Утром Лабрюйер телефонировал Линдеру, чтобы узнать — нет ли новостей об убийце Фогеля. Каролина стояла рядом и кашляла — выйдя из душного цирка на улицу Паулуччи и не сразу запахнув пальто, она простудилась.
— Ищем твою русскую красавицу, — ответил Линдер. — А знаешь, что это был за нож? Его опознали по определителю. Это австрийский штык-нож для винтовки Манлихера. В Риге такое не часто увидишь.
— Австрийский штык-нож для винтовки Манлихера, — повторил Лабрюйер, чтобы Каролина оценила важность этих сведений. — Это точно?
— Да. И не простой, а унтер-офицерский, с загнутым «усиком» и скобкой для темляка. Старое надежное орудие. Будь я австрийским офицером в отставке, ни за что бы с таким не расстался. Как говорится, на все случаи жизни.
— Понятно. Не пришлешь ли кого — посмотреть, может, ко мне опять топтуна прицепили?
— И присылать не надо — наш человек во «Франкфурте-на-Майне» уже засел. Может, и за твоим богоугодным заведением присмотреть из ресторанного окна.
— Там Янтовский?
— Янтовский в казенном цилиндре польского магната изображает. Мы взяли с поличным одного ювелира — ты помнишь, с Малерштрассе, с ним вечно какие-то истории случались. Ну, как и думали, покупал краденое, так мы до выяснения обстоятельств всем этим добром Янтовского снабдили. Украсили, как рождественскую елку, — весь в перстнях, золотые часы, цепочка в полфунта. Думаю, Красницкий сразу клюнет и свою дамочку к нему приставит.
— Благодарю, — сказал Лабрюйер.
— Госпожу Иванову еще не нашли. Ты действительно не помнишь, во что она была одета?
— Я же тебе говорил — что-то такое широкое, бархатное, цвет даже словами не выразить. Но она дама богатая, по всему видать, и у нее таких хламид, может, штук пять. Но если я ее увижу — узнаю непременно. Там такое лицо, брат Линдер… роскошное лицо!
Тем разговор и завершился.
— Как это противно — женщина для вас не равноправное существо, а эстетический объект, — упрекнула Каролина.
— Лучше, чтобы она была амурным объектом? — огрызнулся Лабрюйер.
— Лучше, чтобы она вообще не была объектом! Женщина — субьект! Так что у нас получается? Австрийский штык-нож?
— Это может быть совпадение. Это, скорее всего, просто совпадение.
— Было бы совпадением, когда бы в Риге не околачивались агенты «Эвиденцбюро».
— На кой им сдался Фогель? Он выполнял поручение дамы. Может, за любовником следил. Может, за любовницей мужа.
— А еще — может, с ним за старые грехи рассчитались. Откуда мы знаем, чем он занимался, пока не нанялся к этой загадочной даме?
— Нет. Это означает, что за самим Фогелем следили. Тот, кто следил, не мог предположить, что Фогель из зверинца потащится в безлюдную местность. Этот человек, скорее всего, не стал тратить время на зверинец — убедился, что Фогель там засел надолго, и решил подождать более удобного случая.
— Н-ну… вам, конечно, виднее… Но лучше бы узнать, чем этот Фогель промышлял.
— Это я вам сразу скажу — как раз нанимался выслеживать неверных жен и мужей. Дело не слишком хлопотное, а спрос есть. Зная Фогеля, всякий скажет — это для него самое подходящее занятие.
— Значит, супруг, которого он прихватил на горячем, выследил его и сунул меж лопаток штык-нож, а потом возил тело по Кайзервальду на велосипеде и ухитрился этот нож потерять?
— Да, больно мудрено, — согласился Лабрюйер. — Но правды про этот нож мы не узнаем, пока Линдер не изловит русскую красавицу… Ч-ч-черт, еще одна ниточка есть, но такая тонкая, что тоньше некуда.
— Какая?
