Путешествие в зоологический сад состоялось не в день открытия, а чуть позднее.

Открытие совпало с праздником Покрова Богородицы. Лабрюйер не был фанатиком и мог месяцами не заглядывать в храм Божий. Но он выбрал такое место для фотографического заведения, что до Александро-Невской церкви — два шага. Идешь мимо — и ноги сами ступают на ступеньку перед входом, рука сама вздымается для крестного знамения. Вроде и не собирался туда — а заглянешь.

Ну, раз уж Покров — то следует поставить свечку Богородице. Потому что в ее святом покрове очень сейчас нуждаются люди, противостоящие незримому врагу. Глядишь, именно этот огонек и спасет в трудную минуту.

Так что зашел Лабрюйер в храм — и едва оттуда не выскочил.

Он увидел госпожу Красницкую на коленях перед образом Богородицы. Он узнал этот наклон головы, этот профиль, узнал, еще не увидев толком, заметив в мгновенно возникшую и пропавшую щель между сгорбленными маленькими фигурками старых богомолок.

О чем бы могла просить Богородицу подруга карточного шулера? Об удачных рижских гастролях? Чтобы к Рождеству убраться отсюда с хорошей поживой? Бр-р-р…

Надо же, кто ему показался Иоанной д’Арк!

Свечку-то он поставил, а вот молитвы не получилось. И весь остаток дня Лабрюйер проходил смурной — надо же, даже «Богородице Дево, радуйся» не смог из себя выдавить; то есть смотрел на образ и молчал…

А потом началась суета, связанная с выездом в зоологический сад.

Фрау Берта просила Лабрюйера нанять надежного возчика с телегой, чтобы перевезти клетку, которую она называла «голубиным домиком». Клетка была огромная и роскошная, состояла из двух частей — вольера с перекладинками и трехэтажного примыкающего к ней деревянного здания, куда вело девять круглых окошечек. Получалось, что каждый голубок имел свое личное жилище. Этот дворец был украшен резьбой и казался чуть ли не сказочным замком.

Лабрюйер полагал, придя в цирк пораньше, поговорить с конюхом Орловым о мадмуазель Мари. Не вышло — конюх куда-то сгинул. Зато повезло встретить возле цирка давнего неприятеля — инспектора Горнфельда. Было не до старых счетов — Лабрюйер отдал ему три фотокарточки с довольно невнятным портретом топтуна, просил передать Линдеру. Остальные три приберег — черт ли его, Горнфельда, разберет, не потерял бы карточки из вредности.

В зоологический сад поехали неторопливым караваном — впереди в пролетке Лабрюйер и фрау Берта, за ними, в другой пролетке, Каролина с фотографическими аппаратами и Пича, затем шла третья пролетка — туда посадили Эмму Бауэр с затянутыми марлей корзинками, а в корзинках сидели голуби; в арьергарде тащилась телега с «голубиным домиком».

Из Парковой улицы, где у ворот циркового двора составили караван, выехали на Суворовскую, потом свернули на Матвеевскую и взяли курс на Кайзервальд.

Кайзервальд получил свое красивое название совсем недавно. Когда городские власти задумали устроить на северо-восточной окраине Риги город-сад, кто-то умный то ли вспомнил, то ли изобрел легенду о том, что когда Ригу в 1621 году штурмовала шведская армия, неподалеку от Штинтзее разбил лагерь король Густав-Адольф. В честь него и появился на карте Кайзервальд — «королевский лес».

Эта местность еще лет двадцать назад была совершенно сельской. Выбор городских властей имел смысл: великолепный лес есть, озеро, где развлекаться рыболовством и кататься на лодках, есть, свежего воздуха — в избытке. Тем более, что идея города-сада была вполне европейской, современной и прогрессивной. Первые, еще пунктирные, улицы появились на городском плане еще тринадцать лет назад. Знаменитый мастер ландшафтов, директор садов и парков Риги Георг Фридрих Куфальдт, который не просто кресло в кабинете занимал, а ко всем рижским паркам руку приложил, разработал проект колонии дорогих вилл.

Замысел был хороший — ухоженный парк с особняками, с дорожками для велосипедной и верховой езды, с теннисными кортами, с яхтклубом и всем тем, что должно радовать души богатых рижских бюргеров, желательно — из хороших немецких фамилий. Для строительства приглашали лучших архитекторов, и особнячки были один другого краше. За образец были взяты швейцарские шале, город поставил условие — не выше двух этажей, но позволялись башенки и очень одобрялись резные деревянные украшения. Вот только возводили их без особого азарта — и потому они стояли на новорожденных улицах довольно редко — за семь лет с утверждения плана, двигаясь с юга на север, поставили всего восемнадцать особняков. Но Рижская дума твердо решила обживать Кайзервальд. Девять лет назад к нему провели линию конки от станции «Военный госпиталь» Мюльграбенской железной дороги, прошло семь лет — вместо конки стал бегать трамвай. Он вез к южной оконечности Штинтзее, к яхт-клубу. А теперь вот пришлось прокладывать новые рельсы — не пешком же добираться родителям с малыми детьми до крытых красной черепицей ворот зоологического сада.

