Лабрюйер много всякой ругани слышал на своем веку. Когда полиция совершает налет на тайный притон и прихватывает там на горячем компанию мерзавцев, по которым каторга плачет, – много всяких заковыристых словечек звучит от злобы и бессилия.

Енисеев выразился не хуже бывалого каторжника.

– Думал, раз они в ресторане – то и дух перевести можно. Ох, старый осел. Ресторан-то и есть самое подходящее место.

– Для чего?

– Это мы сейчас узнаем… Тс-с-с… за барьер…

Это было изо всех конских препятствий самое гадкое, заплетенное колючими прутьями. Быстро пригнувшись за барьером, Лабрюйер едва не выколол себе глаз.

В сарай вошел человек с фонарем. Поставив фонарь на землю, он вышел – и вернулся с товарищем. Вдвоем они несли ящик, который сзади поставили в фургон.

– Принеси бидон с водой, Мартин, – сказал по-немецки этот человек. – И сена побольше. Пусть едут с удобствами, как знатные господа.

– Сейчас.

Мартин убежал. Человек с фонарем забрался в фургон и чем-то там гремел. Енисеев и Лабрюйер, затаившись, молчали.

Явился Мартин с огромной охапкой сена.

– Где ты пропадаешь, скотина? – крикнул из фургона тот, кто, видимо, был его главным начальником. – Мне телефонировали – они уже едут. А ты копаешься! Давай сюда сено. Будет им королевское ложе, только без балдахина. Пойди, глянь – может, их уже везут.

Мартин выскочил из сарая и сразу вернулся.

– Я видел огни на поле. Господин Таубе едет через большие ворота.

– Ну, теперь каждая минута дорога!

Мужчина выпрыгнул из фургона, подхватил фонарь и выбежал.

– Кто это? – шепотом спросил Лабрюйер.

– Позвольте вам представить герра Алоиза Фридрихса. Наконец-то он заговорил!

– Что значит – наконец-то?

– А он глухонемым конюхом притворялся. Тихо…

Енисеев бесшумно подошел к воротам сарая и выглянул. Видимо, ему одного мгновенного взора хватило, чтобы оценить ситуацию. Он быстро забрался в кабинку фургона и сел за руль.

– А вы чего ждете? – спросил он.

– Это зачем еще?

– Затем… их уже привезли из ресторана. Сами из авто выйти не могут, их на руках выносят. Да, вы хорошо разворошили этот муравейник… Я думал, у меня еще пара дней в запасе. Какого черта! И ваш Водолеев там крутится. Лабрюйер, быстро отворяйте ворота и садитесь, черт бы вас побрал!

– Вы спятили. Вы даже не знаете, есть ли в баке бензин.

– Пари – полон бак бензина. Они только ждут, пока конюхи угомонятся. Черепной грим сослужил нам неожиданную службу. Дай Бог здоровья Славскому! Ну, чего вы ждете?

– Черт бы и вас побрал, Енисеев, – сказал Лабрюйер и распахнул ворота сарая.

Садиться на место возле шоферского пришлось уже на ходу.

Фургон оказался отлично готов к стремительному и опасному путешествию.

Не разбирая дороги, Енисеев вел его по летному полю, мимо трибуны, прямо к главным воротам. Вслед кричали и принялись стрелять.

– А шиш вам! – кричал Енисеев. – Шиш, а не наши авиаторы! Держись, брат Аякс, сейчас будет тряско!

– Куда мы едем? – спросил Лабрюйер.

– Куда-нибудь! Подальше от ипподрома!

– У них есть «катафалк» и лошади, – напомнил Лабрюйер. – Тут такие красавцы – на короткой дистанции могут и авто обогнать.

– А у нас есть кое-что другое…

И тут Енисеев запел – так, что у Лабрюйера мурашки по шкуре побежали:

– Готовы на бой кровавый за свои права!..

Пропето было всерьез.

Фургон влетел в Зассенхоф.

– Теперь командуй, – велел Енисеев. – Ты эти места лучше знаешь. Нам нужно запутать след. Они у нас на плечах висят.

