ГЛАВА 1

Было в беременности нечто такое, подумала Хенни, что смягчало гнев и раздражение; они таяли, словно куски льда под струей кипятка.

Охватившее Анжелику негодование при известии о браке было ею забыто сразу же, как только она заметила состояние Лии; теперь они видели от нее одну только благожелательность. Она купила в качестве приданого новорожденному пеленки и распашонки. Она начала вязать. Что это, задавалась вопросом Хенни. Какой-то глубинный инстинкт выживания расы? Или ее мать просто смягчилась с годами?

Что же до Дэна, то и он устал, наконец, сердиться и волей-неволей приспособился к новому положению Лии в семье.

Эта зима была необычайно суровой. На пятом месяце, хотя ее состояние и не было еще заметно, Лия перестала ходить на работу, так как улицы были покрыты коркой льда. Сейчас, на седьмом, с шитьем на коленях и маленькой таксой, устроившейся там, где мягкие складки ее юбки касались пола, она напоминала портреты Ренессанса; ее подвижное лицо изменилось и выражало покой; хотя прическа ее, в стиле «мадонна», – подумала с доброй усмешкой Хенни, была сейчас, благодаря леди Диане Мэннерс, весьма модной.

Помимо юбки, на ней была серебристо-серая блуза, достаточно свободная, чтобы скрыть ее беременность.

– Это от Пуаре, прошлогодняя модель, – объяснила она Анжелике с Хенни. – На ней пятно, поэтому-то мне ее и отдали. Вы посмотрите какая работа? Только французы умеют делать подобные вещи.

– У тебя хороший вкус, моя милая, – заметила Анжелика. – И дорогой.

Хенни с ней согласилась, и Лия поспешила сказать, на мгновение оторвавшись от своего шитья:

– Вы напрасно беспокоитесь о нас с Фредди. Я знаю, что он никогда не разбогатеет. Он ученый, учитель, как его отец. Мне бы очень хотелось, чтобы он преподавал в какой-нибудь прелестной частной школе. Только не в обычной, ему бы там не понравилось. Я сама способна заработать для нас кучу денег. Одна из наших белошвеек – она русская еврейка, как и я, только действительно из России – когда-то работала в Париже. Она очень умная и хочет открыть собственное дело на паях со мной. Мы с ней знаем, что требуется, и как это сделать. Единственное, что нам нужно, так это начальный капитал.

Хенни задумчиво разглядывала невестку. Да, она многому научилась с тех пор, как пошла работать. Даже по-английски она говорила слегка певуче, копируя, несомненно, ирландку, владелицу заведения. И вспомнив резкую, прямую мать Лии, эту несгибаемую радикалку, Хенни невольно подивилась про себя непоследовательности природы.

– Вы знаете, я видела не так давно у нас в магазине вашу сестру. Она покупала платья. Вид у нее был просто шикарный. Я не сказала вам об этом раньше, решив, что лучше об этом не говорить, но потом… в общем я подумала, может, вам будет это интересно, – произнесла Лия.

– Неужели ты ее помнишь?

– Конечно! Я помню все, даже тот вечер, когда видела ее в последний раз. Я могу даже сказать, во что она была тогда одета.

Хенни тоже могла это сказать. Разрыв произошел в 1908 году; с тех пор прошло целых восемь лет. Почти одна восьмая отведенного человеку времени по библии! Слишком долгий срок, чтобы что-то можно было здесь исправить, однако; слишком, слишком долгий. За эти годы чувство обиды и негодования только еще больше усилилось с обеих сторон. Даже Альфи с Полом считали сейчас, что здесь ничего нельзя было изменить. И ей оставалось только молча скорбеть про себя.

Анжелика, однако, иногда не выдерживала и начинала жаловаться вслух, причитая, что видеть полный разрыв между ее двумя дочерьми было для нее в жизни самым тяжелым бременем.

– Я тут подумала, – сказала вдруг Лия, – может, дядя Альфи даст мне денег, чтобы я могла начать собственное дело? Как вы полагаете, он даст? Он такой щедрый, – она на мгновение умолкла и на лице ее появилось жесткое выражение, – и, в отличие от Дэна, он ко мне всегда хорошо относился.

– Ничего не могу сказать в отношении денег, – ответила Хенни, – но в том, что касается Дэна, то он любит тебя, я в этом уверена. С чего ты решила…

Лия сухо рассмеялась.

– Любит меня! Хенни, я не боюсь правды, почему же вы ее так боитесь? Он с самого начала не желал меня здесь видеть, и мы обе прекрасно это знаем.

На мгновение Хенни растерялась, не зная, что ответить. Замечание было таким горьким, таким несвойственным Лии! Наконец, с легкой запинкой, она проговорила:

– Ты ошибаешься. Он относился к тебе так вначале, потому что ему было трудно привыкнуть к внезапному появлению в доме еще одного ребенка. Нас всегда было только трое…

На лице Лии было такое странное выражение! Неужели причиненная ей в детстве обида оказалась столь сильной, что она до сих пор не могла ее забыть?

– Это единственная причина, Лия, дорогая, поверь мне. Не все хотят усыновить ребенка. Но потом он тебя полюбил – особенно хорошо он относится к тебе сейчас, не так ли? Так что ты видишь то, чего нет. Я в этом уверена.

– Я не вижу того, чего нет, Хенни.

Странный у них получался разговор. Со своими сдвинутыми бровями Лия выглядела сейчас… Да она выглядела по-настоящему рассерженной! В следующее мгновение она поджала губы и поспешно склонилась над шитьем, словно боясь ненароком выдать то, что требовалось скрыть. Хенни почувствовала необходимость продолжить этот разговор.

– А я думаю, что видишь, – произнесла она ровным тоном. – Думаю, это ты не любишь Дэна. Несправедливо с твоей стороны не любить его. Как и не говорить мне, почему.

– Об этом не тревожьтесь, – резко ответила Лия. – Я знаю то, что знаю, и чувствую то, что чувствую. Но у нас здесь царит мир и согласие, не так ли? Поэтому, какое все это имеет значение?

Очень большое, подумала Хенни. Ты заронила во мне подозрения, расстроила меня. Что она имела в виду, говоря: «Я знаю то, что знаю»?

– Ты пытаешься намекнуть мне на что-то, касающееся моего мужа? – спросила она.

Черты молодой женщины моментально смягчились и она стала больше походить на себя прежнюю.

– О, Хенни, нет! – воскликнула она. – Я не имела в виду… конечно же, нет! Мне вообще не следовало ворошить старое, вспоминая какие-то свои детские обиды. Простите, мне действительно жаль, что я вытащила все это на свет.

Что-то во всем этом все-таки было, подумала Хенни. Или во мне снова говорят мои старые страхи, старые глупые страхи в отношении Дэна, и при первом же намеке на что-либо тайное, скрываемое, это первое, что приходит мне на ум?

Да-да, конечно же, так оно и есть! Все это глупости! Просто Лия, в страхе за собственного мужа, сейчас вся как натянутая струна. Бедняжка!

Все мы живем день за днем в постоянном страхе, и все из-за Фредди.

– Прочти, пожалуйста, еще раз последнее письмо от Фредди.

Целая связка этих писем лежала на столе; Лия любила читать их вслух, естественно опуская интимные подробности. Все, что оставалось, звучало, как обычные банальности, во всяком случае, для уха Хенни. Однако сейчас, когда письма стали приходить уже не из Англии, а из Франции, все это перестало иметь какое-либо значение. Главное, они приходили, свидетельствуя о том, что он жив.

– «Настроение у меня бодрое», – читала Лия (как это походило на Джеральда! Их, что, учили где-нибудь так писать?), – «и я полон оптимизма» (как может кто-нибудь быть полон оптимизма, когда вокруг него тысячами гибнут люди? Вероятно, он все еще не на передовой). «Прекрасное и удивительное чувство – ощущать себя частью этой доблестной армии. И солдаты, и офицеры здесь отличаются стойкостью и отвагой».

– Он говорит, как настоящий англичанин, мы даже не употребляем таких слов, – заметил как-то, услышав эти строки, Дэн.

Голос Лии дрогнул, возвратив мысли Хенни к настоящему.

– Послушайте, Хенни. Он пишет: «В первый раз мы были под огнем. Было очень страшно, один грохот мог кого угодно свести с ума. Но сейчас все позади и мы в безопасности. Я рад, что не оказался трусом».

Хенни, ничего не сказав, склонила голову над шитьем. Весь день с хмурого темного неба валил густой снег; внезапно сильный порыв ветра бросил в окно струю снежной крупы, и она с шумом рассыпалась по стеклу. Ужасно находиться на улице в такую погоду! Ужасно лежать в земляной яме и ждать, ждать…

Глаза ее были сухими; во рту пересохло от страха. Весь мир, похоже, сошел с ума.

Здесь, в Америке, Вильсон говорил о мире и в то же самое время поддерживал создание мощного флота. В конгрессе же они заявили, что лишь боеготовность может помочь сохранить нейтралитет. Итак, лучший способ не быть втянутым в войну – это вооружиться! Безумие!

Военное министерство организовало в Платтсбурге тренировочный лагерь для добровольцев.

– Пол туда едет, – сообщила ей на днях Анжелика. – Как офицер, конечно.

Когда же Хенни высказала недоумение по поводу того, что сам Пол ничего ей об этом не сказал, Анжелика объяснила:

– Видишь ли, он совсем не за войну; он лишь хочет, ради собственного блага, получить какую-нибудь подготовку, если предоставляется такая возможность. Думаю, через какое-то время он сам тебе об этом скажет. Вероятно, он собирается с духом, зная, как ты ко всему этому относишься. Да, ты знаешь, – сказала она после минутного молчания, – Флоренс принимает активное участие в деятельности Общества по оказанию экстренной помощи. Они там все выступают за боеготовность, как тебе должно быть известно.

Когда Хенни ничего на это не сказала, Анжелика заметила:

– Это женское противодействие твоей группе… Тогда Хенни вдруг громко проговорила:

– Они утянут за собой в пропасть весь мир, вот чего они добьются.

– Кто добьется? – на лице Лии появилось изумленное выражение.

– Я просто размышляла вслух. Сторонники боеготовности, я имею в виду. Они с каждым днем становятся все громогласнее и громогласнее. Разве ты не заметила, какой атаке мы, «пацифисты», подвергаемся сейчас в прессе?

– Хенни… Фредди сейчас там. Как в такое время можно оставаться пацифистом? Ему может понадобиться помощь до того, как все это закончится.

И снова Хенни не знала, что ответить.

Сын Лии родился солнечным февральским утром, в оттепель. В той комнате, где он лежал в своей кроватке, с сосулек на подоконник снаружи капала вода; завернутый в украшенную вышивкой белую органди и голубое атласное одеяло с завязанной бантами лентой он представлял собой поистине великолепное зрелище. Мими принесла все это, когда ребенку было всего два часа от роду.

– От Пола и меня со всей нашей любовью, – сказала она, передавая Хенни подарок. Несколько мгновений она стояла, склонившись над колыбелью и с завистью глядя на младенца, затем выпрямилась, одновременно стерев с лица это выражение, дабы, не дай Бог, не выдать слишком многого. – Береги себя, Лия. Отдыхай, набирайся сил и не простужайся, – посоветовала она, прежде чем уйти.

Но Лия, к ужасу Хенни, поднялась с постели на третий же день, и сейчас с плоским животом и в очаровательной кофточке сидела на стуле подле детской кроватки.

– Во мне говорит моя крестьянская кровь, – заявила она. – Не могу я лежать в постели, когда чувствую себя так чудесно. Как только я прекращу кормить, я выйду на работу, так как вы сказали, Хенни, что возьмете на себя заботы о ребенке.

Конечно же, она позаботится о нем! Ребенок уже был настоящим королем в доме.

– Взгляни на него, он улыбается, – сказал Дэн.

– Газы, – ответила Лия. – Это только газы.

– Он похож на тебя, Дэн, – заметил Альфи, пришедший вместе с Эмили и Мег посмотреть на новорожденного.

В действительности же он ни на кого не походил, за исключением того, что у него были черные волосы Дэна, целая их копна. Глаза его были большими, носик маленьким и остреньким, а подбородок говорил о силе: красивый ребенок.

– Как ты собираешься его назвать? – поинтересовалась Мег.

– Генри, как моего отца. И мы будем звать его Хэнком. Мне нравится это имя, оно чудесно подходит мальчику. Разумеется, – добавила Лия, – настоящее имя моего отца было Гершель.

– Тогда почему не назвать его так?

– Потому что это не американское имя. Нечестно давать ему такое имя, когда других мальчишек в школе будут звать Боб или Эд. Хочешь подержать его, когда он проснется?

– О, да!

Она несомненно умеет ладить с детьми, подумала Хенни.

А Лия продолжала говорить, и Хенни видела, как довольна она, что малыш находится в центре всеобщего внимания. В конечном итоге очень тяжело, когда никто из твоей собственной семьи не поздравляет тебя и не удивляется твоему новорожденному ребенку.

– Его иудейское имя тоже такое же, как у моего отца: Абрам. Моего отца назвали так в честь деда, а того в честь его отца и так далее.

Мег заинтересовалась.

– А что такое иудейское имя? Хенни быстро ответила:

– У всех евреев есть иудейские имена, потому что изначально мы все пришли из Израиля. Мы и есть Израиль, то есть один народ. У твоего отца тоже есть иудейское имя: Иоханан.

– Почему ты никогда мне об этом не говорил? – удивленно спросила Мег Альфи.

Он покраснел и бросил взгляд на Эмили; было что-то почти виноватое в этом быстром взгляде.

– Как-то об этом никогда прежде не заходил разговор. Да и все это не столь уж и важно.

Альфи закашлялся и покраснел еще больше; даже мочки ушей у него сделались ярко пунцовыми.

И Хенни моментально стало его жаль. В конце концов, если он желал, чтобы его дочь училась в епископальной школе, то это было исключительно его личным делом. Она не знала, что вообще дернуло ее за язык, разве что желание сделать ему что-нибудь в пику, так как ребенка, несомненно, не следовало держать в неведении относительно его семьи, обманывать или запугивать. И все же это было не ее делом. Это было делом Альфи и только его одного.

Мег, однако, придерживалась совершенно иной точки зрения.

– Ты всегда все о себе скрываешь, – упрекнула она отца. – Ты никогда не хотел, чтобы я знала что-нибудь о евреях. Я почти уверена, что тебе не нравится быть евреем.

Эмили резко сказала:

– Как ты можешь так говорить со своим отцом! Ты оскорбила его и должна сейчас же перед ним извиниться!

Она не оскорбила его, подумала Хенни; она лишь сделала ему совершенно справедливое замечание.

Эмили, испытывая неловкость перед присутствующими, проговорила прерывающимся голосом:

– Я совсем не понимаю современных детей. Им ничего не стоит оскорбить своих родителей. В мое время мы и помыслить о таком не могли.

Она не ребенок, возмутилась Хенни про себя, ей уже тринадцать, у нее есть сердце и ум и ее нельзя дурачить, разве вы оба этого не видите?

– Тем более сказать подобное отцу, который так тесно связан со своей семьей, – продолжала упрекать дочь Эмили. – Я жду, что ты все-таки извинишься, Маргаретта.

Мать с дочерью смотрели друг на друга как враги, готовые вот-вот броситься в бой. Альфи демонстративно отстранился от участия в унизительной сцене, делая вид, что внимательно разглядывает связку ключей в своей руке. Лия складывала пеленки. Дэн с Хенни переглянулись.

И тут заговорила Мег:

– Хорошо, я извиняюсь. Я совсем не собиралась оскорблять папу. Мне бы просто хотелось, папа, чтобы ты говорил мне о таких вещах, – голос ее звучал ровно, но Хенни явственно слышала в нем новые и незнакомые ей твердые нотки. – В школе, – продолжала Мег, обращаясь сейчас ко всем присутствующим, – в школе, епископальной ли нет, меня называют еврейкой, тогда как девочки Леви из соседней квартиры говорят мне, что никакая я не еврейка. Выходит, я никому не нужна? Я и ни тут, и ни там. Вам хорошо. Вы все здесь знаете, кто вы такие, за исключением меня, – закончила она.

– Ну что ты, – пробормотал из своего угла Альфи.

– И еще одно. Ты всегда подчеркивала, мама, что все одинаковы и нельзя относиться к другим людям предвзято. Почему же ты тогда ничего не говоришь своим друзьям, которые рассказывают про евреев всякие гадости?

– Ну это уж слишком, Мег! И ты прекрасно это знаешь!

– Нет, не знаю. Я слышала, что говорила эта миссис Легхорн, когда вы играли в бридж.

– Ты подслушивала?

– Нет. Я доставала с полки словарь в соседней комнате, и тут она сказала.

Эмили окончательно вышла из себя.

– Мало ли что говорит глупая женщина! Мы не хотим этого слышать! Довольно, Мег. Довольно!

Неожиданно раздался голос Альфи.

– Ты слишком остро все воспринимаешь, Мег, – сказал он ей не без мягкости в голосе. – Да и всегда такой была. Пора бы тебе уже перерасти подобные вещи, не думать слишком много о себе. Ты хорошо учишься, так и занимайся своими уроками, стремись вперед и обращай как можно меньше внимания на то, что говорят люди. Я сам всегда так поступал и тебе советую.

Хенни была возмущена до глубины души. Дураки! Растерянное и одинокое человеческое существо стоит перед тобой, прося правды и помощи, и ты даже не видишь, насколько она одинока. Да, ты дурак, Альфи, и такая же и ты, Эмили, несмотря на всю твою утонченность и благовоспитанные манеры.

Мег подошла к кроватке. Она несомненно лишь делала вид, что смотрит на ребенка; Хенни понимала, что в этот момент ей никого не хотелось видеть. Ее узкая спина в школьной форме, казалось, одеревенела. Она явно с трудом сдерживала слезы, пытаясь сохранить свое достоинство.

Альфи последовал за дочерью к кроватке младенца.

– Давайте лучше говорить о более приятных вещах, – он махнул рукой, словно отбрасывая от себя все эти мелкие неприятности, которые так портят жизнь. – Я приготовил подарок для этого прекрасного молодого человека, Лия.

– Тетя Эмили уже прислала его! – воскликнула Лия. – Чудесное стеганое одеяльце. Вы так добры.

– Нет-нет, я имел в виду кое-что другое, – Альфи сунул руку в карман. – Чек для тебя, Дэн. Твой заработок.

Это только пара сотен, но я подумал, может, ты захочешь открыть счет в банке на имя малыша.

– Ты меня удивляешь. За что?

– Помнишь те схемы, что ты передал мне в прошлом году? Как же это называется…? Ах, да, когегед.

– Когерер. Это детектор. Когда ты…

– Уволь меня от объяснений. Я все равно ничего не пойму. Что бы там ни было, но мои приятели заинтересовались этой штукой. Пока они еще не решили, как ее использовать, но кто-то спросил меня, не видел ли я тебя последнее время, и я сказал «да» и упомянул о ребенке. Тогда они и попросили меня передать тебе чек. Он заслуживает эти деньги, сказали они, даже если и окажется, что мы никак не сможем использовать его изобретение.

– Они поступили в высшей степени порядочно и необычайно щедро. Я возьму чек ради ребенка. По крайней мере, это покрывает мои расходы на печатание всех этих схем. Спасибо, Альфи.

– Их чрезвычайно интересует твоя работа, Дэн. И это явно процветающее предприятие. У них теперь новый адрес, они уже занимают четыре этажа в доме рядом с Кэнал-стрит. Несомненно, это большой бизнес, я знаю, что говорю, – Альфи позвенел мелочью в кармане своего твидового пиджака.

– Да, обычно ты знаешь такие вещи, Альфи.

– Что пишет Фредди?

– Ничего особенного. Письма приходят часто, но он почти ничего в них не говорит. Как ты понимаешь, почта подвергается цензуре.

– Ты должен им гордиться, Дэн, – произнес с торжественностью Альфи.

– Гордиться? Да он же поступил, как настоящий дурак!

– О! – выдохнула Эмили. – Как ты можешь так говорить! Такие вот молодые ребята, как он, и спасут нас всех! Как бы мне хотелось иметь сына, – добавила она, глядя чуть ли не с негодованием в спину Мег, которая направилась вслед за Хенни на кухню.

– Они говорят так только потому, что у них нет сына, тетя Хенни, – прошептала Мег.

К горлу Хенни подкатил комок.

– Ты так считаешь, Мег?

– Да, конечно. Я видела фильм «Рождение нации». Все это так ужасно, молодые люди, страдающие, раненые… – девочка зажала рот рукой. – Ой, простите! Я не должна была этого вам говорить. Так глупо с моей стороны.

Угловатая, с розовыми острыми локотками и милым, добрым лицом, на котором сейчас появилось обеспокоенное выражение, она необычайно трогала сердце Хенни. Тринадцать лет – трудный возраст, и это самое меньшее, что можно было о нем сказать. Внезапно Хенни почувствовала к девочке необычайную близость.

– Ничего, Мег. Ты хорошая девочка. Ты понимаешь.

В середине зимы 1917 года германское правительство объявило о начале неограниченной войны подводных лодок; вскоре эта угроза была приведена в исполнение. Безоружные американские торговые суда подвергались атакам торпед и вместе со своими экипажами погружались на дно. Уничтожались и безобидные рыбацкие шхуны, и германские подводные лодки были замечены вблизи Лонг-Айленда. Хенни и Дэн посмотрели друг на друга поверх утренней газеты; в глазах обоих было отчаяние.

– Времена, испытывающие души людей, – проговорил Дэн.

Он продолжал вести свой старый спор с Полом, когда бы они ни встречались, что было сейчас не так часто, как в прежние годы.

– Несмотря ни на что, мы должны сохранять нейтралитет в качестве примера остальному миру, – отстаивал он свою точку зрения.

Пол, однако, начинал в этом сомневаться.

– Я нахожу, что я сейчас почти ни в чем не уверен, – сказал он в ответ.

Это замечание могло бы показаться постороннему слушателю банальным или неопределенным, но оно не было таким для Хенни, прекрасно знавшей Пола.

Однако у нее самой было немало причин для душевных мук: иногда ей казалось, что только они с Дэном и были против войны. Один за другим ее старые кумиры изменяли своим взглядам, переходя на другую сторону. Сэмюэл Гомперс обещал в случае вступления нации в войну поддержку профсоюзов. Даже фонд международного мира Карнеги был охвачен военной лихорадкой, а Кэрри Чапмен Катт, суфражистка, прежняя героиня Хенни, обратилась к женщинам своей организации с просьбой внести посильный вклад в военные усилия, если возникнет такая необходимость. Хенни скорбела и, скорбя, удивлялась царившему вокруг нее воодушевлению.

Деньги текли рекой: театры были полны; коляски на Пятой авеню вытеснялись блестящими «Пирс-Эрроуз» с шоферами; повсюду открывались магазины дабы удовлетворить новую потребность в сверкающей роскоши, от платиновых наручных часов до шелковых рубашек. Весь город, казалось, был охвачен радостным возбуждением. Разодетые пары танцевали в «Плазе». Женщины носили короткую стрижку a la Ирэн Касл и танцевали танго в украшенных эгреткой маленьких шелковых шляпках.

Союзники нуждались во всем и прежде всего в кредитах, на которые они могли бы закупить это все: зерно, оборудование, лекарства, боеприпасы, ткани, сталь, уголь, железо, кожу, проволоку, порошковое молоко и множество других вещей. Рынки товаров и ценных бумаг процветали; заводы были завалены заказами; железные дороги запружены поездами и склады забиты товаром; цены на недвижимость утроились, и каждый, от юриста до грузоотправителя, был охвачен лихорадкой обогащения. Целая армия новых миллионеров появилась на свет в эти дни.

Однажды вечером в дверь Ротам позвонил Альфи. Лия только что возвратилась домой с работы. В кухне Хенни кормила с ложки Хэнка, который в рубашечке и пеленке восседал чрезвычайно довольный на коленях у деда.

– Я вас не удивил? – спросил с порога Альфи. – Я просто не мог ждать до завтра и позвонил Эмили, что опоздаю к ужину, так как у меня для вас великолепная новость.

Улыбка Альфи была такой широкой, что, казалось, он сейчас засмеется во весь голос. Хенни моментально решила, что он принес известие о Фредди, что Фредди возвращается домой или даже что он уже здесь и сейчас прячется за дверью.

– Это Фредди? Он возвращается домой?

– Нет, нет, боюсь, ничего похожего. И тем не менее, это очень, очень хорошая новость.

Альфи огляделся в поисках места, куда бы он мог положить свой котелок, но так как в тесной кухоньке каждая поверхность была сейчас занята чем-нибудь, принадлежащим Хэнку – бутылочками, нагрудничками, тряпичными игрушками – он оставил его на коленях.

– Ты помнишь, как-то года три назад ты передал мне чертеж радиопеленгатора?

– Не пеленгатора, лишь небольшой его части, трубки…

– Неважно что это было – я уже не раз говорил тебе, что ничего не понимаю в технике. Так вот… – Альфи на мгновение умолк, предвкушая эффект, который произведут его слова и явно подогревая нетерпение слушателей… – Так вот, это было продано! «Финн и Уэбер Электропартс», это дочерняя компания, начинает его производство! Огромный успех, Дэн. Эта твоя штука сделает тебя богатым, а меня еще богаче. Вот повезло, так повезло. Я бы сам этому не поверил, если бы не держал в руке чек. Смотри. Нет, ты только взгляни на него.

Через голову ребенка Дэн принял у него чек. В полной растерянности он повернул его и взглянул на обратную сторону.

– Я этого не понимаю, Альфи.

– Чего тут непонятного? Прочти, что там написано.

– Тут говорится: «Платить приказу Дэниэла Рота… двадцать тысяч долларов».

– Что?! – воскликнула Хенни, роняя ложку.

– Двадцать тысяч долларов! – ахнула Лия.

Альфи откинулся на спинку стула, глядя на них с ласковой снисходительностью взрослого, подарившего ребенку прекрасную дорогую игрушку и теперь наслаждавшегося его изумлением и восторгом.

– Я все же не понимаю, – нахмурясь, повторил Дэн.

– Это лишь твоя первая доля от продажной цены. Я взял акции от твоего имени и от своего тоже, по пятнадцать акций на каждого. Ты получаешь их как изобретатель, а я как посредник, – глаза Альфи сузились, придавая его лицу хитрое выражение. – Быть посредником не так-то легко, ты должен уметь делать такие вещи. И потом, я постоянно прибегал в этом деле к советам моего адвоката. Мы договорились о получении большей части прибыли как дивидендов в форме акций. Это естественно уменьшает твои налоги… Ты выглядишь совершенно растерянным.

– Так оно и есть.

– Ладно, все это неважно. Как-нибудь вечерком мы сядем с тобой вдвоем и… Хотя, что я говорю? Не вечером, а днем. Я хочу, чтобы ты повидался с моим адвокатом у него в конторе. Он первоклассный специалист, и он тебе все объяснит, расскажет все в деталях и посоветует, куда лучше вложить деньги, потому что… – Альфи усмехнулся, – потому что ты с каждым разом будешь получать все больше этих миленьких чеков, мой друг, и я думаю, ты несомненно захочешь поступить с ними мудро, сделать так, чтобы они давали прибыль.

– Все эти деньги за одну маленькую трубку! Какое-то небольшое устройство! – воскликнул Дэн. – В этом нет никакого смысла.

– Еще какой смысл! Это, как ты говоришь, небольшое устройство в хороших руках стоит золотого рудника.

– В чьих руках? Кому оно нужно?

– Военному министерству, вот кому! Ты получил государственный заказ. И это так и будет продолжаться, всю войну, которая неизбежно начнется, и после нее тоже, потому что, насколько я понял из объяснений Ларри Финна, твоя штука используется в радиопеленгации, а та еще в самом зародыше. Однако уже сейчас они могут вести слежение за вражескими кораблями, имея пару или более передатчиков…

Дэн поднял руку, останавливая его.

– Я не продаю свои идеи военному министерству, Альфи. Тебе следовало бы это знать.

Альфи устремил на него изумленный взгляд.

– Ты, что, рехнулся? Ты не продаешь…

– Нет. Если, как ты говоришь, с помощью этой штуки будут засекать корабли и, следовательно, пускать их на дно вместе со всеми их экипажами, то мне не нужны такие деньги.

– Дэн, да ты просто псих! Война – это тебе не игрушки, здесь или ты убьешь, или убьют тебя. Третьего не дано. Господи, твой собственный сын воюет сейчас там, а ты…

– Не примешивай сюда моего сына!

– Помолчи минуту! Пойми, торговля не прекращается с войной, она вообще никогда не прекращается. Да и почему она должна прекращаться! Человек заслуживает того, чтобы пользоваться плодами своего труда. Почему бы военному министерству или еще кому-нибудь, не заплатить тебе за твое изобретение, если оно способно найти ему применение?

– По той же причине, по какой нельзя позволять владельцам трущоб, становящихся при пожаре настоящей ловушкой, наживаться, сдавая их в аренду беднякам. Ты всегда знал, как я к этому отношусь…

– Я никогда не владел никакими трущобами.

– Я этого не говорил. Я лишь сказал, что все это связано, и вооружения, и сдача в аренду ветхих домов. Это чистой воды эксплуатация, и я не желаю иметь отношения к подобным вещам. Вот почему я не могу взять этих денег.

В комнате было необычайно жарко. Или, может, это только казалось Хенни, у которой сильно стучало в висках. Эти двое мужчин, хотя и совсем разные, но оба порядочные и симпатизирующие друг другу, напоминали сейчас борцов на ринге. Ее брат, лицо которого было багровым, нервно стискивал в руках свою шляпу; Дэн, тоже раскрасневшийся, обнимал одной рукой ребенка, который, сося кусочек сдобного сухарика, уже наполовину спал.

Такое огромное богатство, подумала она. Это было абсолютно нереально. Она посмотрела на Лию, которая раскрыв от удивления глаза, переводила взгляд с одного мужчины на другого, словно перед ней разворачивалась какая-то занимательная пьеса.

– Спасибо тебе, – произнес Дэн. – Я понимаю и чрезвычайно ценю то, что ты хотел для меня сделать. Но и ты должен понять, что я не могу этого принять, – и он протянул чек Альфи.

– Я не собираюсь брать его назад.

– Тогда я его просто порву.

Альфи вытер со лба пот. Он стиснул руками колени и наклонился вперед, словно оказавшись ближе к Дэну, он мог как-то его убедить.

– Дело сделано, Дэн, и его нельзя переделать. Сделка состоялась, акции выпущены, и все уже завертелось. Я не могу повернуть назад, даже если бы захотел. Почему бы тебе не взять чек хотя бы ради Хенни, если сам ты так к этому относишься? Просто перепиши его на ее имя, только и всего.

Дэн покачал головой.

– Не собираюсь изображать из себя святого, Альфи, но Хенни моя жена. Мы с ней одно, – Дэн накрыл ее ладонь своей.

Она почувствовала прилив необычайной гордости и силы.

– Я согласна с Дэном, – прозвенел ее голос, – и не собираюсь наживаться на войне. Не сердись на нас, пожалуйста, Альфи. Мы любим тебя… но у нас с тобой разный взгляд на вещи.

Альфи поднялся.

– Ты дурак, Дэн. Не буду ничего говорить о сестре; как-никак она женщина и плохо знает жизнь. Но ты-то должен понимать, что может наступить день, когда ты, не дай Бог, заболеешь, и уж конечно наступит день, когда ты станешь слишком стар, чтобы работать. Тогда ты об этом пожалеешь. Богатство само плывет тебе в руки, оно даст тебе покой, свободу от всяческих тревог за будущее.

– Мы справимся, Альфи. Мы всегда справлялись. Нам хватает тех денег, что у нас есть.

Хенни увидела, как брат окинул взглядом маленькую тесную кухню и заглянул сквозь открытую дверь в скромную гостиную. Скорее всего, взгляд его был неосознанным, так как он несомненно всегда внутренне содрогался при мысли о необходимости жить в таком тесном и убогом месте, как это.

– Двадцать тысяч долларов, Дэн! Неужели это тебя не впечатляет? – взмолился Альфи.

– Помнишь тот разговор, пару лет назад, когда я сказал тебе, что с радостью отдал бы все свои изобретения, если бы жизнь на земле стала от этого лучше? Мне не нужно богатство. Не представляю, что я делал бы с ним, если бы оно у меня было.

– Подумай еще раз, Дэн. Это лишь первая выплата. В среднем ты будешь получать двадцать тысяч в год, а потом, возможно, и еще больше. Это процветающая фирма и они весьма заинтересованы в твоей работе…

– Прости, что снова тебя прерываю, – произнес Дэн с нескрываемым раздражением, – но мой ответ по-прежнему «нет» и всегда будет таким. Ты берешь чек?

Чек лежал на столе, желтая хрустящая бумага с аккуратно выведенными на ней черными буквами. Лия взяла его, чтобы рассмотреть поближе, и тут же положила назад.

– Я просто потрясен, – произнес Альфи, переводя взгляд с Дэна на Хенни и обратно. – Потрясен. Никто никогда бы этому не поверил, если бы не слышал этого собственными ушами. При всех твоих знаниях, а они временами вызывают во мне настоящий трепет, ты дурак, Дэн. Наивный дурак. Ты все видишь в искаженном свете.

– Ты берешь чек, Альфи? – спокойно проговорил Дэн.

Альфи схватил чек.

– Да, клянусь Богом, я возьму его! Вне всякого сомнения!

– Не сердись, Альфи, – повторила Хенни, когда он направился к двери.

– Сердиться? Нет, я просто поражен и мне жаль всех вас. – Он вновь окинул взглядом комнату. – Ладно, тут, видно, ничего не поделаешь. Доброй ночи, Хенни, – он поцеловал сестру и вышел.

– Полагаю, ты тоже считаешь меня сумасшедшим? – спросил Дэн Лию.

– Да, – ответила она откровенно. – Вы сами хотели знать мое мнение, поэтому я вам и говорю это.

Дэн улыбнулся.

– Все в порядке. Я не сомневался, что ты так думаешь.

– Мне жаль Альфи, – проговорила Хенни. – Он выглядел таким расстроенным.

– Я знаю, – Дэн поднялся. – Возьмите кто-нибудь Хэнка, он заснул. Альфи хороший парень. Мне он нравится, хотя, как иногда мне кажется, я встретил бы большее понимание у эскимоса.

В один из апрельских дней, когда в воздухе веяло прохладой и ветер, раскачивая цветущие вишневые деревья, разбрасывал лепестки по всему приливному бассейну реки, в Капитолии, на совместном заседании обеих палат, выступил Вудро Вильсон:

– Сейчас, когда угроза нависла над всем миром, – сказал он, – нейтралитет более не представляется возможным или желательным… Ужасно ввергать эту великую мирную нацию в войну… Мы будем бороться за то, что всегда было дорого нашим сердцам, за демократию… за права и свободы малых народов… Настал день, – закончил он торжественным тоном, – когда Америке предстоит своей кровью и мощью доказать приверженность тем идеалам, которые привели к ее возникновению и благоденствию… Бог на ее стороне, и она не может поступить иначе…

Шестого апреля Америка вступила в войну.

Весь этот день Хенни бродила по городу. Проходя по знакомым улицам с расположенными на них лавками и магазинчиками, она не могла отделаться от мысли, что всем им грозит великий ужасный холод. Близился новый ледниковый период, и с каждым часом глыбы льда подползали все ближе и ближе, чтобы сокрушить их всех: детей в школьных дворах, толстого бакалейщика, старуху, несущую в корзинке больного кота… Всех их, всех нас…

Ей вспомнились мирные радостные встречи, проходившие годы назад здесь, в городе, и у озера Мохонк, где учителя и квакеры собирались под сонной летней листвой поговорить о будущем, непоколебимо уверенные в том, что с годами мир станет намного лучше. Все это навсегда теперь кануло в Лету.

Бесцельно шагая по улицам, она случайно вышла на авеню, где в приюте для престарелых доживал свои последние дни дядя Дэвид. Она не была у него уже несколько месяцев, поглощенная делами, из которых и складывалась ее повседневная жизнь: работой по дому, заботой о Хэнке, борьбой за мир, ставшей сейчас окончательно бессмысленной. Но главное, постоянный страх за Фредди, тщательно скрываемый ею от Дэна и Лии, совершенно вытеснил из ее головы мысли о дяде Дэвиде. Чувство вины из-за подобной забывчивости, как и внезапное непонятное желание поговорить со стариком, память о тех годах, когда он был человеком, которому она доверяла больше всех в жизни, заставило ее повернуться и направиться ко входу в грязно-белое здание.

– Он читает у себя в комнате, – сказала ей сидящая за столиком у входа медсестра. – Он много времени проводит сейчас за чтением.

Книга лежала на столе у кресла, в котором сидел дядя Дэвид. Она была закрыта; он не читал. Он сидел, уставясь в окно, в котором виднелись лишь мрачные серые крыши.

Когда он с искрой интереса в глазах спросил ее, что происходит в мире, она ответила ему правду: Америка вступила в войну.

– Да-да, война, – проговорил он с отсутствующей улыбкой. – Я был на ней с парнями в синем, ты знаешь? Я показывал тебе свою фотографию?

У его кровати на столике стояла старая пожелтевшая фотография, на которой он был запечатлен стоящим перед армейской палаткой где-то в Теннесси.

– Ты видела ее? – его улыбка была гордой.

– Да, дядя Дэвид, я ее видела.

Она совершила глупость, придя сюда в надежде встретить прежнее понимание, с тем, чтобы поговорить с ним о Фредди и о своем отчаянии, охватившем ее из-за этой войны; она рассчитывала обрести в разговоре с ним утешение и ту силу, которую всегда ей давало общение с ним. Но это было давно. Она опоздала на годы.

– Парни в синем, – дрожащим голосом он начал напевать военный марш, но тут же сбился и замолчал, закрыв глаза.

– Ты устал, дядя Дэвид?

– Да, уже полночь и тебе давно пора быть дома. Что ты тут делаешь? Ступай домой.

Она вышла на улицу, где, по-прежнему, сиял яркий солнечный день, лишенный, однако, в ее глазах всех своих красок, и медленно побрела домой.

Через несколько дней пришел прощаться Пол.

– Я записался добровольцем и мне присвоили офицерское звание. Мобилизация все равно неизбежна, так что выжидать нет никакого смысла.

Интересно, мелькнула у Хенни мысль, что действительно чувствует мужчина, в чем он стыдится признаться, думая о том аде, в котором ему вскоре предстоит очутиться? Она вспомнила Фредди и то, как он сидел здесь тогда, преисполненный уверенности, и говорил о славе и чести, и жертвенности. По лицу Пола, однако, ничего нельзя было прочесть.

– Твой отец с его связями мог несомненно получить для тебя работу в военном министерстве в Вашингтоне, не так ли? – вдруг спросила она. И когда он в ответ лишь удивленно приподнял брови, поспешно добавила: – Я понимаю, что в этом мало чести, но разве много ее в том, чтобы взять в руки оружие и отправиться убивать?

– Я по натуре конформист. Я делаю всегда лишь то, что требуется от меня в данный момент. Я никогда не брал до этой минуты в руки оружие, но думаю, мне в конечном итоге придется этому научиться, – проговорил Пол задумчиво и добавил: – Во мне нет ни капли того чувства, Бог свидетель, с каким уходил на фронт Фредди. Я просто иду и все… Кстати, что он пишет?

– Могу только сказать, что его письма сейчас совсем не те, что были раньше. Он видел мертвых немцев, он написал нам, и они, по его словам, «такие же, как мы». Полагаю, это было для него ударом; в конечном итоге, они оказались обычными людьми, а не дьяволами или недочеловеками, как он считал прежде. Его последние письма даже и письмами трудно назвать. По существу, это проштампованные открытки, знаешь, такие, где надо лишь вычеркнуть то, что к тебе не относится: «я болен и нахожусь в госпитале», «я ранен» или «я здоров». Судя по всему, он сейчас на передовой, и это все, что нам о нем известно.

Пол ничего на это не ответил.

– Подумать только, что ребенок уже ходит, а Фредди даже его не видел! – воскликнула Хенни должно быть в сотый раз.

– Могу я взглянуть на него?

– Да, конечно. Он заснул, но он спит как убитый, так что мы его не потревожим.

Ребенок лежал на животике, уткнувшись лицом в подушку, и им была видна лишь копна темных спутанных волос. Вокруг него на постельке были разложены тряпичные игрушки: мишка, розовый кролик, белая собачка и овечка с бантиком и колокольчиком на шее.

Несколько мгновений Пол стоял, молча глядя на малыша, затем, вернувшись вместе с Хенни в гостиную, сказал:

– Хотелось бы мне иметь такого же. Вероятно, уходя вот так, как я сейчас, начинаешь понимать, что желаешь этого больше, чем думал.

Они с Мими были женаты уже четыре года, подумала Хенни. И с того самого дня, перед самой его помолвкой, когда он пришел к ней, охваченный отчаянием и обезумевший от горя – это был отвратительный день, припомнила она, с сильным холодным дождем, – с тех самых пор они с ним ни разу не говорили о его браке.

Она решила поговорить с ним об этом сейчас:

– Пол, скажи мне, у вас с Мариан все в порядке? Не возражаешь, что я спрашиваю?

– У нас с ней все в полном порядке. Мими хорошая женщина.

Едва ли исчерпывающий ответ! И Хенни решила попытаться вызвать его на откровенность.

– Да, конечно. На нее всегда можно положиться. Она никогда ничего не напутает, не доставит тебе огорчения или беспокойства и не вызовет каких-либо подозрений.

– Только не Мими.

Внезапно Хенни охватило страстное, непреодолимое желание раскрыть душу, поделиться с кем-нибудь своими страхами и сомнениями и, позабыв на мгновение о всякой осторожности, она сказала:

– Прекрасно, должно быть, чувствовать себя так покойно и уютно с кем-то.

– Ну, я уверен, ты и сама отлично это знаешь. Ответ Пола заставил ее вернуться на более твердую почву. О чем она только думает?! Собирается поведать другому о своих глупых подозрениях в отношении собственного мужа, предать соединяющее их чувство, признать хотя бы на мгновение, что их прекрасная совместная жизнь не столь уж совершенна?.. Она поспешно проговорила:

– Да-да, конечно. Я думала о тебе.

В общем-то это было правдой. Пол несомненно заслуживал самого лучшего. А его супружеская жизнь началась так неудачно. Можно было только надеяться, что со временем все утрясется.

– Я не собираюсь совать нос в чужие дела… – заговорила она необычайно мягко, стараясь пробиться к его сердцу и заставить его быть с ней более откровенным. Но он ничего не ответил. Она даже не могла поймать его взгляд. Встревожившись, она решила проявить настойчивость. В конце концов она помогла ему появиться на свет! Она ему все равно что вторая мать!

– А эта, другая… Анна?

Он резко поднял на нее глаза.

– Что ты хочешь сказать о ней?

– Я лишь хотела спросить… ты ничего о ней не слышал?

– Нет. С чего ты решила, что я должен был что-то о ней слышать?

– Не знаю, – Хенни смутилась. – Я ничего не имела в виду. Разумеется, ты не мог о ней слышать. Извини.

– Ничего, все в порядке.

Совершенно ясно, что ему не хотелось говорить о личном, как и ей самой. И кажется в первый раз, насколько она могла припомнить, Хенни почувствовала себя с Полом неловко. Лихорадочно она искала, что бы такое сказать ему, и выпалила первое, что пришло ей в голову:

– Вероятно, Альфи сказал тебе, что Дэн отказался от крупного заказа военного министерства?

– Да, и он считает, что Дэн совершил невероятную глупость.

– Ты тоже так считаешь?

