в супермаркете группка женщин, очевидно, говорила о Фергюсонах, потому что, когда они заметили Линн, они замолчали и приветствовали ее необычайно сердечно.

«Особой разницы для меня нет, – подумала она, – и, наверное, глупо спрашивать, но мне все же необходимо знать, как это произошло». И, направившись к телефону-автомату, она позвонила Тому. Может быть, он знает, если нет, он мог бы узнать.

– Я хочу спросить о Роберте. Вы знаете, что он расстался с фирмой? Они разузнали, что… – Ее голос дрогнул.

– Да, я знаю. Заезжайте ко мне, Линн. Я дома все утро.

В большой комнате, в которой в тот далекий вечер, когда начались теперешние неприятности, был накрыт стол, она внезапно почувствовала себя очень маленькой. Она почувствовала себя как проситель.

– Как вы об этом услышали? – спросила она.

– Мне позвонил Монакко. У него всегда было впечатление по совершенно непонятной причине, что мы с Робертом близкие друзья.

– Но почему он позвонил вам? Спросить или сообщить?

– И то, и другое. Он сказал мне, что получил письмо, и спрашивал, имеют ли под собой почву изложенные там обвинения, знаю ли я что-нибудь об этом.

– Письмо, – как эхо, повторила Линн.

– Я не знаю, кто его послал. Это было анонимное письмо какой-то женщины. Но все там выглядело подлинным, сказал Монакко, как будто бы его написала жена одного из служащих фирмы. Там приводились факты в подтверждение, один из них – со слов какой-то соседки.

Том опустил глаза и стал рассматривать свои туфли, прежде чем сказать что-нибудь еще. Затем, взглянув в лицо Линн, будто бы раздумывая, говорить дальше, или нет, он продолжал:

– Это было о том, что произошло в ту ночь, когда вы устраивали здесь обед.

– Анонимное письмо. Какая грязь!

Она быстро подумала: кто, кроме Стивенсов мог знать, что случилось в ту ночь? А они родственники семьи той девочки Сьюзен. А Юдора, которая видела слишком много, подруга женщины, работающей у Стивенсов.

– Поскольку в письме говорилось, что была вызвана полиция, Монакко понадобилось сделать запрос.

Уэбер. В конце концов он не «похоронил» это. Уэбер захотел отомстить Роберту за те вещи, которые тот ему сказал.

– Таким образом, они сделали запрос и обнаружили, что действительно была жалоба, но кто-то в полицейском управлении пытался ее спрятать, и, в самом деле, спрятал ее.

Значит, она недооценила Уэбера. Почувствовав себя одновременно виноватой и жалкой, она спросила Тома:

– У человека, который спрятал жалобу, были неприятности?

– Нет, шеф полиции мой друг, и мы с ним поговорили.

– Значит, вы знаете об Эмили и его сыне, – тихо сказала она.

– Только, что они встречались, – улыбнулся Том. – Говорят ли теперь «ухаживать»? Мой словарь подростка окончательно устарел.

– Я точно не знаю, я совершенно в этом запуталась, – пожаловалась Линн.

Том кивнул.

– Во всем этом нетрудно запутаться. Даже полицейский, который дежурит в клубе, знает об этом все. Раньше он служил у меня садовником, а затем ушел в полицию, и он мне много чего рассказывал. Вы бы удивились, как много люди знают о Роберте, факты и небылицы. Вот так и происходит в маленьких городах, вы попадаете в поток сплетен, и вскоре все знают, какую кашу вы варите на завтрак.

– Что за низость!

Она представила себе, что, ставя под удар Роберта, назойливая, злорадная и любопытная толпа всех их тоже вываляла в грязи, ее и девочек и даже маленького мальчика. В ней взорвался гнев, и она воскликнула:

– Вы хотите сказать, что людям больше делать нечего, как только копаться в несчастьях других!

– Вы можете так подумать, но это не совсем так. – И Том добавил: – Монакко не потерпел бы скандала, даже самого незначительного.

– Разве это честно! Раздули все выше меры. В любом случае, это мое и Роберта личное дело, не правда ли? Это не касается компании или города. Каким образом то, что он делает со мной, затрагивает его работу? Почему? – закончила она вопросом.

Выражение лица Тома, когда он поднял брови и покачал головой, казалось, говорило: «Я сдаюсь!»

– О, вы думаете, что я наивная?

– Да, очень. У корпораций есть свой имидж, Линн. Надо поддерживать мораль. Как вас смогут уважать подчиненные, если ваше собственное поведение, мягко говоря, «сомнительно»?

– Ну хорошо, это был глупый вопрос. Хорошо. Затем, проследив взгляд Тома, она поняла, что она крутит свое кольцо нервным движением пальца. И она крепко взялась обеими руками за поручни кресла. Но она должна ехать домой; услышав все это, нечего больше ожидать.

– Монакко действительно был расстроен, – вежливо сказал Том. – Такие вещи неприятно делать с теми, кем ты восхищаешься. И, конечно, как вы и могли ожидать, он сказал, что никогда бы не поверил подобным вещам о Роберте, таком умном, с таким блестящим будущим.

– Это как увидеть фотографию убийцы в газете: «О, Господи, у него такое славное лицо!» Не правда ли, что-то вроде этого? – И Линн снова принялась вертеть кольцо на пальце.

Том протянул руку и спокойно взял ее руку в свою.

– Для вас это сущий ад, я понимаю.

– Должен же кто-то переживать за Роберта, несмотря ни на что. Он не может спать, только ходит по дому всю ночь, внизу и наверху. Почти ничего не ест. Постарел на десять лет, такой позор, такое унижение…

– Особенно потому, что его место занял Брюс?

– Да, естественно. Он никогда не считал Брюса своим конкурентом.

– Он глубоко ошибался. Когда впервые был задуман венгерский проект, Брюс был среди главных кандидатов.

– Откуда вы все это знаете? Даже если вы связаны с Монакко, вы все равно не работаете на «Джи-эй-эй». Поэтому, откуда вы знаете?

– Я никогда не интересуюсь и ничего не знаю о «Джи-эй-эй», но на этот раз я специально заинтересовался. Я хотел, чтобы Роберт получил повышение. Я сделал это для вас.

В ответ на это Линн вырвала свою руку из его руки, и он быстро заговорил:

– Я знал, нетрудно было увидеть, несмотря на ваши протесты, Линн, что ваш брак не будет продолжаться. И тогда вам понадобится приличное обеспечение. Ведь суды в наши дни присуждают очень мало.

В комнате царила полная тишина. Где-то в доме зазвонил телефон и перестал звонить, потому что Том не ответил. За окном раздался громкий мужской смех, ему вторил женский. Затем звуки стихли. Люди все-таки не разучились смеяться! Ей пришла мысль, что, наверное, она сама никогда больше смеяться не будет. И еще одна мысль, вопрос: «Если бы я сейчас была свободна, не замешана ни в каких событиях, как бы я приняла этого остроумного, ловкого, любезного человека, который сидит здесь, снова глядя на свои туфли, но не на меня?»

Безусловно, его последние слова что-то означали: «Я сделал это для вас».

– Вы такой добрый! – воскликнула она и хотела еще что-нибудь сказать, но побоялась не справиться со слезами.

– Ну ладно, – сказал он. – Я не люблю недомолвок. Знаете ли, юристы, они любят порядок. Поэтому скажите мне, к чему мы с вами придем? Или вначале, к чему вы придете?

– К чему я могу прийти, Том? Человек болен. Он умоляет простить его – нет, не только за эти отвратительные поступки, но и за его неудачу. У него отложено очень мало денег. Я удивилась, насколько мало. Ему необходимо положение, и необходимо очень скоро, но прежде к нему должна вернуться гордость и мужество. Он хочет уехать отсюда и начать все заново. Я не знаю. Я ничего не знаю. У меня душа болит, Том. Это совсем странная, новая страница моей жизни. Он так изменился, такой покорный.

– Нет, Линн, он не изменился.

– Вы не можете так говорить. Вы его не видели. Когда он говорил с Эмили по телефону, он рыдал.

– Мне нет нужды его видеть. Вы слишком добренькая, – сказал Том. – В этом все и дело.

– Разве лежачего бьют?

Том не ответил, и она спрятала лицо в ладонях, думая, что в конце концов Том не может знать, что кипит у нее внутри. Двадцать лет вместе, было так много хорошего! О, да, плохого тоже, плохого тоже. Срослись вместе, душой и телом, даже несмотря на то, что он бил ее, так что теперь она может чувствовать его страдания как ни один посторонний, каким бы чувствительным и тонким он ни был.

Она подняла свое лицо, призывая к пониманию.

– Я не могу бежать с тонущего корабля, Том. Я не могу уйти.

Он кивнул.

– Но в конце концов вы уйдете, – сказал он.

Это было время ожидания, неловкое напряжение в обычной жизни. Дни текли медленно, и, хотя была осень, они были длинными. Из своего дома, окруженного тяжелой листвой, Линн вглядывалась в легкую дымку выцветших красок, зелени, смягченной оттенками серого цвета, и красные краски, превратившиеся в коричневые, печальные, но приятные в своей меланхолии. Ей казалось, что в природе отражаются настроения ее дома, потому что осень должна быть яркой и блестящей. Но это все в моем воображении, говорила она себе; каждый видит то, что ему нужно видеть.

На дальней лужайке под кленом Энни делала свое домашнее задание по-английски, читая «Гекльберри Финна». Роберт, встав на колени в траве, вытянул руки к Бобби, которому теперь исполнилось десять месяцев, и он уже сделал несколько шагов без посторонней помощи, Роберт был горд: мальчик вырастет очень спортивным; он будет сильным игроком в теннис, пловцом, звездой трека.

Если это его утешает, думала Линн, пусть утешается. Было странно видеть его здесь, дома, посреди рабочего дня. Юдора, которая проходила между гаражом и увитой виноградом беседкой, должно быть, думала так же.

Бедная женщина, только неделю назад она пришла к ней, колеблющаяся и застенчивая, чтобы сделать признание.

– Я вам должна что-то сказать, миссис Фергюсон. Все неприятности мистера Фергюсона я слышала от моей подруги. Она не должна была говорить, но и я тоже не должна была говорить, я понимаю, не должна. Это было, когда у нас был ленч в церкви, и вы знаете, когда работаешь в чужом доме, слышишь разные вещи, и вот они разговаривали. Я вовсе не хотела вам причинить вред, честное слово, не хотела. Даже мистер Фергюсон, он джентльмен, и он правда мне нравился, пока он…

Линн перебила ее.

– Дорогая Юдора, я понимаю. И это не вы, и не ваша подруга, которая работает у Стивенсов. Даже полицейский, который дежурит в клубе, знал, и, кажется, многие другие знали… О, пожалуйста, не плачьте. Не делайте мне еще больнее.

Искреннему раскаянию не было конца.

– Я ни за что на свете не причинила бы вам вреда, вы так добры ко мне, вы дарили мне все эти вещи, и не только вещи старые, но и новые вещи к моему дню рождения и к прошлому Рождеству. Вы были моим другом. Я не могла вынести это в то утро, когда я вошла и увидела, что он с вами делает, вы такая маленькая, в вас не более сорока пяти килограмм. Такая хрупкая.

В ее кротких, встревоженных глазах читался вопрос, который Юдора не осмеливалась задать вслух: «Вы остаетесь, миссис Фергюсон? Вы действительно остаетесь?»

Линн, слегка подняв подбородок, чтобы подчеркнуть решительность, ответила на невысказанный вопрос:

– В жизни всегда надо смотреть вперед, а не назад. Что было – то было, не так ли?

И, говоря это, она почувствовала себя зрелой и сильной.

«Это наше с Робертом дело», – сказала она Тому Лоренсу.

Но конечно, это было не так. Это было как тот пресловутый камень, брошенный в пруд, от которого расходятся круги. Это были Эмили и Энни.

Энни ее удивила. Жизнерадостность так называемых «трудных» детей всегда вызывает удивление. Если только она не…

– Дядя Брюс сказал мне, чтобы я не верила тому, что говорят другие дети. Он сказал мне, чтобы я даже им не отвечала. «Они хотят, чтобы ты заплакала и рассердилась, – сказал он мне. – А если ты не заплачешь, ты им испортишь развлечение, и они от тебя отстанут». Мы с ним много говорим по телефону. – И она закончила с уверенностью: – Дядя Брюс дает мне хорошие советы. – Затем, внезапно перейдя на другую тему, она спросила: – Почему он больше к нам не приходит?

– Он очень занят, готовится к отъезду, – объяснила Линн.

Для нее было загадкой, кого Брюс избегает: то ли Роберта, то ли ее.

Она хотела бы, чтобы Брюс поговорил с Эмили, но в этом случае, без сомнения, его замечания отличались бы от тех советов, которые он давал Энни. В любом случае, Эмили была решительно настроена не переезжать.

Вскоре, после первого истеричного телефонного звонка Роберта, Эмили как-то в разговоре с Линн натолкнулась на настоящую стену сопротивления.

– Мама, ты делаешь ужасную ошибку, – сказала она огорченным тоном. – Ужасную. Я прочитала много книг о браках, подобных вашему.

– Я знаю, я видела книгу в твоей комнате. Не все случаи укладываются в статистику, Эмили. Люди – это не статистика.

– Но имеется тенденция, неважно насколько непохожим может казаться каждый случай. Мы сейчас проходим в курсе социологии про обиженных мужьями жен, и я тебе скажу, я чувствовала, как у меня мурашки по коже бегают. Ты должна быть осторожна, мама. Ты не должна больше рассчитывать на папу. Тебе нужно уходить, мама, и как можно скорее.

– Нет, если бы ты могла видеть своего отца, ты бы знала, что я вижу перед собой. Он стал совсем другой человек. С ним произошло что-то ужасное.

– Ты можешь на него смотреть, но ты его не видишь.

– Ты беспощадная и бессердечная, Эмили. У тебя нет жалости?

– Есть. Жалость к тебе. – И под конец Эмили сказала: – Хорошо, мама, ты должна делать то, что ты считаешь нужным.

Оскорбленная и разбитая, Линн ответила холодно:

– Конечно должна. Все мы должны, не так ли? – затем, смягчившись, она сделала еще одну попытку: – Вопреки твоим опасениям, папа думает о Рождестве, о том, как мы соберемся всей семьей. Не хотела бы ты пригласить Харриса на обед? Я устрою праздничный обед, испеку «рождественское полено» и много чего еще.

– Харрис будет на своем семейной обеде, – ответила Эмили тем сухим тоном, который у нее в последнее время появился.

– Ну тогда как-нибудь в другой раз во время каникул.

– Посмотрим, – ответила Эмили.

Упрямая! И это когда Роберт действительно старается изо всех сил загладить вину!

– Не говори Эмили, что меня беспокоит то, что я собираюсь делать, – все время повторял он. – Я не хочу, чтобы страдала ее учеба. Ей нужна свежая голова.

– Но что ты теперь намерен делать? – снова спросила Линн.

– Я еще не знаю. Мне нужно еще время, чтобы решить. А пока мы сможем уложиться в мое выходное пособие, – сказал он удрученным тоном, и слова были уклончивы. – Что-нибудь. Я найду что-нибудь.

В день рождения он положил ей на тарелку розу с длинным стеблем.

– Это лучшее, что я в данный момент могу себе позволить. Я покупаю драгоценности только если они безупречны, ты знаешь это. Значит, вместо этого – безупречная роза. – Распрямив плечи и изобразив подобие бравой улыбки, он сказал: – Но в следующем году будет маленькая блестящая коробочка с красивым бантом.