От цирка до Штинтзее было чуть ли не восемь верст, караван тащился медленно; выехали в девять утра, а на место прибыли чуть ли не к обеду. Было время поговорить с фрау Бертой о Марии Скворцовой.

— Вам она нравится? — спросила фрау Берта. — Нет, вы скажите мне прямо — нравится? Господин Лабрюйер, она моложе меня, но я выгляжу лучше! Мне двадцать девять лет, господин Лабрюйер…

Лабрюйер немедленно вспомнил актрису Терскую, которая уже лет десять никак не могла дожить до тридцати. Это был прямо какой-то роковой возраст для актерок, как объяснил ему Самсон Стрельский, сразу за цифрой «29» следовала, очевидно, могильная плита.

— … ей, как она говорит, двадцать два, но она в двадцать два выглядит на тридцать!

«Тридцать», как утверждал Стрельский, было чем-то средним между могильной плитой и белым флагом, который выбрасывают в знак поражения. Женщина, признавшись, что ей уже тридцать, тем самым говорит: люди добрые, моя жизнь завершилась, я схожу со сцены, мне осталось только нянчить внуков.

Так что, благодаря старому актеру-актерычу Стрельскому Лабрюйер уже приблизительно понимал, что хочет довести до его сведения артистка.

— И она на все готова, лишь бы заполучить богатого мужчину. Господин Лабрюйер, я далеко не ангел, да, но я замужняя женщина, и это для меня свято. Я могу шутить с мужчинами, могу кокетничать, могу принимать подарки, но я же артистка, все артистки принимают подарки, и это их ни к чему не обязывает. А наша мадмуазель Мари расплачивается за них — вы понимаете, чем расплачивается? Поэтому мой поклонник переметнулся к ней. И после этого они ведут себя очень тихо, где-то тайно встречаются, но не в той конуре на Ключевой улице. Она хитрая! Она и с другим мужчиной встречается.

— А кто этот загадочный поклонник?

— Я не могу назвать его имя, — вдруг обретя серьезность, сказала фрау Берта. — Видите ли, эти приключения с артистками могут сильно скомпрометировать приличного человека, а он все-таки служит в армии. Я лучше к нему отношусь, чем он считает… И я надеюсь, что он разберется, кто из нас чего стоит…

— Кто-то из офицеров рижского гарнизона?

— Да, господин Лабрюйер. Больше ни слова не скажу. У нас, настоящих артисток, тоже есть понятие о чести и порядочности. Смешно, да? Но это так. Мадмуазель Мари — не артистка, нет, она в цирке случайная персона. Ей нужен способ поймать дурака и выйти за него замуж. Поэтому она выходит на манеж в коротенькой юбочке. Если бы она в такой юбке вышла на улицу, ее бы отвезли на Александровские высоты. Да, да, я уже знаю, где в Риге больница для умалишенных. Разве что на Мариинскую улицу… Да, я и это знаю — где у вас бродят по вечерам женщины дурного поведения!

Лабрюйер имел опыт по части допросов мелких жуликов, которые сперва объявляют о своей непричастности ко всему на свете, а потом понемногу начинают каяться в мелких грехах. Он произвел отступление, заговорив о магазинах на Мариинской, опять вернулся к мадмуазель Мари, опять отступил. Все, чего он добился, — фрау Берта проговорилась о странном интересе молодой дрессировщицы к гарнизонным офицерам, о ее поездке в Усть-Двинск (крепость была названа по-старому — Дюнамюнде) и о катаниях на яхте где-то в устье Двины. А тут уж по обе стороны дороги внезапно вырос лес — значит, до зоологического сада оставалось совсем немного.

Лабрюйер заранее телефонировал в дирекцию, и голубей уже ждали у служебного входа.

По просьбе фрау Берты (шустрая артистка догадалась познакомиться с членами общества «Рижский зоологический сад», которое, собственно, и занималось открытием этого заведения, и даже с директором самого заведения, бароном фон Эльсеном) место для «голубиного домика» отвели поближе к озеру, недалеко от «горного кафе». Телега въехала в ворота, за ней следом — пролетка, в которой сидела Эмма Бауэр с корзинками. А Лабрюйер с фрау Бертой и Каролина с Пичей и техникой вошли через главные ворота.

Отродясь Лабрюйер не видел, чтобы на небольшом пространстве собралось столько женщин с детьми. Довести Пичу до места съемки оказалось нелегкой задачей — он кидался ко всем клеткам и вольерам, совсем обезумев от восторга. Наконец Каролина дала ему крепкий подзатыльник.

Им пришлось пройти чуть ли не весь зоологический сад насквозь. Фрау Берта не подозревала, что это добрых полверсты, она раньше бывала только в небольших зверинцах. Наконец добрались — и она устремилась обольщать журналистов и представителей дирекции.