Лабрюйер как раз плоховато знал эту часть города. Выкрикивая «направо» и «налево», он сбился с толку. А меж тем черный «катафалк» действительно мчался следом. И хуже того – оказалось, что в хозяйстве у похитителей был мотоциклет. Он обогнал «катафалк», вырвался вперед, поравнялся с кабиной фургона, и мотоциклист выстрелил.

– Мазила! – крикнул ему Енисеев. – Держись, Аякс, сейчас мы его об забор размажем!

Но мотоциклист, разгадав маневр, вовремя отстал.

– Направо! – приказал Лабрюйер. – Опять направо!

– Только бы они меня не подшибли, ты-то шоферить не умеешь… Ух!

Фургон чудом вписался в поворот.

– А если меня подшибут да тебя к праотцам отправят, то – лови ветра в поле. Отсюда – на Митаву, потом – на Шавли, это почти по прямой выходит, а там уж германская граница в двух шагах. От Риги до Мемеля и трехсот верст не будет, что это для автомобиля? И у них наверняка намечено место для дневки. Я ведь должен был понять – если они сегодня выдернули этого дурака из Майоренхофа – значит, в ночь и уйдут, сволочи!

– Но перевести трех человек через границу…

– У Дитрихса наверняка сохранились старые связи, он же контрабандой промышлял. Его с ценным грузом в любой корчме спрячут… Только бы он по дороге Володю Слюсаренко не выкинул – в удавленном виде. Слюсаренко ведь за компанию прихватили…

– Налево! И смотри все время налево – там будет узкий переулок.

– Ага!

Лабрюйер, припомнив карту местности, нарочно выбирал улицы, где мотоциклист не мог бы поравняться с кабиной фургона.

– Надо избавляться от этой колымаги, – сказал он.

– А на чем мы вернемся на ипподром?

– Найдем другую. Это будет надежнее.

– Среди ночи?

– Я знаю место!

Лабрюйер имел в виду гаражи у Выгонной дамбы. Рига росла, и новорожденные кварталы роскошных домов строились недалеко от городского пастбища. Богатые рижане держали свои автомобили поблизости от жилищ, в больших гаражах, под присмотром механиков.

– Далеко?

– На том берегу.

– А от набережной – далеко?

– Не очень.

– Мы могли бы скинуть чертов фургон с моста…

– Не получится. Для этого – далековато, – Лабрюйер даже не попытался представить, как Енисеев собирается скидывать фургон в Двину.

– Но куда-то же его нужно девать.

– Может, в Мариинский пруд загнать?

– Где он?

– Направо! Теперь – налево. Он где-то там…

– Где-то! Черт, где мы?!

Дома кончились, местность была открытая, дорога – прямая, спрятаться – негде.

– Тут огороды и пастбище. У нас все Задвинье такое – полоса города, полоса деревни…

– Если он будет догонять – стреляй, не задумывайся.

Лабрюйер извернулся на сиденье и выставил руку с револьвером.

Выстрелил он куда пришлось, чтобы немного испугать мотоциклиста. Целиться, подскакивая на ухабах, Лабрюйер не умел, а ухабов на глинистой дороге было изрядно.

– Вот что! – догадался он. – На повороте я соскочу. Ты чеши дальше, а я из-за куста его сниму!

– Снимешь, а потом? За ним же «форд» – думаешь, пешком от «форда» убежать? Сиди уж, Аякс Локридский!

Открытое пространство было невелико – фургон очень скоро влетел в створ улицы и скрылся между домами.

– А теперь – налево, налево, пока не упремся в Хаккенсбергский залив.

– Так, может, туда фургон спихнуть? Там же рядом – Митавский вокзал, найдем какую-нибудь таратайку!

– Ничего себе рядом! Это тебе не Древняя Греция, там – все рядом…

У Лабрюйера в школьные годы сложилось именно такое представление; Троянскую войну он представлял походом мальчишек одного двора в другой, враждебный, двор, и олимпийских богов – подвыпившими взрослыми, которые ради смеха стравливают сопляков. Такое он наблюдал в Московском форштадте, где жил в детстве.