Линн почему-то слегка покоробила нарисованная им картина, она взяла розу, такую живую в своей совершенной простоте, и прикоснулась ею к своей щеке, сказав только:

– Это чудесно, Роберт, спасибо. Она могла бы сказать:

«Я не измеряю ценность вещей блеском или бантом, ты разве этого не знаешь?»

Но это звучало бы слишком назидательно, а это не входило в ее намерения, и она просто молча следила, как он пошел к роялю и, пока она доедала свой завтрак, играл ей именинную песенку.

Накануне, когда шел дождь, подумала она вдруг, следя за тем, как малыш, пошатываясь, шел по траве и упал прямо в руки Роберта, он провел несколько часов после обеда за роялем, играя мечтательные ноктюрны. Как долго может мужчина продолжать вести такую жизнь? Он никуда не ходит, даже за покупками в торговый центр из опасения встретить там кого-нибудь из знакомых.

– Тебе надо выходить на улицу и держать голову высоко, – все время говорила она ему. – В конце концов ты же не убийца, выпущенный на поруки, не так ли? Это была просто недельная сенсация. Каждую неделю происходит что-то новое, что дает людям пищу для пересудов. Я готова биться об заклад, что твой уход из «Джи-эй-эй» – это устаревшая новость, уже давно забытая.

Но это было неверно. В супермаркете больше не было любопытных взглядов, и разговоры больше не затихали при ее приближении, но телефон в их доме, который раньше звонил постоянно, теперь молчал. И она припомнила разговор за столом в доме Монакко, огонек в комнате сторожа в доме через озеро, в котором жила пара, о которой «никогда нельзя было предположить, что такое возможно».

А теперь Роберт, увидев ее, помахал рукой и она открыла окно.

– Пока тебя не было, звонил Брюс, – сказал он, – он разбирает вещи в доме и нашел несколько вещей, которые хочет отдать нам, хотя я не могу себе представить, что именно. Не съездишь ли за ними в фургоне? Он бы сам привез, да у него машина слишком маленькая. Ты можешь сейчас поехать?

– А ты не мог бы это сделать?

Мне бы не хотелось при данной ситуации вступать с ним в разговоры, – пожаловался Роберт.

Первой ее реакцией была паника. Хотя она и была одета, она знала, что она будет чувствовать себя обнаженной в комнате с Брюсом, когда там никого кроме него не будет. И все же когда она закрывала окно, ей пришла другая мысль: «Я ему мало уделяла внимания, а он, вернее, они с Джози были нашими самыми близкими друзьями. Очень стыдно, что я ушла с головой в свои неурядицы, в то время как его утрата была во сто крат больше! Да, с одной стороны, тебе придется вспоминать тот день; как вы можете посмотреть друг другу в глаза, Линн, отвечай, как? Но с другой стороны…» И она стояла, боясь идти, не желая идти, и странным, позорным образом желая этого.

Некоторое время тому назад, перед смертью Джози, она хотела подарить ей фотографии, которые они вместе делали в течение многих лет. Папка со снимками лежала на комоде в холле, на них были запечатлены радостные часы жизни, память о которых люди хотят сохранить: пикник в день Четвертого июля, дни рождения, выезды на природу всей компанией и маскарадные наряды в новогоднюю ночь. Конечно, Брюс захочет оставить себе это сокровище. Он захочет сохранить каждую крупицу памяти. Несомненно.

Когда Линн подъехала, он находился в доме, уже наполовину освобожденном от мебели. Первое, что она заметила, что диван в гостиной отсутствует. Все, что осталось в комнате, – это пара одинаковых американских комодов.

– Новые владельцы купили все самое лучшее, – сказал Брюс. – Напольные часы под лестницей, столик. Остальное я отдал в приют для бездомных. Идем, я покажу тебе, что, мне кажется, будет хорошо выглядеть в твоем саду. Новым владельцам это не понадобилось.

Сквозь открытую дверь в сад он указал рукой на купальню для птиц, которую они с Джози купили во время своего единственного путешествия за границу. Это был большой мраморный бассейн, на краю которого сидели два мраморных голубя и пили воду. Брюс рассмеялся, глядя на них:

– Перевозка по морю из Италии этой проклятой штуковины стоила дороже, чем я заплатил за нее. Но Джози влюбилась в этих голубков. И действительно, я должен признать, что это очень симпатичная штука.

И он добавил:

– Хочешь ее взять? Если да, я попрошу соседского мальчишку помочь мне погрузить ее в ваш багажник.

– Она прекрасна, Брюс. Но ты уверен… – начала она.

– Что она мне никогда не понадобится? Да, Линн. Полностью уверен. У меня было время заниматься домом, теперь это время прошло.

Как жалко, подумала она, что он чувствует себя таким старым в его возрасте. Однако он стал уже снова похож на себя; беспредельное отчаяние, не сходившие с его лица в течение всех этих тяжелых месяцев, слегка ослабело; тело стремилось к выздоровлению, хотя душа все еще не могла воспрянуть. Отдых излечивал, вместе с солнцем, которое в тот момент играло в его, выцветших на солнце волосах. «Странно, – подумала она, – я не замечала, что у него золотистые ресницы».

Они стояли на пороге. Мимо пролетела белая бабочка и уселась на клумбу увядших ноготков.

– Бабочки, – пробормотала Линн, – а уже почти День Благодарения.

Он же, по-видимому, не расположенный вести разговор, стоял рядом, засунув руки в карманы своих джинсов. Очки были сдвинуты на волосы, а в глазах отражался не этот спокойный послеполуденный час, а нечто другое, далекое.

И она, почувствовав себя лишней, сделала движение, чтобы уйти, неуверенно спросив:

– Ты сказал, что твой сосед поможет поднести?

– Да, его сын. Они живут через дорогу. Я пойду через парадную дверь и позову его.

Почти все шкафы в кухне были пустыми – Линн отметила это, когда шла вслед за ним. Пол был заляпан, щетка стояла в углу рядом с новым мусорным ведром, а стопка книг дожидалась, когда ее запакуют в пустой ящик.

– Я беру с собой свои и Джозины книжки, это единственное, что я хочу сохранить.

– О, – сказала Линн, – я почти забыла, у меня есть фотографии, которые ты захочешь взять. Я оставила их в машине. Они начинаются с тех времен, когда вы приехали в Сент-Луис. Ох, у меня дырявая голова.

– Тебе приходится держать в голове массу других вещей, – заметил Брюс. – Как Роберт?

– Подавлен. Ты бы его не узнал. Подавлен и обеспокоен, но совсем не так, как в первые дни, слава Богу. Я никогда не забуду, как он плакал в телефонную трубку при разговоре с Эмили. Я никогда не видела, чтобы мужчины так проявляли горе, хотя, почему бы и нет? Но тем не менее мой отец, даже после маминых похорон… – Она резко замолчала, напуганная своей собственной бестактностью.

– Я понимаю это так, что ты остаешься, Линн. – И когда она кивнула, он сказал очень вежливо: – Я думаю, что, вероятно, ты останешься.

– Он переменился, – сказала она ему, заметив, что когда она это произносила, то употребила то же слово «переменился», что и в разговоре с Эмили и Томом.

В отличие от последних, он не стал возражать, но посмотрел на нее с выражением крайней нежности. Опершись о кухонную стойку, он стоял напротив нее, которая тоже облокотилась о стойку с другой стороны, среди беспорядка в этом развороченном доме. Никто из них не решался заговорить о том, что, без сомнения, было у каждого на уме; она думала, что для нее всегда было немыслимо переспать с кем-нибудь, кроме Роберта, но вот, поди ж ты – случилось с этим мужчиной.

– Это в тебе говорит твоя лояльность, – внезапно произнес Брюс, как бы думая вслух. – Ты чувствуешь его боль, как будто она твоя собственная.

– Да, – ответила она, пораженная, что он так точно понял ее чувства. – Я думаю, к тебе это не имеет отношения. Для тебя это не имеет смысла… И Джози рассердилась бы на меня, если бы узнала.

– Ты ошибаешься, Джози попыталась бы отговорить тебя от этого, но она поняла бы. Джози могла бы понять и простить многое.

Он имел в виду то, что произошло между ними, в тот день, когда она страдала от такой боли, что даже морфий не мог ее смягчить. Он это имел в виду.

– О, она не была святая, – сказал Брюс. – Я не хочу создавать ложной картины. Она заслужила, чтобы ее запомнили такой, какой она была на самом деле.

Действительно, не святая, с ее острой проницательностью, и этим резким языком! Просто хорошая, исключительно хорошая, до самого последнего дня.

Брюс слегка развел руками.

– Говорят, ампутированный орган продолжает болеть. Поэтому, я думаю, нет никакого смысла уезжать, потому что боль последует за мной. Но тем не менее я чувствую облегчение, получив этот шанс, но, конечно, не за счет Роберта, это верно.

– Когда ты уезжаешь?

– На следующей неделе, в четверг.

– И как долго ты будешь отсутствовать?

– Я надеюсь, годы. Они сказали мне, что я взбираюсь вверх по лестнице. Я не знаю. Если я хорошо справлюсь с работой в Будапеште, они сказали, что будут еще другие назначения. Может быть, Москва, мне все равно, Линн. Но за коммунистами придется много еще подчищать в области экономики, и для меня это важно. – Он улыбнулся. – Это важно для всех Эмили, Энни и Бобби в мире, я надеюсь.

Кот поднялся, прошел через всю комнату и приник к колену Линн. Крайне взволнованная этими словами и пробежавшими в голове воспоминаниями, она принялась гладить его по спине, и кот, в благодарность за нежную ласку, поднял вверх свою маленькую мордочку с розовым ротиком и поразительными немигающими глазами.

– Ты просил его забрать, не так ли, Брюс?

– Если ты еще не раздумала.

– Он может поехать со мной сегодня, – сказала она, стремясь исключить все поводы к тому, чтобы еще раз с ним встретиться, и только спокойно попрощаться сейчас, сказать последнее «прости» и покончить с этим. – Я буду о нем хорошо заботиться. Не беспокойся.

– Ты помнишь, как она сказала, что вышла за меня замуж, потому что я люблю кошек?

– Да, помню. – У тебя есть какие-нибудь инструкции о питании Барни и прочем?

– Я их запишу. Где карандаш? – Он начал шарить в поисках и с очевидной целью ободрить Линн продолжал говорить: – Посмотрим: коробка для туалета, сумка для переноски, поводок и ошейник, которые почти никогда не используются, но иметь их неплохо, консервы, те, которые он любит больше обычного. Ну, конечно, он любит рыбные объедки, когда у вас будет рыба на обед.

– Палтус? – спросила она, пытаясь улыбнуться, чтобы показать, что она настроена беззаботно.

Он отплатил той же монетой:

– Ох, конечно. Только первосортный. И можете изредка давать ему одну-две ложечки мороженого любого сорта, кроме кофейного. Он не любит кофе.

Стоя в проходе, она наблюдала, как Брюс с соседским сыном грузили купальню для птиц и послушного кота вместе со всеми его причиндалами в ее машину. Затем настал момент расставания, и внезапно она почувствовала, что ей нечего было сказать. Смущенная этим отсутствием слов, она заметила, что соседский сын выглядит очень симпатичным юношей, слишком взрослым для пятнадцати лет.

– Вот такой должен вырасти из Бобби, – сказал Брюс.

– Я надеюсь. Я буду очень стараться.

– Я в этом не сомневаюсь.

– Итак, я думаю, мы сейчас попрощаемся, – сказала она и нелепо протянула руку.

– Рукопожатие, Линн? – Взяв в руки ее лицо, он нежно дотронулся губами до ее губ. Затем он обнял ее, крепко прижал к себе и снова поцеловал. – Береги себя, Линн. Будь осторожной.

– И ты. Ты тоже береги себя.

– Я так за тебя волнуюсь. Я надолго уезжаю.

– Нет причины обо мне беспокоиться. У меня все хорошо. Я сильная.

– Хорошо, но если тебе что-нибудь понадобится, позвони Тому Лоренсу, ладно?

– Мне никто не понадобится. Честно, поверь мне.

– Тому ты не безразлична, Линн.

Она подумала: «Том то же самое говорит о тебе. Это было бы комично, если бы все так не перепуталось». И отвернувшись от него, чтобы он не видел ее мокрых, моргающих глаз, она села за руль.

– Обязательно пиши нам, хоть изредка, особенно Энни.

– Моя особенная Энни. Она всегда сможет на меня положиться.

– Ты самый лучший, самый добрый, – сказала она и, не в силах добавить что-либо еще, нажала на газ.

Последнее, что она увидела, когда выезжала на шоссе, это солнце, отражающееся зайчиками в его очках, и поднятые для прощания руки. Последним взглядом на дом она ухватила кухонное окно, на котором все еще висела Джозина красная льняная занавеска. Слезы заполнили ее глаза, и она с трудом различала перед собой дорогу.

Наверное, Роберт прав насчет него, подумала она. Он наверняка принадлежит к типу мужчин-однолюбов. Он потерян. И слово отдалось эхом: потерян. Это было как звон колокола, суровый, печальный и последний. Она, наверно, никогда его больше не увидит. Они разъедутся и никогда не встретятся.

В доме воцарились шум и суета. Энни тотчас же завладела котом.

– Барни меня знает лучше всех, – настаивала она. – Это будет мой кот. Я буду отвечать за его кормление и осмотры у ветеринара и за все остальное.

– И будешь чистить его ящик для туалета? – спросила Линн.

– Конечно. А сейчас я познакомлю его с Джульеттой. Я не думаю, чтобы были какие-нибудь неприятности при этом, а ты как думаешь?

– Я тоже не думаю. Если они будут, мы подумаем, как с ними справиться.

Роберт все еще был с Бобби во дворе. Бобби растянулся на траве вместе с Джульеттой, и оба следили за тем, как Роберт строил домик для игр. Он все делает хорошо, подумала Линн, наблюдая за его ловкостью.

Увидев ее, он позвал:

– Нравится? Ты не успеешь даже обернуться, как он будет уже в нем играть.

– Ему пора купаться. – Она вышла из дома и взяла ребенка на руки. – О, Господи, насквозь мокрый. Тебя нужно выкупать.

Мальчик засмеялся и схватил ее за волосы. Роберт смотрел на них так пристально, что она была вынуждена с любопытством спросить:

– Что такое?

– Вы. Вы оба вместе. Твое доброе, спокойное настроение. Я тебя недостоин.

Линн была тронута словами мужа. Она действительно хотела мира и спокойствия своему дому.

– Пока я буду купать Бобби, обед разогреется. А сегодня вечером у меня и Энни собрание скаутов. Оно совместное для матерей и дочерей, поэтому уложишь его спать?

– Конечно, уложу.

– Когда закончишь работу, приди посмотреть, я привезла с собой кота от Брюса, – сказала она через кухонную дверь.

Затем плотно закрыла дверь и понесла Бобби наверх. «Я волнуюсь за тебя», – сказал Брюс, это означает, что ее подстерегает какая-то опасность. Но это не так, потому что она собирается все держать под контролем. Я могу управлять домом и семьей как часовым механизмом, сказала она себе, держа в руках малыша. Я могу поддерживать здесь надлежащий порядок, могу со всем справиться.

Она была сильная и гордилась этим.

Несколько дней спустя она отправилась в Нью-Йорк за рождественскими подарками. Теперь, когда их финансовые дела пошатнулись, она должна выбирать покупки с особой тщательностью, от чего она давно отвыкла. Спеша обратно мимо Дедов Морозов из Армии Спасения и мимо витрин, украшенных стеклянными шарами и гирляндами, она беспокоилась, подойдут ли по размеру купленные для Энни пальто и юбки.

Линн мысленно возвращалась к двум событиям в ее жизни: к смерти Джози и депрессии Роберта.