Каролина всех загоняла — ей нужны были правильный свет, правильная композиция и еще куча всего, чтобы снимки вышли удачными. Лабрюйер, видя, что дамам сейчас не до него, попросту сбежал.

Он не стал слишком удаляться от места, где установили «голубиный домик», и от «горного кафе» — в конце концов он собирался пригласить туда фрау Берту, а заодно, как неизбежное зло, и Каролину. Белый домик на холме казался кружевным, и Лабрюйер направился туда — узнать, можно ли заказать столик, хотя и сомневался, что найдется хоть один пустой уголок.

Он бы вошел в белый домик с башенкой, увенчанной медным куполом, с только что выкрашенными белоснежными оконными переплетами, он бы вступил в переговоры с метрдотелем, но вдруг остановился, увидев двух дам, младшая держала за руки девочку лет шести и мальчика лет четырех, а старшая была та самая русская красавица, что озадачила его тайными знаками.

Судя по одежде и обхождению с детьми, младшая была гувернанткой. Старшая же — супругой богатого господина, не жалевшего денег на ее туалеты.

Оставив детей с гувернанткой, русская красавица забралась по лесенке выше и достала из сумочки театральный бинокль. Подкрутив колесико, она разглядывала публику на дорожках — Лабрюйер сильно сомневался, что животных в клетках.

Он не сразу заметил, что поблизости околачивается скромно одетый господин в касторовой шляпе с большими полями. Этот господин возник рядом с русской красавицей внезапно, она дала ему бинокль, тихо объяснила, куда глядеть, он поглядел, вернул бинокль и исчез — можно сказать, его озерным ветром унесло. Лабрюйер успел увидеть профиль, весьма носатый профиль, и память тут же вытащила из закромов имя: Фогель, бывший агент Сыскной полиции, уволенный не более не менее, как за кражи.

Фамилия соответствовала человеку — Фогель сильно смахивал на ворона.

— Чертова птица, — пробормотал Лабрюйер. — Птица?..

И он кинулся в погоню за бывшим агентом.

Зоологический сад в Риге был обширен и богат живностью — когда члены Городской думы накануне осматривали его, то в акте записали: «Имеется в саду более родов и экземпляров животных, чем требуется для признания сада окончательно открытым». И в самом деле — их насчитывалось две с половиной сотни восьмидесяти восьми видов, причем нарочно подбирали зверей и птиц из местностей с умеренным климатом, соответствующим прибалтийскому, а диковинных четвероногих и пернатых приобрели в малом количестве. Был в этом особый смысл: дирекция зоологического сада намекала богатым горожанам, что будет рада экзотическим подаркам.

Клетки с вольерами были расставлены просторно, в тени высоких сосен, и можно было догадываться, как хорошо тут будет следующей весной, когда зазеленеют и пойдут в рост недавно высаженные кусты. Лабрюйер, примерно представляя себе, куда направился Фогель, несся по аллеям, ловко огибая неторопливых посетителей и даже не подходя к клеткам. Зоологический сал был огромен, бегать Лабрюйеру давно уже не доводилось, и он вскоре перешел на шаг.

В общем гуле он услышал детский плач. Толпа возле клетки заколыхалась, люди освобождали проход для маменьки с ревущей дочкой на руках. Какая-то зверюга напугала ребенка. Лабрюйер сам не понял, как остановился рядом с толпой и как она втянула его, буквально подтащив к прутьям клетки.

Оттуда на него глядел высокомерный и явно недовольный шумом леопард. Он лежал на толстой ветке, нарочно приспособленной повыше, свесив крепкую пятнистую лапу.

Возможно, это был намек судьбы, вот только разгадывать его Лабрюйер не имел ни времени, ни желания. Он хотел изловить Фогеля и спросить: ты к кому, сукин сын, нанялся?

Русская красавица, делающая тайные знаки, могла оказаться вовсе не мошенницей… В том случае, если Фогель и есть «Птичка», разумеется!

Но Фогель, очевидно, расправил крылья и улетел.

Очень недовольный Лабрюйер побрел обратно. Русскую красавицу с детишками он возле «горного кафе», разумеется, не обнаружил. Репортеры разбежались, представители дирекции скрылись, остались только фрау Берта, Каролина с Пичей и Эмма Бауэр, вместе со служителями благоустраивающая «голубиный домик».

— Я уговорилась, моей Эмме позволят ночевать в дирекции, — сказала фрау Берта. — Это — настоящее немецкое благонравие и порядочность! Она не успокоится, пока не убедится, что с птицами все в порядке.

— Позвольте предложить вам чашечку кофе, — ответил на это Лабрюйер.

— Охотно. Фрейлен Каролина!

