Каролина была в фотографии одна, сидела в салоне и ждала посетителей. При виде Лабрюйера спрятала за альбомы книжечку — может, стихи Бальмонта, может, Блока.
— Вам доводилось видеть убийц с ангельской внешностью? — спросила она, услышав доклад. — Боюсь, что да.
— Доводилось, а как же…
— Значит, кандидат на роль первого душителя у нас как будто есть. Второй — тоже ведь, наверно, из той же компании?
— Проститутка с Мариинской запомнила только усы. А борцы все усаты, как на рекламе фиксатуара. Я все думаю — бедные женщины, как же они целуются с мужчинами, у которых усы смазаны какой-то дрянью? Вот вам еще одна примета неравноправия — женщинам приходится терпеть все эти жуткие средства, от которых волоски усов склеиваются, а сами усы делаются как деревянные.
— Я боялся, вы скажете — женщины не имеют права носить усы… Но если мы правы, то нужно обеспечить присмотр за борцами, так? И хотя бы узнать, кто эти «красная маска» и «золотая маска». Это я беру на себя — цирковая дирекция подает сведения об артистах в полицию.
— Очень хорошо.
— Я узнаю, где они живут. Кто-то мог снять квартиру возле цирка. Там есть женщины, которые промышляют тем, что сдают жилье студентам политехнического института. А кто-то мог поселиться в «Северной гостинице».
— Напротив полицейского управления?
— Почему бы нет? Но как устроить присмотр — я не знаю. Я и так уже обременил господина Линдера своими просьбами.
— Об этом подумаю я. И еще кое-кто. А вас я попрошу, Александр Иванович, раздобыть план цирка со всеми служебными помещениями. Он может храниться в строительной управе думы…
Лабрюйер рассмеялся.
— Я могу спорить на бочку лучшего бауского пива, что дирекция там много чего переделала, никому не докладывая. Фрейлен Каролина, что вы так смотрите? Это мой город, и цирк, если угодно, тоже мой. Я там был, разбирался в одном деле. Много лет назад потравили животных толченым стеклом, — Лабрюйер вовремя вспомнил свое вранье. — Там во дворе понастроили конурок, одну из лестниц совершенно загромоздили всяким хламом, зато пристроили другую. В общем… в общем…
Он внезапно сообразил, где бы мог быть еще один выход из цирка. Это следовало проверить. Но когда — он не знал. Он собирался пригласить фрау Берту на ужин, чтобы высмотреть — не появится ли русская красавица Иванова. Поужинать можно было после представления. Но прийти в цирк заранее, чтобы бродить за кулисами во время представления, он не мог.
— Вы что-то печальны. Пригласить вас ужинать? — спросил Лабрюйер.
— Благодарю. Не надо. Револьвер возьмите.
— На кой черт?
— Возьмите револьвер, Леопард.
Не докапываясь до причин отказа и вообще не желая спорить, Лабрюйер приладил ременную петлю, пристроил револьвер и отправился во «Франкфурт-на-Майне» один.
Янтовский был у себя в номере, переодевался к ужину и очень обрадовался, увидев Лабрюйера.
— Мне, конечно, такой образ жизни по душе, сразу себя чувствуешь ясновельможным паном! — весело сказал он. — Так ведь панство мое окончится, пожалуй, через неделю, и опять надевай старое пальто и носись по городу, как бешеный пес. Знаешь, Гроссмайстер, ты ошибся. Там нет настоящей игры. Я ставил на кон вот этот перстень, если бы проиграл — с меня бы на бульваре шкурку спустили. Так сперва он ушел, потом ко мне вернулся, опять ушел, опять вернулся… Не нужен этому Красницкому перстень, за который можно купить дачу с садом в десять десятин. А он в таких штучках разбирается. Понимаешь?
— Отчего же прибыл в Либаву под одним именем, а тут объявился под другим?
— А черт его душу ведает. Может, барыньку свою от мужа увез и они прячутся. Кстати, что это за бедняжка была с тобой? — спросил Янтовский.
— Родственница моей квартирной хозяйки. Боюсь, что она имеет на меня виды, — усмехнулся Лабрюйер. Он был не прочь пошутить на пикантно-комическую тему.
— Вижу, что ты живым не дашься. Этой девице, чтобы выйти замуж, требуется немалое приданое.
— А знаешь, ведь оно у нее имеется, это приданое! — Лабрюйер вдруг осознал: да ведь если Ирма — сестра ее мужа, то и у нее наверняка есть недвижимость! А живет она в семье брата потому, что так приличнее, нехорошо девице из почтенной фамилии жить одной.