Было что-то странное в связи тети Джин с Керидой. Или должно было быть, если только рассказ Эмили был правдой. Или, если только имя в названии магазина принадлежало той самой Кериде – а это могло быть и не так, подумала она теперь.

Она проехала всю окрестность и это вызвало у нее воспоминание, какое обычно остается от звучащей ноты, вкуса или запаха; она снова перенеслась в тот день, когда события сталкивались одно с другим, подобно автомобилям на окутанном туманом шоссе; сначала нападение Роберта в кухне, ее бегство в объятья Брюса и горестный отъезд Эмили. И ей показалось, что все это связано между собой такими нитями, которые она не в силах постичь, и все эти события имеют одну исходную точку и зародились в одно и то же время.

Я должна это узнать, подумала она, когда вышла на ту улицу, к тому магазину. Ее сердце учащенно билось, подобно громкому стуку в дверь. Линн стояла, глядя в витрину.

Здесь был выставлен целый ряд картин с изображением собак. Линн разглядывала высокомерных мопсов, любимцев королевы Виктории, симпатичных сеттеров, распустивших свои гордые хвосты. Но среди них висел портрет совершенно необычайного создания, странным образом похожего на Джульетту.

Ее ноги сами сделали шаг к двери, прежде чем она приняла решение войти, и вот она была уже внутри.

Маленькая, темная женщина, хромая, прошла через весь магазин и взяла Джульетту с витрины.

– Она не старинная. Я поставила ее вместе со старинными, потому что она выглядит как будто она из прошлого века, – сказала она в ответ на вопрос Линн. – В действительности это работа человека, который просто любит рисовать собак.

– Пес замечательный.

Собака, сидящая на пороге, имела то же тревожное выражение, которое обычно появлялось у Джульетты, когда семья уезжала и оставляла ее одну.

– Да, я вижу по вашему выражению лица, насколько она вам понравилась, – сказала женщина.

– Это портрет нашей собаки.

Сердце Линн стучало. Разглядывая картину, она одновременно старалась разглядеть и женщину. Не говорил ли ей Роберт что-то о «работе в галерее» и о «дилетантке»? Но, конечно, его «красавица» не может быть этой женщиной, чье худое лицо с небольшими черными глазами венчала копна непослушных черных волос. Она почувствовала облегчение, смешанное с разочарованием. С одной стороны, она «должна была знать», она хотела увидеть ту женщину, которая раньше занимала ее место; но, с другой стороны, она боялась этого.

Она снова посмотрела на картину. Это был бы прелестный сюрприз для Роберта, что-то, что его оживило бы. Они могут повесить картину в его кабинете или, лучше, в его офисе. На минуту она забыла, что у него нет сейчас офиса.

– Это недорого.

Цена вполне устроила Линн. Поскольку картина была довольно маленькая, она сможет привезти ее домой сегодня же. И она протянула свою кредитную карточку.

Женщина внимательно посмотрела на кредитную карточку и подняла свои глаза на Линн.

– Роберт В. У. Фергюсон. Ну, вот вы тоже пришли, – сказала она. – Я все думала, придете вы или нет.

У Линн задрожали колени, и ей пришлось сесть на стул, стоящий у стойки. Заикаясь, она произнесла:

– Я не понимаю…

– Ваша дочь Эмили была здесь некоторое время тому назад, на следующий день после Дня Благодарения.

Эмили в Нью-Йорке? Но она ведь в Нью-Орлеане! Мы с ней разговаривали по телефону в День Благодарения. Должно быть, она прилетела, чтобы посмотреть на эту женщину, и вернулась в колледж, не сообщив нам об этом.

Не скрывая своего любопытства, женщина разглядывала Линн.

– Она задала мне кучу вопросов, но я на них не ответила. Она слишком юная и нежная. Кроме того, это ваше дело сказать ей то, что вы считаете нужным.

Голос Линн перешел в шепот:

– Я ничего не знаю.

– Ничего?

– Немного. Только то, что вы не поладили.

– Не поладили! Я вас уверяю, это слишком слабо сказано.

Черные глаза впились в Линн.

– Вы красивая женщина. Он любит блондинок, я помню.

Линн охватила паника. Она пришла сюда, желая разобраться в том, что другие, в частности, тетя Джин, от нее скрывают. Но теперь, когда она оказалась здесь, ей стало явно не по себе.

– Он должен был вам рассказать что-нибудь обо мне.

– Да, что у вас был ребенок, мальчик, – тем же шепотом произнесла Линн.

– Он теперь взрослый мужчина, живет в Англии. Он хорошо живет, я позаботилась об этом. А вы? У вас есть другие дети?

– Еще одна девочка и мальчик десяти месяцев.

– Славная семья.

Воздух в загроможденном картинами магазине, казалось, вибрировал, возникла обоюдная настороженность, от которой Линн съежилась. Она должна была бы немедленно встать и уйти, оставив картину, но она была не в силах пошевелиться.

Глаза Кериды скользили по ней, остановившись на меховом манто и дорогой кожаной сумочке.

– Я вижу, он добился, чего хотел.

И Линн, словно загипнотизированная, дала себя рассмотреть. Это резкое замечание, которое могло быть оскорбительным, почему-то не было обидным. Оно было просто странным. Что такое мог увидеть Роберт в этой женщине? Трудно было представить себе двух менее подходящих друг к другу людей.

Как будто прочитав мысли Линн, Керида сказала:

– Я не знаю, что нас вообще с ним связывало. Я полагаю, такое иногда случается. Он был блестящим, завоевал все стипендии на обучение, и, видит Бог, каким он был красивым. Я входила в Фи-Бета-Каппа и, по-моему, это произвело на него впечатление. Я не была красивой, но, конечно, выглядела гораздо лучше, чем сейчас, я вас уверяю. Мы встретились всего три или четыре раза, и я забеременела. Я не хотела делать аборт и сказала ему об этом, и он сделал для того времени очень правильную вещь, он женился на мне.

«Разве у нее нет запретов? Почему она все это рассказывает мне, постороннему человеку, который ее об этом не просит?»

– Мы были крайне бедны, оба. Ничего у нас не было, никогда ничего не было.

Бедны? Путешествия в Европу и известная семья Кериды? Как же так?

– Почему вы выглядите такой удивленной? Вы удивлены?

– Да, – пробормотала Линн.

– Я полагаю, он сказал вам, что я была красива. Он всегда любил мне рассказывать о своих прежних любовницах, какие они были исключительные. И я думаю, он нарисовал вам картину моего изысканного аристократического происхождения. Бедный Роберт. Он так часто обманывал, что сам начинал в это верить. Все равно, к тому времени, как появились вы, это уже не имело никакого значения. Но я знала. Я знала его мать, с ее салфеточками и сервировочным столиком на колесах. Благородная бедность. Претензии, сплошные претензии. Она была трогательной, добропорядочной маленькой женщиной, вдвое меньше своего мужа, и беспомощная против его кулаков.

– Я не хочу этого слушать! – вздрогнув, воскликнула Линн.

– Но, может быть, вам следует это услышать.

Чувствовалось, как в этой странной женщине поднимается злость, как будто сама ее кожа стала горячей на ощупь. Она была эксцентрической истеричкой, или даже, может быть, немного не в себе…

– Джин беспокоится о вас. О да, она все эти годы поддерживает со мной связь. Она добрая душа, как и ее сестра, и никогда не была спокойна за вас с Робертом.

Это было уже слишком, такое вторжение в ее внутренний мир, который Линн так старательно оберегала всю свою жизнь.

– Люди не имеют права… – пробормотала она. Керида, не замечая ее возмущения, продолжала:

– Вы знаете, как умерла мать Роберта? Они оба ехали в машине. Чиновник по сбору пошлины на заставе позвонил в полицию, когда увидел, что там произошло, но полиция нагнала их слишком поздно. Мать Роберта пыталась выскочить из машины на ходу. Люди, ехавшие сзади них, видели это. Машина съехала с дороги и врезалась в дерево. Оба погибли. Утонченные Фергюсоны! – добавила она.

Ох, что за ужас! Но поток слов из уст этой женщины не ослабевал. Может быть, она не в состоянии была остановиться.

– Видите мою ногу? У меня сломано ребро. Да, история повторяется, хотя бы с вариациями, потому что не удалось освободиться. Да, это Роберт со мной сделал.

И тут Линн поняла, что сама она находится в состоянии физического потрясения, она чувствовала сухость во рту, руки покрылись липким холодным потом, и сердце громко стучало. Она сидела совсем неподвижно, опершись спиной на стойку сзади нее, и смотрела перед собой, в то время как нервный голос продолжал говорить:

– Это было не в первый раз, но это было самое ужасное. Мы катались на коньках. Он спросил меня, что у нас на обед, и я сказала, что мы купим какую-нибудь быстро приготовляемую еду по дороге домой. Я была плохая хозяйка – впрочем, такой и осталась, – и он пришел в ярость. А меня раздражали в нем его организованность, умение действовать быстро, четко и чертовски эффектно. Итак, он бешено рассердился на меня из-за обеда, да, он мог прийти в ярость из-за подобных пустяков.

Сухие губы Линн зашевелились, произнеся: «Я сказала вам, что не хочу больше ничего слышать», но не раздалось ни звука.

– Было почти темно, и мы были последними на замерзшем озере. И вот он бьет меня по лицу, а на его перчатках есть пряжки. Он толкнул меня, и я упала на лед. Он ударил снова, и я не смогла встать. Тогда он испугался и побежал к телефону-автомату, чтобы вызвать «скорую помощь». Когда они приехали, я почти потеряла сознание от боли. Я услышала, как он сказал: «Она упала».

Хоть бы она остановилась и дала мне отсюда уйти, подумала Линн, а потом рассердилась сама на себя: «Ты знаешь, что тебе надо остаться до конца, выслушать все».

– Соседка присматривала за ребенком, пока я была в больнице. Когда он пришел и начал говорить о «несчастном случае», я сказала, что не хочу больше его никогда видеть. Таким образом, я взяла своего ребенка и ушла. У меня был друг во Флориде, который нашел мне работу. И мы оформили развод с Робертом. Мне ничего от него не было нужно. Я сказала, что, если он появится когда-нибудь в нашем доме, я выдам его и разрушу его карьеру навсегда. – Она снова выжала из себя угрюмый смешок. – Я должна сказать, что он щедро платил за содержание своего сына, – не мне, потому что я от него и пенни не взяла бы ни в коем случае. Сейчас моему сыну двадцать четыре года и он уже совершеннолетний… Мое бедро неправильно срослось. Врачи сказали, что его нужно снова ломать, чтобы оно срослось правильно. Но я не хочу подобных испытаний. Я оставила все как есть в память о Роберте.

Почему она рассказывает эту ужасную историю через столько лет? Чтобы отомстить за свои страдания? Расстроить брак Роберта, особенно если бы он оказался хорошим?

Вы думаете, было бы лучше пойти в полицию?

Ладно, я вам отвечу. Никакого толка. Однажды я обращалась. Они даже не восприняли меня всерьез. Я приехала на дорогой машине. У нас тогда у обоих была хорошая работа и хорошая квартира в приличном районе. «На что вы жалуетесь? – спросили они у меня. – Парень, наверно, не такой уж плохой. Вам бы посмотреть на то, с чем нам приходится сталкиваться. Уладьте конфликт сами. Не выводите парня из себя. Конечно, если вы хотите внести жалобу, мы можем арестовать его, поднять большой скандал. Тогда он, может быть, потеряет работу, и что вам это даст, подумайте. Вы, женщины, всегда с жиру беситесь», – вот что они мне сказали. Я вижу, я вас расстроила.

– А что вы ожидали? – В Линн боролись жалость и ужас. У нее кружилась голова, и в голосе послышались слезы. – Вы не имели права посвящать меня в свою жизнь. Я пришла сюда купить картину и…

Непроницаемое лицо Кериды смягчилось.

– Я думаю, мне не следовало бы говорить, – сказала она. – Мне не следовало ворошить старое. Но когда пришла ваша дочь, я заподозрила, – ну, неважно. Вы все еще хотите купить картину? Я ничего с вас за нее не возьму. Это мой способ извиниться перед вами.

Линн соскользнула со стула.

– Да, я все еще хочу ее купить. И я заплачу за нее.

– Как пожелаете. Сейчас заверну.

Хотя ее сердце продолжала громко биться, она начала приходить в себя. С гордо поднятой головой она прошла вдоль стены, на которой были развешаны картины, но едва могла сосредоточить на них свое внимание.

Через мгновение послышался голос:

– Вы мне не верите.

Линн повернулась и прямо подошла к стойке.

– Верю или нет, – сказала она спокойно, – это не имеет значения. Просто дайте мне картину, пожалуйста, и я поеду.

Линн дождалась, пока покупка не будет завернута. Пальцы Кериды обращались с бумагой и картоном с осторожностью, у нее были овальные ногти, а когда она нагнулась, то Линн увидела ее выразительный профиль. Интеллигентное лицо, подумала Линн.

Тишина снова была резко нарушена.

– Он превратил ее жизнь в ад. Я говорю о матери и отце Роберта. Ее родственники ненавидели его. Они умоляли ее бросить его, но она не хотела. Слишком гордая, слишком оскорбленная. Я знаю. Я видела ее ласковую, мягкую, которая выслушивает нежные извинения и верит, что это больше не случится. Я думаю, и вы тоже.

Теперь сами собой возникли слова возмущения в горле Линн:

– Вы ничего обо мне знаете!

– Нет, я знаю. Я знаю, что ваша красивая дочь не подумала бы обо мне, если бы в ее голове не было беспокойства. Она уже много знает, но хочет знать больше. Я поняла это. Возьмите себя в руки, дорогая, позаботьтесь о себе и своих детях. Я знаю, вы думаете, что я чокнутая, и, может быть, я такая и есть, но я вам даю мудрый совет.

Дверь захлопнулась за ней, и холодный ветер ударил Линн в лицо. Порыв ветра обогнул каменный угол улицы и хлестал ее, пока она бежала по направлению к Главному Центральному вокзалу. Ноги почти ее не слушались.

Нежные, мягкие – нежные слова извинения…

Странная женщина, такие дикие глаза. Как они, должно быть, ненавидели друг друга! Не так как мы с Робертом, потому что мы – вопреки всему, мы…

Но он лгал мне. А она – все ли, что она говорила, правда?

Чувствуя легкую тошноту, Линн боролась со встречным ветром, пробираясь сквозь толпу. Внутри просторного вокзала громко звучал «Добрый король Венцеслав». Люди спешили в свои загородные дома, в бодрых звуках приветствий Линн черпала силу, толстый мужчина хлопнул другого по спине, и две матроны завопили с восторгом, увидев друг друга. Это были обычные, повседневные звуки. Это были обычные, нормальные люди…

Колеса поезда стучали на стыках рельсов. Правда – нет, правда – нет, говорили колеса. Линн откинула голову на спинку сиденья. И молодая, элегантно одетая женщина, сидевшая рядом с ней, спросила встревоженно:

– Вы плохо себя чувствуете?

– Только голова болит, спасибо. Со мной все в порядке. – В замешательстве Линн улыбнулась.

Машина была припаркована на станции. Она села в нее и проехала через город, который выглядел таким же, как и утром, ей было удивительно, что ничего вокруг не изменилось. На стоянке у супермаркета были припаркованы большие автомобили-фургоны, желтые школьные автобусы возвращались в гараж, а витрины были украшены к празднику, как будто бы ничего важного не произошло с сегодняшнего утра.

Казалось слишком рано возвращаться домой. Действительно, было рано, потому что она хотела сделать еще одну остановку в городе по дороге на вокзал. Но после всего, что случилось, ей хотелось только стремглав бежать прочь. Она остановила машину у маленького ресторанчика, чтобы выпить чашку чая с булочкой. Чай успокаивает.