Каролина, разумеется, не отказалась. Пиче выдали пятачок — пусть поищет разносчика с лотком, возьмет себе хоть «берлинер», вроде бы такой разносчик бродил поблизости. Лабрюйер взвалил на себя фотографический аппарат, взял штатив и потащил это добро по белой лестнице. Каролина и фрау Берта пошли следом, чирикая, к его большому удивлению, о шляпках.

В такой разговор Лабрюйер вмешиваться не стал, а уставился в окошко, глядевшее на Штинтзее. Он редко бывал в этих краях и смутно представлял, какая жизнь на берегах озера. А ведь они были усеяны рыбацкими поселками. Латыши называли Штинтзее «Кишэзерс», что означало — Ершиное озеро. Может, там и впрямь водилось множество ершей? Простиралось оно до самого Мильгравена. Значит, могло бы снабдить ершами всю Лифляндскую губернию?

— Господин Лабрюйер! — окликнула его фрау Берта и вся к нему подалась тем прелестным женским движением, которое порой прекрасно заменяет банальные слова «я твоя».

Аромат персидской сирени — в октябре, на берегу красивого озера, в один из последних солнечных дней… Может ли от него закружиться голова? Лабрюйер чуть отодвинулся — в женщине, одетой в закрытое платье, довольно строго причесанной, было куда больше соблазна, чем в ней же — блистающей открытыми плечами на цирковой колеснице, окруженной трепещущими голубиным крыльями.

Фрау Берта, казалось, вовсе не заметила маневра Лабрюйера. Она смеялась, жаловалась на репортеров с их дурацкими вопросами, потом вдруг забеспокоилась — взяла ли Эмма с собой теплое одеяло. И он вдруг понял: в его жизни еще не было радостных женщин. Были те, кого легко насмешить. Была строгая Юлиана, единственный путь в ее постель вел через церковный брак. И Валентина была — хотя так и не стала его женщиной. А чтобы такая безмятежная радость, которая проявляется во всем, в каждом взгляде, в каждом слове, — такого, пожалуй, не было. И боязно думать, что источник радости — он сам, просто боязно, потому что быть такого не может…

Они расстались у дверей «Северной гостиницы», оттуда Лабрюйер отправился пешком на Александровскую. Каролина и Пича уже приехали, Ян докладывал Каролине, как прошло полдня. Лабрюйер проверил конторскую книгу, ящик с готовыми заказами, потом разбирался с плотником, которого вызвал, чтобы усовершенствовать помост.

— Пойдем в лабораторию, — сказала Каролина.

Он понял — и там вкратце доложил ей, что удалось узнать про «птичку» Мари.

— С одним любовником она встречается тайно в каком-то убежище, — сказал Лабрюйер. — Вряд ли, что в гостинице. Тут с этим строго. Могу спорить — он снял квартиру в Московском форштадте. Другой любовник, что зовет ее «птичкой», как-то проникает в цирк. Вряд ли, что проскакивает в ворота, для этого пришлось бы долго караулить на Парковой. И вряд ли покупает билеты на представления. Я думаю, что где-то есть тайный ход, просто должен быть.

— Для чего бы любовнику тайно проникать в цирк, если он может преспокойно встречаться со своей красавицей за пределами цирка?

— Вот этого я не знаю.

— Запишите все, что мне сейчас рассказали. Я отправлю ваше донесение начальству.

— Это уже донесение?

— Если речь о гарнизонных офицерах — да.

Пришлось садиться за тяжкий труд. Говорить-то по-русски Лабрюйер отлично говорил, русский и немецкий знал одинаково хорошо, а вот писать так ловко не получалось, сомневался в каждом слове.

Потом телефонировал Линдер.

Сыщикам удалось опознать любовницу Пуйки, Марту, они отыскали ее подругу, подруга сразу же рассказала — она вчера вечером вместе с Мартой пришла к Пуйке, потом, довольно поздно, уже малость под хмельком, отправилась ловить клиента на Мариинскую, место сбора всех дешевых гетер. Так вот, она уже вышла из дома, уже прошла шагов с десяток, когда увидела двух статных кавалеров с богатыми усами. Она попыталась с ними заговорить, но была послана в известном направлении. Эти два кавалера вошли в парадное Пуйкиного жилища.

— Завтра мои агенты будут опрашивать всех соседей, — сказал Линдер. — если никто этих кавалеров не признает за своих, значит — убийцы.

— Когда дворник запер парадное? — сразу спросил Лабрюйер.

— А вот этого мы пока не знаем. Он не имеет привычки смотреть на часы. Решил, что время позднее, и запер. Приметы подозреваемых сомнительные — бедная дурочка только усы и запомнила.

— Надо еще раз допросить.

— Придется.

— Послушай, ты ничего не знаешь о Фогеле?

Линдер не сразу вспомнил, о ком речь. А Лабрюйер не сразу сообразил — когда Фогеля погнали поганой метлой из полиции, Линдер еще только-только туда поступил.

— Спроси у агентов — может, кто знает, как эту птицу искать.