— И хорошее?
— Для Риги, думаю, порядочное. У ее брата три доходных дома. Возможно, один на самом деле принадлежит ей, а брат только управляет. Ты хочешь это узнать?
— Такие невесты, Гроссмайстер, на дороге не валяются. Узнай, сделай милость. Она ведь не страшна, как смертный грех. Если ее обтесать… да, с девицами случаются дивные превращения, нужно только знать, как их обтесать!
— Слушай, я ведь к тебе по делу. Нужно узнать про двух красавчиков, которые почтили наше захолустье своим присутствием…
Объяснив Янтовскому, что речь идет о цирковых борцах, Лабрюйер заглянул к буфетчику Вольфу, уговорился насчет столика и поехал в цирк, чтобы забрать фрау Берту в ресторан сразу после ее выступления.
Фрау Берта обрадовалась чрезвычайно.
— Меня Менцендорф звал, я отказала. А вам — как откажешь?
Лабрюйер понял, что господин Менцендорф сделал из цирка свои охотничьи угодья и ухаживает за всеми артистками поочередно.
Пришлось ждать в фойе, пока артистка после выступления приведет себя в порядок. Оказалось, ей для этого нужен чуть ли не час. К ресторану ехали путем, который орман назвал кратчайшим, — по улице Паулуччи, потом свернули на Александровскую. Лабрюйер рассердился — формально путь был кратчайшим, но пролетка шла бы вдоль четной стороны Александровской, а нужна нечетная, возле «Франкфурта-на-Майне» пришлось бы разворачиваться, а это опасно, когда к ресторану подлетают автомобили с бешеными шоферами. Надо было сворачивать на Дерптскую, объяснял он, потом свернуть налево, по Гертрудинской — до перекрестка с Александровской, а там уже не полный разворот, а всего лишь поворот.
Орман поклялся, что седоки даже не заметят разворота — столь стремительно и с полной безопасностью он выполнит этот маневр.
Лабрюйер, как полагается, сидел справа от дамы — чтобы первым выйти из пролетки и протянуть ей руку. Как он и предполагал, по Александровской носились автомобили, тащились трамваи, а прохожих на тротуарах не было — те рижане, что вечером совершали променад, желая нагулять хороший сон, уже разошлись по домам. И только одна дама стояла поблизости от «Рижской типографии господина Лабрюйера». Не шла куда-то, а именно стояла. И не пережидала, пока улица освободится, — перекресток, где следовало переходить на другую сторону, был по крайней мере в полусотне шагов.
Если женщина в такое время стоит на улице, да еще под фонарем, то о ее репутации можно не спрашивать. Лабрюйеру это не понравилось, он не желал, чтобы такие дамы околачивались возле его заведения, нужно было хотя бы кулак мерзавке показать. Он, проезжая, повернулся, и тут совпало: он увидел лицо дамы, а орман чуть придержал лошадь.
Это была русская красавица. Глядя на окна гостиницы, она сигналила — быстро водила рукой перед лицом, строила из пальцев фигуры.
Решение Лабрюйер принял быстро — соскочить и задержать!
Но еще быстрее принял решение орман. Он своим особым орманским чутьем понял, когда нужно хлестнуть лошадь, выехать на перекресток и развернуться, чтобы попасть в прореху между несущимися автомобилями, под самым носом у трамвая. Лабрюйер, едва приподняв зад, шлепнулся обратно на сиденье.
Но на него напал азарт — как в молодые годы, когда агент Гроссмайстер, весивший тогда на тридцать фунтов меньше, отважно скакал за злоумышленниками по крышам сараев. Лабрюйер соскочил наземь прямо посреди перекрестка, чуть не угодил под автомобиль, перебежал на нечетную сторону улицы — это оказалось безопаснее, потом сломя голову кинулся на четную, да еще наискосок, чтобы выбежать к своему фотографическому заведению. Оказавшись посреди улицы, он был вынужден пропустить две пролетки, а когда подбежал к своей витрине, то никакой русской красавицы там уже не было.
Он завертелся, пытаясь сообразить, пошла она в сторону Александро-Невской церкви или в сторону Матвеевского рынка. Опять перебежал к «Франкфурту-на-Майне», чтобы с нечетной стороны улицы посмотреть, кто и куда идет по четной. Возле церкви были два женских силуэта — но вроде бы не те. Лабрюйер добежал до угла Александровской и Романовской, убедился — точно не те. Значит, русская красавица пошла к Матвеевскому рынку — если пошла, если ее не ждал за углом, на Гертрудинской, экипаж или даже автомобиль.
