ГЛАВА 1

Хорошо было вновь оказаться дома. Американской атмосфере, в отличие от старой Европы, с ее интригами, цинизмом, роскошью и чувственностью, были присущи сдержанность, чистота и нравственное здоровье. Америка была более простой и здравомыслящей. Эта мысль невольно пришла ему в голову, хотя, возможно, он рассуждал и наивно. Как бы там ни было, он был рад вернуться домой и быть встреченным милой американской девушкой, чья безыскусственность и прямота были столь отличны от лукавой игривости европейских женщин.

Мистер Майер находился в библиотеке и читал «Таймс», когда Пол постучал в дверь.

– Не могли бы вы уделить мне несколько минут, сэр? Я хочу вас кое о чем попросить.

Он тщательно подготовился к этому разговору, надеясь, что сможет избежать скованности и смущения. Но все его опасения были напрасны; он держался совершенно непринужденно.

Мистер Майер опустил газету на колени.

– Мне кажется, я догадываюсь, о чем ты хочешь меня попросить, Пол. Буду очень рад, если это окажется именно тем, что я думаю.

Пол почувствовал, что лицо его расплывается в улыбке.

– О Мариан… Мими… и обо мне. Мы…

– Вы любите друг друга, – закончил мистер Майер. – И ответ будет «да», конечно же, «да», и да благословит вас обоих Господь, – глаза его влажно блеснули. – Одно только, Пол. Мне бы хотелось подождать с объявлением вашей помолвки до весны, до дня рождения Мариан. В нашей семье это давняя традиция. Мы предпочитаем не связывать себя официальными обязательствами, пока нашим женщинам не исполнится двадцать один год. После этого вы можете сыграть свадьбу, как только пожелаете. Это тебя устраивает?

– Мне придется повиноваться, сэр, – сказал Пол, подумав, что традиция была совершенно нелепой. – Во всяком случае, осталось ждать всего несколько месяцев.

– Ну, а теперь, пойдем к дамам и откроем бутылку шампанского.

Миссис Майер расцеловала его, и Мими подарила ему свой первый публичный поцелуй под одобрительные улыбки родителей. Они заставили его остаться на обед, во время которого мистер Майер говорил об инвестициях, то и дело советуясь с Полом и явно оказывая ему полное доверие, словно он уже был членом семьи.

После обеда мистер и миссис Майер сказали, что уходят, и оставили Пола с Мими в гостиной, в первый раз действительно одних.

Мими положила голову на плечо Пола.

– Я так счастлива, дорогой. Это будет чудесно, Пол. Вся жизнь! Я рада, что мы еще так молоды.

Он взял в руку ее ладонь. Пальцы ее были длинными и безвольными; касаясь их, он ощутил легкую жалость.

– Пора подумать о кольце, Мими. Почему бы тебе не зайти к «Тиффани» и не выбрать себе что-нибудь? А потом я сделаю заказ, чтобы быть уверенным, что мы получим его вовремя.

– Мне бы хотелось пойти туда вместе с тобой, – смущенно проговорила она. – Я не знаю, что выбрать, и сколько я могу потратить.

– Можешь потратить сколько захочешь! Ты будешь носить это кольцо всю жизнь, и оно должно быть совершенным. Но ты права, мы отправимся туда вместе.

Он привлек ее к себе, прижавшись щекой к ее волосам. Чудесная девушка! Девушка, заслуживающая самого бережного отношения и нежной любви.

В ярком свете лампы ему бросились в глаза изящно изогнутые лепестки единственной белой розы в вазе на столе; это был самый необыкновенный цветок, какой ему когда-либо доводилось видеть. В комнате было тихо, лишь в камине еле слышно потрескивали дрова. В душе его царил покой, и он был совершенно доволен жизнью.

Однажды в субботу Пол неожиданно возвратился домой до полудня. На кровати его лежала тряпка для пыли, щетка для чистки ковров была прислонена к стене, а новая горничная читала. Она разложила на письменном столе одну из его книг по искусству и была настолько поглощена ею, что даже не слышала, как он вошел.

Лицо ее выражало откровенное удовольствие, что было видно даже в профиль; казалось, с ее полуоткрытых губ вот-вот сорвется изумленное восклицание. Он, естественно, заметил при первой же встрече – да и какой мужчина не сделал бы этого, – что новая горничная отличалась необыкновенной красотой; ее пышные темно-рыжие волосы привлекли бы внимание любого.

– Ты знаешь, она еврейка, – сказала ему мать.

Это было необычно. По какой-то причине, над которой он ни разу не задумался, почти во всех знакомых ему домах прислуживали ирландцы или славяне, и никогда евреи или итальянцы. Однако после этого разговора с матерью он больше не вспоминал о новой горничной. Горничные приходили и уходили. Только миссис Монагэн, повариха, была постоянно с ними; молодые выходили замуж и навсегда исчезали из их жизни.

Мгновение он стоял, молча ее разглядывая, пока она не почувствовала его присутствия и не оглянулась.

– О, простите! Я…

– Не волнуйся, Анна, все в порядке. Что там тебя так заинтересовало?

– Э… это, – ответила она с запинкой.

– А, Моне.

Женщина в летнем платье сидела в обнесенной стеной фруктовом саду среди отягощенных плодами деревьев. Сплошная зелень и золото; утренний воздух был напоен ароматами; дул легкий ветерок, и ты чувствовал, как там прохладно.

– Она чудесна, не правда ли? Тебе нравятся картины, Анна?

– Я никогда ни одной не видела, только в этих книгах.

– В городе же полно музеев и картинных галерей. Тебе непременно нужно их посетить. Это ничего тебе не будет стоить.

– Ну, тогда, думаю, я схожу.

Последовало молчание, и внезапно Пол ощутил неловкость. Пересилив себя, он спросил:

– Так тебе нравятся мои книги, Анна?

– Я смотрю их каждый день, – призналась она.

– Правда? Так, значит, они доставляют тебе удовольствие?

– О, да! Мне нравится думать, что где-то на свете есть такие места.

Это простое заявление чрезвычайно его тронуло.

– Знаешь, тебе совсем не нужно проглядывать эти книги в спешке. Возьми сейчас несколько в свою комнату и на досуге просмотри их внимательно, а потом возьмешь другие, какие захочешь.

– Вы не возражаете? О, спасибо, большое спасибо! Он заметил, что у нее дрожали руки, когда она, держа в одной книгу, а другой таща за собой в холл щетку, выходила из комнаты.

Он упомянул об этом случае матери.

– Очень хорошая девушка, – заметила удовлетворенно Флоренс. – У меня были на ее счет кое-какие сомнения, так как у нее нет никакого опыта, но она умна и, думаю, быстро всему научится. Хотя одному только Богу известно, сколько она у нас еще пробудет; она встречается с молодым человеком, который приходит к ней, когда у нее выходной.

Интересно, подумал он, что это был за молодой человек? Какого рода мужчины ей нравились? Он чувствовал сейчас, что знает ее достаточно, хотя, конечно, это было нелепо; в конечном итоге, он разговаривал с этой девушкой не более пяти минут.

За завтраком, когда Пол с отцом сидели в столовой одни, так как миссис Вернер попросила принести ей поднос с едой наверх, Уолтер сделал несколько неуклюжих попыток дружески пошутить с Анной, которая им прислуживала.

– Ты не замерзла сегодня? Говорят, в этом году ожидается ранняя зима, так что тебе лучше приготовить заранее свои наушники.

Или:

– Ты, наверное, отбила себе все подошвы на танцах прошлым вечером, Анна?

Пол не поднимал глаз от тарелки. В шутливых замечаниях отца звучала снисходительность, словно он, вопреки тому, что говорила мать, считал девушку недостаточно умной.

Он чувствовал себя крайне неловко. Не может быть, чтобы она не чувствовала того же самого. Он понял, что ему хочется вновь встретиться с ней наедине, хотя бы только для того, чтобы как-то сгладить впечатление от глупых слов отца.

Придя как-то снова в одну из суббот домой рано и застав ее в своей комнате с тряпкой и щеткой для чистки ковров, он, однако, повел себя так же глупо, как и отец.

– И как твой молодой человек, Анна? Мама говорит, что ты встречаешься с милым молодым человеком, который приходит тебя повидать.

– О, – ответила она, – он только друг. Без друзей было бы так одиноко.

– Да, конечно. И ты часто с ним видишься?

– В основном по воскресеньям. В среду, когда у меня выходной, он чаще всего работает.

Он понимал, что задает слишком много вопросов, но был не в силах сдержать любопытства.

– И чем же ты тогда занимаешься по средам?

– Хожу в музеи сейчас, когда вы мне сказали об этом. В основном в тот, что на другой стороне парка.

Как странно! Жить в течение нескольких месяцев в одном доме с человеческим существом, прислуживающим тебе за столом во время еды и убирающим в твоих комнатах, и ничего о нем не знать, обнаружить лишь случайно… Он заставил себя вернуться к настоящему.

– Мы даже ни разу не разговаривали с тобой до того дня в прошлом месяце! Разве это не странно?

На губах у нее появилась улыбка.

– Нет, если подумать. Он понял.

– Потому что дом принадлежит моей семье, а ты только работаешь здесь? Ты это имела в виду?

Она кивнула.

– Но это неверно. Человека нужно оценивать по тому, что он сам из себя представляет. Не имеет никакого значения, где он работает или какие у него знакомые… – он на мгновение умолк. – Я, вероятно, выражаюсь не совсем ясно?

– Нет, я поняла, что вы хотите сказать.

Во взгляде ее, обращенном на него, была искренность. Конечно же, она понимала. Он почувствовал, как краска смущения заливает его лицо.

– Я мешаю тебе работать, Анна. Извини меня.

– Ну, с этой комнатой я закончила. Теперь надо идти вниз.

Странно, подумал он снова. Очень странно все это и необычайно грустно. Она жаждет красоты и, скорее всего, видела ее очень мало в своей жизни.

Вскоре он заметил, что возвращаясь домой раньше в те дни, когда работал по полдня, он надеется застать ее все еще в своей комнате. Между ними иногда происходили краткие разговоры, и так он узнал о ее умерших в Польше родителях, братьях в Вене и о ее первых месяцах в Америке.

Через какое-то время ему стало ясно, что он с нетерпением ожидает этих разговоров, по существу мечтает о них. Господи, Пол, о чем ты только думаешь?!

Ему нравилось по воскресеньям ходить пешком через парк к дому Майеров, которые жили в Ист-Сайде. Однажды в воскресный день, где-то в конце зимы, он гулял там один, так как Мими с родителями отправились в больницу, навестить кого-то из родственников.

Итак, он бесцельно прогуливался, наслаждаясь свежим, слегка сыроватым воздухом и своим упругим шагом.

Мысли теснились у него в голове. Странно, что мозг твой никогда не отдыхал, даже во сне, если верить Фрейду. В этот момент он думал о том, как ему оправдать свое существование на этой земле.

После того, что он узнал в Европе, ничто не представлялось ему более важным в жизни, чем деятельность по предотвращению войны. У него был неплохой стиль; может, ему стоит писать памфлеты для «движения за мир»? Надо посоветоваться об этом с Хенни.

Рассказы бабушки о Гражданской войне вселили в него непреходящий ужас перед кровопролитием. Он так никогда и не смог заставить себя заняться охотой после того, как с отвращением увидел трофеи на стенах охотничьего домика в горах Адирондака и голову мертвого оленя, свисавшую с капота машины. Война была в миллионы раз хуже охоты, и мертвые поникшие головы были в ней человеческими. Решено, он будет ходить на митинги в защиту мира и делать все, что от него потребуется. И он даст денег, много денег. Криво усмехнувшись, он подумал, что у Дэна не будет повода обвинить его в скупости.

Он уже почти достиг Пятой авеню, когда внимание его привлекла идущая быстрым шагом в нескольких ярдах впереди него женщина. Ее рост, а также блеск темнорыжих волос показался ему знакомыми, и он ускорил шаг, чтобы догнать ее и удостовериться, что не ошибся.

– О, Анна! Куда ты идешь?

– В музей.

– Одна, в воскресенье?

– Мой друг не смог сегодня прийти.

– Ты не станешь возражать, если я немного пройдусь с тобой?

– Нет, пожалуйста. Я хочу сказать, да, конечно.

– Ну, как, – начал он, – тебе понравились книги по искусству?

– О, да! Простите, что держу их так долго. Я верну их завтра, – она покраснела.

Бедняжка! Он понял, что ей неловко и поспешил ее разуверить.

– Я совсем не это имел в виду, Анна! Держи их у себя сколько захочешь. – Он так и не понял, что толкнуло его в следующий момент сказать: – Так как мы все равно гуляем, может ты сходишь со мной в «Армэри Шоу»? Это очень интересная выставка современной живописи, – поспешил он добавить, – картины в основном из Европы. Возможно, она тебе и не понравится. Но о ней все говорят, и так как ты любишь картины, тебе следует ее посетить.

– Ну… я…

Он не дал ей договорить.

– Ее действительно стоит посмотреть. Во всяком случае, мне так показалось.

– Вы там уже были? Тогда вам вряд ли захочется пойти туда снова.

– Совсем наоборот. Именно поэтому я и хочу сходить туда еще раз. Это нечто удивительное и совершенно необычное.

Девушка все еще колебалась. Ее бледное лицо, с которого только что сошла краска смущения, вновь порозовело.

Он понял.

– Если мы кого-нибудь увидим, мы… знаешь, я скажу, что мы встретились случайно. Это будет только правдой. Пойдем. В этом нет ничего плохого, Анна.

Они свернули в сторону Лексингтон-авеню.

– Она на Двадцать пятой улице, пешком туда довольно далеко. Мы поедем на трамвае.

– А может мы прогуляемся? Я не против, даже если и далеко. Воздух такой свежий. И небо! Такое прекрасное.

Он взглянул вверх, туда, где сквозь рваные облака проглядывало далекое и холодное бледно-голубое небо; однако, в нем угадывался более густой синий цвет, говоривший о скором приходе весны. Он посмотрел вниз, на нее, и встретился с ее обращенным на него взглядом.

– Я так много времени провожу в доме. Мне бы хотелось побыть на воздухе подольше, – сказала она и быстро добавила: – не то чтобы я возражала, совсем нет, это чудесный дом и я рада, что в нем работаю.

Извинение заставило его очень мягко произнести:

– Тебе нравится Нью-Йорк? Ты много гуляешь по городу?

– О, да, я хожу везде. От могилы Гранта до «Вулворт-билдинга».

– Вижу, ты не теряешь времени даром. «Вулворт-билдинг» только что закончен.

– Самое высокое здание в мире! – воскликнула она. В ее глазах застыло изумление.

Это изумление слегка рассмешило его и в то же время доставило ему истинное удовольствие. Ее все удивляло: проезжавшие мимо автомобили, окно цветочного магазина с выставленными в нем тюльпанами, огромная желтовато-коричневая собака.

– Это афганская борзая. – Сказал Пол. – Очень редкая порода.

В «Армэри» она изумленно ойкнула сначала при виде длинного ряда автомобилей, затем огромного зала и пышно разодетых знаменитостей, разглядывающих скульптуры и картины.

– Посмотри сюда, Анна. Это знаменитый американский художник, Джон Слоун. Представитель реалистической школы. Ты меня понимаешь?

– Что он рисует то, что существует на самом деле? Конечно. «Девушки, высушивающие волосы», – прочла она. Ветер полоскал белое белье на залитой солнечным светом крыше многоквартирного дома. – Я знаю, что они чувствуют. Рады выбраться из темных комнат. Это правда. Уж мне-то это хорошо известно.

Они двинулись дальше, к Ван Гогу, Матиссу, Сезанну.

– «Богадельня на холме», – прочла Анна. Она сказала это так тихо, что ему пришлось наклониться, чтобы расслышать ее слова в шуме толпы. – Прекрасная земля! Круглые холмы. В Польше, откуда я приехала, земля такая ровная. Как бы мне хотелось когда-нибудь воочию увидеть холмы!

Почему ее столь простое желание так его растрогало? Внезапно в нем пробудилось любопытство.

– Иди-ка сюда, я хочу тебе кое-что показать.

Небольшая толпа, собравшаяся перед полотном, к которому он ее увлек, загораживала вид, так что им пришлось потратить несколько минут, чтобы наконец отыскать место, откуда они могли его видеть.

– Марсель Дюшан, француз. Картина называется «Обнаженная, спускающаяся по лестнице», – объяснил Пол.

Люди смеялись у них за спиной.

– Идиотизм! Не стоит даже тех денег, что пошли на краски и холст.

– Это же неприлично. Им должно быть самим стыдно, что они выставили такую дрянь.

– Скажи мне, Анна, что ты думаешь об этой картине? – спросил Пол.

Она слегка нахмурилась, явно находясь в нерешительности.

– Она тебе нравится или нет?

– Не знаю. В общем, все это не так уж и красиво, все эти линии и квадраты, но…

– Но что?

– Ну, это… как бы вам сказать… оригинально, что ли. Я имею в виду, что, как мне кажется, никто никогда не делал ничего подобного.

– Да, это несомненно оригинально. И это называется кубизмом; не квадраты, как ты сказала, а кубы.

– А, понимаю, как маленькие ящики. Снова и снова. Кажется, что все движется, не так ли? Как странно! Ты отворачиваешься, и тут же тебе хочется взглянуть снова, увидеть, как она спускается по лестнице.

– Я с тобой абсолютно согласен. Критики высмеяли эту картину, потому что Америка еще к этому не готова. Но поверь мне, очень скоро все изменится.

Несколько дней назад он стоял здесь вместе с Мими.

– Это, – заявила она, – самая глупая вещь, какую мне когда-либо доводилось видеть в жизни. Отвратительная мазня. Такое мог бы нарисовать даже ребенок. Разве можно называть это искусством?!

И, однако, подумал сейчас Пол, справедливости ради следовало сказать, что большинство критиков и даже такая личность, как Теодор Рузвельт, полностью разделяли ее мнение.

– Я даже думаю, что это… это аморально, – добавила Мими, явно имея в виду название картины, в котором фигурировало слово «обнаженная». Он ничего на это не ответил.

Да и что он мог сказать, если до сих пор средние американцы, которые не могли позволить себе оригиналы, украшали стены своих домов коричневыми фотографиями картин известных мастеров?! «Голубым мальчиком» Гейнсборо, например. Да, Америка определенно была еще к этому не готова.

Но Анна, эта необразованная девушка, сумела увидеть, сумела понять и принять новое.

Она все еще изучала картину. Он стоял позади нее, глядя не на полотно, а на ее затылок. Небольшая шляпка прикрывала лишь макушку, позволяя видеть почти половину головы и пышные волосы, свернутые узлом на шее. Сколько же оттенков рыжего было в этой блестящей массе! Красно-коричневый, цвета меди и красного дерева; там же, где несколько волосков выбились из прически, к рыжему примешивалось золото.

Она что-то сказала. С усилием он заставил себя отвлечься от своих мыслей.

– Я тебя не слышал. Извини.

– Я сказала, что уже становится поздно, – произнесла она твердо. – Нам пора идти.

Конечно же, в ней не было ничего, вызывающего жалость! С чего это он решил, что ее надо жалеть? Потому только, что она была юной и хрупкой? Никакая она не бедняжка. Он с облегчением вздохнул.

– Мы поедем на трамвае, – сказал он.

При других обстоятельствах он несомненно взял бы кэб. Но было бы верхом глупости подъехать к дому вместе с ней. Он представил, какие бы это вызвало разговоры. Это доставило бы Анне одни только неприятности! Да и ему тоже, сказать по правде!

– Вы поезжайте трамваем, а я хочу прогуляться, – ответила Анна.

– После всего того, что ты прошла сегодня?

– Видите ли, я не смогу выйти из дома до среды.

– Ну, тогда я пройдусь с тобой.

Она шла быстро, четким, ритмичным шагом. Какой же она была крепкой и сильной! Начало смеркаться и поднялся небольшой ветер. На ней было тоненькое, из дешевой серой шерсти пальто с поясом, подчеркивающим стройность ее талии. Вряд ли ей было в нем тепло. У него самого пальто было на меху.

Они шли молча. По какой-то совершенно необъяснимой причине он внезапно почувствовал раздражение. Он был недоволен собой за то, что сравнил мнение Мими с мнением этой девушки. Какое значение в сущности имело то, что человек думал о картине? Это было делом вкуса, как предпочтение шоколада ванильному мороженому.