— Хорошо, спрошу.

День получился суетливый, и, поговорив с Линдером, Лабрюйер понял страшную вещь — да ведь он же не обедал! Рига, город немецкий, жила по правилу «Порядок должен быть». То есть — летом, на штранде, допустимы смешные и милые беспорядки, но настает осень, родители привозят детей обратно в город, открываются учебные заведения, и всякие шалости, вроде обеда на пляже, состоящего из бутербродов и ситро, отменяются. Изволь вовремя садиться за стол и есть суп.

Передав Каролине вкратце разговор с Линдером, Лабрюйер сказал:

— Обедать поздно, ужинать рано, а есть хочется. Схожу напротив, перекушу.

— Сходите, душка. Я поем дома… Кстати — хотелось бы съехать со своей квартиры. Две дуры уже чуть ли не в замочную скважину за мной подсматривают. Ждут, пока я кавалера приведу и развратом с ним займусь! А это при нашем ремесле, дорогой Леопард…

— Я уже почти договорился. Будем жить в одном доме.

— Хорошо ли это?

— А черт его знает. Я в вашем ведомстве раньше не служил и тонкостей службы не понимаю, — буркнул Лабрюйер.

Он вышел на улицу. Солнце, побаловавшее в зоологическом саду теплом, уже спряталось, небо намекало — скоро понадобится зонт. Прохожие спешили по тротуарам — мужчины шли домой со службы, дамы шли домой, чтобы оказаться там раньше мужей и не услышать глупого вопроса: ты где же, дорогая моя, весь день шаталась?

И только один человек бродил у входа во «Франкфурт-на-Майне» взад-вперед, будто нанялся караулить двери. Подойдя поближе, Лабрюйер узнал капитана Адамсона.

— Добрый вечер, — сказал Лабрюйер. — Тоже не можете решиться — то ли поздний обед съесть, то ли ранний ужин?

— Ужин? — переспросил Адамсон. — Да нет, ну его… Нет, я тут погуляю…

Вид у капитана был жалобный. Взгляд — измученный. Лабрюйер, как большинство мужчин, не отличался сообразительностью по амурной части, но тут до него дошло — Адамсон ждет госпожу Красницкую.

Жизнь в немецком городе плюс почти половина немецкой крови (Лабрюйер как-то принялся считать, прибавил к четверти, унаследованной от бабки по отцовской линии, осьмушку, точно замешавшуюся по материнской линии и довольно сомнительную крошечную долю, опять же по материнской линии, которая вполне могла оказаться латышской) привели к тому, что Лабрюйер имел простое понятие о любви. Влюбляются гимназисты и студенты, молодые офицеры, барышни на выданье, это может привести к браку. Влюбляются дамы до тридцати и мужчины примерно до сорока, это чревато супружеской изменой. Влюбленная женщина, которой больше сорока, смешна до такой степени, что хоть в балагане показывай — между верзилой ростом в полторы сажени и террариумом, в котором дремлет крокодил. А мужчина, которому за пятьдесят, как Адамсону, имеет, конечно, право на старческие увлечения, но и они уже неприличны и смешны…

— Послушайте, господин Адамсон, сейчас дождь начнется. Идем в ресторан. Давайте я угощу вас хотя бы хорошим пивом. Не уверен, что тут найдется бауское, но хоть пильзенское или «Вальдшлесхен».

Это предложение означало: перестаньте позориться, вы же офицер.

— Нет, благодарю… Понимаете… — Адамсон замялся. — Я должен ее видеть. Она прячется от меня, она не хочет меня принимать, я не знаю, что с этим делать. А раньше принимала!

— Да ничего не делать. Вернее — спасибо ей сказать. Глядишь, она вас так от карточной игры отвадит.

— Да плевать на игру! — воскликнул Адамсон. — Я хочу, я должен ее видеть! Не понимаете? Должен ее видеть…

— Если дама вас избегает — какой смысл за ней гоняться? — благоразумно спросил Лабрюйер. — Трата времени и здоровья.

На мгновение он вспомнил, как, и трех месяцев не прошло, издали следил взглядом за Валентиной. Но ведь не бегал за ней, как мальчишка! И то — Валентина, артистка, а не мошенница.

— Я не гоняюсь… — неуверенно ответил Адамсон. — Я просто хочу ее видеть. А она, когда я прихожу к Красницкому, куда-то исчезает. Но так было не всегда — раньше она была со мной другая!

— Ну так я знаю, куда она исчезает. У нее есть любовник, — безжалостно сообщил Лабрюйер. — Я видел, как она ему тайные знаки подавала. И она к нему в потемках бегает. Он живет где-то вон там, недалеко от Матвеевского рынка, так что она именно бегает, а не берет ормана.

— Вы откуда знаете?

— Своими глазами видел. И знаки, и как она ночью по лужам неслась.

— Неправда. Нет у нее любовника…

Лабрюйер только головой покачал.