Лабрюйер быстрым шагом двинулся в сторону рынка.
На углу Гертрудинской и Александровской, стоя возле знаменитого «идеального дома» — Бюгнерхофа, где имелись все мыслимые и немыслимые удобства, включая лифт и телефоны в каждой квартире, Лабрюйер окинул взглядом сперва Гертрудинскую, вплоть до церкви (она была безупречно пуста), потом ту же Гертрудинскую, уходящую в сторону Дерптской (там вроде никаких дам не наблюдалось). Тогда он опять перебежал на четную сторону — чтобы, на случай, если русская красавица идет по нечетной, увидеть ее издали. Так оно и было. Лабрюйер пошел следом.
Давно уже он ни за кем не гонялся.
Хорошенькая воровка Лореляй называла его полицейским псом и ищейкой. Он не возражал — как иначе взять того, кто взял след и несется, почти не размышляя? С Лореляй было полное взаимопонимание: он — охотник, она — добыча, и оба соблюдали особые правила игры: если бы Лабрюйер прихватил Лореляй на горячем, сидеть бы ей за решеткой, но когда «горячим» вроде не пахло, он ее отпускал — до следующей погони. Лореляй могла изругать его последними словами — и при этом он ей был симпатичен, чего она даже не скрывала. Их последняя встреча возле «Франкфурта-на-Майне» была живым тому доказательством.
Русская красавица шла не слишком быстро — дамы и не должны бегать, как играющие в салочки гимназистки. Лабрюйер все более приближался к ней. На углу Александровской и Рыцарской она свернула налево и пошла в сторону больницы. Лабрюйер, уже соблюдая осторожность, — за ней.
Дойдя до угла Рыцарской и Церковной, русская красавица опять свернула налево и, пройдя десятка два шагов, остановилась у парадного, но входить не стала, а покрутила ручку дверного звонка. Лабрюйер понял — ей нужна калитка, устроенная в подъезде. Сам подъезд на ночь закрывался воротами, а в воротах была эта самая калитка, и русская красавица, надо полагать, жила во дворе — или же по непонятной причине хотела попасть в свою квартиру через черный ход, ведущий со двора.
Калитка отворилась, русская красавица шагнула во двор.
Лабрюйер понимал: если подойти к женщине, она поднимет крик, дворник, отворивший калитку, тоже заорет, и ничего хорошего из этого не получится. Значит, нужно запомнить дом, а наутро…
Что будет наутро — он придумать не успел.
На плечах у него повис тяжелый человек, норовящий пережать горло.
Лабрюйер уже бывал в таком скверном положении и знал, как себя вести. Он успел схватить нападавшего за два пальца правой руки и с силой рвануть. Раздался неприятный треск, вопль боли, и Лабрюйер вывернулся.
Русская красавица завизжала.
Оказалось, Лабрюйер обезвредил всего одного противника.
К нему приближались еще двое. Один метнулся в сторону — его целью явно была калитка. Другой выхватил из-за пазухи оружие, какое — Лабрюйер не разглядел.
Ременная петля была очень удобна — если человек шел на поиски приключений в расстегнутом пиджаке или кителе. Лабрюйер не догадался расстегнуть пальто — и теперь пятился, пытаясь поймать нужный момент, чтобы кинуться наземь и перекатом уйти с линии огня.
В это время тот, кому Лабрюйер повредил руку, замолчал, а третий — проскочил-таки в калитку.
И тут все изменилось.
Человек, державший Лабрюйера на мушке, сделал то самое едва уловимое движение, за которым должен был последовать выстрел. Вдруг его голова дернулась, выстрел был — но пуля прошла в сажени от Лабрюйера.
Двух мгновений Лабрюйеру хватило, чтобы рвануться вперед и поймать вражью руку с револьвером. И сразу мимо него пробежал человек в длинном пальто, за ним другой, оба бросились в калитку.
Противник Лабрюйеру попался сильный — отвыкнув от настоящих схваток и отяжелев, Лабрюйер попался на прием, надо полагать, из японской борьбы и полетел наземь, тут же его придавило тяжелое тело. И нога в ботинке треснула по голове. Это вмешался тот, с поврежденной рукой.
С головы слетел его парадный котелок.
В подворотне творились странные дела — там вскрикивали, чем-то гремели.