– Я забыла имя этого художника, – произнесла вдруг Анна. – Он кубист, вы сказали?

– Дюшан. Марсель Дюшан.

– Вы так много знаете об искусстве. Вы сами рисуете?

– Господи, конечно же, нет! Я не проведу и прямой линии. Но я пытаюсь узнать об этом все, что могу. Нельзя же все время заниматься одной только экономикой.

– Экономика – это?..

– Бизнес. Деньги. Банки.

– Ах, да, вы ведь работаете в банке.

– В какой-то степени, – было бы довольно затруднительно объяснить ей инвестиционно-учредительскую деятельность частного банкирского дома, да это и не имело для нее никакого значения.

– Понимаю, – сказала она.

Ему показалось, что при этих словах она слегка нахмурилась. Вероятно, как истинная представительница рабочего класса, она видит в банкире кого-то наподобие людоеда, пожирающего бедняков.

С губ его невольно сорвался вопрос:

– Ты думаешь, банкиры плохие люди, раз они дают взаймы деньги и заставляют людей дополнительно платить за это?

– О, нет, – ответила она. – Как иначе можно было бы создать что-нибудь подобное этому, – она махнула рукой в сторону громадного небоскреба, возвышавшегося за парком. – Ни у кого не хватило бы денег построить все это самому! Ему все равно пришлось бы занимать, разве не так?

– Да, ты права, – сказал он чрезвычайно довольный ее ответом и добавил: – Ты очень интересная женщина, Анна.

– Вы так думаете, потому что никогда до этого не разговаривали с такими людьми, как я, – она произнесла это без всякого смущения, даже с легким юмором; от ее первоначальной стеснительности не осталось и следа. – Необразованная иммигрантка. Я непохожа на ваших знакомых.

– Согласен. Совсем непохожа.

– Как и вы, и ваша семья.

– Ты так считаешь? Почему?

– Видите ли, я никогда еще не встречала таких евреев, как вы. Я даже не думала, что вы евреи, пока миссис Монагэн не сказала мне об этом.

– Да, мы евреи, и очень гордимся этим. Мы как Джекоб Шифф, американцы, исповедующие иудаизм.

Она вдруг вздохнула.

– Да, кое-что я узнала. Но от этого мне стало, кажется, только еще тяжелее. Все равно я почти ничего не знаю и ничего так и не узнаю и не увижу в своей жизни, тогда как мне хотелось бы увидеть весь мир.

Она изящно взмахнула руками, словно желая обнять всю землю.

– Весь мир? Да, нелегкая задача. Но вот что я скажу тебе, Анна. Что-то мне подсказывает, что ты получишь много больше, чем даже думаешь. Ты увидишь мир. Европу, удивительные места…

– Европу? Только не Польшу, это я могу вам обещать!

– Не Польшу, но Париж, и Лондон, и Италию. Озеро Мажжиори с замками и островами. Альпы, где вершины покрыты снежными шапками даже в разгар лета. Ты говорила, что хочешь увидеть холмы.

Они подошли к дому. Уже совсем стемнело и дул сильный пронизывающий ветер. В окнах гостиной горел свет, суля тепло и отдых.

– Это был великолепный день, Анна.

В свете уличного фонаря ее волосы, казалось, пылали.

Она обернулась и, улыбнувшись самой прелестной улыбкой, какую ему доводилось когда-либо видеть, тепло его поблагодарила.

– Я чудесно провела время. И я буду думать об этом, об Альпах, покрытых снегом, и всех этих картинах.

С этими словами она повернулась и начала спускаться по лестнице в подвальное помещение, где не горело ни одного огня. Он подождал, пока она открыла дверь, коснулся рукой своей шляпы, затем тоже повернулся и поднялся по ступеням к парадной двери.

– Когда я была ребенком, – сказала Анжелика, – не старше десяти или двенадцати лет, я часто ходила с женой моего деда к ее родственникам. Она была креолкой. О, они думали, что я ничего не понимаю, но я понимала все! После того, как я вышла замуж, моя мать рассказала мне о детях одного старого джентльмена от рабыни. Они выглядели точь в точь как дети, которые были у него от его жены. Даже я могла сказать, что они были братьями. Его звали Сильван Лабюсс.

Явно наслаждаясь своим рассказом, она подняла глаза над чашкой, чтобы посмотреть, какой эффект произвели ее слова на присутствующих. Да, подумал Пол, в эти дни бабушке нечасто приходится встречать новых слушателей.

Мими была совершенно очарована.

– Сильван Лабюсс! Какое красивое имя!

Было видно, что она прямо-таки сгорает от любопытства, хотя обычно на ее лице, не отличавшемся живостью черт, не отражалось никаких эмоций. Когда они собирались в гости к Хенни, у Пола на мгновение мелькнула мысль, хотя он и надеялся, что они с Хенни понравятся друг другу, – не будет ли Мими шокирована, увидев эту бедную квартиру и квартал? Вряд ли она бывала раньше в подобных местах, разве что проходя мимо и, по существу, их не видя. До этого она встречалась с Хенни только в доме его родителей и Альфи, где обстановка была совершенно иной. Сейчас, сидя на этом старом коричневом диване, она выглядела пришелицей из другого мира. Ее ножки в мягких кожаных ботинках и рубинового цвета бархатный жакет были единственными яркими предметами в комнате, кроме, пожалуй, книг, занимавших целую стену, и старинного серебра Анжелики на чайном столике.

– Вы полагаете, его сын знал о своих сводных братьях? – спросила Мими.

– Если и знал, он разумеется никогда не стал бы об этом говорить, – Анжелика рассмеялась. – О таких вещах говорить было не принято. Вы даже не можете себе представить, каким строгим был в те дни этикет. Невольно напрашивается сравнение с придворным ритуалом. Помню, когда я в первый раз увидела мистера Лабюсса, я была совершенно потрясена. Он держался абсолютно прямо, почти по-королевски, спускаясь по аллее своего расположенного террасами сада. Как Людовик XIV в Версале.

Пол и Хенни, слышавшие все это уже сотни раз, обменялись взглядами, в которых была любовная снисходительность и добродушная усмешка.

– Да, у них были изысканные манеры, у этих мужчин; у моего отца тоже, – продолжала Анжелика свой рассказ, который, казалось, совершенно заворожил Мими. – Все мужчины были такими.

– Но только не дядя Дэвид, – вмешалась Хенни.

– Дядя Дэвид, – сказала с достоинством Анжелика, – никогда не был южанином, как тебе хорошо известно.

– Какая поразительная семья! – воскликнула Мими.

– Да, мы семья с историей, – согласно кивнула Анжелика. – Я могла бы говорить о ней часами. Может, Пол как-нибудь приведет тебя ко мне, раз уж ты так интересуешься стариной? У меня есть несколько прелестных вещиц того времени, которые я могла бы показать тебе, если желаешь.

– Я была бы счастлива. Просто счастлива.

Ее манеры были безупречны. С гордостью Пол подумал, что она вела бы себя точно так же, даже если бы старая дама утомила ее до слез. Никто не мог бы отыскать в Мими никакого изъяна. Она была естественной и доброжелательной. Не экспансивной, нет, но безупречной во всем.

Они поднялись, собравшись уходить. Пол накинул Мими на плечи меховую накидку.

– Все было чудесно, – сказала Мими, пожимая по очереди руки женщинам. – А ваш бисквитный торт, миссис Рот, так прямо таял во рту. Никогда в жизни не ела ничего подобного.

– Зовите меня просто Хенни.

– Хотелось бы мне обладать вашими способностями, Хенни. И пожалуйста, передайте от меня большой привет и наилучшие пожелания Фредди.

– Кстати, – спросил Пол, – где он?

– Повел Лию на дневной концерт, сольное выступление Айседоры Дункан. Он вернется в Йель вечерним поездом. У них уже были на руках билеты. Иначе, как ты понимаешь, они, конечно же, были бы здесь.

– Мы с Мими тоже хотим посмотреть Айседору. Говорят, она настоящее чудо.

– Я ее не видела, но Лия говорит, что она потрясающа. Хотя Лия все находит потрясающим, – в голосе Хенни звучала нежность.

– Заявляю вам снова, – вдруг сказала Анжелика, – мне это не нравится.

Резкий тон, каким были произнесены эти слова, внес диссонанс в мирную атмосферу прощания. На лице Мими появилось изумленное выражение.

Хенни раздраженно ответила:

– Что тебе не нравится, мама? Айседора Дункан?

– Ты прекрасно знаешь, что мне не нравится. Он проводит с ней каждую свободную минуту.

– Это совсем не так, ты преувеличиваешь, мама, – Хенни явно была рассержена.

Они стояли в узкой прихожей, и наружная дверь была уже открыта. Мими отвернулась, делая вид, что внимательно рассматривает гравюру с изображением Колизея, висевшую на стене над головой Хенни.

– Хороший поступок, доброе дело, но и весьма неблагоразумное при всем этом, – продолжала Анжелика. – Некоторые вещи просто не приняты, я говорила об этом с самого начала.

Все чувствовали себя крайне неловко, за исключением старой дамы.

– Ну, – проговорил Пол, – нам действительно пора. Благодарю тебя, Хенни. Спасибо, бабушка… Мне очень жаль, – сказал он Мими, когда они спускались по лестнице, – что все так вышло. Лия, похоже, является для них яблоком раздора.

– Она показалась мне умной девушкой. И также весьма привлекательной.

– Но с большой дозой самоуверенности.

– Тебе она не нравится, Пол?

– Я бы этого не сказал. Просто она девушка не в моем вкусе.

Слова вновь прозвучали у него в мозгу: девушка не в моем вкусе. А кто в моем?

Новенький электромобиль Мими стоял у края тротуара. Мими села за руль, и с легким урчаньем маленькая машина покатилась по улице.

– Десять миль в час! Просто чудо! – воскликнула Мими. – Моя собственная машина! Это самый лучший подарок, какой когда-либо делал мне папа.

– Не сомневаюсь.

Это был очень дорогой подарок, этот отделанный изнутри кожей блестящий ящик на колесах. У матери Пола была такая же машина, и у жены дяди Альфи тоже; это была «вещь».

– Будь добр, закрой окно, – сказала Мими. – Ты же знаешь, как легко я простужаюсь.

Послушно он выполнил ее просьбу, и салон сразу же наполнился ароматом стоявшей в хрустальной вазе гвоздики. Горьковатый запах этого цветка неизменно вызывал у него отвращение.

– Ты явно бабушкин любимчик, – заметила Мими, когда они свернули на Пятую авеню.

– Ты так считаешь? Иногда, боюсь, этой любви в ней слишком много.

– Как странно ты говоришь! Мне она понравилась.

– Ей не следовало поднимать вопрос о Лии. Это было не время и не место.

– Все равно она мне очень понравилась. Она настоящая леди, похожа на знатную даму, ты не находишь? Но расскажи мне о своей тете Хенни. Из-за чего она поссорилась с твоими родителями?

– Дело касалось сдаваемых в аренду квартир. Дядя Дэн стоит за реформы в этом вопросе. Но это долгая история. Я расскажу ее тебе как-нибудь в другой раз.

Внезапно он почувствовал, что устал; от запаха этой чертовой гвоздики у него ужасно разболелась голова.

– Мне жаль твою тетю.

– Жаль Хенни? Из-за этой ссоры, ты имеешь в виду?

– Нет, потому что они так откровенно бедны. Эта квартира! Твоя тетя, вероятно, очень сильно из-за этого переживает.

Он редко, если вообще, думал о «бедности» Хенни до сегодняшнего дня. Никогда раньше эта бедность не бросалась ему так в глаза, как сегодня. И перед его мысленным взором вновь возник старый диван, залоснившаяся обивка которого резко контрастировала с дорогими юбками Мими, и потертый ковер, с выделявшимися на нем ее туфлями из мягкой блестящей кожи.

– Хенни не обращает на это никакого внимания, – ответил он.

– Не обращает внимания?! Как это возможно?

– У нее есть дела поважнее, – внезапно ему представилась совершенно иная картина. – Тебе надо было видеть ее во время демонстрации суфражисток на Пятой авеню! Они были все в белом и шли так гордо, с высоко поднятой головой, – он рассмеялся. – Потрясающее, надо сказать, было зрелище!

– Я видела суфражисток. Папа говорит, что предоставление женщинам права голоса не будет иметь никакого значения.

– Своей демонстрацией они добивались не только предоставления женщинам избирательных прав. Они выступали также и против использования детского труда. Хенни всегда волновал этот вопрос. Я горжусь ею. Она удивительная женщина. Ты сама в этом скоро убедишься.

– Мне кажется, твоя бабушка обеспечена лучше, правда? Лучше, чем Хенни, я хочу сказать.

– Ты так думаешь? Почему?

– Ну, на ней было чудесное платье, и ее туфли выглядели весьма дорогими.

– Мой дядя Альфи очень щедр к своей матери, – сухо заметил Пол.

– Это чудесно. Семьи и должны быть такими. Мой отец посылает деньги кузенам в Германии, которых он никогда даже в глаза не видел. И по существу, они не кузены, а троюродные братья. В нашей семье все очень добрые, так что я к этому привыкла.

Это было правдой. Майеры были солидными, порядочными людьми, когда-то членами прекрасной старой еврейской общины в Германии и сами по себе весьма большой семьей. У любого из их родственников ты чувствовал себя уютно, как дома.

Но я не всегда чувствую себя сейчас уютно в своем собственном доме, подумал Пол, криво усмехнувшись. Хотя, надо признать, такое бывает не так уж часто.

– Чему ты улыбаешься? – Мими обратила на него вопросительный взгляд.

– Ничему. Просто я необыкновенно счастлив, – он положил свою руку на ее, державшую руль. – Надеюсь, ты тоже?

– О, очень, очень! Ты знаешь, я постараюсь сделать что-нибудь для Хенни, когда мы поженимся. Ничего, что могло бы смутить или оскорбить ее, просто небольшие подарки ко дню рождения и вообще всегда, когда представится удобный случай. Не люблю видеть людей в нужде.

– Ты очень добра, Мими.

Это тоже было правдой. Он мог неизменно рассчитывать на ее доброту и порядочность; мужчина всегда знал, чего ждать от такой женщины. И почувствовав прилив благодарности, он крепко сжал ее пальчики в серой лайковой перчатке.

То, что он совершил, нельзя было назвать иначе, как подлинным безумием. Как-то, проходя мимо «Уэйнэмейкера», он услышал за спиной громкий разговор двух женщин.

– Ты только взгляни! Я должна остановиться! Ты видела когда-нибудь такую шляпку в своей жизни? Скажи, видела?

– Чудо! Но она, должно быть, стоит целое состояние. Несомненно, это импорт. Я даже уверена в этом. Подобные шляпки способны делать только в Париже.

Ноги сами поднесли его к витрине. В окне красовалась одна-единственная шляпка, выставленная там, словно драгоценность, какой она, вне всякого сомнения, и являлась. Она была водружена на голову манекена и из-под нее ниспадал каскад рыжих волос. На шелковистом соломенном поле лежал венок из ярко-красных маков и золотых колосьев пшеницы. Эта шляпка выглядела бы просто изумительно на высокой девушке во время приема гостей в саду или бракосочетания на лужайке в десять акров. И во время чаепития в «Плазе» весной. Рыжие пряди под бледными полями шляпы отливали золотом. Он прикрыл на мгновение глаза. Безумие, сущее безумие! Глаза его вновь открылись. Вот она, ждет, что ее купят для той, которая сама ее украсит, а не наоборот. Как можно позволить ей пропасть на какой-нибудь толстухе лет пятидесяти… или даже девушке, обладавшей достаточными средствами, чтобы ее купить, но не лицом, способным ее украсить.

Ему внезапно представилась фигурка в дешевом пальто, столь изящно перетянутая на талии поясом, старая шляпка, изогнутые в улыбке губы…

С того дня он не сказал ей и двух слов, тщательно избегая привычных разговоров и не входя в комнату, когда она там убирала. Когда она прислуживала ему за столом, ее руки невольно приковывали к себе его взор; от ее тела исходил теплый аромат. Он отводил глаза. Должно быть, она думала, что он на нее сердится…

Эти мысли проносились у него в голове, пока он стоял там, уставившись на шляпку.

Затем он вошел в магазин и купил ее. Он не спросил, сколько она стоит, пока ее не положили в большую круглую коробку и не перевязали яркой красивой лентой. Цена показалась ему огромной для шляпы, и он подумал, что именно поэтому, протягивая ему коробку, продавщица почтительно произнесла:

– Пожалуйста, сэр. Надеюсь, она понравится даме.

Всю дорогу домой, пока он ехал на дребезжащем трамвае, шляпа лежала рядом с ним на сиденье. Сейчас, когда он купил ее, она внушала ему непонятный страх. Вагоновожатому пришлось дважды повторить свою просьбу оплатить проезд, настолько далеко отсюда витали его мысли в этот момент. Мысли эти были весьма тревожными. По правде сказать, они были такими уже давно.

Но у всех мужчин бывали время от времени такие мысли! Всем известно, что даже мужчина, счастливый в браке, иногда заглядывается на хорошеньких женщин. Конечно, не так, как дядя Дэн, он не это имел в виду. И это встревожило его тоже, мысль о Хенни; все эти вопросы верности и измены были такими сложными и болезненными. Да, все мужчины заглядывались на красивых девушек! Они не были бы мужчинами, если бы этого не делали. И он подозревал, что и женщины позволяли себе такое украдкой, а почему бы и нет? Не было никакой причины стыдиться естественного зова плоти, если ты при этом держался в рамках и не приносил вреда своей семье.

И, однако, ему совсем не хотелось, чтобы Мими или еще кто-нибудь узнал о его мыслях или о купленной им шляпке. О Боже, что же он наделал! Девушка, разумеется, ничего не поймет. И на мгновение он почувствовал соблазн оставить шляпку на сиденье.

И все же он принес ее домой. Он решил подождать Анну в холле перед дверью своей комнаты, и перехватил ее, когда она поднималась по лестнице.

– Я подумал, тебе это может понравиться, – негнущейся рукой он протянул ей коробку, держа ее одним пальцем за ленту.

Она не поняла.

– Это коробка. Подарок тебе. Открой ее.

– Мне? Почему мне?

– Потому что ты мне нравишься. Потому что я люблю делать подарки людям, которые мне нравятся, – теперь, когда первое смущение прошло, слова легко соскальзывали с его губ. – Постой, позволь мне, – сказал он, когда она начала развязывать ленту. Развернув шуршащую оберточную бумагу, он достал шляпку. – Вот! Ну, что ты о ней скажешь?

Ее лицо залила краска смущения, необычайно яркая на бледной коже, как у всех рыжих.

– О, она чудо! – на мгновение она прижала ладони к пылающим щекам. – Спасибо, огромное спасибо, но я не могу, правда, не могу.

– Но почему?

Она подняла на него глаза. Только сейчас он заметил, что кончики ее золотистых ресниц были темными.

– Это было бы нехорошо.

– Нехорошо… а, я понимаю, что ты хочешь сказать. Но, Анна, почему бы нам не послать к черту все эти правила приличия? Вот я, человек, который может себе позволить купить красивую шляпку, а вот ты, красивая девушка, которая этого не может… Ради Бога, Анна, доставь мне это удовольствие! Надень ее в следующее воскресенье, когда к тебе придет твой молодой человек.

– Я не могу, – она все водила и водила пальцем по верху шляпки.

– Послушай, ты будешь от нее в восторге! И ему она, несомненно, тоже понравится. Уже почти весна, Анна. Отпразднуй это. Мы бываем молоды только однажды.

Он говорил с ней чуть ли не грубо. Он чувствовал… он сам не знал, что он чувствовал.

– Доброй ночи, – произнес он вдруг резко и шагнул в свою комнату, громко хлопнув дверью.

Он впал в меланхолию. Весна всегда была его любимым временем, но только не в этом году. Дни постепенно становились длиннее; на тротуарах играли в шарики мальчишки; из открытых окон доносилось детское бренчание на пианино; на лотках блестела крупная сочная клубника. Клиенты, приходившие в контору, говорили о поездках в Биарритц, Адирондакские горы или Бар-Харбор; слушая их, словно наяву видел перед собой голубую воду и чувствовал на своем лице морской бриз… И однако, меланхолия его не проходила.

Подперев обеими руками подбородок, он сидел за своим столом, начисто забыв, что ему давно уже надо было позвонить в пять мест.

– Так-так. Задумался о предстоящей свадьбе, полагаю? – громкий голос появившегося в дверях отца вывел его из состояния, похожего на транс, в котором он в этот момент пребывал.