Переругиваясь, Аяксы уходили от погони, причем последний выстрел Лабрюйер сделал уже на привокзальной площади. Там, как полагалось, дежурили городовые. Поднялся шум, крик, свист. Не желая объяснений, Енисеев свернул к понтонному мосту.

– Кажись, от сволочей оторвались, – заметил он. – Теперь бы от полиции уйти.

– С моста – направо, и по набережной – к Таможенной пристани!

– Есть, вашбродь!

Лабрюйер не в такой мере был подвержен благородному безумию погони, как Енисеев. Уж где Енисеева учили обращению с ценными вещами и с уликами – он не знал, а по его полицейскому разумению фургон нужно было оставить там, откуда автомобиль трудно будет вытащить, поскольку он в деле о воскрешении Дитрихса и похищении авиаторов – очень значительная улика.

И такое место он присмотрел – городской канал. Он не настолько глубок, чтобы автомобиль ухнул туда весь. А вытаскивать его по откосу – дело муторное и требующее усилий. Осталось только так скомандовать Енисееву, чтобы выехать к Стрелковому саду на берегу канала.

– Вот тут, – показал Лабрюйер, вылезая из автомобиля. – И отсюда – к гаражам!

– Ну, Господи благослови! – Енисеев направил фургон по склону, а сам в последний миг соскочил с подножки.

Фургон неторопливо въехал в черную воду. Лабрюйер вдруг засмеялся – это произошло до жути торжественно, потому что сопровождалось соответствующей музыкой: в летнем ресторане на берегу канала оркестр играл, неимоверно замедлив темп, «На сопках Маньчжурии».

Им сперва как будто повезло – выскочив из Стрелкового сада, они сразу нашли на Елизаветинской автомобиль, оставленный без присмотра: хозяин, как они решили, ужинал в летнем ресторане на берегу канала. Но, когда Енисеев сел за руль, когда машина сдвинулась с места, оказалось, что она припадает на левое заднее колесо. Хозяин мог преспокойно оставлять автомобиль с проколотой шиной…

– Скорее к гаражам, – сказал Лабрюйер. – Когда я вертелся вокруг дома Сальтерна, то свел знакомство с его механиком. Механик живет в двух шагах от гаража, он славный парень. Он даст нам на пару часов автомобиль – если заплатим. А платить – есть чем!

Сальтерн жил в великолепном месте, на улице Альберта, довольно близко от Стрелкового сада, а гараж, где несколько домовладельцев держали свои автомобили, находился в конце Мельничной улицы – тоже, если не капризничать, в двух шагах. Нетерпение было столь велико, что Енисеев и Лабрюйер побежали.

Вперед, конечно, вырвался длинноногий Енисеев – и прямо приплясывал на месте возле гаража, дожидаясь Лабрюйера.

– Вот… тут… – выдохнул Лабрюйер, показывая на двухэтажный деревянный домишко. Здание гаража, куда более помпезное, с тремя воротами для машин, оформленными как старинные арки, было рядом.

Несколько ошалев от событий, он постучал в ставень окошка. Откликнулся заспанный женский голос. Лабрюйер по-немецки позвал Фрица. Но механика дома не оказалось, и автомобиля Сальтерна в гараже – тоже.

– Он поехал забирать господина Сальтерна из «Метрополя», – объяснила жена Фрица.

– Давно?

– Полчаса как уехал, я его уже жду – у нас дети болеют, нужно к сестре за лекарством сходить…

До сих пор между Енисеевым и Лабрюйером не было истинного, безмолвного, безупречного взаимопонимания – очевидно, лишь потому, что им не доводилось вместе красть автомобили.

Когда роскошный американский «шевроле сикс», свежайшая новинка автомобильной промышленности, в целых тридцать лошадиных сил, купленный всего лишь в апреле, подкатил к дверям вычурного дома на улице Альберта, когда Фриц вывел на тротуар пьяного хозяина, две тени вылетели из-за декоративных кустов палисадника, одна сбила с ног механика и Сальтерна, другая прыгнула на водительское место.

В распахнутую дверцу Лабрюйер ввалился уже на ходу.

– Ты не из цыган, часом? – спросил он Енисеева. – Очень ловко автомобили угоняешь.