Выстрел на улице в респектабельной части города — явление необычное, потому следовало ожидать, что местные жители примутся телефонировать в полицию.
В голове у Лабрюйера от удара несколько помутилось, и он не сразу понял, что тяжесть с него скатилась. Рядом шло целое сражение — кто-то скакал, пыхтел и хакал, нанося удары. За Лабрюйеровой головой неизвестный благодетель опустился на корточки, подхватил его под мышки и посадил.
Вдруг все кончилось, участники боя разбежались.
Лабрюйер остался в одиночестве, посидел по меньшей мере пять минут и с трудом поднялся.
Полиции ждать не следовало.
Он подобрал котелок, сделал два шага и ухватился за ручку калитки. Калитка была заперта. Тогда он, как мог скоро, пошел к Старой Гертрудинской церкви. Очень хотелось сесть, прислонившись спиной к стенке. Упрямство не позволило. Понять, что все это значило, он пока не мог. Зайдя за угол, остановился, выглянул из-за деревянного домишки. На Церковной было пусто.
Он подумал о фрау Берте. Вряд ли, что сидит в пролетке и терпеливо ждет. Скорее уж артистка обиделась и приказала везти себя в «Северную гостиницу». Как тут не обидеться… Ужин обещал, а сам сбежал…
Разумеется, пролетки возле «Франкфурта-на-Майне» не было.
Лабрюйер побрел к фотографическому заведению. Он вошел туда с черного хода и увидел, что в коридоре горит свет. Очевидно, Каролина сидела в лаборатории и возилась с заказом. Он постучал в дверь.
— Идите домой, душка, я сама справлюсь, — был ответ.
— Фрейлен, выйдите хоть на минутку. У меня, кажется, голова сильно разбита.
— Сейчас, душка.
Она вышла, весьма недовольная, усадила Лабрюйера на стул и исследовала его голову.
— Как это вы треснулись? И в чем вы перемазались?
— Обычная грязь, фрейлен. Поскользнулся, упал навзничь, к чему-то приложился головой.
Рассказывать об охоте на русскую красавицу он не хотел. Русская красавица — это по ведомству полиции, это его попытка помочь Линдеру, который столько раз помогал. Каролина тут ни при чем.
Каролина так посмотрела на Лабрюйера, что он даже смутился. Во время полицейской службы ему не раз доводилось врать и тем, за кем охотился, и начальству. Потому первая мысль, пришедшая в пострадавшую голову, была: разучился?!
Он немного помолчал, потом спросил:
— Коньяка у вас не найдется?
У Каролины была небольшая фляжечка, из которой она добавляла коньяк в кофе, а то и прикладывалась со словами:
— Отчего я не могу позволить себе то же, что и мужчины? Я что — домашняя клуша, безмозглая курица? Я абсолютно свободная передовая женщина.
Без единого слова Каролина вынесла ему фляжку, налила в колпачок примерно половину унции, больше не поместилось, потом повторила.
— Ступайте домой, Александр Иванович, — сказала она почти ласково. — Ступайте потихоньку. Вам будет полезно пройтись по свежему воздуху. Я бы тоже прошлась. Все эти картинки уже в глазах мелькают.
— Может, хватит с вас на сегодня?
— Там немного осталось.
Коньяк произвел на Лабрюйера странное действие — немедленно захотелось выкинуть из желудка все, что скопилось за неделю. Зажав рот рукой, он поспешил к клозету и пробыл там минут пять. Когда вышел, вытирая выступившие слезы, Каролина уже стояла у дверей одетая, в нелепой маленькой шляпке без всяких украшений. Шляпка была ее знаком протеста против больших и роскошных шляп, которыми дамы, считающие себя самками, привлекают внимание самцов.
Каролина довела Лабрюйера до угла Дерптской и Гертрудинской. Убедившись, что ему полегчало, она пошла назад, а он — домой. На лестнице у него закружилась голова, но он не сверзился, вцепился в перила, очень медленно добрался до своего жилища и прямо в пальто повалился на кровать.
Как ни странно, удалось заснуть. Среди ночи он проснулся и разделся, покидав все на пол.
Утром Лабрюйер собрался в полицию. Пальто было грязным, старое пальто он оставил в фотографическом заведении — оно, с полуоторванным рукавом, висело за дверью в лаборатории, рукав же оторвался, когда Лабрюйер с Яном таскали мебель и доски для помоста. Но он нашел в шкафу свою старую и довольно теплую тужурку. Котелок к тужурке не напялишь, пришлось откопать и фуражку. Не та экипировка, в которой бежать к фрау Берте просить прощения… Ну, значит, не раньше, чем госпожа Берзинь отчистит пальто. Имея троих сыновей, она по этой части нажила хороший опыт.