— Я ведь эту даму впервые увидел бог весть когда во «Франкфурте-на-Майне». Она там то ли обедала, то ли ужинала с мужем. Ее могли запомнить официанты, но что им сказать? У меня ведь одна примета — красивое лицо, просто удивительно красивое.
— Что если она там с мужем часто бывает?
— Предлагаете каждый день являться в ресторан, как на службу? Никаких же денег не хватит!
— Хватит.
Лабрюйер вспомнил, куда он нанялся…
— Сейчас схожу, переоденусь, и пойду туда обедать. Глядишь, с Янтовским встречусь. Подсоблю ему…
— Отлично. А он поделится сведениями. Красницкие нам явно нужны. Скажите Круминям — пусть, когда Петька придет из школы, пришлют его ко мне. Для него дело есть. Надо же докопаться, куда исчезла мадмуазель Мари.
— Как же Пича докопается?
— Докопается Барсук. А Петька принесет на Ключевую корзинку цветов с конвертом, в конверт сунем ассигнацию. И посмотрим, что из этого получится. Он у нас бойкий, я его научу…
Лабрюйер пошел к дворнику узнавать про Пичу, заодно и попросить вымыть витрины в салоне. Госпожа Круминь была сильно расстроена — младшенького выгнали из школы, он хотел было это скрыть, но школьный сторож принес записку от учителя. Пича на перемене устроил в рекреационном коридоре драку.
— Мальчики должны иногда драться, — попытался утешить Лабрюйер.
— Да пусть воюет во дворе, кто ему мешает? Нарочно на лето сшили ему штаны из «чертовой кожи», их ни одним гвоздем не пропороть. Надевай эти штаны, лазь по заборам, гоняй собак, дерись с кем хочешь… В школе-то для чего?
— Никто не пострадал? — вспомнив, что Пича осваивает приемы штыкового боя, с тревогой спросил Лабрюйер.
— Всем досталось…
— Где он сейчас?
— Домой не пошел, у бабки прячется. Как будто я не знаю, куда он всегда убегает, если порку заслужил!
Бабка жила на Дерптской, и Лабрюйер вызвался по дороге домой зайти туда, поговорить с Пичей.
Оказалось, это была не драка. Пича, насмотревшись борцовских приемов и наслушавшись умных речей публики, решил поделиться знаниями с однокашниками. Ему очень понравился «суплекс», он в коридоре сам довольно ловко встал на борцовский мостик, потом попробовал провести прием с приятелем, не вышло, оба покатились по полу, приятель треснулся головой, заорал и полез на Пичу с кулаками. Другой приятель за Пичу вступился — пока не набьешь шишек, не освоишь приема. Через две минуты воевало уже полкласса.
Это подтвердил одноклассник Пичи, Кристап, вместе с ним пережидавший у Пичиной бабки родительский гнев.
— Иди к фрейлен Каролине, ты ей нужен, — сказал Лабрюйер. — С матерью я сам поговорю.
Дома, переодеваясь, Лабрюйер думал, как обставить свои визиты во «Франкфурт-на-Майне». Если он просто повадится туда обедать и ужинать — Красницкие обратят на него внимание и заподозрят неладное. Нужно прикрытие…
Прикрытие караулило на лестнице. Увидев в окошко подходящего к дому Лабрюйера, фрау Вальдорф выслала на охоту фрейлен Ирму. Видимо, ей удалось внушить свояченнице необходимость выйти замуж за владельца фотографии. Унылая Ирма стояла у двери квартиры, как будто только что пришла с прогулки.
— Добрый день, фрейлен! — приветствовал ее, спускаясь по лестнице, Лабрюйер. — Какая на дворе погода?
— Дождя нет, герр Гроссмайстер.
— Это прекрасно. Фрейлен Ирма, что бы вы сказали про обед во «Франкфурте-на-Майне»?
Таким манером Лабрюйер убивал двух, а, возможно, и трех зайцев. Он не сидел в углу ресторанного зала один, таращась оттуда на публику, как сова из дупла, а угощал и забавлял даму. Он делал нечто приятное фрау Вальдорф, и это способствовало скорейшему переезду Каролины. Наконец, фрейлен Ирма, бывая в местах, где водятся богатые кавалеры, могла привлечь внимание какого-нибудь пожилого вдовца, временно обреченного обедать в одиночестве.