– Что? – понадобилось еще мгновение, прежде чем до него дошел смысл слов отца, и губы его растянулись в ожидаемой от него смущенной улыбке «влюбленного» жениха, обычного объекта сотни добродушных шуток. – Да, о свадьбе.

– Твоя мать боится, что навсегда тебя потеряет.

– Потеряет меня?

– Теперь, когда ты собираешься жениться, – пояснил отец.

– Я думаю, она в восторге.

– Так оно и есть, ты же знаешь. Она сказала это в шутку, потому что мы сейчас редко видим тебя за обеденным столом. Не замечал? Ты почти каждый день обедаешь у Майеров.

– Но они приглашают меня.

– Должно быть, еда там вкуснее, – отец положил ладонь на его руку. – Мы очень рады видеть тебя таким счастливым, стремящимся все время быть с Мими, и конечно же, мы знаем, что не теряем тебя, а наоборот, приобретаем в Мими чудесную дочь.

Последнее время он постоянно чувствовал себя так, словно вымазался в грязи. Его мысли были грязными.

Поэтому-то он и обедал дома только в среду, когда у нее был выходной и за столом им прислуживала миссис Монагэн. Никогда прежде он не знал, что такое одержимость, лишь встречал определение этого слова в словаре, которое не передавало всего ужаса подобного состояния. Полная неспособность контролировать собственные мысли пугала его. Он даже не подозревал, что можно одновременно думать о двух совершенно различных вещах; читать заголовок в газете и, понимая, что читаешь, видеть в то же самое время прекрасное задумчивое лицо с прямой линией бровей; сидеть в комнате, заполненной голосами или еще хуже, наедине с голосом Мими, и совершенно отчетливо слышать другой голос, музыкальный, с легким иностранным акцентом.

Мне хотелось бы увидеть весь мир, мне хотелось бы все узнать.

Да, это была одержимость. Ужасное состояние, и наступит ли когда-нибудь этому конец?

Однажды субботним утром он встретил ее в холле. Он поднимался по лестнице, тогда как она ждала наверху, чтобы спуститься, так что встречи невозможно было избежать.

– Ну, так как, – сказал он, остро сознавая в этот момент, что копирует глупый, нарочито веселый тон, каким говорил с ней его отец, – твой молодой человек… ему понравилась шляпка?

– Я ее еще не надевала. Она слишком красива для тех мест, куда мы обычно ходим.

– Да? Так попроси его отвести тебя куда-нибудь в другое место. Например, в какое-нибудь кафе, когда ты увидишься с ним завтра.

– Может быть, но только не завтра. В это воскресенье он работает.

Бог свидетель, он не хотел этого говорить. Слова сами сорвались с языка.

– В таком случае я приглашаю тебя на чай.

– Нет-нет, это было бы нехорошо.

– Но почему?

Она попыталась пройти к лестнице, но он загородил ей путь.

– Что ты хочешь этим сказать, нехорошо? Я просто хочу посидеть с тобой в каком-нибудь уютном тихом месте и поговорить. Что в этом плохого? Здесь нечего стыдиться.

– И все же… я не думаю…

– Совсем необязательно говорить кому бы то ни было о нашей прогулке, если это тебя так беспокоит. Если мы встретим кого-нибудь из знакомых, я скажу, что ты сестра одного из моих загородных клиентов и мне приходится тебя развлекать. Идет?

– Хорошо, – ответила она. И на губах ее вновь появилась эта обворожительная улыбка, которая, казалось, вот-вот перейдет в смех.

– Итак, решено. До завтра.

Он привел ее в «Плазу», где они расположились в уголке за пальмами. Официант принес чай и подкатил к столику небольшую тележку с пирожными.

– Ты выглядишь очень красивой, Анна. Особенно в этой шляпке.

– К ней не подходят мои туфли.

На его лице появилось недоуменное выражение.

– Туфли не подходят к шляпке?

– Они не слишком нарядные, но мне приходится носить их каждый день с моим форменным платьем. Я ведь не могу позволить себе две пары. Эти обошлись мне в два пятьдесят.

Непроизвольно опустив глаза, он увидел высовывающуюся из-под юбки высокую неуклюжую туфлю со шнуровкой. Заметив его взгляд, Анна поспешно расправила юбку.

– Сойдет. Твоя юбка их полностью скрывает, – сказал он и, внезапно смутившись, добавил: – Не то чтобы… я хочу сказать, они очень симпатичные.

Она рассмеялась.

– Вы сказали неправду. Вам прекрасно известно, что это не так.

Он тоже рассмеялся, испытывая в этот момент ни с чем не сравнимое чувство полного взаимопонимания с другим человеческим существом.

– Ты здесь самая красивая женщина, тебе это известно?

– Как вы можете так говорить? Взгляните вон на ту, в желтом платье, которая только что вошла.

– Забудь о ней. Она лишь еще одна хорошенькая женщина, в городе таких полно. Но ты совсем другая. В тебе есть жизнь. На лицах большинства женщин написана скука, кажется, они устали от всего, тогда как тебя все удивляет.

– Удивляет?

– Я хочу сказать, ты любишь жизнь, и она не вызывает у тебя скуку.

– Скуку? Никогда!

– И ты столь многого добилась.

– Я? Но я же ничего не сделала! Ничего!

– Ты одна пересекла океан, ты выучила новый язык и ты живешь своим трудом. Тогда как я… Для меня всегда все делали другие. Преподносили мне все, можно сказать, на блюдечке. Я восхищаюсь тобой, Анна.

Она пренебрежительно махнула рукой, явно не считая все это какой-то особенной своей заслугой. Заметив ее смущение, он больше ничего не сказал, лишь смотрел, откинувшись на спинку стула, как она с жадным удовольствием ребенка ест пирожные.

– Возьми еще с малиновым вареньем и вот эти тоже очень вкусные. Они называются меринги.

Скрипки заиграли вальс.

– Как же я люблю звуки скрипок! – воскликнула Анна.

– Ты бывала когда-нибудь на концерте или в опере, Анна?

Глупый вопрос! Когда, где и как могла она это сделать? И когда в ответ она лишь молча покачала головой, его вдруг осенило.

– Я достану тебе билет в оперу. У нас у всех есть абонементы. – Под «всеми» он естественно подразумевал своих родителей и семью Мими. – В следующий раз, когда у нас окажется лишний билет, я позабочусь о том, чтобы ты его получила. Твой первый выход в театр! Это будет незабываемо!

Напившись чая, они вышли и на мгновение остановились на тротуаре, разглядывая воскресную публику, медленно фланирующую мимо статуи генерала Шермана. Солнечный свет отражался от металлической спины гордого коня генерала; он касался зеленой листвы в парке; он омывал облака и заливал прекрасное белое лицо Анны. Яркий весенний день был в самом начале, и впереди их ждало еще много светлых часов.

– Мы могли бы проехаться по надземной железной дороге, – предложил Пол. – Это не так уж плохо.

Удовольствие, конечно, небольшое, но во всяком случае, это было каким-никаким занятием и в то же время предлогом побыть вместе подольше. Они повернули на запад, дошли до Колумбус-авеню, поднялись по ступеням под мрачным железным сводом и вышли на пустую платформу. Вскоре с грохотом подошел поезд.

– Экспресс, – сказал Пол. – Помчимся, как ветер. Мы можем на нем ехать и ехать, пока не надоест.

Она ничего не ответила и села там, где он показал. Скамья была узкой и их плечи соприкасались; она легко могла избежать контакта, отклонившись немного к окну, но она этого не сделала. Поезд тронулся. При выезде со станции, на повороте, их тряхнуло и на мгновение она всем телом, от плеча до колена, прижалась к нему.

На него снова пахнуло тем же ароматом, что и раньше; это был не цветочный запах душистого мыла или духов, но скорее свежескошенной травы или омытого дождем воздуха. Он был уверен, что это был естественный запах ее волос и кожи. Ее дыхание было едва слышным; почудилось ли это ему или действительно ее дыхание, как и его, участилось?

Соприкосновение заставило его умолкнуть. Оно заставило умолкнуть их обоих. Никогда прежде он не ощущал с такой остротой близость другого человеческого существа. А может, мелькнула у него мысль, она молчит оттого, что в грохоте колес и шуме ветра ее голос был бы почти неслышен? В состоянии оцепенения, почти что транса, он сидел, не осмеливаясь пошевелиться, и машинально читал проплывающие за окном на каждой станции рекламные щиты с надписью: «Кукурузные хлопья Келлога».

Мозг его сверлила мысль: что со мной происходит? Такое впечатление, будто у меня земля уходит из-под ног, словно поезд мчится к пропасти и нет никакого способа его остановить.

Сажа и угольная крошка летела в окна и щипала им глаза. Анна приложила к глазам носовой платок.

– Так не пойдет, – произнес Пол. – Надо возвращаться.

Не пойдет… В целом городе, огромном, протянувшемся на многие мили, не было места, где двое людей могли бы спокойно посидеть хотя бы час.

Они вышли на улицу. Отсюда было рукой подать до дома, где ей придется вновь облачиться в платье прислуги и между ними опять возникнет преграда. В отчаянии он посмотрел по сторонам и вдруг издал радостное восклицание. Он вспомнил.

– Чуть дальше по улице есть кафе-мороженое. Мы пойдем туда, – сказал он решительно, даже не подумав спросить ее, согласна ли она с этим.

По-прежнему храня молчание, хотя теперь им не мешал грохот локомотива, они зашагали по улице. Ее каблуки успевали стукнуть дважды на каждый его шаг и, заметив это, он извинился и пошел медленнее.

Все так же молча они уселись на вращающиеся стулья перед стойкой. Пол заказал две порции содовой с вишневым сиропом и снова наступило молчание. К овальной, красного дерева раме огромного зеркала были прикреплены таблички с надписями: – «Банановый сплит», «Шоколадный пломбир», «Ванильный коктейль-мороженое». Глаза его вновь обратились к первой надписи:

«Банановый сплит»… и поймали в зеркале отражение лица Анны. Она смотрела прямо на него.

– Да, – протянул он. – Это тебе не «Плаза».

– Все равно, здесь чудесно. Я никогда еще не была в подобном месте.

– Никогда не была в кафе-мороженое?

– Конечно же, была. В центре города по воскресеньям. Но никогда в таком великолепном месте.

По воскресеньям… Вероятно, с тем парнем, ее «молодым человеком». Как-то однажды он видел его мельком вместе с Анной у двери в подвальный этаж. Анна тогда пробормотала, представляя… имена их обоих, и парень стащил с головы кепку, кепку рабочего, в знак почтения. Крепкий, коренастый, с самым обыкновенным лицом. В нем не было ничего примечательного, разве только, что он выглядел необычайно серьезным. Серьезным и основательным. Что он был за человек? Позволяла ли она ему целовать себя? Или… Он внезапно почувствовал, как в нем закипает гнев.

Анна, доев мороженое, облокотилась о стойку и стала водить пальцем по спиральным прожилкам в мраморе столешницы, белым в коричневом; заметив, что он смотрит на ее руку, она, рассмеявшись, сказала:

– Как кофе со сливками. Прекрасный камень, – слово «прекрасный» прозвучало в ее устах как ласка.

– Мрамор. Самый лучший приходит к нам из Италии, – ответил он и подумал, каким свежим был ее рот с полураскрытыми губами, за которыми влажно поблескивали белые крепкие зубы.

Внезапно он сообразил, что взгляд его прикован к ее лицу, и она смотрит на него, не отрываясь, расширившимися глазами, словно они увидели друг друга впервые, и оба поразились увиденному. Мгновение они сидели как зачарованные. У него стучало в висках.

Неожиданно он пришел в ужас. Чувство, что он несется к бездне, будучи не в силах остановиться, которое он испытал в поезде, вновь охватило его. Сердце его бешено забилось, и он резко поднялся.

– Нам пора, – произнес он и ему показалось, что голос его прозвучал как-то неестественно. – Уже действительно поздно. Мы должны идти.

Итак, на этой неделе Мими исполнится двадцать один год и с этого момента машина закрутится полным ходом: день рождения и одновременно помолвка и затем свадьба.

О, Мими, Мими, как ты мила! Но я не хочу жениться на тебе, по крайней мере, сейчас.

Когда же, в таком случае?

О, я знаю, что я должен. Я сделаю это, только дай мне немного времени.

Случайно, не на Анне ли ты хочешь жениться? На Анне? Как это возможно? Я не знаю.

Что ты хочешь этим сказать: «Я не знаю»? Ты ее любишь?

Не знаю… мне так кажется… Я постоянно о ней думаю. Ты знаешь, что любишь ее. Почему ты не хочешь этого признать?

Хорошо… хорошо… Я это признаю. И что дальше? Что?..

Ему совершенно необходимо было с кем-то поговорить. Но с кем? Любой из его друзей лишь посоветует ему не быть дураком. Это у тебя пройдет, – скажут они и дружески хлопнут его по спине, отпустив при этом еще и какую-нибудь шутку. – Она же только прислуга в твоем доме! Все это ровным счетом ничего не значит. Такое происходит время от времени со всеми нами, ты скоро о ней забудешь. Вот и все, что он от них услышит. Он подумал о дяде Дэне, с которым всегда можно было поговорить обо всем, но затем, вспомнив о его отношении к женщинам, понял, что Дэн сочтет все это лишь обычным увлечением. Он подумал о дяде Дэвиде, но мудрость того была уже давно в прошлом. Он подумал о Хенни, прогнал эту мысль, опять к ней вернулся и снова ее прогнал.

Через несколько дней из-за похорон родственника оказался свободный билет в театр; Пол взял его для Анны. Давали «Тристана и Изольду». Не будет ли Вагнер слишком сложен для первого знакомства с оперой? Но с другой стороны, эта трагическая любовная история была так прекрасна…

Зная содержание оперы, он представлял себе по минутам то, что видели глаза Анны. Вот первый акт с кораблем и любовным напитком; вот второй; и, наконец, апогей, душераздирающая сцена любви-смерти. Тронула ли она ее, как неизменно трогала его?

Он ждал ее на площадке, когда тем вечером она поднялась по лестнице. Он собирался лишь спросить: «Это то, что ты и ожидала?» Однако при виде ее сияющего счастьем и восторгом лица слова застряли у него в горле. Она вся словно светилась. Заметив его, она задрожала и замерла на верхней ступени.

В следующее мгновение они оказались в объятиях друг друга. Все произошло так просто и естественно, словно это было самой обычной вещью на свете. Так оно и есть, пробилась мысль сквозь светящийся туман, сквозь жар желания, какого он никогда еще не испытывал в своей жизни. Он целовал ее волосы, глаза, губы. Руки ее обвились вокруг его шеи и пальцы погрузились в его волосы. Она была мягкой и в то же время крепкой, сильной и одновременно нежной…

Он не мог бы сказать, сколько времени они так стояли.

– О, Анна! Нежная, прекрасная… – ему показалось, что шепча эти слова в ее ароматную шею, волосы, веки, он услышал свой голос, произнесший: – Я люблю тебя.

Они едва держались на ногах. Ради Бога, отпусти ее… отпусти, пока не поздно! Он разжал руки.

– Иди к себе. Ступай. Ступай, моя дорогая.

Войдя в комнату, он бросился ничком на кровать. Несколько мгновений он лежал так, пока у него не перестало стучать в висках. Затем взял книгу, но тут же положил ее обратно на полку, поняв, что читать сейчас не в силах. Он погасил свет, но сон не приходил.

В голове его был полный сумбур. Каким-то образом он должен привести в порядок свои мысли, придать им четкость, выразить их в словах…

– О, Господи, мне непременно нужно с кем-нибудь поговорить, – произнес он вслух.

В предрассветном сером сумраке постепенно вырисовывались, возникая из тьмы, словно молчаливые судьи, его йельский флажок, его книги, его сапоги для верховой езды…

Внезапно он вскочил. Завтра… нет, уже сегодня! Сегодня день рождения Мими. Будет семейный обед и… о, нет, ради Бога, только не помолвка…

Мне надо с кем-нибудь поговорить. Хенни. Я должен увидеться с Хенни.

Он сидел на диване, опустив голову. Руки его безвольно свисали между колен. Он находился в гостиной Хенни уже более часа.

– Ты очень шокирована? – внезапно спросил он.

– Удивлена, но… нет, не шокирована, – с запинкой ответила Хенни. – Я всегда считала трагедией, когда человек, из страха обидеть другого, делает что-то, что ему отчаянно не хочется делать. Я здесь имею в виду не какие-то обычные вещи, а то, что затрагивает всю твою жизнь.

Пол поднял голову.

– Мими чудесная девушка, – проговорил он, глядя в пространство.

– Согласна.

– И уже есть обручальное кольцо. Перед своей смертью бабушка Вернер подарила мне его для моей будущей жены. Оно ужасно старомодное, но Мими от него просто в восторге.

Хенни промолчала.

– Они все так к этому готовились! Я этого не понимал, вероятно, ни один мужчина этого не понимает…

Они ехали по Риверсайд-Драйв, возвращаясь из Клермонт-Инн, когда Мими попросила его зайти к ним на минутку посмотреть столовое белье.

– Я знаю, мужчин не интересуют подобные вещи, – сказала она, глядя на него с мольбой, – но это будет также и твой дом, и все, что купила мама, так красиво. Зайди хотя бы на минутку.

И он зашел, и увидел стопы белья, целые дюжины скатертей из камчатного полотна, такого плотного, что их должно было, наверное, хватить на несколько поколений. На каждом предмете красовался вышитый вензель из первых букв ее имени и его, который выглядел вечным, как печать на документе, и величественным, как герб.

Заглянувший в этот момент в комнату мистер Майер обнял его по-отечески за плечи и сказал что-то об очаровательной простодушности женщин, которых столь занимают подобные пустяки. И, однако, он был явно доволен, горд даже, что может дать своей дочери такие прекрасные вещи…

– Она приготовила уже все столовое белье, – сказал Пол с несчастным видом.

– Белье, – фыркнула Хенни. В ее голосе прозвучало откровенное презрение, и Пол понял, что она думает: кольцо и несколько ярдов дорогой ткани. Чтобы такая ерунда стояла на пути…

Он снова опустил глаза на свои свисавшие меж колен руки.

– Это нечестно, как по отношению к Мими, так и к тебе самому, продолжать приготовления к свадьбе, когда она тебе совсем не нравится, – сказала Хенни.

– Но она мне нравится.

– Но не так, как та, другая.

– Да, совсем не так.

– Ты сказал… Анна?

– Анна, – сам звук ее имени был интимным и живым.

– Ты говорил ей что-нибудь? Сказал, что любишь ее и хочешь на ней жениться?

– Мне кажется, я сказал, что люблю ее. Но этого не надо говорить. Это и так видно.

– Да, – Хенни вздохнула. – Как бы ты ни поступил, все будет плохо, так как они обе тебя любят. Ужасно быть нежеланной. Чувствуешь себя абсолютно никчемной, даже жить не хочется.

Вздрогнув, он поднял голову. Взгляд ее был устремлен на лежащий на полу ковер, на лице застыло печальное выражение.

– Мы всегда хотим отмерить все точно. Я даю столько-то, и столько-то получаю взамен.

Голос Хенни звучал так тихо, что ему пришлось напрячь слух, чтобы ее расслышать.

– «Отмерить», ты сказала?

– Да. Такова ведь совершенная любовь, не правда ли? Разве не такой она должна быть? Но тебе известна французская поговорка о тех, кто любит и кто позволяет себя любить? Это правда, Пол. Это горько и несправедливо, и тем не менее, это правда, поверь мне.

Он почувствовал растерянность. Имела ли она в виду его проблему или ей вспомнилась какая-то собственная боль? Не могло же это касаться ее и Дэна?.. И, однако, ты никогда по существу не знаешь других людей; достаточно трудно бывало порой понять и себя самого.

Еще более расстроенный этими новыми мыслями он с запинкой произнес:

– В общем, полагаю, я сказал тебе все. Пожалуй, я пойду.

– Я ничем не помогла тебе. Прости.

– Мне помогло то, что я поговорил с тобой, – солгал он.

– Но тебе же нужно какое-то решение.

Он ждал. Моложе, чем его собственная мать, Хенни была полна материнской нежности и любви. Она кормила и нянчилась с детьми других людей, даже взяла чужого ребенка в свой дом; Полу страстно хотелось, чтобы она сказала ему, что делать, решила бы за него эту проблему, словно он все еще был маленьким ребенком.