— А если даже есть? — вдруг воскликнул Адамсон. — Она женщина молодая, красавица, отчего ж не быть? Муж намного старше, она тоскует, томится… да, да, это так, она ему не рада!.. Ступайте, господин Гроссмайстер, а я ее дождусь… Я должен ее видеть, хотя бы видеть. Не понимаете?

— Не понимаю.

— Это — как рыцарь Тогенбург в балладе…

— Такое чувство — настоящая Божья кара, — сердито сказал Лабрюйер.

— Это мое последнее счастье, — ответил Адамсон. — Мы с женой друг от друга отдалились, но развода она мне не даст. Я ни на что не претендую… да и стар я для нее, просто старый урод… а она ведь и руку поцеловать не дала!.. А раньше давала! Если она счастлива с другим — могу ли мешать? Да не могу!

Лабрюйер подумал, что надо бы как-то намекнуть начальству Адамсона — услали бы его в командировку на полгода, что ли? Как это сделать — он пока не знал, но начал перебирать в уме знакомцев из рижского гарнизона. С начальником штаба Усть-Двинской крепости, полковником Гончаренко, Лабрюйер не то чтобы был знаком — а встречался мимолетно, когда пробовал писать истории для журнала «Дракон». Полковник был в изящной словесности куда более одарен и удачлив.

Отчаявшись заманить ошалевшего от любви капитана в ресторан, Лабрюйер пошел туда сам. Просидел час — сперва поел, потом спросил себе газеты, русские и немецкие. Понемногу ресторанный зал заполнялся. Красницких не было. Может, они сразу поднялись к себе в номер. А, может, проводили вечер в гостях — у того же семейства Морус, к примеру.

Выйдя на улицу, Лабрюйер огляделся по сторонам. Адамсона поблизости не было. Видимо, дождался ормана, что привез Красницких, и был вознагражден зрелищем ножки в высоком шнурованном ботинке, ступающей с подножки пролетки на мокрый тротуар.

В «Рижской фотографии господина Лабрюйера» царило затишье — да и кто на ночь глядя придет сниматься на парадный портрет? Каролина уже отпустила Яна и собиралась уходить.

— Каролина, вот вы читаете стихи, я знаю. Кто такой рыцарь Тогенбург? — спросил Лабрюйер.

— Это, кажется, из Шиллера. Из какой-то баллады. Я обработала сегодняшний урожай, душка. Получилось неплохо, ваша дама останется довольна. Я сделала контрольки и пару снимков покрупнее.

Лабрюйер зашел в лабораторию, посмотрел контрольки и, ощущая себя шкодливым гимназистом, стянул снимок, на котором радостно улыбалась фрау Берта, а на заднем плане стояла с корзинкой Эмма Бауэр.

Поскольку нужно было подготовить переезд Каролины, Лабрюйер заглянул к фрау Вальдорф и рассказал о посещении зоологического сада.

Это была очень даже достойная тема для беседы в приличной гостиной, и Лабрюйер честно доложил обо всех подробностях, включая «горное кафе».

— Так его еще в мае открыли, — сообщила фрау. — Нас с мужем туда хозяин, господин Тимм пригласил. И тогда же можно было посмотреть на зверей. Но нам не повезло — еще в апреле публику пускали бесплатно, а в мае билет уже стоил пятнадцать копеек. Немало, правда? Тогда еще и половины зверей не привезли.

— Кафе господина Тимма — очень приличное заведение.

— Да, и прекрасный вид на озеро. Мы с мужем хотим на старости лет перебраться в Кайзервальд, жить на берегу озера. Можно выстроить купальню, купить лодку или даже катер. Через протоку Мюльгравен можно выйти в Двину, а потом даже в залив, это не очень далеко.

— Да, фрау, — согласился Лабрюйер, вызывая в памяти карту тех мест. Если через выкопанный монахами бог весть когда канал Мюльгравен выйти в Двину и пройти вдоль Магнусхольма, можно действительно оказаться в заливе. Но это дальше, чем кажется фрау Вальдорф. Возможно, она считает по прямой, но фрау — не пташка Божья, чтобы по прямой летать.

Спорить с квартирной хозяйкой Лабрюйер не стал.

Утро следующего дня началось с визита в фотографическое заведение госпожи Красницкой.

Это случилось, едва Ян отворил двери. Лабрюйер читал конторскую книгу, Каролина принимала по телефону заказ, Пичи еще не было — сидел в школе на уроках, только и мечтая поскорее сбежать к доброму дяденьке Андрею, помахать палкой от метлы.

Госпожа Красницкая влетела в салон. Видно было, что она перебежала улицу, мало заботясь о своем виде, как поднялась с постели — так и бросилась бежать, возможно, накинув пальто прямо поверх ночной сорочки. Она сделала два шага, остановилась, опустила взгляд и молчала по меньшей мере минуту, а Лабрюйер смотрел на нее, приоткрыв рот.