Как оказалось, фрау Вальдорф стояла за дверью и подслушивала. Она тут же высунулась, велела фрейлен Ирме немедленно надеть новое платье, занимала Лабрюйера беседой, пока свояченица не вышла.
Затем Лабрюйер торжественно повел девицу обедать.
В зале он обнаружил Адамсона. Тот сидел в уголке, пил пиво и имел жалкий вид. У ножки стула стоял потертый портфель.
— Пригласим его к нам? — спросил свою даму Лабрюйер, и фрейлен Ирма позволила.
— Я с утра ее тут жду, — признался Адамсон.
Лабрюйер чуть было не назвал его вслух дураком.
— Послушайте, господин Адамсон, а на службу вы вообще-то ходите? — вместо того спросил он.
— На службу? Я вчера там был. Я не могу, у меня все из рук валится, я в чертеже напутал с масштабом… А она с мужем поссорилась!
Радость в глазах собеседника очень Лабрюйеру не понравилась.
— Поссорились и помирятся, — буркнул он. — Дело житейское.
— Нет, она не на шутку поссорилась. Я был в коридоре, возле их номера, я слышал… Что вы так смотрите? Подслушивал…
— И не стыдно в этом признаваться?
— Уже не стыдно, — печально ответил он. — Мне уже ничего не стыдно… Он ее обманывает, она так и сказала. Она не хочет с ним больше жить.
— Ну, это уж вы придумываете.
— Нет…
— Она сама его обманывает.
— Неправда. Она несчастна, я вижу.
Фрейлен Ирма по-русски понимала плохо, но видела, что Адамсон очень огорчен. К огромному удивлению Лабрюйера, она заговорила с ним по-немецки, зная, что он этим языком владеет, и сказала неожиданные слова:
— Герр Адамсон, эта женщина вашего ногтя не стоит, поверьте мне, я женщин знаю, вы умный, вы добрый, она не может этого оценить!
Лицо фрейлен Ирмы ожило, тоскливый вид исчез, оказалось — сочувствие преображает даже закаменевшую в презрении к роду человеческому старую деву. Как она сообразила, что дело в женщине, Лабрюйер сперва не догадался, потом вспомнил: немочки сентиментальны, по их мнению сидеть с таким похоронным видом, как Адамсон, можно только от несчастной любви.
Адамсон принялся спорить, доказывая, что его красавица стоит всех сокровищ Российской империи, фрейлен Ирма возражала, а тем временем в зал быстро вошла госпожа Красницкая.
Лабрюйер сам не понял, как и почему вскочил со стула.
Госпожа Красницкая увидела его, резко остановилась, а он пошел к ней, словно услышав: подойди!
Когда между ними оставалось три шага, два вдруг сделала она; один, маленький, сделал он; еще вершок — и они бы угодили друг другу в объятия.
— Христа ради, сделайте что-нибудь, — прошептала Иоанна д’Арк. — Чтобы он перестал меня преследовать. Это плохо кончится. Он не понимает…
— Да, — ответил Лабрюйер.
И она крепко сжала его руку.
Сколько длилось Лабрюйер рукопожатие — он не знал.
Госпожа Красницкая отступила, легко оттолкнула его, но руки никак не разъединялись. Вдруг ее рука исчезла, и сама она исчезла, и Лабрюйера отодвинул локтем официант, тащивший поднос. Тогда только он понял, что на мгновение закрыл глаза. Почему — неведомо.
Он завертел головой, отыскивая госпожу Красницкую, и увидел, что она входит в зал вместе с супругом. Причем идет строгая, сосредоточенная, опустив взгляд, а он — бодр, весел и уже распахивает объятия навстречу Адамсону.
— Что же вы пропадаете? Вон Натали сколько раз меня спрашивала — где же наш господин Адамсон? Мы хотели, пока хорошая погода, покататься на катере, доплыть до Усть-Двинска, там пообедать… А вы?..