– Даже не знаю, что тебе и ответить. Думаю, здесь каждый поступает так, как подсказывает ему его совесть. Знаю лишь, что союзникам сейчас приходится весьма нелегко. И потом, скажу тебе честно, я не желаю, чтобы немцы победили, поэтому наша фирма с самого начала финансировала закупки союзников. Я согласен с тобой, война отвратительна, но сейчас она с нами и на неизбежных при этом закупках мы делаем деньги. – Он вдруг рассмеялся: – Нашим старым родственникам лучше сейчас не говорить на улицах по-немецки, если они не хотят попасть в какую-нибудь неприятность.

– Они в этом не виноваты, – сказала Хенни. – Мне жаль их, жаль всех и особенно Мариан и твою мать, которым предстоит сейчас разлука с тобой. Я много думаю в последнее время о твоей матери, Пол.

Он замер на мгновение, затем произнес:

– Во всем этом нет никакого смысла, ни в ссорах, ни в войнах… Но с моими женщинами все в порядке, они держатся молодцом. Знаешь, Мими во многом похожа на маму. Вероятно, поэтому они так прекрасно и ладят друг с другом.

– Я рада этому, – сказала Хенни совершенно искренне.

Пол поднялся.

– Тебе не хотелось бы взглянуть, как мы будем уходить? Прощальный парад Двадцать седьмой дивизии состоится тридцатого. Ты могла бы встать где-нибудь в сторонке и посмотреть. Может, тебе даже удастся увидеть меня! Подумай об этом? – Пол криво усмехнулся.

– Я предпочла бы увидеть тебя где-нибудь в другом месте, но я, конечно, приду. Благослови тебя Бог, Пол, – добавила она, когда он ее поцеловал.

Она стояла на лестничной площадке, провожая его глазами, пока он сбегал вниз по ступеням. Внезапно ее охватило жуткое чувство, что она никогда его больше не увидит. Странно, подумала она, глотая слезы, у меня не было такого чувства, когда я провожала Фредди. Я знаю, что увижу Фредди снова, я уверена в этом.

По сверкающей под августовским солнцем Пятой авеню шла, чеканя шаг, Двадцать седьмая дивизия. Флаги украшали окна домов и маленькие флажки развевались в руках тысяч зрителей. Оркестр играл «Звездные полосы навсегда» и «Боевой гимн республики», и тысячи обутых в краги ног поднимались и опускались в такт. Каждый с ружьем через левое плечо и высоко поднятой головой, они маршировали вслед за гарцующей впереди кавалерией под барабанный бой и гром оркестра. Тысячная толпа начала подпевать: «Там, там… янки идут, янки идут… и мы не вернемся домой, пока все не закончится, там, там…»

Показался хвост колонны, Хенни так и не увидела Пола, но зная, что он прошел мимо нее, она молча попрощалась с ним и со всей Двадцать седьмой дивизией, уходившей от нее по сверкающей на солнце мостовой. Затем, остро чувствуя свою чужеродность среди всех этих находящихся в радостном возбуждении людей вокруг нее, которые, весело насвистывая, начали расходиться, она направилась домой.

 

ГЛАВА 2

Страна настроилась на серьезный лад. Все заводы, не производящие военную продукцию, были закрыты в целях экономии угля. За этим последовали переход на «летнее время», понедельники без хлеба, четверги без мяса и дни без газа. На каждой свободной стене красовался плакат: «СПРОСИ ЕГО МАТЬ, СКОЛЬКО ОБЛИГАЦИЙ ТЫ ДОЛЖЕН КУПИТЬ».

Хенни с Дэном не покупали никаких облигаций. Вместо этого они делали пожертвования, более щедрые, чем могли себе позволить, Красному Кресту. Они даже пошли взглянуть на президента Вильсона, когда он, возглавляя кампанию Красного Креста по сбору средств, прошел в цилиндре и фраке в колонне демонстрантов по Пятой авеню.

– Способствовать производству пуль – это одно дело, – мрачно замечал Дэн, – а помогать раненым в госпиталях – совсем другое.

Однако он осмеливался говорить так лишь в компании немногих близких друзей. В остальных случаях самым разумным было молчать. Никто не рисковал теперь заявлять вслух, что на свете существуют такие создания, как «хорошие немцы». Любой немец был теперь «варваром», «гунном», всячески поносимым в фильмах и прессе. Чуть дальше по улице, где жили Роты, висел на стене еще один плакат, на который неизменно натыкался их взгляд, как только они открывали парадную дверь. На нем была изображена огромная рука, с которой капала кровь, и надпись под ней гласила: «ПЕЧАТЬ ГУННА. УНИЧТОЖЬ ЕЕ С ПОМОЩЬЮ ОБЛИГАЦИЙ СВОБОДЫ». Словоохотливый мясник Шульц, обеспечивавший жителей квартала котлетами и мясной вырезкой в течение последних тридцати лет, стал называть себя шведом и сменил фамилию на Свенсен, подобно Баттенбергам в Англии, превратившимся сейчас в Маунтбаттенов.

Да, подумала снова Хенни, мир явно сошел с ума.

Все рухнуло почти в один день. Позднее, вспоминая об этом, она подумала, что все началось со смерти бедного Струделя…

Хэнк был в легкой детской коляске, в ногах у него лежал пакет с продуктами; собака на своих коротких лапах семенила рядом с Хенни. Выполнив на сегодня все свои поручения, они возвращались домой. За несколько кварталов до дома из прохода между зданиями внезапно вышел кот и встал прямо перед Струделем, который, вполне естественно рассвирепев от подобной наглости, тут же бросился к нему, с силой дернув за поводок. Упершись лапами в землю, он яростно лаял, пытаясь достать до кота, который вскочил на забор и, выгнув спину, шипел оттуда на него.

– Нет, Струдель, нет, идем… Струдель! – скомандовала Хенни, продолжая тянуть за поводок, пока он, наконец, не сдался и не повернулся мордой по направлению к дому.

Однако за эти несколько минут они успели привлечь к себе внимание четверых или пятерых прохлаждавшихся неподалеку юнцов, из тех, кого Хенни про себя всегда называла «оболтусами».

– Струдель! Струдель! – кривляясь передразнил Хенни один из них. – Что это за имя такое?

Хенни, не обращая на них внимания, продолжала катить перед собой коляску.

Четверо оболтусов встали прямо перед ней, загородив дорогу.

Первый повторил:

– Я спросил, дамочка, что это за имя такое?

– Собачье имя, – коротко ответила она. – Разрешите мне пройти, пожалуйста.

Один из юнцов схватился за поводок.

– Это немецкое имя, так зовут фрицев. Что вы делаете тут с собакой фрицев? Вам должно быть стыдно, дамочка, – он ухмыльнулся, продемонстрировав гнилые зубы.

– Сейчас же отпустите поводок! – сказала резко Хенни.

Юнец с силой дернул, и Струдель взвизгнул от боли. Хенни схватила парня за руку.

– Отпустите его, я говорю, это моя собака. Оставьте ее в покое!

– Что вы так волнуетесь, дамочка? Мы знаем, что это ваша собака, но американцы не должны держать у себя паршивых немецких собак. Что скажете, ребята?

– Точно! У американцев должны быть американские собаки!

Они вырвали из руки у Хенни поводок; вторая рука у нее была занята, так как ей приходилось держать коляску. Она бросила лихорадочный взгляд по сторонам, но улица была пустынной.

Они подняли Струделя на поводке в воздух и он начал задыхаться.

Хенни закричала:

– Что вы делаете!? Ради Бога, прекратите! Вы убьете его!

– Вы так считаете, дамочка? Ну, что же, идея неплохая. Вы только послушайте, парни! Мы убиваем его!

Вперед из-за спин дружков вышел еще один парень, держа в руках бейсбольную биту. И в этот момент до Хенни, наконец, дошло, что эти звери собирались сейчас сделать… Не оставить ли ей собаку и не бежать ли отсюда со всех ног с ребенком? Но они преградили ей путь. Они желали, чтобы она видела, что они собирались сделать.

Она принялась их умолять.

– Послушайте, я ничего вам не сделала! Вы сами видите, что я здесь с ребенком. Пожалуйста, отдайте мне мою собаку, и отпустите нас домой…

– Вы хотите свою собаку?

Струдель извивался, хватая пастью воздух. Юнец вдруг выпустил из рук поводок и собака упала на тротуар; в следующую секунду тот, в чьих руках была бита, взмахнул ею и с силой опустил…

В следующее мгновение раздался душераздирающий визг. В нем была такая мука, какой Хенни еще никогда не приходилось слышать в жизни. Она и представить себе не могла, что в мире возможны подобные звуки…

– Вот ваша паршивая собачонка, дамочка! Забирайте ее и шагайте домой! Шагайте! – повторил он, так как Хенни, словно обратившись в камень, никак не реагировала на его слова. – Чего вы ждете? Вы сказали, что хотите домой!

Она опустилась на колени перед кровавым месивом с торчащими из него обломками костей, которое представляла сейчас голова Струделя; лишь его нетронутая задняя часть слегка подергивалась.

– О! – простонала она.

И разрыдалась. Будто издалека до нее донесся топот бегущих ног.

Хэнк заплакал, и этот плач вместе со стонами Хенни были единственными звуками во внезапно наступившей тишине.

Затем из ближайшего дома выбежали две женщины.

– Господи! – воскликнула одна из них и прикрыла глаза рукой. Мимо прошел мужчина и отвернулся. Еще кто-то подошел к Хенни и положил ей руку на плечо.

– Вставайте, миссис, – проговорил чей-то голос. – Вы ничего не можете здесь поделать… Это настоящий позор.

Где были все эти люди, когда она в них так нуждалась?

– Что я могу для него сделать? – спросила она, превозмогая рыдания. – Ему больно. Бедный, бедный Струдель… Мне надо отвезти ребенка домой… но я не могу уйти и оставить его лежать здесь, – она подняла залитое слезами лицо к небу.

Минуту спустя подошел полисмен.

– Вы только взгляните! – вскричала она. О, Господи, что за мир!

Полисмен печально покачал головой.

– Да, миссис, это суровый мир.

– Можем мы… может кто-нибудь нести его? Есть здесь где-нибудь поблизости ветеринар или лечебница для животных?

– Миссис, – полисмен был необычайно терпелив, – миссис, собака мертва. Вам лучше встать и пойти домой.

Он был прав. Подергивание прекратилось. Задняя, целая половина Струделя, та, которую еще можно было узнать, была неподвижна; две короткие чистые лапки и длинный тонкий хвостик лежали на тротуаре посреди постепенно увеличивающегося мокрого пятна.

Полисмен опустился на одно колено подле Хенни.

– Вам нужен ошейник и поводок? Об остальном я позабочусь.

Ошеломленная горем, она машинально покачала головой, но он все же сунул ей в руку зеленый кожаный ошейник, предварительно вытерев его своим носовым платком.

– Идите. Отвезите малыша домой.

Она встала и склонилась над коляской, успокаивая Хэнка. Как много понимал ребенок в этом возрасте? Никто не мог сказать, что сейчас запечатлелось в его мозгу.

Дэн был дома, когда они возвратились, и она мгновенно почувствовала облегчение. Ноги у нее дрожали; она была так слаба, что едва смогла вынуть ребенка из коляски. Когда, глотая слезы, она в нескольких словах рассказала Дэну, что произошло, он взял у нее Хэнка и заставил тут же прилечь; он сам скажет обо всем Лии, уверил он ее, а она должна отдохнуть. Лицо его было багровым от ярости.

Всю ночь она лежала в его объятиях, и он ее утешал.

– Ты должна смотреть на все это, дорогая, как на болезнь, на эпидемию. Тысячи людей умирают сейчас каждый день не менее ужасной смертью, чем наш маленький пес.

– Да, я понимаю, но этих людей я не видела, – прошептала она.

– Из тебя вышел бы неважный солдат, дорогая. Они оба замолчали, одновременно подумав в этот момент о сыне. А потом занялись любовью, и Дэн был с ней необычайно нежен. Ты все для меня, подумала она; ты связываешь все воедино; без тебя все это лишь разрозненные фрагменты, обломки…

На следующий день, после того, как Хэнк поспал, Дэн отправился с ним на прогулку. Только ребенок и мог удержать его на какое-то время вдали от заваленных работой верстаков в лаборатории. Хэнк был чрезвычайно живым, непосредственным мальчиком и проявлял дружелюбие даже по отношению к незнакомым людям, так что умилившись его сердечному приветствию, они нередко останавливались, чтобы поговорить с ним. Ему необычайно нравилось, когда Дэн подбрасывал его в воздух и тут же ловил; похоже, он любил Дэна больше остальных домочадцев. Дэн отвечал любовью на любовь Хэнка; и в его любви не было того постоянного, беспокойного раздражения, с которым всегда приходилось сталкиваться Фредди.

Хенни стояла у окна, с улыбкой провожая их глазами, пока они не скрылись за поворотом. Это было одной из немногих радостей жизни, которые в какой-то степени уравновешивали присущие ей горести и страдания.

Приготовив к ужину овощи, она на мгновение задумалась над тем, чем заняться в следующую очередь. Сейчас, когда на руках у нее был Хэнк, она редко посещала благотворительный центр, и хотя ей этого весьма недоставало, главным, конечно, было освободить Лию от забот о ребенке, с тем чтобы та имела возможность зарабатывать и совершенствоваться в своей профессии.

Одна из работ Лии лежала сейчас на стуле в гостиной. Молодая женщина нередко брала работу на дом, обычно что-то несложное: подшить аккуратными мелкими стежками подол или прикрепить к уже готовому платью кружевной воротничок, что приносило ей несколько лишних долларов. Взяв со стула вечерний жакет из желтой парчи, Хенни провела ладонью по блестящему плотному шелку. Восхищая ее, он тем не менее не вызывал в ней никакого желания владеть подобной вещью. Она тщательно расправила жакет, чтобы он не помялся. Лия была не самой аккуратной на свете женщиной!

Игрушки Хэнка были разбросаны на большом кресле Дэна. Она убрала их на полку и со вздохом решила наконец заняться тем, что так долго откладывала; прибрав в чулане Дэна, в холле, где за годы накопилось много ненужного хлама, можно было освободить место для игрушек Хэнка.

Она взяла табурет с выдвижной лестницей и, поднявшись на верхнюю ступень, принялась наводить порядок на верхней полке, где стояли с полдюжины коробок из-под продуктов, наполненные бумагами. Пыль полетела в разные стороны, когда она их достала оттуда. Итак, с чего начать? Старый скопидом, подумала она о муже, он никогда ничего не выбрасывает! Оплаченные счета двенадцатилетней давности, корешки чековых книжек, проспект универсального магазина с рекламой роликовых коньков, относящийся… в это трудно было поверить и она рассмеялась… относящийся к тому времени, когда Фредди был ребенком!

Внезапно взгляд ее упал на лист яркой розовой почтовой бумаги и задержался на нем.

«Дорогой Дэн…», бросилось ей в глаза.

У нее упало сердце.

В верхнем правом углу стояла дата: три года назад.

Она прикрыла глаза. Верни это на верхнюю полку… Это не твое. Должно быть, ему написала одна из его учениц, ребенок. Не будь дурой; никакой это не ребенок! Положи письмо назад! Не ищи себе неприятностей. Ты же совсем не желаешь этого знать… Ты не имеешь никакого права. Это не принадлежит тебе…

Схватив письмо, она бросилась с ним к дивану. Сейчас сердце ее колотилось как сумасшедшее; оно билось неровно, толчками, и в ушах у нее шумело. Глаза ее обратились к розовому листку.

«Дорогой Дэн! Называю тебя так, потому что, хотя твое письмо и разбило мне сердце, ты всегда останешься для меня моим дорогим… Ты сказал мне, что этот год был лучшим годом в твоей жизни, ты повторял мне это сотни раз, а сейчас ты пишешь, мы не можем быть вместе… Ты говорил мне, что тебе никогда еще не встречалась такая женщина, как я… Я знаю, женщин у тебя было много, так как ты несчастлив со своей женой… Я совершенно сломлена… нашла работу на севере штата, где мне не придется видеться с тобой каждый день… Я понимаю, что ты не можешь развестись… Я знаю, ты говорил, что желал бы этого, но эти женщины виснут на тебе и закатывают скандалы… Я никогда бы не стала устраивать скандалов… Почему мы не могли, как и прежде, проводить вместе наши прекрасные субботы… Я не понимаю…»

Хенни обезумела. Первое, что попалось ей под руку, была стеклянная полусфера с ее свадебным букетом – фиалками в гофрированной бумаге, тщательно разглаженными для нее Флоренс. Она запустила ею в стену с такой силой, что цветы рассыпались по всей комнате, а матерчатый мишка Хэнка оказался весь усыпан острыми осколками стекла. Она разрыдалась и, захлебываясь слезами, принялась вытаскивать их один за другим из игрушки…

Она била в стену кулаками, она исцарапала себе, стоя перед зеркалом, лицо, так что на одной щеке выступили две капельки крови.

– Я схожу с ума, – произнесла она вслух. Лицо в зеркале молило о пощаде.

Она снова кинулась к дивану и схватила письмо. Строчки прыгали у нее перед глазами… «Я понимаю, что ты не можешь развестись. Я знаю, ты говорил, что желал бы этого, но…» «Я знаю, женщин у тебя было много, так как ты несчастлив со своей женой…»

– Я этому не верю, – проговорила она громко и отчетливо.

Нет, ты веришь! Если бы ты тогда не забеременела, он бы на тебе не женился; он не может без женщин. Ты говорила себе, что смешно ревновать, и ты дурочка, воображающая себе то, чего в действительности не было.

Но это было.

В квартире стало холодно. Яркий день за окном казался теплым и, однако, она чувствовала, что леденеет, словно в кровь ей проник полярный холод. Она вынула из стенного шкафа пальто и, завернувшись в него, легла на пол.

– Лучше бы я умерла, – проговорила она вслух. Долгое время она лежала так, подложив руки под голову и вслушиваясь в окружающую ее звенящую тишину. Затем зазвонил телефон и машинально она поднялась. Твой мир мог лежать вокруг тебя в руинах и, однако, ты должен был отвечать на телефонные звонки.

– Я хотела узнать, – послышался в трубке голос Анжелики, – не могли бы вы с Дэном отужинать сегодня со мной? Вас ждет чудесное жаркое и торт…

Слезы застилали глаза Хенни, так что стены, казалось, плывут перед ней и все же ей удалось ответить ровным, спокойным тоном:

– Спасибо, мама, как-нибудь в другой раз. Я уже приготовила ужин.

– Ну и что? Оставь его Лии! Сейчас, когда появился ребенок, у меня такое чувство, что ты вообще не выходишь из дома.

– Я нисколько не возражаю, ты же знаешь. Может быть, встретимся где-нибудь в конце недели.

Анжелике явно хотелось поболтать.

– Я приглашена к Альфи на будущей неделе, я тебе говорила? У Мег начались каникулы в школе, и они решили провести их за городом. Ты знаешь, она становится прелестной девочкой, но я все же беспокоюсь о ней. У нее такой сумбур в голове. Все эти вопросы религии и семьи…

– Мама! – воскликнула Хенни. – Мне надо идти, пришел разносчик…

– У тебя все в порядке, Хенни? Голос у тебя какой-то странный.

– У меня все отлично, просто я, кажется, заболеваю. Прости, звонят в дверь.

Она повесила трубку. Ей хотелось кричать во весь голос. Но соседи могли услышать ее крики и вызвать полицию. Если бы только она могла где-нибудь укрыться и дать себе волю! У нее было такое чувство, что вопли разрывают ей глотку, пытаясь вырваться наружу, и она ощущала там боль. Стиснув кулаки, она начала колотить себя по голове; затем ударила кулаком по своему сжатому рту.

О Боже, о Боже, что Ты сделал со мной?! На мгновение у нее мелькнула мысль пойти к дяде Дэвиду. Ты оказался прав, дядя Дэвид. Глядя, как флиртует Дэн, я думала, что это ерунда, мелкая неприятность, с которой я могу мириться. Я была уверена, что ты ошибаешься, но нет, ты был прав. Ты сказал мне тогда, что некоторым мужчинам недостаточно одной женщины. О, я слышала тебя и не желала слышать, и сейчас я вынуждена…

Дядя Дэвид стар. Ты не можешь пойти к нему теперь за советом. Ты ни к кому не можешь пойти…

Все внутри у нее словно онемело. Внизу на улице шарманщик заиграл тарантеллу: свадебный танец, звуки которого сразу же вызывали в памяти веселых крестьянок с развевающимися юбками. Когда она подошла к окну, чтобы закрыть его, шарманщик кланялся, протягивая свою шапку, и его печальная маленькая обезьянка в красном костюмчике и колпачке делала то же самое. Бедное создание! Но в ее душе не было сейчас места для сочувствия другим.

Неожиданно на нее навалилась огромная усталость. В голове словно раздался щелчок: соберись с мыслями.

Может быть, было бы лучше, если бы она тогда велела ему уйти, освободила бы его от всяческих обязательств по отношению к себе, послав ему письмо, которое написала в тот день, но так и не отправила? Она поступила бы благородно, подумала она о себе с издевкой; но она этого не хотела, она знала это, когда еще его писала.

– Что бы я стала делать, если бы он тогда меня оставил?

В голове ее снова не было никаких мыслей; она закрыла лицо руками и, зарывшись в диванные подушки, разрыдалась.

В двери повернулся ключ.

– Мы чудесно прогулялись, – весело произнес Дэн. – Этот парнишка, куда бы ни пошел, везде привлекает внимание. Ты замечала, что родители мальчика больше выставляют свое дитя напоказ, чем те, у которых девочки? Не правда ли, глупо с их стороны… в… в чем дело? Скажи мне, ради Бога, что случилось?

– Это не имеет никакого отношения к Фредди, – холодно проговорила она и сердце ее вновь заколотилось как сумасшедшее. – Мне нужно с тобой поговорить.

Дэн уставился на нее, не двигаясь с места.

– Отнеси ребенка в кроватку, – приказала она, – и потом закрой в комнату дверь.

Не на шутку встревоженный, Дэн повиновался. Когда он вновь появился, она стояла посреди гостиной, держа в руке розовый листок.

Мгновенно побледнев, он тяжело опустился на диван.

– О Боже!

– Вот именно, о Боже! Я решила прибраться у тебя в чулане и… Я не собиралась рыться в твоих вещах. Я никогда не роюсь в чужих вещах, и к тому же, у меня никогда не было для этого никаких оснований. Во всяком случае, я так думала до сегодняшнего дня.

Она не могла понять выражения на его лице, которое покрывала сейчас смертельная бледность.

– Ты желаешь получить развод? – спросила она все тем же холодным тоном, каким говорила с ним с самого начала, и гордо вскинула голову.

– Ты с ума сошла? – в его голосе звучала мольба.

– Однако ты, кажется, сказал этой… этой женщине, что желаешь со мной развестись.

Он стиснул руки.

– О, Хенни, Хенни, как мне объяснить тебе все это, или по крайней мере, сделать так, чтобы ты поняла?

Хорошо, я отвечу тебе. Да, у меня была связь с этой женщиной. Я был полным идиотом… Ты должна понять, что мужчины лгут женщинам, подобным ей. У меня не было ни малейшего намерения выполнять то что, как она говорит, я обещал ей… или что я действительно ей обещал. За всем этим не было ни слова правды.

– Ты хочешь сказать, что врал ей, но мне сейчас говоришь правду. Как я могу этому верить? Ты врешь всем своим женщинам, или только мне? Что здесь верно, первое или второе? Как я могу знать это наверняка?

Дэн протянул к ней руки.

– Поверь мне!

– Я всегда тебе верила. Ох, какой же я была дурой!

– Поверь мне сейчас. Я никогда никого не любил, кроме тебя. Да, тебя. Почему, ты думаешь, я женился на тебе, если я тебя не любил?

– Это был вопрос чести. В тех обстоятельствах ты вынужден был так поступить, вот почему. А иначе ты вполне мог бы жениться на Люси Марстон. Люси Марстон! Как же хорошо я ее помню!

– Люси?! Да она не стоит твоего мизинца, Хенни, и никто из них его не стоит. Твоего мизинца, – повторил он. В голосе его звучали слезы. – Временами, не стану отрицать, я действительно сходил с ума на пару месяцев. Но это всегда был только секс и ничего больше. А это быстро кончается. С самой первой встречи я знаю, что это долго не протянется, – он на мгновение замолчал и нахмурился. – Я сам не намерен это продолжать.

Он явно страдал, но она стояла, возвышаясь над ним, и продолжала наносить удар за ударом.

– Выходит, ты обманывал и их, как меня. Ты обещал им любовь, но с самого начала не собирался выполнять своих обещаний. Да, благородный человек, ничего не скажешь…

– Мне стыдно, Хенни. Я часто совершаю поступки, которых впоследствии стыжусь. Но я никого не обманывал. Я всегда, с самого начала, говорил им всем правду, что у меня есть жена и я никогда ее не оставлю.

– Лишь добавляя при этом, что ты с ней несчастлив! Он застонал.

– Это были только слова, ничего больше.

– Понимаю. Скажи мне, что в конце концов заставило тебя все же расстаться с этой женщиной?

Дэн едва слышно проговорил:

– Я понял, что пора положить всему этому конец, что я должен повзрослеть наконец… хотя и довольно поздно… что я могу причинить тебе ужасную боль, чего я желал менее всего на свете.

– Подумать только, что если бы ты не был таким безалаберным и давным-давно выбросил бы это письмо, как поступило бы на твоем месте большинство нормальных людей, я так никогда бы ничего и не узнала!

– Хенни, пожалуйста, иди сюда, дай мне твою руку. Клянусь тебе, что все это ровным счетом ничего для меня не значило. Абсолютно ничего. Я отдал бы десять лет жизни, чтобы этого не было.

– Не прикасайся ко мне! Дядя Дэвид предупреждал меня с самого начала. О, Господи, он же меня предупреждал, но я ничего не желала слушать!

– Дядя Дэвид говорил тебе…

– Он сказал, что ты будешь изменять мне, что некоторые мужчины просто неспособны хранить верность одной женщине, и ты был из их числа.

Взгляд ее упал на росший в цветочном горшке на подоконнике плющ, который увивал все окно, ниспадая блестящим влажным каскадом, и она подумала: ты был моей опорой, такой же крепкой и надежной, как этот плющ, и вот ее нет, она вырвана с корнем и выброшена вон.

– Сука! – вдруг вскричала она. – Я бы убила ее собственными руками, если бы могла! Я бы узнала, где она живет, подкараулила бы ее в одну из ночей, схватила бы ее и, о Боже, с какой бы радостью я ее прикончила! – она рухнула на стул и откинула голову назад. – Почему у меня нет ни малейшего желания убивать тебя? Потому что я тебя люблю? О нет! Просто я чувствую… чувствую, что вы, все вы, мужчины, не стоите того, чтобы вас убивали. Вы как кобели, бегающие за каждой сучкой, у которой течка. Помню, в прошлом году у Альфи, как же досаждали нам эти кобели, пытавшиеся добраться до его сеттера; они рычали и дрались между собой, они едва не сорвали сетку на двери. Таковы и мужчины.

– Ты льстишь нам, – произнес нежно и покаянно Дэн.

– Но ведь это правда?

– Не совсем. Может быть, до некоторой степени.

– Скажи мне, сколько их у тебя было за все эти годы? Ты можешь сосчитать?

– Я никогда никого из них не любил, кроме тебя, Хенни.

– Не заговаривай мне зубы. Я спросила, сколько их у тебя было, а не скольких ты любил, так как ты женился на мне. Сколько раз ты был мне неверен?

– Неверен? Что ты хочешь этим сказать?

– Опять увиливаешь?

– Нет. Разве я когда-либо в чем-то подвел тебя? За все эти годы, что мы живем вместе, разве я когда-либо отнесся к тебе плохо?

Все эти увертки вконец ее разозлили.

– Ответь мне сейчас же! – яростно потребовала она. – Я желаю услышать твой ответ!

В комнате повисла гнетущая тишина. Она звенела, готовая каждое мгновение вновь наполниться звуками. Не отрываясь, они смотрели друг на друга.

Вот я гляжу сейчас на тебя, подумала Хенни, и понимаю, что совсем тебя не знаю…

Внезапно с улицы донесся свист, какой обычно, засунув два пальца в рот, издают мальчишки. Вздрогнув, она вновь заговорила:

– Выходит, я совсем не была подозрительной дурочкой, какой считала себя. Я ругала себя, стыдясь своих подозрений, а оказывается, все время я была права. Ну и артист! У тебя, верно, нет ни сердца, ни элементарного чувства порядочности, если ты мог как ни в чем ни бывало приходить домой, заниматься со мной любовью, говорить мне, что любишь меня, когда все это время ты говорил то же самое один только Бог знает скольким еще…

– Их было не так уж много, Хенни, и никогда это не было таким же, как у нас с тобой, никогда! – Дэн стукнул себя кулаком по голове и прикрыл рукой глаза.

– Я была нежеланной женщиной, женщиной второго сорта. Как же ты меня унизил! Ты и твои женщины, лежащие вместе с тобой в постели, смеющиеся надо мной, жалеющие меня…

– Нет-нет! Мы никогда о тебе не разговаривали. Я… В замке повернулся ключ.

– Меня отпустили сегодня пораньше, – проговорила с порога Лия. И, переведя взгляд с Дэна на Хенни, снова открыла рот, словно собираясь спросить: что случилось?

– Не волнуйся, – предварила Хенни готовый сорваться с ее губ вопрос, – это не касается Фредди.

– Хэнк все еще спит, – добавил Дэн.

– Я приготовлю ужин, – быстро проговорила Лия, моментально поняв, что произошло что-то из ряда вон выходящее. – У меня никогда еще не было такого шанса.

– На меня не готовь, – сказала Хенни. – Я неважно себя чувствую. Пожалуй, пойду прилягу. – И когда Лия ушла на кухню, она обратилась к Дэну: – Ты можешь устроиться здесь на софе. Она достаточно удобна.

Много позже, когда он вошел в спальню, она сделала вид, что спит. Когда он зашептал, она не ответила. Когда он потянулся к ее руке, она убрала ее под одеяло. Недвижимая, она лежала и ждала, пока он на цыпочках не вышел из комнаты. Оставшись, наконец, одна, она уткнулась лицом в подушку и горько расплакалась.

У Хенни было сейчас такое чувство, будто со всех сторон ее окружает густой влажный туман: он лез ей в горло и нос, лип к телу. Дыхание ее было затрудненным, руки и ноги словно налиты свинцом.

Присутствие Лии, к счастью, не давало Дэну возможности завести с ней новый долгий разговор. Надо отдать Лии должное, она занималась своими делами, делая вид, что в доме не произошло ничего необычного.

Но в первый же день, когда Лия взяла ребенка и вышла с ним на улицу, Дэн пришел в спальню, где Хенни сидела у окна, устремив взгляд на авеню.

– Ты сидишь здесь, – сказал он мягко, – словно в ожидании смерти. Твое лицо как камень. Или ты ждешь, когда умру я, – он положил руку ей на голову.

Она резко отпрянула с криком:

– Не делай этого! Не смей этого делать! Словно обжегшись, он тут же отдернул руку.

– Прости.

Даже в страдании его лицо оставалось красивым. Круги под глазами лишь еще больше подчеркивали их ясность.

– Я потерял что-то, – пробормотал он. – Скажи мне, Хенни, найду ли я это снова?

– Да, ты потерял, – ответила она, – но намного, намного меньше, чем я. Как я могла быть такой дурой! Как могла верить истории Ромео и Джульетты? И все же, это правда. Разве не может быть такого, что мужчина и женщина проходят вместе через всю жизнь, ни разу не солгав друг другу? Хотя, я не знаю. Я больше неспособна думать.

– Неужели ты не можешь простить? Неужели, если человек временно сбился с пути, то этого нельзя простить? – проговорил хрипло Дэн. – Разве ты не можешь сделать этого, Хенни?

– Я говорила тебе, что могу простить любовное увлечение. Мне было бы несомненно тяжело, но думаю, я смогла бы простить. Чего я не могу забыть, так это того, что ты сказал ей о своем желании развестись со мной.

– Но я же объяснил тебе, как все было. И мой Бог, я отрезал бы себе ногу, если бы таким образом мог все это переделать.

– Я была глупа, – проговорила она, продолжая смотреть в окно на людей, которые спешили в церковь или парк развлечений, а может, навестить больных родственников. Все они шагали быстро, энергично и казались полными жизни, будто это имело какое-то значение… – Я была глупа, – повторила она. – Я ничего не знала о людях.

– Ты и теперь ничего о них не знаешь, – сказал спокойно Дэн.

Она повернула к нему пылающее гневом лицо.

– Как можешь ты говорить мне такое после всего того, что произошло? Как ты смеешь?

– Потому что ты видишь все или в черном, или в белом цвете. Для тебя существуют лишь добрые люди и добрые поступки, или дурные люди и дурные дела. Ты или любишь, или осуждаешь.

– И у тебя еще хватает наглости упрекать меня?

– Я не упрекаю. Я только прошу тебя попытаться простить мне мои ошибки, о которых я сожалею, и которые я не повторял в последние три года. И никогда не повторю. Клянусь тебе в этом.

– Ошибки! Сказать… сказать какой-то шлюхе, что ты со мной несчастлив, чтобы она могла злорадствовать про себя…

– Мы пришли к тому же, с чего начали. Я не знаю, как еще объяснить тебе… – он покачал головой. – Дай мне шанс, Хенни, пожалуйста. А сейчас тебе лучше прилечь. Поспи. Может, тебе станет хоть немного легче.

С этими словами он вышел и прикрыл за собой дверь.

Но легче ей не становилось. И однажды вечером боль сделалась совершенно невыносимой. Она стояла, держа в руках шляпку, перед зеркалом в прихожей и разглядывала свое отражение.

Она выглядела просто ужасно! За последние несколько дней от носа к углам ее мрачно поджатых губ протянулись две глубокие линии. Она нахлобучила шляпку на свои растрепанные волосы. Почему? Да просто потому, что не принято было выходить из дома без шляпы.

– Куда ты направилась? – спросил Дэн, откладывая газету.

– Куда-нибудь, – ответила она и вышла.

Улица отлого поднималась. Через пару кварталов, в том месте, где отлогость переходила в крутизну, из-за угла выехал автобус и покатился вниз. Последний из них проходил здесь каждый вечер в девять. Она стояла у самой кромки тротуара, ожидая, когда, сверкая желтыми глазами, он вынырнет из темноты.

Она подумала: в одно мгновение, так быстро, что ты не успеешь даже почувствовать боли, все будет кончено. Тяжесть у нее в груди была столь невыносима, что слова о разбитом сердце не казались ей больше преувеличением или красивой сентиментальной фразой. Это была реальность. Что-то ломалось, рушилось в ней, и она не хотела больше жить.

Сзади нее вырос Дэн.

– Если ты что-нибудь сделаешь с собой, – проговорил он необычайно спокойно, – клянусь тебе, я сделаю то же самое. И тогда Фредди, вернувшись домой, не застанет ни того, ни другого родителя. И у малыша, спящего сейчас в своей комнате, не будет ни дедушки, ни бабушки.

Автобус уже приближался со скрипом и скрежетом, когда она повернулась и последовала за Дэном в дом. Устало она подумала: скорее всего, я этого не сделала бы. В последний момент я наверняка испугалась бы.

* * *

Постепенно в ней росло убеждение, что она может обойтись без Дэна. И это причиняло боль. В последние недели он ел вне дома и возвращался очень поздно. По вечерам она нередко засиживалась на кухне с Лией, наслаждаясь свежим, ароматным, только что смолотым кофе. К счастью, в течение первой, самой тяжелой недели, а может, и дольше, Лия не задавала ей никаких вопросов, даже не смотрела пристально ей в лицо. Только когда Хенни сама решила рассказать ей обо всем, высказала свои опасения.

– Разумеется, ты видишь, что произошло нечто ужасное, – начала Хенни и в голосе ее зазвенели слезы. Она помешала ложечкой кофе, устремив невидящий взгляд в чашку. – Я обязана сказать тебе об этом, я знаю. Но это так трудно, так невыносимо тяжело…

– Тогда ничего не говорите.

– Это было бы нечестно по отношению к тебе, ты член нашей семьи. – Пересилив себя, Хенни повторила: – Я обязана сказать тебе об этом.

Лия покачала головой.

– Уж если говорить о том, кто кому обязан, так это я. Вы дали мне все, вы стали мне матерью, учили меня, – ее тонкие прохладные пальцы коснулись руки Хенни. – Я сделаю ради вас все на свете, разве вы этого не знаете?

Слова и нежный жест необычайно тронули Хенни; перед ней была ее дочь, о которой она мечтала всю жизнь. Не в силах говорить, она молча кивнула.

– Это не… могу я спросить… это не Дэн так сильно вас обидел?

В наступившей после этих слов Лии тишине Хенни услышала вдруг стук; это стучит у меня в висках, мелькнула мысль. Рассказать, излить всю свою боль, гнев и возмущение несправедливостью, жестокостью и унижением… освободиться от всей этой невыносимой тяжести… Она содрогнулась. Нет, никогда! Это позор, Хенни! Где твое мужество? Она подняла голову, не стыдясь своих мокрых глаз.

– Как ты верно заметила, я твоя мать. А матери не взваливают своим детям на плечи собственные горести, наоборот, они помогают им. Так что оставим это.

– Вы забываете, что я уже не дитя, – мягко упрекнула ее Лия.

– Ты молода! Впереди у тебя еще целая жизнь. Когда Фредди приедет домой… – Хенни сглотнула, – когда он возвратится, вы будете так счастливы вместе! И он будет добр и верен тебе. Поэтому я и не хочу, чтобы что-то омрачало сейчас твои мысли.

– Все равно, я могла бы, наверное, помочь вам, если бы только вы мне это позволили.

– Дорогая моя девочка, спасибо. Но помощь я могу найти лишь в себе, она должна прийти изнутри. Ты знаешь это по собственному опыту. Постепенно я привыкну к… к тому, что произошло. Всю жизнь меня одолевали страхи… Я подавляла их, а сейчас они оправдались, только и всего. Я научусь жить и с этим.

Лия выглядела задумчивой. Она открыла было рот, собираясь что-то сказать, но тут же закрыла его снова.

– Прости, что выражаюсь так туманно.

– Ничего. Но если вам захочется поговорить со мной, знайте, я всегда готова вас выслушать. Я могу понять больше, чем вы думаете.

Вскоре Лия ушла к себе в комнату, но Хенни осталась сидеть за столом, держа обеими ладонями горячую чашку и глядя в пространство. Что могла понимать Лия? Может, ей было известно еще что-то о Дэне? Ну что же, даже если это и так, тут уж ничего не попишешь. И мне в сущности, подумала она, это все равно; Лия моя дочь. Вопрос в том: что мне делать?.. Мысли ее были сумбурны, то становясь на мгновение необычайно ясными и четкими, то вновь расплываясь.

Затем она услышала, как вошел Дэн. Он остановился на пороге, ожидая, когда она жестом или взглядом отреагирует на его присутствие, но она не желала его замечать. В следующее мгновение она почувствовала, что он приблизился; воздух, казалось, стал теплее в том месте, где она сидела, а он стоял. Не глядя на него, она знала, что он ослабил узел галстука – как же раздражало его всегда, что учителя обязаны были его носить! Она знала, как закручивались на затылке, над воротничком, его волосы, когда он долго не стригся, и пальцы ее знали эти завитки на ощупь, как знала прикосновение его пальцев каждая частичка ее тела.

Внезапно она почувствовала режущую боль внизу живота.

– У меня болит все нутро, – прошептала она еле слышно.

Нутро было словом из лексикона дяди Дэвида, сама она никогда его не употребляла.

– Что? Что ты сказала?

– Где-то глубоко внутри… – Она заговорила очень быстро: – Знаешь ту стройку чуть дальше по нашей улице? Они там работают на высоте почти десятого этажа, стоя на узкой железной рейке, и им не за что держаться. Я смотрела на них и изумлялась: как им это удается? Я бы так не смогла. И то, чего ты ждешь от меня, я тоже не могу.

– Я не жду слишком многого. Только, чтобы ты, после всех этих лет, попыталась вспомнить…

– Я слишком хорошо все помню! Неужели до тебя не доходит, что в этом-то все и дело? Как же все это грустно. Во мне было так много любви и нежности, и я отдала их тебе, Дэн.

– Да, они были в тебе, и ты их мне отдала. В голосе его слышалась усталость.

– Но мне следовало бы быть сильнее. И мудрее. Потому что в конечном итоге ты всегда один.

В первый раз с той минуты, как он вошел, она подняла на него глаза. Даже в старости он останется крепким и сильным. Волосы его будут такими же густыми, как сейчас, хотя и седыми. И люди будут говорить: как, должно быть, красив он был в молодости…

– Мне следует понимать и я понимаю, что в сущности ты всегда один, – повторила она.

– Неправда. Если ты сейчас так воспринимаешь меня, то подумай хотя бы о сыне.

– Не могу. Он взрослый человек. У него будет своя жизнь, когда он вернется. Если вернется. Здесь я тоже не властна.

– Хенни, может, ты все-таки попытаешься, действительно попытаешься подавить свой гнев?

– Это не гнев. Хотела бы я, чтобы это был только гнев. Но все это намного, намного глубже, – она взмахнула руками. – Я не могу этого описать. Я хочу уйти.

– Уйти? Куда?

– Все равно куда. Я не могу больше жить с тобой в одном доме. Все эти разговоры ни к чему не приведут. Здесь тяжелая атмосфера, и подсознательно ребенок это чувствует. Я хочу уйти.

Дэн прошептал:

– Если кто и должен уйти, так это я.

– Хорошо, пусть это будешь ты.

– Не может быть, чтобы ты говорила это серьезно, Хенни. Не может.

– Но я действительно хочу этого. Мы с тобой не можем больше жить под одной крышей.

Ей хотелось зарыться как можно глубже и никогда уже больше не подниматься наверх. Все ее силы иссякли, и она желала только, чтобы ее оставили в покое.

– Хенни, – повторил он, – не может быть, чтобы ты говорила это серьезно.

– Но это так. Уходи, Дэн, уходи.

 

ГЛАВА 3

Кажется, подумал Пол, что ты здесь уже целую вечность, словно после зимы с ее метелями и хлюпающей под ногами ледяной кашей прошли годы, и, однако, это всего лишь следующее лето. Во всяком случае сейчас тепло, и только в предрассветные часы, как в данный момент, тебя до костей пронизывает холод, который исчезнет с первыми же лучами солнца.

Офицеры и солдаты с оружием наготове стоят на стрелковых ступенях, стараясь не упустить малейшего движения противника. Менее чем в полумиле от них, в передовых траншеях немцев, неприятель занят тем же самым. Через час, когда рассветет и на горизонте появится словно проведенная карандашом размытая светлая линия, все сойдут вниз, и ни одна голова не высунется над бруствером.

Если сегодня не будет атаки и артиллерийский обстрел окажется недолгим, они смогут немного вздремнуть. Они трудились всю ночь напролет; стояли в карауле, делали вылазки, чтобы отремонтировать поврежденные проволочные заграждения на нейтральной полосе; удлиняли траншеи и укрепляли их постоянно осыпавшиеся стены; беспрестанно сновали как жуки и муравьи по этому подземному миру, принося из запасных траншей боеприпасы, дерево, мешки с песком, почту и еду.

По крайней мере эта ночь была «спокойной», без артиллерийского обстрела, когда небо становится кроваво-красным и разрывы снарядов напоминают фейерверк Четвертого июля, только совершенно безумный и, усиленный в тысячу раз.