— Простите, — сказала она. — Мне нужно оставить тут письмо, вот… за ним придут…

Она подошла к круглому столику и положила на альбом маленький конверт. Потом стала медленно отступать, пятясь. Уже почти в дверях она подняла голову. Взгляды встретились — но на долю мгновения. Госпожа Красницкая выскочила на улицу так, словно ее кипятком ошпарили.

— Это что за безумие? — спросила Каролина.

Лабрюйер взял конверт и прочитал: «Господину Адамсону».

— Кавалеру пишет, — буркнул он. — Этого еще не хватало. Теперь у нас, значит, почтовое отделение. Закажу новую вывеску — два почтовых рожка и пучок стрел.

— Нет — жестяного купидона с рожком и сумкой через плечо. Я такого видела на почтовой карточке. Феноменальная пошлость. Но девицам нравится — тем девицам, которые уже лет двадцать как мечтают о замужестве.

— Храни нас от них Господь! — сразу вспомнив фрейлен Ирму, ответил Лабрюйер.

— Аминь!

Кавалер явился не вовремя — прибежал, запыхавшись, когда Каролина усаживала в кресло седого господина и ставила рядом с ним пожилую даму. Эта пара желала получить карточки в старом добром стиле — жена придерживает за плечо сидящего супруга. Как однажды выразилась госпожа Круминь, «чтобы не сбежал».

— Послушайте, господин Адамсон, я все понимаю, но не стоит делать из моей фотографии почтовое отделение… — начал было Лабрюйер, но Адамсон, кажется, вовсе не услышал этих слов. Он смотрел на конверт, приоткрыв рот. В этом конверте для него, кажется, заключалась вся вселенная.

— Пойдем отсюда, — шепнул Лабрюйер, взял безумца за локоть и препроводил в служебные помещения — чтобы не пугал богатых клиентов.

Там Адамсона и прорвало. Он должен был кому-то рассказать подробности — если не Лабрюйеру, так хоть фонарному столбу.

— Мы остались наедине. Понимаете? Муж ушел, мы были одни, она сказала: я хочу написать вам письмо, где его оставить? Нужно надежное место. Я сразу сказал ей про вас — что вы умный, добрый, верный товарищ, — торопливо говорил Адамсон. — Что на вас можно положиться! И ей это удобно — всего лишь улицу перейти!

Лабрюйер и не подозревал, что капитан Адамсон такого о нем высокого мнения.

— Ну так вскрывайте и читайте поскорее, — сказал он.

Адамсон еще с полминуты глядел на конвертик, словно не желая портить первое, что получил от любимой женщины. Наконец Лабрюйер, сжалившись, подвел его к машинке для обрезания фотокарточек — чтобы лезвие прошло по самому сгибу и не причинило большого ущерба.

Чтобы прочитать письмо, Адамсон зачем-то отошел подальше от Лабрюйера. А потом устремился к нему в полном отчаянии.

— Что это? Что она имела в виду?..

Лабрюйер взял у него послание и прочитал:

— «Милостивый государь Иван Иванович! Я прошу вас более не оказывать мне внимания и прекратить ваши визиты. Вы человек умный, вы не заставите меня писать об этом дважды. Желаю вам счастья, которого вы заслуживаете».

Подписи не было.

— Но она же говорила со мной! Она слушала, когда я про вас рассказывал! Что это?

— Именно то, что должна писать женщина человеку, который ее преследует своей любовью! — сердито ответил Лабрюйер. — Видно, я в ней ошибался — она порядочнее, чем я думал. А может, муж ей продиктовал это письмо. Вы свою роль сыграли, с богатыми сослуживцами его познакомили, теперь можно и без вас обойтись.

— Нет! Она же говорила со мной, руку поцеловать дала! Нет, тут какая-то ошибка, не могла она этого написать…

На Адамсона жалко было смотреть.

— Послушайте, господин Адамсон, я могу утешить вас только стопкой коньяка. Может быть, вы ее еще поблагодарите за это письмо. Красницкими уже заинтересовалась полиция. Вообразите, что будет, когда их арестуют и следствие покажет, что вы постоянно у них бывали? Что будет, с вашей карьерой?

— Что я сделал не так?!

Лабрюйер понял, что доводы рассудка сквозь отчаяние Адамсона пробиться не могут.

Как странно, думал он, глядя на капитана, вот ведь обычный человек, обычный офицер, и подчиненными командовать умеет, иначе не взобрался бы по служебной лестнице до такого чина, и математические способности имеет — иначе пошел бы не в военные инженеры, а, скажем, в пономари. И вдруг такое безумие…

Он вспомнил, как сам увлекся было Иоанной д’Арк. Да, красавица, да, купидонова стрелка вонзилась в сердце. Но не до такой же степени. Вырвать эту стрелку было очень даже просто! Нет ее больше!