— Я с радостью, с огромной радостью… — Адамсон испуганно взглянул на госпожу Красницкую. — Но если меня не хотят видеть…
— Натали, — тихо сказал господин Красницкий. — Сердечко мое, ты же сама говорила, что соскучилась по историям господина Адамсона. Послушайте, Адамсон, мы ждем в гости замечательного человека. Польский богач, аристократ, умница, обещал научить нас играть в кункен. Мы дожили — раньше игры привозили из Европы в Америку, теперь — наоборот. Натали, что же ты?
— Приходите, господин Адамсон, — сказала госпожа Красницкая. — Буду рада вас видеть.
Второе чудо за последние четверть часа увидел Лабрюйер: сперва преобразилось лицо фрейлен Ирмы, потом — Адамсона. Так, наверно, выглядел бы грешник, перед которым отверзлись врата ада со всеми страшными карами, и вдруг ангельский глас пропел: ошибка вышла, этого — в рай!
— Но сперва вместе пообедаем, — решил господин Красницкий. — Я велел оставить нам столик у окна. Это же просто кинематограф — ешь и любуешься прохожими. Я столько смешных сценок наблюдал!
Адамсон заметался. Ему было неловко бросать фрейлен Ирму посреди разговора и не хотелось оставаться с ней, когда была возможность сесть за один стол с госпожой Красницкой. Он подхватил портфель, стал неловко кланяться, бестолково извиняться, но на губах была улыбка торжества — сбылось то, о чем он уже не мечтал.
Лабрюйер наблюдал за этим спектаклем, отступив к стене. Как вышло, что отступил, он не понимал, ноги сами совершили нужные движения. Красницкие и Адамсон прошли к столику у окна, сели, тогда только Лабрюйер вернулся к фрейлен Ирме.
— Красивая женщина, — сказала фрейлен Ирма. — Только злая. Она так на своего мужа посмотрела, что мне стало страшно. Она готова его убить.
Лабрюйер ничего такого не заметил.
— Вы уже сделали свой выбор, фрейлен? — спросил он спутницу. И тут свершилось третье преображение — из полной сочувствия собеседницы она превратилась в мегеру.
— Тут все слишком жирное или слишком острое, господин Гроссмайстер! Я не могу это есть! Пойдет в другое место!
Он не знал, что старая дева умеет так уверенно командовать.
— Можно спросить официанта, он посоветует не слишком жирное и не слишком острое… О!
Это «О!» относилось к Янтовскому.
Тадеуш Янтовский был бы ловок, строен и хорош собой, даже надев старый дровяной мешок с прорезью для головы. А в прекрасно пошитом костюме, в элегантнейшем жилете, только что из парикмахерской, благоухающий одеколоном, блистающий белозубой улыбкой и великолепно подкрученными усами, он был — как картинка из модного журнала.
— Падам до ног! — сказал, подходя и кланяясь, главный красавчик Сыскной полиции. — Позволите?
И с нужной степенью наглости взял ручку фрейлен Ирмы, едва коснулся губами, но задержал в своих ладонях чуть дольше положенного.
Лабрюйер увидел четвертое преображение — в лице у старой девы появилось нечто ангельское.
— Простите, я обещал отобедать с господином Красницким и его супругой. Но после десерта я вернусь к вам, — сказал поляк, искусно сыграв глазами: вроде бы обращался к Лабрюйеру, но на последнем слове стрельнув взором в его спутницу.
Вот ведь ловкач, подумал Лабрюйер, это он уже играет роль безалаберного польского пана, приехавшего в Ригу развлечься, и как же у него отменно получается. Даже легкая зависть подала голосок: Янтовский в тридцать три года гляделся мальчиком, что часто бывает у блондинов, не ходил, а порхал. Он не нажил тридцати фунтов лишнего веса, которые, конечно, прибавляют фигуре солидности и респектабельности, но уже начинают мешать. Однако светлые усы не так хороши, как темные, пусть даже с рыжинкой, решил Лабрюйер, считавший форму и густоту своих усов вполне удовлетворительными. Рыжеватые коротко стриженные волосы он бы охотно поменял на более темные. Хотя бы как у Красницкого — с эффектной проседью.