– Этот ферлакур и ловелас знает толк в технике. Автомобиль-то прекрасный! Он сотню верст в час делает, представляешь?

– Просто взял самый дорогой из бахвальства. Я рижских бюргеров изучил – из экономии могут есть одну вареную картошку, а ради бахвальства вдруг закатить банкет на сто персон.

– Отдыхай, брат Аякс, нам предстоит бурная ночь. Ты умеешь заставлять себя спать?

– Не приходилось.

– Жаль. Как лучше выехать к Зассенхофу?

– Хочешь как-то объехать привокзальную площадь?

– Береженого Бог бережет. А нам нужно поскорее попасть на ипподром. Черт его, Дитрихса, знает, какие инструкции он получил от своего австрийского начальства. Что, если ему велено при неудаче убить наших авиаторов?

– Боже упаси…

– Конечно, Зверева и Калеп им нужны живые. Гениальные конструкторы, говорят, я в этом плохо смыслю. Соблазнить Звереву трудно – она недавно со Слюсаренко повенчалась, хотя они это от публики скрывают. Незамужняя авиатрисса больше внимания привлекает, наверно. Таубе и так и сяк пытался, а он мужчина опытный – и слезу в голосе подпустить умеет почище нашего Славского. Знаешь, что она ему ответила? «Я дочь русского офицера и жена русского авиатора», – вот что ответила. И – все, и не поспоришь! А Калеп упрям, как все чухонцы, вместе взятые. Он эстляндец, если что сказал, если на чем стоит – его уж с места не сдвинешь. Если бы я знал… Я бы Митьку вызвал, Акимыча, Кравчука… Проворонил, зевнул, старый осел… Не иначе, как с тобой на штранде последние мозги пропил… Мог же понять, для чего Таубе позвал их всех в ресторан – отмечать изобретение какого-то винтика, или болтика, или заклепки. Митька довел их до ресторана и там оставил. Проще простого подлить в бокалы какой-нибудь дряни. И проснутся наши романтики уже в Германии… А шиш вам! Шиш! Вот такущий русский шиш!

– Их могут задержать на привокзальной площади! – сообразил Лабрюйер. – Ведь этот чертов «катафалк» агенты по всей Риге ищут! А он меченый!

– Знать бы еще, кто в «катафалке». Сам Таубе – или кого-то другого за руль посадил.

– Дитрихса?

– Дитрихс, по-моему, на мотоциклете. Если он – «Кентавр», то, может, не в лошадях дело. Может, за мотоциклетную езду прозвища удостоился. Чтобы стать отличным наездником, с детства нужно учиться, а у него в детстве берейтора и своей лошади не было.

– Точно ли он – «Кентавр»?

– А что?

– Там другой наездник есть. Тамарочка говорила – тоже под Звереву клинья подбивал…

– Любопытно…

– И наездница есть.

– Наездница – Альда, это я точно знаю. Та еще искусительница! Наше счастье – Володя Слюсаренко до того аэропланами и супругой занят, что просто не понял, чего она своими маневрами добивается… ну вот, выпутались из закоулков… Теперь – аллюр три креста!

«Шевроле сикс» и впрямь был замечательный автомобиль.

Лабрюйеру никогда еще не доводилось носиться с такой невероятной скоростью, да еще ночью. Скорость рождает в душе восторг – это он знал, но что восторг может вознести к сияющим высотам безумия – не подозревал.

Дорога до недавно выстроенного краснокирпичного хаккенсбергского рынка на одном отрезке была почти прямой, и от скорости возникло ощущение полета. А в полете, как известно, хочется петь.

Захотелось сразу обоим.

– Мы шествуем величаво, ем величаво, ем величаво! – не столько запел, сколько заорал Енисеев, пролетая мимо рынка.

– Два Аякса два! Да два Аякса два! – подхватил совсем ошалевший Лабрюйер, и дальше они голосили на весь тихий и сонный Хаккенсберг:

– О нас победная слава, бедная слава, бедная слава! Лестная молва, да – лестная молва! Готовы на бой кровавый за свои права! Мы шествуем величаво!..