Пол обнял себя за плечи, пытаясь согреться, и на мгновение перед его мысленным взором возникла картина мирного прохладного утра в горах Адирондака, когда он вставал перед рассветом, чтобы порыбачить на озере или горной речушке, где в глубине мерцают косяки форели…

Картина исчезла. Здесь тишина означала лишь недолгую паузу перед тем, как воздух вновь содрогнется от адского шума и грохота. Не было слов, чтобы описать то, что происходило здесь вчера и все предыдущие дни.

Он начинает размышлять над тем, что предстоит ему сделать сегодня. Он проверит, вычистили ли солдаты свое оружие. Он пошлет кого-нибудь из них в запасные траншеи за припасами. Он напишет родственникам погибших письма с выражением соболезнования. Первый лейтенант, думает он с иронией о себе, должен быть не только грамотным, но и обладать недюжинным литературным талантом, чтобы писать подобные письма…Уважаемая…, ваш сын погиб… как? (выкрикивая ваше имя, со слезами, льющимися из невидящих глаз). Что он может им сказать? Они все хотят что-то знать!…Уважаемая…, ваш супруг погиб (он так и не понял, что ударило его, разметало на тысячу кусков, а может, и больше, которые лежат сейчас, раскиданные по грязи…)

Над темной землей стелется небольшими белыми клубами туман. Вскоре станет достаточно светло, чтобы разглядеть дальний холм за германскими укреплениями. Вокруг не видно ни листика, ни травинки, словно исчезло само понятие зелени.

По слухам победа над немцами в Бельовуд заняла неделю и стоила жизни пятидесяти пяти человек из каждой сотни. Собственный взвод Пола состоял сейчас почти сплошь из новобранцев. Да и сам он находился здесь сравнительно недавно, заменив первого лейтенанта, погибшего еще до битвы в Бельовуд. На следующей неделе, а может, и раньше, возможно заменят и его.

На стороне противника пока незаметно никакого движения, так что возможно сегодня действительно будет спокойно. Небо на востоке заалело, и в тот же момент над его головой с криками пролетели две птицы; их крики были такими же чистыми и ясными, как этот первый луч света.

Мужчины спускаются в окоп и моментально погружаются по щиколотку в воду; группами по двое и по трое они подходят за своей порцией еды, принесенной из запасной траншеи.

– Сэр?

Это Кослински, сержант.

– Сэр, не притащить ли еще один насос? А то вскоре мы все очутимся по задницы в воде.

Тон был почтительным и, однако, в нем явственно слышалась насмешка; глаза смотрели на Пола с еле заметным презрением. Он давал понять, говорил, по существу, что Полу следовало бы подумать о насосах самому. И Пол действительно думал об этом и собирался послать кого-нибудь за ними, как только солдаты закончат свой завтрак. Кослински явно намеревался его смутить.

Сержант его недолюбливал. Он и еще пара солдат уже «дали ему оценку»; они считают, что он излишне придирчив, высокомерен и, скорее всего, абсолютно ненадежен. Его это удивляет, потому что он всегда думал о себе, как о достаточно демократичном и дружелюбном человеке; но в нем, должно быть, есть что-то такое, что оскорбляет людей, подобных Кослински, и хотя он сожалеет об этом, он не может позволить себе из-за этого тревожиться.

Вода на дне окопа стоит постоянно, с этим совершенно бесполезно бороться. Со временем ты к этому привыкаешь, но невозможно привыкнуть к неизменным спутникам этой сырости – большим черным крысам, питающимся трупами, которые сваливаются с парапета и плавают в воде. Содрогнувшись, Пол отодвигает от себя миску с едой. Мысль о крысах вызвала у него приступ тошноты.

– Сэр?

Он оборачивается на шепот.

– Как вы думаете, сэр? Они нас атакуют сегодня? Это Маккарти, новобранец. Он прибыл только на этой неделе. Ему на вид не больше девятнадцати и он выглядит даже моложе сейчас, когда, хмурясь, глядит на прямоугольник неба над головой, который ты только и можешь видеть отсюда, словно находишься в могиле.

– Может, не сегодня, – говорит Пол, хотя и он, и Маккарти понимают, что он не может этого знать.

Он откатывает в сторону свалившийся с бруствера мешок с песком.

– Принеси-ка еще несколько мешков с песком, – говорит он, давая парню возможность чем-то заняться.

Траншеи постоянно укрепляются и удлиняются. Можно подумать, говорит себе Пол, что мы строим дом. А главным строителем является юмор, своего рода оружие самообороны.

Часть солдат спит. Грязные и помятые они лежат вповалку или поодиночке, спрятавшись во сне от реальности. Некоторые уже проснулись и сейчас сидят с голой грудью, выбирая из рубашек вшей. Возраст их, он полагает, варьируется от восемнадцати до двадцати – двадцати пяти; они кажутся совсем детьми по сравнению с его двадцатью девятью годами. Один из них, по фамилии Драммонд, был продавцом в галантерейном магазине на Мэдисон-авеню; они с Полом думают, что вполне могли друг с другом встречаться раньше в той, другой жизни. Пол трогает его за плечо.

– Если не ошибаюсь, – говорит он, – ты получил вчера письмо. Дома все в порядке?

Польщенный его вниманием, Драммонд отвечает:

– Близнецам в прошлом месяце исполнилось три года. Жена прислала фотографии, сделанные на их дне рождения, где они задувают свечи.

– К их четвертому дню рождения ты уже будешь дома, – говорит Пол ободряюще. Это одна из его обязанностей – вселять в людей уверенность, что они останутся живы.

Дел у него наверху пока никаких нет и он спускается в офицерский окопчик, где садится и, прислонившись затылком к деревянной подпорке, закрывает глаза. Уже с неделю он не писал домой и на мгновение у него мелькает мысль сесть за письмо – не стоит заставлять их тревожиться понапрасну, – но внезапно чувствует себя слишком усталым, чтобы заниматься этим сейчас.

Мариан – он думает здесь о ней, как о Мариан, так как имя Мими звучит слишком легкомысленно в этом месте – пишет ему каждый день. Ее письма приходят пачками, и он думает о них, как о лекарстве, о тонике. Она пишет обо всем чрезвычайно подробно, так что он легко может представить себе флаги, развевающиеся над палатками в универсальных магазинах на Пятой авеню, и своих родителей за обеденным столом; он слышит стрекотанье кузнечиков на крыльце загородного дома дяди Альфи; он видит, как движется перо Мариан по этой прекрасной тонкой бумаге, самой лучшей у Крэйна, на светло-сером фоне которой выделяется ее темно-синяя монограмма «М-М-В», с более крупной «В» посередине, как и должно быть.

Она присылает ему свои фотографии, на которых она изображена с его родителями или в доме у дяди Альфи; Альфи держит в руках сигару, кубинскую и, несомненно, самую лучшую. Пол усмехается. Есть на фотографиях и Мег с туго заплетенными косичками и каменным лицом.

На одном из снимков запечатлена Хенни, стоящая в дверях какого-то учреждения, вероятно, благотворительного центра. Прислала она ему и фотографию дяди Дэвида, которому она принесла коробку сладостей, и себя самой в форме Красного Креста. Особенно удачной ему кажется ее фотография, сделанная уличным фотографом; она стоит на ярком солнце, на ней смутно знакомый ему льняной летний костюм кремового цвета, на голове светлая соломенная шляпа. Она улыбается и выглядит такой изящной и элегантной, такой женственной и нежной… «Вся моя любовь», написала она внизу.

Письма ее отличаются исключительной сдержанностью, она никогда не говорит в них о своих страхах, подобно многим другим женщинам, пишущим сюда своим мужчинам, не сетует на свое одиночество.

«Я думаю о том времени, когда ты вернешься домой», пишет она, «о том, как ты будешь здесь, рядом со мной, когда я проснусь на следующее утро, и о прекрасных днях, которые ждут нас впереди».

Да, она никогда не жалуется, она настоящая дама. Сейчас, с такого расстояния он видит ее более ясно, чем прежде; ему явно повезло с женой, он понимает это, слыша, как другие мужчины говорят о своих женщинах – женах и не только женах.

Он знает, что обуревающие его желания совершенно естественны для молодого здорового мужчины. И, однако, его почти никогда не соблазняли проститутки, сидящие в барах, когда он, получив увольнение, отправлялся в Париж. Он жаждет женщину – как же страстно он желает ее – но только не такую!

Однажды он желал страстно одну, это было как огонь… Он поморщился, как от боли, от вспыхнувшего в его мозгу имени: Анна. Как же давно он ее не вспоминал. Она представляется ему в бархатном платье, что явно странно, так как у нее никогда такого не было. Может, тогда в тонком прохладном шелке цвета морской волны? Хотя нет, не морской волны, это цвет Мими. А как насчет белого? Оно будет выглядеть как снег, с ее ярко-рыжими волосами. Он вспоминает пышные платья, которые носят женщины за тысячи миль отсюда…Она стоит у окна с книгой в руке; он удивил ее своим внезапным появлением, и она в полном восторге улыбается; она откладывает книгу и подходит к нему, нежная, горящая желанием, нетерпеливая…

Она теперь замужняя женщина. Разве ты забыл, что она вышла замуж за того серьезного молодого человека в кепке и пиджаке, которого ты видел с ней? Сурового, перегруженного работой молодого человека. В нем, в этом бедняге, не было ни капли веселости, во всяком случае, для Анны ее было недостаточно…

Господи, как ты можешь делать подобные выводы после одной минутной встречи? Тебе просто хочется думать, что она ему совершенно не пара.

И все же она его не любит: она вышла за него замуж без любви. В этом, во всяком случае, не может быть никаких сомнений.

Интересно, подумал он, как много мужчин и женщин, если бы была возможность заставить их в этом признаться, сказали бы что они вышли замуж или женились без любви? Его родители? Как можно это знать? Конечно, они никогда не ссорятся, они внимательны и заботливы по отношению друг к другу, но любовь ли это? Кто может это знать?

А вот в том, что касается тети Хенни и дяди Дэна, ни у кого бы не возникло никаких сомнений. Это в ее глазах, когда она на него смотрит, в его голосе, когда он с гордостью говорит о ней, в самом окружающем их воздухе. Да… даже несмотря на этот идиотский флирт Дэна, тут несомненно любовь.

Он заставляет себя прервать поток этих мыслей, выпрямляется и открывает глаза. Опять он позволил себе увлечься фантазиями! Хотя чего еще ожидать, когда ты живешь одной минутой. Каждому мужчине здесь, даже генералам, отсиживающимся в каком-нибудь окруженном садом замке в пятнадцати километрах от передовой, необходимы подобные фантазии, которые несомненно испарятся как дым, как только они окажутся дома.

Мои уж точно испарятся, думает он, потому что они глупые. Им никогда не суждено было осуществиться. Или, может, суждено? Кто знает.

То, чему суждено сбыться, что существует и ждет его дома, так это библиотека с книгами от пола до потолка, камином и висящим над ним великолепным Матиссом – поле, над которым кружатся белые и желтые бабочки. И накрытый к позднему завтраку в воскресное утро обеденный стол с сидящей за ним в отделанном марабу пеньюаре Мариан. Она намазывает ему тост и говорит что-то своим нежным голосом; за ее спиной он видит Центральный парк; может, это будет осень, и после завтрака они оденутся и отправятся прогуляться под медленно опадающими с деревьев листьями… Вот это реальность, это и есть то, что его ожидает.

Ребенок тоже будет реальностью, думает он. Сын. А может, даже два или три сына. Подумать только, что у Фредди уже есть один и он его никогда не видел! Внезапно он желает сына страстно, безумно… На них будут матросские костюмчики, на личиках улыбки; он поведет их в парк, купит им игрушечные кораблики, прекрасные большие кораблики с корпусом из красного дерева; они будут пускать их в пруду, и он наконец перестанет думать об Анне; он станет лишь мужем и отцом…

Взрыв! О, Господи, опять!

Рев, как от промчавшегося мимо экспресса, и затем удар, будто от десятка столкнувшихся локомотивов, извержения Везувия, пронесшегося через город со скоростью ста пятидесяти миль в час урагана… Солдаты ныряют в окоп. Он мог бы спуститься к себе на командный пункт, но решает остаться здесь. Может, это небольшой обстрел и скоро все кончится. Может…

Новый взрыв! На этот раз совсем рядом; его бросает на землю и на мгновение ему кажется, что у него сейчас лопнут барабанные перепонки. Ему вспоминается тот день, несколько месяцев назад, когда он ничего не слышал на протяжении многих часов и с ужасом думал, что оглох навсегда. Он вжимается в землю, пытаясь стать как можно меньше, как можно незаметнее. Слышится свист: это снаряды поменьше и они летят низко. Машинально он считает: десять, двадцать, тридцать секунд, рев – это большой снаряд, – мощный взрыв и тишина. Десять, двадцать, тридцать секунд, рев, еще один мощный взрыв и снова тишина. Десять, двадцать… Взрывы становятся все оглушительнее, промежутки между ними сокращаются и они звучат все ближе.

Он вползает в окоп, где был раньше, и вновь вжимается в землю… Он… фрицы готовятся к атаке, в этом не может быть теперь никаких сомнений. Он пытается вспомнить, сколько он заказал у интенданта гранат, которые неизбежно понадобятся, если, упаси Господь, немцы подберутся слишком близко. Ему и его людям необходимо будет удержать их хотя бы на расстоянии сорока ярдов… Перед его мысленным взором возникает картина, как они ползут, он видит их приближающиеся каски, затем лица, озверевшие от ненависти и страха, такие же человеческие и нечеловеческие одновременно, как должно быть и у его солдат во время атаки. Лишь однажды ему пришлось участвовать в рукопашном бою и сейчас он не хочет даже думать об этом, не хочет вспоминать, как вонзил тогда в кого-то свой штык; никогда он не думал, что способен на такое и, однако, он сделал это, когда понадобилось.

Рев, свист и грохот не прекращаются. С того места, где он сейчас лежит, ему виден Маккарти, которого, похоже, выворачивает наизнанку. При виде этой картины рот его наполняется противной слюной. Обстрел явно рассчитан на то, чтобы сломить наш дух, думает он, после чего они пойдут в атаку. Он надеется, что их собственные пулеметчики, чья позиция прямо за ними, не ударят слишком низко и не подобьют их вместо гансов. Такое случалось, Бог свидетель, и не раз. Несмотря на непрекращающийся вой и грохот, он пытается думать, потом говорит себе, что в сущности ему не о чем думать и нечего делать, он должен ждать приказа. Но пока полевой телефон молчит.

Внезапно мозг его пронзает ужасная мысль: наверняка проволочные заграждения, что мы ставили впереди, теперь разрушены и немцы могут подобраться там достаточно близко.

Он подскакивает к перископу. Это безрассудство, абсолютно ненужный риск, но он непременно хочет видеть, что происходит. Далеко впереди он видит взрывы, наши снаряды уничтожают германские проволочные заграждения. Итак, в отличие от множества других, слух о готовящемся наступлении оказался верным. Завтра, вероятно, оно начнется завтра. Сердце его заколотилось как сумасшедшее. Однажды он уже поднимался наверх через бруствер, в тот раз, когда он воспользовался штыком. Вести вперед солдат – вот его работа; он уже оставил на поле боя многих хороших ребят, мертвыми или в таком состоянии, что было бы лучше, если бы они были мертвы. Они падали вокруг него, тогда как он не получил даже царапины. Вряд ли ему повезет и на этот раз. Такое просто невозможно.

Далеко, далеко впереди он видит, как взрывается дерево. Оно поднимается вверх, раскалывается, разваливается на куски и падает. Как в немом кино. Жуть.

Один из его солдат рыдает. Над ним, чертыхаясь, стоит Кослински. Это Дэниелс. Хороший парень, но, кажется, достиг своего предела, так как внезапно он встает и начинает биться головой о стену. Он подходит к Дэниелсу и обнимает его за плечи.

– Успокойся. Ляг снова и заткни уши пальцами, тебе сразу станет легче, – говорит он, едва слыша собственный голос.

– Уши, – всхлипывает Дэниелс.

– Я знаю. Заткни их пальцами. Давай! И закрой глаза. Давай, давай, – повторяет он спокойно и твердо в перерывах между взрывами; жалостью парню не поможешь, да к тому же Пол ее и не испытывает. – Все это продлится еще какое-то время. Придется потерпеть. Нам всем придется. Ты можешь это выдержать. Я знаю, что можешь.

Дэниеле, тихо подвывая, ложится на землю.

Сколько же еще это продлится? С первого взрыва прошло уже два, а может, и три часа. Это может тянуться весь день. Вся эта дикая какофония может не кончиться и до вечера. Однажды это продолжалось без остановки четыре дня. Ему кажется, что его голова раскалывается.

Раздается новый мощный взрыв. Итак, наши подвезли тяжелую артиллерию. Несомненно, это говорит о том, что мы атакуем. Может, даже не завтра. Может, сегодня, позднее?

Ему не сидится на месте. Он вновь встает и подходит к перископу. Он видит… неужели он действительно это видит? Он видит… тонкую серую линию, и она движется. Нет. Да, так и есть. Они вылезают из траншей. Они приближаются.

– Подъем! Подъем! – кричит он и солдаты вскакивают на стрелковые ступени.

Где же приказ? Телефон вдруг оживает и он бросается к нему и хватает трубку, но вокруг стоит такой грохот, что он слышит лишь слабое потрескивание и должен догадаться, о чем ему говорят, должен думать сам. Хотя, о чем тут думать? Надо стрелять! Стрелять! Он знает, что надо дать возможность немцам подобраться поближе, так, чтобы не пропала ни одна пуля. Он знает.

Слышится новый рев, совершенно отличный от всего, что было прежде. И к нему примешивается какое-то жужжание. Он поднимает глаза; в прямоугольнике неба у него над головой проплывают три аэроплана. Три. Но их может быть и больше.

Он снова глядит в перископ и видит, как вдоль всей германской линии обороны от взрывов вздымается земля.

Атака с воздуха. В следующее мгновение он видит, как одна из машин ныряет вниз и поливает огнем позиции противника. Они способны стрелять из пулеметов в воздухе? Невероятно!

Похоже, они действительно косят фрицев. Но ты не можешь полагаться только на аэропланы. Сейчас это сработало, но вряд ли так будет всегда. Сегодня фрицы оказались не готовы, только и всего. Завтра они подготовятся лучше.

Неожиданно до него доходит, что канонада прекратилась. С последнего взрыва наверняка прошло больше тридцати секунд. Он считает. Тридцать, сорок, пятьдесят. Он ждет. Солдаты смотрят на него, и в их глазах он видит вопрос, сомнение, надежду. Проходит две минуты, три. Похоже для них на сегодня все закончилось. Завтра несомненно все начнется по новой, но на сегодня им дарована передышка.

Тишина. Относительная тишина. Как всегда, где-то вдалеке грохочут орудия. Говорят, грохот орудий слышен даже за Ла-Маншем. Сейчас гремит где-то на севере, в расположении британских войск. Но у них здесь наступило временное затишье. Солдаты расправляют плечи. Лица у всех серые.

– Итак, – говорит Пол, – мы все еще здесь. Думаю, нам всем сейчас не мешает немного поспать, пока у нас есть такая возможность. Дэниеле, заступай на вахту. Тебя сменят перед обедом.

Он сходит вниз и растягивается на спине, положив руки под голову. Однако слишком сильное возбуждение не дает ему заснуть.

В голове его нескончаемым потоком проносятся несвязные отрывочные мысли.

Грохот на севере не смолкает. В мирное время, сев на поезд, он через несколько часов был бы уже в Германии. На мощеной булыжником средневековой улочке, где стоят дома с остроконечными крышами и высятся башни с часами, он встретил бы своих кузенов, в жилах которых течет та же кровь, что и у него, даже если их и разделяет три поколения. Но ведь три – это не так уж и много.

Он вспоминает, как после ужина, состоявшего из пива и тушеного мяса, они прогуливались под фонарями по аллеям городского сада. А тот день, когда они отправились покупать Фредди таксу! С какой свирепостью залаяли эти маленькие глупые создания, заслышав скрип калитки! На станции Иоахим обнял его. «Auf wiedersehen» – не прощай – «auf wiedersehen, до новой встречи» – сказал он, тщательно выговаривая английские слова.

До свидания! Сейчас он тоже сражается в форме своего Vaterland. Поразительна эта яростная убежденность, эта готовность умереть за однорукого тирана, Вильгельма! В особенности когда этот тиран и все его окружение не испытывают к тебе ничего, кроме презрения!

Но обстоятельства быстро меняются, доказывал ему Иоахим. Германия была самой цивилизованной страной в мире. Его несомненно ожидает блестящая карьера. Сестра его только что вышла замуж за человека из весьма известной немецкой семьи, еврейского вероисповедания, конечно, но тем не менее немецкой до мозга костей. Никогда еще будущее не выглядело таким ослепительным для семьи, как сейчас…

– Сэр!

Пол вздрагивает; он должно быть в конце концов все-таки задремал. Кослински стоит над ним, держа в руке оловянную миску.

– Подумал, может, вы захотите поесть. Это тушенка с овощами. Маккарти получил в посылке шесть банок. Мы ее подогрели.

– Поблагодари его от моего имени, – говорит Пол. – И спасибо тебе. Поставь миску сюда. И, да, Кослински, смени Дэниелса. Я случайно заснул.

– Я уже это сделал, сэр, – почти утонувшие в складках щек маленькие глазки глядят на него с нескрываемым презрением.

– Спасибо.

Пол подносит миску к носу. Пахнет неплохо, и от нее поднимается пар, хотя мяса и мало, почти одна только картошка и морковь. Но что еще можно ожидать от консервов? Все же ужасно вкусно… Кослински явно презирает меня, мелькает у него мысль. Господи, наконец-то прекратился этот грохот на севере… Он ест с удовольствием, макая в подливку вынутый из кармана кусок хлеба. Вокруг стоит непривычная тишина. Только… Он слышит что-то. Похоже на завывание.

Держа в руках пустую миску, он поднимается по ступеням наверх.

– Я действительно слышу завывание? Кто-то кричит?

– Да, сэр, – отвечает ему один из солдат, кажется Дэниелс, – это продолжается уже где-то с час. Вероятно, какого-то беднягу здорово зацепило у проволочного заграждения.

– Скорее, за ним, – вставляет Кослински. – Звучит издалека.

Звук необычайно тонкий. Внезапно он возрастает, становится громче и, наконец, заканчивается на визгливой ноте.

Дэниелс морщится.

– Словно режут свинью, – говорит он, содрогаясь. До войны он жил на ферме, на севере штата Нью-Йорк.

Зловещее сравнение, думает Пол.

Вой становится все громче, все ужаснее. Пол садится. Надо просто заткнуть уши; это лишь один из звуков войны, ничего более. Но его удивляет, почему за несчастным не послали санитаров, и он говорит об этом вслух.

– Думаю, они пытались до него добраться, – отвечает Драммонд. – Похоже, он в квадрате сорок два. Я смотрел в перископ. Это слишком далеко и, к тому же, в пределах досягаемости справа германских пушек.

– Я сам взгляну, – говорит Пол.

Ему непонятно, почему он этого хочет. Нездоровое любопытство? Уже почти вечер, и чтобы что-то разглядеть в сгущающихся сумерках, ему приходится подстроить окуляры. Да, далеко за проволочными заграждениями что-то шевелится, какое-то более темное пятно на фоне быстро гаснущего серого дня. Парень, должно быть, выбрался из воронки. Вероятно, сапер, заползший слишком далеко вперед. Фигура движется, пытаясь встать и раскачиваясь из стороны в сторону. В следующее мгновение вверх взлетает то ли его рука, то ли нога – невозможно понять на таком расстоянии.

Пол спускается в окоп. Господи, следовало бы разрешить прекращать страдания человека в таких случаях! Мы более гуманны по отношению к раненой лошади. Хотя, не хотел бы я быть тем, кто бы это сделал. Но я хотел бы, чтобы кто-то сделал такое для меня. Никто не сделает этого, конечно. Господи! Какой же ужас он, должно быть, испытывает сейчас, если, конечно, он в сознании, и скорее всего, так оно и есть, если судить по тому, как он там дергается.

Пол пьет горячий кофе. Его люди разговаривают между собой, но очень тихо, словно немцы рядом, за углом. Здесь ты быстро привыкаешь разговаривать очень тихо в периоды затишья. В ночи голоса слышны издалека. Он улавливает одну фразу из их разговора, что-то о том, чтобы переспать с вдовой с пятью детьми. Они смеются. Хорошо! Смех отвлечет их от того, что предстоит им завтра.

Крики становятся еще громче. Внезапно раздается такой ужасный вопль, что солдаты смолкают и переглядываются.

– Вероятно, теперь он уже недолго протянет, – говорит громко Маккарти.

Но несчастный не умирает. Спускается тьма, но вопли все еще продолжаются. Они становятся еще ужаснее. Это просто невыносимо.

Нервы Пола не выдерживают. Я не могу больше слышать эти крики, говорит он себе, я иду за ним.

Он вскакивает на ноги и громко говорит:

– Я иду за ним.

Все изумленно смотрят на него. Они не уверены, что расслышали его правильно.

– Уже совсем стемнело! – восклицает он. – И я отлично представляю себе то место, где он находится.

– Сэр, – говорит Кослински, – это самоубийство.

– Нет. Я возьму с собой ножницы для резки проволоки, хотя, судя по ее виду, они мне скорее всего не понадобятся.

Солдаты все еще не верят, что он собирается это сделать.

– Он слишком далеко…

– Сэр… нет никакого смысла так рисковать собой…

– Если бы санитары могли, они давно бы уже до него добрались…

– Подождите хотя бы до ночи, когда ремонтная бригада отправится восстанавливать заграждения, – советует Драммонд.

– До этого еще несколько часов. Он может умереть к тому времени, – отвечает Пол.

– Это самоубийство, – повторяет Кослински. – Зачем вам это нужно?

Если он скажет им, что он больше не в силах выносить крики несчастного, они сочтут его безумным. Может, он правда немного безумен в эту минуту, но он так не думает.

– Я иду.

Он встает на стрелковую ступень и смотрит поверх насыпи. Небо над ним белесого цвета, и света едва достаточно, чтобы, напрягши зрение, заметить движение на поле.

– Это безумие, – говорит Кослински, явно давая ему понять, что считает его сумасшедшим, хотя, как солдат, и не может сказать этого вслух своему командиру.

Пол окидывает взглядом поле. Если он поползет от воронки к воронке, вжимаясь в землю всем телом и не поднимая головы, они могут его и не заметить (хотя глупо так думать; конечно же они его заметят). И все же, даже если его и заметят, он находится от них слишком далеко, чтобы они могли попасть в него гранатой, а пули просвистят у него над головой. Ползти, извиваясь всем телом, как змея? И так же извиваться, ползя назад с раненым на спине?

– Не ходите, сэр, – молит его Маккарти. – Пожалуйста, не делайте этого.

Крики перешли в один нескончаемый мучительный стон, самый ужасный, самый душераздирающий звук, издаваемый страдающей плотью под небесами. Проживи я и тысячу лет, говорит себе Пол, я и тогда бы этого не забыл. Он перебрасывает свое тело через бруствер и, упав плашмя на землю, начинает ползти.

Зазубренный конец колючей проволоки царапает его по руке. Он закрывает глаза, стремясь их уберечь. Ему следовало бы надеть более толстые перчатки. Морщась от боли, он разрезает проволоку. Ему казалось, что он точно заметил, где она разорвана, но он ошибся, и теперь ему поминутно приходится останавливаться и резать ее. И, однако, он медленно прорезает себе путь, отодвигая острые концы проволоки в стороны. Он надеется, что ему удастся отыскать это место, когда он поползет назад.

Пока, судя по всему, немцы его не заметили. Он прикидывает, что с того момента, как он двинулся в путь, прошло минут пятнадцать. Ужасные стоны становятся все слышнее. Его колени расцарапаны, руки кровоточат и шея превратилась в один комок сплошной боли, но он не должен поднимать головы, не должен. На мгновение он ложится, чтобы передохнуть, прижавшись щекой к влажной земле. Щека моментально становится грязной. В голове его мелькает мысль, что самым разумным сейчас было бы повернуть назад, но он делает глубокий вдох и ползет дальше.

Внезапно он падает в воронку, приземлившись на что-то мягкое, и с содроганием вылезает, не желая думать о том, что это что-то мягкое было телом, хотя ничем иным оно быть не могло. Лучше быть мертвым телом, чем тем, кто все еще продолжал кричать. Ему кажется, что он различает слова: «Пожалуйста… о, пожалуйста», но скорее всего это просто долгое «и…» Он продолжает ползти.

Наконец он добирается до него. Раненый лежит неподвижным комом, но продолжает стонать. Каким-то образом он умудряется подлезть под него и положить себе на спину, свесив его руки по обе стороны своей шеи. Тело тяжелое, так что вряд ли оно скатится у него со спины. Он поворачивает назад. Возвращение займет несомненно больше времени, много, много больше.

Ему приходит в голову, что его люди были правы, и он действительно сумасшедший, если решился на такое. Но что если благодаря ему этот полумертвый человек, лежащий сейчас у него на спине, будет жить? «Тот, кто спасет одну жизнь, спасет целый мир». Он помнит это выражение еще со школы. Хенни любила его цитировать.

Раненый у него на спине весь горит и дышит тяжело, прямо ему в ухо. Внезапно тело свешивается, он поправляет его, и они ползут дальше. На мгновение он останавливается, чтобы передохнуть, и поднимает голову, пытаясь определить, далеко ли им еще ползти.

Тишину разрывает пулеметная очередь. Она проходит над его головой и впереди него в воздух взлетает фонтан земли. Итак, они, наконец, его заметили. Он замирает и ждет. Может, если он какое-то время будет лежать без движения, они решат, что попали в него и успокоятся на этом? Он отсчитывает про себя секунды, и дойдя до двух минут, вновь начинает ползти. Пулеметы строчат и земля вокруг него словно взрывается. Он в поле зрения немцев; он в центре образованного взрывами круга. Нет никакого смысла прекращать движение, они все равно знают, где он находится; у него всего один шанс из тысячи добраться назад, так уж лучше продолжить свой путь.

Треск пулеметов, свист и удары слышатся отовсюду, что, конечно же, невозможно; ему только кажется, что он в центре круга и они целятся в него со всех сторон.

Внезапно в нем вспыхивает настолько твердая уверенность, что его убьют, что он успокаивается; его конец без сомнения близок, так что паниковать нет никакого смысла. Им овладевает равнодушие, он спокоен, словно это уже произошло. И дюйм за дюймом он продолжает ползти вперед.

Через какое-то время он упирается макушкой во что-то большое и мягкое. Похоже, это мешки с песком. Мешки с песком! Он не может этому поверить. Но его испытания на этом не кончились. Он слегка поворачивается и тело у него на спине соскальзывает на землю. Ему предстоит теперь рискнуть последний раз. Он должен приподняться и подбросить раненого – который уже не стонет, лишь тяжело, прерывисто дышит – на мешки с песком и перекатить его в окоп, надеясь, что там его кто-нибудь подхватит, прежде чем он рухнет на землю. А затем, собравшись с последними силами, взобраться на бруствер и сползти вниз.

Вот сейчас, думает он, это и произойдет. Надеюсь, они попадут мне прямо в голову, так что я ничего не почувствую и не останусь на всю жизнь калекой. В тот момент, когда я вскарабкаюсь наверх, это и случится.

Но ничего не происходит, и мгновение спустя он уже стоит в траншее и сердце его колотится с такой силой, что ему кажется, он ощущает во рту солоновато-кислый привкус собственной крови.

Раненый лежит на земле лицом вверх. Небо совсем черное – вот почему меня не задело, мрачно думает он, а совсем не потому, что они плохо целились – и в темноте лица почти не видно. Но никто и не смотрит на него – взгляды всех прикованы к животу бедняги, где зияет дыра размером в две ладони. Кровь бьет из нее струей, как из фонтана, и стоны несчастного, стоны и бульканье в его горле становятся все тише.

– Санитары сейчас придут, сэр, – говорит Кослински.

Кто-то подкладывает под голову раненого скатанную в трубку шинель в качестве импровизированной подушки. Гуманный жест, но совершенно ненужный и бесполезный. Стоны стихают.

Кто-то спрашивает Пола:

– С вами все в порядке, сэр?

– Да, но я кажется весь промок от пота, – отвечает он, ощупывая свою прилипшую к лопаткам рубашку.

– Это не пот, сэр, это кровь того парня, которого вы притащили, – говорит Кослински, бросая на него взгляд, в котором застыло неприкрытое изумление.

Подходят торопливым шагом санитары и склоняются над раненым, который сейчас не издает ни малейшего звука. Лежащее на земле тело абсолютно неподвижно.

– Он мертв, – говорит один из санитаров то, что всем и так ясно.

Никто ему не отвечает. Санитары кладут тело на носилки и в следующее мгновение исчезают с ним в траншее сообщения. Какое-то время все молчат. Сколько мертвых тел они уже видели? Сколько их еще им предстоит увидеть? И, однако, сегодняшний случай совершенно особый.

Затем кто-то приносит ему кофе. Ему не хочется пить, но все-таки это какое-никакое занятие. Все они стоят вокруг него, глядя, как он пьет.

– Черт подери, сэр, – говорит вдруг «малыш» Маккарти, – он вполне мог оказаться и немцем. Вы не могли этого знать.

Внезапно Пол слишком потрясен, чтобы отвечать. Ответ, который он дал бы, если бы мог, был: «Какая разница!» Одни поняли бы его, другие – нет. Таков мир.

Он видит по их лицам, что все они поражены его поступком. Это вызывает у него смущение. Они разошлись и больше уже не теснятся вокруг него, но он слышит их голоса.

– Его следовало бы уже завтра утром произвести в капитаны.

– В капитаны? Да он заслуживает быть командующим объединенной армии! Господи, какое мужество! – голос сержанта Кослински. – Кто бы мог подумать…

Все это ужасно его смущает. Мужество? Сначала я сходил с ума со страха, думает он, потом словно весь одеревенел от него. Просто я не мог больше слышать криков этого несчастного. Бедняга! Хотелось бы мне знать, сильно ли он страдал. Говорят, обычно ты ничего не чувствуешь, когда у тебя такая рана, ты в шоке. Не знаю… Бедняга. И все же… я не оказался трусом.

Внезапно на память ему приходит строчка из одного из первых писем Фредди, присланных им с фронта: «Я рад, что я не оказался трусом». И хотя эти слова глубоко, почти до слез тронули его тогда, он в сущности их не понял; они показались ему детскими и наивными. Сейчас он понимает и видит, с каким неоправданным высокомерием судил тогда эти слова: «Я рад, что я не оказался трусом».

Это было три года назад. Бедный Фредди, где ты сейчас? Но я не сомневаюсь, что с тобой все будет в порядке. Не погибнуть в течение столь долгого времени означает только то, что ты неуязвим и останешься жив.

Внезапно на северо-западе небо озаряется яркими вспышками. Оттуда доносится далекое громыханье, как в летнюю грозу, и перед его мысленным взором вновь возникает место, которое он так любил: домик в Адирондакских горах и он, ребенок, лежит в кроватке в комнате, насыщенной запахом сосны.

– Здорово кому-то достается.

Солдаты стоят на стрелковых ступенях и, с опаской приподняв головы, вглядываются в ночь.

– Далеко это, как ты думаешь?

– Миль сорок, пожалуй.

– Значит, это достается англичанам. Похоже, где-то рядом с Армантьером.

Пол обращает взор к небу на севере. Фонтаны огня взметаются вверх и низвергаются, как водопад; подобно серебристо-алым цветам, они расцветают в вышине снова и снова в своем нескончаемом великолепии. Странно, что все это выглядит так прекрасно, думает он.

Когда великолепный фейерверк над Армантьером гаснет, становится ясно, что этот суматошный день не принес ни победы, ни поражения, и, как и прежде, обе стороны находятся в тупике. Остается только подготовиться к следующему дню, отремонтировать то, что разрушено, доставить боеприпасы на передовую и отвезти раненых и убитых в тыл.

На перевязочном пункте в расположении британских войск санитары готовят раненых к отправке.

– Да, здорово досталось этому парню. Ты только посмотри.

– Оторвало ногу.

– Похоже, обе, черт подери, как ты считаешь?

– Да уж, двух мнений тут быть не может.

– Это ведь тот самый американец?

– Не знаю. Хотя, может и так. Как его зовут?

– Кажется, Фред. А вот фамилия… Росс? Что-то вроде этого.

– Чего ты гадаешь, взгляни на его бирку! Мы не можем с ним возиться всю ночь.

– Подожди, подожди секунду. А, вот она. Я был прав. Его зовут Фред, Фред Р-о-т. Рот.

– Ладно, поднимай его. Времени у нас в обрез.

 

ГЛАВА 4

По мере того, как проходили дни, изумление и неверие, охватившие Анжелику в первый момент, сменились негодованием.

– Куда, черт возьми, он ушел? – спросила она.

– Он живет сейчас в комнате над лабораторией, – ответила ей Лия, бросив взгляд на Хенни. – Он велел мне сказать вам об этом, Хенни, если вы спросите.

– Я не спрашивала, – подала голос Хенни.

Итак, он вернулся в ту комнату, что была когда-то его домом; туда, где был зачат Фредди, где на подоконник наметало столько снега, что его можно было видеть, не вставая с кровати; где занавеси колыхались под порывами горячего летнего ветра и на крышке пианино лежали вперемешку ноты…

Страдай там, подумала она. Скорби там теперь в одиночестве!

Анжелика открыла свою корзинку с вязанием, но тут же закрыла снова и нетерпеливым жестом отодвинула ее в сторону, словно говоря: у меня сейчас нет никакого настроения заниматься чем-то столь банальным, как вязание.

– Милосердие! – высказалась она с презрением. – Великий благодетель человечества удалился, оставив жену после двадцати трех лет совместной жизни!

– Он не бросал меня, мама, – ответила Хенни. – Пойми это, наконец. Это я его выгнала.

– Я совсем ничего не понимаю. Ты не желаешь мне ничего говорить. В чем тут дело? Ты ничего не рассказываешь…

Очень спокойно, несмотря на неприязненный взгляд Анжелики, Лия заметила:

– О некоторых вещах невозможно говорить.

– Спасибо, Лия, – поблагодарила Хенни. Казалось, самый воздух гостиной был пропитан томительной скукой воскресного дня. Сидим здесь в полутьме, как три старые карги, подумала Хенни и встала, чтобы зажечь все лампы.

Анжелика тоже поднялась.

– Если ты не желаешь ничего мне говорить, то я не вижу, как я могу тебе помочь, хотя, Бог свидетель, я готова сделать все, что в моих силах. Да, все рушится. Война. Все рушится во время войны. Помню… – она прервала себя на полуслове и тяжело вздохнула. – Становится поздно. Думаю, мне лучше отправиться домой.

– Вы не останетесь на ужин? – спросила Лия учтивым тоном, каким она всегда разговаривала с Анжеликой.

– Не сегодня. Может, завтра? Дайте мне знать, если захотите меня видеть, – она слегка прикоснулась губами к щеке дочери. Поцелуй был не лишен нежности и оставил после себя запах ее цветочных духов.

Она, надо отдать ей должное, навещала их каждый день после того, как ушел Дэн, принося с собой цветы и что-нибудь из еды. Бедная женщина была в полной растерянности. Она даже ни разу не сказала: «Я говорила тебе это» или «Я предупреждала тебя», что в этих обстоятельствах вполне могла сделать. Все это следовало ценить.

И, однако, Хенни было легче, когда ее не было. Тогда она ела на кухне; Хэнк на своем высоком стульчике поглощал все внимание Лии, и лишь время от времени молодая женщина бросала тревожные взгляды на Хенни, которая ела в полном молчании.

Только однажды Хенни подняла глаза и, встретив устремленный на нее взгляд Лии, сказала:

– Лия, ты мне как дочь. – В следующую секунду неожиданная вспышка гнева вырвала у нее слова, которые, она могла бы поклясться, она была просто неспособна произнести: – Ты знаешь, он никогда тебя не хотел.

– Я знаю, – ответила спокойно Лия. Она вынула ребенка из стульчика и сняла с него фартучек. – Он звонил сегодня. Сказал, что хочет повидать Хэнка.

– Пусть приходит в любой день. Я уйду к себе в комнату или отправлюсь прогуляться.

В один из дней апатия вдруг оставила Хенни. Она не могла усидеть на месте и минуты; ей нужно было постоянно двигаться. Внутреннее напряжение в ней все росло и наконец сделалось совершенно невыносимым. Тогда она принялась за уборку квартиры, перевернув в ней все вверх дном.

Лия была ошеломлена.

– Вы не должны делать все сразу.

– Наоборот. Здесь все просто заросло грязью. И даже не думай о том, чтобы мне помогать. Ты и так целый день работала и потом, я предпочитаю сделать все сама, – решительно проговорила Хенни, стоя в шапочке и длинном переднике возле приготовленных ею орудий: жесткой половой щетки, тряпки для вытирания пыли, совка для мусора, выбивалки для ковров, камфары, толя, губок, ведер и воска.

Она вычистила ковры с помощью спитого чая; проветрила одеяла, сняла занавески, выстирала их, погладила и повесила снова на окна; она протерла всю мебель разведенным в воде уксусом и затем натерла ее до зеркального блеска; она вымыла весь фарфор и разобралась в ящиках; она протерла каждую книгу в книжных шкафах.

Под конец она едва могла разогнуть спину, но эта невыносимая усталость принесла ей утешение.

Несправедливо обиженная, обманутая и униженная, она, однако, могла все еще гордиться своей силой и волей к жизни.

Через какое-то время, когда все было переделано, владевшая ею лихорадка деятельности покинула ее, апатия вернулась, и она вновь стала жить одной минутой. Днем она водила Хэнка в ближайший крошечный парк и сидела там, глядя, как он играет. Там были и другие женщины со своими детьми, но она их избегала. Ей казалось, что ее одиночество видно всем, как туманные ореолы вокруг голов святых на религиозных полотнах.

Она жаждала поговорить с какой-нибудь женщиной. Но Анжелика, как и Лия, без сомнения отпадали. В эти дни она много думала о своей сестре. Полузакрыв глаза, она наблюдала за ребенком Фредди, ковыряющим лопаточкой твердую землю, и перед ее мысленным взором вставали картины из ее прежней жизни, которая сейчас казалась ей такой хорошей и покойной.

Вот в комнату к ней заходит в своем первом вечернем платье, цветастом и отделанном рюшами Флоренс и, кружась, разглядывает себя в зеркало. А вот сестра будит ее в полночь, чтобы дать ей завернутые в салфетку пирожные. Она стащила их с вечеринки для Хенни… Вот, много, много раньше их с Флоренс наказывают. Они закрываются в спальне и рыдают в объятиях друг друга. И снова более близкая по времени картина: Флоренс рожает Пола. Хенни первой берет на руки младенца после того, как его заворачивают в пеленки; она подносит его к свету и внимательно изучает его крошечное личико… «О, он вылитый ты», – говорит она Флоренс. И он действительно походил на нее тогда, да и сейчас походит. Его аристократические черты лица и спокойная грация движений – все это от его матери.

Что она скажет Полу, когда он вернется и узнает, что произошло в его втором доме, как он его всегда называл? И что она скажет Фредди? Он будет раздавлен. Да, это несомненно раздавит его.

О, лучше вообще никого никогда не любить! Не полюби она тогда Дэна, она не сидела бы сейчас на скамейке в этом парке среди голубей, шума городского транспорта и равнодушных прохожих. Если бы она не была так сильно ранена… И она ясно увидела в этот момент свои стиснутые на коленях руки с вздувшимися от напряжения темно-синими жилами…

Наступило лето. Раскинувшийся под раскаленным бронзовым небосводом огромный город задыхался от невероятной жары. Ночью многие предпочитали спать на воздухе, спасаясь от москитов с помощью зажженных свеч из цитронеллы. Иногда, облокачиваясь на подоконник, Хенни видела засиживающихся допоздна людей, часто застывшую на крыльце одинокую фигуры мужчины или женщины, взгляд которых был устремлен во тьму.