Хенни, похоже, приняла решение.

– Вот что я скажу тебе, Пол, – быстро, словно боясь передумать, проговорила она. – Мне кажется, тебе следует поговорить со своими родителями сегодня же, до прихода Мариан и ее семьи. Скажи им правду, и потом вы уже все вместе решите, что делать.

– Сказать им, что я люблю прислугу? – произнес он с горечью.

– «Прислугу»? Вот уж не ожидала от тебя такого снобизма. Я презираю в людях подобные мысли.

– Хорошо. Но от этого факта ведь никуда не денешься. Представляешь, какой будет реакция моих родителей, когда я им это скажу? Кому-кому, а тебе-то уж это доподлинно известно.

– Согласна, тебе будет весьма нелегко.

– Я чувствую себя как на велосипеде. Он не имеет заднего хода, как ты знаешь. Ты не можешь поехать на нем в обратном направлении.

– Но ты можешь повернуть его назад.

Он вновь посмотрел на свои безвольно упавшие руки.

– Боюсь, я не обладаю твоим мужеством, Хенни. И никогда им не обладал.

– Откуда ты можешь это знать? Ты никогда еще не подвергал свое мужество испытанию.

В своей комнате наверху, одетый и полностью готовый, он стоял перед зеркалом, разговаривая сам с собой.

«Отец, не делай этого объявления, не говори ничего сегодня вечером. Дай мне время все тебе объяснить. Я скажу тебе все завтра. Мне нужно сначала поговорить с Анной… Я не знаю, что сказать… она будет прислуживать за столом. О Боже, во время помолвки кузины Доры он встал и произнес речь. Он всегда так делает. Я должен спуститься и перехватить его, прежде чем он что-нибудь успеет сказать. Я не могу ждать до завтра. О, Анна, помоги мне…»

Но уже звонили в парадную дверь. Из нижнего холла доносились голоса. Ему были слышны поздравления с днем рождения и звонкий ответ Мими…

Он сидел напротив нее, рядом с отцом, который восседал во главе стола. На ней было летнее голубое платье; широкий воротник казался кружевной рамой для ее узкого лица; она была портретом, который можно было отнести к любому периоду в последние четыреста лет, элегантная молодая девушка, утонченная и богатая. Дочь голландского купца… Сестра английского сквайра… кисти сэра Джошуа Рейнолдса.

Он вытер со лба пот. Жара и сильный аромат цветов, всегда раздражавший его, были совершенно невыносимы; цветы заполняли весь дом, как на похоронах политического деятеля. Нет, он был несправедлив. Букеты были по-настоящему великолепны; его мать знала толк в цветах.

Господи, как бы он хотел куда-нибудь сбежать отсюда. Оказаться в открытом море, на воле! Не видеть смокингов и столового серебра, всех этих улыбающихся, разговаривающих, жующих ртов! Его вновь охватила паника.

Мими необычайно походила на олениху. Такая же изящная, с огромными, слегка навыкате глазами и узким лицом. Однажды в горах Адирондака его против желания уговорили принять участие в охоте. И вот, из зарослей сухого коричневого кустарника, чуть ли не прямо на него, вышла, изящно ступая, олениха. Она подняла голову, и он увидел ее удивительно трогательные глаза – люди всегда говорили о трогательных глазах оленей, что стало уже шаблонной фразой, но как и всякая шаблонная фраза, это было правдой, – прежде чем она заметила его, своего врага, и скрылась в кустарнике. Он успел бы выстрелить; времени для этого было более чем достаточно, но не смог. Хорошо, что в этот момент рядом с ним не оказалось других охотников; его непонятная им жалость несомненно вызвала бы только презрительный смех…

С усилием он заставил себя отвлечься от воспоминаний и вернуться к настоящему.

– … а вы знаете, как Пол любит малину, – это был голос Мими, закончившей, очевидно, какую-то историю.

История, должно быть, была смешной, так как все рассмеялись, и Пол улыбнулся, полагая, что этого от него ожидали. Слова Мими вновь прозвучали в его мозгу. В них уже слышалась явная интонация собственника. «Пол любит малину». Она помнила о нем все; что Гарди был его любимым писателем, что он предпочитал галстуки в полоску… все.

Мог ли он, сославшись на то, что внезапно почувствовал себя плохо, выйти из-за стола? Он представил, как издает ужасный крик и выбегает из комнаты.

Слева в поле его зрения появилось блюдо с овощами, и он уставился на горку нарезанной розочками свеклы, окруженной венком влажно поблескивающей моркови. Внезапно блюдо задрожало. Он поднял глаза и встретился взглядом с Анной; мгновение они смотрели, не отрываясь, друг на друга, затем оба отвернулись.

– Мы, немецкие евреи, всегда были республиканцами, – раздался громкий голос его отца. – Я знаю, многих привлекает Вильсон, потому что он интеллектуал, и его ближайшим советником является Брандейс, но лично на меня все это не производит никакого впечатления.

Мистер Майер искренне сделал попытку привлечь Пола к общему разговору:

– А что ты думаешь по этому поводу, Пол?

– Я голосовал за Вильсона.

Его отец даже привстал при этих словах.

– Что? Ты никогда мне об этом не говорил! Что заставило тебя это сделать?

– Я думаю, что если и есть какой-нибудь шанс избежать того, чтобы нас втянули в назревающую войну, то только Вильсон способен это сделать.

– Ты продолжаешь утверждать, что назревает война, – неодобрительно проворчал его отец. – Я этому не верю.

Пол с усилием заставил себя продолжить разговор.

– И я также надеюсь, что ему удастся исправить явную несправедливость. Вся эта борьба, стачки в Патерсоне и Лоуренсе, такие ожесточенные и варварские.

– Полагаю, ты не стал радикалом, – пошутил отец, попытавшись смягчить впечатление, которое могли произвести на мистера Майера слова Пола.

– Вы знаете, что нет.

– Хорошо. Одного в семье вполне достаточно. Брови мистера Майера поползли вверх, и Уолтер Вернер поспешил объяснить:

– Я имел в виду мужа сестры моей жены. Мы с ними даже не встречаемся.

– Я с ними вижусь, – сказал Пол.

– Мальчик любит свою тетю. Это его право, и мы не вмешиваемся. Она, вы знаете, неординарная личность. Но вполне безобидная. Марширует по Пятой авеню, добиваясь избирательных прав для женщин, мира и Бог знает еще чего.

Он рассмеялся, явно пытаясь скрыть свое недовольство сыном. У Пола мелькнула мысль, что отец, вероятно, думает выбрать именно этот вечер для своих критических замечаний! Что с ним случилось? Никакого такта!

До него донесся голос матери, которая, отвечая, очевидно, на вопрос миссис Майер, заговорила громко, на весь стол. Вот у нее такта было хоть отбавляй, с горечью подумал Пол.

– Это серебро, вы спрашиваете? Да, и кубки, и приборы для десерта, которые вы увидите через минуту, были спрятаны в каменоломне во время Гражданской войны; моя мать все еще называет ее войной между штатами.

– Мне очень понравилась ваша мама, – сказала Мими. – Думаю, она могла бы рассказать сотни удивительных историй о том времени.

Это уж точно, подумал Пол, сотни. У него вдруг упало сердце. Что сказала его мать? Приборы для десерта? Господи, сейчас, если они решили сделать это сегодня вечером, будет объявлено о помолвке и начнутся тосты. Не надо, взмолился он про себя, пожалуйста, отец, не надо. Боже, не позволяй ему этого сделать. Пусть говорит и дальше, об этом чертовом старом серебре, Вильсоне, о чем угодно…

Внесли блюдо с десертом и поставили перед его матерью. Это был испеченный по знаменитому семейному рецепту ореховый торт, подававшийся к столу только в самых торжественных случаях. Он возвышался на блюде как лондонский Тауэр. Пол почувствовал, как заколотилось, действительно заколотилось о грудную клетку его сердце.

– Анна, – послышался голос его отца, – будь добра, позови сюда миссис Монагэн и Агнес. И попроси их принести шампанское.

Вот и все. Слишком поздно что-либо предпринимать.

В следующее мгновение, неся ведерко с шампанским, появилась миссис Монагэн, за которой, держа в руках поднос с бокалами, следовала Агнес. Бокалы предназначались для всех сидевших за столом, и также для слуг. Для нее. Она поднимет свой бокал и выпьет за счастье Мими и мое.

Его отец встал.

– Думаю, мне не нужно говорить вам, как счастливы мы все сегодня. Начать с того, что это день рождения Мими. – На его щеках действительно появились ямочки; он прямо-таки сиял от удовольствия и расположения к собравшимся, поднимая первым, как истинный хозяин, свой бокал. – И все мы желаем ей большого счастья и многих, многих лет жизни. Но также… – он слегка повысил голос, привлекая всеобщее внимание к тому, что за этим последует, – … но также… конечно, объявление Майеров появится завтра, как и положено, в «Таймс»… однако я уверен, они простят мне, если я скажу сейчас по этому поводу несколько слов. Давайте же выпьем за этот счастливейший момент в нашей жизни. За Пола, нашего сына, и за Мариан, нашу Мими, которая вскоре станет нашей дорогой дочерью!

И он поцеловал Мими на европейский манер, сначала в одну щеку, затем в другую. Мими что-то сказала, но Пол не расслышал что из-за раздавшихся в этот момент радостных восклицаний и хрустального звона бокалов.

– Господи ты боже мой, свадьба в доме! – воскликнула миссис Монагэн и, расцеловав Пола, добавила: – Я знала вас, когда вы еще сидели на детском высоком стульчике. Встаньте же – шепнула она ему на ухо, – и поцелуйте невесту.

Каким-то образом ему удалось подняться; он подошел к Мими и склонился, чтобы ее поцеловать; длинные жемчужные серьги, как маленькие кисточки, легонько мазнули его по лицу и он возвратился на свое место. Над общим шумом поднялся голос его матери:

– Сейчас я могу сказать, что мы надеялись на это еще когда вы оба были младенцами.

И опять все рассмеялись.

– Пожалуй, я съем еще кусок торта, – услышал он голос отца, который весь раскраснелся от возбуждения и выпитого вина. – Где эта девушка?

Его мать позвонила в колокольчик. Сейчас она снова появится, подумал Пол, уставясь в свою тарелку.

Но пришла не она, а Агнес, которая из-за своей неуклюжести редко прислуживала за столом, во всяком случае, никогда при гостях. Итак, с Анной что-то произошло. Его мгновенно обдало холодом, да так, что он задрожал, и ему потребовалось сделать над собой невероятное усилие, чтобы как-то унять эту дрожь.

Каким-то образом он досидел до конца.

Как молчалив был Пол, скажут они с нежной снисходительностью. – Он совершенно ошеломлен, бедняга. Типичный жених. Это пройдет у него только после свадьбы.

– Она – сокровище, – проговорила его мать, гася в гостиной свет. – Ты счастливец, Пол. Настоящая леди! Она могла бы обедать во дворце и разговаривать с королевой. Какие непринужденные манеры для такой юной девушки, какой такт! Да, породу не скроешь, это уж точно!

Он встал рано и ушел из дома еще до завтрака. В столовой на уже убранном чистом столе стояли цветы: нарциссы, свежие и белые, как юная невинная девушка, и тюльпаны, яркие, красные, скрывающие в своих чашечках ароматную влагу, манящую, таинственную… Он поспешил к дверям.

В кабинете на столе его ждала кипа бумаг и корреспонденция, о которой он совсем забыл. Займись ими, сказал он себе, примись за работу, заставь свой мозг переключиться. У тебя есть твое дело. Тебя ждут клиенты. Скоро ты станешь женатым человеком. Как там сегодня Анна? О, Боже, Анна, я люблю тебя, верь мне, я…

Из-за закрытой двери до него доносился стук машинок и звон телефонов. На улице снизу прогудел автомобиль. По мостовой процокали копыта лошади…

– Господи! Что случилось? – это был голос его отца.

Он поднял голову. Все это время он просидел, прикрыв лицо руками.

– Я… я что-то разболелся. Моя челюсть. Она просто разламывается. Уже неделю или две меня сильно беспокоит зуб.

– Почему же ты сразу не обратился к врачу? Ты уверен, что это зуб?

– Да. Прошлой ночью я почти не спал. Вероятно, это воспаление, – он поднялся. – Пожалуй, мне лучше прямо сейчас отправиться к дантисту.

– И ты еще думаешь?!

Он шел по улице. Он шел все быстрее и быстрее, глядя на свое мелькающее в зеркальных окнах отражение. Кто это там? Молодой человек в темном добротном костюме, направляющийся, вероятно, по делам в банк или брокерскую контору, а может, и в суд. Похоже, удачливый и подающий большие надежды молодой человек. Он прошел мимо статуи адмирала Фаррагуга, мимо Гарден и Ипподрома, куда ходил в детстве в цирк, а позже сам водил туда Фредди. Счастливые, бездумные дни!

– Что я делаю? – проговорил он вслух. – Что собираюсь делать?

Он говорил это, прекрасно понимая, что собирался делать, что должен был сделать. Он простонал, испытывая к себе безграничное презрение.

Начал накрапывать дождь. Он спустился в подземку и сел на первый же подошедший поезд, даже не поинтересовавшись, куда тот идет. Он ездил так несколько часов, разглядывая бледные лица входивших и выходивших из вагона горожан. Толстые и худые, красивые и уродливые, все они были непроницаемы, как наглухо запертые двери. Интересно, мелькнула у него мысль, что они скрывают, что могут они скрывать? В оконном стекле он вновь увидел свое отражение, красное в этот момент от зажегшегося на путях сигнала светофора.

Когда он, наконец, поднялся на поверхность неподалеку от дома, дождь лил как из ведра. Он торопливо зашагал по улице, стремясь поскорее укрыться от ливня, но подойдя к дому, остановился. Что он ей скажет? Ему захотелось тут же повернуться и уйти, но вместо этого он остался стоять под дождем, устремив невидящий взор на записку в окне подвального этажа для продавца льда, на которой было написано: двадцать пять фунтов, пятьдесят, семьдесят пять.

Внезапно отвернувшись, он поднялся на крыльцо и вошел. Его родители уже сидели за столом.

– Так поздно, Пол! Господи, да ты весь промок! Почему ты не взял кэб? – и не ожидая ответа, его мать продолжала: – Ты представляешь, мы потеряли нашу горничную! Анна ушла сегодня. Вот так просто, взяла и ушла. Даже не поставив нас заранее в известность! Сказала, что заболела, но я этому не верю!

Была ли это игра его воображения, или мать действительно бросила на него пристальный взгляд при этих словах? Нет, вряд ли. Ему это просто почудилось.

– Жаль, – произнес Уолтер Вернер. – Она, мне кажется, была прекрасной молодой женщиной. Надеюсь, ты вылечил свой зуб?

– Что?

– Твой зуб. Это был абсцесс?

– О, нет. Все в порядке. Я чувствую себя намного лучше.

– Завтра я займусь поисками новой горничной, – слова матери явно предназначались для миссис Монагэн, которая, судя по всему, была недовольна тем, что ей приходится прислуживать за столом.

Когда миссис Монагэн вышла, его мать сказала:

– Мне кажется, Пол, эта девушка была сильно тобой увлечена. Поэтому-то, я думаю, она и ушла от нас.

Была увлечена. Отвратительные, гадкие, мерзкие, глупые слова!

– Но это же смешно! – воскликнул он с большим, чем хотел, жаром.

– Конечно, смешно! И, однако, все мы знаем, что такое бывает. Они мечтают о несбыточном, эти девушки, строят воздушные замки, и кто их может в этом упрекнуть?

Анна ушла… Куда? И в каком состоянии? – Ему вспомнился дождь, серые, унылые улицы… Что она думает о нем сейчас?

На мгновение у него мелькнула дикая мысль броситься ее разыскивать. Он представил, как бежит по улицам, расталкивая прохожих, которые оборачиваются и изумленно смотрят ему вслед. Абсурдная, унизительная картина! И когда он ее найдет, не будет ли он стоять перед ней, не зная, что сказать? И не будет ли она также молча смотреть на него, чувствуя презрение и жалость и в то же время умоляя его глазами?

Он был в западне. Он был трусом, дураком, жертвой обстоятельств и традиций.

Вот-вот, обвиняй всех и вся, кроме себя самого, Пол! Сможешь ли ты когда-нибудь вновь относиться к себе с уважением?

Бракосочетание – древняя тайна. Вся в белом невеста медленно, в такт величественным звукам музыки, идет, опираясь на руку своего отца. Он приподнимает вуаль и целует ее, прежде чем передать другому мужчине, который отныне станет оберегать ее и заботиться о ней. Все так торжественно, что у многих выступают на глазах слезы.

Лишь девочка в желтом, цвета крокусов, платье, с букетом в руке, десятилетняя Мег, лучезарно улыбается Полу, не в силах скрыть своего восторга. Он улыбается ей в ответ и думает о Фредди, который, несомненно, тоже думает о нем в эту минуту. Фредди не присутствует на свадьбе, так как его родители не были приглашены. И Лия… Как, вероятно, радовалась бы малышка всей этой пышности и великолепию! Что же до Хенни, то даже хорошо, что она не пришла. Как бы он смог смотреть ей в глаза после того, что рассказал? И все же ему было жаль, что ее здесь нет.

Раввин вкладывает в его ладонь ледяные пальчики Мими. Но сейчас она, конечно, Мариан, не Мими. Раввин старик; Пол знает его с самого своего детства; он и тогда уже был старым человеком с таким же несколько суровым, аскетическим лицом. Интересно, что сказал бы ему раввин, если бы он осмелился задать ему свой вопрос?.. Да, правду, должно быть, говорят, что у тонущего человека проходит перед глазами вся жизнь. Вот он видит себя ребенком в парке с Хенни, вот он в Йеле в актовый день, на корабле вместе с Фредди, за столом в офисе отца, покупает кольцо с Мими… целует Анну…

Музыка смолкает. Ему задают вопросы и ответы автоматически соскальзывают с его губ. Раввин говорит доброжелательным, отеческим тоном. Он произносит прекрасные, правильные слова: верность, семья, любовь, Бог, вера. Букет невесты дрожит в руке Мег, которая с нетерпением ждет, когда же наступит ее черед. Раввин делает упор то на одном, то на другом, голос его звучит все громче и громче. Должно быть, осталось совсем недолго. Да, так оно и есть.

Раввин улыбается и кивает, и вновь звучит музыка. Он узнает эти величественные, полные торжества звуки. Мендельсон.

Они идут по проходу. У женщин, глядящих на новобрачную, влажные глаза. В конце прохода ожидает фотограф.

– Улыбнитесь, – говорит он.

Они принимают поздравления… Я знал вас еще до вашего рождения… обворожительная невеста… так счастливы… надеюсь, вы… здоровья… многих лет… спасибо… спасибо…

Затем обед и танцы; оркестр играет вальсы, танго, фокстроты. Он танцует с женой, со своей матерью, с ее матерью, и одной за другой со всеми подружками невесты. Шуршание тафты, запах духов и пота, звон браслетов, шум голосов.

Мариан окружают. Ее кольцо, ее вуаль, ее жемчуг – все вызывает восхищение.

Его поражает, что он способен еще есть. Он продолжает поглощать одно блюдо за другим: цыпленка, спаржу, ананас, свадебный торт… словно он не ел сто лет. Его шафер подшучивает над его непомерным аппетитом:

– Набираешься сил? – он достаточно близко знает его, чтобы позволить себе подобное замечание.

Наконец, букет брошен, голубая подвязка продемонстрирована и все слова прощания сказаны. Они с Мими одни в «паккарде» Майеров, то есть одни в салоне для пассажиров. Интересно, мелькает у Пола мысль, ухмыляется ли сейчас шофер? Зимой бедняга сидит на своем месте снаружи, закутанный в меховую шубу и в шапку, словно путь его лежит на Северный полюс.

Когда Мими касается его руки, до него доходит, что даже для онемевшего от восторга, совершенно ошеломленного молодого мужа он слишком молчалив.

– Свадьба была чудесной, – произносит он. – Твоя мать обо всем позаботилась.

– Да. И когда мы возвратимся из путешествия, наш дом будет уже готов; она за этим проследит. Такие великолепные подарки, Пол! Ты и половины еще не видел. А убранство для дома…

Он был уже сыт по горло описанием ковров, штор, подушек и стеганых одеял, оборок и рюшей цвета беж, кофе с молоком и розового дерева, – все, очевидно, совершенно необходимое для того, чтобы начать совместную жизнь.