«Он ударил меня, пока я лежала на льду со сломанным бедром». Ну, в это трудно поверить. Да, у него бывали вспышки дикого гнева – как хорошо я это знаю! Но такой садизм – никогда. Нет, в это трудно поверить.

Керида была странная, очень странная, пожалуй, не совсем нормальная. Но если бы она была более разумной, уравновешенной, мягкой, сговорчивой смогла бы я в большей степени ей поверить? – размышляла Линн.

Если хотя бы часть сказанного оказалась правдой, как ужасно, что Роберту приходилось столько лет это скрывать! Но ведь я бы попыталась ему помочь! Разве он не знал, что я бы попыталась?

Горячая чашка чая, которую Линн держала двумя руками, вызвала у нее воспоминание о ее родителях, сидящих за кухонным столом в длинные зимние дни. Они обычно так же держали чашки. Это было время, когда все было просто… Ее глаза наполнились слезами, и она отодвинула чашку.

Кто-то отпустил монету в музыкальный ящик, сохранившийся, по-видимому, с пятидесятых годов, и записанные на пластинку голоса, поющие о потерянной любви, зазвучали в сером, наводящем скуку помещении ресторана. Пора было уходить. Настало время, сказала бы Джози, смотреть в лицо действительности.

«Иди домой и, не поднимая скандала, спроси у него все, что ты хочешь знать, и скажи ему, о чем ты уже узнала».

Роберт поставил шарик со свечкой на каждый подоконник, так что в ранних сумерках дом выглядел как плывущий корабль с освещенными иллюминаторами. Через окно она увидела его сидящим в кожаном кресле с Бобби. Они рассматривали картинки в книге.

Малыш обожал отца, его темно-голубые глаза были такими же, как у Роберта и у Эмили. Она почувствовала укол в сердце, словно там была болезненная рана.

Открыв дверь, она услышала, как играла на рояле Энни в другом конце холла, и остановилась на минуту, чтобы послушать. Энни и в самом деле стала лучше играть. Должно быть, спокойствие, наступившее у Роберта, благотворно отразилось на Энни. По странной иронии судьбы крушение карьеры отца послужило причиной воцарения в доме некоторого рода хрупкого мира, которого здесь не было раньше и отсутствие которого она не осознавала до тех пор, пока он не наступил.

Собака вскочила, чтобы объявить о присутствии хозяйки, и Роберт с удивлением посмотрел на нее.

– Привет! Мы не слышали, как ты вошла.

– Я наблюдала за вами через окно. Вы так уютно устроились.

– Мы уже прочитали половину «Матушки-гусыни» и всего «Маленького Джека-трубача». – Он встал, положил малыша в манеж и поцеловал Линн. – Ты, я вижу, ходила по магазинам. Купила что-нибудь симпатичное?

– Я думаю, тебе это понравится. Я купила рождественский подарок для тебя.

– Разве мы не обещали друг другу дарить в этом году только книги? И вот ты уехала и нарушила свое обещание, – сказал он с робкой улыбкой.

– Это не так уж и дорого, по правде говоря. Это картина. Открой ее.

– Почему бы не подождать до Рождества?

– Потому что я не хочу ждать.

Бобби, привлеченный звуком рвущейся бумаги, когда Роберт разрезал тесемку, протянул ручки навстречу привлекших его внимание предметов. И снова что-то замерло в груди Линн при виде этого забавного малыша и темной головы его отца, склоненной над пакетом.

Конечно, жизнь ее семьи наладится, и все прошлые невзгоды будут забыты! Это был лишь крутой поворот на их пути, сложное препятствие, которое надо преодолеть, и она его преодолеет. Ведь столько есть всего, за что можно благодарить судьбу; никто из них не страдает тяжелой неизлечимой болезнью, никто не ослеплен…

– Где ты это отыскала? – воскликнул Роберт. – Это просто живая Джульетта. Фантастика!

– Я подумала, тебе понравится.

– Восхитительно. Все собачьи портреты всегда одинаковы, спаниэли, доги или верные колли. Большое тебе спасибо, Линн.

– Ты никогда не поверишь, где я его отыскала. Совсем случайно я увидела его в витрине по пути на вокзал, в маленькой галерее под названием «Керида».

Выражение лица Роберта изменилось. Как будто кто-то провел по нему рукой, стер живой блеск его глаз, морщинки смеха в их уголках и радостную улыбку. И она увидела, что он ждет ее дальнейших слов, увидела, что напугала его.

– Самое странное, что это действительно была она. Я не могла этому поверить. Когда я подала ей карточку «Америкэн Эпплайенс», она узнала твое имя.

«Нельзя упоминать о том, что там была Эмили. Будь осторожна. Ни слова».

– Очень интересно, – произнес он сдержанно. – Интересно, что ты сразу не повернулась и не ушла.

– Но я хотела купить картину, – возразила Линн, поняв, что эти слова звучат слишком невинно. Затем она добавила: – Кроме того, было бы нелепо просто повернуться и уйти.

– О, нелепо, конечно. Гораздо проще остаться и мило побеседовать с этой леди.

Глаза Роберта сузились. И она в ужасе поняла, что он пришел в бешенство.

Линн ожидала другой реакции, по-видимому, она была глупа, думая, что он начнет защищаться. Вместо этого он бросился в атаку.

– Беседы не было. Я находилась там лишь столько времени, сколько понадобилось, чтобы заплатить и подождать, пока картину запакуют. Всего какие-то минуты. Пара минут, – сказала она, в свое оправдание.

– Значит, никто из вас и рта не раскрыл, – подтвердил он, кивнув головой. – И в комнате воцарилась полная тишина.

– Ну, не совсем.

– Я полагаю, что тут уж ты про меня наслушалась.

Это ему полагалось защищаться, это он должен был испугаться. Почему же все встало с ног на голову? И Линн в страхе прошептала:

– Ну, нет, Роберт, вовсе нет.

– Я этому не верю. Твое любопытство заставило тебя все выслушать, навострив уши и открыв рот, пока твоего мужа обливали грязью. Не говори мне, что было не так, Линн, потому что мне лучше известно. – Он дрожал. – И как можно говорить о лояльности! Если бы у тебя была хоть крупица лояльности, ты прежде всего туда бы и не вошла.

– Как бы я это узнала? Как я могла бы это узнать?

– Ты прекрасно знала, что эта особа имела отношение к искусству и к галереям. Ты об этом не забыла, Линн. А имя – ты ведь его не забыла, не так ли? Когда ты увидела это имя, ты должна была подумать, – это не Сьюзен, это не Мери, такое имя не встретишь на каждом углу. Ты должна была подумать: ну, может быть, это возможно. Не буду испытывать судьбу. Но твое любопытство победило, не так ли?

Как точно он все рассчитал, промелькнуло в голове Линн. Ее бросило в жар.

– Ну, не так ли?

Его пронзительный голос наполнил собой комнату, так что Бобби, услышав незнакомые ему нотки, повернул испуганное личико к отцу.

Теперь Линн пришлось самой перейти в наступление.

– Ты совершенно невозможный! Ведь моей единственной мыслью было только привезти тебе что-нибудь, что принесло бы тебе немного радости в эти тяжелые для нас дни! И я ее оборвала. Я не хотела ничего слушать, и я пошла прочь, когда она…

– Ты ее оборвала? Но ведь ты только что сказала, что никто ничего не сказал. Советую тебе придерживаться одной версии.

– Ты меня совсем сбил с толку. Ты поймал меня на слове. Когда ты такой, я нахожусь в таком замешательстве, что не знаю, что говорю.

– Да, конечно, ты в замешательстве. Теперь послушай меня – я хочу знать, что в точности было сказано, слово в слово.

Он прыгнул, подобно удару бича, и схватил ее за руки, как раз в том месте, где он всегда хватал ее раньше, за нежную часть руки над локтем. Его сильные пальцы сжались, большой палец сдавил ее руку до самой кости.

Снова ребенок в манеже потянулся вперед и встал, свесившись через барьер. Он смотрел на них своими широко раскрытыми глазами.

– Отпусти, – сказала Линн, стараясь не повышать голос, чтобы не напугать малыша.

– Я жду ответа.

Боль была ужасной, но она продолжала говорить ровным голосом:

– Говори потише, Роберт. Ребенок перепугался. И ты хочешь, чтобы Энни тоже услышала?

– Я хочу знать, что сказала эта ненормальная женщина, вот что я хочу. Отвечай!

Он встряхнул ее. На его лице было выражение бешенства, которого она никогда у него не видела раньше, что-то дико отчаянное и злое. Не на шутку испугавшись, она начала плакать.

Он затряс ее так сильно, что ее голова замоталась на шее.

– Роберт, отпусти! Мне придется закричать, и все узнают. Это сумасшествие. Посмотри на ребенка!

Мокрые розовые губы Бобби были широко раскрыты, а круглые глаза наполнились слезами.

– Посмотри, что ты сделал с ребенком!

– Тогда говори.

– Ты всегда взваливаешь вину на меня! Я не могу с этим согласиться.

– Я взваливаю вину на тебя?! Это ложь, Линн. Самая настоящая ложь.

Ребенок с силой затряс манеж, упал на спину и заревел. И Линн, обезумев от боли, страха и опасений за Бобби, закричала:

– Пусти же меня Роберт! Черт тебя…

– Расскажи, и я отпущу.

Она была в полном душевном смятении, в отчаянии несправедливо осужденного узника, жертвы страха. И это отчаяние в ней взорвалось.

– Хорошо! Я буду говорить! Хватит лжи! Пусть правда выйдет наружу! Почему ты скрывал все от меня все эти годы? Я хотела поговорить с тобой и спросить, почему ты никогда не доверял мне настолько, чтобы быть со мной откровенным. Почему ты скрывал от меня, что твой отец сделал с твоей матерью? О, теперь я понимаю, почему ты так не любил визиты тети Джин! Это ты, ты не хотел, чтобы она приезжала, из боязни, что она скажет что-нибудь лишнее. А почему? Неужели ты так плохо думаешь обо мне, что считаешь, что я не смогу понять правду о твоей семье? Почему ты считаешь, что ты должен быть без малейшего изъяна и иметь высокое происхождение?

Она видела, как бьется кровь в его висках, на которых выступили внезапно синие вены. И теперь, когда она начала, а давление рук Роберта стало невыносимо, она тоже стала кричать, не заботясь о том, слышит ли ее кто-нибудь или нет.

– Почему ты сказал мне, что Керида была красивая и богатая? Для того, чтобы я ревновала? Почему ты ничего не сказал мне о ее сломанном бедре? Почему ты жил со всей этой ложью и заставлял меня тоже жить с ней? Теперь я знаю, я все знаю. Моя жизнь, вся моя жизнь… Что с тобой происходит? Что ты наделал?

Ее слова градом обрушивались на него.

– Обманщик, лжец, я находила всевозможные объяснения, потому что я боялась правды. Мне необходимо сохранить свою мечту. Она рассказала мне обо всем, что ты с ней делал, Роберт, обо всем. Она сказала…

Он отпустил ее, затем схватил картину, поднял высоко над головой и с силой бросил об пол, сломав на куски раму и разорвав холст снизу доверху о спинку кресла. Ребенок закричал, в дальней комнате послышался мощный удар по клавишам рояля, затем смолк. Он дышал часто, и тяжело, как зверь.

– Ты мне отвратителен! – закричала она. – Люди должны знать, должны видеть, на что ты способен! Да, ты мне отвратителен!

Он ударил ее. Яростный удар пришелся по затылку, и она упала назад, больно стукнувшись о манеж. Когда она поднялась, он ударил ее по лицу, задев ее глаз, так как она повернулась. Задыхаясь, Линн попыталась убежать. Но он левой рукой схватил ее за воротник, а правой так сильно ударил ее по носу, что был слышен треск. Хлынула кровь; она потянулась, чтобы найти опору, но не встретила ничего, кроме пустоты. Комната закружилась перед глазами Линн, и она упала на пол.

Она упала и была перенесена на софу. Пятна рвоты и крови перепачкали ее белую шелковую блузку, и эта испорченная блузка было первое, что она увидела. Она испытывала ужасное чувство унижения. В ее ушах все еще стоял ее собственный вопль: «Ох, посмотри!» Она всхлипывала. В неразберихе криков и мелькании силуэтов ей показалось, что она видит Юдору, вцепившуюся в пальто Роберта и кричащую на него: «Что, черт побери, вы с ней сделали?» В то же самое время ей казалось, что она видит Юдору, которая держит одной рукой Бобби, а другой обнимает плачущую Энни.

Затем горячими волнами на нее набежала боль, и, чтобы охладить ее, она прижала ладони к своему лицу, но тут же отняла их с отвращением, потому что попала в липкую лужу крови.

Комната наполнилась большим количеством народа, множество голосов создавали ровный негромкий гул. Но вскоре она поняла, что этот гул только у нее в голове. Когда Линн снова открыла глаза, она начала различать лица присутствующих. Юдора все еще держала на руках Бобби. Энни сидела в ногах софы. Кто-то вытирал ей лицо мокрым полотенцем, рука была нежной и очень осторожной. Постепенно комната перестала вращаться, и предметы получили более четкие очертания, так что она стала видеть совсем ясно. Над ней стоял Брюс с полотенцем в руках.

– Что ты здесь делаешь? – прошептала она.

– Энни позвонила мне. – Он снял свои очки и протер их. Его глаза были влажными, по-видимому, в них еще остались следы слез, но в то же время выражение их было свирепым. Его полные губы образовали жесткую линию. – Ты потеряла сознание, – сказал он.

Энни встала на колени и спрятала лицо на плече матери, всхлипывая:

– Мамочка, ох, мамочка.

– Осторожно, дорогая, у нее болит все лицо, – сказал Брюс.

Тут раздался голос Роберта:

– Я принес пакет со льдом, подвинься чуть-чуть, Энни.

– Не прикасайся к ней, – приказал Брюс. – Мешок со льдом может подождать минуту.

– У меня сертификат об окончании курсов «скорой помощи», – возразил Роберт.

– Ты знаешь, что ты можешь сделать со своим проклятым сертификатом! После того, как она придет в себя, надо показать ее врачу. Держись подальше от нее, слышишь?

Теперь Роберт появился в поле ее зрения, и глазами, и голосом умоляя ее:

– О, Боже, Линн. Я просто не знаю, как описать, что я чувствую. Я ни в коем случае не хотел… но ситуация вышла из-под контроля… Мы оба были вне себя…

Брюс закричал:

– Замолчи!

– Да, почему ты не замолчишь? – повторила Энни. Она зарыла голову в плечо матери, и Линн обняла ее одной рукой.

– Энни, дорогая, – сказал Брюс, – твоей маме станет лучше, если ты поднимешься наверх. Я знаю, для тебя это ужасно тяжело, но если ты постараешься немного потерпеть, мы с тобой поговорим обо всем завтра утром, я обещаю.

Роберт прохрипел:

– Не беспокойся за маму. Это выглядит страшнее, чем есть на самом деле. Я прослежу, чтобы она позаботилась о себе. Пойди, дорогая, наверх.

Когда он двинулся к ней, чтобы помочь встать с софы, Энни отскочила подальше и, уперев руки в бока, глазами, полными слез, смотрела на отца с вызовом.

– Я не твоя дорогая. Ты ужасный отец, и Сьюзен была права. Ты действительно бьешь маму. Я видела только что, я сама видела. И, и – я никогда никому не говорила, но иногда я вижу тебя во сне, и я ненавижу эти сны, потому что, когда я просыпаюсь, я чувствую себя так плохо, и я говорю себе, это только сон, но теперь, теперь, – проговорила она быстро и бессвязно, – посмотри, что ты наделал! Это так же страшно, как во сне!