Время от времени, под вечер, она отправлялась прокатиться на автобусе, идущем по Пятой авеню. За Гудзоном, в темном Палисейд-парк, сверкало несколько огней и ты легко мог представить себе, какой там влажный, насыщенный ароматами деревьев воздух. Она доезжала на автобусе до конечной остановки, а потом, на нем же, ехала назад.

Когда она возвращалась, стояла уже ночь; юные парочки обнимались, деля на двоих шарф или свитер; вокруг них явно не витала аура одиночества. Что они знали?! Она смотрела на них с жалостью и презрением. Лучше им не заглядывать в будущее и не строить никаких планов! Нередко ее охватывало желание протянуть руку и коснуться плеча сидевшей впереди девушки, головка которой так доверчиво покоилась на плече мужчины… протянуть руку и сказать… сказать что?

Однажды вечером, возвратившись домой с очередной прогулки, она застала там поджидавшего ее брата.

– Какая жара, – произнес он, обмахиваясь газетой, как веером.

Судя по его высокому крахмальному воротничку и канотье, на которое он сменил свой обычный черный котелок, так как день памяти погибших в войнах был позади и наступило лето, он явился к ней прямо из конторы.

– Какая жара! – повторил он. – Ты выглядишь измученной, Хенни.

– Со мной все в порядке, – у нее не было никакого желания выслушивать слова сочувствия. – Я только что проехалась на автобусе. А почему ты не за городом?

– Мы едем в пятницу, как только у Мег закончатся занятия в школе. Хенни, сколько это еще будет продолжаться? Мы все о тебе очень тревожимся.

– Пожалуйста, не тревожьтесь. Я сказала тебе, со мной все в порядке.

– Ты собираешься подавать на развод?

– Для этого нет никаких оснований. И потом, мне совсем не хочется этим заниматься.

– Тогда, может быть, вы в будущем вновь сойдетесь?

– Нет. Для меня пути назад нет. Альфи прищелкнул языком.

– Могу с уверенностью сказать лишь то, что я совсем ничего не понимаю! Хотел бы я знать, в чем тут дело! Тогда, по крайней мере, я мог бы попытаться помирить вас с Дэном, – на лице его появилось расстроенное выражение. – Никто ни с кем больше ни о чем не говорит. Эта ваша старая ссора с Флоренс, кому все это нужно? Почему мы с Эмили никогда ни с кем не ссоримся?!

– Как Эмили? Как Мег?

– У Эмили все прекрасно. Она занята сейчас упаковкой летних вещей. А Мег… Мег стала прямо-таки гордостью школы. В этом она явно пошла не в меня.

Хенни невольно улыбнулась.

– Да уж. Передай ей от меня привет и самые добрые пожелания. Я так давно ее не видела. Да и всех остальных тоже, – она вздохнула.

– А я что говорю! Поэтому-то я и пришел. Нам бы хотелось, чтобы ты пожила у нас хотя бы с неделю. Отдохнешь немного, расслабишься. Возьми с собой, разумеется, и Лию с ребенком. Всем вам это принесет только пользу.

Окунуться во все это безмятежное веселье? Гулять по окрестностям, любоваться новым жеребенком, играть в крокет и проводить долгие часы за столом… Она покачала головой.

– И все же я настаиваю, – сказал Альфи. – Приезжай Четвертого июля. Уверен, тебе никогда еще не доводилось видеть такого красочного уличного шествия, как у нас в этот день. Народу на этот раз соберется немного. Я, конечно, приглашу маму. Потом, будет кузен Эмили Хью Тейер, профессор английского языка и литературы. Он вдовец, его жена умерла несколько лет назад. Мы всегда приглашаем его в этот день. Приедет также Бен Маркус, молодой адвокат. Он не из моей обычной конторы адвокатов, но я заключил с его помощью несколько удачных сделок, касающихся недвижимости, и мы подружились. Я также хочу, чтобы он присмотрелся к одному участку в наших окрестностях, – Альфи говорил с жаром, явно пытаясь увлечь ее и помешать ей вновь отказаться. – Очень порядочный молодой человек. У него язва желудка, или была когда-то, и в армию его не взяли. Думаю, он немного стыдится этого. Итак, решено, четвертого. Я отвезу вас туда на машине, так что вам не придется тащиться на поезде со всеми вашими вещами.

– Какой роскошный автомобиль! – воскликнула Лия. – «Пирс-Эрроуз», я не ошибаюсь?

Ее восхищало все, и ее великолепный новый пыльник, и ее очки, и ее вуалетка, плотно закрепленная против ударов бьющего в лицо ветра. Она едва могла усидеть на месте, продолжая, к раздражению Анжелики, поминутно вертеться, чтобы показать что-то Хэнку, зажатому между ней и Хенни.

– Хэнк, смотри, ты видишь эти защелки? – она показала ему, как работают целлулоидные шторки от дождя. – Раз, и ты закрываешь их, и тебе никакой дождь не страшен!

Автомобиль въехал на паром. Внизу, под палубой, заурчали двигатели, и паром начал медленно двигаться через Гудзон. Впереди лежало побережье Джерси, слегка изогнутое, как спина черепахи, и так же покрытое коричневыми и желтовато-зелеными пятнами. Альфи с Беном Маркусом вышли из автомобиля и прошли вперед, на нос парома.

– Я тоже выхожу, – заявила Лия.

– При таком-то ветре? – подала голос Анжелика. – Посмотри только, как он треплет их одежду!

– Ерунда, мне это даже нравится, – сказала Лия, вылезая наружу.

– Оставь тогда Хэнка здесь, с нами. Опасно ему стоять у перил. – И когда Лия уже не могла ее слышать, она пожаловалась Хенни: – Эта девушка не может побыть спокойной и двух минут кряду.

Они видели, как она подошла к мужчинам, которые тут же раздвинулись, освобождая ей место между собой; ветер взметнул ее узкую юбку в месте разреза и на мгновение показалось обтянутое шелком стройное бедро.

– Он уже положил на нее глаз, – проворчала Анжелика.

– Мама! Надеюсь, ты не имеешь в виду этого молодого человека?

– Наоборот. Его-то я и имею в виду. Он похож на лису, сразу видно, что он хитрец.

– Да, – согласилась Хенни, – в нем есть что-то лисье.

У Бена Маркуса было узкое худое лицо, светло-рыжие волосы и такого же цвета брови и ресницы; взгляд его был острым, но не лишенным приятности; в глубине глаз у него всегда таилась смешинка.

Анжелика нахмурилась.

– Она все же замужняя женщина. По крайней мере, ей не следует его поощрять.

– Но что такого она сделала? Я довольна, что вижу ее сейчас такой радостной, такой веселой. Пусть она хотя бы ненадолго отвлечется от тягостных мыслей.

Мама явно сгорает от любопытства, подумала Хенни; как она, вероятно, была бы шокирована, скажи я ей, что она ужасно любопытна.

– Ты всегда думаешь о Лии дурно. Посмотри на нее сейчас, посмотри и постарайся увидеть в ней просто хорошенькую молодую женщину.

Повернувшись спиной к приближающемуся берегу и прислонясь к поручням, Лия, слегка жестикулируя, оживленно о чем-то рассказывала, вероятно, о чем-то смешном, так как оба мужчины смеялись.

– Я всегда говорила тебе, – заметила резко Анжелика, – что не считаю ее хорошенькой. Эффектной, да. Привлекающей внимание, да, даже очень.

Небо над Джерси казалось необъятным. Огромные кучевые облака плыли по нему на запад, вслед за машиной, над небольшими речушками и городками, похожими друг на друга, как две капли воды.

Через час с небольшим они подъехали к главному городу округа. Дорога расширилась; огромные вязы по обе ее стороны, сплетясь ветвями, образовали над головой темно-зеленый свод. На смену фермам пришли частные поместья; за чугунной решеткой ворот и рядами аккуратно подстриженных кустов виднелись дворы и конюшни, теплицы и оранжереи.

Лия продолжала вертеть головой.

– Этот, справа от нас, был задуман как маленький Хэмптон-Корт. Пол говорил нам, я. помню. И… дядя Альфи, вон тот, на холме, он ведь принадлежит Роуэллу Эвансу, не так ли?

Бен повернулся на сиденьи, чтобы посмотреть.

– Эвансу? Железнодорожному магнату? Альфи кивнул.

– Да. Он выращивает здесь элитных коров гернзейской породы.

В центре города находилась квадратная площадь восемнадцатого века; вокруг нее располагались небольшие процветающие магазинчики, в которых, как они могли видеть проезжая мимо, шла бойкая послеполуденная торговля.

На полпути к вершине крутого холма им встретился пустой автомобиль. Владелец ушел, оставив на подножке открытый ящик с инструментами; рядом на траве валялись куски рваной покрышки, обод и складная лопатка.

– «Уинстон», – заметила Лия. Альфи ее услышал.

– Откуда, черт возьми, это тебе известно? Ты знаешь эту модель, Бен?

– Я не разбираюсь в машинах, – ответил Бен. – Когда живешь в Нью-Йорке, они тебе, по существу, не нужны.

– Да, конечно, но мне они нравятся, – заявила Лия.

– Не повезло бедняге, кто бы он ни был, – вздохнул Альфи. – Четыре спустивших колеса! На таком крутом подъеме и одного было бы более чем достаточно!

– Он спускался, – подала голос Анжелика.

– Нет, – возразила Лия, – он ехал наверх. Вы же видите, это настоящий антиквариат. В этих старых моделях бензин поступает в карбюратор самотеком, он не потечет на таком крутом подъеме. Поэтому-то водитель и поднимался задом.

Бен не мог скрыть своего удивления.

– Откуда вам известны подобные вещи?

– Мой кузен Пол как-то говорил мне об этом.

– Черт возьми! – воскликнул Альфи. – Да у тебя память, как у слона, Лия. – И повернувшись к Бену, он добавил: – Как тебе наша малышка? Вот это женщина!

Праздничное уличное шествие оказалось именно таким, как обещал им Альфи. Здесь был не только весь город, но и жители окрестностей. Мимо них проплыли влекомые лошадьми низкие платформы с минитменами и Джорджем Вашингтоном, Бетси Росс и Патриком Генри. Прошли маршем около десятка крепких еще стариков в форме северян. Проехал украшенный флажками и лентами автомобиль, в котором сидел Дядя Сэм с седыми бакенбардами и в цилиндре; мисс Свобода в красно-бело-синем одеянии держала в высоко поднятых руках плакат с призывом покупать облигации Свободы. Спицы колес украшали маргаритки, маки и подсолнухи, а сверху на участников парада и зрителей лился поток золотого света. Вокруг царила праздничная атмосфера всеобщего ликования.

Как же все это далеко от того, что происходит в окопах, подумала Хенни, и на мгновение внутри у нее похолодело, словно она глотнула ледяной воды.

Рядом с ней на плечах Бена Маркуса восседал Хэнк. Мужчина и маленький мальчик потянулись друг к другу с первой же встречи. Ну, конечно же! Ребенку нужен был отец, он скучал по нему; интересно, удивляло ли его, что с ним рядом не было больше Дэна, обычно читавшего ему перед сном книжку или составлявшего ему компанию по утрам, когда он ел кашу?

– Вы думаете о своем сыне?

Мягкий голос принадлежал Хью Тейеру, который стоял по другую сторону от нее.

– Да, в какой-то степени, – ответила она.

– Блеск и сверкание, грохот барабанов и гип-гип-ура. И все же, полагаю, это нужно.

– Да, согласна.

– У вас только один сын?

– К моему сожалению.

– У меня вообще нет детей и моя жена умерла. Иногда мне кажется, что одиночество – это болезнь.

– Ну, что же, такое определение ничем не хуже остальных.

– Вы расстались с мужем? Эмили упомянула что-то вскользь об этом.

В этом была вся Эмили.

– Да, – ответила Хенни коротко, – мы расстались.

Она не почувствовала себя оскорбленной его замечанием, что несомненно бы произошло, задай ей такой личный вопрос кто-нибудь другой. Вероятно потому, мелькнула у нее мысль, что он необычайно учтив и тактичен, истинный кузен Эмили. При первом же взгляде на него она, внутренне усмехнувшись, подумала, что этот худой и слегка сутулящийся человек в добротном твидовом пиджаке полностью соответствует общепринятому мнению о том, каким должен быть профессор. Его густые волосы, слегка посеребренные сединой и явно нуждающиеся в стрижке, обрамляли лицо, такое же спокойное и невозмутимое, как у Эмили.

– Вас это шокировало? – спросила она. Тейер улыбнулся.

– Нет-нет, нисколько. Все это мораль средних классов.

Хенни внутренне улыбнулась. Он был слишком воспитан, чтобы дойти дальше намека и заявить вслух: я… мы все принадлежим к высшему классу. Дэну он несомненно не понравился бы, подумала она, однако сама она находила его симпатичным.

– Вы не хотели бы пройтись обратно пешком? – спросил он ее, когда последние участники парада миновали здание пожарного депо и начали расходиться. – В такой чудесный день хорошо прогуляться.

– С удовольствием, – ответила она, и тут же Мег заявила, что она тоже пойдет с ними.

– К вечеру несомненно польет дождь, – предупредил их Альфи. – Посмотрите только на эти черные тучи.

– До грозы еще несколько часов, мы будем дома задолго до того, как она разразится, – уверил его Тейер.

Итак, во главе с Мег они отправились домой пешком, тогда как остальные поехали на машине.

– Мы перейдем на другую сторону центральной улицы и пойдем вон по той тропе, – сказала Мег. – Так мы выйдем к нашему дому сзади и я смогу показать вам тот участок в сто акров, который папа только что купил.

Следуя за Мег, дававшей объяснения, они прошли через поля и вступили на территорию сада. Аккуратные ряды цветущей клубники соседствовали с изящными молодыми побегами спаржи; слева рос виноград, справа малина.

Хенни остановилась; ей внезапно показалось, что воздух стал совершенно неподвижен.

– Вы чувствуете, как тихо вдруг стало? – прошептала она.

Тейер поднял глаза к небу.

– Боюсь, это затишье перед грозой. Похоже, я ошибся в своих предположениях.

Небо стало свинцовым. Неизвестно откуда наплыли огромные тучи; с каждой минутой еще остающийся чистым кусок яркого голубого неба становился все меньше и меньше.

– Все равно, все вокруг так красиво. Я всю свою жизнь прожила в городе и, однако, вид этой красоты вызывает в моей душе необычное волнение.

Тейер улыбнулся.

– Может, это наследственное? Память о плантациях в вашей крови?

– Ну, обо мне этого не скажешь! Сия чаша меня явно миновала! Вот брат мой, это другое дело.

Она машинально сорвала горсть ягод, бледно-розовых шариков, разделенных прожилками на сегменты.

– Смотрите, они похожи на луковки, кожица у них такая тонкая.

– Это крыжовник, тетя Хенни. Он ужасно кислый и годится только на варенье, – авторитетно заметила идущая впереди Мег.

– Есть что-то необычайно трогательное в той уверенности, с какой она нас опекает, – шепнула Хенни Тейеру.

– Вы тоже это чувствуете? Хотя, конечно, вы не могли не почувствовать.

– Почему вы так говорите?

– Потому что я вижу, как вы мягкосердечны. Вы такая же, как и Мег.

– Тогда вы верно и сами «мягкосердечны»? Он улыбнулся, ничего на это не ответив. Мег обернулась.

– Вы знаете, я умею доить коров. Не хотите заглянуть в коровник? У нас два новых теленка.

Желая доставить ей удовольствие, они зашли в коровник, потрогали розовые скользкие носы коров и несколько мгновений стояли, наблюдая, как новорожденные телята сосут свою мать. Когда они покидали коровник, над холмом гремел гром, и свинцовое небо озаряли призрачные зеленые огни.

– Папа был прав! – вскричала Мег. – Нам надо бежать!

Подняв до колен юбку, она спрыгнула с тропы в высокую траву и понеслась к дому напрямую через лес.

Неожиданный мощный порыв ветра бросил в лицо Хенни пригоршню пыли. Листья свернулись, в воздухе повеяло холодом. Кругом раскачивались стегаемые ветром ветви, грозя каждую секунду ударить их в лицо. Брызнули первые капли дождя.

– Бегите быстрее! – позвала убежавшая далеко вперед Мег. – Сейчас польет как из ведра.

До дома было неблизко. Юбка Хенни зацепилась за ветку и, освобождаясь, она ее порвала. Затем у нее с ноги свалилась туфля.

– Иди вперед, Мег, – крикнула она ей. – Не жди меня.

От ужасного удара грома небо словно раскололось; небо озаряли яркие вспышки молний.

– Только не под дерево! – воскликнул Тейер, вытаскивая за руку укрывшуюся было там Хенни. – Вы, что, не знаете, что в грозу это самое опасное место? Идемте вон туда, – он показал на видневшееся среди деревьев покосившееся низкое строение. – Мы все равно не успеем добраться до дома. Вот давайте, в этот, как его, бельведер, кажется. Вроде бы так называется эта штуковина. Там мы вполне сможем укрыться от дождя.

«Штуковина» представляла собой небольшую восьмиугольную беседку с узорчатой решеткой вместо стен; сквозь нее внутрь летели брызги дождя, но крыша не текла и, стоя посередине, ты оставался совершенно сухим. Дождь лил сейчас как из ведра.

– Простите, что задержала вас, – проговорила извиняющимся тоном Хенни. – Надо было вам бежать вперед, вместе с Мег.

– Я не мог об этом и думать.

– Во всем виноваты мои туфли. Для бега, да еще по лесу, они явно не предназначены.

Она пригладила намокшие волосы и, почувствовав внезапно неловкость, вздохнула. Это место невольно наводило на мысль, что ты очутился в какой-нибудь хижине исследователя в джунглях или в домике для игр на детской площадке; во всяком случае, ничего другого им сейчас не оставалось, как только стоять здесь рядом, слушая дыхание друг друга и ожидая окончания грозы.

Она не знала, о чем с ним говорить. Прошла минута, две; наконец она произнесла:

– Альфи говорил, что собирается привести в порядок эту беседку. Если отремонтировать скамейки, здесь будет весьма уютно, вы не находите? Посидеть, почитать книгу…

Шум дождя заглушил ее слова, так что ей пришлось их ему повторить.

– Да, здесь довольно мило, – сказал он. – А вы много читаете?

– Думаю, по сравнению с тем, сколько вы, должно быть, сами читаете, это нельзя назвать много. Сейчас я читаю «Сестру Кэрри» и дошла почти до половины.

Брови Тейера взлетели вверх.

– В самом деле? Запрещенную книгу?

– Да, я знаю. Она считается порнографической литературой.

– Да уж. Моя кузина Эмили не должна знать, что в доме имеется подобная книга.

Дэн говорил, что Эмили чувственная. Этот человек считает ее, по существу, пуританкой. Кто же из них двоих прав?

Тейер бросил на нее озорной взгляд.

– Сейчас, когда я подумал об этом, мне вдруг пришла в голову мысль, что, кроме библии и сборника стихов Омара Хайяма на столике в гостиной, я никогда не видел в их доме ни одной книги. Но, похоже, они имеются чуть ли не в каждой американской семье. Довольно странный набор, вы не находите? И они не видят в этом ничего смешного. Так значит вы читаете «Сестру Кэрри». И каково же ваше мнение об этой книге?

– Мною владеют два чувства – жалость и печаль. Я думаю, эта книга показывает, что жизнь женщины может быть очень, очень тяжелой. Полной несправедливости и жестокости.

Мгновение Тейер смотрел на нее, не отрываясь, затем сказал:

– Вы выглядели такой красивой сейчас, когда говорили.

Во всяком случае Хенни услышала именно эти слова, однако не уверенная в этом из-за все еще оглушительного шума дождя, она промолчала.

– Я сказал, вы выглядели очень красивой.

– Спасибо, – собственный голос показался ей смущенным и неуверенным, как у юной девушки, услышавшей первый в своей жизни комплимент.

– Вы не должны жить, словно в вакууме. Вы будто проходите сквозь жизнь, не участвуя в ней, и это видно.

С трудом она сглотнула застрявший в горле комок. Она хотела сказать ему, что она и сама это прекрасно знает, что он должен оставить ее в покое, но слова не шли у нее с губ, и спокойный, настойчивый голос продолжал говорить ей прямо в ухо под неумолчный шум дождя:

– Как я уже сказал вам раньше, одиночество – болезнь. Но лекарство всегда под рукой, вы это знаете.

Внезапно ужасный раскат грома сотряс небо и землю; казалось, крыша беседки заходила ходуном, готовая в любую Минуту рухнуть им на головы. Грохот шел отовсюду, словно раскалывалась сама земля. Хенни подняла воротник и закрыла глаза.

И в этот момент он взял ее за плечи. Она почувствовала, что он поворачивает ее к себе, и глаза ее удивленно распахнулись. Он крепко обнял ее, так что вся она, от плеч до бедер, оказалась вплотную прижатой к твердому мускулистому мужскому телу. Все было так естественно, так правильно; удивительно, что она почувствовала это мгновенно! На нее вдруг снизошло озарение: как же ей этого не хватало, как она тосковала по всему этому! Она прижалась сильнее. Тепло, тепло… Он впился в ее губы поцелуем; на нее пахнуло смешанным ароматом дорогого одеколона и трубочного табака. Прошли долгие, долгие минуты… минуты?

Затем что-то вспыхнуло в ее мозгу и она высвободилась из его объятий.

– Не… не здесь.

– Конечно же, нет! Здесь нет места. Но завтра я что-нибудь придумаю.

Что-то в ее мозгу ширилось, дрожало, вибрировало. Постепенно оно приобретало цвет: черный, цвет страха. Она одновременно и желала и не желала, зная, что нельзя желать, боясь самою себя. Наконец, обретя голос, она прошептала:

– О, нет! Я не имела в виду… то… то, что вы думаете… В глазах Тейера мелькнула веселая искорка.

– Хенни, успокойтесь. Не пытайтесь негодовать только потому, что, как вы считаете, это ожидается от вас. Вам ведь понравилось, вы это знаете.

Перед таким рациональным спокойствием ее негодование выглядело бы просто абсурдным. И потом, она не чувствовала никакого негодования. Она была лишь испугана, лишь растеряна.

– Но я действительно не собираюсь этого делать.

– Почему?

– Я, в сущности, не знаю, почему, – призналась она, сама удивляясь.

– Я скажу вам, почему. Дело тут в тысячелетней морали. Еврейской морали. О, пожалуйста, не делайте оскорбленный вид! Я не антисемит! И, однако, это еврейская мораль. Она зародилась в вашем народе.

– Я ничего не могу с этим поделать, – прошептала она.

– А, может, вы все еще чувствуете, что «принадлежите» своему мужу?

В ней мгновенно вспыхнул гнев.

– Я не желаю об этом говорить. Это мое личное дело. Он поклонился.

– Вы правы. Я извиняюсь.

Он покраснел и, повернувшись к ней спиной, устремил взгляд на постепенно тающую завесу дождя. Она понимала, что он остро переживает свое унижение ее отказом.

Интересно, что он думает сейчас о ней: что она дура? Вот уж никогда бы не подумала, мелькнула у нее мысль, что он на такое способен. Он явно не принадлежал к тому типу мужчин, которые… Хотя, какой-такой тип мужчин! Все это полнейшая чушь! Мужчины, они и есть мужчины… Ей вдруг пришло в голову, что даже юная Лия разбирается в жизни намного лучше нее.

Раскаты грома доносились теперь издалека, и влажные капли медленно скатывались с крыши беседки на землю. Воздух вокруг был еще серым от измороси, но гроза кончилась. Им не оставалось ничего другого, как только поскорее расстаться.

Тейер произнес чопорно:

– Мы можем двинуться в путь, если вы готовы. Могу предложить вам свой пиджак набросить на голову.

– Нет-нет, спасибо, я дойду и так, – поспешно проговорила она, и в полном молчании они зашагали по направлению к дому.

Вытянувшись в полный рост в высокой белой ванне, Хенни расслабилась. От горячей воды поднимался легкий пар, насыщенный запахом герани. Очертания ее ног под водой, слегка мутной от ароматического состава, казались расплывчатыми, и из горячего пара высовывались десять темно-розовых округлых пальцев. Живот у нее был все еще совершенно плоским; он ничем не напоминал мягкие желеобразные животы много рожавших женщин. Груди ее были высокими, не опущенными к пупку, как у выкормившей много детей женщины. Ее тело было по-прежнему молодым, что было своего рода компенсацией… но его молодость проходила впустую.

Через какое-то время она вылезла из ванны и начала одеваться к обеду. Последний раз она стояла перед этим высоким зеркалом рядом с Дэном, который пытался справиться с запонками на своем рукаве, ворча о полном идиотизме наряжаться лишь для того, чтобы поесть. Было бы чудесно, подумала она сейчас, разглядывая себя в зеркало, если бы он знал, что произошло с ней сегодня днем.

Так вот как все это происходит! Это было так просто, так легко. Тебе даже не нужно было пытаться самой привлечь мужчин… если ты, конечно, была достаточно привлекательна.

Он сказал ей, что она красивая женщина, или что-то еще, в этом же роде. Конечно, это вполне могло быть лишь игрой, возможно, он даже привык играть в подобные игры, но он никогда бы не стал в нее играть, если бы она, Хенни, ему не нравилась! Она вгляделась в свое отражение в зеркале более внимательно. Определенно, она выглядела сейчас лучше, намного, намного лучше. Может дело тут было в свежем воздухе и солнце, или деревенском молоке… Но, может быть, именно из-за того, что произошло сегодня днем, ее глаза и были такими ясными? Белки их казались почти голубыми, а зрачки отливали золотом.

Дэн часто говорил, что ее миндалевидные глаза похожи на листья. Осенние листья… К черту то, что говорил Дэн! Она и сама это видит. Да, было бы чудесно, если бы он знал, что и она при желании может поступить так же, как и он.

Но почему у нее не было этого желания? Тысячелетняя мораль, сказал он. Она рассмеялась. Скорее уж пятитысячелетняя, Тейер! Но это ли было причиной? Возможно. До некоторой степени, во всяком случае. А в остальном? К черту остальное…

Этот вечер запомнился ей в мельчайших деталях. Грибной суп был слишком густым; спаржа, предмет гордости Альфи, была действительно превосходна, как и его ремонтантная клубника. Новые обои в столовой были чистого синего цвета с причудливым рисунком; ей еще подумалось тогда, что вряд ли они понравились Лии, слышавшей несомненно о Сири Моэм и о моде на чисто белое.

После ужина ковры в гостиной, как обычно, были свернуты – Альфи с Эмили, начавшие брать уроки танцев, любили попрактиковаться. Мег заняла место у новенькой «Виктролы». В ее обязанности входило менять пластинки.

Альфи с Эмили исполняли сложный танец, Бен с Лией – что-то наподобие фокстрота. В том настроении, в каком находилась сейчас Хенни, зрелище танцующих пар доставляло ей настоящее удовольствие. Пробудившийся в ней вновь интерес к жизни словно заставил ее прозреть, и она смотрела сейчас на окружавших ее знакомых людей совершенно иными глазами, подмечая мельчайшие детали, которые до этого совершенно ускользали от ее взгляда. Она заметила, что молодой Бен тщательно выбрит; когда он смеялся, его красивые ровные зубы сверкали белизной. Она решила, что он ей определенно нравится.

Хью Тейер сидел подле Анжелики на небольшом диванчике в дальнем конце комнаты, всем своим видом давая понять, что он не только не собирается сейчас танцевать, но и вообще отныне намерен держаться как можно дальше от Хенни. Он сидел, положив грациозно нога на ногу, и склонив свою изящную голову к ее матери. Анжелика, вне всякого сомнения, была совершенно счастлива проявлением подобного внимания. Вряд ли она могла уловить свойственный ему тонкий юмор или скрытое презрение, презрение, которым он как бы давал понять, что в его глазах ничто не имело какого бы то ни было значения.

И, однако, его прикосновение было восхитительным: она до сих пор помнила это ощущение прижатого к ней тела. Все это было довольно странно, так как она точно знала, что он ей совсем не нравится. И, однако, кое-чем она была ему обязана.

Альфи с Эмили танцевали как настоящие профессионалы. Лицо Эмили было совершенно спокойным; интересно, она… и ее кузен Тейер предпочитали не показывать своих эмоций или их у них вообще не было? Но Альфи, судя по его виду, вкладывал в танец всю душу. Он работал каждую минуту своей жизни, работал даже тогда, когда отдыхал. Ему хотелось, чтобы и все вокруг него тоже хорошо проводили время и любили его за то, что он сделал это для них возможным. Но и при всем этом на него было приятно смотреть. Даже Анжелика, не в силах удержаться, неосознанно притопывала ногой.

Музыка кончилась, и Мег, относившаяся к своим обязанностям весьма серьезно, принялась выбирать следующую пластинку.

– Может быть, на этот раз танго?

– Лучше обычный фокстрот, – сказал Альфи. – Я хочу танцевать с тетей Хенни, а она, если я не ошибаюсь, не умеет танцевать танго.

– Не ошибаешься, – ответила она.

– Ну, как, тебе хорошо здесь отдыхается? – спросил он ее и, прежде чем она успела что-то на это ответить, уверил ее, что так оно и есть и она сейчас больше напоминает себя прежнюю.

– Нравится тебе эта картина над диваном? Мое новое приобретение. Это Брак. Пол сказал мне, что его картины стоит покупать.

Хенни бросила взгляд на картину.

– Я не слишком-то разбираюсь в искусстве, но это довольно любопытно.

– А мне это совсем не нравится, как, между прочим, и Эмили. Однако он уже стал знаменитостью, и это хорошее вложение денег. Хочу сказать тебе кое-что, Хенни. Я никому об этом не говорил, но тебе скажу. На этой штуковине Дэна я делаю большие деньги. Компания не успевает выполнять заказы.

– Деньги, наживаемые на войне, Альфи.

– О'кей, но тебе известно, сколько, благодаря этим радиолокаторам, было потоплено германских субмарин?

…Мужчины, хватающие ртом воздух, задыхающиеся, кричащие в ужасе. Затем взрыв и волны смыкаются над лодкой, опускающейся все ниже и ниже. Как глубоко? На две мили под поверхностью моря? Хенни содрогнулась.

– Я знаю, о чем ты подумала. Но тут кто кого. Или жизни их людей, или наших.

– Вообще не должно быть ни одной погубленной человеческой жизни.

– Так и будет, вероятно, но только тогда, когда люди отрастят себе крылья. Что ты думаешь об этом парне, Бене?

– Приятный молодой человек. И, похоже, прямой и открытый.

– Ты знаешь, его младший брат, оказывается, учился вместе с Фредди в Йеле. Он помнит Фредди, встречал его пару раз вместе с братом. Да, он, несомненно, умен и, думаю, далеко пойдет. И мне нравится его общество. Жаль, я не могу представить его всем моим знакомым. Очень уж у него характерная еврейская внешность, если ты понимаешь, что я хочу сказать.

Горло у Хенни на мгновение перехватило от ярости. Медленно она проговорила:

– Не совсем.

– Ну, конечно же, ты понимаешь. Немного слишком громкий, немного нахальный, носит яркие галстуки…

По их галстукам узнаешь ты их самих, подумала она, не зная, кого из них больше жалеть, Бена Маркуса или Альфи.

– Так, например, он не тот человек, которого могли бы принять в члены нашего загородного клуба.

– Но ведь ты тоже не входишь в число его членов.

– Очень скоро я в него вступлю. Мои друзья используют все рычаги, чтобы этого добиться. Предрассудки умирают не вдруг, но благодаря тому, что моей женой является Эмили… – Альфи умолк.

Понимая, что ничего этим не достигнет, Хенни не стала его отговаривать от этой затеи. Подумать только! Он готов терпеть общество людей, которые не желают его видеть в своем клубе, более того, он идет на любые ухищрения, чтобы туда попасть!

Затем ей вспомнилось явное благоговение Фредди перед английской аристократией. Не было ли и у него это тоже свидетельством внутреннего надлома, стремления лишившегося своих корней «я» вновь обрести точку опоры, принадлежать хоть к чему-нибудь? Нет, подумала она, Фредди для этого был слишком верным евреем. Его, скорее всего, интересовала эстетическая сторона, он просто восхищался утонченностью манер британского высшего класса.

Странно, что она как раз думала о Фредди, когда зазвонил телефон… Альфи поднял трубку. С удивленным выражением на лице он повернулся к ним всем и проговорил:

– Это Дэн.

Несколько минут он только слушал, сам не произнося ни слова. Мег выключила «Виктролу», и все обратились в слух. У Хенни пересохло в горле и ладони стали влажными. С лица Альфи смыло все веселье, в одно мгновение оно исчезло, как исчезает вода в сливе.

– Ноги? – донеслось до них. – Да, хорошо, с утра я первым же делом отвезу их домой. Сейчас уже поздно, так что придется подождать до утра.

Повесив трубку, он повернулся к Хенни с Лией и мягко произнес:

– Фредди был ранен. В ногу. Или, возможно, в ноги.

Лия, вскрикнув, зажала рот рукой. Хенни старалась говорить ровно, но голос ее прозвучал как хрип:

– Как сильно?

– Я не знаю, – ответил Альфи.

Ты знаешь, подумала Хенни, да, ты знаешь, но у тебя нет сил сказать нам об этом.

 

ГЛАВА 5

Что тут можно было сказать?! Расположившись полукругом на каменных скамьях перед Фредди в инвалидной коляске, они – Дэн, Лия, Анжелика и Хенни – разговаривали с ним или, скорее, через него, стараясь в то же время не встретиться с ним взглядом.

Они смотрели на ярко-синее небо над головой, вьющийся по стенам мрачный плющ, молодых крепких медсестер, которые торопливым шагом проходили мимо или возили по дорожкам парка молодых людей в инвалидных колясках – куда угодно, только не на Фредди.

– Почему вы не взяли с собой сегодня Хэнка? – спросил он вдруг.

Лия прикусила нижнюю губу; она приобрела эту привычку со дня возвращения Фредди.

– Нам показалось, что в прошлый раз он слишком надоедал тебе. Путь сюда от Нью-Йорка неблизкий, и он всегда капризничает, если не поспит днем.

– Как ты только могла подумать, что он мне мешает? Привези его! – раздраженно проговорил Фредди.

Северные ветры поздней осени намели на все еще зеленую лужайку несколько ржавых листьев. Воздух был довольно прохладный, и медсестра, устраивая здесь Фредди, прикрыла его ниже пояса толстым солдатским одеялом, но никто из них ни на секунду не мог забыть, что под этим непроницаемым зеленовато-коричневым покровом лежали культи.

– Отвратительно! – внезапно воскликнул Фредди, удивив их и вызвав на какой-то момент у них растерянность, пока они не сообразили, что он имеет в виду.

В дальнем конце огромного четырехугольного двора две группы молодых людей в инвалидных колясках играли в мяч.

– Они постоянно уговаривают меня играть с ними, но я наотрез отказался. Я и до этого не был спортсменом, с какой стати я должен становиться им сейчас?

Что можно было на это ответить?! И Фредди продолжал:

– Вы знаете, я получил письмо от тети Флоренс и дяди Уолтера. Они собираются меня навестить. Похоже, только в таких случаях, как тот, что произошел со мной, и можно свести людей вместе. Просто ужасно, когда из-за какой-то ерунды, из-за того, что в конечном итоге не имеет ровным счетом никакого значения, взрослые люди относятся друг к другу как враги.

Дэн сидел, устремив невидящий взгляд куда-то в пространство за лужайкой. Под глазами у него были мешки, словно он не спал. Да, так оно, наверное, и было, потому что кто из них мог сейчас спать? На подбородке у него темнела щетина. Он, должно быть, со вчерашнего дня не брился, подумала Хенни.

Во время этих визитов к Фредди они не разговаривали друг с другом; Лия с Анжеликой служили для них чем-то вроде буфера. Она возмущалась необходимостью навещать сына вместе с Дэном, но, к сожалению, тут ничего нельзя было поделать.

Злость все еще жгла ее, разъедая все внутри, как язва. Язву, однако, можно было излечить с помощью диеты или операции; но где найти ту диету или хирурга, которые могли бы избавить Хенни от этого непереносимого жжения?

Казалось бы, перед лицом нового, намного большего несчастья, та, другая боль должна была утихнуть. Но нет, она словно бы стала еще невыносимей. Ее постоянно терзала мысль: как все это отразится на Фредди, когда он узнает, что они расстались с его отцом?

Хенни почувствовала, что ее глаза вновь наполняются слезами и с усилием сглотнув, чтобы не разрыдаться, сказала:

– Дядя Альфи просил передать тебе, что они все ждут тебя в своем загородном доме, как только тебе… станет лучше.

Фредди пропустил ее слова мимо ушей.

– А почему вы ничего не рассказываете о Струделе? Как они ладят с Хэнком?

Лия с Хенни переглянулись. Лия заговорила первой.

– Прости. Нам так не хотелось говорить тебе об этом. Видишь ли, он подхватил воспаление легких в прошлом году… даже более года назад и мы его потеряли.

– Господи, вы что, не могли отнести его к ветеринару?

– Мы отнесли, но ему ничто не могло помочь. Мне так жаль, Фредди.

– Ладно, но тогда я хочу новую собаку. Таксу, как и он, такую же коричневую и с черной полосой на спине.

Капризный, как ребенок, подумала Хенни. Светловолосый, с едва заметной щетиной на подбородке он казался таким юным, совсем мальчиком, и пережитые им ужасы не оставили на его лице никаких следов.

О Боже, сын мой, что же с тобой произошло!

Лия, которая сидела с опущенными глазами и нервно покусывала нижнюю губу, выглядела старше и более обеспокоенной, чем он. Для нее все это тоже будет весьма нелегко…

Сердце Хенни билось неровно, толчками, оно то замедляло свое биение, то колотилось как сумасшедшее, и это пугало ее. Она никак не могла позволить себе заболеть именно сейчас, когда ей предстояло так много сделать. Ее удивляло, как она до сих пор еще не разрыдалась в полный голос. Она пролила столько слез в тот день, когда убили собаку! Но в присутствии Фредди следовало, разумеется, сдерживать слезы. Хотя бы для того, чтобы окончательно не сойти с ума.

Как странно, подумала она вдруг, что сейчас, когда я рядом с ним, мне невыносима даже мысль о том, чтобы встать и покинуть его, и в то же время я подсознательно жду, когда часы посещения закончатся, и я смогу уйти.

Взятый напрокат автомобиль ждал их на стоянке. Лия молча взяла Хенни под руку. Анжелика плакала, поминутно вытирая платком глаза, и Дэн шагал, опустив голову и не произнося ни слова.

Кто-то позвал Хенни по имени. Какая-то женщина вышла из лимузина и сейчас направлялась к ней. О, Господи, для одного дня это было уже слишком! Внезапно в груди Хенни рухнула, казалось, какая-то преграда, и из глаз ее, наконец, хлынули слезы. Флоренс, тоже рыдая, раскрыла ей свои объятия…

– Хенни, Хенни, я не знаю, что сказать тебе, – услышала она ее голос.

– Не говори ничего, позволь мне лишь чувствовать нежность и тепло твоих рук…

Разомкнув, наконец, объятие, они так и остались стоять там, глядя не отрываясь в глаза друг другу.

Вокруг них подъезжали и отъезжали люди и никто из них не обращал на двух застывших женщин никакого внимания; в этом месте, в это время слезы были обычным зрелищем.

Рядом с ними, однако, происходил вполне цивилизованный обмен любезностями.

Уолтер крепко стиснул руку Дэна. Дэн, несколько чопорно, произнес:

– Ты, конечно, помнишь Лию? И Уолтер галантно ответил:

– Я помню восхитительную маленькую девочку. Внезапно Анжелика почувствовала слабость и была вынуждена сесть в машину. Ей принесли воды, ее небольшой приступ слабости несколько разрядил атмосферу.

Уолтер откашлялся, и Хенни мгновенно вспомнила, что он всегда так делал, когда был чем-то сильно взволнован; она никак не думала, что после всех этих лет она все еще будет помнить об этой его привычке. Внешне Уолтер почти не изменился, как впрочем и Флоренс, которая в темно-красном костюме, мягкой шляпе с вуалью и нитью жемчуга на шее выглядела, как всегда, необычайно элегантной.

– Вы довольны его лечением? Если возникнет какая-нибудь проблема, дайте мне сразу же знать. Мой двоюродный брат, точнее троюродный, – моментально поправился Уолтер, – крупный специалист в области восстановительной медицины.

– Похоже, они делают здесь все, что надо, – проговорил хрипло Дэн. – Но, конечно же, когда придет время, я непременно к тебе обращусь. Ему понадобится вся помощь, какую только можно будет получить.

Уолтер вновь откашлялся.

– Как все-таки это ужасно! Когда мы узнали, у нас в душе словно все перевернулось… – Он снял очки и начал их протирать. – Пол все еще там, вы знаете.

– Да. Мы… я постоянно о нем думаю.

– Он тоже всегда о вас думал. Он обычно говорил… – внезапно смутившись, Уолтер умолк.

– О! – воскликнула Флоренс. – Эта ужасная, ужасная война! Пол пишет, что… однако, у вас и без того забот хватает, чтобы я еще добавляла к ним свои. – Она схватила Хенни за руку. – Мне бы так хотелось… так хотелось вернуться назад и начать все сначала. И все сделать по-другому. Мы хотим помочь тебе, дорогая. Мы все сделаем, ты только скажи. Ты ведь приедешь к нам, правда? Ты и…

Она не сказала «Дэн», так что, скорее всего, она знала. Разумеется! Уж мама не преминула рассказать ей об этом во всех подробностях!

– Я приду, – ответила Хенни. – Мы придем с Лией.

– Вы не против, если мы сейчас пройдем к Фредди?

– Да, конечно, он ждет вас, – подал голос Дэн.

– Мы принесли ему несколько книг, – сказал Уолтер. – Романы. Мы подумали, что он с удовольствием почитает сейчас что-нибудь легкое. И также пирожные. Вряд ли он их здесь часто видит.

Флоренс прижалась щекой к щеке Хенни.

– Ты справишься, моя дорогая, ты всегда была сильной. Помоги тебе Бог.

– Бог? – вскричала Хенни. – Какой от него толк? Где это Его великое сострадание и любовь, во что нас с детства учат верить?

В ее голосе вновь зазвенели слезы, словно, на мгновение забыв, что она делает в этом месте, она вдруг, наконец, вспомнила. Упоминание имени Бога наполнило ее ужасом. Земля покачнулась у нее под ногами. Поспешно Флоренс с Лией подхватили ее с обеих сторон, не дав упасть. У тут она услышала голос Дэна:

– Хенни, не теряй веру. Сейчас она тебе особенно нужна.

Совет того, кто никогда не верил в Бога! Она подняла голову, уверенная, что увидит в его взгляде насмешку, но в его глазах была одна лишь жалость.

Она отвернулась и с помощью Лии села в машину.

Дэн быстро шагал по улице. От мостовой, где только что прошли уборочные машины, поднимался запах влажных камней. По домам развозили молоко; лошади ступали по булыжнику тяжело, неуклюже, и бутылки с молоком слегка позванивали при каждом их шаге. Было еще очень рано.

Вскоре после полуночи он очнулся от своего недолгого беспокойного сна. Откуда взялась эта мысль? Из заставившего его проснуться кошмара? Неважно откуда, но она овладела его воображением мгновенно, как неуправляемая сила, как приказ. Он лежал без сна до рассвета, затем оделся и вышел на улицу. Словно в какой-то лихорадке он пронесся через весь город и, наконец, достиг квартала, где на тихих улочках делались, тратились и ссужались деньги, где деньги были полным властелином.