Автомобиль останавливается у «Плазы», где им предстоит провести ночь перед отплытием на корабле завтра утром. Ему не хочется быть в этом месте, и тем не менее, он здесь. Хорошо еще, что лифты расположены у самого поста дежурного администратора и ему не придется проходить мимо Палм-корт, где они сидели тогда с Анной. Он не был здесь с того самого дня, и никогда бы не пришел сюда по собственной воле, однако, ему, вероятно, придется бывать в этом месте еще не раз.

Номер находится в дальнем конце длинного коридора. На толстом узорчатом ковре их шаги совершенно бесшумны. Коридорный открывает ключом дверь и ставит их багаж на полку; от чемоданов исходит запах новой дорогой кожи. И снова перед ним цветы, на этот раз высокие гладиолусы, раскинувшиеся как разноцветные веера на каждом столике. Он положит их на ночь в ванну. Есть и шампанское. Но он на сегодня выпил достаточно, и Мими говорит, что ей тоже не хочется.

Не зная, что делать дальше, оба подходят к окну, чтобы взглянуть на парк и городские огни.

– Подружки невесты выглядели прелестно, ты не находишь? – спрашивает Мими. – И стол был просто великолепен.

Как после театра, думает он, когда ты по пути домой обмениваешься впечатлениями о только что виденном спектакле.

– Все было чудесно, – говорит он.

Они стоят, глядя на мелькающие внизу огни, и по какой-то совершенно необъяснимой причине ему вдруг вспоминаются светляки на летней лужайке, шелест листвы и стрекотанье кузнечиков. Внезапно он сознает, что их поведение совершенно абсурдно; не могут же они так и стоять здесь, глядя на улицу.

– Ладно, – говорит он, – я пойду в другую комнату, – и ободряюще ей улыбнувшись, выходит с чемоданом в руке.

Надеюсь, мелькает у него мысль, она поняла, что я хочу лишь переодеться? Конечно же, она поняла.

Когда он возвращается, она ждет его, уже раздетая, хотя кажется, что она лишь сменила наряд; своей пышностью и обилием кружева ее пеньюар напоминает платье невесты. Он белый, но не белее, чем ее лицо со смущенно потупленным взором.

Она выглядит такой юной и хрупкой, такой испуганной. У него возникает желание разгладить оборки на воротнике ее пеньюара, поцеловать ее в лоб, уложить как ребенка в кровать и пойти самому спать. Или отправиться бродить по улицам в этот чудесный теплый вечер. Но тут она поднимает на него глаза, и он видит в них ожидание. Вероятно, ее просветили насчет того, какой должна быть брачная ночь.

Он подходит к ней и слегка обнимает. Охотно она обвивает руками его шею. Ее прикосновение легче пуха, он едва его ощущает. Он поднимает ее и относит на кровать. У него брачная ночь, а сердце его бьется совершенно ровно; он не испытывает ничего, кроме нежности и печали, потому что только эти чувства и живут сейчас в его сердце.

Он обнимает ее. Она лежит, вся в напряжении и такая невероятно далекая; соприкасаются только их бедра и плечи и ничего больше. Ему хочется сейчас лишь одного – спать. Постепенно она расслабляется и вновь обнимает его за шею. Он прижимает ее к себе сильнее, но по-прежнему ничего не происходит. Ничего…

И тут он вспоминает жар тела Анны, притягивающей его к себе, желающей его так же сильно, как и он ее. В тот момент ему казалось, что ее кожа обжигает как огонь. Он представляет, как распускает ее волосы, и они обрушиваются темно-рыжим каскадом, шелковистые, живые; он погружает свое лицо в эту живую блестящую массу, в ее округлые теплые груди…

О, Анна, восклицает он в глубине души. И неожиданно его сердце начинает бешено колотиться; оно бьется так сильно, что он почти задыхается и у него нет больше сил ждать.

Он протягивает руку к выключателю – и он готов.

 

ГЛАВА 2

Прекрасным летним днем, когда австрийский эрцгерцог со своей супругой, величаво кланяясь и благодушно улыбаясь народу, проезжали в своем открытом ландо по улицам тихого сербского городка, несколькими выстрелами в упор оба они были убиты.

Это было делом нескольких секунд: прозвучали выстрелы, люди в ужасе закричали, лошади поднялись на дыбы, кровь залила белый шелк и все было кончено – за исключением кричащих заголовков на первых страницах газет и четырех лет последовавшей за этим войны.

– Да, – заметил Пол. – Бисмарк оказался прав. Он всегда предсказывал, что все начнется с какой-нибудь чертовой глупости на Балканах.

В течение последующих двух месяцев между столицами происходил лихорадочный обмен письмами и телеграммами, содержавшими просьбы, заявления и угрозы. Дипломаты в своих брюках в полоску и высоких цилиндрах метались, запугивая и торгуясь, от одного министерства иностранных дел и посольства к другому; однако Австрия, а за ней и Россия, объявили мобилизацию; их примеру последовали и другие государства, и вскоре почти вся Европа оказалась в самом эпицентре готовой разразиться бури.

Она разразилась второго августа. К первому сентября Франция уже потеряла в ней более ста тысяч своих лучших сынов. Страницы американских газет пестрели фотографиями, запечатлевшими ужасные сцены: уезжающих на фронт солдат, которых провожали бегущие рядом с поездом жены и матери; горящих домов в Бельгии, оказавшихся на пути следования германских войск; спасающихся бегством крестьян, везущих детей, домашнюю птицу и весь свой немудреный скарб на телегах, за которыми по запруженным народом дорогам брели уныло их коровы…

Америку охватил страх, что она тоже окажется ввергнутой в этот водоворот, и миллионы американцев – главным образом женщины – подняли свои голоса, предупреждая об опасности и взывая к миру.

Антивоенные настроения были столь сильны, что когда в августе по Пятой авеню прошла первая демонстрация женщин в защиту мира, из собравшейся на всем пути ее следования толпы зрителей не раздалось ни одного крика протеста. Все в черном, как уже столь многие оплакивающие своих мужей вдовы, они шли под приглушенную барабанную дробь по блестящей мостовой за флагом мира с изображенным на нем голубем, мягко шаркая своими туфлями.

Пол стоял в рядах зрителей под руку со своей женой.

– Все это выглядит так печально, – прошептала она, – беспомощно и печально.

Он взглянул на Мими. Из-под полей модной шляпки, известной под названием «Веселая вдова», ее наполнившиеся слезами глаза влажно блеснули. Понимая, что она хочет их вытереть, так как ее неизменно смущало проявление чувств на публике, он поспешно протянул ей свой носовой платок. Менее чем за год супружества они уже научились понимать друг друга без слов!

Его тоже необычайно растрогало представшее их глазам зрелище. Прошедший месяц был тяжел для любого мыслящего человека, но для него, который так хорошо знал и любил Европу, он был просто ужасен.

Мысли его невольно обратились к Гааге 1907 года. Тогда они с отцом, находясь по делам в Амстердаме, решили посмотреть, чем занимаются участники собравшейся там мирной конференции. Распустились и отцвели тюльпаны, затем хризантемы, а седобородые джентльмены во фраках все говорили; время от времени они посматривали из окон парламента на раскачиваемые свежим ветром с Северного моря старые буковые деревья, затем снова возвращались к своим разговорам. Они составляли правила, такие же четкие и определенные, как в шахматном турнире: правила обеспечения продовольствием пленных, бомбардировок мирного населения (допускаемых или нет?), применения удушающих газов и пуль «дум-дум». Когда они, наконец, разошлись, хризантемы уже побило дождем, и серое холодное небо было затянуто тучами. За четыре месяца они приняли одно важное решение: вновь встретиться в 1915 году…

Чертовы старики!

Сейчас все утверждали, что все это закончится к Рождеству. Ерунда, подумал Пол, вспоминая дымящиеся трубы и сортировочные станции Германии.

Перед его мысленным взором возник кузен Иоахим, внимательно следящий за действием в Байрейтской опере, бродящий по горам Шварцвальда, поднимающий пивную кружку за здоровье кайзера. Истинный немец! Наверняка он уже давно облачился в военную форму и сражается сейчас за своего императора. Спаси и сохрани его, Господи! Спаси и сохрани, Господи, нас всех!

Мими спросила:

– Как ты думаешь, мы увидим Хенни?

– Я слежу. Но они все выглядят одинаково в этих своих черных платьях.

А женщины все шли и шли, старые и молодые; некоторые даже толкали перед собой коляски с детьми; на их лицах застыло серьезное, суровое выражение.

– Даже не верится, что Хенни на это способна. Она кажется такой несмелой, – заметила Мими.

– Ты права, но вся ее робость разом исчезает, когда она в группе. Хенни поддерживают ее убеждения. А вот и она, вон, смотри.

– Где? Где? – Мими привстала на цыпочки.

– Третья с этого края, смотри, куда я показываю… Да, это была Хенни. На полголовы выше остальных, она шла чеканным шагом, высоко подняв подбородок.

Губы Пола растянулись в улыбке. Старая добрая Хенни! Да черт возьми, ее не согнешь! Откуда она взялась такая? Она не походила ни на одну женщину в их семье. По словам дяди Дэвида она напоминала свою бабушку. Похоже, она и в старости будет храбро сражаться за правое дело, до последнего вздоха.

– А теперь, когда мы ее увидели, пойдем домой, – сказала Мими. – Если все они придут на обед, я хочу удостовериться, что Эффи ничего не напутала.

Новая миссис Вернер была чрезвычайно дотошной хозяйкой.

– Меня учили, – обычно говорила она Полу, – никогда не ожидать от прислуги того, что не можешь сделать сама.

Она умела готовить, убираться, накрывать на стол и составлять букеты; ничего этого – за исключением составления букетов – ей делать не приходилось, но она знала, как все должно быть сделано, и следила за тем, чтобы так оно все и было.

Какова же была цель всех этих усилий? Конечно же, комфорт хозяина дома. Ему стоило лишь о чем-нибудь заикнуться, попросить, например, яблоко перед сном или выразить желание прочесть новую книгу, о которой он слышал, и с этого дня яблоко неизменно ожидало его каждый вечер на прикроватном столике, а книга была в его библиотеке подле кресла на следующий же день…

Улица была пустынной. Почти все окна домов в этом тихом квартале к востоку от Пятой авеню были сейчас закрыты ставнями; их владельцы уехали на лето отдыхать. Тонкий слой пыли покрывал порыжевшую от солнца листву на деревьях, росших по одну сторону улицы, и раскаленный ветер бросал в лицо песок.

– Перейдем на ту сторону, в тень, – сказал Пол, подумав, что на следующее лето нужно будет непременно заставить Мими поехать к морю. Он сможет ездить туда каждый вечер или на уик-энды.

– Тебе следовало бы быть сейчас на побережье, Мими, и дышать свежим морским воздухом.

– Пока ты в городе и работаешь, я останусь здесь. Уик-энда на морском берегу мне вполне достаточно.

– Ты исключительно бескорыстна. Не думай, что я этого не ценю.

– С тобой, Пол, я счастлива быть где угодно. Разве ты этого не знаешь? – она стиснула его пальцы. В глазах у нее было откровенное обожание.

– Я знаю, – сказал он и похлопал ее по руке, подумав при этом: я совершенно не заслуживаю того, что ты мне сказала.

Он восседал во главе собственного стола. Вот так, незаметно, подумал он, криво усмехнувшись, и происходит смена поколений. Ему вспомнился стол Бидеймейеров, краснокочанная капуста и жаркое из говядины в доме деда, мрачная, в темно-лиловых тонах столовая в отличавшемся тяжеловесной роскошью доме его родителей.

Комната, в которой он находился сейчас, была совершенно другой. Результаты вмешательства его тещи оказались в конечном итоге не такими ужасными, как он предсказывал; яркая цветастая ткань несомненно оживляла его собственную старинную мебель красного дерева. На буфете сверкал еще один серебряный чайный сервиз, подаренный им с Мими Анжеликой; должно быть, подумал он, снова усмехнувшись, они выращивали эти сервизы у себя на плантации. Лучи заходящего солнца образовали четкий круг на голом паркетном полу; они ярко освещали свадебный подарок Иоахима, великолепного коня из хрусталя, который стоял в углу на своем постаменте, влажно поблескивая, словно побывал под струями дождя. Между окнами висело главное сокровище Пола, небольшой сверкающий яркими красками пейзаж Сезанна – волнистые золотые поля пшеницы, разрезанные на квадраты рядами кипарисов.

Так рисовать! Что бы он только ни отдал за умение так рисовать! Возможно, в другой жизни… Пока же он будет восхищаться этой красотой; каждое утро, поднимая глаза над чашкой кофе, он испытывал почти что физическое наслаждение. И он дал себе слово приобретать по мере возможности и дальше подобные сокровища.

Громкий голос Дэна прервал его размышления.

– …совершенно потрясен, что мобилизация не вызвала никакого протеста со стороны масс. Никогда не думал, что рабочие могут забыть о своем всемирном братстве.

На лице Дэна появились глубокие морщины, оно как-то все обвисло за эти два месяца, и прядь волос, обычно аккуратно зачесанная на лоб, сейчас падала ему чуть ли не на глаза. Да, он заметно постарел.

– Это было самым горьким разочарованием в моей жизни, – закончил он уныло.

Пол вдруг почувствовал непреодолимое желание сказать, что он до смерти устал от всех этих проблем, мировых и своих собственных, что ему хочется забыть о них хотя бы на время. Внутренний конфликт и так достаточно обескровил его за этот год. На работе тоже были проблемы, по-своему сложные, хотя, Бог свидетель, они, конечно, не шли ни в какое сравнение с его внутренними сомнениями и острым чувством собственной вины.

Господи, забыть о всех обязательствах и почувствовать себя, хотя бы на мгновение, абсолютно свободным! Поймав вдруг на себе пристальный взгляд сидевшей рядом Лии, он подумал, что она, должно быть, уже давно наблюдает за ним и появившееся у него на лице выражение вызвало у нее интерес.

– Чудесная комната, – обратилась она к нему, отвлекая их обоих от общего разговора. – Этот янтарный тон – как раз то, что нужно. Не слишком холодный в зимние вечера и не слишком теплый в такие дни, как, например, сегодняшний.

Пол улыбнулся.

– У тебя глаз художника.

– Ну, я бы так не сказала. Просто я разбираюсь в цвете. И в моде, конечно. Благодаря этому я и получила свою нынешнюю работу.

Она явно ожидала, что он спросит ее об этой ее новой работе, к которой она приступила месяц или два назад, после окончания средней школы. По правде сказать, она его интриговала; в ней было что-то слегка напоминавшее ему… Они, конечно, были совсем непохожи… и все же ей была присуща та же жизнерадостность.

Полным доброжелательности тоном он спросил:

– Твоя работа оказалась именно такой, как ты и думала? Она тебе нравится?

– Очень! Я, разумеется, еще почти ничего не умею, но по возможности стараюсь узнать как можно больше. Мне уже доверили сметывать одежду в примерочной и я также распаковываю образцы из Парижа, с которых мы снимаем копии. Я не спутаю Ланвэна с Калло или Редферном. Изумительная, изумительная одежда! Как же она может изменить женщину! Хотя иногда, заглядывая в салон и видя среди клиенток толстых старух, я думаю: никакое платье, даже самое модное, не изменит вас, мадам, – Лия презрительно наморщила свой маленький носик, который Хенни любовно называла носиком обезьянки.

Пол рассмеялся. Малышка была весьма забавна. Ее густые волосы были подняты и сколоты черепаховыми гребнями, он был уверен, что ее «помпадур» не скрывал валика – волосы были и так достаточно пышными; вряд ли она также пользовалась тем, что он про себя называл «начинкой», подумал он, опустив взгляд ниже; ни у кого бы не возникло ни малейших сомнений в том, что обе пышные груди были ее собственными.

Мими пользовалась подкладками и подушечками, ее нижние юбки были все в складочках и оборочках…

– Мы должны оставаться в стороне, – произнес Дэн, размахивая вилкой. – Неважно, кто победит. Уверяю вас, это не имеет никакого значения. Победитель продиктует свои условия мира, и дальше что? Побежденный воспылает жаждой мести, что приведет лишь к новой войне. Так все и будет продолжаться. Нет, Америка не должна в это вмешиваться.

– Не все так думают, – раздался голос Фредди. – Я знаю многих из прошлогодних старшекурсников, которые вступили в британскую армию.

– Одураченные младенцы! – воскликнул в сердцах Дэн.

– Нет, – возразил Фредди. – Германский милитаризм должен быть уничтожен раз и навсегда. Г.Д. Уэллс говорит, что разгром Германии принесет разоружение и мир во всем мире. Так он говорит, и я полностью с ним согласен.

– Если Г.Д. Уэллс сказал такое, то он набитый дурак.

– Этим утром я получил письмо от Джеральда, – спокойно продолжал Фредди, доставая конверт из внутреннего кармана пиджака. – Он полон воодушевления. Послушайте, что он пишет: – «Я совершенно уверен, что мы правы… это почетная доля и все мы здесь находимся в приподнятом настроении», – Фредди сглотнул, и его сильно выступающий кадык резко дернулся над воротничком. – Затем он пишет подробно о их подготовке. Ах, да вот здесь: – «Это величайшее событие нашего времени и я не хочу его пропустить. Я уверен, что вернусь. Большинство из нас вернется. Но если, паче чаяния, этого не случится, мне остается лишь сказать: «dulce et decorum est pro patria mori». – Медленно, словно он желал дать присутствующим до конца прочувствовать то, что он им зачитал, Фредди сложил письмо и вновь убрал его во внутренний карман.

– При всем моем уважении к твоему другу, – сказал Дэн, – не могу, однако, не заметить, что давно уже мне не приходилось слышать подобной чепухи. Сладостно умереть за родину! Когда же это, ответь мне, было сладостно умирать за что бы то ни было? Конечно, на латыни это звучит несколько более внушительно, согласен. Ну и набрался же ты, Фредди, глупостей в Англии, и одной из них, замечу, пока мы еще не отошли от темы, является эта твоя разлюбезная классика.

Фредди вспыхнул.

– Мне кажется, – заявила вдруг Лия, – это просто чудесно, что Фредди знает латинский и греческий.

– Господи, да разве же я против образования? Я последний человек, который будет против этого возражать.

Дэн, похоже, с трудом сдерживал клокотавшую в его душе ярость. Да, подумал Пол, эта война в Европе сильно на него подействовала.

Атмосфера за столом с каждой минутой становилась все более невыносимой. Когда, мелькнула у Пола мысль, он испытывал легкость? Легкость на душе и во всем теле? Все это время, с тех самых пор, как он возвратился из Европы домой, обручился и… Надо обязательно достать на этой неделе билеты в «Зигфельд Фоллиз», решил он. Девушки в платьях с блестками и шляпках с перьями, красивые и длинноногие; Уилл Роджерс со своими шутками… Да, ему совершенно необходимо развеяться.

– Ладно, изучай свои чертовы языки, если уж тебе этого так хочется, но тратить на это всю свою жизнь, нет, я этого не понимаю! – Дэн распалялся все больше и больше. – Преданность мертвому миру – вот как я все это называю. Почему бы тебе, с твоим-то умом, не заняться современными проблемами, вместо того, чтобы прятаться от них.

– Это не мертвый мир, – ответил Фредди, лицо которого стало пунцовым. – Когда мы говорим о классике, о классической архитектуре, классической музыке и так далее, мы говорим о том, что является основой.

Дэн пренебрежительно взмахнул рукой с зажатой в ней вилкой.

– Чепуха! Софистика! Все это чистой воды эскапизм.

– Фредди идеалист. Он такой же, как и вы, – вмешалась в разговор Лия.

– Как я? Я имею дело с реальными вещами, наукой и социальным прогрессом.

– У вас с ним просто разные цели, – продолжала настаивать Лия, глядя на Дэна с вызовом.

Она стала еще более самоуверенной с тех пор, как пошла работать, подумал Пол и попытался рассеять заметно сгустившуюся за столом атмосферу враждебности.

– Я сам часто думал то же самое о Фредди и Дэне, – сказал он и шутливо добавил: – По крайней мере, ты должен благодарить судьбу, Дэн, что твой сын не банкир.

Его слова, как он и надеялся, вызвали смех, даже у Хенни, которая вполне естественно молчала во время последнего резкого обмена мнениями.

Мими, на чью дипломатичность всегда можно было рассчитывать, повернула улыбающееся лицо к Дэну.