– Стой, стой! – рявкнул Лабрюйер. – Куда?! Направо! Да потише едь!

Он сам не слишком хорошо ориентировался в узких улочках этой части Задвинья и только примерно представлял себе, в которой стороне ипподром.

Кварталы одноэтажных домиков, окруженных садами, кончились, перед автомобилем оказался луг, по краю которого шла улица – с одной стороны за дощатыми заборами стояли ровным рядом деревянные дома.

– Где мы? – спросил Енисеев.

– Переезд мы проскочили. Это, выходит, уже Торенсберг… Узнал, точно! Это Кандауская улица. А ипподром вон там… Где-то там…

– Не дай нам бог его проскочить. А железная дорога?

– Там. Справа.

– Ну, ты у нас Аякс Сусанин. Показывай, где она. Поедем вдоль рельсов, тогда не проскочим мимо. И подкрадемся – откуда нас не ждали…

– Там только тропа, по ней велосипедисты ездят.

– Я не хочу всю ночь носиться непонятно где. Если проскочим ипподром – куда нас занесет? В Митаву?

Лабрюйер представил себе карту окрестностей и согласился – и это еще хорошо, если удастся затормозить об Митаву, можно сгоряча и дальше унестись. На проселочных дорогах не написано, куда они ведут.

Оказалось, до железной дороги можно доехать спокойно, и Кандауская улица продолжается по ту сторону рельсов.

– Нам туда не надо, – сказал Енисеев. – Ну, Господи благослови! Держись, Сусанин!

Широкий и тяжелый автомобиль сперва со скоростью пешехода, потом чуть быстрее, накренившись, правыми колесами по насыпи, покатил по тропе.

– Следи за канавой, Сусанин! Ну, разом – мы шествуем величаво, ем величаво!..

Лихой восторг Енисеева был заразителен – и они пели, пока не наползли на тропу высокие кусты. Енисеев решил их попросту смять, а напрасно – именно за ними был высокий и крутой берег сопровождавшей железнодорожное полотно канавы. Левые колеса решительно съехали туда, «шевроле сикс» встал, едва не опрокидываясь набок.

– Приплыли! – весело сообщил Енисеев. – Вылезай, брат Аякс, только осторожно! Где ипподром?

– До него с полверсты. А то и меньше.

– Прекрасно! Пошли шествовать!

– Пошли!

Приближаясь к ипподрому, Аяксы уже не пели.

Найдя дырку в заборе, Енисеев и Лабрюйер молча перебегали от сарая к сараю, продвигаясь к тем, которые выстроил Калеп для нужд авиаторов.

– Понять бы, куда они посадили авиаторов, – прошептал Енисеев.

– Понять бы, где «катафалк», – шепотом ответил Лабрюйер. – Могут они вывезти авиаторов на «катафалке»?

– Загнанная в угол кошка становится опаснее льва. Так что могут… Надеюсь, что третьего автомобиля про запас у них нет…

Вдруг Аяксы разом остановились.

– Что за черт? – спросил Енисеев. – Зачем они ворота отворяют?

И точно – скрип был такой, что ни с чем иным не спутаешь.

«Фарманы» стояли в большом высоком сарае и в сооружении, которое Калеп нарочно спроектировал для этой цели. Он даже запатентовал свое здание, пригодное для содержания десятка аэропланов, под названием «ангар».

Из сарая вышел низкорослый человек с электрическим фонариком. Он освещал утоптанную дорожку к летному полю. Затем в воротах показался и сам «фарман». Разглядеть лица тех, кто его катил, было пока невозможно. А фонарик держал Водолеев.

– Но это же безумие… – прошептал Енисеев.

Тут в свете фонаря появилось и пропало лицо Таубе.

– Что они затеяли? – почти беззвучно спросил Лабрюйер.

– Похоже, они потеряли свой «форд». Какого черта ты натравил на них полицию?

– А что я еще мог сделать?

– Если их задержали с «фордом» на привокзальной площади, то, выходит, Дитрихс привез Таубе на мотоциклете… И у них теперь остался один шанс вывезти хоть кого-то из авиаторов…

– Какой?

– А ты еще не догадался?