Рабочий день еще не начался, но Альфи имел привычку подниматься рано; он несомненно был уже в конторе. Дэн бросил взгляд на бумажку с адресом. Вот оно, прямо через улицу, это двадцатиэтажное здание. Офис Альфи находился на девятом. Фасад был из мрамора, темно-серый, гладкий как стекло, и двойные двери были обиты медными листами.

Взгляд его упал на собственное отражение в окне банка на той стороне. С этими развевающимися волосами, мелькнула у него мысль, я похож на сумасшедшего. Чертовы волосы, никогда не лежат на месте. И рубашку забыл сменить… манжеты грязные. Ладно, Альфи меня знает. И, слава Богу, относится ко мне с симпатией.

Выхоленная матрона за конторкой у входа, укрывшись за вазой с розами, чинила карандаши перед началом работы. Рот ее удивленно раскрылся и брови поползли вверх. Молча он прошел мимо нее. В первой же просторной комнате за огромным столом сидел Альфи, разговаривая с каким-то худым молодым человеком. Кто это? В голове у него вдруг что-то словно щелкнуло. Бен Маркус. Приходил в госпиталь к Фредди. Юрист. Бухгалтер. Дела с Альфи.

Альфи медленно поднялся. На лице его появилось беспокойство.

– Дэн! Что-то случилось?

Злость, которая теснила с полуночи ему грудь, выплеснулась наружу.

– Я хочу получить деньги! Я хочу получить каждый этот проклятый цент!

– О чем ты говоришь? – спросил с запинкой Альфи. – Какие деньги?

– Те самые! Все то, что ты… ты продал… мои изобретения, все эти акции, патенты… – Дэн тоже начал заикаться. В голове у него была пустота; на какое-то мгновение ярость, казалось, лишила его разума. – Это не для меня. Я никогда бы не прикоснулся к этим грязным деньгам. Это все для него. Для него, неужели ты не понимаешь?

Он сообразил, что кричит, только когда Бен Маркус прикрыл дверь.

– Пожалуйста, сядь и успокойся. Я пока ничего не понимаю, но я готов тебя выслушать.

– Проклятая война лишила его ног! – голос Дэна вновь поднялся до крика. – Она лишила его ног!

– Я знаю, – мягко проговорил Альфи, положив на руку Дэна свою. Ухоженные пальцы резко выделялись на грязной манжете.

Бен спросил, не должен ли он их оставить.

– Я не собираюсь говорить ничего такого, что вы не можете слышать. Я лишь хочу, чтобы мой сын получил хоть что-нибудь от этой паршивой войны. Что-нибудь, что в какой-то мере компенсировало бы… – Он прикрыл на мгновение лицо руками, затем поднял голову и обвел мутным взглядом своих двух слушателей, смотревших на него с неприкрытой жалостью. – Компенсировало бы… Как будто это возможно!

– Нет конечно, – мягко произнес Альфи. Неожиданно Дэн выпрямился, на лице его отразилась тревога.

– Надеюсь, они все еще у тебя? Они не пропали? Я имею в виду, из-за того, что я тогда отказался их взять?

– Не волнуйся. Я оформил траст. Не думал же ты, что я вот так, запросто, выкину эти акции в мусорную корзину? С деньгами твоими все в порядке, и сумма значительно возросла с тех пор, как мы с тобой разговаривали об этом.

– Так их много? Хватит на то, чтобы он мог жить с женой и ребенком, ни в чем не нуждаясь? Ребенок, Хэнк, с отцом-инвалидом, я боюсь, что…

Альфи улыбнулся.

– Я бы сказал, этих денег достаточно, чтобы они жили очень хорошо. Между прочим, военное министерство возобновило контракт, – он чуть-чуть, почти незаметно скривил рот и на мгновение улыбка превратилась в усмешку.

…Ах, сукин сын, он все-таки не удержался и поддел его! Ну и черт с ним. Он сейчас может себе это позволить. Я действительно выставил себя дураком, пойдя на попятный. Только я не пошел и никогда не пойду на попятный. Я делаю все это не для себя, а для сына. Ему нужны деньги и неважно, откуда они возьмутся.

– Как скоро я… он сможет их получить? Альфи повернулся к Бену.

– Завтра? Ты сможешь управиться за такой короткий срок?

Бен кивнул.

– Я закончу к концу дня. Но юристам, возможно, понадобится больше времени, так как трасты…

– Придется мне их поторопить. Бен ведет теперь всю мою бухгалтерию, – объяснил, повернувшись к Дэну, Альфи, – и весьма неплохо, должен сказать. Здесь ему здорово помогает его юридическое образование. Ну, а в остальном я, как и прежде, полагаюсь на свою старую адвокатскую контору, которая всегда вела мои дела.

Альфи поднялся. Бен и так уже стоял. Волей-неволей Дэну тоже пришлось встать. Ему ясно давали понять, что разговор окончен. Ну что же, это было привилегией бизнесмена.

– Действительно все будет решено завтра, Альфи?

– Да. Возвращайся сюда завтра днем, попозже. Хотя нет, лучше встретимся в конторе. Около четырех. Тебе, возможно, придется немного подождать; у меня завтра в половине второго закрытие сделки и я могу задержаться. И вот еще что, Дэн. Сейчас, когда все будет сосредоточено в руках Фредди, ему придется поддерживать связь с адвокатами – и также с Беном – здесь. Ему не раз понадобится их совет. Уверен, он ничего не смыслит в том, как управлять капиталом.

– Вполне понятно. Его у него никогда не было. Альфи протянул руку, и они обменялись крепким рукопожатием.

– Ты даже не представляешь, как я рад тому, что ты наконец образумился. Бог свидетель, мне бы хотелось, чтобы все это произошло при других обстоятельствах, но во всяком случае…

– Да, Альфи. Благодарю тебя. И вас тоже, Маркус.

– Зовите меня Беном. Мы, вероятно, теперь будем часто видеться.

– И вас, Бен.

Приятное лицо. Порядочный молодой человек. Но себе на уме. Как и все эти люди, которые имеют дело с деньгами. Которые хранят их. Умножают. Деньги для них все. Они живут этим.

– Ну, что же, спасибо за все. Итак, я встречу вас обоих завтра. Еще раз спасибо.

Спускаясь на лифте, он чувствовал во всем теле необыкновенную легкость. Наконец он сделал что-то конкретное, определенное, что-то, что как перевязанный алой лентой пакет в подарочной обертке, можно было потрогать руками.

Воздух на улице был таким чудесным, таким свежим. Еще лучше он чувствовал бы себя сейчас на школьном дворе в окружении кричащих детей. Да и в лаборатории с воркующими, пачкающими подоконники голубями тоже было бы лучше. Лучше и чище, чем в этом месте, где над всем витал дух денег.

И все же Фредди они были сейчас так нужны…

Несколько недель спустя после этого разговора Альфи сидел на кухне у Хенни и, положив локти на стол, восторженно делился своими впечатлениями.

– Господи, если бы ты только могла его видеть в тот момент! Ворвался ко мне как безумный и с порога стал требовать деньги!.. Да, не дашь мне что-нибудь перекусить? На худой конец сойдет и сандвич. Я еще не был дома и просто умираю от голода. Дэн заставил меня пойти и посмотреть дом, который он собирается купить.

Хенни отрезала ему хлеба и мяса и положила на отдельную тарелочку кусок яблочного пудинга.

– Знаешь, мы с Эмили были бы только рады, если бы они остались у нас, в том крыле, где они сейчас расположились. Места у нас, слава Богу, более, чем достаточно. Прислуга живет там всю зиму, и деревенский воздух пошел бы Фредди только на пользу. Но Дэн против, говорит, у них должен быть свой дом.

– Я согласна с этим. К тому же, не забывай, Лия работает. Ей будет тяжело ездить паромом туда и обратно каждый день. Я вообще удивляюсь, как ее отпустили на такой долгий срок. Думаю, очень скоро ей придется вновь выйти на работу, если она не хочет ее потерять.

– Сейчас это уже не важно. Когда твой сумасшедший супруг отказался взять тогда свою долю, я все, до последнего цента, вложил в акции, и за эти два года их стоимость возросла в четыре раза. Фредди богатый человек, Хенни.

Она пропустила его слова мимо ушей.

– Что это за квартира? Надеюсь, на первом этаже, без ступеней?

– Говорю тебе, это не квартира, а целый дом. Ты должна его обязательно увидеть. Это на Пятой авеню, рядом с музеем. Там живут одни из самых богатых немецких евреев.

До нее наконец начал доходить смысл слов Альфи.

– Дом? – удивленно переспросила она. – Отдельный дом?

– Ты, что, не слушаешь меня? Говорю тебе, я потрясен! Ты знаешь, я сам не скопидом, но такой особняк! В нем не стыдно жить и королю! Дэн еще собирается установить в нем лифт.

– Сколько же он стоит?

– Дом? Двадцать пять тысяч!

– Я ничего не понимаю… эти деньги, эти акции… сколько же тогда они сами стоят?

– Немногим больше ста тысяч долларов, и это еще не предел, – торжествующе произнес Альфи. Он явно наслаждался реакцией Хенни.

Она, конечно, читала в газетах о людях, наживших во время войны огромные состояния. Ей было также известно, что не о всех писали в газетах и разбогатевших людей было гораздо больше. Некоторые, конечно, добились богатства нечестными путями, но большинство действовало в рамках закона. Объяснялось все очень просто. Война требовала огромных материальных ресурсов, и те, кто в той или иной степени могли их обеспечить, делали на этом большие деньги. Да, она знала все это, и, однако, сейчас она была просто в шоке.

Ей казалось, что здесь должна быть какая-то непонятная ей хитрость, какой-то трюк.

Это совершенно не укладывалось у нее в голове. Всю свою жизнь человек работал в школе, по шесть или даже больше часов в день, не считая вечеров, проводимых за проверкой тетрадей; год за годом, какой бы ни была погода, он спешил в школу; с горькой улыбкой он говорил о постоянном шуме воды в батареях, запахах влажной шерсти и непоседливых мальчишках; но за все годы работы в школе он не получил и десятой доли того, что принесло ему его устройство, которое он изобрел в свободное от работы время; оно было его игрушкой, которую он сделал любопытства ради. И, однако, наградой за эту игрушку был настоящий золотой дождь!

– Так много?! – наконец проговорила она потрясенно.

Альфи рассмеялся.

– Не так уж это и много, если вспомнить Форда, банк Моргана или компанию «Ю.С. Стал». Но все равно, я согласен, сумма огромная. И главное, все это не кончится и после войны, и деньги будут продолжать течь рекой. Думаю, мне надо поговорить с Фредди, посоветовать ему, как лучше всего распорядиться этими деньгами. Послушай, сделка о продаже дома будет завершена в начале следующего месяца, и тогда я покажу его тебе как-нибудь, когда Дэн будет на работе. Мне дадут ключ, так как я должен проследить за доставкой вещей. Дэн уже тратит на них деньги направо и налево.

– Каких вещей?

– Обстановки. Нет, ты можешь поверить такому о Дэне?

– Он обставляет для них дом и даже не советуется при этом с Лией?

Альфи пожал плечами.

– Он хочет все сделать по-своему. Говорит, Лия может убираться ко всем чертям, если ей не нравится.

Хенни стояла на тротуаре между матерью и Альфи и смотрела вверх. Утреннее солнце окрасило в нежно-розовый цвет беленый фасад прекрасного особняка в федеральном стиле, подлинного и необычайно пропорционального; две ели росли по обе стороны от парадной двери, над которой было веерообразное окно. Дверное кольцо сверкало, как золотая монета.

Дэн что, окончательно рехнулся?!

– Подождите, когда мы войдем внутрь, – произнес с гордостью Альфи, словно дом принадлежал ему. – Он в прекрасном состоянии и, к тому же, расположен недалеко от парка и музея. Для Фредди это просто находка.

Он открыл дверь. Они прошли через вестибюль и, раскрыв следующую дверь, оказались в круглом холле со стенами, обшитыми светлым деревом; пол был мраморным и темно-красный ковер покрывал лестницу, ведущую на второй этаж.

Анжелика, затаив дыхание, окинула холл быстрым взглядом.

– Господи, какая обшивка! Да ведь эта резьба сделана вручную!

– Говорю тебе, это просто сказка! – ответил Альфи. – А теперь пойдем на второй этаж.

Три высоких окна гостиной на втором этаже выходили на улицу. Маляры еще не закончили здесь работу, так что только две стены были окрашены в светло-зеленый цвет, нежный, как сердцевина только что сорванного с грядки огурца. В углу, рядом с окном, блестел, как черный янтарь, великолепный рояль.

– «Стейнвей», – произнес Альфи. – Как видите, только самое лучшее. Дэн хочет, чтобы Фредди снова играл.

Превосходный инструмент, единственная вещь, которую Дэну всегда хотелось иметь и которую он давно бы купил, если бы мог себе это позволить!

В изгибе рояля, в большой фарфоровой вазе на подставке цвела гардения.

– Осталась от прежних владельцев, – объяснил Альфи. – Узнав о Фредди, они оставили несколько вещей – этот цветок, ковер на лестнице, прекрасный книжный шкаф в библиотеке. Ужасно милые люди. Они даже поспешили закончить сделку, учитывая, что… хотя, уверен, немалую роль здесь сыграло и то, что Бен Маркус, который хорошо знает их адвоката, замолвил за нас словечко. Бен вообще здорово помогает. В прошлое воскресенье он приезжал покатать Фредди… Мне кажется, эту штуку надо полить, – проговорил он вдруг, бросив взгляд на гардению. – Где-то внизу я видел лейку. – Он поспешил вниз.

Хенни коснулась пальцем клавиш и комнату наполнили ясные чистые звуки. С того места, где она стояла, ей хорошо была видна улица внизу; гувернантка, прогуливающая двух маленьких девочек в костюмчиках из английского твида; няня, толкающая перед собой английскую детскую коляску; драпировщик, вносящий в дом напротив диван в стиле «Чиппендейл». Похоже, в этом квартале была мода на все английское. Хенни чувствовала себя совершенно раздавленной.

Анжелика, однако, уже вполне оправилась от своего потрясения.

– Знаешь, Хенни, – прошептала она с негодованием в голосе, – я думаю, здесь должна жить ты, а не эта девчонка, Лия. Если кто и заслужил это… Всю свою жизнь ты ничего не имела.

– Мама, я устала, пожалуйста, не начинай этого снова…Всю мою жизнь она действовала мне на нервы своей болезненной тоской по роскоши…

– И ты и словом не обмолвилась о том, что произошло между тобой и Дэном. Как можно быть такой скрытной с родной матерью?!

В комнату вошел Альфи с лейкой в руке и в этот момент внизу раздался звонок в дверь.

– О, это должно быть девочки! Я сказал им, что мы будем здесь.

Он поспешил вниз встречать гостей.

– Во всяком случае, за все это мы должны благодарить Альфи, – сказала Анжелика. – Что бы он ни делал…

(Например, подумала Хенни, сменил веру).

– …надо признать, он самый добрый человек на свете. И как я не устаю повторять, просто золотой мальчик!

Хенни вновь подошла к роялю. Вид этого великолепного инструмента трогал ее до слез. Если и было на свете что-то, способное доставить Фредди радость, так это обладание подобным роялем. Здесь, в этой просторной, светлой комнате он вновь сможет целиком отдаться музыке. Слава Богу, что хоть это ему было оставлено! Нежным движением она погладила гладкие блестящие клавиши.

И, однако, совсем не обязательно для этого жить в такой роскоши!

Конечно, деньги Фредди были нужны. Даже при том, что Лия работала, выплачиваемой правительством пенсии было недостаточно для того, чтобы содержать семью. Так что было бы понятно, если бы Дэн взял часть этих грязных, заработанных на смерти денег. Но такое великолепие?!

До нее донеслись восторженные возгласы поднимающихся по лестнице женщин. В голосах Эмили, Флоренс и Мими звучали явные нотки восхищения и изумления. И снова голос Анжелики:

– …да, Альфи золотой мальчик.

Если я услышу это еще раз, я не знаю, что сделаю, подумала Хенни, стиснув зубы.

За женщинами, неся письменный стол, поднимались двое мужчин в сопровождении маленького суетливого человечка, очевидно их начальника.

– Стол поставьте вот сюда, – показал он. – И несите из фургона два кресла, они тоже здесь встанут. Те, с цветочным узором. И часы! – крикнул он вдогонку рабочим. – Настенные, с позолотой. И захватите лестницу.

Их надо сразу же повесить. Я не хочу, чтобы они здесь валялись.

Повернувшись к женщинам, он представился.

– Вы все, я полагаю, члены семьи? Меня зовут Скалэн, я декоратор. Пока еще я не имел удовольствия… Мистер Рот все заказывал один, – пояснил он и слегка приподнял брови. Было ясно, что он находит это странным.

– Но у мистера Рота превосходный вкус, – поспешил он уверить пораженных его словами женщин. – Просто превосходный. У меня не было с ним никаких проблем, никаких.

– Кто бы мог подумать такое про Дэна? – в голосе Альфи звучало откровенное удивление.

Но Хенни ничуть этому не удивилась. Другие всегда судили о нем по его небрежному виду, но она знала, что у Дэна отличный вкус.

Рабочие внесли два кресла с прекрасной обивкой, часы и «шератонский» столик. Мистер Скалэн хлопнул вдруг себя ладонью по лбу.

– Господи, я совершенно забыл об этом столе! Как и о лампе, которая должна на нем стоять! Вы должны извинить меня, – обернулся он к женщинам и Альфи, – но мистер Рот так торопит меня, что я совсем потерял голову. Но мы все же справляемся, да справляемся, – закончил он удовлетворенно, когда были внесены две китайские оранжево-коричневые вазы и водружены на каминную полку по обе стороны от уже висевших на стене часов.

Когда он ушел, женщины, кроме Хенни, отправились в сопровождении Альфи осматривать дом. Она же присела на одно из принесенных кресел. Яркий солнечный зайчик скакал по паркетному полу, высвечивая сложный золотистый узор, напоминавший причудливые линии на кончиках пальцев. Часы, висевшие между двумя позолоченными миниатюрными ионическими колоннами, весело тикали, словно решив приступить немедленно к своим обязанностям в новом доме. Дом уже жил своей жизнью. Дэн сказал, что Лия может убираться ко всем чертям, если ей здесь не понравится, но Хенни была уверена, что девочка придет в настоящий восторг. Она понимала толк в подобных вещах. Да, дом был несомненно красив.

Все здесь было прекрасно, и все не так.

Вновь послышались восторженные голоса.

– Ах, Хенни, какая утонченность, какое изящество! – воскликнула Флоренс. – Поистине элегантный дом.

…Намного элегантнее, чем ее собственный, рядом с Сентрал-парк-вест…

– И па такой чудесной улице! – в голосе Флоренс не было зависти. – Надеюсь, – тихо добавила она, – Фредди здесь понравится.

Мими поинтересовалась, кто будет заниматься хозяйством в таком огромном доме, который был раза в два больше ее собственных апартаментов.

– Одна семейная пара, – ответил Альфи, – служившая у прежних владельцев. Мистер и миссис Редлинг. Они шведы. Муж будет помогать Фредди, поднимать и… – бросив взгляд на Хенни, он умолк.

– И Дэн купил автомобиль, – вступила в разговор Эмили. – Мистер Редлинг хороший водитель, он сможет их возить повсюду. И у Хэнка будет няня, – добавила она неодобрительным тоном, – так как Лия не собирается уходить с работы.

– Я говорил с ней об этом, – подал голос Альфи, – как, думаю, и Дэн, но ей очень нравится ее работа. И она также сказала, что ей не хочется быть обязанной всем Дэну.

– Но ведь сейчас это деньги Фредди, – заметила Анжелика.

– Да, разумеется, но заработал-то их Дэн…Заработал! Дэн никогда бы так не сказал, подумала Хенни.

Альфи взглянул на нее и нахмурился.

– Ты ничего не говоришь. Что-то не так?

– Я часто молчу. Разве ты этого не замечал?

– Она просто задумалась, – мягко проговорила Мими. – А почему бы и нет? Причин для этого более чем достаточно.

Все мгновенно притихли, и огромный дом как-то сразу стал еще больше, еще пустыннее. Но тут вновь раздался голос Мими:

– Мне кажется, я не видела Пола уже лет сто.

– Поговаривают, что война скоро закончится, – заметила Анжелика.

– Разумеется, – уверил всех Альфи. – Теперь уж со дня на день. Ну, как, мы идем?

И они последовали за ним, одна за другой, вниз по красному ковру в холл, а оттуда через вестибюль на улицу.

 

ГЛАВА 6

Стояла ранняя весна 1919 года. Навестив с утра родителей, Пол решил затем проведать и Фредди.

В этот прохладный, ветреный день освещенная мягким светом ламп библиотека с весело потрескивавшим огнем в камине, слабо поблескивавшей полированной мебелью красного дерева и устилавшими пол восточными коврами казалась особенно уютной. Человек, прислуживающий Фредди, принес поднос с чашками и чайником, и Мими налила им всем чай. Крошечные сандвичи и покрытые шоколадной глазурью пирожные были знакомы Полу, точно такие же он всегда ел в доме у родителей. Было только немного странно, что сейчас он ест их в доме у Фредди.

Инвалидная коляска стояла у самого камина. Жар от него заставил Фредди скинуть прожженный в нескольких местах и обсыпанный пеплом плед, закрывавший его ниже пояса, и их взору в первый раз в полной мере открылся весь ужас того, что с ним произошло. Обрубки. Полчеловека с необычайно мощным торсом – неизбежным следствием опоры при ходьбе на костыли. Пол почувствовал дрожь в собственных ногах; он не мог вынести вида этих обрубков, но не мог и отвести глаз. Счастливая Мими, она могла отвернуться и заняться чаем.

– У тебя есть твой сын и Лия. Ты им нужен, – произнес Пол, сам стыдясь шаблонной фразы, но не находя ничего другого, чтобы ответить на жалобы Фредди.

Тот, однако, не обратил на фразу никакого внимания.

– Я вижу, у тебя капитанские нашивки. В чем дело? Никак не можешь расстаться с формой?

Пол поморщился. Сарказм, если это был сарказм, совершенно не вязался с обликом Фредди.

– Нет. Я просто сильно похудел и сейчас мне приходится перешивать все мои костюмы.

– Мне тоже, – проговорил Фредди.

Мими взяла еще одно пирожное, весело заметив:

– Ты знаешь, Пол, с твоим приездом ко мне вернулся аппетит. И они такие вкусные! Фредди, угощайся.

Фредди пропустил ее слова мимо ушей.

– Видишь ли, – продолжал он, обращаясь к Полу, – мальчику я в сущности и не нужен. Он необычайно живой ребенок, спортивный, совсем не такой, каким был я в его возрасте.

Я учил тебя кататься на коньках, подумал вдруг Пол и чуть ли не с отчаянием воскликнул:

– Но ты ему нужен! В жизни много и других вещей, помимо спорта. Ты здесь, рядом с ним, и это главное, даже если… – он мгновенно умолк, не в силах произнести: «даже если ты и лишился обеих ног».

– И Лия любит тебя, – вставила Мими.

– Ты чудесная женщина, – сказал Фредди. – Ты знаешь, Пол, твоя жена регулярно навещает меня и приносит мне книги. – На мгновение на лице его появилось прежнее нежное и мечтательное выражение. – И Мег также заходит после школы. Ей только пятнадцать, но с ней можно обо всем поговорить. Твоя мама заходит и моя… когда знает, что не застанет здесь отца. Что же все-таки у них там произошло? Ты знаешь? – спросил он внезапно.

– Не думаю, что кто-то это знает, – ответила Мими.

– Как будто в жизни мало других горестей… Тебе, полагаю, известно, когда скончался дядя Дэвид?

– Да, в День заключения перемирия.

– На улицах творилось нечто невообразимое. Все кричали, свистели… Очень похоже на празднование Нового года в 1900 году. Ты его помнишь?

– Я-то помню, – ответил Пол. – Но как можешь это помнить, ты?

– Я прекрасно все помню. Меня поднесли к окну и мой отец сказал: «Он навсегда запомнит эту ночь».

Фредди смотрел на огонь, и в ярких вспышках пламени веки его казались почти прозрачными. Что видел он там? Все молчали. Мими поставила на стол чашку, и та звякнула, нарушив тишину.

– Что ты скажешь об этом доме? – спросил внезапно Фредди, подняв на него глаза.

По его тону было неясно, как он сам относится к своему новому жилищу, и осторожно Пол произнес:

– Прекрасный солидный дом.

– Ну, ты привык к таким прекрасным солидным домам, чего нельзя сказать обо мне. Откровенно говоря, я не знаю, что и думать о нем, да мне, в сущности и все равно. Может быть, в будущем, это будет иметь какое-то значение для моего сына. Он станет настоящим американским джентльменом, что почти так же хорошо, как быть английским джентльменом.

Мими с Полом, встревоженные прозвучавшей в его голосе неприкрытой горечью, переглянулись.

Внезапно Фредди с жаром воскликнул, испугав спящую подле него в своей корзинке таксу.

– Людей, которые начали эту войну, следует расстрелять! Вильсона тоже, всех их.

Пол промолчал. Сердце его наполнилось печалью. На ум ему пришли слова, которые он никогда не выскажет вслух, так как они прозвучали бы слишком жестоко: А что тогда сказать о тебе? С этими твоими разглагольствованиями о великом крестовом походе и презрительным отношением к пацифистам, таким, как твои родители?

– Ты знаешь эту строчку из стихотворения Уилфрида Оуэна? – медленно произнес Фредди. – «Это люди, чей разум похитили мертвецы». У меня, по крайней мере, остался мой разум. Хотя, может быть, было бы лучше, если бы я его лишился. Я помню столь многое. Грязь, крыс, пожирающих трупы…

Он наклонился вперед, устремив на них горящий взгляд.

– А вам известно, что под Пасщендалем мы сражались три с половиной месяца? Сражались там в грязи, в которой и нашли свое последнее успокоение почти четверть миллиона английских парней? Да, мы сражались. Я научился сражаться врукопашную. С гранатами. Они более эффективны, чем штыки. Да, я помню письма Джеральда и его матери. «Джеральд погиб как герой», написала она. – Фредди рассмеялся. – О, да, никакой грязи. Мгновенная чистенькая смерть от пули, попавшей прямо в сердце. Ты валишься на землю или грациозно падаешь с белой лошади, продолжая высоко держать знамя своей страны! – он умолк.

Уголком глаза Пол увидел, как дрожат плечи его жены, и спокойно произнес:

– И все же ты не можешь отрицать, что мир был бы совершенно другим, если бы победу одержал кайзер.

– Кто его знает?

Вероятно, ему это было совершенно безразлично. Когда у тебя нет ног, вряд ли что-то имеет для тебя большое значение. Пол попытался перевести разговор на другое.

– Ты очень педантичен, вникаешь в мельчайшие детали. Я тут подумал – ему действительно только что пришла в голову эта мысль, которая могла оказаться хорошей – что, может быть, тебя заинтересует банковское дело? Банкиры сидят большую часть дня. Что скажешь на это?

Взгляд Фредди вновь обратился к камину, где сейчас догорали последние уголья.

– Пока я неспособен ни о чем таком даже думать. Но все равно, спасибо.

Пол поднялся.

– Мы поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Боюсь, мы утомили тебя.

– Нет-нет. Я просто немного устал, только и всего. Вы здесь абсолютно ни при чем.

Совершенно потрясенные, Мими и Пол спустились по лестнице и вышли на улицу.

– Никак не могу забыть, каким он был, когда уходил на фронт, – проговорил Пол. – Вся эта поэтичность, благодарность Богу за счастливейшие минуты в его жизни, или еще какая-то чушь в том же роде. – Он провел рукой по лбу. Голова у него раскалывалась. – Я еще подумал тогда, как же он наивен! А теперь – вид этого безысходного отчаяния может кому угодно разбить сердце.

На углу они столкнулись со спешившей домой Лией. Только когда они с Мими обе одновременно вскрикнули, Пол узнал ее; один, он, без сомнения, прошел бы мимо. Она сильно изменилась; не то, чтобы постарела, скорее повзрослела. Ее волосы под маленькой ярко-синей шляпкой были коротко острижены; два завитка словно прилипли к ее слегка подрумяненным щекам и юбка была такой же короткой, как и у самых больших парижских модниц в те дни, когда он отплывал домой.

– О, – пробормотала она. – Итак, вы его видели… Это ужасно, не правда ли?

Пол поцеловал ее в щеку, ощутив слабый аромат духов.

– Разве это не ужасно? – повторила она. – Что вы о нем думаете? Что будет дальше?

– На эти вопросы у меня нет ответа, Лия.

– Понимаю. Он целыми днями ничего не делает, просто сидит в своем кресле, уставясь в пространство. Иногда, очень редко, он подсаживается к роялю, но не играет, а так, трогает то одну, то другую клавишу. Он не позволяет нам вывезти его во двор, потому что, как он говорит, его там могут увидеть люди из других домов. И вот мы сидим здесь, в нескольких ярдах от парка, но он не желает посещать и его тоже, так как, видите ли, люди будут смотреть на него с жалостью, – она вздохнула. – Он встречается со всеми только дома.

– Мы будем навещать его, – заверила ее Мими.

– Я знаю. Ты была так добра к нему, Мими. Вообще, должна сказать, все относятся очень по-доброму. Часто заходит Бен Маркус. Мне кажется, в его присутствии Фредди немного оживляется. Ну и Дэн, конечно, тоже приходит. Но его приходы, наоборот, расстраивают Фредди. Он никак не может взять в толк, почему они расстались. Видит Бог, я тоже этого не понимаю! Семья просто развалилась и все.

– Несмотря ни на что, ты умудряешься хорошо выглядеть, – сказал Пол первое, что пришло ему в голову.

– Мне приходится думать о своей внешности. Это важно для моей работы. Вот уж где нет никаких проблем и все идет отлично. Меня недавно повысили, так что я теперь совершенно не завишу от Дэна Рота. Конечно, мне приходится жить в доме, купленном на его деньги, здесь я ничего не могу поделать, но по крайней мере я сама себя содержу.

– Надо бы мне навестить Дэна, – сказал Пол. – Как он там сейчас?

– Работает, как всегда. Однако я уверена, он ужасно страдает. Думаю, он не может забыть тех слов, которые он сказал на прощание Фредди, когда тот уходил на фронт. Ты знаешь, что он ему сказал? Он назвал его полным дураком, идиотом. Он тогда чуть не обезумел от злости.

– Мы задерживаем тебя, – проговорила Мими, и Пол понял, что ей хочется поскорее уйти.

Лия схватила Мими за руку.

– Нет-нет, все в порядке. Мне больше не с кем об этом поговорить, а на душе накипело. Мне постоянно приходится сдерживаться, не показывать своих чувств. Не могу же я сказать Хенни, что, увидев Фредди в госпитале в первый раз, я была вынуждена бегом броситься в туалет, так как меня затошнило. И здесь не только жалость, хотя, конечно, и это тоже… но также… я не могу смотреть на него, когда он раздет, и мне стыдно. – В голосе ее послышалась мольба: – С кем еще я могу поговорить об этом?

Мими ничего не ответила, и Пол тоже молчал, находясь в полном замешательстве.

– И мы с Фредди почти совсем не разговариваем. Он не желает ничего со мной обсуждать.

Сейчас полные мольбы глаза Лии смотрели только на Пола; Мими как-то незаметно отстранилась от участия в разговоре. Пол понимал, что она чувствует себя неловко, и Лия, вероятно, это тоже поняла.

– Ты мужчина, ты знаешь жизнь, знал ее еще до того, как отправился во Францию и прошел через весь этот ад; тебя не испугает правда, какой бы она ни была отвратительной… ведь так? Пли мне лучше промолчать?

– Нет, скажи, что ты хотела сказать.

– Ты знаешь, самое ужасное во всем этом то, что иногда у меня появляется желание исчезнуть. Вот так просто, взять и исчезнуть. Или я начинаю желать, чтобы исчез Фредди. Когда я думаю, что отныне все мои дни и ночи будут такими, как сейчас, я не хочу больше этого терпеть, хотя и понимаю, я должна, и конечно же, буду. А потом мне становится стыдно, что я жалею себя, когда это он, кто… – на мгновение лицо Лии исказила гримаса отчаяния. Однако она тут же взяла себя в руки. – Нет-нет, ничего не говори, не утешай меня.

Пол мягко произнес:

– Мы не станем ничего говорить, кроме того, что мы твои друзья.

– Благодарю. Ну, мне пора идти. Спасибо, что выслушали. – Она сделала несколько шагов, затем обернулась: – Ты шокирован?

Пол молча покачал головой. В этот момент ему было жаль ее даже больше, чем Фредди.

Склонившись над куском ткани – она заканчивала вышивать последнюю из двенадцати накидок на сиденья стульев, начатых ею еще до отъезда Пола на фронт, – Мими заметила:

– Я считаю, то, что сказала Лия, просто ужасно, ты согласен, Пол? Ее слова не идут у меня из головы весь день. Бедный, бедный Фредди!

Как бы ему хотелось, чтобы она, наконец, избавилась от своей привычки удваивать определения.

– Как только у нее язык повернулся сказать, что ей хочется исчезнуть. Это просто несправедливо по отношению к Фредди. Нет, я не могу этого понять.

Пол оторвался от книги. Шторы не были задернуты, и на низком небе можно было видеть отблески городских огней, тусклое кровавое свечение, устремленное ввысь.

Она сказала «несправедливо». Но что это значило?

Было ли «справедливым» то, что сам он не получил даже царапины, тогда как Фредди был ужасно искалечен? А как назвать то, что президент, избранный на свой пост под лозунгом «Он не дал втянуть нас в войну», тут же нарушил свое предвыборное обещание? И, однако, что еще ему оставалось? А разве «справедливо», что небольшой банк Вернеров, как и Морган, Рокфеллер, Английский банк да и многие другие разбогатели за счет военных кредитов? А как относиться к самому браку Фредди с Лией? Дэн был против этого, но Дэн и сам не без греха. Все мы не ангелы.

Господь свидетель, я никого не осуждаю, сказал себе Пол, и ответил жене, что она, он уверен, ошибается. Лия совсем не имела в виду того, что, как ей показалось, она услышала в ее словах.

Мими отложила в сторону свое вышиванье.

– Ты знаешь, у тебя измученный вид, Пол. Приготовлю-ка я, пожалуй, чай. Он тебя взбодрит.

– Но я чувствую себя прекрасно. На самом деле. Она подошла к нему почти вплотную.

– Ну, я не знаю, – в голосе ее была печаль. – Упаси Бог, конечно, но если бы это был ты… я бы так тебя любила, Пол. Всегда-всегда. Я так тебя люблю сейчас.

Он посмотрел на нее. В ее устремленном на него взгляде были нежность и искренность.

И он подумал, пытаясь сам себя в этом уверить: да, я, несомненно, должен быть благодарен судьбе. Бедный Фредди. Бедная Лия.

Мариан взяла его за руку и стиснула ее с такой силой, что он почувствовал, как в ладонь ему впилось ее обручальное кольцо.

…Этим кольцом… пока смерть… в присутствии всех собравшихся…

Словно прочтя его мысли, она улыбнулась и, поднеся его руку к своим губам, нежно ее поцеловала.

 

ГЛАВА 7

Услышав, как отец вошел в дом, Фредди откатился от рояля и направил свое инвалидное кресло в дальний конец комнаты.

От одежды Дэна веяло свежестью. Так как он был в пиджаке и при галстуке, то очевидно пришел сюда прямо из школы. Он выглядел бодрым, полным сил и казался просто огромным.

– Я слышал, как ты играл. Похоже на Дебюсси.

– Я лишь попробовал несколько аккордов.

Дэн уселся на диван, положил ногу на ногу и зажег трубку; он явно расположился здесь надолго. А почему бы и нет? Ведь дом принадлежал ему.

– Вижу, рояль доставляет тебе удовольствие. Я рад.

– Но ведь это же «Стейнвей», не так ли? Самый лучший инструмент на свете.

Дэн промолчал. Весь как на ладони, подумал про отца Фредди. Такой внимательный, чуткий, не позволяющий себе даже взглянуть на то место, где должны были быть Мои ноги, избегающий встречаться со мной взглядом из страха перед тем, что он может увидеть в моих глазах. Такой терпеливый, такой тактичный. Впрочем, не только он, все они…

– А где мальчик? Все еще в парке?

– Да.

Ему было прекрасно известно, что Хэнк в парке, он просто пытался поддержать разговор, не в силах выносить молчание. Хотя, в этом не было ничего нового. Так было всегда.

Дэн провел пальцем по столу.

– Вижу, в доме поддерживается отличный порядок.

– Да.

Вот это уже совсем непохоже на Дэна с его неряшливостью. Никогда прежде он не обращал внимания на пыль в доме; скорее, он мог увязнуть в ней по шею.

Дэн вздохнул и обвел взглядом комнату: желтые веселые шторы на окнах, сейчас отдернутые, распустившаяся азалия, темно-коричневый ковер на полу, часы над камином, лепной карниз в виде виноградной лозы. Наконец его взгляд вновь обратился к Фредди и задержался на нем, словно он обдумывал, что сказать ему теперь. После недолгого молчания он спросил:

– Тебе здесь нравится, Фредди? Правду, пожалуйста. Я не расстроюсь, если ты скажешь «нет».

– Любому бы здесь понравилось. Мне тоже. А почему ты спрашиваешь?

– Тогда тебе, должно быть, не нравится мое присутствие. Ты почти не разговариваешь со мной.

– Я вообще сейчас не в настроении много разговаривать.

– Понимаю. И, однако, я заметил, ты, хотя и немного, но разговариваешь с другими людьми. Почему же не со мной?

– Я веду себя так же, как и раньше.

– Возможно. Но сейчас тебе или наплевать или просто не удается скрывать это так же хорошо, как и раньше.

– Скрывать что? – Фредди почувствовал, как наморщился непроизвольно его лоб, и участилось сердцебиение.

– Не делай вид, что ты не понимаешь. Ты слишком умен, мы оба с тобой не дураки, чтобы не понимать, что что-то не так в наших отношениях уже давным-давно.

– Почему ты заговорил об этом сейчас? Почему именно сегодня?

– Откровенно говоря, не знаю. Не всегда можно сказать почему вдруг нами овладевает непреодолимое желание сделать или сказать что-то, что следовало бы сделать или сказать много раньше.

Голос Дэна звучал глухо; в нем явственно слышалась печаль. И эта печаль словно эхом отозвалась в сердце Фредди. Он хотел, чтобы отец ушел и ему не надо было бы отвечать на его вопрос.

– Я был расстроен из-за того, что вы с мамой расстались. – Это было, во всяком случае, правдой.

– Естественно. – Дэн опустил глаза и хрустнул пальцами. – Это настоящая трагедия. Если бы только… но я не могу. Не могу здесь ничего поделать. Не могу даже сказать тебе, в чем тут дело. Скорее всего, она бы этого не захотела. Прими все, как есть… пожалуйста.

Да он рыдает в душе, подумал Фредди. Что, черт возьми, это может быть? Чья тут вина? Дэн взял себя в руки.

– Но мы говорили о нас с тобой. В чем тут дело, Фредди? Я хочу, я должен это знать. Это из-за того, что я рассердился, когда ты женился на Лии? Хотя… Нет, это началось задолго до этого.

Молчание. Оно заполняло собой все. Оно делало потолки слишком высокими, лестницу слишком крутой, дом слишком огромным. Как нарушить его? Может быть, действительно наступает когда-то момент, когда ты вдруг больше не в силах молчать и говоришь то, что должно было быть сказано годы назад?

Он медленно начал:

– Это никогда не сводится только к одному, не так ли? Я всегда думал, что ты считаешь меня слабаком, не совсем мужчиной…

– Продолжай.

– Я совсем не такой, как ты. Я никогда не спасал женщин во время пожара, не был героем…

– Я никогда не говорил…

– Я знаю. Но ведь все так и было. Разве я не прав?

– Это все? Или есть еще что-нибудь?

…Сейчас, вот сейчас он должен сказать об этом. Но почему? Все это случилось так давно, еще в детстве. И, однако, та картина как живая стоит у него перед глазами. Зажженная лампа в лаборатории, хотя за окном светит солнце, голоса наверху, его собственное знание того, что там находится кровать, как и понимание того, что на ней происходит.

Его разрывало желание рассказать об этом. Дэн сам этого хотел, просил даже. Так расскажи ему!

– Как я уже сказал, дело обычно не сводится к чему-то одному, – начал он. – Так что довольно трудно вспомнить что-то определенное. И, однако…

– И однако?

– Был один день, который все перевернул. Я пришел после школы к тебе в лабораторию, горя желанием поделиться с тобой какой-то новостью, но тебя там не было… Ты был наверху. И кто-то был там вместе с тобой.

– Кто-то?

– Женщина. Я услышал ее смех. Я стоял и слушал, минуту или две. Потом я не желал больше ничего слышать. Я выскочил за дверь и бросился бежать домой.

Лицо Дэна вспыхнуло. Казалось, его ошпарили кипятком и он испытывает невыносимую боль. В следующую секунду он опустил глаза на свои стиснутые пальцы.

– Ты ни разу ни словом не обмолвился об этом.

– Я не мог.

Дэн поднял голову. В глазах его блестели слезы. Если он сейчас заплачет, я этого не вынесу, подумал Фредди.

– Фредди… я… я не плохой человек.

– Я этого и не думал.

– Нет, скорее всего, ты так и думал. По крайней мере, до тех пор, пока не стал достаточно взрослым, чтобы разбираться в… в отношениях между мужчиной и женщиной. Но в тот день ты ненавидел меня, ведь так? Ты должен был меня ненавидеть.

– Может быть.

– Ты, должно быть, решил, что я разлюбил твою мать. Я понимаю. Ребенок – мальчик – только так и мог подумать. Но я не разлюбил твою маму, Фредди, я люблю ее по-прежнему.

Губы Фредди шевельнулись, но с них не слетело ни звука, хотя ему хотелось крикнуть: «Прекрати это! Хватит! Я не хочу больше ничего слушать!»

– Ты можешь делать с твоим телом то, что абсолютно не затрагивает ни твоего разума, ни души, ни сердца. Я не говорю, что это хорошо. Наоборот. Нередко уже в следующую минуту мужчина жалеет о содеянном, охваченный страхом, что об этом узнают, что он обидит этим самых близких ему людей, людей, которые очень много для него значат. Ты понимаешь меня?

– Думаю, да.

…Он ждет именно такого ответа. В сущности, он умоляет меня о прощении. Но не в моей власти дать ему это прощение.

– Мама так никогда и не узнала?

– О том дне? Никогда.

Он сказал «о том дне». А как насчет других дней? Не в этом ли кроется причина разрыва между ними? Да, скорее всего, так оно и есть. Но в мыслях моих они всегда были чем-то нераздельным. Отец-мать – только так я их и воспринимал. Итак, выходит, он заварил всю эту кашу. Женщины не дают ему прохода. Он один из тех парней… Не говори «парней», ты не в Англии… Многие ребята в армии были такими. Женщины не давали им прохода. Они не давали прохода женщинам. Не могли ничего с собой поделать. Интересно, что они при этом чувствовали?..

– Я никогда не хотел кого-либо обидеть. Съежившийся в углу дивана, выворачивающий себя наизнанку, Дэн уже не казался ему огромным.

– Думаю, я могу это понять, – сказал Фредди. Несколько слов утешения были сейчас явно к месту.

– Да? – проговорил быстро Дэн. – Я рад. И я хочу сказать… все это не было образом жизни. Так, временами… когда я не мог удержаться от соблазна… но все это происходило не так уж часто. Главным для меня… – он прикусил на мгновение губу и закончил: – главным для меня всегда была и остается Хенни.