– Пол говорит, вы работаете сейчас над чем-то весьма интересным. Вы нам об этом не расскажете?

– Я работаю над несколькими вещами, но все это техника и мне было бы трудно объяснить. Думаю, вам будет неинтересно, – протянул Дэн с явной неохотой. Однако чувствовалось, что внимание ему приятно и он хочет, чтобы его упрашивали.

Мими так и сделала.

– Нет-нет, все это нам будет чрезвычайно интересно! Лишь расскажите нам обо всем простым языком, не вдаваясь в технические детали.

– Ну, я кое-что придумал с динамо-машиной Грамма. Это генератор, он вырабатывает электрический ток, но если все сделать наоборот, он становится двигателем. Меня также заинтересовала одна идея, связанная со звуковыми сигналами. Возможно, вы знаете, что волны короткого диапазона отражаются от плотных предметов; вот я и думал о том, как это можно использовать для спасения кораблей. Так много рыбачьих судов тонет, например, у Ньюфаундленда.

– Вы были правы, я ничего не поняла, – весело проговорила Мими. – За исключением того места, когда вы говорили о спасении кораблей. Это звучит чудесно. Что, как вам кажется, вы можете здесь сделать?

– Я? Да, в общем-то ничего. У меня есть мои идеи, но нет средств, чтобы их осуществить. Последнюю я подкинул Альфи. У людей, с которыми он работает, есть фабрика, может они смогут этим как-то воспользоваться. Денег мне не нужно. Для меня достаточно знать, что это может работать. Я был бы по-настоящему счастлив, если бы так оно и оказалось.

– Не понимаю я вас, – раздался снова голос Лии. – Что плохого в том, чтобы заработать на этом немного денег? Если не вы, так кто-нибудь другой их все равно получит. Лично я намерена разбогатеть. Я не собираюсь всю жизнь оставаться на этой работе. Когда-нибудь, когда я достаточно узнаю, я открою собственный магазин модной одежды.

– Делай, что хочешь, – коротко ответил Дэн. – Это твое право.

– Лия, – вмешалась Хенни, – ты ведь, кажется, принесла свою папку. Покажи нам рисунки, те, что ты мне показывала.

Мими поднялась.

– Да, пожалуйста. Мы выпьем кофе в гостиной, и Лия покажет нам свои рисунки.

Сделанные карандашом и в большинстве своем ярко раскрашенные рисунки изображали грациозных стройных дам, похожих на тех, которых можно увидеть в журналах мод.

– Весьма неплохо, – заметил Пол, пораженный мастерством, с каким были сделаны рисунки, и оригинальностью изображенных на них фасонов. – Полагаю, это копии?

– Да, большинство из них, но я также придумываю и собственные фасоны. Вот этот мой, – достав из папки один из рисунков, Лия пустила его по кругу. – Это robe de style. Думаю, лучше всего здесь подойдет голубой муар. Мне нравятся волнообразные цветовые переливы этой ткани. Напоминает воду.

– Оно восхитительно, – воскликнула Мими. – Иди сюда, Фредди, – обратилась она к юноше, стоявшему в стороне от кружка зрителей. – Посмотри, какое чудо.

– О, он их все видел. Я, наверное, утомила его до смерти этими рисунками.

Улыбка Фредди, напоминавшая улыбку родителя, с гордостью демонстрирующего свое любимое, не по годам умное чадо, говорила, что он совсем не был этим утомлен.

Лия с жаром продолжала.

– Я бы также использовала здесь кружево, причем кремового цвета. Я всегда считала, что оно намного лучше, чем чисто белое.

– Верно, – согласилась Мими, которая была вся внимание.

– А количество оборок зависит от того, для какой женщины предназначается платье. Так для некоторых я бы сделала пышные двойные оборки. А для женщин типа… типа, например, тети Эмили я вообще не стала бы ими увлекаться. Возможно, пустила бы одну по спине и одну посередине юбки. Когда шьешь платье, непременно надо учитывать, какая женщина будет его носить, причем здесь играет роль не только ее внешность, но и то, в каком доме она живет, и многое другое. Мими была приятно удивлена.

– Ты умная девушка и я понимаю, что ты имеешь в виду. Скажи, как бы ты сделала это платье для меня?

– Сборки я пустила бы на три четверти вниз от талии, – Лия наклонила набок голову и прищурила глаза, внимательно изучая Мими. – Хотя, нет, я пустила бы их до половины. Не так просто и строго, как для тети Эмили, но и не так пышно и экстравагантно, как… как для женщины другого типа.

– Разумно, – сказала Мими. – Так вот какой я тебе представляюсь! А теперь ответь, только честно, что ты думаешь о том, как я вообще выгляжу? Какие изменения ты бы внесла в мою внешность?

– Я должна ответить честно?

– Да, конечно.

– Хорошо. Ты элегантна, у тебя достаточно запоминающаяся аристократическая внешность. Но я бы предпочла видеть тебя более эффектной.

– Думаю, я стану одной из твоих первых клиенток. Предсказываю тебе большое будущее, – Мими хлопнула в ладоши. – Аплодисменты в честь мадам Лии.

Дэн спросил:

– А что бы ты изменила во внешности Хенни? Какого она типа?

– Никакого. Она ни на кого непохожа, – ответила с необычайной серьезностью Лия. – Даже в черном платье она прекрасна, как вы сами можете видеть.

Это было правдой; широкая кость и высокий рост, казавшиеся в молодости огромным недостатком – во всяком случае, в глазах родных и ее собственных, – сейчас, в сорок, придавал ей чрезвычайно величавый вид. Она держалась с бессознательной гордостью и достоинством; перерезавшие лоб три параллельные морщины, как и залегшие под ясными миндалевидными глазами тени, говорили о ее неустанных заботах.

– Говоря по правде, – заметила она, – мне ужасно жарко в этом черном платье, и я мечтаю сейчас лишь о том, как бы поскорее вернуться домой и наконец-то его снять. Еще раз благодарю вас всех за то, что вы пришли в такую жару поддержать нашу демонстрацию.

С этими словами Хенни поднялась, и Дэн обнял ее слегка за плечи. Неожиданно она сделала движение рукой, словно благословляя их всех.

– Семья… вы все – это самое главное.

Не все, подумал Пол с сожалением, вспомнив о матери, которой не было сейчас вместе с ними.

Проводив гостей, Мими бросила на себя взгляд в висевшее в прихожей зеркало.

– Пол, я действительно выгляжу недостаточно эффектно, как ты считаешь?

– Ты хороша, как есть. Я бы ничего не стал в тебе менять.

– Ты очень добр. Ты всегда так говоришь.

– Но это правда.

Они расположились в библиотеке, Пол за своим столом, решив заняться бумагами, которые сыпались, как из рога изобилия, Мими в кресле с книгой.

Через какое-то время она подняла голову.

– Мне кажется, Дэн с Хенни вряд ли отнесутся с одобрением к подобной работе.

– Что тебе кажется?

– Я говорю о честолюбивых замыслах Лии, ее решении создавать одежду для богатых женщин. Тех, кого Дэн, кажется, называет «социальными паразитами». Ты согласен?

– Но это же смешно… Дэну нравятся хорошо одетые женщины, да и Хенни явно на ее стороне. А почему бы и нет? Это такой же труд, как и всякий другой. И потом, у нее, похоже, действительно есть к этому способности.

– Я часто задавалась вопросом, почему Дэну так не нравится Лия? Он с трудом это скрывает.

– Подозреваю, он понимает, что она положила глаз на Фредди. По правде сказать, для меня загадка, чем мог привлечь ее Фредди. Они же с ним такие разные, как масло и вода.

– Ну, догадаться нетрудно! Ее привлекает его утонченность и образованность, чего ей самой явно недостает. И потом, он красив… правда, его красота несколько женственная. Мне бы он никогда не понравился, – закончила она с оттенком превосходства в голосе.

Пол намеревался разобраться с цифрами; болтовня Мими его отвлекала, но он привык подавлять свое раздражение, когда ему мешали; однако этот разговор о тайнах влечения не на шутку заинтересовал его, и он решительно закрыл гроссбух.

– Это твое объяснение ее мотивов, а что ты можешь сказать о нем?

– Думаю, она единственная девушка, которая когда-либо за ним бегала, а это не может не нравиться, не так ли? Кроме того, он к ней привык и не чувствует в ее обществе никакого стеснения. Бедный, невинный Фредди!

Пол хотел было сказать: ты сама такая же невинная, как и Фредди, но вместо этого лишь произнес:

– Ты весьма наблюдательна.

– Знаешь, мне нравится Лия, действительно нравится.

– Ты меня удивляешь. Она совершенно не в твоем духе.

– Да, как ты сказал, «она совершенно не в моем духе». Но в ней нет ни капли притворства. Она честная и прямодушная. Ты всегда можешь быть уверенным в ее правдивости. Она не скрывает своих чувств.

Он невольно вздрогнул, почувствовав, как от лица его отхлынула вся кровь, и вновь склонился над гроссбухом.

– Прости, Мими, но мне действительно нужно поработать.

Это было легче сказать, чем сделать. Мысли его витали совершенно в иных сферах и цифры перед глазами казались какими-то бессмысленными закорючками.

До него донесся шелест юбок. Мими отложила книгу и встала. В следующее мгновение она опустилась перед ним на колени.

– Пол… я не могу сосредоточиться. Скажи мне, если мы вступим в эту войну, тебе придется идти на фронт?

– Мы не вступим.

– Ты уверен?

– Разве можно быть в чем-либо уверенным? Но я действительно так думаю. Как ты сама могла убедиться сегодня, общественное мнение решительно против.

– Но если мы все же примем участие в этой войне, тебе придется пойти, не так ли?

Он ничего не ответил, продолжая молча глядеть ей в глаза, на которых выступили слезы. Она протянула к нему руки и положила голову ему на плечо; он притянул ее к себе и погладил нежно по спине, стараясь утешить.

Его прекрасная жена! Его умная, заботливая Мими, которая каждую пятницу ходила с приятельницами в филармонию, принимала участие в добрых делах сестринской общины, уважала его родителей и друзей, занимала его гостей в залитой светом свечей гостиной, способствуя его карьере, любила его…

Господи, как же она его любила!

– Не волнуйся, – проговорил он мягко. – Иди читай.

– Ты… ты так много работаешь, Пол. Ты должен отдыхать, хотя бы по вечерам. Принести тебе твою книгу? Она на ночном столике.

– Спасибо, я сам.

Если бы только она не была к нему так добра!

С книгой он устроился на этот раз в кожаном кресле, у лампы. Он сидел к Мими вполоборота, так что она не видела, что он даже не переворачивает страниц.

Странно, как Лия – когда бы он ее ни встречал – мгновенно вызывала в его памяти ту, другую! Маленькая Агнес сказала ему, когда он, зайдя как-то навестить родителей, заглянул на кухню, что Анна сообщила им о своем замужестве.

Неужели, переспросил он ее тогда, Анна действительно вышла замуж?

Да, подтвердила Агнес, за того парня, с которым она встречалась все это время.

При этих словах Агнес миссис Монагэн шикнула на девушку. Почему? Почудилось ли ему это или языкастая старуха в самом деле бросила на него какой-то странный взгляд? Во всяком случае, он тут же, как и следовало «благовоспитанному хозяину», сказал, что счастлив это слышать, и пожелал Анне всяческих благ; он также заметил, что она была прекрасной молодой женщиной.

Его родители послали ей в подарок часы от «Тиффани». Не показалось ли ему, что его мать, рассказывая об этом, тоже смотрела на него как-то странно?

– Конечно, она не предупредила нас заранее, как должна была, о своем уходе. Поступок совершенно непростительный, как я считаю, и твой отец в этом полностью со мной согласен. Однако надо уметь прощать, и потом, она ведь совсем одна на свете, бедняжка.

Итак, они послали Анне несомненно очень красивые и дорогие каминные часы, хотя в ее доме, скорее всего, вообще не было никакого камина. Механизм, который отныне будет отмечать течение унылых серых часов. Да и что еще, кроме серости, мог предложить ей тот бедный рабочий, которого он видел тогда с ней мельком? И теперь она, такая нежная, полная жизни, с такой душой… Все это было так ужасно, так несправедливо!

Как-то месяц или два назад, идя через парк, он увидел впереди себя высокую стройную женщину, у которой из-под шляпки выбивалась прядь рыжих волос. Сердце у него бешено заколотилось, он ускорил шаг и вскоре догнал ее, но это, конечно же, была не Анна. Вряд ли она могла сейчас жить в таком квартале.

Он подумал, что, вероятно, всегда теперь, выходя на улицу, будет в какой-то степени ожидать, что встретит ее, желая и в то же время боясь этой встречи. Каким бы ни был огромным этот город, волей судеб они вполне могли когда-нибудь с ней встретиться.

И что они тогда скажут друг другу? Что почувствуют, оказавшись вдруг снова лицом к лицу?

Странно, какими отрывочными были его воспоминания. Иногда они были столь ясными и отчетливыми, что он словно воочию видел перед собой ее золотистые брови вразлет; а временами ему начинало казаться, что он вообразил себе всю эту историю или что его воображение сыграло с ним злую шутку, рисуя в ярких красках то, что на деле совсем не было тем нежным, страстным, удивительным созданием, каким она ему запомнилась.

Нет, он знал то, что помнил!

Господи, ниспошли ему забвение и пусть эти воспоминания оставят его раз и навсегда!

 

ГЛАВА 3

В доме Ротов было, наконец, объявлено перемирие: не вести никаких разговоров об европейской войне, кроме тех случаев, когда Хенни с Дэном оставались одни.

Лицо Фредди багровело от ярости, когда он перечислял совершаемые преступления.

– Самые зверские, гнусные преступники со времен Чингизхана! Они берут заложников, убивают детей, применяют отравляющие газы, разрушают величайшие памятники западной культуры, и все это единственно из любви к разрушениям! Варвары, вот они все кто!

На что его отец отвечал:

– Они не большие варвары, чем другие! Все они одинаковы; ты что, когда читаешь, не можешь распознать пропаганды? Побереги лучше свою энергию для борьбы за социальную справедливость здесь, дома, вместо того, чтобы тратить ее на немцев.

Итак, пришлось объявить перемирие.

Фредди приезжал к ним на каникулы вместе со своими книгами, теннисной ракеткой и нотами, в то время как его сверстники по всей Европе давно уже распрощались со всеми этими вещами, взяв в руки гранаты и ружья. Они сталкивались друг с другом в бою, они шли в бой снова; каждое новое столкновение вносило какие-то изменения в ход войны, не приводя, однако, к коренному перелому, так что война все продолжалась и продолжалась. После Марны были Ипр и Нев-Шапель… В Нев-Шапеле наступление британских войск обернулось настоящей катастрофой. Сотни тысяч погибли там под германским огнем. Те, кто остались живы, вновь пошли в бой…

Когда Фредди приехал на каникулы в конце зимы, его уже ждало дома только что пришедшее письмо с британским штемпелем. Взяв его, он сразу же ушел к себе. Ужин уже стоял на столе. С того места, где сидела Хенни, была видна через холл дверь его комнаты. Эта закрытая дверь вселяла в нее смутное чувство тревоги и, наконец, не выдержав, она встала и, подойдя к ней, постучала.

– Фредди, мы ждем. Обед стынет. Он не ответил.

– Фредди! Ты меня слышишь?

В следующее мгновение дверь распахнулась, и он вышел. Глаза его были красны от слез.

– Они убили его! Проклятые гансы его убили! – он задыхался от еле сдерживаемых рыданий.

Зрелище этой беспредельной скорби – они никогда еще не видели его рыдающим – потрясло их сильнее, чем даже факт смерти другого мальчика, его друга.

Он помахал письмом.

– Это мать Джеральда. Она сообщает, что в своем последнем письме он написал, чтобы они ни о чем не тревожились; у него все хорошо и он в прекрасном настроении. Ничего иного он и не мог бы написать… Она пишет, что по словам его командира, он погиб как герой. Это произошло в Нев-Шапели.

Фредди сел, закрыв лицо руками. Хенни посмотрела на Дэна; взглядом он ответил: я не знаю, что сказать, вероятно, лучше всего будет вообще ничего не говорить. Итак, родители стояли, не произнося ни слова, а Лия, положив свою ладонь Фредди на голову, нежно гладила его по волосам и тоже молчала. Наконец, он произнес:

– Я извиняюсь за свою несдержанность. Но все то короткое время мы были с ним очень близки. Он был отличным парнем. Какая бессмыслица!

Дэн вздохнул.

– Да, все это полнейшая бессмыслица.

– Ты и теперь станешь утверждать, что они не варвары? – вскричал Фредди. – Ты читал их «Гимн ненависти», направленный против Англии? И ответ Киплинга: «Что остается, когда исчезает свобода?» Можешь ли ты и сейчас утверждать, что они такие же?

– Ты потерял друга… это ужасно, – ровным тоном произнес Дэн. – Но пойдем к столу. Выпей хотя бы чашку чая, если больше ничего не хочешь. Поговори с нами…

Они возвратились на кухню и Хенни подала еду. Фредди, однако, не смог сделать даже глотка чая. Белки глаз у него были кроваво-красными, голос дрожал, становясь иногда таким же высоким и тонким, каким он был у него до четырнадцати лет, прежде чем начал ломаться.

– Но он был готов пожертвовать собой. Я постоянно должен напоминать себе об этом.

Дэн всплеснул руками.

– Пожертвовать собой ради чего? Все это отвратительная сентиментальная чепуха! Речи идиота… Ты видел когда-нибудь кровь? Истекающего кровью раненого или умирающего? Мне однажды довелось близко увидеть сорвавшегося с лесов рабочего; все кишки у него вывалились наружу: скользкие серые кишки… О, Господи!

Фредди холодно ответил:

– Некоторые люди не согласились бы с тобой, хотя их никак нельзя назвать идиотами.

– Слышал я об этих дураках, которые вступили в британскую армию. Ты говорил нам о них и ты думаешь, я их уважаю? Да они не вызывают у меня ничего, кроме жалости и презрения. Бедные одураченные дети, у которых еще молоко на губах не обсохло! Дай им барабаны, медные пуговицы, несколько дурных стихов, и они с радостью ринутся вперед, тогда как… – взгляд его случайно упал на Лию, и он быстро отвел глаза, – … тогда как кучка безмозглых старых баб будет хлопать в ладоши и, вздыхая над блестящими пуговицами, смотреть, как они идут на бойню.

– С тобой невозможно разговаривать, – вздохнул Фредди. – С таким же успехом мы могли бы изъясняться на болгарском или урду. Я, пожалуй, пойду. Я все равно ничего не могу есть, и что бы я ни сказал, тебя все оскорбляет.

Тон Дэна моментально смягчился.

– Сядь, Фредди. Сядь. Ладно, я знаю, что мгновенно вскипаю. Признаю, от меня много шума. Но я принимаю все близко к сердцу, и мне, особенно в эти дни, трудно бывает держать себя в руках.

– Фредди тоже принимает все близко к сердцу, – заметила Лия. – Джеральд был его другом.

– Понимаю, – Дэн протянул руку и дотронулся до плеча сына. – Мне ужасно жаль, Фредди, что ты потерял друга. Бог свидетель, мне жаль всех молодых людей, которым еще суждено погибнуть в этой войне. Но я смотрю на все это как на трагедию, я не вижу в этом никакой славы. Особенно, когда подонки и с той, и с другой стороны наживают себе на этой трагедии целые состояния.

Хенни убрала лишнюю посуду и поставила на стол хлебный пудинг. Внутри у нее все дрожало и, чтобы как-то унять эту дрожь, она старалась все время находиться в движении, наотрез отказавшись от предложенной Лией помощи. В голове у нее был полный сумбур и она не находила себе места от терзавшего ее страха. Наступала весна; каждый год к этому времени Фредди уже находил себе работу на лето; однако сейчас он пока даже не заикался ни о какой работе. Она боялась… Почему, мелькнула у нее мысль, она боится спросить его об этом?

Он стал взрослым и отдалился от них. Так и должно было случиться, тем более что, несмотря на любовь к нему Дэна, между ними существовала еле заметная, скрытая неприязнь. Этот антагонизм между мужем и сыном был всегда непонятен Хенни и вызывал у нее боль, но в конце концов она с ним смирилась; сейчас же Фредди еще больше отдалился от отца. И от меня тоже, подумала она с горечью; и хотя, как я считаю, это ослабление его привязанности ко мне совершенно естественно, почему же тогда я – и Дэн тоже – по-прежнему понимаем Пола и можем с ним обо всем разговаривать?