С немалым трудом он выпроводил Адамсона, вышел вместе с ним на Александровскую, довел даже до угла Елизаветинской и минуты три глядел ему вслед — ожидая, что старый чудак потащится обратно, к «Франкфурту-на-Майне», так, чтобы его разворотить обратно, носом — в сторону Цитадели.

Потом он, разумеется, вернулся в фотографическое заведение и был встречен вопросом Каролины:

— Александр Иванович, что это за человек был?

— Несчастный человек, влюбился в супругу шулера. Того гляди, в петлю из-за нее полезет.

— И кем страдалец служит?

— Он военный инженер в капитанском чине. Иван Иванович Адамсон.

— И влюбился в супругу шулера?

— Да, Красницкого. Помните, я просил вас сделать ее карточки в медальоне и на всякий случай отправить в Питер? Вы говорили — эта пара может пригодиться.

— Помню… — Каролина задумалась. — И давно у него это помешательство?

— Я же не знаю, когда Красницкие приехали в Ригу и как он с ними познакомился.

Каролина быстро пошла в лабораторию.

Там в дальнем углу она устроила хранилище для пленок, они свисали с веревок, натянутых вдоль стены, с прикрепленными внизу бумажками, так что можно было по дате съемки найти нужные кадры.

Кадров, на которых веселые дамы позируют в «живых картинах», было довольно много. Каролина отобрала несколько лучших.

— На что вам это? — спросил Лабрюйер.

— Хочу узнать, с кем из рижских дам подружилась госпожа Красницкая кроме госпожи Морус.

— Думаете, это — по нашему ведомству?

— Похоже на то, душка. Фотокарточку-то я отослала, а ответа еще не получила. И, кажется, я уже догадываюсь, какой будет ответ.

— «Клара» или «Птичка»?

— Да, Александр Иванович, «Клара» или «Птичка». Скорее «Клара», если роль «Птички» вы так уверенно отдали Скворцовой.

— У меня еще один кандидат на должность «Птички» имеется. Мужчина. И довольно гадкий тип.

— Откуда взялся?

— Я с самого начала расскажу.

И Лабрюйер, решившись наконец, рассказал о тайных знаках: о тех, которые делала сперва Красницкая, потом русская красавица, о встрече с русской красавицей в зоологическом саду и о Фогеле.

— Что же вы раньше молчали?! — возмутилась Каролина.

— Я думал, эта дама простая мошенница, а знаки делала любовнику. Но если есть подозрение…

— И еще какое подозрение! Но будет смешно, если «Птичкой» окажется мужчина по фамилии Фогель… Нет, вряд ли, — рассуждала Каролина. — Это было бы слишком просто… Тут надо подумать… Или же дождаться подмоги…

— К нам кто-то едет? — обрадовался Лабрюйер.

Он не очень-то верил, что женщина способна заниматься таким серьезным делом, как обезвреживание вражеских лазутчиков.

— Едут, душка, — поправила Каролина. — И мы до приезда наших товарищей должны немало сделать. Во-первых, я просила взять билеты в цирк. Во-вторых, уговоритесь с кем-то из полицейских агентов. Если за вами и за нашим богоугодным заведением еще следят, нужно узнать, кто этим занимается вместо Пуйки. Петька у нас славный парень, но ремесла топтуна не знает. И лучше бы его поберечь…

— Это я сделаю.

— Затем — Адамсон. Постарайтесь с ним увидеться и узнать о госпоже Красницкой побольше. Обиженные поклонники страх как любят поговорить о своем предмете…

— Постараюсь.

Лабрюйер даже обрадовался — начиналась настоящая работа.

Взяв ормана, он поехал в цирк. Там купил билеты на представление, в котором второе отделение занимал чемпионат по борьбе. Расплачиваясь, посмеивался: если Каролина с таким презрением смотрела на двух полуголых атлетов, Штейнбаха и Краузе, то каково ей будет таращиться на целую ораву? Потом он вспомнил, что афиша обещает и двух дам-борчих. Эти наверняка должны понравиться упорной в своей придури эмансипэ…

Представление намечалось на следующий вечер. Лабрюйер подумал — и отправился в гости. Он знал одно почтенное семейство, где бывал иногда по вечерам начальник инженеров крепости Усть-Двинск инженер-полковник Бернард. Естественно, хозяйка дома, где имелись две дочки на выданье, знала все об усть-двинских молодых офицерах. Конечно, Адамсон немолод, да и женат, но дама могла знать о нем такое, что его начальству и не снилось. Лабрюйер хотел как следует подготовиться к беседе с плешивым Ромео.

Гостевания не получилось — к хозяевам приехала родня из Митавы. И Лабрюйер пошел домой. По дороге он заглянут в свое фотографическое заведение и телефонировал Линдеру. Инспектора дома не было, а супруга пообещала передать: пусть пришлет Янтовского, есть разговор.

Лабрюйер надеялся договориться с Янтовским, который мог бы опознать того из топтунов, что остался в живых, о помощи.

Но утро спутало все планы.