– Что за сон, Энни? Ты можешь его вспомнить? – спросил Брюс.

– О, конечно. Я вижу маму в длинном белом платье, с короной на голове, а он – он бьет ее.

Этот удар, теперь уже моральный, удар с новой силой обрушился на Линн. И он не менее тяжело подействовал и на Роберта. Хотя она и была ошеломлена, но все же могла понять, насколько ясно он вспомнил вечер накануне новогоднего костюмированного бала, давным-давно, когда Энни было не больше трех лет…

И она бросила в сторону Роберта мрачный взгляд. Она хотела сказать: итак, это многое объясняет относительно Энни, не так ли?

Но вместо этого она прошептала, собрав все свои силы:

– Ты моя дорогая. Поднимись, пожалуйста, с Юдорой к себе. Завтра я тебе расскажу про этот сон и про все остальное.

– Пойдем, Энни, – сказала Юдора – пойдем, и ты поможешь покормить Бобби. Я буду ночевать на сундуке в твоей комнате. Я, остаюсь здесь на ночь.

Энни подняла голову и Линн молча умоляюще посмотрела на нее.

– Джульетта должна тоже спать в моей комнате.

– Конечно, она будет там спать.

И они все вместе отправились наверх: Юдора с Бобби на руках и девочка, держащая за ошейник собаку.

А мы были уверены, подумала Линн, что дети ни о чем не догадывались.

В дверь позвонили, как только Юдора начала подниматься по лестнице.

– Это Том Лоренс. Я позвонил ему, – сказал Брюс.

– Что? Ему здесь нечего делать. Не открывай дверь, Юдора, – приказал Роберт.

Брюс проигнорировал слова Роберта.

– Да, пожалуйста, откройте, Юдора. Я бы сам это сделал, но только я не хочу отходить от миссис Фергюсон.

– Какого черта!.. – начал Том. Замерев, он стоял в дверях и видел всю сцену. – Какого черта… – Слова застряли у него в горле.

Он подошел и посмотрел на Линн, его лицо исказилось, он закрыл глаза, чтобы не видеть, и повернулся к Роберту.

– Вы, подонок, наконец это случилось. Много времени для этого потребовалось, но я знал, что это когда-нибудь случится. Вас следует вздернуть.

– Вы не знаете, о чем вы говорите! У нас вышел спор, и я только хотел…

Слова отдалились и заглохли. Несмотря на то, что она была потрясена, а мозг ее был затуманен, ей пришла ясная, четкая мысль: он учел, что Том – юрист, и он боится.

Том направился к Роберту, тот попятился назад. Было странно видеть, как он пятится от человека, который едва достигает его плеча.

– Я собираюсь вызвать полицию.

Линн пыталась подняться на подушках. В ее глазу стучала кровь. Когда она дотрагивалась языком до своих передних зубов, один из них шевелился. Она снова попыталась. Определенно он плохо держался. И она заговорила воспаленными губами.

– Нет. Не надо полиции, пожалуйста, Том. – Она хотела объяснить ему, что Энни уже и так насмотрелась достаточно ужасов. – Все, что я хочу – чтобы он, – сказала она, показав рукой в сторону Роберта, – чтобы он убрался. – Она снова легла.

– Вот, вы видите? Даже Линн не хочет полиции, – сказал Роберт.

– Мне бы очень хотелось, чтобы вы отменили свое решение, Линн, – серьезно сказал Том. – Теперь это общественное дело. Никто не должен оставаться безнаказанным за такие дела.

– Держитесь подальше от этого, Лоренс, – сказал Роберт. – Вас никто сюда не приглашал.

Брюс бросился в атаку:

– Я его пригласил. Линн необходимы друзья, и ей нужен юридический совет, который я не могу ей дать.

– Я повторяю свой совет: позовите полицию, – настаивал Том. – Им достаточно будет бросить один лишь взгляд на нее, чтобы это появилось в газетах.

Роберт взвился:

– В газетах?

– Мои дети и без того сильно травмированы, – пробормотала Линн.

– Ну так что ж? – сказал Брюс спокойно. – Все и так об этом знают. Теперь в офисе…

Роберт заорал:

– В офисе? Да, да, ты думаешь, я не знаю, какую ложь ты про меня распространял? Ты хотел меня уничтожить, хотел занять мое место.

Брюс указал на Линн:

– Ложь? Посмотри на лицо своей жены. Если бы я заговорил, а я никогда этого не делал, что ты прекрасно знаешь, то это была бы не ложь. Нет, Роберт, если бы только я когда-нибудь захотел заговорить, я бы давно это сделал, в то утро в Чикаго, а может быть, еще раньше, и ты бы никогда не доехал и до Нью-Йорка, уже не говоря о Европе, – закричал он. – Ты недостоин жить после того, что ты сделал здесь сегодня вечером.

«Меня здесь нет, – говорила себе Линн. – Все это не имеет ко мне ни малейшего отношения. Это происходит не со мной».

Том взял ее руку в свою.

– Что вы хотите, чтобы мы сделали, Линн? Скажите нам. Мы не должны спорить о том, кто что-то сказал или не сказал. Вы слишком измучены.

Она ответила ему тихо, словно боясь гнева Роберта, если он услышал бы.

– Просто сделайте так, чтобы он ушел. Я больше никогда не хочу его видеть, никогда, никогда.

Но Роберт услышал.

– Ты не хочешь этого на самом деле, Линн, – вскричал он. – Ты знаешь, что не хочешь?

– Вы слышали, что она сказала. Уходите! Возьмите ваше пальто и убирайтесь.

Всплеснув руками, Роберт умолял ее:

– Линн, послушай меня. Эти люди, эти чужие люди подстрекают тебя. Я проведу остаток своей жизни, чтобы искупить свою вину, клянусь, я это сделаю. И, прогоняя меня, ты не решаешь проблемы.

– Том и Брюс, которых ты называешь «эти люди», – мои друзья, – ответила она, снова обретая голос. – Я хотела, чтобы они были здесь. Они мне нужны. И я хочу, чтобы ты ушел. Это я хочу этого. Я.

Он стукнул согнутой рукой себя в грудь.

– Мы с тобой прожили вместе целую жизнь. Может ли посторонний знать, что между нами было, между тобой и мной? Я изменюсь. Я пойду туда, куда ты мне укажешь, буду советоваться со всеми, с кем ты захочешь. Я обещаю, я клянусь.

– Слишком поздно, – воскликнула она. – Слишком поздно.

– Я прошу тебя, Линн.

Его позор и его унижение были невыносимы; каким бы это ни казалось абсурдным, а ее проницательность подсказывала, что это было абсурдным, он все еще мог вызвать жалость. Было странно, что, когда он был рассержен, он казался выше ростом; теперь же, стоя рядом с двумя другими мужчинами и умоляя ее, он как бы уменьшился в размерах.

Брюс протянул руку и потребовал:

– Дай мне твои ключи от дома, Роберт. У него есть дубликаты? – спросил он у Линн.

Еще охваченная позором происходящей сцены, она сказала ему:

– В ящике стола сзади тебя.

– Я возьму их. – Брюс положил ключи в карман. – Я выброшу их, когда приеду домой. Завтра ты вели сменить тебе замки. А теперь убирайся отсюда, Роберт. Сейчас же. Сию минуту.

– Вы можете прийти завтра в девять утра за своими вещами, – сказал Том. – Но вы слышали Брюса, так что, поторопитесь. Линн необходимо отдыхать, и она требует внимания.

– Я хочу слышать это от Линн, – ответил Роберт. Его лицо позеленело. Она подумала: «Он знает, что я его пожалею, даже теперь. Но я буду тверда. Если у меня появится хоть малейшее желание отступить, а оно у меня не появится, одна мысль об Энни остановит меня».

И, приподнявшись слегка, она сухо сказала:

– Я скажу тебе, Роберт. Уходи сейчас, иначе, как бы я ни была слаба, я взяла бы Энни и Бобби и просидела бы в аэропорту в ожидании первого самолета на Сент-Луис. Я отправилась бы к моей сестре, а ты оставайся в этом проклятом доме.

Том воскликнул:

– О, нет! Вы имеете на этот дом одинаковые права. Вы останетесь в нем, пока ваш адвокат не скажет, что вы можете его оставить. Завтра я дам вам координаты замечательного адвоката из Коннектикута. А вам лучше уйти, Фергюсон, – угрожающе сказал Лоренс. – В противном случае я вызову полицию, и она будет здесь через десять минут.

Двое мужчин стояли плечо к плечу напротив Роберта. Он окинул их взглядом с ног до головы, затем долгим взглядом посмотрел на Линн – таким долгим, что ей пришлось закрывать глаза. У него было выражение лица человека, который шел навстречу своей смерти и ничего не мог с этим поделать. Она предположила, что у нее такое же выражение лица. Затем он повернулся и быстро вышел из дома.

Дверь закрылась. Послышался шелест колес по гравию, а затем все стихло.

Двое мужчин взяли на себя все необходимые хлопоты. Прежде всего пришел доктор, друг Тома, который в подобной ситуации решил вызвать врача на дом.

Брюс объяснил:

– Миссис Фергюсон не хочет никого обвинять, а если она поедет в больницу…

Врач понял.

– Там будут задавать вопросы. Если не пострадала сетчатка глаза, я думаю, мы сможем справиться здесь, дома. – Он нагнулся над Линн и внимательно осмотрел глаз. – Нет, не повреждена. Вам повезло. Это почти… – И он покачал головой.

Когда он ушел, Том и Брюс обсудили, что им делать завтра: надо поменять дверные замки. Немедленно договориться с дантистом о приеме и о встрече с поверенным. Брюс должен будет поговорить с Энни и постараться сгладить нанесенную ей душевную травму.

– Я остаюсь на ночью, – сказал он. – Прилягу на софе в кабинете.

Софа в гостиной была испорчена. Линн запачкала кровью зеленовато-серую обивку. А Роберт всегда беспокоился об отпечатках рук гостей на подлокотниках.

– Ты завтра вечером улетишь, тебе надо выспаться, – возразила она.

– Это невозможно. В любом случае я сейчас не засну. Отосплюсь в самолете.

Они разговаривали до поздней ночи. Брюс хотел знать, из-за чего произошел весь этот ужас, и она все ему рассказала, начиная с картины, которая до сих пор лежала разорванная на полу.

Когда она закончила, он с грустью сказал:

– Роберт боялся, что ты его бросишь после того, как узнаешь правду о нем. Он был в ужасе. Ты это не заметила?

– Я заметила, что он стал невменяем. Такого я себе не могла и представить, – сказала Линн, снова вздохнув. Он мог бы меня убить.

Брюс мрачно произнес:

– Очень даже мог, если бы Юдора не подоспела.

– Такая ярость! Невероятно!

Брюс покачал головой:

– Надо смотреть глубже. Роберт всегда испытывал страх. Он был один из самых пугливых людей, которых я знал.

– Роберт?

– О, да. Он всегда был о себе не очень высокого мнения. Вот почему для него так важно было всегда повелевать.

Она размышляла. Был о себе невысокого мнения? А я всегда втайне чувствовала, – и едва ли могу признаться в этом даже самой себе, может быть, только изредка в грустные моменты, что я недостаточно хороша для него, и не получила хорошего образования, и недостаточно красива.

– Ты только сейчас об этом подумал, Брюс? Скажи мне.

– Нет, это было давно ясно, почти с самого начала.

Она подняла опухшие глаза и спросила спокойно:

– Так, значит, вот что ты увидел в Роберте? А что ты увидел во мне?

– Что ты всегда страстно стремилась ему угодить. И что ты полагаешься на него. Это было сразу видно, стоило только заглянуть чуть-чуть поглубже.

– И ты заглянул.

– Нет, по правде говоря, это Джози заглянула и увидела. Я от нее это узнал. Джози меня многому научила.

– Могла ли она представить что-нибудь подобное тому, что произошло вчера?

– Мы оба опасались этого, Линн.

– И несмотря на то, что вы были свидетелями наших счастливых минут.

Луч света от лампы упал на ее кольцо, когда она пошевелила рукой, и заиграл бриллиант; она нервно вращала кольцо вокруг пальца, и бриллиант играл, по обыкновению, вспышками света. Хорошие моменты, скрытые тенденции… Энни и Роберт играют в четыре руки, Энни снятся кошмары, и она их скрывает…

– Что теперь станет с Энни? – спросила она, отрывая взгляд от кольца. – Я так боюсь, так беспокоюсь за нее.

– Я думаю, что теперь ты действительно можешь с ней советоваться. Впрочем, я так всегда думал. Ты же это знаешь.

– Да, но ты тоже с ней поговоришь?

– Утром. Я тебе сказал.

– Нам так тебя будет не хватать, Брюс.

– Мне тебя тоже будет не хватать. – И знакомым жестом он откинул свои очки вверх, на волосы. – Но я уже готов к отъезду, Линн. Я даже не могу ждать, пока вывезут мебель из дома. Кресла, на которых сидела Джози, адресная книга, исписанная ее почерком, все-все, я не могу смотреть на эти вещи.

«Должны пройти годы, прежде чем он успокоится, – подумала Линн, – если вообще это когда-нибудь произойдет».

– Но я тоже, правда, совсем по-другому, испытала утрату. Я открыла дверь и шагнула в темноту лестничного пролета и упала в эту темноту. Я потеряла смелость. Сегодня утром она еще была во мне, а теперь нет.

– Ничего удивительного. Но на самом деле ты ее не потеряла. Ты подверглась нападению. К тебе вернется хорошее настроение, и ты возьмешь себя в руки. Я знаю, так и будет, – Он встал: – Иди спать, Линн. Уже поздно. Тебе помочь подняться по лестнице?

– Спасибо, я сама. – Она попыталась улыбнуться. – Это должно выглядеть ужасно. Мне страшно посмотреть на себя в зеркало.

– Ну, конечно, ты не в лучшем виде. Но у тебя все пройдет. Кстати, тебе нужно спать в какой-нибудь другой комнате, в комнате Эмили. Он вернется за своими вещами, а они, возможно, в вашей спальне, не так ли? Я хочу, чтобы ты держалась от него подальше. Да, и ты обязательно прими снотворное. В доме есть какое-нибудь снотворное?

– Да, Роберт держит его на случай бессонницы. Но я никогда не принимала снотворного.

– Хорошо, прими сегодня.

Она поднялась с трудом по лестнице и легла в постель. Когда позднее она уже была во власти сна, ей пришла в голову мысль, что она совсем не испытала чувство стыда перед Брюсом.

Солнечные лучи уже врывались в комнату, и было около полудня, когда Линн проснулась. Слабой и обессиленной она легла накануне в постель, и такой же слабой и обессиленной встала, чтобы пойти к зеркалу.

Она пришла в ужас от своего вида. Она с трудом осмелилась посмотреть, но тем не менее она должна была видеть это. Неужели человеческое существо может сделать такое! Человеческая личность, человеческое лицо, подобного которому нет на земле среди миллиардов других лиц!

Она всхлипнула: «Ох, моя жизнь… Я хотела, чтобы все у нас было хорошо. Я все делала. Я старалась…»

И вдруг ее охватила ярость. Если бы он сейчас находился в этой комнате и у нее был бы нож, она вонзила бы его ему в сердце. Слава Богу, что его тут нет, потому что она должна себя уберечь, выздороветь и стать сильной и здоровой. Она дала жизнь трем существам, которые зависят от нее. Она. А не он. Она, теперь одна она. Он предал их жизни, знал он это или нет, он отказался от них навсегда. И при этой мысли Линн сильно сжала зубы.