В своей спальне, уже готовясь ко сну, она спросила Дэна:

– Как ты думаешь, он не отправится в Канаду или не выкинет еще какой-нибудь иной глупости?

– Ему еще год учиться. Это успокаивает.

– Да, а потом еще и аспирантура. Он копит деньги, так что он не сделает… этого, ведь правда?

Дэн не ответил.

Лия пела в своей комнате. С улыбкой Фредди отложил греческий текст, над которым работал, и вслушался. Она пела арию из «Аиды», лишь слегка фальшивя. Ему вспомнился тот чудесный день, во время рождественских каникул, когда он пригласил ее в театр на эту оперу. Она тогда была совершенно очарована. Вначале он намеревался сходить с ней куда-нибудь и в эти каникулы, но близились экзамены, и ему была дорога каждая минута.

Он прикрыл глаза и откинулся на спинку кресла. Чтение греческих букв было все-таки весьма утомительно, что бы там ни говорили другие. И все же собственное знание этого удивительного древнего языка приводило его в восторг. Он старался проникнуть в этот древний мир, ощутить его каждой клеточкой своего существа, иногда ему казалось, что он действительно его видит, бронзовый, сверкающий, солнечный; мысленно он касался горячих камней его варварских храмов и слышал голоса его философов. И он снова улыбнулся, вспомнив на этот раз происходившие между ним и Джеральдом в Кембридже бурные дискуссии о том, что лучше, посвятить себя классике или стать специалистом по истории средних веков. Ему не хватало этих разговоров, как не хватало и самого Джеральда, о котором он вспоминал одновременно с радостью и горьким чувством невозвратимой потери. Часто, когда какая-нибудь книга, человек или событие привлекали его внимание, он спрашивал себя, а что подумал бы об этом Джеральд… Интересно, мелькнула у него мысль, что сказал бы Джеральд о его маленькой Лие, которая в своей прямолинейности и жизнерадостности была столь непохожа на англичанок?

Из ее комнаты доносился сейчас шум и стуки. Внезапно раздался ужасный грохот и вслед за тем восклицание:

– А, черт!

Фредди вскочил. Сквозь полуоткрытую дверь комнаты он увидел ее сидящей на полу рядом с перевернутым ящиком комода, содержимое которого было разбросано повсюду вокруг нее. Сама она хохотала.

– Какая же я дура! Он застрял, и я слишком сильно его дернула!

– Позволь, я помогу! – он начал собирать разбросанные на полу вещи; затем, увидев, что было у него в руке, поспешно разжал пальцы. – Может, ты лучше сама… – смущенно начал он, но его прервал новый взрыв смеха.

– Да уж, лучше я сама, если пара шелковых штанишек способна так вогнать тебя в краску! Посмотри-ка на себя!

Вместо этого он посмотрел на нее. На ней был халат, вероятно банный, решил он, но такой, какого ему еще никогда не приходилось видеть, ни на матери, ни на бабушке. Он был нежно-голубого цвета и отделан по вороту и низу такими же голубыми и необычайно красивыми перьями; когда, вставая с колен, она слегка наклонилась вперед, он распахнулся наверху и ее груди тяжело качнулись под шелком.

– На что это ты там уставился, Фредди?

– На то, что на тебе, на эти перья, – смущенно ответил он.

– Это марабу и халат ужасно дорогой. Моя хозяйка отдала его мне, так как кто-то прожег в нем на спине дырку горячим утюгом. Тебе он нравится?

– Очень красивый.

Он неотрывно следил за ней глазами, пока она, быстро двигаясь вокруг него, складывала вещи в ящик. Когда она закончила, он поднял ящик и снова вставил его в комод.

– Что ты собираешься сейчас делать? – спросила она.

– Снова заниматься, наверное.

– А, может, хватит? Ты всю неделю ничего другого и не делал, только занимался.

– Я знаю, но тут уж ничего не поделаешь. Я должен.

– Отдохни несколько минут. Выпей со мной чаю с пирогом. Мне одной ужасно скучно.

– Почему же ты тогда не отправилась вместе с отцом и матерью в театр? У них ведь был для тебя билет.

– Я лучше побуду здесь с тобой.

Он понял, что на этот раз она говорит совершенно искренне, а не поддразнивает его, как обычно. Когда она начала его поддразнивать? Невозможно было ответить на этот вопрос точно; все происходило так постепенно. Одно он знал наверняка: она была сейчас совершенно другой Лией, не той, с которой он вырос.

– Я все приготовлю и принесу на подносе в твою комнату. Так будет намного приятнее, чем на кухне.

Он ждал ее, испытывая необычайное возбуждение. А это когда началось? Ощущал ли он нечто подобное и раньше, или это чувство возникло в нем лишь сейчас, когда она позволила ему увидеть свои груди?

Она с грохотом поставила поднос на стол, взмахом руки отодвинув в сторону книги. Шумная и быстрая во всем, что бы ни делала, она его просто зачаровывала. Это потому, подумал он, что мы с ней абсолютно непохожи друг на друга; хотел бы я быть таким же решительным и уверенным в себе, как она.

Во время еды они почти не разговаривали, она – потому что была голодна, он – потому что в голове у него продолжали вертеться все те же мысли. Когда они закончили, он вдруг совершенно неожиданно для себя тяжело вздохнул.

– В чем дело, Фредди? Почему ты вздыхаешь?

– Иногда со мной бывает такое.

– Почему? Разве ты не счастлив?

– Иногда я чувствую себя счастливым, иногда – нет.

– Но это естественно, не так ли? – она облизала губы, к которым прилипли кусочки глазури, и смахнула с подола крошки. – Невозможно быть счастливым все время. Хотя, если кто и должен им быть, так это ты. У тебя есть все.

– У меня? – переспросил он удивленно.

– Да. Начать с того, что ты красив. Не маши на меня, не маши. Ты красив, и должен знать это. Ты также умен, образован и элегантен. Хотелось бы мне обладать твоей элегантностью, но к сожалению, этого никогда не будет.

Он покачал головой.

– Смешно, но я только что думал о том, что мне хотелось бы походить на тебя.

– Я этому не верю! В чем, ради Бога?

– Ты такая уверенная.

Лия продолжала настаивать на своем:

– У тебя есть родители, дом, который ты по праву можешь назвать своим. Ты что, не понимаешь ценности всего этого?

Фредди не ответил; чувства его были в полном смятении. Напряжение, которое он испытывал, находясь с ней вдвоем в своей собственной комнате, не покидавшее его странное возбуждение, тоска, вызванная какими-то непонятными, смутными желаниями – все это повергло его в совершенное замешательство.

– Я понимаю, – произнес он наконец. И неожиданно для себя добавил: – Не всегда все обстоит действительно так, как нам кажется.

Губы Лии скривились в иронической усмешке.

– Банальное замечание, – проговорил он извиняющимся тоном.

– Я улыбнулась совсем не поэтому. Просто мне вдруг вспомнилось, как однажды твой отец сказал мне почти то же самое. И на мгновение ты выглядел совсем как он.

– Надеюсь, ты не думаешь, ради Бога, что я похож на него?

– Нет, не очень. А что, это было бы ужасно, если бы ты на него походил?

Разговор их явно принимал новое направление. Казалось, каждый из них осторожно, ощупью продвигался вперед, к какому-то своему признанию, стремясь снять с души огромную тяжесть…

Медленно он произнес:

– Я никогда по-настоящему не понимал, что я испытываю по отношению к отцу. Я хотел его любить… но было время, когда я его ненавидел, Лия.

– Почему? Что он тебе сделал?

– Мне ничего. Просто кое-что произошло, чего ребенку не следует знать, только и всего. Я был очень молод… и никому ничего не сказал.

– Думаю, тебе было бы легче, если бы ты с кем-нибудь поделился этим, – проговорила мягко Лия.

Он опустил голову. В мыслях у него вновь был полный сумбур. Внезапно он почувствовал на голове ее руку.

– Я догадываюсь, что это было. Ты увидел его с женщиной… или узнал, что у него кто-то есть.

Вздрогнув, он поднял на нее глаза. В ее обращенном на него взгляде было понимание и сочувствие.

– Я часто спрашивала себя, как много тебе было о нем известно, – сказала она.

Ее рука опустилась на его плечо. Ему казалось, что он чувствует тепло этой руки через толстую ткань; у него не было ни малейшего сомнения, что он может верить ее словам, какими бы они ни были.

– Как-то, года два назад, я ехала в автобусе, и он был там с женщиной. Они… ну, в общем, она целовала его. Это было…

– Продолжай.

– Твоя мать думала, что он на работе или занят какими-то делами. Увидев меня, он испугался до смерти, что я ей все скажу.

– Но ты не сказала.

– Как я могла? Она так ничего и не узнала. И никогда не узнает. Но я могу поклясться, что он этим больше не занимается.

– Как ты можешь быть в этом уверена?

– У нас с ним состоялся после этого долгий разговор. Перед его мысленным взором прошла череда картин.

Его отец целует вульгарного вида женщину с ярко накрашенным лицом; размахивает руками на крыше горящего дома; говорит речь, внушая публике уважение своим темным костюмом и респектабельной внешностью; съеживается от страха перед острым язычком Лии.

– Сам я ничего не видел, только слышал, – внезапно произносит он. – Это было в комнате над лабораторией. Я ничего не видел, но мне и не нужно было ничего видеть. Всю дорогу домой я бежал. Долгое время после этого я не мог на него смотреть.

– Бедный ребенок! – она наклонилась к нему и на него пахнуло запахом лимона. – И все эти годы ты держал это в себе?!

– Кому я мог об этом рассказать?

– Полу, например. Вы же с ним очень близки.

– Для мамы было бы ужасно унизительно, если бы кто-нибудь узнал об этом, даже Пол.

– Но ты не жалеешь, что рассказал об этом сейчас мне?

– Нет, – протянул он удивленно. – Нисколько.

– И ты испытываешь облегчение.

– Да, как ни странно. Ты сняла с моей души огромный груз.

– В этом нет ничего странного, Фредди. Мы ведь друг для друга нечто особое. Разве ты этого не знал? Неужели ты ничего не почувствовал в этом году? – ее слова словно растаяли в неподвижном воздухе.

Они встали. Она стояла так близко. Говорят, мелькнула у него мысль, что можно увидеть свое отражение в глазах любимого. На мгновение он увидел себя в двух огромных черных зрачках, и тут же все исчезло, когда она притянула его к себе. Его охватила сумасшедшая радость и бешено заколотилось сердце.

– Я люблю тебя, Лия…

Она впилась в его рот страстным поцелуем; он был так сладок; никогда еще не доводилось ему испытывать подобной сладости. Он не имел ни малейшего представления, сколько длился их поцелуй. Как сквозь толстый слой ваты до него доносилось тиканье будильника, шелест шелка…

Наконец она его отпустила и легонько подтолкнула к кровати. Словно в полусне он слышал ее шепот:

– Сейчас, Фредди, сейчас.

Жар нежного податливого тела, прелестные округлые формы, вся эта дотоле скрытая от него сладость – она могла быть сейчас его! Ему оставалось лишь взять предложенное. Он не просил, Бог свидетель, он не осмелился бы даже подумать о том, чтобы просить, и, однако, она сама предлагала ему все это!

Нервы его были натянуты как струна, его била внутренняя дрожь. Он желал ее и в то же время боялся уступить своему желанию. Одно дело поцелуй, но от этого… от этого он воздержится. Почему?!

– Нет, пока мы не поженимся, – услышал он собственный голос.

– Фредди… я не боюсь.

– Дорогая Лия, я не могу с тобой так поступить. Ее молчание прозвучало как вопрос.

– Я хочу, чтобы ты всю свою жизнь помнила, что ты была настоящей невестой.

До какой-то степени это было правдой, правдой порядочного молодого человека, который не желал «воспользоваться» случаем. Но в то же время он боялся, боялся, что у него ничего не получится, так как ему было не так уж трудно сопротивляться соблазну. Опять, почему?

– Я понимаю, – проговорила она с улыбкой и на щеках ее появились две очаровательные ямочки. – Ты очень добр ко мне, Фредди… и теперь я вижу, что ты достаточно сильно меня любишь, чтобы жениться на мне.

– Мне кажется сейчас, что я всегда тебя любил, только был слишком молод, чтобы это понимать.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб. Она достигала ему как раз до плеча. Ей было всего девятнадцать и теперь она безраздельно принадлежала ему. Его переполняла нежность и огромное чувство ответственности; он словно вдруг мгновенно повзрослел, перестав ощущать себя зависимым от других юнцом двадцати одного года. Никогда раньше он не чувствовал себя таким высоким и сильным, как сейчас, когда она стояла с ним рядом! Как быстро все произошло! Еще час назад его волновали лишь его экзамены; он был школяром, неважно, называлась ли эта школа Йель или нет; сейчас же он стал мужчиной и у него была женщина, о которой отныне он должен был заботиться.

У них будет совершенно иная жизнь; конечно, к ней надо будет привыкнуть, но она будет прекрасна, и этот странный страх, который охватил его вдруг несколько минут назад, не будет значить ровным счетом ничего.

– Твои родители… – проговорила вдруг испуганно Лия, подняв на него глаза.

– Мы им пока ничего не будем говорить, – сказал он поспешно. – Сначала мне нужно закончить колледж. Успеем и тогда им сказать.

– Но и тогда твой отец меня не полюбит. Он вообще был не слишком-то рад моему появлению в вашем доме, а после того, как я увидела его в тот день…

Он прикрыл ей ладонью рот.

– Дорогая, не стоит говорить об этом. У него своя жизнь, у нас своя.

Внезапно до них донесся шум от входной двери.

– Они вернулись!

Подобрав подол халата, Лия стремглав выбежала из комнаты. Голубое марабу пролетело через холл и исчезло из вида. Он закрыл свою дверь и склонился над книгами.

На странице перед ним плясали черные глаза и голубое марабу. Сколько же в ней жизни! И какая она смешная! Считает себя «неэлегантной». Он рассмеялся. Она была настоящим чудом! И когда они, наконец, поженятся, это, несомненно, будет великолепно, потому что все произойдет в надлежащее время и он будет к этому готов.

Он все еще не мог поверить в свою удачу.

 

ГЛАВА 4

В январе 1915 года Кэрри Чапмен Катт основала в Вашингтоне Женскую партию мира; вскоре после этого ее отделение открылось и в Нью-Йорке. Хенни немедленно вступила в нее и ее тут же выбрали в руководство. Она была чрезвычайно горда оказанной ей честью и преисполнена энтузиазма.

– Если бы женщины во всем мире обладали правом голоса, – с увлечением говорила она, – все было бы совсем по-другому. Мы уж точно не дали бы денег на пушки, готова поспорить на что угодно. Женщины совершенно иные. Власть и сила их не прельщают. Хотя, конечно, – добавляла она, – мужчины тоже не все такие. Во всяком случае, мой муж не такой.

Она посещала все собрания и на многих из них выступала, нередко выслушивая похвалы по поводу своего красноречия. Она также делала плакаты, выставляя их в окнах магазинов и вообще везде, где ей это разрешали. Занимаясь этим, она чувствовала, что тоже вносит свой посильный вклад в укрепление мира. Медленно, кирпичик за кирпичиком, говорила она себе, но мы строим мир.

Как-то в одну из суббот, уже под вечер, она возвращалась домой с собрания, на котором, по ее собственному мнению, она выступила особенно удачно – с предложением начать широкую рекламную кампанию в популярных журналах.

В приподнятом настроении она шла по улице, решив на этот раз обойтись без автобуса. Был тихий ранний вечер, хотя и довольно прохладный. Небо на западе напоминало своим цветом кораллы. На углу она на мгновение остановилась и купила у цветочницы тюльпаны. Бело-розовые, с шелковистым блеском, они были чрезвычайно дорогими, но она убедила себя, что наступила весна и это надо было как-то отпраздновать.

Войдя в квартиру, она с удивлением увидела на кухне Фредди с Дэном, который очевидно только что вошел, так как был все еще в пальто. Фредди, опустившись на одно колено, накладывал Струделю в миску еду.

– Как чудесно! Мы не ожидали тебя в этот уик-энд. Ты не сказал…

– Знаю. Я выехал на рассвете. Как ты, мама?

– О, великолепно! Сегодня я припозднилась, но у нас только что кончилось собрание. Ты, наверное, голоден? Я приготовила обед утром, так что надо его только разогреть.

– Обо мне с Лией не беспокойся. Мы с ней…

– Лия! – возмущенно воскликнул, прервав его, Дэн. – Ты одной рукой даешь, а другой тут же отнимаешь. Ты приехал к ней или чтобы провести несколько часов со своими родителями?

– К ней, – спокойно ответил Фредди.

У Хенни упало сердце. Господи, только не это! Только бы они опять не поссорились.

На шее Дэна вздулись жилы. Он не сводил с Фредди яростного взгляда.

– Мне случайно не послышалось? Если нет, то я этого не понимаю.

Фредди, ласкавший пса, который ел из миски, поднял голову, встал с колен и, глядя на отца, спокойно произнес:

– Я люблю ее.

Дэн медленно опустился на стул. Хенни, все еще в пальто и шляпке, продолжала стоять, переводя взгляд с одного на другого, затем вдруг, непонятно почему, уставилась на часы. Минутная стрелка дернулась на одно деление вперед, прежде чем тишину нарушил голос Дэна.

– Ты сам не знаешь, что ты говоришь, – резко произнес он.

– Думаю, что знаю. И я прошу тебя, не говори, пожалуйста, ничего, о чем мне не захочется помнить.

– О чем, черт возьми, ты тогда говоришь? Может, ты нам объяснишь?

Хенни прижала руку к сердцу. Ей казалось, что даже сквозь пальто она слышит его громкий стук.

– Я говорю о Лии, которую люблю. И я еще раз прошу тебя не говорить ничего, о чем мне не захочется помнить.

Дэн смягчил тон, словно он почувствовал во Фредди нечто такое, подумала Хенни, что предупредило его не заходить слишком далеко.

– Я не собираюсь говорить ничего ужасного, Фредди. Ты достаточно хорошо меня знаешь, чтобы так думать. Лично против Лии у меня нет никаких возражений. Разве я когда-либо относился к ней плохо? Разве не вырастил ее здесь, в этом самом доме? Но ты должен понять, что ты слишком еще неопытен, чтобы заговаривать о любви.

– Ты был не намного старше меня, когда влюбился в маму.

– А вот тут ты ошибаешься. Мне было уже двадцать четыре, а не двадцать один, когда мы встретились. Ты еще очень молод – и не в обиду тебе будет сказано, – даже слишком молод в том, что касается некоторых вопросов. Тебе недостает здравого смысла.

– Мои профессора говорят мне совсем обратное.

– Ручаюсь, твои профессора не слишком-то много говорят с тобой о женщинах, иначе они бы тоже сказали тебе, что ты многого еще не понимаешь.

– Я понимаю только одно, что я люблю Лию, и она любит меня.

– Неужели ты не видишь, что она не для тебя?! У вас же нет почти ничего общего! Ты заканчиваешь колледж, думаешь о докторской; она же работает в магазине одежды. Она необычайно честолюбива и прилагает все силы для того, чтобы пробиться наверх…

– Ты меня поражаешь! Ты, убежденный демократ, и вдруг такой снобизм!

– Ты меня совершенно не понял. Я хотел лишь сказать, что вы абсолютно разные и с годами эта разница только еще больше возрастет. Любовь между вами лишена всякого смысла, всякого здравого смысла. Чем скорее ты выбросишь из головы всю эту чушь, тем будет лучше для тебя и для Лии тоже. – Он повысил голос: – Она же прирожденная соблазнительница, Фредди!

– Замолчи, папа. Ты не знаешь, что говоришь.

– Нет, знаю! Есть вещи, которые способен видеть лишь умудренный опытом человек.

Умудренный опытом человек… Всегда одно и то же, подумала со вздохом Хенни. Всегда.

Фредди не ответил. Подхватив с пола пса, он крепко прижал к себе теплое маленькое существо и стал почесывать отвисшую морщинистую кожу у него под подбородком.

Прошло несколько томительных мгновений. Наконец, глубоко вздохнув, он медленно произнес:

– Мне жаль, что ты видишь все это в таком свете, потому что сегодня днем мы поженились.

Слова донеслись до слуха Хенни словно откуда-то издалека. Ее мозг отказывался их воспринимать.