Фрейлен Ирма сразу успокоилась, не капризничала при выборе блюд и даже сказала что-то хорошее о тарелках. Она явно ждала красавчика — и дождалась, он проводил Красницких с Адамсоном до выхода из зала и вернулся.
— Ну что? — спросил Лабрюйер.
— Пока большой игры нет. Так, баловство. Но эта парочка кого-то заманивает. Я видел у них в номере полковника Гончаренко.
— Ого!
— Но он не играл, он только заглянул в гости с адьютантом. Речь шла о прогулке на катерах, — тут Янтовский вдруг перешел на немецкий язык. — Думаю, его не карты привлекают, а прекрасные глаза этой брюнетки. Ваши, фрейлен, куда привлекательнее — в них больше души.
Ничто не могло польстить фрейлен Ирме более, чем комплимент глазам. А уж по части целования ручек Янтовский был мастером высокого класса.
— Посиди с нами, — попросил Лабрюйер. — Я тут надеюсь дождаться одну особу.
Спросили по чашке кофе с молоком, по кусочку штруделя, посидели полчаса, и фрейлен Ирма опомнилась — у нее же множество дел по хозяйству.
Лабрюйер отвел ее домой и поспешил в фотографическое заведение.
Там в закутке возле лаборатории сидел Барсук.
— Петька отнес корзину розочек, сказал — незнакомый дядька подъехал в автомобиле, дал пятак, велел исполнить поручение. Все, как научили. А красавица, оказалось, съехала. И вещи забрала. Причем квартирная хозяйка потом мне сказала — ее забирал господин лет пятидесяти, и она очень радовалась, уезжая.
— Странно…
— Странно, — согласилась Каролина. — Видимо, тот поклонник, которого она отбила у фрау Шварцвальд. И он уговорил мадмуазель Мари пойти к нему на содержание — с полным, так сказать, пансионом. Но почему она согласилась?
— Комната на Ключевой перестала быть надежным жилищем, — предположил Барсук. — Может, мадмуазель забеспокоилась из-за Леопарда. А может, ей приказали съехать — и одному Богу ведомо, с какой целью.
Барсук и Каролина беседовали, Лабрюйер молчал. Наконец-то он мог помолчать.
Рукопожатие смутило душу. Подруга мошенника вела какую-то странную игру, а он, Лабрюйер, ей понадобился как пешка в этой игре. Может статься, Красницкие знали об Адамсоне что-то такое, чего Лабрюйер и не подозревал, потому и втягивали его в свои проказы. Тут возникал простор для воображения — вплоть до наследства, которое Адамсон должен буквально на днях получить от бабушки-миллионерши.
Надо ухаживать за фрау Бертой, говорил себе Лабрюйер, фрау Берта прехорошенькая, сама прямо-таки летит навстречу, будет несколько радостных встреч, чем плохо? А если даже не будет — беда невелика, останутся приятные воспоминания о милом флирте с циркачкой. Фрау Берта — обычная женщина, странных вещей не говорит, за руки не хватает, смятения в душу не вселяет. Нужно навестить ее, сказать комплименты, пригласить в ресторан — вот, кстати, прекрасная идея: ухаживая за циркачкой, наблюдать, не придет ли ужинать русская красавица.
Он телефонировал Линдеру — и Линдер со смехом спросил, догадывается ли друг Гроссмайстер, сколько в Риге Ивановых?
— Вот что, Леопард. Раз вам так нравится ходить в цирк, попробуйте заглянуть в дирекцию и раздобыть там фотокарточку мадмуазель Мари, — сказал Барсук.
— Разумно, Акимыч, — согласилась Каролина. — Мы бы ее тут размножили…
— Мы — не полиция. Штата агентов и осведомителей не имеем. А если вы, фрейлен, хотите лично обходить все рижские кварталы, показывая дворникам фотокарточку, то когда будете работать? — осведомился Лабрюйер.