Потом она приняла душ. Очень осторожно промыла свое опухшее, мертвенно-бледное лицо от крови, которая засохла и почернела по краям губ и ноздрей. С большим трудом она приподняла наполовину опущенные веки и промыла глаза. Потом сильно напудрила лицо, надушилась и очень тщательно вычистила ногти. Если уж лицо выглядит так ужасно, пусть хоть тело имеет приличный вид.

Когда Линн снова вошла в спальню, Юдора убирала постель. Она тактично старалась не смотреть на Линн, а стала рассказывать о всех происшедших в доме событиях.

– Мистер Леман просил попрощаться с вами от своего имени. Он долго разговаривал с Энни перед уходом, я не слышала этого разговора, но Энни захотела пойти в школу, я и не думала, что она захочет, но она решила, и он сам отвез ее. Звонил мистер Лоренс и сказал, что доктор снова приедет около обеда, если же вам он понадобится раньше, он пришлет за вами такси, чтобы отвезти вас в его кабинет. Бобби в порядке, он уже пообедал, и я уложила его спать. А Эмили едет домой, она звонила из аэропорта, Энни позвонила ей вчера вечером, я не смогла ей помешать. Ну вот, по-моему, все.

– О, Господи. У нее же сейчас экзамены.

– Ничего, подождут. Вы ее мать, – решительно сказала Юдора.

Дом содрогнулся, когда приехала Эмили. Хлопнула входная дверь, и по ступенькам раздался громкий стук каблучков; она ворвалась в комнату и застыла на полпути к Линн.

– О, Боже мой, – прошептала она и заплакала.

– Ну, не надо, – сказала Линн.

Бедная девочка. Ей не следовало приезжать, не следовало видеть это.

– Эмили, дорогая, не плачь так сильно. Это выглядит страшнее, чем есть на самом деле. Правда.

– Ты будешь это говорить! Я тебе не верю. Ты что, снова его защищаешь?

– Нет, нет. С этим покончено.

– О, мой Бог, что за кошмар! Но этого только следовало ожидать. Это был просто вопрос времени.

– Да, я думаю так.

– О, мама, что ты собираешься делать?

Эмили присела на краю постели. В ее вопросе была такая грусть, что на мгновение Линн отвернулась.

– Что делать? Множество вещей. У меня голова разламывается от того, что надо сделать.

– Как это произошло? Какова на этот раз была причина? – спросила Эмили, сделав акцент на словах «на этот раз».

– Я тебе все расскажу, но сначала скажи мне, как ты попала в то место. Я тоже там была. Я купила картину, и она рассказала мне про тебя. Ты была в Нью-Йорке и ничего мне об этом не сказала. Что случилось? Почему?

Довольно тайн. Хватит все время скрывать что-то друг от друга.

– Ты знала, о чем я тогда думала, мама. Но я больше не смогла выносить тяжелых мыслей. Они постоянно роились в моей голове. Ну, я села в самолет до Нью-Йорка, но через пару часов вернулась назад.

– О чем же ты думала, когда пошла туда? Что ты ожидала услышать?

– Я думала, тут есть какая-нибудь тайна, не знаю. Мне интересно было услышать о Джереми, однако не было другого способа разузнать о нем.

– Ну, и ты что-нибудь узнала?

– Он живет в Англии, и довольно неплохо, не очень широко, но неплохо, она дала мне понять, чтобы я оставила его в покое. По всей видимости, она не хочет, чтобы папа узнал, где он. Но кто знает? Может быть, когда-нибудь – а, может быть, никогда, – он захочет познакомиться с Энни, Бобби и со мной.

Зимний день погас, и Линн потянулась к шнуру лампы, чтобы зажечь свет.

– Ты удивлена, почему я забрела туда, – сказала она, понимая, что они обе избегают произносить имя «Керида». – Когда я размышляла о том, что ты узнала от тети Джин – и мне на это понадобилось время, – я поняла, что должна узнать прошлое. Я умышленно избегала мыслей о нем, я поняла и это. И вот, – с раскаянием сказала она, – может быть, я в какой-то мере надеялась, когда пришла туда, что эта женщина окажется не та Керида и мне не придется столкнуться с теми фактами.

Теперь, заставив себя произнести имя Кериды, Линн заставила себя продолжать и рассказала до конца ужасную историю этой несчастной женщины.

Когда она кончила, обе долго молчали. Затем Эмили вытерла глаза, встала, подошла к окну и долго смотрела в надвигающуюся ночь. Сердце Линн болело при виде опущенной головы дочери: подобные разоблачения не должна выслушивать девятнадцатилетняя девушка.

– Бедная тетя Джин, – сказала Эмили. – Наверно, она все эти годы боролась с собой: рассказать или не рассказать?

– Возможно, она не могла рассказать. Есть вещи, о которых нелегко рассказывать. Это все равно как открыть клетку и выпустить наружу льва.

– В любом случае, лев вырвался наружу вчера ночью.

И снова наступило молчание; казалось, для таких событий не находится слов.

Свет настольной лампы высвечивал яркий круг на темном ковре, оставляя дальние углы комнаты, украшенной цветами и полками, с фотографиями и книгами, в мягкой ровной тени.

– Ты любишь этот дом? – почти безразличным голосом спросила Эмили.

– Я не знаю. Я люблю сад, дом будет продан.

– Что станет с папой, как ты думаешь?

– На свете много места. Он найдет себе уголок, я уверена, – с горечью произнесла Линн.

– Я имею в виду, посадят ли его за это в тюрьму?

– Нет, могли бы, но я не хочу.

– Я рада. Верно, что он этого заслуживает. Но все же мне очень не хотелось, чтобы он оказался там.

– Я понимаю. Я думаю, что мы не такие люди. Они обе почувствовали усталость, словно после тяжелого подъема, задыхаясь, они обе взобрались на вершину горы и тут же обнаружили, что перед ними другая, еще более высокая гора.

– Мне необходимо было приехать и увидеть тебя, – резко заговорила Эмили. – Я думала, что сойду с ума, когда узнала об этом прошлым вечером.

– Но у тебя же экзамен на этой неделе.

– Я возьму переэкзаменовку на тот, что я пропустила сегодня. Как только я поговорю с врачом и он скажет, что с тобой будет все в порядке, я тут же уеду. Харрис приехал со мной, – добавила она.

Линн была удивлена.

– Харрис?

– Он настаивал. Он не хотел пускать меня одну. Линн раздумывала над этим.

– Он мне всегда нравился, ты знаешь?

– Я это знаю, и он тоже.

– Ну, а как ваши отношения?

– Как и раньше. Но мы не спешим.

– Это хорошо. Где он сейчас?

– Внизу. Он не думает, что должен войти в дом, но я настояла.

– Как, в такой мороз? Конечно, он должен был зайти в дом. Я надену что-нибудь приличное и спущусь вниз.

– Вниз? – повторила Эмили.

– У меня только лицо ужасное, а с ногами все в порядке.

– Я хотела сказать – подумала, зная твою щепетильность, ты не захочешь, чтобы тебя видели в таком виде.

«Иди вниз и протяни ему руку. Не прячься. Кончилось то время».

– Нет, – сказала Линн. – Мне неважно. Все теперь вышло наружу.

 

ГЛАВА 7

Она провела так много часов в кресле, напротив человека по имени Кейни, чьи румяные щеки, темные с сильной проседью волосы и мощные плечи были обрамлены целой стеной книжных полок с юридическими трудами и научными журналами, что это действовало на нее почти успокаивающе.

– Забавно – сказала она, – что долгие месяцы меня не покидало чувство, будто все это может случиться с жалкими, беспомощными бедняками. Как это могло произойти со мной? Я спрашиваю себя? Смешно, не правда ли?

Кейни пожал плечами:

– Пожалуй, действительно смешно, хотя большинство людей, подобных вам, удивились бы, узнав, что двадцать процентов американцев во время опроса ответили, что ничего страшного нет в том, что при случае мужья бьют своих жен. Знаете ли вы, что в этой стране каждые пятнадцать секунд муж или жених бьет свою женщину? К тому же в этом нет ничего нового. Вы когда-нибудь слышали о «Законе большого пальца»? Это из английского общего права, и оно гласит, что мужчина может бить свою жену палкой, если ее толщина не превышает толщины большого пальца.

– Что я была за дура! Тряпка и дура! – прошептала Линн.

– Я все время вам говорю, перестаньте себя ругать. Окружающим очень легко принять вас за безвольную женщину, потому что раньше вы такой были. Но вы же сильный человек, вы сохранили семью для своих детей. Вы хотели, чтобы у них было двое родителей. И в этом смысле, вы действительно были очень сильны, Линн.

Она вспоминала свою долгую жизнь с Робертом, подобно пассажиру скорого поезда, сидящего против движения, который оставляет за собой места, которые поезд только что проехал. В то же время она смотрела в окно на улицу, где холодный апрельский дождь скользил по витрине магазинчика канцелярских товаров в доме напротив, все еще загроможденной бумажными пасхальными яйцами и цыплятами, хотя Пасха давно уже прошла. Праздничные украшения кажутся невыразимо печальными после окончания самого праздника. Роберт обычно сам красил на Пасху яйца.

– И кроме того, в вашем случае, – продолжал говорить Кейни, – можно было сказать, что у вас были вполне разумные основания надеяться. То есть, с точки зрения тех, кто не обладал в этой области знаниями и опытом обращения с подобными случаями. – Он крайне умный человек, по словам Тома Лоренса и его собственного адвоката. И конечно же, следует учитывать его положение. Я не хочу сказать, что высокое положение – это то, к чему вы стремились, но в глазах публики он был восхитителен, и это не могло не оказывать на вас влияния.

– Я тоже так думаю. Но как, должно быть, несчастен он был в юности!

– Да, но это не оправдание для того, чтобы заставлять других – жену – платить за это. Если это вообще может служить объяснением.

– Когда он был обойден повышением по службе, он лишился всего. У меня даже возникло опасение, что он мог бы убить себя.

– Более вероятно, убить вас, как оказывается.

Кейни снова пожал плечами. Это была раздражающая других привычка, но тем не менее ей нравился этот человек. Он был понимающий и откровенный в разговоре.

– Ему предложили работать в какой-то фирме, открывающей офис в Мехико. Вероятно, ваш муж доволен возможности уехать, даже если он сильно потерял в заработке. Но ему везет, и его адвокат это знает. Он слишком легко отделался в вашем случае. Без криминального обвинения и без огласки.

– Я сделала это ради детей. У них и так осталось ужасное воспоминание об этом. У Энни продолжаются ночные кошмары, даже после специального лечения.

– Ну, он ушел из их жизни, даже и без Мехико. Его адвокат говорит, что он удовлетворен решением суда о разводе – попробовал бы он, черт подери, не быть удовлетворенным! Все дети остались с вами! Он полагает, что будет лучше для них и для него не видеться. По крайней мере в ближайшее время.

– Дочери не хотят его видеть. Но нет ничего ужаснее для человека, чем потерять своих детей, так что если бы они захотели с ним видеться, я бы не мешала… Но сейчас они не хотят его видеть.

– Он это знает. Я полагаю, он имеет в виду маленького мальчика.

Маленький мальчик – это Бобби, теперь уже твердо стоящий на ногах. Первые недели после отъезда Роберта он еще звал папу, но теперь каждый раз, когда приходит Том, он, кажется, с не меньшим удовольствием играет с ним на полу, как прежде играл с Робертом.

– Бобби не будет вспоминать, – сказала она, подумав про себя: «Роберт во второй раз теряет сына».

– Так что, поскольку никто ничего не оспаривает, решение будет легко утверждено. Вы будете свободны, Линн, раньше чем я мог бы предположить. – Он окинул ее взглядом с доброй, почти отеческой улыбкой: – Как ваши кулинарные успехи? Тот кекс, который вы послали мне ко дню рождения близнецов, был потрясающим. Они до сих пор его вспоминают.

– Я изредка это продолжаю делать. Один из друзей говорит другому, и так я получаю заказы. Но у меня слишком занята голова другим, чтобы посвящать этому много времени.

– И ничего удивительного. У вас сегодня есть еще вопросы ко мне?

– Да, у меня есть кое-что. – И она подняла с пола около своего кресла картонную коробку и передала ее Кейни, говоря при этом: – Будьте так добры передать это адвокату Роберта от меня.

– Что это? Мне необходимо знать.

– Ювелирные украшения. Вещи, которые я больше не хочу держать в своем доме.

– Все ваши украшения?

– Все.

– Ну, Линн. Это глупо. Дайте мне на них взглянуть.

– Откройте коробку, если хотите.

Кейни увидел: обручальное кольцо, кольцо с большим бриллиантом, жемчужное ожерелье, браслеты и кольца, изящные дорогие украшения, собранные за двадцать лет совместной жизни.

– Тяжелые. Самые лучшие, – произнес он, разложив их в ряд на столе.

– Роберт никогда не покупал дешевку, – сухо сказала Линн.

Кейни покачал головой.

– Я вас не понимаю. Что вы делаете? Они принадлежат вам.

– Они принадлежат мне, но теперь они мне не нужны.

– Не делайте глупости. Когда все кончится, вы будете получать скудные гроши. А это должно стоить около ста тысяч долларов.

– Я ничего этого не могла бы носить. – И она положила руку на браслет: изумруд, рубин, сапфир, изумруд, рубин… – Слишком много воспоминаний.

Она вспомнила кольцо с бриллиантом в светлый день свадьбы: цветы, тафта и плывущие по небу облака. Она вспомнила серьги, купленные на той неделе, когда был зачат Бобби, когда ночной ветер шелестел пальмами. Вспоминала она скамейку на берегу озера в Чикаго, холодную ветреную ночь, ее отчаяние и смех безумной женщины. И она отдернула свою руку, как будто бы украшения были отравлены.

– Тогда продайте все это и сохраните деньги. Тогда вам ничто не будет ни о чем напоминать, – улыбнулся Кейни. – Деньги не пахнут.

– Нет. Я хочу честного разрыва. Просто получите для моих детей все, что вы можете, от их отца, по закону. Я для себя ничего не возьму кроме дома или того, что останется после продажи, после выплаты залоговой суммы.

Кейни снова покачал головой.

– Знаете, вы удивительны! Я не знаю, что и подумать о вас.

Он так долго и пристально смотрел на Линн, что она гадала, смотрит ли он на нее с восхищением или списывая со счетов, как достойную жалости жертву.

– У меня никогда не было клиентов, подобных вам. Том Лоренс был прав, говоря, что вы уникальны.

Линн засмеялась:

– Том преувеличивает.

– Он очень о вас заботится.

– Он был во всей этой неприятности верным другом. Для меня и моих детей.

Энни обожает его. Она спрашивает: «Ты когда-нибудь выйдешь замуж за Тома, мама? Надеюсь, выйдешь». А у Эмили, и даже Юдоры, появляется такое странное выражение лица каждый раз, когда упоминается его имя, такое же, как сейчас у Кейни.

«Да, хорошо, когда ты желанна, – подумала она, – и я полагаю, что, как только я буду свободна, я смогу получить его, но именно сейчас я не готова».

– Кстати, адвокат Роберта упомянул о его книгах. Он хочет за ними приехать. Я сообщу вам когда. Может быть, вы пригласите кого-нибудь их упаковать, и тогда он быстро их увезет. И конечно, у вас дома кто-то должен присутствовать кроме вас, когда он приедет.

– Я позабочусь об этом.

– Дом должен быстро продаться. Даже на рынке недвижимости лучшая собственность раскупается в одно мгновение. Очень жаль, что большую часть выручки заберет себе налоговая компания.

– Жаль, и это сюрприз для меня.

Она встала и протянула ему руку. Он взял ее и подержал мгновенье, говоря любезно:

– Я боюсь, что в вашей молодой жизни у вас было больше сюрпризов, чем вы ожидали.