– Она что, этого не понимает?

– Похоже на то.

– Как же все это ужасно.

– У тебя, по крайней мере, есть Лия. Это уже что-то.

– Не так все это просто, папа. – Не могу вспомнить, мелькнула у него мысль, когда я называл его так последний раз. Неужели для того, чтобы вновь произнести это слово, я должен был сперва почувствовать к нему жалость?

– Да, при сложившихся обстоятельствах это, полагаю, не легко.

С минуту оба молчали, затем Дэн произнес:

– Могу я чем-то помочь тебе? Выслушать тебя, обсудить… хотя, вероятно, все это слишком личное, чтобы говорить об этом с отцом? Может быть, тогда с врачом?

Фредди покачал головой.

– Давай пока оставим эту тему.

– Хорошо. Но только не думай о своей гордости и не стесняясь спрашивай совета, сын. Помни, секс и все, что с ним связано, не исчезают вот так, в одночасье. – Он поднялся и протянул Фредди руку. – Я прошу у тебя прощения за ту давнюю историю. За то, что причинил тебе боль. Бог знает, я не хотел этого. Надеюсь, ты тоже это знаешь.

– Я знаю. – Странно, подумал он, как быстро исчез мой гнев. Час назад, когда он появился здесь, я весь так и кипел от злости. А сейчас все, что я чувствую, это бьющаяся под моей ладонью жилка на его руке, и я не хочу отпускать эту руку.

– Фредди… Давай, черт возьми, не будем больше притворяться. Да, мы часто раздражали друг друга, действовали друг другу на нервы. Нередко я бывал тобой недоволен, хотел видеть тебя совсем другим, и ты это чувствовал. Также и я, вне всякого сомнения, не всегда был в твоих глазах тем отцом, какого ты хотел бы иметь и в каком нуждался. Но я всегда любил тебя, люблю сейчас и всегда буду любить. Я рад, что мы, наконец, поговорили обо всем откровенно, и уверен, отныне мы будем с тобой часто вести такие разговоры. – Дэн коснулся губами лба Фредди. – Ну, мне пора. Если я сейчас не уйду, то разревусь здесь у тебя как баба. Может, увидимся завтра?

– Да, приходи. До завтра.

Он услышал, как Дэн быстро сбегает по лестнице, прыгая, судя по звукам, сразу через две ступеньки, и улыбнулся, чувствуя, как впервые за многие месяцы душа его наполняется тихой радостью.

 

ГЛАВА 8

Пол вышел из «Брукс Бразерс» и быстро зашагал по улице. Чувство, владевшее им сейчас, можно было бы выразить одним словом: умиротворенность. Он только что купил себе несколько новых костюмов: военная форма, вычищенная и переложенная камфарой, была убрана в дальний угол шкафа, где она и будет лежать долгие годы, дожидаясь того часа, когда он, как когда-то дядя Дэвид, достанет ее оттуда, дабы продемонстрировать в качестве диковинки своим детям. На мгновение ему показалось, что он слышит звонкий голосок: «А что ты делал, папа, в ту Великую войну?»

Ну, он много что делал, да и видел немало, но об этом он предпочитал не вспоминать. Его до сих пор еще мучили кошмары; нередко он просыпался среди ночи в холодном поту и с минуту глядел, моргая, на узкую полоску темно-синего неба там, где на окне разошлись занавески, пока, наконец, слыша рядом с собой ровное дыхание спящей Мими и видя вокруг очертания знакомых предметов, не приходил в себя и не успокаивался.

Проходя сейчас мимо выставленных в витрине прекрасных фуляровых носовых платков и строгих форменных галстуков, он вдруг замер на мгновение: это был магазин, в котором когда-то работал Драммонд; у него еще был такой грустный голос и несколько заискивающий взгляд. Он давно умер.

Это было одним из тех воспоминаний, которые легко могли разрушить всю его умиротворенность.

С усилием он заставил себя встряхнуться. В воздухе в эту последнюю неделю марта уже явственно чувствовалось дыхание весны; в окнах магазинов красовались соломенные шляпки и бумажные нарциссы и, шагая сейчас по улицам, он в первый раз за те два месяца, что прошли со дня его возвращения, почувствовал себя, наконец-то, по-настоящему дома.

Он обещал отцу взять у него дома кое-какие бумаги и просмотреть их за ту неделю, что они с матерью будут отдыхать, поэтому вскоре он повернул на северо-запад к Центральному парку. Пятую авеню заполняли субботние толпы покупателей, обновлявших свой весенний гардероб. Продолжая идти быстрым шагом, он время от времени бросал взгляд на свое отражение в зеркальных витринах. Приятно было вновь увидеть себя в обычном темно-синем костюме. Он все еще был довольно худ, но Мими была полна решимости исправить это, пичкая его с утра до вечера густыми супами, пудингами и домашней выпечки булочками. Она беспокоилась о нем, как мать об изголодавшемся ребенке.

Слово «мать» дало его мыслям новое направление. В этот момент он шел через парк, и ему вдруг вспомнилось, что именно здесь, у пруда, он и видел в своем воображении маленьких мальчиков в самые безумные часы войны. Он представлял себе, как сопровождаемые родителями или няней они пускают там свои кораблики. Некоторые вещи никогда не меняются; он все еще помнил, как сам приходил сюда с прекрасным корабликом – обычно в сопровождении фрейлейн, а иногда с Хенни, и эти минуты были для него особенно счастливыми. Возможно, именно поэтому, думая о своем будущем ребенке, он всегда представлял его сыном, и пруд неизменно был тем местом, где он видел себя с ним.

Мими несомненно будет прекрасной матерью. Он легко мог представить ее трясущейся над ребенком, как сейчас она тряслась над ним, стеная по поводу того, что он промочил ноги или не доел свой обед. Как же ей хотелось иметь ребенка! И пора бы уже, давно пора. Сейчас, когда он вернулся и больше ему ничто не грозит, она сможет, наконец, расслабиться, подумал он, и это произойдет. Правда, она не была крепкой женщиной, постоянно страдала от насморка и простуд, но все это были мелочи и они не могли иметь большого значения…

Чудесный у Фредди сын, здоровенький и веселый. Он уже был личностью, во многом похожий на мать и, может быть, на Дэна, но уж во всяком случае, не на Фредди. Ему вспомнилось, как однажды он повел Фредди в синематограф на фильм «Большое ограбление поезда» и держал его за руку, когда на экране мрачные грабители в масках сели на поезд и напряжение достигло апогея. И снова, как наяву, он увидел перед собой лицо Фредди, побелевшее в тот момент от страха.

«Он сидит там, уставясь в пространство», сказала Лия. «Когда ты говоришь что-то, он поднимает голову и смотрит на тебя, растерянно улыбаясь. Такое впечатление, что он совершенно забыл о тебе. И он ни о чем не говорит.»

Голос Лии, от природы чуть хрипловатый, становится еще более хриплым, горло у нее перехватывает от рвущихся наружу рыданий; интонация становится вопросительной, словно она спрашивает, что ей делать и всегда ли будет так, как сейчас. Естественно, ей хочется знать, как сложится их дальнейшая жизнь.

Любому хочется знать, что произойдет с ним в будущем. Людям кажется, что если бы вся их жизнь, от начала до конца, была разложена перед ними, как картинка-загадка на столе, то они могли бы лучше подготовиться к ней. Но как можно жить, зная все заранее?

Однажды во Франции он услышал в воздухе шум моторов, зловещее жужжание, которое все нарастало и нарастало… И вот, наконец, они появились в его поле зрения – три стальные летающие машины; они находились в бою, сея вокруг смерть и разрушения, пока одна из них не рухнула, объятая пламенем, на землю. Он вспомнил сейчас, как тогда на мгновение подумал о возможности новой войны и ужаснулся… Упаси нас, Господь, от такой войны, в которой сотни или даже тысячи летающих машин поднимутся в воздух…

Что произойдет? Нет, лучше этого не знать. Время вдруг словно ускорило свой бег. Мимо него проезжало сейчас почти столько же автомобилей, сколько и экипажей. Фредди вспомнил о праздновании Нового года в 1900 году, с тех пор прошло почти двадцать лет; какой же будет жизнь еще через двадцать? Уже и женщины курят! Даже Мими поддалась моде и закурила один раз, но ей, к счастью, это не понравилось. А вот Лии курение пришлось по вкусу. Но это и не удивительно. Лия всегда любила все новое.

Только его родители, кажется, совсем не менялись. Надежная старая гвардия, принимающая перемены медленно, с осторожностью. Хорошо иметь таких родителей, подумал он, их присутствие дает тебе ощущение незыблемости, постоянства, когда все вокруг словно подхватил вихрь. То же самое можно сказать и о бабушке Анжелике, которая все еще живет идеалами Старого Юга. Он внутренне усмехнулся, испытывая как всегда, когда думал о бабушке, смешанное чувство нежности и раздражения.

На своем месте на Сентрал-Парк-Вест стояла и «Дакота», все тот же маяк, каким она была когда-то для маленького мальчика, возвращавшегося домой после дня, проведенного в парке…

Пол вышел на Сентрал-Парк-Вест и оказался на улице, которая, он был уверен, всегда останется для него символом дома. Здесь, среди других таких же солидных кирпичных особняков и стоял его дом, отличаясь от них лишь фонарями по обе стороны парадной двери да резными наличниками на всех окнах сверху донизу. Белоснежное деревянное кружево словно олицетворяло собой чистоту, порядок и процветание. Он поискал в карманах ключ и поднялся по ступеням.

Его мать оставила на серебряном подносе в холле записку:

«Пол, когда будешь уходить, проверь как следует, все ли ты закрыл. В доме никого нет; все слуги уехали с нами».

Мгновение он стоял в тускло освещенном холле, держа в руках записку, затем поднялся по лестнице на второй этаж и вошел в кабинет отца. На письменном столе, рядом с приготовленной для него папкой с бумагами, лежал листок с номером телефона, по которому он мог дозвониться до своих родителей, отдыхавших сейчас на побережье. Побережье… Он вдруг почувствовал грусть, вспомнив, как в детстве ел там сладкую, тающую во рту, пористую «вату» и катался на пони. Неплохо бы и им с Мими съездить туда недельки на две. В конце апреля погода там будет просто чудесной…

В дверь позвонили. Кого, черт возьми, принесло в такую рань в субботу, да еще когда хозяева были в отъезде? Он спустился. Сквозь шторку на верхней застекленной половине двери виднелась смутная тень, без сомнения женская, судя по широкополой шляпе. Он вгляделся, моля про себя небеса, чтобы это не оказалась их болтливая соседка, старая дева мисс Фостер; ему тогда придется впустить ее в дом и она заговорит его до смерти…

Внезапно он отпрянул… Несомненно это ему только почудилось! Господи, этого не может быть! Звонок прозвенел снова, короткая слабая трель, словно к нему прикасалась неуверенная рука. Он открыл дверь.

– Как?! Это ты, Анна! – произнес он.

Сердце его колотилось как сумасшедшее… На мгновение в мозгу у него вспыхнула безумная мысль: она пришла обвинять его, пришла сказать, каким он был чудовищем. Но спустя пять… нет, почти шесть лет?!

– У меня назначена встреча с вашей матерью, – проговорила Анна, глядя куда-то мимо него в глубь холла.

– Моя мать? – переспросил он с запинкой. – Моя мать? Но ее здесь нет. Здесь никого нет, кроме меня.

– Она сказала мне прийти этим утром в одиннадцать. – Глаза ее продолжали смотреть мимо.

– Я ничего не понимаю. Они уехали на побережье, на ферму к кузине Бланш. Их не будет, по крайней мере, неделю.

– Она сказала мне прийти в одиннадцать часов.

Он заметил, что ее пальцы в простых нитяных перчатках лихорадочно крутят ремешок сумочки, и боль внезапно пронзила его сердце, словно кто-то вонзил в него иглу.

– Входи, – сказал он. – Возможно, она оставила для тебя записку. Мы посмотрим вместе на ее столе.

Он отодвинулся, пропуская ее в дом. Проходя мимо, она задела его краем юбки. Он вспомнил или подумал, что вспомнил, запах, который всегда исходил от нее; запах не духов или мыла, но свежей травы, омытого дождем воздуха или юности. Воротничок ее хлопчатобумажной блузки лежал поверх воротника ее костюма; он был украшен по краю ручной вышивкой; из прически выбился медный завиток. На мгновение ему показалось, что все это ему только снится, что он поднимается сейчас с Анной по лестнице не наяву, а во сне.

– В утреннюю гостиную, – сказал он, хотя слова были излишни, так как она уже вошла туда.

Жалюзи были опущены и, подняв их, он подошел к небольшому письменному столу, на котором лежала почтовая бумага, календарь и маленькая записная книжечка.

– Никакой записки, – сказал он.

Анна все еще нервно крутила в руках ремешок сумочки. Ее волнение отдавалось болью в его душе. Он хотел, чтобы она ушла.

– А, вот, на календаре! Она написала это на календаре. Но это в следующую субботу. Ты пришла на неделю раньше.

Анна подняла голову. На лице у нее было написано откровенное отчаяние.

– Я была уверена, что это сегодня.

– Тогда это, вероятно, ошибка моей матери. Мне очень жаль.

Он понимал, что в отличие от него, она совсем не думала сейчас о том, что было у нее с ним в прошлом; мысли ее были заняты чем-то совершенно иным, что очевидно и привело ее сюда сегодня, и на его месте могла оказаться миссис Монагэн, да и вообще кто угодно, ей это было в высшей степени безразлично.

Очень мягко он произнес:

– Могу я спросить, что тебя тревожит? Не могу ли я чем-нибудь помочь?

– Я собиралась попросить вашу мать одолжить мне некоторую сумму денег.

– Сядь, Анна. Расскажи мне все подробно.

– Но я вас задерживаю. Вы в пальто.

– Тогда я его сниму. Спешить мне некуда.

Она вновь опустила глаза, устремив взгляд на стоявшую на полу корзинку с вязанием. Разговаривая с ней, он обратил внимание, что ее иностранный акцент был теперь едва заметен. Ну что же, она, вероятно, многому научилась за то время, что он ее не видел…

– Мой муж, Джозеф, он маляр, очень много работает. У нас есть ребенок, маленький мальчик… он работает ради ребенка, вы понимаете. И он хочет добиться большего. Он и еще один человек, ирландец, водопроводчик, они работают на стройках вместе и очень хорошо разбираются в этом деле, так вот, они хотят… в общем у них сейчас появилась возможность купить дом…

Она продолжала быстро говорить, время от времени останавливаясь, чтобы перевести дух, и он видел, что этот рассказ был для нее истинной мукой.

– Если бы у него… если бы у Джозефа было две тысячи долларов, он смог бы приобрести этот дом, они вдвоем отремонтировали бы его, а затем продали бы. Он говорит, что так все и начинают. О… – вдруг воскликнула она почти сердито, – я не хотела приходить сюда и просить! Почему люди должны одалживать деньги человеку, которого они даже не знают?

– Полагаю, единственная здесь причина – их желание, – он улыбнулся.

– Вы хотите это сделать?

– Да. И уверен, мама поступила бы точно так же, если бы она была сейчас здесь, поэтому я сделаю это вместо нее.

В глазах Анны было изумление. Судя по всему, она была почти уверена, что ей откажут; она явно не рассчитывала так быстро получить согласие. О… но он просто должен был что-то для нее сделать! Должен был показать ей, что у него есть сердце и ему знакомо раскаяние…

– Ты обладаешь мужеством и силой духа, – сказал он. – Поэтому-то я и хочу это сделать.

Чековая книжка лежала у него в кармане. Он достал ее и взял ручку, испытывая в этот момент чувство спокойной уверенности и силы, которое всегда приходит к тебе, когда ты кому-то можешь помочь.

– Как зовут твоего мужа?

– Джозеф Фридман.

– Вот, возьми! Две тысячи долларов. Когда вернешься домой, скажи ему, чтобы он сразу же поставил здесь свою подпись. Это долговая расписка. Ты можешь послать ее мне по почте. Хотя, нет, отправь ее по этому адресу моей матери.

Похоже, она едва сдерживала слезы.

– Не знаю, что и сказать!

– Не надо ничего говорить.

– Муж будет вам очень благодарен. Вряд ли он ожидал, что… но это было для него последней надеждой. Видите ли, нам больше не у кого попросить такую сумму денег.

Конечно же, все это было идеей ее мужа. Он несомненно заставил ее прийти сюда. Какой же, наверное, было для нее мукой нажать на звонок! Он вспомнил, как она убежала из этого дома в то утро…

– Он такой хороший человек. Самый честный, самый добрый и порядочный на свете…

С души ее свалилась огромная тяжесть и, почувствовав облегчение, почти счастливая, она сейчас без умолку болтала, не в силах остановиться.

– Должно быть, я кажусь вам ужасно глупой, правда? Какая женщина скажет, что ее муж нечестен?

Он рассмеялся.

– Немногие, думаю. Надеюсь, эти деньги помогут тебе добиться того, что ты хочешь, Анна.

Господи, подумал он, о чем мы говорим! Какое мне дело до ее мужа? Когда-то я прижимал ее к своей груди, говорил ей что люблю ее, а сейчас мы разговариваем с ней о ее муже и двух тысячах долларов!

В комнате было слишком жарко. Она расстегнула жакет; ее блузка была отделана рюшами.

– Расскажи мне, – попросил он, – расскажи мне о своем малыше.

– Ему четыре года.

– Он похож на тебя?

– Не знаю.

Губы ее изогнулись в улыбке. Как он мог забыть об этой ямочке на ее подбородке?!

– Волосы рыжие?

– Нет, светло-русые. Вероятно, потом они станут такими же темными, как и у его отца.

Внезапно что-то сдавило ему грудь, так что он чуть не задохнулся. Он вдруг необычайно ярко представил себе Анну и этого другого мужчину в момент зачатия ребенка. Слово муж не задевало его раньше, оно не осознавалось им в полной мере до того момента, когда она сказала: «…как у его отца». Итак, она и этот мужчина… они… Господи, какой же ты дурак, Пол! А ты что думал? Он уставился на нее, на крошечные жемчужины в ее ушах, на грудь, слегка колыхавшуюся в такт дыханию под тонкой белой блузкой, на шелковистые пряди волос, упавшие ей на щеки, волос, которые этот мужчина мог распускать и целовать, когда и сколько ему хотелось.

Сердце вновь заколотилось в его груди. И словно сквозь толстый слой ваты он услышал собственный голос:

– Знаешь, ты стала еще красивее, чем раньше, Анна. И ее ответ:

– Правда?

Внизу на улице прогудел автомобиль. Гудок донесся словно издалека; улица, город, мир отошли куда-то вдаль. Вся вселенная сузилась для него в этот момент до размеров комнаты и дивана, на котором сидела Анна. Снова она опустила глаза; Господи, да ее ресницы были темными, а совсем не рыжими! Неужели он никогда этого не замечал? Внезапно ему показалось, что она, как зачарованная, чего-то ждет; похоже, у нее мелькнула та же мысль, что и у него…

На ковре дрожало яркое пятно света. В следующее мгновение он подумал: нет, пятно неподвижно, просто все дрожит у меня перед глазами. Тишина была такой абсолютной, что у него звенело в ушах; это был высокий тонкий звук, как от насекомых на лужайке в конце лета; звон усиливался и стихал и снова усиливался, а он все ждал и, наконец, больше был не в силах ждать…

Он опустился на пол и уткнулся лицом в ее колени. Ее ладонь погладила его по волосам. Он поднял голову, или это она, наклонившись, приподняла ее? Поцелуй был самым долгим, самым сладким… Его пальцы нащупали пуговицы на ее блузке, невидимые под рюшами. Не прерывая объятия, они, сначала медленно, затем с лихорадочной поспешностью начали освобождаться от мешавшей им одежды.

Он опустил ее на середину дивана и накинул поверх них обоих лежавшее в углу пикейное покрывало. Ее освобожденные от шпилек и заколок волосы закрыли подушку. Ее сильные руки обхватили его именно так, как он видел это в своих мечтах. Из-под полуприкрытых век блеснули ее глаза, а потом закрылись, как и его тоже, и они погрузились в блаженство, которому нет названия.

Когда он проснулся, они по-прежнему лежали обнявшись, и она все еще спала. Осторожно высвободившись, он отодвинулся, желая получше ее рассмотреть, исследовать вновь нежную округлость ее плеча, с которого соскользнуло покрывало, и очаровательную ямочку под ключицей. Почему она его так привлекала? Чем отличалась она от других прекрасных юных женщин? Его пульс, который до этого бился ровно, вновь участился, но теперь не от желания, а от внезапно охватившей его мучительной тоски. Он склонился ниже, словно стремясь запомнить каждую черточку ее прекрасного лица. Но ведь в мире, несомненно, существовали и другие, не менее прекрасные лица?

Он встал, оделся и аккуратно сложил ее валявшуюся на полу одежду. Затем сошел вниз и долгое время стоял там, глядя на улицу. Он чувствовал себя совершенно опустошенным.

Ему вспомнилось латинское выражение: Post coitum homo tristus est. Но чувство, которое он сейчас испытывал, было глубже естественной меланхолии, так часто следующей за вспышкой страсти. Намного глубже. Так, погруженный в раздумье, он и стоял у окна, устремив невидящий взгляд на мальчишек, бросавших шарики на противоположной стороне улицы, и лошадь, медленно тащившую в гору тяжелый воз, груженный спаржей, ревенем и тюльпанами в горшках.

Внезапно он услышал, что Анна сбегает по лестнице и бросился ей навстречу. С безумным, искаженным лицом она пролетела мимо него.

– Подожди! Подожди! Анна, ты, что, рассердилась?

– О… – воскликнула она, – рассердилась… нет-нет!

– Но что случилось?

– Что я наделала! Что наделала!

Мгновение он находился в растерянности, но, наконец, думая, что понял, в чем тут дело, произнес:

– Анна, дорогая, ты не сделала ничего плохого. Ты не должна думать, что я… Анна, я уважаю тебя больше, чем любую другую из знакомых мне женщин.

– Уважаете меня? – проговорила она с запинкой. – Сейчас?

– Да, конечно. Почему же нет? Ты самая очаровательная в мире женщина… И это было самой прекрасной, самой естественной вещью на свете.

– Естественной?! У меня ребенок. И муж.

Он попытался взять ее руки в свои, но она вырвалась.

– Ты не сделала им ничего плохого, моя дорогая.

– О, Господи! – горестно вскричала она.

– Послушай, когда ты жила в этом доме, ты была юной девушкой, в сущности почти ребенком. Я ни за что на свете не прикоснулся бы к тебе тогда. Но я желал тебя с первой же нашей встречи. В то время я этого не понимал, но сейчас я это знаю. И ты желала меня тоже… ты ведь знаешь, что это так. Здесь нечего стыдиться. Запомни это.

– Я не хочу этого помнить! Я ничего не хочу помнить! Она лихорадочно ощупывала рукой замок, пытаясь открыть дверь.

– Я должна выйти! Выпустите меня!

– Я не могу отпустить тебя в таком состоянии! Пожалуйста, присядь на минуту и давай поговорим. Пожалуйста!

Но она словно обезумела. Наконец замок поддался, дверь с грохотом распахнулась, и она бросилась по ступеням вниз. Он кинулся было за нею, затем заставил себя остановиться; она была в истерике и – вне всякого сомнения – окажет ему сопротивление, произойдет отвратительная сцена, и ей от этого будет не легче.

Остро сознавая свою полную беспомощность, он смотрел, как она торопливо идет по улице. У него не было никаких сомнений, что она направилась домой.

Медленно он поднялся по ступеням и вошел в дом. В гостиной матери он вновь опустил жалюзи, сложил покрывало и подушки и на мгновение замер, глядя на то место, где еще совсем недавно лежала Анна, ароматная, бело-розовая. Автор какого-нибудь романа, подумал он, вероятно написал бы здесь: «Это было как сон»; но для него это было не сном, а самой что ни на есть явью, самым реальным, самым прекрасным переживанием в его жизни! К горлу его подступили рыдания.

Он повернулся, собираясь уходить, и в этот момент случайно заметил на полу браслет. Ее браслет. Он наклонился и поднял его. Тоненькая, дешевая побрякушка. Но именно потому, что она была такой тоненькой и дешевой, вид ее глубоко его тронул. Анна имела так мало, в сущности, почти ничего. Он надеялся, что не доставил ей сейчас слишком больших страданий; он надеялся, что со временем она будет вспоминать о том, что произошло между ними, с радостью, с той же глубокой радостью, какую она испытывала, когда все это происходило. И он подумал: я увижу ее снова. Это не конец. Это просто не может быть концом.

Он вышел на улицу и направился через парк к своему дому. Рядом затормозило такси, но он махнул водителю, чтобы тот проезжал. Он был сейчас весь как натянутая струна, и ему следовало пройтись, чтобы хоть немного расслабиться.

Ее лицо словно все осветилось изнутри, когда она заговорила о своем сыне. Волосы у него будут такими же темными, как и у отца, сказала она. Его вдруг снова охватил этот глупый гнев на незнакомого ему мужчину, которому она принадлежала. Он попытался представить его себе, но смог вспомнить только то, что он показался ему очень молодым. Скорее всего, сказал он себе, он моего возраста и, однако, я думаю о нем, как о человеке, намного меня моложе. Почему? Не потому ли, что я более удачлив, более независим; по счастливой случайности мне ни у кого не приходится просить денег.

Все это правда, подумал он. Но почему я должен чувствовать за собой какую-то вину? Да, я богат, но так устроен мир и тут уж ничего не поделаешь. Я могу так много дать ей…

Он ускорил шаг. Зародившаяся в его мозгу смутная мысль вдруг приобрела совершенно четкие очертания.

Ты можешь убедить ее оставить мужа, ты знаешь это, Пол. Ты знаешь, что ее можно убедить…

Услышав звук поворачиваемого в замке ключа, горничная вышла в холл.

– Миссис Вернер просила передать вам, если вы рано вернетесь, что она будет дома в три. Подать вам ленч, мистер Вернер?

– Нет, благодарю вас. Я не голоден.

Он прошел в библиотеку, где на столике его ждала нераскрытая «Нью-Йорк таймс». Мими знала, что он не любит читать газету, которую до него кто-то трогал. Машинально, не вникая в смысл, он прочел заголовки.

Затем, подчиняясь какому-то внутреннему побуждению, он взял с полки одну из своих книг по искусству, и его настроение сразу же улучшилось. Раскрыв ее наугад, он увидел великолепно выполненную репродукцию картины Ван Гога «Вид на море в Сент-Мари-де-ла-Мер». Он вспомнил то магическое действие, какое произвела на него эта картина в тот, первый раз, когда он стоял перед ней в амстердамском музее. Магия шедевра, магия, которую невозможно передать словами! Это было что-то, что ты мог только чувствовать. Ты словно переносился туда, в это место, где на невысоких холмиках волн лежала белая пена, и белые облака таяли, как рыхлый снег, среди мириадов оттенков небесной синевы, от зеленого до почти черного.

От мыслей о картине он обратился к отображенной на ней реальности; с необычайной отчетливостью он вспомнил, как стоял тогда, глядя на море, на южной оконечности Прованса. Ему показалось, что он снова слышит шум волн, чувствует на своем лице свежий ветер, который принес с собой прохладу в тот жаркий день, когда на небе так ослепительно сияло солнце.

Сердце его, которое было наполнено тоской все эти последние часы, забилось учащенно. Он стоял и смотрел на раскрытую книгу, не в силах оторвать от нее взгляда.

Как же великолепен и изумителен мир! И как мало времени тебе отпущено! Столь многих уже нет, молодых и способных любить; они уже никогда и никого не полюбят. Никогда никого не полюбят, никогда не увидят этой сверкающей на солнце воды…

Так пользуйся же всем этим, пока можешь! Не упускай ничего! Живи!

 

ГЛАВА 9

– Поедем с нами на выставку антиквариата, – уговаривала Лия. – Эмили и Альфи посещают ее каждую весну, это интересно.

– Это недалеко, неполных шесть миль вниз по дороге, – добавил Альфи.

– Автомобиль фургонного типа. Поднять в него кресло не составит проблемы, – сказал Бен.

– Я не хочу, – твердо отказался Фредди. – Но вы поезжайте, я не возражаю.

– А ты что будешь делать? – забеспокоилась Лия.

Он ненавидел этот ее обеспокоенный вид: брови сходились к переносице и над ней появлялись две вертикальные морщины. Она заставляла его чувствовать себя бесполезным, беспомощным, как ребенок. Нет, это несправедливо. Он и был беспомощным, как ребенок. Кроме того, самому себе он мог признаться, что его раздражало бы еще больше, если бы она не беспокоилась. Поэтому, сделав над собой усилие, он заговорил поприветливее.

– Честно, меня не интересует антиквариат. Я почитаю. Видишь, у меня три новые книги.

– Давайте я повезу вас на прогулку, – предложила Мег. – А то вид с крыльца вам наверное надоел.

– Хорошая идея, Мег, – одобрил ее отец. – Значит, ты составишь Фредди компанию. Мы не задержимся.

Мег покатила кресло по гравиевой дорожке, обогнув огород, где параллельные ряды веревочек, натянутых на деревянные колышки, отмечали грядки, на которых были посажены поздние овощи; ростки раннего гороха уже карабкались вверх по воткнутым в землю палочкам; от земли после ночного дождя исходил сильный сладкий запах.

Вдоль дорожки росли яблони. Сильные молодые деревца были посажены ровными рядами, уходящими вдаль.

– Мне бы хотелось иметь плодоносящий яблоневый сад, когда вырасту, – объявила Мег и добавила с важным видом: – Я знаю все сорта. Я бы посадила по нескольку яблонь каждого сорта.

Она подняла засов и открыла ворота, чтобы провезти кресло.

– А вот этот участок папа купил совсем недавно. Видите, какое здесь хорошее пастбище.

Дюжина светло-рыжих коров джерсийской породы, опустив головы, щипала траву. Вместе с ними паслось и несколько лошадей. Собаки побежали вперед. Высокие сеттеры бежали легко и грациозно, а щенок таксы, пыхтя, ковылял за ними, стараясь не отстать.

– Струдель любит вас больше всех, сразу видно, – продолжала весело тараторить Мег. Чувствовалось, что она полна решимости развлечь его, но поскольку это была Мег, он не возражал. – У собак есть свои любимцы. Интересно, по каким признакам они их выбирают. Кинг, например, больше всех любит папу, а Леди – меня. Я думаю, собаки очень умные, по их глазам можно понять. А еще мне кажется, что они иногда смеются, хотя все и говорят, что нет. И все-таки, по-моему, они умеют улыбаться, а когда виляют хвостом – точно смеются. А вы как считаете?

В листве над их головами звенели птичьи трели. Иногда птицы стремительно взмывали вверх и кружили в воздухе, словно вычерчивая невидимые узоры. На сырой лужайке скакали малиновки, выискивая червей. Так велико было очарование весенней природы, уже ожидающей прихода лета, что на мгновение Фредди забыл о своей трагедии.

– Видите вон там пять тополей, растущих в ряд? – указала Мег. – Наш сосед – он глубокий старик – рассказывал, как однажды, когда он, тогда еще мальчик, пропалывал поле, к нему подъехал мужчина на лошади и сообщил, что убит Линкольн. Он побежал сказать об этом отцу и тот сразу же посадил эти деревья. До чего же я люблю это место! Где бы я ни жила, только о нем я думаю как о доме. В детстве я плакала, когда мы в сентябре возвращались в, город, да и сейчас мне хочется плакать, когда мы уезжаем отсюда. Это глупо, да?

– Нет, – ответил Фредди. – Расскажи мне об этом.

– Теплыми осенними ночами я лежу в постели в нашей городской квартире, окна открыты и я слышу громыхание поездов надземной железной дороги. Это такой печальный шум… вагоны, битком набитые людьми, проносящиеся по унылым улицам. А здесь, думаю я, канадские гуси плавают на пруду. Они всегда отдыхают здесь пару дней, перед тем как лететь дальше на юг… вот мы и пришли, – весело объявила она. – Становится слишком жарко, но я знаю хорошее тенистое местечко, где вам будет удобно читать.

Мег установила кресло. Внизу за колышащимся занавесом листвы просматривался пруд, похожий на плоскую блестящую серебряную тарелку, обрамленную по краям кувшинками.

– Ну вот, наслаждайтесь теперь вашей книгой, – удовлетворенно сказала Мег.

– Но тебе же нечего читать. Не думаю, что тебе понравится одна из этих.

– Неважно. Я просто посижу.

Она прислонилась к сосновому стволу. Так она могла незаметно наблюдать за ним. Должно быть, невообразимо тяжело знать, что ты никогда не сможешь пробежать по этой лужайке, что всю оставшуюся жизнь ты проведешь в этом кресле и ничего нельзя изменить.

Во всей этой трагической ситуации было лишь одно светлое пятно: у Фредди появился великолепный дом, лучше, чем дом тети Флоренс, чем апартаменты в «Дакоте». Мег это радовало. Если уж человек обречен влачить жалкое существование инвалида, прикованного к инвалидному креслу, пусть хотя бы роскошный дом послужит ему каким-то утешением.

Стояла тишина, нарушаемая лишь шелестом переворачиваемых страниц.

Вдруг Фредди прошептал:

– Посмотри на другую сторону пруда.

Из леса вышел и остановился у пруда олень. Это было молодое животное, еще безрогое. Он стоял, подняв одну ногу и вскинув свою изящную голову, словно прислушивался к чему-то. Потом, решив, видимо, что опасности никакой нет, подошел к воде и стал пить, а, напившись, повернул голову и посмотрел в их сторону, хотя и не мог их увидеть. Еще пару минут он стоял без движения, и солнечные лучи играли на его красноватой атласной шкуре, затем развернулся и исчез в лесу так же бесшумно, как и появился.

– Знаете, что приводит меня в ярость? – Мег сжала руку в кулак. – Папины друзья, которые охотятся на оленей. Папа не охотится, он не член их охотничьего клуба, но он мне об этом рассказывал, да я и сама вижу их на дорогах, когда мы приезжаем сюда на уик-энды осенью. Мне делается дурно, когда я вижу убитых оленей, которых закинули на верх машины, или оленьи головы на стене в чьем-нибудь доме. И ведь охота для этих людей – не способ добывания пищи.

– Да, Пол всегда говорил то же самое.

– Это отвратительно. Иногда они охотятся с луком и стрелами. В этом случае животное не всегда удается убить наповал и оно живет какое-то время в страшных мучениях с гноящимися ранами. Но капканы еще хуже. Бывает, что попав в капкан, – голос Мег задрожал, – лиса или енот пытаются откусить себе лапу, чтобы освободиться. Я никогда не буду носить меха, – закончила она.

Фредди закрыл книгу.

– Я помню, когда ты родилась, Мег, – мягко проговорил он. – А свои первые шаги ты сделала на моих глазах. Твои родители как раз были у нас в гостях.

– Знаете, мне всегда нравилось бывать у вас. Я бы хотела приходить к вам чаще. Мне нравится ваша мама.

– Ты ей тоже нравишься. Она считает, что у вас с ней внутреннее сходство.

– Мне жаль, что все так получилось с вашими родителями, – осмелилась сказать Мег. – В семье все пытаются понять, почему же это произошло.

– Пусть себе пытаются, раз уж не могут без этого.

– Я не хотела обидеть вас или лезть не в свое дело.

– Я знаю, Мег.

– Я хотела сказать… я люблю папиных родственников. Наверное, мне не следует так говорить, потому что мамины родственники тоже хорошие люди, но мне проще общаться с папиными – с вами, Полом, тетей Флоренс. А вот мои бабушки, – она хихикнула, – к счастью, теперь, когда бабушка Хьюз вернулась на Юг, они практически не встречаются, а раньше было так смешно слушать, как они кичатся друг перед другом своим происхождением и обмениваются вежливыми колкостями. Они обе такие гордые.

Фредди засмеялся.

– Ну, в этом нет ничего необычного. Человеку это свойственно. Во всяком случае некоторым представителям человеческого рода.

Подумав внезапно о том, что часто занимало ее мысли, Мег вздохнула.

– Я хочу сказать вам что-то. Возможно, они ведут себя глупо, но зато они твердо знают, кто они такие. И не только они. И вы, и Лия тоже. – Здесь мысль ее устремилась в другое русло. – Ах, Лия такая чудесная, Фредди. Хотела бы я иметь такую сестру. Правда, она чудесная?

– Ты собиралась что-то сказать мне, – ответил Фредди.

– Ах да, я говорила… Мама принадлежит к англиканской церкви, а теперь и папа перешел в эту веру, но они не соблюдают никаких обрядов и, мне кажется, не верят по-настоящему. Для них это одно название. А я совсем запуталась, справляю седер в доме тети Флоренс, а потом слушаю в школе христианские пасхальные молитвы. Так кто же я? Вот у вас такого вопроса не возникает, правда, Фредди?

– Да, вера – единственное, что осталось у меня неизменным.

– Праздновать пасху и седер – это все равно что ничего не праздновать.

Мег чувствовала, что отца тоже терзают сомнения и неуверенность, хотя он это и отрицал. Находясь в компании своих новых друзей здесь в деревне или в обществе родственников жены, он никогда никого не перебивал, ни с кем не вступал в спор и не смеялся так громко, как в кругу своих родных или нью-йоркских друзей, в большинстве своем евреев.

Однажды, поборов нерешительность, Мег сказала ему, что в деревне он становится «другим», не уточнив, в чем конкретно это проявляется. Он удивленно округлил глаза и принялся ее разубеждать.

«Что ты выдумываешь, Мегги! Я никогда никого из себя не изображаю. Может, у меня много других недостатков, но уж в этом меня не упрекнешь. Фальшь, притворство мне чужды. Я такой, какой есть, где бы я ни находился».

И она увидела, что он верит в то, что говорит.

Сейчас она повторила, размышляя вслух:

– Да, я и в самом деле не знаю, кто я такая и где мое место.

– Я могу это понять, – откликнулся Фредди.

– О, я вас утомила, – воскликнула Мег, увидев, что он отвернулся.

– Нет-нет, почему это тебе пришло в голову?

– Ну, я подумала… Мне ведь только пятнадцать. Вряд ли у нас с вами могут быть общие интересы.

– Иди сюда, Мег, встань передо мной, чтобы мне не вертеть головой.

В лучах солнца его волосы казались совсем белыми. Он был похож на греческого юношу, и голова у него была как у античной статуи, изображенной на фотографии в учебнике по истории древнего мира: удлиненная, узкая, изящная как у женщины. Будь волосы у него подлиннее, подумала Мег, он вообще был бы похож на женщину.

– Если бы мне пришлось начать все с начала, – сказал он, – я бы женился на тебе, Мег.

Охваченная смешанным чувством изумления и неловкости, она хихикнула.

– Но вы же мой кузен. Это запрещено.

– Ну, тогда на девушке, похожей на тебя. Можно же найти где-нибудь такую, если очень постараться.

– У вас есть Лия, – в смущении выпалила она, не придумав ничего другого.

– Да, правда.

– Она такая хорошенькая. Мистер Маркус, дядя Бен, он разрешил мне так его называть, говорит, что она напоминает ему Полу Негри. Однажды, когда они были в опере, он услышал, как какой-то человек тоже назвал ее так.

– Я и не знал, что они были в опере.

– Да, когда вы были в армии. Они слушали «Девушку с золотого Запада», я помню, и Лия сказала, что было бы лучше если бы пели по-английски.

– Да, наверное.

Фредди произнес это каким-то безжизненным тоном. Мег надеялась, что ее присутствие его не раздражает. Ей пришло в голову, что может ей не стоит столько болтать. Но спустя несколько минут молчание стало слишком тягостным, потому что он не читал, а сидел, уставившись на бурый мох и прошлогодние сухие листья. Она предприняла еще одну попытку.

– Он очень симпатичный, дядя Бен. Папа говорит, он толковый адвокат и далеко пойдет.

– Не сомневаюсь.

Она в ужасе замолчала. Сказать про другого мужчину, что он далеко пойдет, когда Фредди вообще не может ходить – какая непростительная глупость с ее стороны.

Фредди выглядел утомленным. Она чувствовала себя ответственной за него. Ее тревожило, что это она его утомила, что возможно ему следовало бы лежать.

– Отвезти вас назад? – с беспокойством спросила она.

– Нет, побудем здесь еще немного. Все в этом месте напоминает мне об одном летнем полдне в Англии. Ах, какое чудесное то было лето. Это был настоящий рай, рай дураков. Мы пили чай на лужайке и разговаривали; говорили о таких прекрасных вещах, хотя, как потом оказалось, они по большей части существовали лишь в нашем воображении. Чистые наивные фантазии – мужество, самопожертвование. Там я познакомился с юношей, который стал моим лучшим другом. Я мог говорить с Джеральдом о чем угодно, он всегда меня понимал…

Он резко оборвал фразу и вернулся к чтению, а Мег снова уселась, прислонившись к сосновому стволу. Все вокруг застыло в сонной неподвижности. Собаки спали, лежа на боку, изредка вздрагивая во сне.

Что за странную вещь он сказал: он бы на ней женился. Должно быть, он считает ее совсем уж наивной, если думает, что она этому поверит. В конце концов у него есть Лия. Он всегда наблюдал за Лией, ни на минуту не выпускал ее из поля зрения. И она с такой любовью о нем заботилась, поправляла подушки, подавала прохладительные напитки или наоборот что-то горячее, приносила свитеры.

Лия была доброй. Она разговаривала с Мег, как со взрослой, а не как с несмышленым ребенком, от которого многие вещи надо скрывать. Лия была практичной и давала разумные советы, а не читала нотации, отвечала на вопросы, которые Мег стеснялась задать маме и даже тете Хенни.

«Всегда предоставляй мужчине возможность поговорить о самом себе; мужчины это любят. Слушая, чуть-чуть округляй глаза. Это и выглядит симпатично и придает тебе заинтересованный вид. Следи за руками – руки должны быть белыми и ухоженными, чтобы лучше смотрелись кольца, которые и ты со временем будешь носить».

И она заливалась смехом. Ее круглые глаза сверкали. У Лии был открытый веселый нрав. Чувствовалось, что она никого не боится. Мег надеялась, что когда-нибудь она научится вести себя так же, как Лия.

Должно быть, ужасно, когда любимый мужчина возвращается к тебе калекой. Теперь в их отношениях не будет уже никакой романтики, это невозможно.

Мужчина, которого я полюблю, должен быть… будет похож… нет, не на Фредди, Фредди слишком… хрупкий. На Пола. Серьезный, с мягкой улыбкой.

– Я устал читать, – сказал Фредди. – Поговори со мной, Мег.

– О чем?

– О чем угодно. Расскажи мне, о чем ты думала только что, закрыв глаза и улыбаясь немного загадочной улыбкой.

– Я думала, что хорошо бы сделать перманентную завивку, а то у меня такие прямые волосы. Я видела фотографию девушки с такими же, как у меня, длинными волосами до и после завивки. Волосы становятся волнистыми. Лия говорит, это придумали в Париже, а теперь и у нас делают, только мама ни за что мне не разрешит.

– Тихо! – внезапно скомандовал Фредди. Повернув голову, он пытался разглядеть что-то за кустами. Удивленная Мег проследила за его взглядом.

– О, это Лия и Бен, они вернулись.

– Тихо, я сказал.

Не понимая, она тем не менее послушалась. Легкий ветерок утих; для птиц тоже, видимо, наступил период отдыха. Вокруг не было ни движения, ни звука, и в этой мертвой тишине над маленьким прудом отчетливо прозвучали голоса.

– Волшебное место, правда? – сказала Лия. – Кажется, что на мили вокруг нет ни одной живой души.