– Вы поженились? – растерянно повторила она.

– Да, в городской ратуше, – Фредди сглотнул, и его сильно выступающий вперед кадык резко дернулся, как всегда вызвав в ней острое чувство жалости. – Пожалуйста, не сердитесь… не портите нам этот день. Пожалуйста. Все-таки это день нашей свадьбы.

Он напоминал провинившегося ребенка, который, представ перед судом родителей, храбрится изо всех сил, стараясь скрыть терзающий его страх. Губы у Хенни задрожали, и она поспешно прикрыла рот ладонью, на мгновение задержав ее там, прежде чем спросить:

– Почему ты ничего нам не сказал? – ей показалось, что она простонала эти слова.

– Вы отговорили бы нас, во всяком случае, попытались бы это сделать. Так лучше.

Дэн откашлялся.

– Я уже не говорю об уважении, – он с силой стукнул себя кулаком по колену, – но так отплатить твоей матери и мне за наше доверие – это подло и низко. Не знаю, как ты это называешь, но по-моему, это подло и низко.

– Мы совсем не хотели, чтобы так получилось. Если ты позволишь мне объяснить…

– Да, пожалуйста. Мне действительно хотелось бы знать, как ты дошел до того, чтобы совершить, я уверен, одну из самых ужасных ошибок в твоей жизни, проживи ты хоть до ста лет. Взвалить на себя подобную обузу, когда ты еще не встал твердо на ноги… Господи, никогда я не видел подобной глупости! Будь я проклят, если это не так!

– Прошу тебя, – взмолился Фредди, – поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Не омрачай нам этот счастливый день, который мы будем помнить всю нашу жизнь.

– Счастливый день… Счастливая пара – так, кажется, говорят? Где, между прочим, вторая половина этой счастливой пары?

– Лия выбежала купить перчатки; она оставила свои в кэбе. А вот и она, открывает дверь.

В следующее мгновение в кухню вбежала запыхавшаяся Лия. При виде застывших словно статуи Хенни и Дэна она остановилась.

– Я вижу, вы уже слышали нашу новость.

Она стояла, почтительно ожидая какого-либо знака с их стороны, и, однако, ее уверенная поза ясно говорила: мы сделали, что хотели, и мы не боимся.

Все это промелькнуло в мозгу Хенни, пока она оглядывала Лию с головы до пят: прекрасный бледно-лиловый костюм, совершенно новый, естественно; обтянутые шелковыми чулками стройные лодыжки, кружевное жабо, длинная, до талии, нить жемчуга, завязанная ею узлом с явным намерением привлечь к нему внимание, словно он был настоящим; закрепленное вертикально элегантное перышко на бледно-лиловой шляпке… Продолжая улыбаться, Лия ждала.

Наконец, не выдержав, она обратилась к Хенни, полностью проигнорировав Дэна:

– Вы разве не хотите пожелать нам счастья?

И тут Хенни вдруг осенило. Постоянно живший в ней страх, страх, от которого она ни на минуту не могла избавиться, что сын ее уйдет на войну и она его потеряет, – всему этому наконец-то пришел конец! Женившись, он был теперь в безопасности! Они с Лией останутся теперь здесь, вместе с нею. Он закончит учебу и начнет работать; у них будет ребенок… Похоже, в конечном итоге, этот брак оказался настоящим благом, еще одной нитью, привязывающей их друг к другу. Да, конечно! А Дэн постепенно привыкнет… Все эти мысли мгновенно промелькнули в ее мозгу, вдохнув в нее оптимизм и пробудив в ней ее обычную душевную щедрость.

– Конечно же, мы желаем вам счастья! – раскрыв объятия, она прижала Лию к груди. – Естественно, я расстроилась, что вы сделали это втайне от нас, но я желаю вам счастья!

– Пожениться в субботу, да еще и в ратуше! – проворчал Дэн. – Меня-то это не волнует, но вы прекрасно знаете, как к таким вещам относится мама. Могли, по крайней мере, хотя бы пойти к раввину и соблюсти субботу.

Лия быстро проговорила.

– Я понимаю. Я сама так чувствую, и конечно позже у нас обязательно будет религиозная церемония. Но сейчас у нас нет времени…

Дэн не дал ей договорить.

– Что ты хочешь этим сказать: нет времени? Лия повернулась к Фредди.

– Ты им ничего не сказал?

– Нет, я… – он еще крепче прижал к себе собаку, словно ища у нее защиты. – Я…

Лия прервала его.

– Он боится сказать вам об этом. Фредди вступил в британскую армию. У него в распоряжении всего одна неделя. Поэтому-то мы так спешно и поженились.

Отделанная стеклярусом бахрома абажура заплясала перед глазами Хенни. Мгновенно ослабев, она рухнула на стул. Все вокруг потемнело. Она видела открытый рот Дэна, темный, как пещера; его лицо было темным, комната была темной и все кружилось в каком-то бешеном танце. Она уронила голову на стол.

Кто-то коснулся рукой ее волос, и она услышала над собой голос Фредди:

– Не плачь, мама. Я должен был это сделать. Ты сама всегда говорила, что люди должны поступать в соответствии со своими принципами, а иначе этим принципам грош цена.

Она глубоко вздохнула.

– Жаль только, что мы с тобой придерживаемся различных принципов, но так уж случилось и тут ничего не поделаешь. Я лишь прошу тебя уважать мои, как я всегда уважал твои.

На голове у нее лежала теплая рука ее сына. Та самая, в которой она учила его когда-то держать ложку; которая сжимала ее ладонь в первый день в школе; которая очаровывала ее, скользя по клавишам.

Она открыла глаза и подняла голову. Ничем не примечательная знакомая комната с находившимися в ней четырьмя людьми, которые сотни раз ели за этим столом, перед этой плитой, приобрела вдруг какую-то болезненную значимость. Такой, как сейчас, она и запомнится: с красными льняными занавесками и чугунком для супа; с белым умоляющим лицом Фредди и внезапно постаревшим на десять лет Дэном, в душе которого явно боролись гнев и печаль; с Лией, преисполненной достоинства в своем новом положении и более сильной, чем любой из них.

– О, Фредди, что ты наделал! – вырвался из груди ее горестный крик.

Она заломила руки. Обычно так пишут в романах, но это правда. В горе ты стискиваешь руки и заламываешь их.

– Что же ты наделал, Фредди!

– Я поступил правильно, мама. Это последняя война. После нее наступит мир на всей земле. Я сделал правильный выбор, я в этом уверен.

Дэн вскочил.

– Ты ушел из колледжа! Выбросил псу под хвост свое образование! Мог бы, по крайней мере, подождать год, прежде чем отправиться разыгрывать из себя героя.

– Я наверстаю упущенное, когда вернусь. Это не проблема.

Дэн набросился на Лию.

– А ты… это ты стоишь за всем этим? Ты поощряла этого… этого идиота, который решил попусту растратить свою жизнь? – у него внезапно перехватило дыхание и он замолчал.

– Ты не прав, Дэн, это несправедливо! – воскликнула Хенни, прежде чем Лия смогла ответить. – Тебе с самого начала было известно отношение Фредди к этой войне. Нечестно взваливать на Лию вину за его дурацкие идеи.

– Ладно, я беру свои слова назад. Господи, я не соображаю, что говорю, – Дэн стукнул себя кулаком по голове. – Я пытаюсь понять, не снится ли мне все это, не вижу ли я кошмарный сон… Но нет, похоже, я не сплю.

Хенни взглянула на сына. Для нее он был все тем же хрупким светловолосым ребенком с голубыми, как озера, глазами. И вот сейчас этот ребенок собирался ее покинуть, отправиться, возможно, на смерть, и ради чего? Задолго до этой войны, с того самого момента, как она стала достаточно взрослой, чтобы думать о таких вещах, все ее силы, вся энергия были отданы утверждению противоположной идеи. Иногда, благодаря собственной убежденности, ей удавалось склонить на свою сторону даже совершенно незнакомых ей людей; но она – и Дэн тоже – потерпели полную неудачу в том, что касалось их сына, в ком не было и следа этих убеждений.

– Я не знаю, что сказать, – прошептала она и расплакалась.

Дэн обнял ее за плечи.

– Посмотри, до чего ты довел свою мать! – воскликнул он. – А ты, Лия? Как ты поступила с этой женщиной, которая спасла тебя, боролась за тебя, отдала тебе свое сердце и душу?! Черт побери, на вашем месте я давно бы уже сгорел со стыда!

– Нет, Дэн, нет, – запротестовала Хенни. – Сделанного не воротишь. Мы должны думать о будущем, должны идти вперед. Сделанного не воротишь.

– Если вы не хотите, чтобы я возвращалась сюда, – сказала Лия, – я могу после отъезда Фредди поселиться у друзей с моей работы.

Большой же путь, подумала Хенни, прошел этот когда-то никому не нужный ребенок! Тогда, на январском ветру, когда мы устало тащились по улицам с ее матерью, я обещала ей, что позабочусь о ее дочери, и я выполнила свое обещание. Теперь она моя дочь, которая любит моего сына и, однако, готова расстаться с ним после того, как они пробудут вместе всего лишь неделю. Безумие! Все это настоящее безумие.

Она встала и вновь прижала Лию к груди.

– Поступай, как считаешь нужным. Это твой дом, если ты этого хочешь. Я думаю, ты это знаешь.

– Как скажет Фредди, – в голосе Лии неожиданно зазвенели слезы. – И, конечно, если Дэн не будет возражать, я останусь здесь.

– Мне было бы спокойнее, если бы я знал, что она здесь с вами, – сказал Фредди.

– Как жена нашего сына, – произнес Дэн с некоторой чопорностью, – ты здесь у себя дома. Итак, этот вопрос мы решили, – голос его на мгновение прервался, – …насколько это было возможно.

– Мы собираемся уехать на несколько дней, – проговорил Фредди. – Дядя Альфи предложил нам пожить в Лорел Хилл. На этой неделе их там не будет.

– Уж не хочешь ли ты сказать, что Альфи знал об этом?! – воскликнул Дэн.

– Он узнал обо всем лишь сегодня утром, когда Пол спросил у него, не могли бы мы там пожить какое-то время. Пол нас туда и отвезет.

– Пол знал? Итак, все было проделано за нашей спиной. Все об этом знали, кроме отца с матерью!

– Только с сегодняшнего утра. Не сердись на них. Они ни в чем не виноваты. Я взял с них слово ничего вам не говорить и… и в сущности это не имеет никакого значения, потому что мы поступили бы так в любом случае, и Пол это понимал. Как и дядя Альфи.

– Так… – протянул Дэн. – Так…

И снова наступила торжественная тишина; словно саваном она окутала крошечную кухню и четверых людей в ней, которые стояли кружком, как стоят обычно в ожидании той минуты, когда можно будет разбить этот круг, сказать последние слова и уйти.

Первой нарушила молчание Лия.

– Уже половина четвертого. Мы сказали Полу, что будем ждать его внизу, на улице.

Такса заскулила, и она взяла ее на руки.

– Он будет скучать по мне. Я скоро вернусь, Струдель. Вы позаботитесь о нем, Хенни?

– Конечно.

Фредди поднял чемоданы.

– Мы вернемся в пятницу, тогда и попрощаемся. Не будем делать этого сейчас.

Дэн открыл дверь.

– Хорошо. Только… только береги себя.

Закрыв за молодоженами дверь, он прислонился к ней лбом. Хенни смотрела на его трясущиеся плечи, вслушиваясь в звуки удаляющихся шагов; вскоре до нее донесся шум заработавшего двигателя, затем все стихло, и их снова окутала мрачная тишина.

– Все это скоро кончится, – проговорил Дэн. Онемевшие от горя, они лежали без сна в своей постели и разговаривали. – Он никогда не сможет ее полностью удовлетворить.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Она для него слишком сильная. Она будет подталкивать его и тащить за собой, пока он в конце концов не упадет.

– Лия хорошая девушка.

Она говорила это, наверное, в тысячный раз и неимоверно устала от этого. И потом, главным сейчас был не брак. Фредди в военной форме – вот что стояло у нее перед глазами, добрый мягкий Фредди с ружьем в руке. Ей вновь вспомнились ужасные фотографии в газетах: изрытая окопами земля, напоминающая собой лунный ландшафт; нет, даже хуже, так как на луне, при всех ее кратерах и трещинах и полном отсутствии зелени, не было, по крайней мере, крови. Что значил какой-то брак по сравнению со всем этим?

Дэн с горечью сказал в темноту:

– Она веревки из него может вить, и так оно и будет, помяни мое слово.

– Они любят друг друга, Дэн. И любовь эта продлится еще много, много лет. Ты был прав, когда сказал мне об этом. Я ничего не замечала.

– Ты многого не замечаешь, я всегда тебе это говорил.

Сейчас, подумала Хенни, мама тоже могла бы мне сказать: «Я тебе это говорила». На что я бы ответила: «Ты также думала, что мне не следовало выходить замуж за Дэна, не так ли?» Нет, благослови вас Господь, Лия и Фредди; пусть мой сын возвратится домой живым и невредимым, и пусть они будут счастливы друг с другом. Я верю, что так все и произойдет. Странно, но я совсем непохожа на тех матерей, которые, как говорят, считают, что все девушки недостаточно хороши для их сына. Я верю, что Фредди будет счастлив с Лией; ее сила станет для него благом. Она вздохнула.

– Будем надеяться, что они будут счастливы друг с другом, также, как и мы, – она придвинулась к Дэну ближе.

Он прижал ее голову к своему плечу.

– Да. Если бы только не эта проклятая война…

– Дорогой мой, мы ничего не можем здесь с тобой поделать. Нам остается лишь надеяться. И сохранять мир в этом доме… Бедная Лия! Бедная малышка! Так начать свою супружескую жизнь!

Начало нашей совместной жизни, мелькнула у нее мысль, тоже не было усыпано розами.

– Какая она бедная! Бедная Хенни, вот что я скажу, – проворчал Дэн.

– Не такая уж я и бедная, пока у меня есть ты. Обними меня, Дэн. Я так устала. Думаю, сейчас мне наконец-то удастся заснуть.

В Лорел Хилл, провозглашая приход весны, громко квакали лягушки. Облаченные в свитера, так как ночь была довольно прохладной, Пол, Фредди и Лия сидели на террасе после позднего ужина.

– Нет, вы только послушайте этот хор! – воскликнула Лия. – Какая удивительная ночь! Жаль, что Мими не захотела посидеть здесь вместе с нами.

– Для нее сейчас слишком холодно, – объяснил Пол. – Она очень легко простужается, – он поднялся. – Я, пожалуй, тоже пойду. Завтра рано утром мы возвращаемся в город. Уедем тихо, так что вы даже не проснетесь.

– Вы не должны уезжать из-за нас, – сказал Фредди.

– Это ваш медовый месяц. Уверен, наша компания вам сейчас совсем ни к чему.

– Но дом громадный, – возразила Лия. – Мы можем и не видеться, пока сами этого не захотим.

Она встала и подошла к перилам террасы.

– Взгляните на звезды! Их мерцание совсем не холодное. Кажется, они полыхают огнем. Ой, смотрите! – воскликнула она вдруг. – Что это?

Над холмом, между деревьями, небо внезапно словно вспыхнуло.

– Это метеорный поток! – воскликнул Фредди. Они бросились к стене; огни вспыхивали один за другим, так что казалось, идет огненный дождь. Онемевшие от восторга, они застыли, не в силах отвести глаз от этого удивительного зрелища. Через несколько секунд все закончилось.

– Что это было? – вскричала Лия. – Что?

– Ничего такого, чего бы следовало бояться.

В сумраке Пол увидел, что Фредди улыбнулся и нежно обнял молодую женщину за плечи.

– Это куски льда, – продолжал Фредди. – Они летят в космосе с огромной скоростью, в сотни раз быстрее пули.

– Никогда ничего подобного не слышала! И ты же всегда утверждал, что ничего не смыслишь в науке.

– Так оно и есть. Просто, благодаря отцу, я кое-чего нахватался. Я часто поднимался вместе с ним по пожарному выходу на крышу, и он рассказывал мне о звездах. Кое-что из его объяснений и застряло у меня в голове.

Лия вытянула перед собой руку.

– Свет от звезды, находящейся от нас на расстоянии миллионов миль, и вот он, касается моих пальцев, – медленно проговорила она и через мгновение добавила: – По существу, мы ничего не знаем, не так ли?

Звезды, звезды, влюбленные и звезды, – подумал Пол. Смутно ему припомнились строки написанной древним римлянином поэмы о любви, звездах и вечности, и о том, что и через столетия влюбленные все так же будут смотреть на звезды… Он повернулся и вошел в дом; они даже не заметили его ухода.

Что сказала Лия? Что в сущности мы ничего не знаем? Да, мы несомненно ничего не знаем, или, в конечном итоге, почти ничего. Кто бы мог подумать, что Лия так тонко все чувствует; она всегда казалась такой практичной, такой здравомыслящей? Ну что же, это только лишний раз доказывает, что следует быть весьма осторожным в своих суждениях о другом человеке. Но уж избытком мягкости она никак не могла похвастаться. Хотя, возможно, именно такая девушка и нужна Фредди, у которого этой мягкости даже больше, чем нужно.

О, Господи! Что на него нашло?! Бедный парень, идет на войну, хотя ему в этом нет никакой нужды! Не из-за того ли это парня, Джеральда? Не желание ли это оказаться не хуже, чем он? Или показать отцу – о чьей храбрости во время того, давнишнего пожара, он должно быть слышал тысячи раз – что и он может быть таким же храбрым? Может, в нем жила бессознательная потребность доказать самому себе, что он настоящий мужчина? Все это было слишком сложно; вероятно, эти парни в Вене, занимающиеся психологией, могли бы лучше в этом разобраться, а может, и нет. Но в одном можно было не сомневаться: Фредди был романтиком, и один только Господь знал, что это ему принесет, если он останется в живых. Он вполне мог стать исследователем Аравии, но, скорее всего, кончит преподаванием классической филологии в какой-нибудь консервативной частной школе, сожалея, что не родился столетием раньше.

А Лия? Что на нее нашло? Может, дело тут во внешнем эффекте? Несомненно, со своими светлыми, как у ангела, волосами и голубыми глазами Фредди будет выглядеть совершенно потрясающе в военной форме. Недаром же говорят, что все женщины неравнодушны к военным.

Нет, так думать о ней несправедливо; она для этого слишком умна. Она желала его, только и всего. Она любила его или думала, что любит, – в сущности это одно и то же – и схватила его, как только смогла. Миллионы молодых женщин были сейчас в таком же положении, как она. Бедняжки! Если бы только можно было предвидеть, что их всех ожидает впереди? И нас тоже…

Всего лишь неделю назад более ста американцев погибли на «Лузитании». Ему вспомнилось, как он танцевал в этом роскошном плавучем дворце, ел за обедом икру под звуки музыки; или читал на палубе, время от времени поднимая голову, чтобы взглянуть на появляющийся в серых водах океана пенистый след, когда они увеличивали скорость. Теперь «Лузитания» лежала на дне океана… Вильсон говорит, что нас не удастся втянуть в войну, но кто может это знать.

И все же мы можем и не вступить в нее…

Тихо ступая, он поднялся к себе в спальню по лестнице, вдоль которой на стене висели отвратительные натюрморты Альфи – огромные фрукты и битая птица с открытыми мертвыми глазами и сломанными крыльями. Мими уже спала; ее вышивание, аккуратный веночек из скромных цветочков на бежевом фоне, лежало на полу подле кровати и, наклонившись, он его поднял.

Ощущая в душе смутное беспокойство, он подошел к окну и посмотрел вниз на лужайку. В полосе света от лампы в гостиной стояли две фигуры, сплетенные в таком тесном объятии, что тень от них была тенью одного человека. Когда они, наконец, оторвались друг от друга и повернули к дому, он отошел от окна. В глубине его души вдруг вспыхнуло желание – жгучее, неудовлетворенное, – словно их физическая страсть передалась ему, как зараза.

Он разделся и подошел к кровати. Лицо его жены было спокойным во сне; рядом, на подушке, лежала ее рука; золотое кольцо, символизирующее ее союз с ним, поблескивало на ее тонком пальце. Даже ее пальцы были изящными, подумал он.

Он лег и заставил себя думать о клиенте, с которым у него была назначена на завтра очень важная встреча. Он перебирал в уме один вариант за другим, стараясь прояснить для себя план своих действий. Через какое-то время ему удалось, наконец, уснуть.