– Да, и самым поразительным была тайна.

– Тайна?

– Это когда все сказано и сделано, потребованы и даны все объяснения, и я до сих пор не знаю почему.

– Почему что, Линн?

– Почему я так любила его.

– Вам необходимо снова выйти замуж, – сказала Юдора несколько месяцев спустя. – Вы относитесь к типу женщин, которые выходят замуж.

– Ты так думаешь?

Постепенно Юдора стала в доме мамой-наседкой, добровольно дающей всем советы и высказывающей свои беспокойства. Она ввела за правило несколько ночей в неделю ночевать в доме, объясняя, что она скучает без Бобби, но, вероятнее всего, потому, что она чего-то опасалась, несмотря на новые замки и сигнализацию от взломщиков, ведь Роберт мог ухитриться проникнуть в дом.

Поэтому было естественным, что обе женщины стали друг другу ближе и между ними установились своего рода доверительные отношения, отсюда и возможность со стороны Юдоры высказывать подобные замечания.

– Я все время думаю, может быть, вы не должны были подписывать все эти бумаги о продаже дома до поры до времени. – Она говорила, повернувшись к Линн спиной, натирая порошком до блеска лучший набор кухонной утвари Линн. – Вы можете захотеть остаться здесь еще на какое-то время, – сказала она и неожиданно замолчала.

Конечно, обе они понимали, что она имеет в виду. Том Лоренс – вот кто был у них на уме. Обе девочки, и Энни, и Эмили, приехавшая домой в День Благодарения, завтракали за кухонным столом и обменялись быстрым насмешливым взглядом.

– Я никогда не останусь в этом доме, – твердо сказала Линн. Она разбивала яйца, чтобы приготовить бисквит. – Восемь, девять, – нет, восемь. Ты меня сбила со счета. Я только потому остаюсь здесь так долго, что еще не вынесено окончательное решение.

Развод – это холодное, некрасивое слово, и она избегала его.

– А когда это будет? – спросила Эмили.

– Скоро.

– Скоро, – закричал Бобби, который проталкивал деревянный автомобиль под ногами сидящих за столом.

– Он все повторяет. И он уже знает несколько дюжин слов. Как ты думаешь, он все понимает, что говорит? – спросила Энни.

Юдора быстро ответила:

– Без сомнения да. Это очень умный маленький мальчик. Ты умный маленький мальчик, не так ли, солнышко?

– Он с ума сходит по Тому, – сообщила Энни Эмили. – Ты не так часто видела их вместе, как я. Каждый раз, когда Том приходит, чтобы поехать куда-нибудь с мамой, он проводит целых полчаса на полу с Бобби.

Они ожидали от нее каких-нибудь новостей, и Линн прекрасно это понимала. Они хотели какой-то определенности: вместе с облегчением, от того, что они знали, что ужас, который им суждено было пережить, больше никогда не повторится. Но вместе с тем они чувствовали себя потерянными. Семья плыла по воле волн. Поэтому девочки спрашивали ее, что будет дальше, но она не была готова ответить на этот вопрос.

– Я попробую приготовить новое блюдо из остатков индейки, – сказала она им вместо этого. – Соус с темным инжиром. Неплохо звучит, не правда ли?

– Зачем? Предстоит праздник? – захотела узнать Эмили. – Кто придет?

– Никого не будет кроме нас. Уже само то, что ты дома – для меня настоящий праздник. Ты не хочешь пригласить Харриса на остатки индейки?

– О, спасибо мама, я позвоню ему.

– А Том придет?

– Нет, но он придет завтра после обеда. Завтра днем ваш папа приедет забирать свои книги.

Линн почувствовала во всем теле дрожь. Она не видела Роберта с той ужасной ночи. И страх поднимался в ней, когда она стояла и растирала желтки. Но все же Том будет здесь…

– Я бы хотела, чтобы вас обеих не было дома. Пойдите к друзьям, а может быть, где-нибудь поблизости идет хороший фильм. А Юдору я попрошу побыть с Бобби в детской.

Эмили бодро ответила:

– Хорошо. – Она встала и прижалась щекой к лицу Линн. – Я вижу, как ты о нас беспокоишься. Но мы обе, Энни и я, вполне сильные теперь. Я думаю, мы теперь всегда такими будем, и это очень хорошо.

– Спасибо, дорогая, спасибо.

Такими сильными, какими и должны быть. Нет, невозможно «справиться» с тем, что им довелось увидеть. Это останется с ними до конца их дней, и им придется все время бороться с воспоминаниями. И именно это они и делали; теперь, на втором курсе, у Эмили средний балл 3.6, а Энни – ну, Энни с трудом тащится из класса в класс.

Когда она некоторое время спустя осталась одна в кухне, ее мысли приняли несколько другой оборот. Они сосредоточились вокруг Тома. Более внимательного мужчину трудно найти. В этих тяжелых испытаниях он все время был здесь, твердый как скала, настоящая опора в жизни. И когда эта неприятность постепенно начала уходить в прошлое, особенно последние несколько месяцев, она снова начала ощущать, как в ней пробуждается чувство удовольствия. Они танцевали, смеялись и пили шампанское, чтобы отпраздновать исчезновение ее последнего шрама. Она снова погрузилась в обстановку веселости, которая окружала ее в тот роковой вечер во время обеда у нее дома.

Он не делал попыток вступить с ней в близкие отношения, и это озадачивало, потому что с тех пор, как они познакомились, он сотни раз говорил ей, как она мила. Нельзя сказать, что она хотела бы этого, в действительности она пресекла бы его попытки: что-то умерло внутри нее. Возможно, он это почувствовал и просто выжидал. Но ее беспокоила мысль, что она больше никогда не почувствует себя той страстной женщиной, которой когда-то была. Роберт всегда говорил:

«Странно, поглядеть на тебя – ни один мужчина не мог бы предположить такого».

Но тем не менее она была уверена, что в конце концов Том попросит ее о том, что предсказывали ее девочки. Иногда казалось, что, когда этот момент настанет, она скажет ему нет, потому что она чувствовала, что болезненная, чудесная страсть, когда хочется сказать: «Ты и никто больше до конца нашей жизни», отсутствовала в ее душе. Но, с другой стороны, почему не он, с его умом, чувством юмора, очарованием и добротой? У женщины должен быть мужчина, хороший мужчина. Ужасно быть одной, думать о том, что остаток жизни придется пройти в одиночку.

Но ей предстояло уладить свои внутренние противоречия, и поскорее. Потому что не далее чем этим утром по телефону он ответил согласием на ее предложение остаться на обед после ухода Роберта: «Да, я останусь. Я хотел бы с вами поговорить».

Этот день был ярким. Она старательно обдумывала, что она на себя наденет: вишневое, если будет дождь, или нежно-голубое, если будет солнечно. Когда Линн кончила одеваться, она тщательно изучила себя – от бледных кончиков своих голубых, в цвет платья, туфель без каблуков, до светлой шапочки – и осталась так довольна своим видом, как давно уже не была. Простота без единого украшения должна быть соблазнительной.

Юдора оценила ее, когда Линн спустилась вниз.

– Вы выглядите красавицей, миссис Фергюсон. – И она кивнула, как будто между женщинами был тайный сговор.

Юдора подумала, что это платье Линн надела в честь Тома, что было отчасти верно, но странным образом это было и для Роберта; пусть увидит, в особенности в присутствии Тома, что она по-прежнему желанна и соблазнительна.

Книги были упакованы, ящики стояли в прихожей. Когда машина остановилась у входа, Том уже был в доме.

– Роберт взял с собой шофера, чтобы тот помог ему донести, – сообщил он Линн, которая стояла в гостиной. – Вы испугались? Почему бы вам не пойти обратно в кабинет?

– Нет. – Почему она хотела посмотреть на Роберта, она могла бы объяснить только болезненным любопытством.

На нем был элегантный темно-синий костюм. Она не могла понять, удивляет ли ее то, что он выглядит таким же совершенным в своем изящном достоинстве, каким он был всегда.

Мужчины не обменялись приветствиями. Чтобы вынести все ящики, потребовалось несколько ходок из подъезда до машины, и они были совершены в полном молчании. Она думала и опасалась того, что он попытается заговорить с ней, но он, казалось, даже и не заметил, где она стоит.

Из кухни вышла Юдора и, проходя мимо, ехидно улыбнулась ему.

«Ах, зачем, Юдора! Это так печально. Ужасно печально. Ты это не понимаешь. Кто бы мог, кто-нибудь кроме меня и Роберта, это понять?»– подумала Линн.

Из-за угла дома выбежала Джульетта и появилась на ступеньках, махая хвостом при виде человека, который был ее любимцем в семье. Когда Линн увидела, что он остановился погладить собаку, она подбежала к двери. Что-то толкало ее, даже предостерегающий жест Тома не в силах был ее остановить.

– Роберт, – сказала она, – мне жаль, очень жаль, что наша жизнь закончилась вот так.

Он поднял голову. Его прекрасные голубые глаза стали ледяными. Не отвечая, он бросил ей такой яростный взгляд, взгляд такой отвратительной, непрощающей злобы, что она невольно попятилась прочь.

Том закрыл дверь. Она подошла к окну, чтобы видеть, как Роберт идет к машине, словно ей надо было убедиться, что он действительно уехал.

Когда Том положил в утешение свою руку ей на плечо, она прошептала:

– Надо же себе представить, он заполнял собою мой мир. Даже не верится.

Положив вторую руку ей на плечо, он повернул ее лицо к себе.

– Послушайте. Все кончено, – сказал он спокойно. – Пусть все будет кончено. А теперь, по-моему, вы обещали мне обед.

На маленьком столике перед окном она накрыла обед на двоих и украсила стол вазой с двумя маленькими розовыми хризантемами. Между ними завязался непринужденный разговор. Линн смотрела в окно на траву, которая была еще изумрудной, хотя березы, раскинувшие свои темные силуэты на фоне неба, стояли совсем голыми.

На первый взгляд их ничего не значащая болтовня казалась спокойной, но Линн чувствовала, что оба они скрывали нервозность. Решительный момент приближался. Она была уверена, что с минуты на минуту услышит важный для себя вопрос. Было невероятно, что она до сих пор не знала, как она на него ответит, хотя по мере того как проходило время, ей все больше казалось, что ее ответ будет положительным.

Том очистил грушу, откусил кусочек, отложил ее в сторону и начал говорить.

– У нас с вами установилось совершенно особое взаимопонимание, не так ли? – И он сделал паузу, как бы ожидая подтверждения.

– Это верно.

– Я хочу вам что-то сказать, что-то, о чем я думаю последнее время. Кейни сказал мне вчера, что вы скоро станете свободной. – Он взял в руки грушу, затем снова положил ее на тарелку. – Я действительно взволнован…

Линн сказала не задумываясь:

– Для вас это необычно…

– Да, необычно. Обычно я прекрасно собой владею.

– О, да, – по-прежнему, не задумываясь, сказала Линн. – Я поняла это однажды у бассейна в клубе.

Он засмеялся, и она подумала, он ведет себя как мальчишка, как ребенок, который боится быть отвергнутым.

– Ну, – продолжал он, – наверное, мне надо более связно говорить, начать с начала. Вы помните, мне кажется, я говорил вам о том вечере у меня дома, когда мы танцевали и я признался, что хотел бы танцевать с вами прямо до постели, вы были такая беспечная и нежная, а я всегда имел успех у женщин. Может быть, ужасно говорить то, что я сейчас скажу, но надеюсь, что вы не слишком близко примете это к сердцу.

– Нет, продолжайте.

– Ну, кроме этого, я ошибался на ваш счет. Я понял это позже, и мне стало стыдно, особенно после того, как на следующее утро я увидел, какая с вами произошла неприятность. Конечно, я не собирался добавлять вам осложнений. Я думаю, вы еще до сих пор не поняли, каков смысл моего рассказа.

– Поняла. Вы хотите быть честным относительно своих чувств. Разве не в этом дело?

– Совершенно верно. Честным и открытым. И поэтому я подхожу к тому, что хотел сказать.

Том замолчал, чтобы выпить глоток воды, который вовсе не был ему необходим, он просто тянул время. На его лбу проступили три глубокие складки.

– Итак, то, что я хочу сказать, – о, дьявол, это трудно. Я думаю, настало время, когда нам надо прекратить встречаться.

– Прекратить? – повторила она.

– Ох, Линн, если бы вы знали, как я горевал по этому поводу! Я все думал и думал. Наверное, я должен был бы это сделать еще несколько месяцев тому назад, но не смог на это решиться, потому что я не хотел этого, и я до сих пор не хочу. Но я знаю, что должен. Это было бы нечестно по отношению к вам – или к себе – продолжать, сбивая нас обоих с толку.

Том выпил еще глоток воды и, чтобы скрыть свое волнение, поправил ремешок часов. Линн дрожала от стыда, и ее бросало в жар, кровь билась в ее висках.

– Вы вовсе не сбиваете меня с толку! – закричала она. – Я не понимаю, как вы только могли подумать!

Внезапно он взял обе ее руки в свои. Она попыталась вырваться, но он держал их крепко.

– Вы бы не захотели любовной связи, в то время как меня бы она устроила. Я не собираюсь больше жениться. Я не тот человек, который хотел бы начать новую жизнь с воспитания девочки-подростка и малыша. Это же совсем не то, что поиграть с Бобби час-другой. Это было бы несправедливо по отношению к обоим нам.

Вот ирония положения. Как глупо было с моей стороны быть такой уверенной, так ошибаться…

Он еще крепче сжал ее руки; его голос был серьезен и печален.

– Линн, если бы я начинал новую жизнь, я бы искал жену, похожую на вас. Но у меня было два развода, как вам известно, а кроме этого другие связи. Сейчас я веду беспорядочный образ жизни, никаких обязательств. Это длинная история. Нет, не надо вырывать у меня свою руку, пожалуйста, не надо. Я понимаю, вы меня не просили начинать этот разговор, но мне необходимо высказаться… у нас с вами ничего не вышло бы, по крайней мере, надолго. Мы разные люди по той жизни, которую мы вели, по тем людям, с которыми встречались. Трудно ожидать, чтобы это длилось долго.

– Я вовсе ничего не ожидаю. Больше не ожидаю. И вы не обязаны все это мне говорить.

– Я хотел это сделать. Я должен был, потому что я надеюсь, что в один прекрасный день вы найдете кого-нибудь надежного и постоянного, не такого, как я. Я мог бы быть таким, не знаю. Но теперь, теперь я могу считать себя способным хранить верность, и я это тоже знаю.

– Роберт был верен мне, – сказала она невпопад, и ее губы скривились.

– Да. Вы смущены, не так ли?

Она снова попыталась высвободить свои руки, и на этот раз он ее отпустил.

– Я ранил вас. Я ранил вашу гордость, и я вовсе не собирался это делать.

– Гордость! – сказала она насмешливо.

– Да, почему нет? У вас есть все причины гордиться. О, я знаю, очень неловко с моей стороны все это вам говорить! Но я просто не мог перестать вам звонить или встречаться с вами без всяких объяснений.

Она ничего не ответила, потому что это было правдой.

– Линн? Послушайте меня. Я только не хочу вас обманывать в ваших ожиданиях, хотя вы говорите, что ничего не ожидали.

– Это верно, – сказала она, высоко подняв голову.

– Тогда я доволен. Достаточно вас предавали. Когда он встал из-за стола, Линн поднялась вслед за ним, спросив, не собирается ли он сейчас уходить.

– Нет. Давайте посидим где-нибудь еще, если вы позволите. Мне еще кое-что вам надо сказать.

Он сел в кресло невдалеке от камина. Она никогда не видела его таким взволнованным.