– Хотелось бы мне, чтобы так было на самом деле.

– Я знаю, дорогой, но, увы, это не так и не стоит об этом думать.

У Мег вырвался какой-то сдавленный звук. Фредди больно схватил ее за руку. Выражение его лица было таким… таким ужасным. Не желая видеть того, что видел он, Мег уставилась на него.

Спустя некоторое время она все-таки посмотрела сквозь листву на Лию с Беном. Они стояли, тесно прижавшись друг к другу. Мег замерла, потрясенная и очарованная. Впервые в жизни она увидела то, что часто рисовало ей воображение: как сплелись в объятии тела мужчины и женщины, как слились их губы. Конечно, разглядеть именно губы с такого расстояния было невозможно, но все равно любому стало бы ясно, что мужчина и женщина буквально присосались друг к другу губами.

У Мег быстрее забилось сердце, участилось дыхание. Она наклонилась вперед, чтобы лучше видеть и вспомнила о присутствии Фредди, лишь почувствовав боль в руке, которую он сжимал. Он тоже, казалось, забыл обо всем на свете, не в силах отвести глаз от открывшейся им в просвете между ветвей картины: лес, пруд, небо и в центре всего – любовники.

Но вот двое оторвались друг от друга и послышался чистый звонкий голос Лии:

– Не здесь, ты что, с ума сошел?

Затем они словно вышли за рамки картины; голоса стали удаляться, но Мег успела услышать сказанные мужчиной слова «Нью-Йорк» и «вторник».

Фредди отпустил ее руку. Пальцы побелели и утратили чувствительность, она принялась растирать их. Ее окатила волна неописуемого ужаса. Ей было стыдно смотреть на Фредди, будто его, а не Лию, она застала за чем-то недозволенным. А следовало бы пожалеть его. Как Лия могла? Как только она могла? Затем она вспомнила о своих обязанностях.

– Будем возвращаться, Фредди? – не глядя на него спросила она и, не дожидаясь ответа, развернула кресло.

Изумрудная рощица сейчас показалась ей зловещей. Теперь я не смогу прийти к пруду без того, чтобы не вспомнить сегодняшнюю сцену, подумала Мег. Все испорчено. Вокруг по-прежнему стояла тишина, нарушаемая на сей раз шуршанием колес и топотом собачьих лап. Мег все еще не смотрела на Фредди.

Неужели любовь такое сложное и опасное чувство? Ей вдруг с необыкновенной ясностью вспомнилась свадьба Пола, единственная, на которой ей до сих пор довелось побывать. Все было так торжественно, а брачные клятвы вызвали у нее чувство благоговения. Должно быть, Лия тоже произносила эти клятвы…

Молчание стало невыносимым. Не желая смущать Фредди, втягивая его в разговор – может, он беззвучно рыдал или старался справиться с подступавшими рыданиями – она обратилась к собакам:

– Кинг, осторожнее, не наступи на Струделя. Он же еще крошка.

Фредди вытянул вперед руку. Мег остановилась и, обойдя кресло, подошла к нему спереди узнать, чего он хочет. На лбу у него выступили красные пятна. Он сжал руку в кулак, и Мег невольно отступила в сторону.

– Никогда, ты слышишь, Мег, никогда никому не рассказывай про сегодняшнее, – кулак рассек воздух.

– Вы пугаете меня, Фредди. Я никому не скажу, обещаю.

– Смотри же, не обмани меня. Если ты…

Он не договорил. Рука упала на колени, голова свесилась на грудь. Книги соскользнули на землю.

Мег подобрала книги и медленно, с величайшим трудом покатила кресло вверх по склону к дому.

С веранды доносились веселые голоса и звяканье чашек. Бодрый оживленный голос Лии перекрывал все остальные.

– Господи, куда же делся Фредди? Не иначе как Мег повезла его на экскурсию.

 

ГЛАВА 10

Вот уже несколько месяцев Хенни снились необычайно яркие сны. Часто они были столь тягостны, что она просыпалась с мокрыми от слез глазами. Как-то ей приснилось, что ей показали в больнице только что родившегося Фредди и она увидела, что у него нет ног. Иногда ее сны были полны эротических, чувственных видений: прижимая к сердцу голову мужчины, чувствуя на себе тяжесть мужского тела, она испытывала такое сладкое и в то же время такое еле ощутимое томление, что страх утратить его был столь же сильным, как и само это чувство. Однажды она проснулась от собственного смеха. Ей запомнилось только то, что в этом сне фигурировал благовоспитанный, сладкоречивый кузен Эмили, Тейер, и она сама была отчего-то чрезвычайно собой довольна.

Откуда-то издалека донесся крик петуха; в нем слышалось предвкушение радости от скорой встречи с солнцем. Должно быть, уже рассвело. Начался дождь, который вскоре, судя по стуку в стекла окон, полил как из ведра. Мгновение она лежала, ни о чем не думая, лишь вслушиваясь в эти звуки.

Затем, как всегда в последнее время мысли ее обратились к Фредди. Он спал рядом с ней, в комнате через холл; Лия с Хэнком занимали отдельную комнату, так как Фредди плохо спал и его не следовало тревожить. Что же с ним станет? Тот же вечный и совершенно бессмысленный вопрос! На него не было ответа. Или был даже слишком ясный: еще пятьдесят или шестьдесят лет такой же жизни.

Вздохнув, Хенни вновь задремала.

Сны опять. Сны.

…Скатерть на траве с крошками от именинного пирога, который уже почти весь съеден. В зоопарке еще мало народа; никто не толкает друг друга, идя по дорожке туда, где застыли, охраняя вход в свой дом, величавые каменные львы.

День просто чудесный. Уолтер с Дэном что-то обсуждают вполне мирно, а Пол учит Фредди бросать битой мяч.

Наконец солнце опускается за деревья на западе. Все встают, сворачивают одеяла и созывают детей. Пора возвращаться домой.

Девушка в соломенной шляпе, с которой Дэн весь день переглядывался, роняет вдруг сумку с яблоками. Яблоки катятся в направлении Дэна, он их собирает для нее, и она улыбается ему лучезарной улыбкой.

– Спасибо! Огромное вам спасибо!

– Чудесный день, – замечает Дэн.

– Да, чудесный, – соглашается с готовностью Соломенная Шляпа. – Мне здесь очень нравится. Я прихожу сюда почти каждое воскресенье.

– Дэн, ты не видел свитера Фредди? – кричит Хенни…

Сейчас, во сне, она вновь чувствует, как в шею ей будто вонзаются тысячи раскаленных иголок, и вспоминает, как еще подумала тогда: Такое никогда не происходит с Уолтером.

Она проснулась.

На ее лице лежала полоса света; какое-то время она наблюдала за тем, как она дрожит, медленно передвигаясь по потолку. Дождь прекратился; снизу, из того крыла, где находилась кухня, доносились голоса; рабочий день в доме Альфи уже начался.

Следуя привычке, оставшейся у нее еще с детства, когда она, испугавшись чего-то или испытывая грусть, прибегала к этому средству, стараясь укрепить свое мужество, она принялась перечислять в уме то, за что ей следует благодарить судьбу. «Думай о том, в чем тебе повезло», любила наставлять ее мама, забывая, как редко она сама об этом думала. (Невозможно даже представить себе, что когда-нибудь этой суровой и, однако, любящей ее матери у нее не будет).

Итак, что мы имеем в активе? Первое: мама все еще жива и находится в добром здравии. Второе: мы с Флоренс снова вместе. Третье: Лия произвела на свет Хэнка. Четвертое: Фредди окружен постоянной заботой.

Дверь в комнату Фредди отворилась; кто-то, вероятно – Бен или Альфи, пришел помочь ему приготовиться к новому дню. Она сбросила с себя одеяло и встала. Утро было прохладным и небо закрыто тучами. Это заставило ее достать юбку и яркий свитер; подсознательно она чувствовала, что Фредди должен видеть перед собой только яркие веселые краски. Его дверь открылась снова; вероятно, ему принесли поднос с едой. Она заторопилась, натягивая свитер…

Ужасный крик пронесся по дому из конца в конец как свист урагана, и у Хенни перехватило дыхание. Что-то загремело вниз… по ступеням? Стук и грохот ломающегося дерева, скрежет металла… и звериный вопль… что… что…

Она распахнула дверь; все двери, выходящие в верхний холл были распахнуты настежь; отовсюду слышались крики и торопливые шаги, внизу хлопнула входная дверь, кто-то вбежал. Хенни бросилась к лестнице. Альфи в пижаме и Эмили в пеньюаре и бигуди уже спустились по ней почти до середины.

И внизу, о Боже! Внизу валялось разбитое инвалидное кресло со все еще крутящимися в воздухе колесами, тогда как Фредди… Фредди лежал недвижимо. На полу, весь в крови, широко раскинув в стороны руки…

Повариха выронила из рук поднос и осколки посуды разлетелись по всему холлу. Две молоденькие горничные стонали, опустившись на пол. Из кухни выбежал один из сельскохозяйственных рабочих Альфи. Другой схватился за телефонную трубку. Люди бегали вверх-вниз по лестнице. Казалось, все они вдруг сошли с ума.

Кто-то прикрыл ладонью глаза Хенни, принуждая ее отвернуться. Прижатая к стене, она попыталась высвободиться.

– Что случилось? Как?

– Он был один. Он сам это сделал.

– О мой Бог!

– Лия, не смотри, вернись к себе!

– Мег, возьми Хэнка и закрой дверь. Не выпускай его из комнаты.

– Кто-нибудь, вызовите же, наконец, врача! Карету скорой помощи!

– Виски! Бренди!

– Холодной воды.

– Поднимите его.

– Не трогайте его.

– Он умер.

Альфи ринулся по лестнице наверх.

– Кто-нибудь, позаботьтесь о маме… Боюсь, как бы у, нее не случился инфаркт. И о Лии. Нет, Хенни, тебе нельзя вниз. Мы с Беном справимся вдвоем, и скоро приедет карета скорой помощи. Женщины, оставайтесь все наверху. Нет, Хенни, нет! О, Господи, держите же ее!

Они схватили ее; она услышала собственный крик, но тут же подавила его, понимая, что они и так все в полной растерянности и она только отвлекает их, не давая полностью сосредоточиться на оказании помощи Фредди.

– Помоги ему, – прохрипела она еле слышно.

И услышала в ответ полный боли и печали голос Альфи, который все еще прижимал ее к стене. – Хенни… он умер.

Дом, похоже, был полон народа. Внизу то и дело хлопала входная дверь и по лестнице все время ходили. Вокруг ее постели стояли какие-то люди и она услышала, как кто-то – должно быть, врач – сказал:

– Примите это. Это поможет вам на какое-то время заснуть.

Когда она проснулась, подле нее кто-то сидел.

– Все в порядке, – сказала Эмили, – я с тобой.

– Мне надо выйти на улицу, – прошептала с трудом Хенни. Губы у нее пересохли, и язык едва ворочался во рту.

– Нет-нет, – голос Эмили был строгим. – Лежи. Для тебя это сейчас самое лучшее, Хенни.

Зазвонил телефон. Смутно она сознавала, что за стенами ее комнаты ни на минуту не прекращается какое-то движение. Ах, да, конечно: умер Фредди.

– Я этому не верю, – проговорила она вслух. Эмили молча погладила ее по руке.

– Где Лия?

– Спит. Врач дал ей успокоительное.

– Бедная Лия.

Эмили продолжала гладить ее по руке. Пальцы ее были сухими и холодными.

– Ты очень добра, Эмили. Ты ничего не говоришь, и это хорошо.

– А что говорить? Разве только, что все мы любим тебя и мы здесь, с тобой.

Хенни уткнулась лицом в подушку. По телу ее прошла судорога, но слез не было. Казалось, что-то с силой давит ее изнутри, как воздух в бумажном пакете, когда ты его надуешь, и если не выпустить этот воздух, то произойдет взрыв.

Одним рывком она соскочила с постели, оттолкнув в сторону Эмили.

– Я хочу на воздух!

– Нет-нет, снова пошел дождь, ты промокнешь. Хенни, куда ты, постой…

Но она уже сбегала вниз по лестнице, у подножия которой он лежал совсем недавно в луже собственной крови. Но тут уже все убрали; на паркетном полу был золотистого цвета шелковый восточный ковер.

Эмили взмолилась:

– Дождь льет как из ведра, Хенни. Куда ты идешь? Послышался голос Бена:

– Пусть идет. Возможно, ей сейчас это необходимо. Мы не будем упускать ее из вида и не дадим уйти слишком далеко.

Дождь с силой хлестнул ее по лицу, едва она вышла за дверь. На мгновение, растерявшись, она застыла, не зная, куда идти, ощущая лишь потребность идти куда-то. Наконец она бросилась под защиту деревьев, небольшой рощицы, которую Альфи называл своим лесным участком. Она обхватила руками ствол и прислонилась щекой к шершавой коре, не замечая, что та ее царапает. Она обнимала дерево так, словно пыталась впитать в себя его жизнь.

Мертв! Изуродован и мертв! Чтобы гнить теперь, как темно-лиловые листья, что лежат всю зиму там, куда их смело ветром; как тела маленьких пушистых зверьков или птиц, которые ты так часто видишь по обочинам дороги, куда их отбросили промчавшиеся мимо машины.

Почему? Фредди, мы заботились о тебе так хорошо, как только могли. Мы бы всегда о тебе заботились.

Неужели жизнь ничего не стоит, даже если у тебя нет ног?

Две сильные руки взяли ее за плечи.

– Вы не можете стоять здесь, Хенни, всю ночь, – произнес мягко Бен Маркус. – На улице холодно и вы насквозь промокли.

Она подняла голову. Обычно веселые глаза Бена были сейчас серьезны и полны печали.

– Я хочу остаться здесь одна, – сказала она.

– Вы не должны этого делать. Вам нельзя сейчас болеть. Мы не позволим вам, моя дорогая.

Голос был твердым, очень добрым, очень… мужественным. Такому голосу нельзя было не повиноваться. Она задрожала. И, ощущая себя как в тумане, позволила ему отвести ее назад в дом.

В гостиной была какая-то суматоха; все прекратилось, как только Хенни с Беном вошли. Замерзшая и промокшая насквозь, она стояла в дверях, тупо спрашивая себя, что еще могло произойти. Затем она заметила, что Альфи держит в руке лист бумаги, и Лия плачет.

– Что это? Дай мне его, – потребовала Хенни у Альфи, который пытался спрятать лист за спиной.

– Это касается Фредди, не так ли? Я хочу это видеть. Дай мне его! Отдай же!

На листке было лишь несколько слов, написанных рукой Фредди:

«Я потерял все. Надеюсь, ты будешь счастлива с Беном. Он более мужчина, чем я».

– Что все это значит? – вскричала Хенни. Никто ей не ответил.

Мег тряслась, и слезы градом катились по ее щекам.

– Я не собиралась ничего говорить! Я не хотела, чтобы были какие-то неприятности, но когда они нашли записку, все выплыло наружу, то, что я знала, то, что мы видели с ним вчера у пруда…

Заговорила Лия:

– Все в порядке, Мег. Ты имела полное право рассказать обо всем, что тебе было известно.

Хенни бросила дикий взгляд на Лию и Бена.

– Так это правда? Вы… вы двое?.. Лия взмолилась:

– Все совсем не так, как вы думаете. Как это все ни ужасно… правда заключается в том, что я все равно осталась бы с Фредди до конца жизни. Я никогда бы его не бросила. Неужели вы могли подумать, что я на такое способна?

В грудь Хенни кто-то словно ткнул раскаленным железом. Она с силой сжала спинку стула.

И это Лия. Посмотрите только на нее, на эти слезы в огромных глазах и болтающиеся в ушах серьги. Лицо незнакомки. Обманщицы. Что она сделала с моим сыном? Неужели это Лия? Я не знаю этой женщины…

– Нет, ты не бросила… его, – проговорила Хенни с запинкой; грудь ее жгло огнем. – Ты просто-напросто его убила.

– Говорю вам, я никогда бы его не оставила! Я была добра к нему, вы это знаете.

– Ты… ты и твой любовник… Ты думаешь, он ждал бы тебя вечно? И ты согласилась бы расстаться с ним, чтобы засохнуть?! Ты… я вытащила тебя из грязи. Ты уже все забыла? Ты убийца! Я дала тебе шанс, взяла в свою семью, в свой дом и ты отплатила мне этим? Ты и он, здесь…

– Вы должны верить Лии, – вмешался Бен. – Да, это правда, что больше всего на свете я хотел бы жениться на Лии, но я никогда бы не пошел на это, пока был жив Фредди. Мы никогда бы не причинили ему боль, как бы сильно мы ни любили друг друга.

Хенни проигнорировала его слова, продолжая обращаться к одной лишь Лии.

– О, Дэн убил бы тебя! Надо отдать ему должное, он с самого начала был прав.

Охватившая Хенни ярость все возрастала, и она двинулась к Лии, не совсем уверенная, что она собирается с ней сделать, возможно ударить ее по щеке или побить. Альфи схватил ее за руки.

– Хенни, истерикой здесь не поможешь. И не забывай, в доме находится ребенок. Подумай о Хэнке. Мы должны поддерживать здесь хоть какой-то порядок и не терять головы, – проговорил он твердо. – Пойдем, я отведу тебя наверх. Мы вызвали Дэна. Он отец и должен взять все в свои руки.

– Я не хочу Дэна, – рыдала она, поднимаясь, поддерживаемая им, по лестнице. – Только не Дэна. Я хочу видеть Пола. Найдите мне Пола.

– Да-да, мы пытаемся с ним связаться. Я позвонил и просил передать ему, чтобы он приехал.

– Меня сегодня не будет весь день, – сказал Пол секретарше, которая смотрела на него с удивлением, явно пораженная тем, что он оказался здесь раньше нее и уже собирался уходить. – Я зашел на минуту, чтобы взять кое-какие бумаги. Мне надо еще в шесть мест.

Он был рад, что ему не придется сегодня просидеть весь день в конторе. Все его мысли были заняты предстоявшими ему встречами с клиентами, банкирами, адвокатами и брокерами. По существу, это будут настоящие сражения, но он был уверен, что в конце концов ему удастся переубедить всех этих людей и заставить их принять его точку зрения. Он сейчас весь был как туго натянутая струна. Да, чудесно было на какое-то время оставить свой стул, комнату, контору.

Перед тем как взять шляпу, он окинул быстрым взглядом свои владения. На глаза ему попалась фотография Мими, для которой он специально заказал рамку под цвет своего письменного стола. Это был снимок в три четверти, и она была в платье, какие ему всегда нравились; по какой-то совершенно необъяснимой причине он любил видеть на женщинах кружево, а на этом платье воротник был отделан пышным кружевным жабо и слегка приподнят сзади, так что она напоминала дам елизаветинской эпохи. В ушах у нее были сапфировые серьги, которые он подарил ей на ее последний день рождения. Голова ее была слегка опущена, что ясно говорило о присущей ей скромности. Ее нос с горбинкой был весьма несовершенной по европейским стандартам формы, но она не стремилась показать, что он меньше, чем есть на самом деле, и эта откровенность, полное отсутствие в ней фальши придавало ей необычайно гордый вид, несколько компенсировавший ее скромность. В результате она выглядела просто очаровательно.

Ему вдруг стало как-то не по себе. Он быстро вышел и закрыл за собой дверь.

В следующий момент все его мысли обратились к первой из намеченных им встреч. Вокруг него было какое-то лихорадочное движение; все, казалось, куда-то торопятся. Одна за другой, по мере того как на месте снесенных старых трех– и четырехэтажных домов взмывали ввысь тридцати– и сорокаэтажные небоскребы, узкие улицы в деловой части города постепенно превращались в подобие темных каньонов. По обе стороны от их офиса, «Вернер билдинг», уже высились две такие башни. На углу Пол оглянулся и посмотрел на офис: исключением он был и таким останется, пока это в какой-то степени зависит от него, Пола. Этот наш трехэтажный особняк напоминает какую-нибудь старинную контору из романов Диккенса, подумал он с удовольствием.

День у него сегодня был забит до отказа, и это было отлично. В четыре пополудни он завершил свой последний визит. Он понимал, что ему следует вернуться в офис, где весь его стол, вероятно, был уже доверху завален бумагами. Он также мог отправиться и домой, заработав, так сказать, свой обед на сегодня. Однако ни одна из этих перспектив его не привлекала; им снова овладело беспокойство; он жаждал движения и открытых пространств.

На Пятьдесят девятой улице он вошел в парк, намереваясь покинуть его на пересечении Пятой авеню и Семьдесят второй улицы. Солнце скрылось за нависшей, как верх у палатки, тучей, и небо на западе было свинцовым. Вероятно, подумал он, у Альфи за городом весь день сегодня льет дождь. Он продолжал шагать сквозь мягкий сероватый туман, который невольно наводил на мысль об Англии или Ирландии. Народу в парке было немного, и у пруда лишь голуби печально ворковали в одиночестве среди разбросанной повсюду арахисовой шелухи. Воспоминания, те воспоминания, которые он заглушал в себе с самого утра, внезапно нахлынули на него.

Он не позволял себе думать об этом с того самого дня (прошла ли с тех пор целая жизнь или это было только вчера?), почти два месяца назад. Картины, возникающие сейчас у него в мозгу, были туманными, противоречивыми. Анна на диване; сильные руки и влажные губы; блеск глаз под нежными, как лепестки цветка, веками. Анна, несущаяся вниз по лестнице с перекошенным лицом. Выбегающая на улицу с выбившимися из-под шляпки волосами. В таком ужасе…

Но позже она, должно быть, успокоилась достаточно, чтобы поразмыслить, вспомнить, как все было, и правильно оценить. Несомненно, последнее время она думала об этом и, как и он, спрашивала себя: что делать? Неужели ничего нельзя сделать?

Потому что она желала его. Чувство их было взаимным с самого начала, с того самого дня, когда он, войдя в свою комнату, увидел ее там с тряпкой для вытирания пыли и в фартуке, увлеченно рассматривающую его книги по искусству. Он почувствовал, как губы его невольно растягиваются в улыбке. Какая-то дама в седых буклях, прогуливающая свою собаку, бросила на него такой яростный взгляд оскорбленной невинности, заметив его улыбку, что он расхохотался.

В следующее же мгновение он стал серьезным. Все они, весь этот проклятый мир был против них. Все, все было направлено на то, чтобы держать в отдалении друг от друга двух людей, которые хотели только одного – быть вместе! Так было с самого начала! И даже сейчас, когда он рассказал своей матери о визите и о том, что он дал ей денег, она посмотрела на него с изумлением и тут же учинила ему форменный допрос, словно он был ребенком.

– Ты был с ней один в доме? С твоей стороны, Пол, это было весьма неразумно. Эта девушка имела на тебя виды.

Весь кипя от злости, он холодно ответил:

– Прости меня, мама, но тебе не стыдно так говорить?

Однако мать, проигнорировав его слова, продолжала настаивать:

– Пол, я реалистка и смотрю на вещи трезво. Ты был завидной партией, и женатый или нет, ты и сейчас просто находка для любой девушки. Давай, как говорит твой отец, выложим все карты на стол, – и она пристально посмотрела ему в глаза.

Ну, ладно, он их выложит на стол! Им, наверняка, не понравится, что они увидят… Внезапно Пол почувствовал печаль, подумав об этом; он никого не хотел обидеть, но на свете есть вещи, от которых ты не должен, не можешь отказываться, несмотря ни на что. И любовь Анны была одной из них.

Он задавался вопросами, строил и отклонял планы, и снова строил… Телефона у нее не было. Письма посылать было слишком рискованно. На мгновение он подумал, что, может быть, Анна сделает первый шаг, но тут же отклонил подобную мысль, понимая, что надеяться на это было бы глупо.

И, однако, необходимо было найти какой-то выход. Проявляя при этом, разумеется, необычайную осторожность. Чтобы причинить, Боже, пожалуйста, минимум боли тем, кого это могло коснуться.

Когда он открыл парадную дверь, Мими ожидала его в холле. На ее лице была, казалось, написана вся мировая скорбь.

– Дорогой, дорогой, даже не знаю, как сказать тебе об этом. Фредди умер.

 

ГЛАВА 11

Вот уже несколько месяцев с того самого дня, как погиб Фредди, Пол после работы периодически навещал Хенни. Идя по знакомому с детства кварталу после того, как сходил с трамвая, он каждый раз поражался тому, как все вокруг изменилось. На улицах, казалось, стало еще больше народа, они выглядели еще более грязными, бедными и шумными. В некоторых старых домах появились на первых этажах убогие магазинчики; другие были полностью отданы под торговлю; грузовики наполняли воздух выхлопными газами и грохотом; бесчисленные дети лавировали постоянно в этом потоке машин. На земле, конечно, были места и похуже, и, однако, всем, кто мог себе такое позволить, следовало бы покинуть данное место. Хенни, несомненно, могла это сделать, но она предпочитала оставаться здесь.

На темной лестнице Пола, как всегда, атаковали со всех сторон запахи международной кухни; здесь явно присутствовал запах итальянского соуса, но также и тошнотворный, сладковатый аромат каких-то специй, определенно индийских.

Хенни открыла дверь. Он поцеловал ее в щеку.

– Как ты, Хенни?

– Не знаю. Продолжаю жить.

Они расположились в тускло освещенной гостиной. У него было чувство, хотя он и не мог его проверить, что в доме давно не убирались. Жалюзи на двойных окнах висели неровно: одно из них было приподнято довольно высоко, пропуская слабый свет, но другое было опущено почти наполовину. Плющ, когда-то ярко-зеленый, сейчас явно умирал.

– О чем ты думаешь? – спросил он мягко, так как Хенни, ничего не говоря, сидела, уставившись в окно на серую стену напротив.

Она слабо улыбнулась.

– Ты действительно хотел бы знать?

– Конечно.

– Я думала о похоронах Фредди. О кладбище и о всех тех, кто был там в тот день. Мне казалось, что тогда я вообще никого и ничего не видела. И, однако, я, похоже, бессознательно все отмечала, потому что я вспоминаю это сейчас. Твоя жена держала тебя за руку, и у меня мелькнула мысль: она думает о том, что и ты мог бы вернуться с фронта в таком состоянии.

Пол поднял обе руки.

– Игра в кости – вот что такое, в сущности, война. Ты стоял здесь, а он там, и он погиб, а ты нет, и наоборот. Случайность, игра. Самая ужасная игра из всех.

– Все так, и это, конечно, ужасно, но здесь ты, по крайней мере, можешь целиком отдаться своему горю, не задавая себе поминутно мучительных вопросов. Но когда я думаю о смерти Фредди, я могу только кричать: – почему? Неужели все это стоило его жизни, Лия? Стоило того, чтобы он решил с ней расстаться?

– Кто может знать это?

Он ума не мог приложить, как ее утешить. Всегда ли жизнь стоит того, чтобы за нее цепляться? Как мог он думать иначе, когда для него, несмотря на все то, что лежало у него на сердце тяжким грузом, будущее рисовалось прекрасным, потому что… потому что он надеялся сделать его таким?.. Нет, это навсегда останется тайной для любого, кто не был на месте Фредди. Можно лишь гадать об этом. Не каждый же, кто страдал так, как Фредди, кончал жизнь самоубийством. Может, в те несколько ужасных секунд, когда он катился вниз по лестнице, Фредди даже пожалел о том, что сделал. Кто мог это знать? Он знал только, что эта бедная женщина, которая сидела сейчас рядом с ним, нуждалась в утешении, и он не мог ей его дать.

– Ты слишком много времени проводишь одна, – произнес он внезапно. – С тобой явно что-то надо делать. – Он решил, наконец, сказать ей то, что давно собирался, но из деликатности все откладывал. – Ты никому не желаешь говорить, что произошло между тобой и Дэном. Это, может быть, что-то совершенно непростительное… но я не могу представить себе, чтобы Дэн сделал что-то подобное.

..Его глупая привычка флиртовать? Да, она может вызвать у женщин раздражение, даже, вероятно, ярость, но вряд ли это достаточная причина для того, чтобы расстаться после стольких лет, прожитых вместе; это был просто недостаток. И Пол невольно задал себе вопрос, а какой у него самый серьезный недостаток; абсолютное, доходящее до безрассудства, преклонение перед прекрасным или его склонность пытаться всегда как-то оправдать поступки других людей и свои собственные?..

Хэнни ничего не ответила на его слова, и он повторил:

– Не могу представить себе, чтобы Дэн сделал что-то непростительное.

В первый раз в жизни он увидел на лице Хенни холодное, замкнутое выражение.

– Прости меня, – сказал он.

– И ты тоже, – она бросила на него виноватый взгляд. – Ты так всегда беспокоишься обо мне… Но как ты сам?

Совершенно неожиданно для себя он произнес:

– Я видел Анну.

– Анну? Как это? Что случилось?

– Ничего… У нее ребенок.

Ему хотелось, чтобы Хенни спросила еще что-нибудь. Хотя он сам толком не знал, что бы ей ответил, во всяком случае, он не сказал бы ей всей правды, так как он еще был не готов к каким бы то ни было признаниям. Возможно, ему просто хотелось еще раз услышать и сказать самому имя Анны.

Но Хенни ничего не спросила, погруженная в свои мысли.

– Мне очень хочется повидать Хэнка, – сказала она. – Я не видела его с… с того самого дня, когда это случилось. Но я не пойду в тот дом. Я презираю ее, я не могу на нее смотреть. Это единственное, что нас роднит с Дэном, – закончила она с вызовом и каким-то горьким удовлетворением, что так ей не шло.

Эта непривычная холодность в его любимой Хенни настолько ошеломила и рассердила Пола, что, не выдержав, он довольно резко сказал:

– Возможно, тебя это и удивит, но там произошли большие перемены. Он навещает их чуть ли не каждый день.

– Я не верю! Уж не хочешь ли ты сказать, что он простил ее?

– Насчет этого мне ничего неизвестно. Мы с ним об этом не разговаривали.

…Простил ее, подумал он. Так сделали все, вся семья, если, конечно, считать прощением то, что они никогда не упоминали «другого мужчину». И он также подумал, что они – имея в виду своих родителей, бабушку и жену – могли бы повести себя совсем иначе, не откажись Лия от денег. О, эти деньги! Добровольно расстаться с деньгами, которые по закону принадлежат тебе, – да, это действительно впечатляет! Это заставляет закрыть глаза на многие другие проступки, если только можно назвать любовную связь проступком.

– Лия отказалась от всех своих прав вдовы, от денег, – сказал он Хенни. – Все было переведено на имя Хэнка, которому сейчас принадлежит и дом.

– Я этому не верю, – повторила упрямо Хенни. – Лия так любит деньги.

Когда-то, вспомнилось ему, она хвалила ее за трудолюбие и стремление чего-то добиться в жизни. Да, правду говорят, мы видим только то, что желаем видеть…

– Но это правда, – возразил он. – Хэнк сейчас богатый ребенок и будет богатым человеком, когда вырастет.

– Какой в этом смысл… богатый! Это его погубит.

– Богатство не обязательно несет в себе погибель, как ты знаешь, – заметил он и добавил: – Лия хотела бы переехать, но Дэн ей этого не разрешает. Он хочет сохранить этот дом для мальчика.

Она сдалась. Взгляд ее вновь обратился к серой стене, казавшейся сейчас, когда зашло солнце, почти черной.

– Мне бы хотелось увидеть моего маленького мальчика, – прошептала она спустя какое-то время, словно говоря сама с собой. – Он, должно быть, совсем меня забыл.

Слова ее словно повисли в воздухе: меня забыл..

Пол мгновенно почувствовал жалость и перед его мысленным взором прошла череда картин; Хенни, марширующая по Пятой авеню; Хенни, возвышающаяся над ним, держащая его за руку; Хенни с Дэном…

– Знаешь, что я сделаю? Я постараюсь устроить так, что ты сможешь увидеться с Хэнком, когда Лии не будет дома. И я там тебя встречу.

* * *

У него эта привычка от Дэна, подумала Хенни, увидев, как мальчик отбросил назад прядь блестящих темных волос, упавшую ему на лоб. У него были круглые, полные любопытства глаза Лии и ее курносый нос; у него… Она мысленно одернула себя. Ребенок – отдельная личность; почему мы всегда пытаемся разбирать его по косточкам и сравнивать с кем-то?

В этот момент Хэнк, вместе с Полом, был занят строительством башни из кубиков. Осеннее солнце заливало светом тот угол, где они лежали, распластавшись на полу, согревая эту яркую комнату, этот мир ребенка. В изголовье ярко раскрашенной кроватки примостился Шалтай-Болтай; Матушка Гусыня слетела вниз. Все здесь соответствовало размерам ребенка, от красных стульчиков и столика перед камином до высоты полок с игрушками и крючков вешалки, на которых висели длинные штанишки и пиджачки, кожаные леггинсы и пальто с бархатным воротником.

Он, вероятно, и в гости ходит, мелькнула у нее вдруг мысль. К кому, интересно?

Да, вне всякого сомнения, это был ребячий рай. И она подумала, что у каждого ребенка должна быть вот такая же чистая светлая комната.

– Хочешь, я покажу тебе, как я могу ловить? – Хэнк поднялся с колен и взял с полки большой мяч. – Встань вон там, дядя Пол. Нет, ты встал слишком близко, отойди подальше.

– Ты можешь поймать мяч с такого расстояния?

– Я могу! Вот увидишь, я могу!

Пол бросил мяч, и Хэнк ловко поймал его.

– Я говорил тебе, что могу! – он весь сиял от удовольствия.

– Кто же тебя научил? – спросил Пол.

– Дядя Бен. Он водит меня в парк, и мы играем там в мяч.

…Чужой человек, занявший место его отца! Хотя, конечно, Фредди не любил никаких игр, когда был маленьким, уже взрослым он стал играть в теннис, но лишь потому, что не желал ничем отличаться от своих друзей, да и Пол принуждал его к этому… но ему самому это не нравилось…

Голос Хэнка прервал поток ее печальных мыслей.

– Дядя Бен хочет подарить мне коньки на день рождения. Он обещал.

– Прекрасно! – воскликнул Пол. – А что ты скажешь, если я куплю тебе кораблик? Парусник. И отведу тебя на пруд?

– На мой день рождения? Когда мне будет четыре?

– Может, мы и не станем ждать так долго, – сказал Пол, бросая ему снова мяч.

Раздался бой часов, и Хэнк убрал мяч.

– Мне пора кушать. Хочешь знать, как я это знаю? Вот, смотри. Когда эти две стрелки вместе, значит уже двенадцать и ленч. И я хочу есть.

Опрятная женщина средних лет в белом форменном платье быстрым шагом вошла в комнату, неся в руках поднос.

Пол представил женщин друг другу.

– Миссис Рот – Скотти. Ее зовут мисс Дункан, но ей нравится, когда ее называют Скотти.

Всегда в форменном платье, рассказывала ей Анжелика про эту женщину, или в синем плаще, когда она выходит с ребенком на прогулку. Очень добрая, но и строгая тоже. Правильно воспитывает Хэнка. Шотландцы явно понимают в этом толк.

Как все-таки странно, подумала Хенни, знакомясь с гувернанткой.

– А теперь иди сюда и поешь, – сказала Хэнку Скотти, ставя поднос на стол. – Сегодня на ленч твоя любимая телячья котлета. И миссис Реддинг испекла утром булочки, они еще теплые. Будь хорошим мальчиком, пойди в ванную комнату и вымой руки.

Явно дивясь про себя бабушке, которая до сегодняшнего дня ни разу здесь не появлялась, Скотти улыбнулась Хенни. Да, у нее доброе лицо, подумала Хенни, у этой женщины, которая заняла ее место и делала сейчас для мальчика то, что прежде всегда делала она. Да, доброе лицо.

Поддавшись внезапному порыву, она сказала:

– Я рада, что у него есть вы, Скотти. Особенно потому, что мать его совсем не уделяет ему внимания.

– О, нет, – проговорила удивленно Скотти. – Его мать чудесно к нему относится. А если учесть, что она еще и работает… Я жила в семьях, где матери вообще ничего не делают, только ходят на приемы да устраивают чаепития. И при всем этом их дети не получают и десятой доли той заботы, что видит Хэнк от своей матери.

Все это было сказано вежливым тоном, но Хенни покраснела. Она уже собиралась подсесть к Хэнку, решив не обращать на гувернантку никакого внимания, как вдруг снизу послышались голоса. Похоже, пришли Дэн с Лией.

Пол вздрогнул.

– Ничего не понимаю! Что такое могло случиться? Хенни была разгневана; ловко они завлекли меня сюда, думала она, спускаясь вслед за Полом по лестнице.

– Как только ты мог подстроить мне такое? – прошептала она ему сердито в спину.

– Клянусь, у меня и в мыслях этого не было! Тут какая-то путаница со временем. Клянусь тебе, Хенни.

Лия с Дэном стояли под сверкающей люстрой у подножия лестницы и смотрели вверх. На Лии был темно-серый костюм, и она выглядела необычайно серьезной. Дэн стоял рядом, возвышаясь над ней, словно собираясь ее защищать. Мгновение все молчали.

Затем Пол сказал:

– Мы уже уходим. – И добавил, хотя это и без того было ясно: – Мы приходили повидать Хэнка.

Хенни направилась к входной двери. Ее трясло; на двери был двойной замок да еще и засов, и она не знала, как с ними справиться.

– Вы не подниметесь сегодня к Хэнку? – услышала она за спиной вопрос Лии и ответ Дэна:

– Завтра. Сегодня никак не могу. Я только хотел занести тебе бумаги, которые надо подписать. Это последние… Хенни, – вдруг произнес он.

Почти автоматически она повернулась, подумав в тот же самый момент: я не должна слушать его; я ему больше не принадлежу.

– Хенни, я думаю, ты должна знать, что Лия, подписывая эти бумаги, лишается своих прав на все, включая и этот дом. Все это теперь будет принадлежать Хэнку.

– Я знаю об этом. Пол, открой же мне дверь. Поможешь ты мне, или нет, наконец! – воскликнула она с раздражением, видя, что Пол даже не сдвинулся с места, продолжая переводить взгляд с нее на Дэна.

– Мне казалось, ты должна знать, что сделала Лия, – послышался вновь голос Дэна.

– Это очень благородно… Ты это хотел услышать от меня?

Лия спокойно произнесла.

– Меня больше не интересует ваше доброе мнение обо мне, Хенни. Я знаю, что потеряла его. Но я не стану больше тратить свои силы на то, чтобы вас переубедить. В жизни у меня и без того забот более чем достаточно.

Она пожала плечами – жест печальный и в то же время очаровательный – и, повернувшись, начала подниматься по лестнице.

Прямо гранд-дама, подумала Хенни.

Втроем они направились на восток, в сторону Мэдисон-авеню; Пол шагал между Дэном и Хенни.

– Я никогда тебе этого не прощу, – пробормотала себе под нос Хенни, зная, что Пол наверняка ее услышит, хотя он и разговаривал в данный момент с Дэном.

Был воскресный день. Женщины в мехах и мужчины в честерфилдах и высоких шелковых цилиндрах, размахивающие при ходьбе тросточками из ротанга, прогуливались, раскланиваясь время от времени друг с другом. И тут же, по тем же улицам вышагивал в своей видавшей виды зимней куртке Дэн! Как может он, всегда с таким презрением относившийся к роскоши, в которой многие видят цель и смысл жизни, желать окружить ею ребенка?!

– Можно здесь где-нибудь перекусить? – спросил Дэн.

Пол с сомнением покачал головой.

– Здесь, как ты сам понимаешь, таких мест нет. В нескольких кварталах отсюда, в отеле, мы могли бы, правда, получить довольно приличный ленч, но…

Дэн ухмыльнулся.

– Ты хотел сказать, что это слишком шикарно для меня, не так ли? Но мы все-таки попробуем.

– Я не голодна, – заявила Хенни.

Неужели он действительно думал, что она сядет с ним за один стол? Видимо, он был уверен, что заставит ее это сделать… Но зачем ему это было нужно? Им больше не о чем было говорить друг с другом.

– Тебе надо поесть, Хенни, – запротестовал Пол, – да и я, откровенно говоря, тоже проголодался. Мими пошла навестить своих родителей, и дома меня не ждут. Так что, давай тоже перекусим.

Он твердо взял ее за локоть, увлекая за собой. Она чувствовала, как сжали ее руку его пальцы.

В вестибюле отеля кругом были цветы, и стоял запах весны; с трудом верилось, что снаружи зима. Хенни внезапно почувствовала себя не в своей тарелке среди всей этой роскоши.

Пол повел ее в ресторан. Здесь тоже повсюду были цветы и скатерти сияли белизной. Она совсем оробела и остановилась на мгновение, но ее тут же, чуть ли не силком, усадили за стол.

Появился официант и навис над их столиком, держа наготове блокнот и карандаш.

– Я не голодна, – проговорила снова Хенни, но ее слова словно упали в пустоту.

Дэн проигнорировал ее слова.

– Дама будет небольшой бифштекс, среднепрожаренный. И вареный картофель без масла. Также «французскую приправу» к салату.

Она чувствовала себя несчастной и униженной. Дэн попытался встретиться с ней взглядом, но она отвернулась. Пол укрылся за меню. В зале не было окон, так что она не могла сделать вид, что ее интересует зимний пейзаж. Она остановила свой взгляд на сидевшей неподалеку даме в шляпе с перьями; Мег пришла бы в ярость, увидев эти перья, мелькнула у нее мысль.

От Дэна, однако, было не так-то легко отделаться.

– Надеюсь, Хенни, ты справляешься?

– Да.

– Нам повезло, что у нас есть Хэнк. Только он один и остался теперь у нас.

…Что я должна на это ответить? Пол какой-то странный, скованный, он совсем мне не помогает. Все это его вина. Хотя, конечно, он ужасно об этом сожалеет. Ему кажется, он знает, что я должна сейчас чувствовать, но как он может это знать? С Мариан у него все обстоит прекрасно, и эта давняя история, скорее всего, уже забыта. Откуда ему знать, каково мне сейчас!

Официант принес булочки и масло. Никто из них к ним не притронулся.

– Ну, собирается кто-нибудь что-нибудь сказать? – резко спросил Дэн.

Она взглянула на него. На лбу у него пролегли глубокие борозды, свидетельство обуревавших его чувств. Она почувствовала, что должна что-то сказать.

– Не понимаю я этих ваших новых отношений с Лией. Как ты мог забыть, что она сделала?! Ты, которому она в сущности всегда была безразлична? Мне всегда казалось, что ты слишком суров с ней. Ты говорил, что она фривольна, любит командовать… я сейчас и не вспомню всех твоих обвинений в ее адрес… что она совсем не подходит Фредди. А сейчас, хотя мне и неприятно говорить об этом, оказывается, ты был прав. Поэтому я и не могу понять перемены в твоем отношении к ней.

– Я не был прав, и также не был и полностью неправ. Я спрашиваю себя, можешь ли ты это понять? Потому что ты видишь все или в черном или белом цвете: никакой середины. Думала ли ты, думал ли кто из нас, что Лия откажется от наследства?

Снова подошел официант. С нетерпением они молча ожидали, когда он закончит ловко и осторожно раскладывать овощи, так осторожно, словно это было заданием огромной важности. Когда он, наконец, ушел, Дэн продолжил:

– Только один из нас, только один, – он поднял многозначительно палец. – Только Альфи совершенно не удивился. Она не хочет зависеть от кого бы то ни было, сказал он мне, не хочет никого с этого момента благодарить. Вот что сказал мне Альфи. И я думаю, он прав, так как он узнал в ней себя.

– Ту черту характера, которую ты презираешь.