— Если понадобится — вызовем людей из Питера, — осадил его Барсук.
— Вы ведь уже вызвали подмогу?
— Да. Думаю, скоро тут соберется весь наблюдательный отряд и придется оборудовать жилье в фотографии, — усмехнулся Барсук.
— Да не пугай ты его! Леопард обещал мне комнату в доме, где сам живет. Значит, моя — освободится, — одернула Барсука Каролина. — А Росомаху ты заберешь к себе.
Вдруг Лабрюйер осознал неприятную вещь. Он ввязался в опасную игру — но он не стал для этих людей своим. Они его приняли в компанию, потому что так придумало начальство. А свои — эти инспекторы Линдер и агенты Янтовский, Фирст, Самойлов… Для них его слово что-то значит! А для Каролины и Барсука — ровным счетом ничего.
И тут уж ничего не поделаешь. Сам, дурак, поехал в Питер — и все сделал в полном соответствии с поговоркой «назло мужу сяду в лужу».
— Пойду ужинать напротив, — хмуро сказал Лабрюйер. — Если что — ищите меня там.
— Вы ведь только что обедали, душка!
— Проголодался.
Барсук хмыкнул. Но спорить с Лабрюйером никто не стал.
Он оделся и вышел на прогулку. Если аппетита нет — аппетит следует нагулять. И в самом деле можно дойти до цирка. Фотокарточка мадмуазель Мари, неизвестно для чего нужная, и фрау Берта… Найти фрау Берту, отвезти ее во «Франкфурт-на-Майне», приятно провести вечер… Вот любопытно — когда совращаешь артисточку с пути истинного, ведешь ее к себе домой или напрашиваешься к ней в гости? Что на сей предмет говорит цирковой этикет?
Иногда Лабрюйер ловил себя на забавном умственном раздвоении — две мысли одновременно думались, ни в чем не пересекаясь. Одна — о фрау Берте, другая — найти наконец пьянчужку Аннушку! Она может немало рассказать о мадмуазель Мари. Может, даже намекнет, где искать эту хитрую птичку. Это умнее, чем бегать по городу с фотокарточками.
Остановив ормана, Лабрюйер поехал в Московский форштадт.
То еще было местечко… Все рижское ворье и жулье там при нужде укрывалось. По составу населения это был сущий Вавилон: немцы в меньшинстве, зато — русские, православные и старообрядцы, белорусы, литовцы, евреи, цыгане и спившиеся моряки из самых неожиданных стран, отставшие от своих суден и нашедшие смысл жизни в форштадских трактирах и кабаках. Что касается проституток — то хоть по ним этнографический атлас составляй, они были всех цветов кожи.
В начале Садовниковской улицы был квартал деревянных домишек — видимо, тех самых, что построили после великого пожара 1812 года и с тех пор не чинили. Лабрюйер нашел нужную калитку и нужную дверь. К некоторому его удивлению, Аннушка оказалась дома. Она была трезва, хозяйничала — варила щи из кислой капусты и возилась с грудными близнецами.
— Ваши, Анна Карловна? — удивился Лабрюйер. Он знал, что пьющие бабы стареют рано, и с поправкой на это определил возраст Аннушки примерно лет в сорок.
— Дочкины. А ты кто такой будешь?
— Меня из цирка к вам послали. Сказали, умеете хорошо за собачками ходить.
— Умею! Так всем ведь не угодишь! Я и сварить, и покормить, и погулять, и вычесать! А они! Эх, да что там! Они у нас такие! А я за ними, как за родными детками! А они! Нос задрамши!
Лабрюйер понял — от обиды Аннушка норовит сказать все сразу, «они» у нее — то собаки, то мадмуазель Мари.
Он положил на кухонный стол рубль.
— Еще столько же будет, когда расскажете, что там у вас вышло, Анна Карловна. Учтите, про дворника Мартына я знаю.
— Мартышка — он Мартышка и есть, все разболтал!