– Помните, я говорил вам как-то, что раньше я занимался бракоразводными процессами? Я бросил это, потому что они меня выматывали. Слишком много слез, ярости и страданий. Слишком дорогой ценой приходилось за это платить. Но благодаря своей практике, я научился видеть людей, включая себя самого, намного яснее, чем раньше.

– Итак, вы посоветовали мне найти мужчину, который женился бы на мне, был мне верен и был готов полюбить моих детей. Но я не хочу этого. В настоящий момент я не хочу зависеть ни от какого мужчины.

– Правильно! – Восклицание нарушило тишину комнаты. – Правильно! Я собираюсь сказать вам, что вы не должны вообще искать какого бы то ни было мужчину. Не теперь. Вы должны заботиться только о себе. Вам пока никто не нужен.

– Вы что, пришли меня вразумлять? Какой ужасный день! Вначале встреча с Робертом, а теперь вот этот унизительный разговор. Просто бесчеловечно с вашей стороны.

– Простите меня. Я лишь хочу, чтобы вы получили максимум от жизни, Линн. – И он спокойно закончил. – А Роберт этого не хотел, он хотел, чтобы вы зависели от него.

По привычке она попыталась повернуть обручальное кольцо, но его там не было. Вспомнив об этом, она опустила руки на подлокотники. И, встретив сочувственный взгляд Тома, согласилась:

– До его ухода я ни разу не имела дела с банковскими счетами. Я и чек-то выписывала считанные разы.

– А теперь вы делаете и то и другое.

– Конечно, я вынуждена это делать.

– Скажите, что произошло с «Домашними обедами»?

– Вы знаете, что произошло. Вместо этого я завела Бобби.

– А почему нельзя заниматься и тем и другим? – вежливо спросил он.

Линн покачала головой.

– Даже сама мысль меня поражает. Бизнес и уход за ребенком несовместимы. Я даже не знаю, как к этому приступить.

– Сию минуту вы и не должны, но вы можете быстро научиться. Кто-нибудь может посоветовать вам, как начать свое дело, как лучше организовать уход за ребенком и все, что вам необходимо знать. Не бойтесь начать свое дело, Линн. Мир не так недружелюбен, как это часто кажется.

Он приветливо улыбнулся и спросил:

– Не думаете ли вы, что могли бы попробовать?

Она робко улыбнулась.

– Да, именно это всегда говорила Джози.

– И она была права.

Из кухни пришел кот и уютно устроился у ног Тома.

– Он чувствует себя здесь как дома, не правда ли? Что слышно от Брюса?

Линн почувствовала облегчение от перемены темы разговора.

– Он прислал красивую открытку. Брюс пишет и мне, и Энни, рассказывает о своей работе, но в действительности о себе пишет немного, если вы понимаете, что я имею в виду.

– Я тоже получил от него открытку, всего несколько строк, я считаю, весьма меланхоличных.

– Он еще не оправился от утраты Джози.

– Я думаю, я никогда бы не испытывал таких сильных чувств, – серьезно сказал Том. – Я предполагаю, что во мне чего-то не хватает.

– Нет, я бы сказала, что вам повезло.

– Вы и вправду так думаете?

– Конечно.

– Вы подумаете серьезно над тем, что я вам сказал? Вы обдумаете, Линн?

Его взгляд, нежный и взволнованный, смягчил ее огорчение. Поняв, что теперь он готов уйти, она встала и подошла к нему, чтобы взять его за руку.

– При всем при том вы самый лучший друг, о котором только можно мечтать. И конечно, я буду серьезно думать над тем, что вы мне сказали.

Итак, все кончено, и во второй раз за этот день она стояла у окна и наблюдала, как мужчина уходил из ее жизни.

Он сказал ей неприкрытую правду. «Приведи себя в порядок. Достигни самого лучшего для себя».

В некотором смысле эти наставления ее напугали. Действительно, она могла бы, хотела бы снова зарабатывать деньги, и это будет ей необходимо. Она уже подумывала о том, чтобы освежить в памяти несложную секретарскую науку, снять квартиру и отложить на черный день тот остаток денег, который достанется ей от продажи дома после выплаты залоговой суммы.

Это был бы очень скромный прожиточный минимум для женщины с семьей, но выжить можно; рабочий день будет фиксированный, поэтому нетрудно будет найти дневную няню для Бобби. Но это совсем не то, что имел в виду Том, говоря «достигни самого лучшего для себя».

Она вошла в кухню и огляделась. Все блестело, все было отполировано, от кастрюль до кафельной плитки с цветочным рисунком, от влажных листьев африканских фиалок до глянцевых обложек кулинарных книг на полках. Персики сияли своими кремовыми боками из миски на кухонной стойке, и свежий салат стекал после мытья в мойке. Ей пришло в голову, что эта комната – единственное место в доме, которое принадлежало ей безраздельно, здесь она работала долгими часами.

Линн взяла с полки кулинарную книгу, книга открылась на миндальном торте, который она делала для того «судьбоносного» обеда у Тома Лоренса. И она стояла с открытой книгой в руках и думала, думала…

Как в ресторане «Цирк», сказали они, аплодируя. Изысканнейший ресторан в Париже… Ну, это немного преувеличенно, слегка абсурдно, не правда ли?

Она снова вернулась в прихожую, прошла сквозь комнаты к тому месту, где сидели они с Томом. «Приведи себя в порядок», – сказал он. Есть столько возможностей. Можно начать очень просто, прослушать курсы, поучиться. Люди поступают именно так, не правда ли? Можно попытаться, не рискуя сильно…

И вскоре она поняла, что должна делать. Самое главное, быстро переехать отсюда. Колебания только создадут лишние трудности. Линн подошла к телефону и набрала номер сестры.

– У меня для тебя есть сюрприз, – сказала она. В голосе Хелен послышались нотки живого любопытства.

– Готова спорить, я знаю какой.

– Уверена, что нет.

– Это о мужчине по имени Том. Эмили и Энни мне много чего рассказали. Не он ли прислал вышитое кресло для Бобби?

– У тебя память как у слона. Нет это не о нем и не о каком другом мужчине. Это обо мне и о том, что я собираюсь делать.

Линн была возбуждена. Удивительно, как идея, облеченная в слова, может стать такой возможной, такой неизбежной, такой живой.

Она почти ощутила реакцию Хелен, как будто можно было передать по проводам сбой дыхания, учащенное сердцебиение и широко открытые глаза, после чего Хелен воскликнула:

– Дело! Какое дело, скажи на милость!

– Конечно, обслуживание обедов, приемов, свадеб. В конце концов, стряпня – это то, что я делаю лучше всего. Я пеку пироги по заказам, но на это невозможно прожить.

– Когда ты это решила?

– Час или два тому назад.

– И что дальше?

– Посмотрим. Знаешь, мне и раньше приходила такая мысль в голову. Я примерялась к этому. А теперь все сложилось как нельзя кстати. Удобный случай и необходимость.

– И смелость, – добавила Хелен серьезно. – Чтобы открыть дело, потребуются деньги. Твои адвокаты получили с Роберта еще что-нибудь?

– Ничего больше того, что ты уже знаешь.

– Это немного, Линн.

– Я бы и не захотела от него больше, даже если бы он мог.

– Ну, а я захотела бы. Ты просто невыносима. И где ты собираешься этим заняться?

– Где-нибудь в Коннектикуте, но не в нашем городе. Я хочу отсюда уехать.

На том конце телефона воцарилось молчание.

– Хелен, куда ты пропала?

– Я здесь. Я думаю. Поскольку ты хочешь уехать отсюда, почему бы сразу не уехать подальше?

– Куда, например?

– Например, сюда. Тебя не было только четыре года, и тебя все здесь знают и помнят. Люди помогут тебе, Линн. Это не лишено смысла, не правда ли?

Линн обдумывала предложение сестры довольно долго. Казалось, оно имело практический смысл. По-видимому, она не подумала о возвращении «домой», потому что это могло бы выглядеть, как будто она ищет защиты у семьи, в знакомом месте. Но если и так, что в этом плохого?

– Ведь это не лишено смысла, – снова повторила Хелен.

– Да, да, я полагаю, что да.

– Было бы замечательно, если бы ты снова жила здесь! Дарвин! – Линн услышала, как она закричала мужу: – Иди, послушай новость. Линн возвращается домой.

Дом вместе с мебелью был продан за один день. Одна «правильная» пара, на которую произвели впечатление «правильные» комнаты Роберта, обошли его один раз и на следующий день сделали вполне приемлемое предложение.

За исключением содержимого кухни и книг, им мало что пришлось везти с собой. Письменный стол Эмили и велосипед Энни с десятью скоростями, а также, к удивлению Линн, рояль. Энни попросила оставить рояль, хотя и не дотрагивалась до него с того вечера, когда раздался тот фальшивый аккорд. В картон и бумагу Линн тщательно запаковала картинки и фото, драгоценные воспоминания о ее родителях, фотографии в день ее свадьбы и фотографии своих детей с момента рождения. Сделав все это, она остановилась в нерешительности, держа портрет Роберта в красивой серебряной раме. Его глаза смотрели на нее как живые. У нее возникло импульсивное желание выбросить портрет вместе с серебряной рамой в мусор, но затем она подумала, что имеет смысл сохранить его, может быть, в двадцать первом веке любопытно будет увидеть прадедушку. К тому времени, по-видимому, не останется никого, кто будет знать, что за человек был Роберт Фергюсон, и его потомки смогут сами оценить и получить удовольствие, глядя на его красивое лицо. Так что пусть полежит на чердаке до тех пор.

Как раз накануне их переезда случились два неожиданных события. Первое – неожиданный визит лейтенанта Уэбера и его жены.

– Мы не уверены, рады ли вы будете нашему приходу, – сказал лейтенант, когда Линн открыла им дверь. – Но Харрис убедил нас, что вы будете рады. Он хотел, чтобы мы пришли попрощаться.

– Я рада, что вы это сделали, – вполне искренне сказала Линн.

Когда они сели, миссис Уэбер объяснила:

– Харрис подумал, что, поскольку вы уезжаете, мы не должны вести себя, как чужие, – заключила она, подчеркнув слово «чужие». Затем она продолжала: – Он имел в виду, что, если они с Эмили… – И снова замолчала.

Линн пришла ей на помощь.

– Если они поженятся, он хочет, чтобы мы были друзьями. Конечно, почему бы нам не быть друзьями? Мы никогда друг другу ничего дурного не сделали.

– Я благодарен, что вы так думаете, – сказал Уэбер, – я ведь старался как лучше, но извините, что не помогло.

– Все это кажется таким далеким, таким давним, – улыбнулась Линн. – Можно ли поверить, что они уже почти заканчивают второй курс?

– И так хорошо оба учатся, одни высшие баллы, – сказал Уэбер. – Похоже, они соревнуются друг с другом, не правда ли? На последнем экзамене победила Эмили, но Харрис, по-видимому, не придает этому значения. Сейчас все по-другому. Когда я был мальчишкой, я бы обиделся, если бы моя девчонка обскакала меня.

– Да, сейчас все по-другому, – согласилась Линн.

Было легко разговаривать с этими людьми, и незаметно для себя Линн рассказала им о своих планах, о магазине, который она арендовала, и о доме, который подыскал им Дарвин.

– Тетя и дядя моего зятя уехали во Флориду, но не хотели продавать свой дом в Сент-Луисе, потому что сейчас не очень хорошие цены. Поэтому они разрешили мне обосноваться в их доме почти бесплатно, только за то, чтобы присматривать за ним. Мы будем сторожами.

Слушая Линн, миссис Уэбер оглядела гостиную, которая оставалась такой же элегантной, как раньше, если не обращать внимание на пятна на обивке софы. Во взгляде был немой вопрос.

– Нет, нет, я не буду скучать по этому дому. Я не буду скучать даже о кухне, – сказала Линн.

– О! Мы наслышаны от Эмили о вашей кухне.

– Перед уходом я покажу ее вам. Она действительно великолепна. Я на последние – и единственные – деньги сделаю такую же в моем магазине. Это авантюра, и я пустилась в авантюру.

Постепенно разговор иссяк. Они поговорили еще немножко об Эмили и Харрисе, поговорили с гордостью и о естественном родительском беспокойстве. Затем мистер и миссис Уэбер полюбовались на кухню и ушли.

– Ничего фальшивого, – сказала себе Линн, после того как они ушли. Если из этого что-нибудь выйдет, я буду только рада за Эмили. Хорошие люди.

Второе неожиданное событие было связано с Юдорой. Она принялась плакать.

– Я никогда не думала, что вы отсюда уедете. Я была уверена, что вы и мистер Лоренс…

– Ну, ты ошибалась. Мы все иногда ошибаемся.

– Мне будет не хватать этого мальчугана. И Энни тоже. И вас, миссис Фергюсон. Я буду думать о вас всякий раз, когда буду печь блины, которые вы меня научили готовить. Вы меня научили стольким вещам. Мне будет вас не хватать.

– И нам тоже тебя не будет хватать, ты ведь это знаешь? Но у меня нет денег, чтобы платить тебе. И дом там не такой. Это маленький домик, в котором любая женщина может управляться одной рукой.

Какое-то мгновенье Юдора размышляла. Потом ее лицо оживилось.

– Вам кто-нибудь понадобится в магазине, не правда ли? Как вы сможете сами все это варить, и печь, и еще продавать?

– Конечно, не смогу. Мне придется найти помощника, или даже двух, если мне повезет и дело быстро начнет расти.

– Они же не будут умелыми, как вы. Я хочу сказать, это будут люди, которые смогут делать простые вещи и которых вы сможете научить.

Наступила тишина. И внезапно Линн пришло в голову. Почему бы нет? Юдора ловкая, быстро все схватывает.

– Юдора, ты хочешь мне сказать, что ты бы…

– Я хочу вам сказать, что я хочу, чтобы вы взяли меня с собой.

Пришел день, когда приехал фургон, чтобы забрать рояль и остальные вещи, сложенные рядом с домом.

Стояла пасмурная погода, свинцовое небо низко нависло над землей.

– Постойте! – вдруг закричала Линн шоферу. – Там, на заднем дворе, осталось еще кое-что. Бассейн для птиц, большая тяжелая штуковина. Как вы думаете, можно для него найти место?

Мужчина усмехнулся:

– Бассейн для птиц, леди?

– Да, он очень ценный, это мрамор, а на нем голубки, и он может треснуть или оббиться.

– Хорошо. Мы его там устроим как следует.

– Мама, что ты с ним хочешь делать? – спросила Энни.

– Я не знаю. Я просто хочу его забрать, только и всего.

– Потому что дядя Брюс тебе это подарил? Этот практичный ребенок пытается читать ее мысли.

– Может быть. Теперь посади Барни в его сумку и принеси подстилку Джульетты. Не забудь их еду и миску для воды. Нам предстоит долгое путешествие.

И вот настал последний миг. Фургон отъезжал, оставив их большой автомобиль у крыльца. Минуту они в последний раз смотрели на свой дом. Как всегда одиноко, он стоял посреди большой лужайки, ожидая новых жильцов так же, как некогда он ждал тех, кто сегодня покидал его.

– Дому на нас наплевать, – сказала Линн, – ну и нам тоже. Быстро садитесь все в машину.

Большая машина-фургон была набита до отказа. Энни села на переднее сиденье, Юдора и Бобби на следующий ряд, а в третьем рядом с сумкой Барни вытянулась Джульетта, такая большая, что ее голова почти касалась крыши.

– Поехали! – закричала Линн. И, не способная справиться с волнением, связанным с воспоминаниями, надеждами и сожалениями, она только и могла повторять и повторять это единственное слово: – Поехали!

Машина проехала подъездную аллею, в конце ее свернула и, выехав на шоссе, повернула на восток.