– Я бы так не сказал. – Дэн как-то весь поник на своем стуле, держа в руке вилку и устремив взгляд на тарелку перед собой, внезапно он почувствовал глубокую усталость. – Я не могу не восхищаться той внутренней силой, какой обладают такие люди. В отличие от них, я не способен добиться успеха. Я растратил все свои силы, охрип на митингах, призывая к миру и справедливости, и так ничего и не достиг…

Пол прервал его.

– Ты не прав, Дэн. Вспомни о законах, касающихся сдаваемых в аренду домов. Я могу назвать тебе…

– Не надо. Все это лишь малая часть того, что я хотел добиться.

В глазах его застыла печаль; поймав себя на том, что жалеет его, Хенни рассердилась и бросилась в атаку.

– Она лишила моего сына последнего смысла жизни, она разбила ему сердце, а ты делаешь из нее святую только потому, что она не хочет брать твои деньги!

– Я делаю из Лии святую? – Дэн скривился. – Совсем наоборот! Мы смотрим на жизнь совсем по-разному. Она гордилась тем, что Фредди идет на войну, и я никогда ей этого не забуду. Она олицетворяет то, что мне глубоко чуждо и всегда таким останется. Но, черт подери, разве обязательно любить человека и одобрять все его поступки, чтобы признать какие-то его достоинства? Справедливость есть справедливость, только и всего.

– Теперь ты превратился в святого.

– Господь свидетель, я не святой! Уж кому-кому, а тебе это известно. Но попытайся вспомнить, Хенни, что это такое – быть молодым. Прошло не так уж много времени с тех пор, как ты сама была молодой. И вот появляется этот парень, Бен… неужели ты не понимаешь, что она должна чувствовать? Плоть и кровь, мужчина и женщина…

Перегнувшись через стол к Хенни, он продолжал умолять ее, взывать к ее чувствам низким страстным голосом:

– Не устраивай спектакля, – предупредила она.

– Плоть! Ты не понимаешь этого, но я-то понимаю!

– Да, ты понимаешь. Каждая женщина, которую ты видишь… все годы… где бы мы ни были… ты думал, я ничего не замечаю? Меня всегда унижал твой идиотский флирт…

Дэн всплеснул руками.

– О чем ты говоришь? Я ничего не понимаю!

– Не понимаешь? Это замечали даже посторонние люди, я знаю это.

– Потому что я разговариваю с женщинами? Конечно, мне нравятся красивые женщины! А ты что думала? Но все это было всегда невинно, я никогда не ставил перед собой цели чего-нибудь этим достигнуть.

– Но я ненавидела то, как ты вел себя… Я это ненавидела.

– Почему же ты ничего не сказала? Почему не пнула меня ногой под столом или не испепелила меня взглядом?

– Для этого я слишком себя уважала. Я никогда бы до этого не опустилась.

– А, ты видишь, что я имею в виду? Ты непохожа на других людей. Обычная женщина – хотя бы Лия, раз мы уж о ней заговорили – сразу бы высказала все, что у нее на сердце, закатила бы сцену, во всяком случае не таила бы своих чувств.

– Опять Лия. Женщина, которая убила нашего сына. Слезы щипали глаза. Хенни с силой зажмурилась; опять эти чертовы слезы, и где, в общественном месте! Она широко открыла глаза и окинула взглядом зал, только чтобы не глядеть на Дэна да и Пола тоже, который смотрел на нее с тревогой. Две симпатичные пары вошли с холода, потирая свои руки в перчатках; воскресенье явно было для них праздничным днем. Две розовощекие пожилые дамы смеялись над какой-то шуткой. За одним из столов сидели молодые родители с тремя маленькими девочками в платьицах с оборками. Все эти люди чувствовали себя здесь на месте: они были счастливы.

– Это неправда, – услышала она голос Дэна. – Ты ничего не знаешь. Это не ее вина.

– Нет? Чья же тогда? Дэн вздохнул.

– Не надо бы мне этого говорить. Да и сказать по правде, я думаю, ты не поймешь, – рот его скривился в горькой усмешке. – Зная тебя, я уверен, ты даже не попытаешься понять.

– Я пришла сюда не за тем, чтобы меня здесь оскорбляли, – гневно сказала Хенни. – Начать с того, что я вообще не хотела приходить.

– Хенни, пожалуйста, – взмолился Пол, сидевший с совершенно несчастным видом.

И тогда Дэн произнес:

– Да, он лишился ног. Да, она завела любовника. Все это так, но подлинная причина заключается в том, что он презирал себя.

– Что ты хочешь этим сказать?

Дэн опустил глаза и хрустнул пальцами, как он всегда делал, когда сильно волновался.

У Хенни по спине пробежали мурашки. Она ждала. Наконец он заговорил снова:

– Все это произошло потому… потому что он был не совсем мужчиной. Еще до того, как лишился ног. Он был не на высоте с женщиной. Он обнаружил… что, в сущности, женщины не вызывают в нем желания.

Она почувствовала себя плохо. Вид соуса, текущего из мяса на ее тарелке, вызвал у нее приступ тошноты. Когда, мгновение спустя, она смогла заговорить, она сказала:

– Если ты имеешь в виду то, что я думаю, то это просто отвратительно.

– Я не мог бы выразиться яснее! Но это не отвратительно. Это только факт, печальный, согласен, но факт.

– Я этому не верю! – вскричала она так громко, что женщина за соседним столиком повернулась с раздражением в ее сторону. Хенни понизила голос. – Откуда ты можешь это знать?

– Мне сказала Лия. Она должна была сказать хоть кому-то в семье об этом, и выбор ее пал на меня. Я, как-никак, был его отцом. Это-то он и имел в виду в своей записке, написав, что Бен будет лучшим мужчиной. Они много говорили об этом друг с другом, я имею в виду, Лию с Фредди. Дело тут не в отсутствии ног…

– Она врет! Она врет, чтобы снять с себя обвинение! Ты веришь этому, Пол? Можешь ты представить такое?

Пол открыл было рот, вновь закрыл и затем открыл его опять.

– Да, – сказал он. – Должен признаться, что мне это пришло как-то в голову, а потом я устыдился, что подумал такое.

Это признание лишило ее союзника. Они оба были против нее.

– Это самая гнусная ложь на свете. Сказать, что Фредди занимался чем-то подобным! Вы оба вызываете во мне отвращение!

– Я не говорил, что он этим занимался. Я думаю, все случилось потому, что он стал презирать себя. Он ненавидел то, каким он был. И я чувствую, это было нашей ошибкой. Ладно, может, только моей. Потому что я заметил это несколько лет назад. Мы так стремимся все скрыть, так боимся всего, что кажется нам уродливым. Мы даже не можем назвать вещи своими именами. Словно это в какой-то мере от него зависело, словно это было грехом.

Пол накрыл руку Хенни своей ладонью. Успокойся, говорил этот жест, не позволяй, чтобы это разорвало тебя на части. Я здесь, с тобой… Она убрала свою руку.

– И когда, – продолжала она, обращаясь к Дэну, – когда ты все это обнаружил?

– Насколько я сейчас понимаю, несколько лет назад. Но я не позволял себе об этом даже думать. Я так его любил, что не желал видеть… Возможно, если бы мы с ним откровенно обо всем поговорили, я смог бы как-то ему помочь. Может, он тогда не отправился бы добровольцем на фронт с головой, набитой всей этой чушью о «настоящих мужчинах». – Дэн криво усмехнулся.

Несколько мгновений все молчали, пока Дэн, наконец, не заговорил снова:

– Вот и сейчас, вместо того, чтобы поговорить с ним по душам, я купил ему этот дом и всякие безделушки, которые могли ему понравиться. Пусть, думал я, у него будет хоть что-нибудь. Комфорт, какой могут дать только деньги, в общем, все это… – взмахом руки он показал на изолированную от внешнего мира светлую красивую комнату, в которой они сейчас находились.

Внезапно Хенни качнуло и она с силой вцепилась в край стола. При всем желании, она не могла бы сейчас встать. Она задыхалась от возмущения и в то же время чувствовала в своей груди какую-то огромную свинцовую тяжесть; она боялась даже думать об этом и, однако, понимала, что все, сказанное Дэном, было правдой и однажды ей придется признать это.

Официант, вежливый седовласый европеец, приблизился к их столику. Лицо его выглядело обеспокоенным.

– Все в порядке? – спросил он, глядя на их полные тарелки, так как, за исключением Пола, который съел несколько кусочков бифштекса, никто из них ни к чему не притронулся.

Пол нахмурился.

– Да-да, все в порядке.

– Слишком уж многое мы скрываем, – продолжал Дэн. – Слишком уж мы, мы оба, страшимся правды, когда она выглядит не слишком красивой. Возьми хотя бы наши с тобой отношения, Хенни. Если бы я с самого начала не побоялся сказать тебе правду… могу поклясться, ты никогда никому не сказала, почему мы… – Хенни взглянула на него предостерегающе.

Он пристально посмотрел ей в глаза. Она не отвела своего взгляда, пусть он сделает это первым. Он повернулся к Полу:

– Однажды я очень обидел Хенни. Если она сочтет нужным, она тебе об этом расскажет.

Пол покраснел. Он явно чувствовал себя неловко.

– Во многих отношениях, – продолжал Дэн, – моя жена – женщина весьма практичная, но кое в чем она простодушна, как ребенок. Она видела во мне рыцаря на белом коне, тогда как я был всего лишь грешным человеком.

– Пожалуйста, – взмолился Пол, – я не понимаю, о чем ты говоришь.

– Знаешь, иногда мне кажется, что я и сам мало что понимаю. Но во всяком случае, я надеюсь, что Лия выйдет замуж за Бена. Может быть, им повезет больше и они проживут вместе до конца свою жизнь. Он порядочный человек. Дал ей денег, чтобы она могла начать собственное дело. И он любит мальчика; им обоим будет хорошо с Беном.

– Ты надеешься, что она выйдет замуж за Бена! – воскликнула Хенни. – И это при том, что еще и трех месяцев не прошло, как похоронили Фредди. Она по существу бросила его, когда он более всего в ней нуждался, даже если то, что ты сказал о нем правда.

– Ты тоже оставила меня, когда была мне нужна.

– Я тебя оставила! Ну, это уж слишком!

– Пожалуйста, – вмешался Пол, – прервите этот разговор, пока мы не выйдем на улицу.

Дэн легонько хлопнул Пола по руке.

– Ты прав. Да и нечестно это, втягивать тебя в наши дела.

– Пол, я должна уйти отсюда, – взмолилась Хенни, – я должна. Тебе не следовало так поступать со мной.

Дэн поднялся.

– Оставайся. Я уже ухожу. Еще одно, Пол. То, старое дело между твоим отцом и мной. Я считал тогда, что я прав, да и теперь так считаю. Уверен, что и твой отец все еще считает, что прав был он. И все же, нельзя было допускать того, чтобы все это тянулось столько лет. Мы могли бы просто сказать друг другу, что стоим в этом вопросе на разных позициях, и поставить на этом точку. Ну, кажется, все. Я ухожу.

– Закончи свой ленч, – сказал, глядя на него с жалостью, Пол. – Не уходи так, Дэн.

– Нет. Вот моя доля за ленч.

Он вытащил несколько банкнот из потертого бумажника, того же самого, как увидела Хенни, с которым он ходил уже много лет. Под его взглядом она съежилась на своем стуле, уверенная, что все в зале смотрят на них.

– Проснись же, наконец, Хенни, – проговорил он спокойно. – Стань более человечной, научись прощать. На себя мне наплевать, но Лия… Она столько выстрадала, и у нее есть душа, есть мужество. К тому же, она мать нашего единственного внука. Пожмешь мне на прощание руку? Так, вижу, что не хочешь, – ответил он сам себе, бросив взгляд на руки Хенни, которые так и остались лежать, стиснутые вместе, у нее на коленях. – Пол, напомни своим родителям, чтобы они присмотрели за Хенни. Они ей нужны.

Они провожали его глазами. Еще несколько голов повернулось в его сторону, потому ли, что он до сих пор выглядел весьма импозантным мужчиной, или они просто думали, что за их столиком произошло что-то интересное, может, даже скандальное. Хенни передернуло.

– Так, – протянул Пол, бросив взгляд на ее тарелку. – Похоже, ты не собираешься заканчивать этот ленч.

– Прости.

– Ты тоже меня прости. Все это моя вина. Мне не следовало настаивать.

Они вышли на улицу. Вокруг, на респектабельной авеню, было тихо и спокойно. Люди проходили мимо неспешным шагом, направляясь, вероятно, в какие-нибудь приятные места или возвращаясь из этих приятных мест.

– Не заглянешь ко мне? – спросил Пол.

– Нет, спасибо. Для одного дня развлечений у меня было более, чем достаточно. Я иду домой.

Она не покидала своей квартиры всю неделю. Она спала, вставала, чтобы приготовить себе чашку чая, и снова засыпала. Иногда она подходила к окну и смотрела на улицу. Перед глазами у нее все плыло.

К концу дня в воскресенье гнев ее иссяк, и на нее навалилась такая усталость, что она едва могла заставить себя что-то делать. Иногда она разговаривала сама с собой, не только мысленно, но и вслух; такое нередко происходит с людьми, живущими в одиночестве.

Она не могла не признать, что по крайней мере часть того, что он сказал, было правдой. Скорее всего. Да. У нас был, несомненно, странный ребенок. Я всегда это чувствовала и беспокоилась, не понимая толком, что меня беспокоит. И я думала, что все это моя вина, что он был таким, как я. Мне следовало бы поговорить об этом с Дэном. Мальчик, возможно, был бы менее замкнутым, если бы мы так сделали. Хотя, не знаю. Мне всегда хотелось, чтобы все было совершенным и выглядело совершенным. Наш брак… Я боялась даже подумать о том, что он был далеко не идеальным. Затем настал день, когда я обнаружила письмо, и не могла больше скрывать этого от себя.

Он сказал Полу: «Однажды я очень обидел Хенни. Если она сочтет нужным, она тебе об этом расскажет». Это, несомненно, говорит о его прямоте и искренности. Он не побоялся этим уронить себя в глазах Пола, хотя и чрезвычайно дорожит его хорошим отношением к себе. Но он всегда был искренен. Он с самого начала сказал, что Лия ему не нравится. Он не придумывал извинений своим чувствам… И все-таки, почему она ему не нравилась? Хотя, конечно, мы не вольны в своих чувствах… Должно быть, его неприязнь так же необъяснима, как и симпатия, которую я сразу же почувствовала к ней, когда увидела ее еще малышкой. И, однако, он всегда был добр к ней, добр и справедлив, пока она не вышла замуж за Фредди. Сейчас он даже защищает ее… Он просит меня вспомнить, что это такое – быть молодым. Но разве я так уж стара? Почему он вдруг решил, что я этого не помню? Может, он считает, что я стала настоящим сухарем и более не способна чувствовать ничего ни к кому, только к себе?..

…Она сказала, что никогда бы не оставила Фредди. Я ей тогда не поверила. И, однако, вполне возможно, что так оно все и было бы. Она никогда не была вруньей. Думаю, я знаю ее настолько же хорошо, насколько может знать мать своего ребенка. У нее есть свои недостатки, но, во всяком случае, она никогда не врет. Так что, скорее всего, она продолжала бы жить с моим сыном и в то же время завела бы себе любовника. Это делается повсюду.

Как это все-таки ужасно, жить без любви!

Почему ты так поступил со мной, Дэн? Я была с тобой так счастлива. Ты был всем для меня… Ты выглядел таким одиноким, уходя тогда из ресторана. Я испытывала ненависть к тебе в тот момент, и, однако, я видела, каким ты был поникшим. В твоих обращенных на меня глазах был упрек.

У меня в глазах было то же самое. Я понимаю, какой я стала, и меня это пугает. Мне только сорок пять, но у меня суровое выражение лица и сурово сжатые губы, как у женщины, которая спит в одиночестве и живет лишь одними воспоминаниями. Подобные женщины иногда приходили работать к нам в центр; они были щедры, милосердны, они были хорошими женщинами, я знала это, но только наполовину живыми. Они все были такими добродетельными…

И, однако, во мне еще не все умерло. Я чувствую, что могу еще возродиться к жизни, могу вновь испытать желание. В тот день у Альфи, в тот ужасный день, когда мы услышали о Фредди, там был человек, Тейер, с которым мы укрылись в беседке от дождя… Я отказала ему. Но в глубине души мне не хотелось ему отказывать. В следующий раз я могла бы ему и не отказать. Я чувствовала себя такой молодой… Все это было так чудесно, да, чудесно, хотя я и не любила его, он мне даже не нравился. Так могло быть и у Дэна с той женщиной. Как, по его словам, и было. И очень давно…

А если ты любишь, как Лия и этот молодой человек, насколько же тогда тебе труднее отказать.

И почему ты должен отказывать?..

Так она разговаривала сама с собой, шагая по комнате взад-вперед; в тишине стук каблуков по полу между коврами казался особенно громким. Случайно она наткнулась на стул, и из-под него выкатился мяч. Мяч Хэнка, забытый здесь в суматохе отъезда. Подняв его, она вспомнила, с какой силой сжимали этот мяч маленькие пухлые пальчики.

Она зашла в комнату, которая когда-то принадлежала Фредди. За все эти годы здесь ничего не изменилось. Мрачная в свете лампы комната походила на склеп. Она выключила лампу и подняла жалюзи, впустив внутрь дневной свет. Солнечный луч упал на застеленную простую кровать и стол, где все еще лежали книги, которые он читал последними перед своим отъездом: какой-то текст на греческом языке, перевод из Еврипида и поэмы Эмили Дикинсон.

Она застыла на месте.

Что я делаю?

Ей казалось, что за ее спиной, где-то в пустых комнатах притаился ужас. И с силой, рывком она распахнула окно, словно пытаясь убежать от этого ужаса. На нее мгновенно обрушились звуки улицы: резкие крики, шум ссоры, плач ребенка, рев двигателя и лязг передвигаемых мусорщиком баков. И посреди всего этого чей-то мелодичный смех. Даже здесь, в этом ужасном месте, звуки смеха и жизни.

О, Господи, что же я сделала?

Она подошла к телефонному аппарату. Голос ее дрожал и прерывался так сильно, что телефонистка была вынуждена попросить ее повторить номер телефона. И когда, наконец, ее соединили, она едва смогла прошептать:

– Дэн! Пожалуйста, возвращайся.

Луч послеполуденного солнца упал на кровать, где они лежали сейчас. Они занимались любовью, они спали и теперь, наконец, для них настало время разговоров.

– Ты действительно собиралась покончить с собой в ту ночь? – спросил он. – Я никак не мог избавиться от этой мысли.

Хотела ли она это сделать? Или она лишь играла с этой мыслью, представляя себя центральной фигурой трагедии? Не хотел ли и Фредди в последний момент вернуть все назад?

– Не знаю… я просто чувствовала себя так, словно в мире для меня не осталось больше места.

– Твое место… твое место здесь. Ты знаешь это сейчас, не так ли?

– Да-да, Дэн.

Все было, конечно, далеко не таким, как в начале. Да, наверное, это было и невозможно. Но и того, что они могли дать друг другу сейчас, было достаточно, более чем достаточно.

– Надеюсь, я не очень довел вас с Полом в тот день?

– Нет, все в порядке. Если бы мы не встретились тогда, я бы не начала так много думать, и мы не были бы сейчас вместе в этой постели.

– Я так рад оказаться снова в этой постели, Хенни. Часы в прихожей захрипели и пробили час. Звук, в котором утром ей слышалось что-то зловещее, сейчас казался даже приветливым.

– Я думаю, Хенни, что, может быть, было бы неплохо уехать отсюда. Мы могли бы найти себе небольшую уютную квартирку где-нибудь в верхнем городе, в Йорк-вилле. Они не так уж дороги, если ты согласна обходиться без лифта. Мы жили бы всего в нескольких кварталах от мальчика. Что скажешь?

– Мне эта идея нравится.

– Думаю, она обойдется нам не дороже этой квартиры, так как нам сейчас не нужно столько комнат. И потом, в следующем семестре я ожидаю повышения. А если мы будем жить от них поблизости, я смогу давать нашему малышу уроки игры на фортепьяно. Ему скоро четыре; в таком возрасте и следует начинать.

Приподнявшись на локте, она посмотрела на Дэна. Складки на его лбу чудесным образом исчезли; он выглядел необычайно молодо.

– Привет! – воскликнул он, смеясь.

– Господи, ты снова дома! Ты не голоден?

– У меня во рту не было ни крошки с самого утра.

– Тогда я сейчас встану и приготовлю тебе что-нибудь. В доме мало что есть, кажется, только яйца, но я посмотрю.

* * *

Отужинав на кухне, – он на своем старом месте и она на своем, – он расположился в кресле и раскрыл газету. Она села за письменный стол и начала писать.

Какое-то время спустя Дэн отложил газету и поднялся.

– Что ты пишешь?

Она прикрыла лист бумаги рукой.

– Ничего особенного. Пару недель назад я начала писать поэму о Фредди. Мне хотелось рассказать о его мягкости, доброте… в общем я пыталась, но из этого ничего не вышло. У меня есть любовь и решимость, но нет таланта. Какая скука, подумала я, когда прочла то, что написала.

– Тем не менее, дай мне взглянуть. Можно?

– Я ее разорвала. А сейчас пишу о себе, пытаюсь, излагая на бумаге свои мысли, лучше понять себя. Я подумала, что это мне в какой-то степени поможет.

– Тогда, может, ты разрешишь мне взглянуть на это?

– Тебе, возможно, не понравится то, что ты там прочтешь.

Однако она убрала руку и через ее плечо он прочел:

«Несмотря на всю свою внешнюю веселость, он в сущности одинокий человек, несостоявшийся музыкант и разочаровавшийся реформатор. Думаю, он считает себя неотразимым, видя, как женщины оборачиваются и смотрят ему вслед. Но я должна помнить, что в сущности все это не имеет для него никакого значения, я это знаю».

«Что же до того, что произошло давно, думаю, все было точно так, как он и сказал, хотя, может быть, он и женился бы на ней вместо меня, если бы у него была такая возможность… но я также должна помнить, что все эти годы он любил только меня».

«Да, я все еще испытываю горечь, когда думаю об этом; не такая уж я великодушная».

«Мы не владеем никем и ничем. Наши дети вырастают и уходят от нас, и иногда они умирают раньше нас. И, однако, мы продолжаем жить. Так как все, что у нас есть – это немного лет. Так давайте же брать то, что есть, так как мы не можем сделать большего. У меня был сын. У меня было желание достичь во всем совершенства. Что было, то было. У меня также был возлюбленный, большой человек, храбрый и добрый, и он сейчас снова со мной. Не хотелось бы мне когда-нибудь вновь остаться без него. Я…»

На этом слова обрывались.

Дэн поднял ее со стула и прижал к груди. В глазах у него блестели слезы.

– Помогло тебе то, что ты изложила все это на бумаге?

– Думаю, да.

– Тогда порви этот лист и выброси его. О, Хенни, Хенни, мы начнем все сначала.

На улице, возле ресторана, Пол распрощался с Хенни. Совершенно расстроенный, он провожал ее глазами, и его так и подмывало последовать за ней. Мгновение он стоял в нерешительности, разрываясь между двумя одинаково сильными желаниями: догнать Хенни и уйти одному.

Сколько в ней озлобленности и горечи! Так это непохоже на ту Хенни, которую он знал всю свою жизнь!

А Дэн такой подавленный, притихший… На мгновение перед его мысленным взором отчетливо вспыхнула картина: Дэн стоит где-то на огромной высоте и вокруг него люди кричат, хлопают в ладоши; действительно ли он помнил все это или просто он слышал эту историю столько раз, что она стала казаться ему собственным воспоминанием?

Да, мужества Дэну было не занимать. Не побоялся же он сказать только что, когда они сидели в ресторане, что он очень виноват перед Хенни. Должно быть, между ними произошло что-то совершенно ужасное. На Хенни просто больно смотреть.

Даже смерть Фредди их не примирила, не свела вместе. Они так и продолжают убивать друг друга.

Но, спросил он себя, как могу я судить об этом? Что я, в сущности, знаю? Разве кто-нибудь, глядя на меня, может догадаться, что творится у меня в душе?

Мимо него прошел маленький мальчик с родителями. В руках он держал игрушечный парусник. Они направлялись в парк. Надо ему купить кораблик на этой неделе, а не ждать дня рождения Хэнка; большую часть жизни мы и так проводим в ожиданиях.

От Хэнка мысли его обратились к Анне: у нее был сын такого же возраста, как Хэнк. Однако ее мальчик не будет пускать свой кораблик в Центральном парке. Да и в той части города, в которой она жила сейчас, вряд ли существовало место, где можно было пускать кораблики. Внезапно ему вспомнилось название улицы, на которой она жила, и номер дома. Они были написаны на долговой расписке, присланной ее мужем. Он не собирался запоминать этот адрес на Форт-Вашингтон-авеню, но адрес как-то сам собой застрял у него в голове.

Он зашагал на восток к своему дому. День был довольно прохладным, и ветер раскачивал ветви деревьев. Но он любил такую погоду; одних она вынуждала укрыться в доме, зато другие выходили тут же на улицу, словно бросая погоде вызов. Высокий небосвод блестел как голубая глазурь. Чудесно в такой день поехать куда-нибудь за город. Выйти из машины на какой-нибудь проселочной дороге, прогуляться, а затем отправиться в старую сельскую гостиницу поблизости и пропустить там стаканчик. Конечно, не одному…

Он взглянул на часы; до вечера еще было далеко. Гараж, в котором он держал свой автомобиль, находился чуть дальше по улице, где он жил. Он остановился перед ним и несколько минут стоял в нерешительности. Конечно, он мог пойти к своим родственникам, которые принимали сейчас у себя приехавшего к ним в гости кузена; тот только что оправился от какой-то ужасной болезни. Мысль о полной народа, душной квартире подействовала на него угнетающе. День и без того был почти испорчен.

Внезапно решение пришло к нему само собой, и он вошел в гараж. Было важно, доказывал он себе, чтобы машина не простаивала. В городе ты так редко ездишь; последний раз он воспользовался ею, чтобы добраться до дома Альфи, и было это несколько недель назад.

Сев за руль, он надел шоферские перчатки и поехал на запад. Окно в машине было открыто, и лицо его обдувало ветром. Это было чудесно. Вскоре он выехал на Риверсайд-драйв. Слева от него засверкала покрытая легкой рябью водная гладь реки. Легкие облака появились на небе, которое еще минуту назад было абсолютно чистым; их принес ветер, таща за собой, как воздушного змея.

Посреди реки стояли на якоре три огромных серых боевых корабля. Будем надеяться, сказал он себе, что мы видим это в последний раз.

Он остановил машину у Клермонтинн, решив зайти и посидеть там какое-то время, глядя на реку, за стаканом вина, и тут же чертыхнулся, вспомнив о законе Волстеда. Закон был глупый; вряд ли он долго просуществует, но пока из всех напитков ему могли предложить там только кофе и чай. Он повернул на север, решив проехать через Бронкс и дальше к Вестчестеру, чтобы взглянуть на простирающиеся там поля. Может, мысли его прояснятся при виде этих бескрайних полей?

Он проехал по Бродвею, внимательно глядя по сторонам, так как в воскресенье прохожие обычно бродили через авеню, и дети часто выбегали на проезжую часть. Внезапно слева, со стены дома, в глаза ему бросилось название: Форт-Вашингтон-авеню. Если бы он не ехал так медленно, он не заметил бы этой таблички. Сердце у него моментально екнуло, но он продолжал ехать дальше. Он проехал еще пять кварталов, десять. Затем подумал, как странно, что родившись в этом городе и прожив здесь всю жизнь, он никогда не был на Форт-Вашингтон-авеню. А ведь она находилась всего в тридцати, может сорока минутах езды от его дома. Машинально, почти не думая, что делает, он развернулся и поехал назад.

Это было полнейшим безрассудством. И потом, в этом не было никакого смысла: шанс увидеть ее среди сотен семей, что жили в стоящих плотно друг другу домах был почти нулевым. К тому же был воскресный день; муж должен быть дома. И, однако, подумал он, я здесь и как я могу проехать мимо ее улицы, не остановившись здесь хотя бы на минуту, чтобы почувствовать атмосферу того места, где она живет?

Он припарковал машину на противоположной стороне и на некотором расстоянии от дома, номер которого словно отпечатался у него в мозгу, и огляделся. Старики расположились в шезлонгах в стороне от ветра в дверях своих домов; ребята на роликовых коньках лавировали среди машин, которых было немного; семьи прогуливались по тротуару, выгуливая собак или толкая перед собой детские коляски. Все выглядело точно так же, как в центре, только люди были одеты беднее.

Он смотрел на ее дом, спрашивая себя, которые из окон были окнами ее квартиры, ее кухни, где она готовила еду (Интересно, пела ли она, когда занималась этим?), ее… их спальни!

В голову ему вдруг пришла совершенно бредовая мысль; он подумал о себе, как о воре, который все вокруг высматривает, прежде чем украсть… Он хотел и в то же время боялся ее увидеть… Все, наконец, решил он. Глупо оставаться здесь дольше; он и так уже просидел двадцать пять минут. Собираясь отъехать, он бросил взгляд в зеркало заднего обзора и тут увидел ее.

Она шла, держа мужа под руку; ее маленький мальчик катил перед ними свой трехколесный велосипед. Они приблизились к машине и он быстро пригнулся. Его всего трясло. Они перешли улицу. Дул сильный ветер и, почувствовав, что шляпка едва держится у нее на голове, она сняла ее, чтобы снова закрепить с помощью шпилек; на мгновение ее рыжие волосы блеснули на солнце, и тут же их вновь скрыла шляпа. Анна со смехом что-то сказала, приблизив рот к лицу мужчины, который в ответ тоже рассмеялся.

Мужчина поднял ребенка и посадил его себе на плечо. Мальчик потянулся за шляпой матери, но она увернулась, все еще смеясь и тряся головой: нет-нет, нельзя. Она взяла велосипед и несколько минут все трое стояли, глядя вверх, на небо, словно никак не могли решить, повернуть ли им к дому или еще немного погулять. Наконец, очевидно приняв решение, они прошли вперед и поднялись на крыльцо. Мужчина, женщина и ребенок. Семья.

О чем она думает, когда вот так смотрит на своего мужа? Что испытывает, вспоминая то утро, когда мы с ней словно сошли с ума? Погруженный в мысли он продолжал неподвижно сидеть за рулем своего шикарного автомобиля, на который то и дело бросали оценивающие взгляды проходящие мимо мужчины.

Может, действительно, дело лишь в том, что ты молод, здоров и кровь в тебе играет? Может, только поэтому ты и не можешь устоять перед соблазном? Особенно, когда плод запретный, и ты вынужден ото всех скрывать свою страсть. Как скрываешь дыру в своем носке под блестящей кожей нового ботинка.

Там наверху, за одним из этих окон, Анна, должно быть, готовит сейчас ужин. Муж, вероятно, играет с мальчиком. Интересно, удалось ли им купить тот дом, о котором говорила Анна? Парень, судя по всему, явно стремится достичь многого. Надо отдать ему в этом должное. Он уже сейчас думает о будущем ее и ребенка.

Господи, как можно вот так просто войти и разбить сердце человека и его надежды? Как можешь ты это сделать, Пол? Забрать у него его дом… забрать его ребенка… маленького мальчика, как Хэнк… Господи!

Пол опустил голову на руки; затем, вспомнив, где он находится и понимая, что такая поза несомненно привлечет к нему внимание, он заставил себя завести машину и отъехать. Почувствовав, что на лице у него застыла болезненная гримаса, он постарался придать ему нормальное выражение. Ветер слегка охладил его пылающие щеки.

О, какая каша! Хенни и Дэн; Лия и Фредди и Хенни; Анна и…

Анна никогда на это не пойдет. Она не сделает такого безумного шага, не обратит в хаос достигнутый порядок. Как же хорошо он ее знал! У него было такое чувство, что он способен даже читать мысли Анны.

Итак, все это было не более, чем временным помрачением рассудка.

Нет, Анна, нежная, прекрасная Анна, мы не принадлежим в этой жизни друг другу.

Он поставил машину в гараж и направился к дому. Мими, очевидно, только что вошла. Она еще даже не сняла своей шляпы. С одного боку на шляпе торчало похожее на метелку перо, и оно чуть не выкололо ему глаз, когда Мими его поцеловала.

– Как прошел день? – спросил он.

– Хорошо. Хотя без тебя было скучно. А у тебя?

– Отвратительно.

И он рассказал ей о Хенни и Дэне.

– Мне очень жаль, дорогой. С тех пор, как ты возвратился, тебе уже пришлось столкнуться со столькими проблемами. Фредди, эта размолвка у Хенни с Дэном. Я знаю, как ты их обоих любишь. Мне жаль, дорогой. Но я надеюсь, у них все наладится.

Ее щеки от ветра разрумянились, и это очень ей шло. Она казалась такой хрупкой сейчас, с нежным, как у ребенка, румянцем и широко распахнутыми, с тревогой за него, глазами. Он легко мог представить себе, как она будет выглядеть, если он сделает что-то, что глубоко ее ранит.

– Казалось бы, – проговорила она, качая головой, – казалось бы, война должна была хоть чему-то научить нас всех, и однако этого не произошло.

– Чему, например?

– Относиться лучше друг к другу, – ответила она просто.

Что-то словно ударило его в самое сердце, и он воскликнул:

– О, Мариан, дорогая моя девочка! Я никогда не причиню тебе боль!

Она взглянула на него с удивлением.

– Боль? Конечно же, ты этого никогда не сделаешь. Нет-нет, никогда. Моя первая любовь. Твои косички, свисающие над учебником по алгебре. Голубые ленты на твоем платье, кружащиеся вместе с тобой в танце. Твоя вуаль невесты и букет, дрожащий у тебя в руках.

Он прижался щекой к ее волосам.

«…Живи, дабы могли жить твои дети…»

Эти слова из древней священной книги словно вдруг вспыхнули у него в мозгу. Сей хлеб и строй дома, они означали. Живи в мире. Исцеляй. Не причиняй боли. Всему, что рождено под солнцем, давай возможность жить и процветать, и не нарушай покоя.

 

ГЛАВА 12

Именинный торт стоял на столе между двумя хрустальными вазами с желтыми нарциссами.

– Четыре свечки и еще одна, на вырост, – сказала Лия стоявшей рядом Хенни. – Завтра мы устраиваем праздник для детей, но сегодня мне хотелось, чтобы были только одни члены семьи.

Она с удовлетворением оглядела столовую, стены которой, оклеенные бело-зелеными обоями в крупную клетку, создавали у тебя ощущение, что перед тобой решетчатая ограда сада. Эти обои, объяснила с серьезным видом Лия, ввела в моду Элси де Вульф, использовавшая их при декорировании клуба «Колони». Да, подумала со вздохом Хенни, Лия понимает толк в подобных вещах; она модная женщина и, в отличие от меня, чувствует себя совершенно свободно в таких комнатах.

– А сейчас прабабушка разрежет торт, – объявила Лия.

Анжелика выглядела счастливой; ей нравился этот дом, и она также любила всякого рода церемонии. Она дала первый кусок Хэнку, и довольная улыбка расплылась по ее лицу, когда все тут же хором запели «С днем рождения».

– Ты знаешь, что тебя назвали в честь твоего прадедушки, дорогой? – спросила она Хэнка, щеки которого уже были измазаны шоколадным кремом.

– Я никогда этого не знала, – шепнула на ухо Хенни Лия. – Я думала, что называю его в честь моего отца.

– Ш-ш, – Хенни приложила палец к губам, и они обе хихикнули.

– Как же изменился мир с того времени, когда твой прадедушка был таким же маленьким мальчиком, как ты! – воскликнула Анжелика. – Мы жили совершенно в ином мире, когда он был молодым, когда я была молодой… – она умолкла и задумалась, устремив невидящий взгляд в пространство.

В последнее время мысли ее все чаще и чаще обращались к прошлому, к тем ужасным дням ее юности, когда ей пришлось столько выстрадать, в особенности к тому дню, когда к ним пришли солдаты северян, и ее отец был убит. Та война оставила неизгладимый след в ее душе, подумала Хенни, как и в нас – как в маленьком Хэнке – эта последняя война.

– Я только что подумал, – заметил Дэн, сидящий рядом с ней, – жаль, что дядя Дэвид не дожил до того, чтобы все это сейчас увидеть.

Хенни кивнула. Дядя Дэвид несомненно был бы рад узнать, что у нее с Дэном все хорошо и они вместе.

– Мир меняется каждый день, – сказал Пол. – Конечно, это трудно заметить, но только вспомните, что было двадцать лет назад, и вы это поймете. Хотя бы ты, Лия! Могла ли ты даже мечтать пять лет назад, что откроешь собственный магазин на Мэдисон-авеню?

Лия мгновенно ответила:

– Да. – И все рассмеялись.

– Я сманила двух белошвеек и двух портних из нижнего города, объяснила она. – Предложила им больше денег и приятное окружение. И теперь в бизнесе я буду известна под именем «Леа». Пожалуйста, не забудьте, где стоит ударение. Надо быть французом, чтобы чего-то добиться в моем деле. Но в магазине все будет действительно очень красиво, благодаря щедрости Бена. Бен ухмыльнулся.

– Не так уж я и щедр. Это все равно станет моим, так как в следующем месяце мы поженимся.

– Ну, выгода здесь обоюдная, – заметила Лия. – Я зато буду бесплатно пользоваться услугами адвоката.

– Она умница, – сказал Альфи Хенни. – Хотя и никогда не посещала колледжа, как и я. Так-то вот!

Мег принесла свою тарелку с куском торта и мороженым и, придвинув стул, села рядом с Хенни.

– Не знаю, что и делать, – пожаловалась она, когда ее отец отошел. – Меня приняли в Велсли и я хочу там учиться, я действительно хочу. Но мама считает, что девочкам совершенно нечего делать в колледже. Она хочет, чтобы я поехала в частную школу, скорее всего, в Швейцарии. Ее модные друзья все посылают туда своих дочек. И что хуже всего, она хочет вывезти меня в свет; она прилагает массу сил, чтобы этого добиться, но думаю у нее ничего не получится. Из меня просто не выйдет светской барышни, не тот тип.

Да, ты права, подумала Хенни, глядя на крупную фигуру и нежное честное лицо девушки; это правда, тут ничего не выйдет, как и со мной. Она сочувственно улыбнулась.

– Я всегда жалела о том, что мне не пришлось учиться в колледже. Давай позже все это как следует обсудим. Может, мне удастся убедить твоих родителей… Ой, смотри, они достают из коробок подарки, пойдем-ка в гостиную.

Бен, подхватив Хэнка на руки, понес его в библиотеку. Руки и ноги мальчика болтались в воздухе, и он заливался счастливым смехом.

Ребенок Лии, подумала Хенни, почувствовав внезапный укол ревности. И, однако, у него была точно такая же лучезарная улыбка, как и у Фредди. Она постоянно искала сходство между отцом и сыном в своем страстном желании не дать себе забыть Фредди, запечатлеть в своей памяти навечно его образ таким, каким он был при жизни, вплоть до мельчайших черточек: родинки на левой щеке между носом и подбородком, едва заметной щели между двумя передними зубами… Помни это, вновь и вновь повторяла она себе, а не окровавленное тело у подножия лестницы.

Ты будешь более счастлив, маленький Хэнк, ты и твоя мать будете более счастливы с Беном, чем вы могли бы быть… о прости меня, Фредди! Прости меня, но это так.

Дэн был на полу, раскрывая коробки и пакеты с игрушками. Все они были так чудесны! Поезда и ковбои, удивительные книжки, марионетки и индейцы, и огромный плюшевый кенгуру от Флоренс и Уолтера. Здесь, однако, не было ни одного игрушечного солдатика. Дэн это запретил.

Как странно, как всегда подумала Хенни, видеть Дэна в роскошной комнате с блестящими коробками и оберточной бумагой, раскиданной среди всех этих дорогих подарков. Деньги текли рекой. В основном они приходили от Дэна, но часть их сейчас будет приходить и от Лии, которая тоже, хотя и косвенно, будет делать деньги на войне, благодаря появившемуся новому классу богатых женщин.

Деньги, текущие рекой. И она снова с надеждой подумала, что это не испортит чудесного маленького мальчика. Ведь не испортили же деньги Пола! И она мельком взглянула на диван, где он сидел сейчас подле своей жены. Ребенок, судя по виду Мими, должен был появиться на свет со дня на день. Они оба выглядели такими счастливыми; вокруг Мими витала аура умиротворенности, которая может сделать беременную женщину такой красивой.

Пол заметил, что Хенни смотрит на него. Мгновение взгляд его был устремлен на нее, затем он перевел его на Дэна, затем снова на нее, явно радуясь за них. В чем бы ни состояла причина их размолвки, они явно помирились. Он оглядел их всех; своих родителей, разговаривающих сейчас с Лией и Беном, – он улыбнулся, подумав, что его мать несомненно станет одной из основных клиенток Лии; тут же была и Мег. Он вспомнил, как Фредди сказал, что Мег была добра к нему. Надо, подумал он приглядеться к ней повнимательнее сейчас, когда она стала взрослой.

Да, это был радостный день; семья была вместе, и все беды были позади. И он подумал о Фредди с его мягкими манерами; он тоже был бы рад, знай он все это.

Держа игрушечного кенгуру за лапы, Хэнк танцевал. И мысль о собственном ребенке, который должен был уже совсем скоро появиться на свет, наполнила сердце Пола огромной благодарностью. Он поймал руку Мими и крепко сжал ее пальчики.

Дэн поднялся с колен.

– Прекрасный мальчик, – сказал Пол, понимая по брошенному на него вопросительному взгляду Дэна, что он ждет от него именно таких слов.

– Да, и его не постигнет судьба его отца. Слава Богу, это была последняя война. Никогда больше наши прекраснодушные мальчики не пойдут на бойню, никогда им не придется испытать того, что выпало на долю моему сыну, – Дэн снова вздохнул. – На этот раз у нас будет Лига наций. Знаешь, Хенни выступает с речами в ее поддержку. Я недавно слышал ее. Она была просто великолепна.

– Я получил на днях письмо от моего кузена Иоахима из Германии, – сказал Пол. – С начала войны это первое послание, которое я от него получил. Он ударился в философию. Знаешь этих говорливых немцев! Он был ранен в живот, получил Железный крест, но он уже снова чувствует себя прекрасно и полон оптимизма. Страна лежит в руинах, но она еще воспрянет, утверждает он, немецкий дух возродится.

Из столовой пришла такса с украденным куском торта и залезла под рояль, напомнив Полу тот день, когда они ездили покупать ту, другую таксу. Они выбрали щенка среди его кричащих собратьев и принесли его назад в гостиницу в кармане Фредди, а потом отправились пить пиво. Казалось, с того дня минуло сто лет.

– Я тоже настроен оптимистично, – сказал Дэн. – Человек постепенно учится на собственных ошибках. Прогресс налицо. Рабочий класс повсюду наступает. Ты можешь видеть и чувствовать это… – он взмахнул рукой. – Лучший мир.

Почему он кажется мне таким наивным, подумал Пол. Мудрее ли я, чем он?

– Думаю, что ты прав, – произнес он вслух.

Мими тяжело пошевелилась на диване. Он мгновенно встревожился.

– Ты что-то чувствуешь?

– Нет, пока еще ничего, – она улыбнулась ему, и он подумал, что никогда еще не видел ее такой красивой, какой она была сейчас. – Пока ничего, но уже скоро, я уверена.

За окном постепенно сгущались сумерки. Кто-то зажег лампы, и комнату сразу же залил мягкий розовый свет. Он словно выделил каждого из них в отдельности, таких всех разных, но собравшихся сейчас, в этой комнате вместе в одну из тех редких и быстро проходящих минут, когда достигнуто согласие, осуществились надежды и воцарилась любовь.

Сердце его открылось навстречу всем им.