— Анна Карловна, я к вам свататься не собираюсь, и сколько у вас кавалеров — не моя печаль. Вы лучше скажите, как вышло, что барышня Скворцова решила с вами расстаться. Я вам помогу. Может, вы про нее что-то такое узнали, что она испугалась — как бы не раззвонили?
— Да кабы я что знала, давно бы раззвонила. Так бы ей, дурочке, и надо было… Дурочка ведь. В людях не разбирается. Я за нее всегда была горой! Я бы ее никому не выдала! — похвасталась Аннушка. — Не угодила!
— Я знаю. Все в цирке на вашей стороне. Так ведь она молодая, жизни не знает. Им, молодым, кажется, будто они самые умные, ведь так? У вас, Анна Карловна, дочка молодая — тоже ведь умничает?
— И как еще умничает! Машка упрямая, и сглупит — так не признается. Я ей говорила — вот господин Менцендорф уже третий букет посылает, пойди ты с ним поужинай в ресторацию! А она мне — нет и нет, я себя, говорит, для жениха берегу и с другими по ресторациям ходить не буду. А Менцендорф ей браслетку прислал! Так вернула же браслетку!
— Думаете, она свое счастье упустила?
— Счастье не счастье… Поди разбери…
— Жених-то у нее был?
— Был кто-то, письма писал из Митавы. Может, и приезжал. Письмо-то я у нее дома на комоде видела. Она застыдилась, спрятала.
— А сама-то она откуда родом? Может, тоже из Митавы?
Аннушка задумалась.
— Она много чего говорила — какие книжки читала, в какой кинематограф ходила. А вот откуда, кто родня — ни словечка. В Митаву один раз ездила! Вернулась — и прямо в цирк, поезд, видите ли, опоздал. Подол в грязи, чулочки грязные. Я говорю — как же это, в Риге дождя вроде не было. А она мне — а там был, могло быть хуже, мне до вокзала недалеко бежать было. А чулочки? А в лужу провалилась, там перед вокзалом, говорит, лужа — помнит царя Гороха.
Аннушка засмеялась.
— Птичка-то птичка, а как же через лужу не перелетела? — спросил Лабрюйер. — На крылышках?
— Какая птичка?
— Разве ее птичкой не прозвали?
— Да бог с вами. Я ее барышней звала… в цирке — мамзель да мамзель… кому ее звать птичкой?..
— Говорили, любовник так звал.
— А кто слышал? Со свечой, что ли, кто стоял?
— Там, в цирке, сейчас такие кавалеры на чемпионат приехали! Неужто ни с кем ничего? А? Ведь орлы! Гвардейцы! — Лабрюйер старался подладиться под простую речь Аннушки.
— Ох, орлы… Вот ты говоришь — неужто ни с кем? А я припомнила! Она как-то с самым молодым лясы точила, красавчик такой, прямо тебе душа-голубчик, и оба зубы скалили. Вот с ним разве что… так, может, и меня потому прогнала, чтобы я не мешала?
Самым молодым, по соображению Лабрюйера, был Иоганн Краузе, и впрямь — улыбчивый красавчик.
Поняв, что Аннушка больше ничего не знает, Лабрюйер дал ей еще рубль — деньги немалые, но поди знай — может, пьянчужка еще пригодится. И поехал прочь в великой задумчивости. Он пытался вспомнить, с кем из митавской полиции можно иметь дело. И одновременно, видя, что концы с концами не сходятся, искал противоречия между тем, что наговорила фрау Берта, и тем, что сказала выпивоха Аннушка. Тут было то, что в полиции называли психологией: у Аннушки была всем известная причина плохо думать о мадмуазель Мари, однако она старалась не клеветать; у фрау Берты была причина, о которой, возможно, в цирке знали, но постороннему не говорили, и она обвиняла мадмуазель Мари во всяких пакостях. Выходило, что выпивоха Аннушка-то порядочнее красавицы в шляпе из живых голубей…
Как бы то ни было, следовало рассказать Каролине про Митаву и про Краузе.