Он должен был рассказать о ночных похождениях Линдеру и, возможно, Янтовскому. Вспомнив про Тадеуша, Лабрюйер зашел к фрау Вальдорф.
Еще было не время вносить плату, но он соврал фрау: возможно, в то самое время уедет на несколько дней, так что лучше заранее.
— Господин Гроссмайстер, а не хотите ли сменить квартиру? У нас во втором этаже освобождается очень хорошая. Вы теперь стали таким достойным господином, а живете чуть ли не под крышей.
— Я сам уже об этом думал, — опять соврал Лабрюйер. — И один мой знакомый ищет порядочное жилье. Я слыхал, у вашего супруга не только этот дом, есть и другие?
Дальше пошла дамская игра — фрау сама искала возможность рассказать о приданом фрейлен Ирмы. Лабрюйер только помогал вопросами.
Оказалось — фрейлен действительно богатая невеста, но стала богатой только два месяца назад. Раньше она имела недвижимость — половину дома на Мариинской, дачу на Красной Двине, на той окраине Кайзервальда, застраивать которую городские власти еще не собирались. Но герр Вальдорф, обеспокоенный тем, что тридцатипятилетняя Ирма — все еще фрейлен, оформил дарственную на вторую половину дома, увеличив таким образом ее приданое, и положил на ее счет в банке немалые деньги, так что образовалась рента; впрочем, рента пожизненная, но ведь и это — замечательно!
— Мы с мужем должны думать о будущем сына, но об Ирме тоже позаботимся. Если она выйдет замуж за хорошего человека, мы подумаем, что еще можем сделать, — сказала фрау Вальдорф.
С точки зрения Лабрюйера, Янтовский был очень даже хорошим человеком. Но фрау явно имела в виду немца, а не поляка, и такого немца, что имеет собственное имущество, а не сидит на казенном жалованьи. Лабрюйер был хоть и не чистокровным, но почти немцем, одна фамилия чего стоила.
В Полицейском управлении он отыскал Линдера.
— Кто занимается стрельбой на Церковной улице? — с ходу спросил Лабрюйер.
— Горнфельд, а на что тебе?
— Это в меня стреляли.
И Лабрюйер рассказал о своей погоне.
— Так, значит, госпожа Иванова там живет?! — обрадовался Линдер.
— Может, живет, может, гостит. Но дворник ее знает.
— Идем к Горнфельду. Он там теперь с раннего утра хозяйничает, сам понимаешь — лезть в дом без его ведома неприлично. Думаю, на трамвае мы за четверть часа доедем.
— Чем он так долго занимается? — удивился Лабрюйер.
— Во дворе тело подняли. Похоже, один из тех, что на тебя напал. Или один из твоих непрошеных защитников. Сам понимаешь, приходится там торчать, пока не станет ясно, что никому ничего не ясно…
Тело как обнаружили во дворе, так там и оставили, поочередно приводя к нему жильцов, чтобы услышать одно: впервые вижу. Рядом с телом стоял растерянный дворник — он не понимал, как вышло, что прямо в его присутствии человеку свернули шею.
Линдер отыскал в одной из квартир инспектора Горнфельда и объяснил, что эта ночная стрельба, возможно, имеет отношение к делу об убийстве в Кайзервальде. Лабрюйер меж тем быстрым шагом направился в фотографическое заведение.
— Фрейлен Каролина! Фрейлен Каролина! — звал он, входя. — Мне срочно нужна карточка — из тех, что сделал «Атомом» Пича!
Карточки лежали в лаборатории, Лабрюйер взял одну и поспешил во двор, где в полном недоумении ждал его Линдер. Дворник сказал молодому инспектору, что господин в тужурке обещал быть через пять минут, но прошло уже куда больше пяти.
— Вот! — воскликнул запыхавшийся Лабрюйер. — Смотри, Линдер. Портрет покойника, о качестве умолчим! Но это точно он!
— Второй топтун? — сразу догадался Линдер. — Странная история. Какого черта караулить тебя ночью возле фотографии? И какого черта нападать на тебя посреди улицы?
— Этого я не знаю. Единственная версия — кто-то не хотел, чтобы я встретился с госпожой Ивановой. Хотел бы я понять, как связаны убийство Пуйки, убийство Фогеля и убийство этого господина…
— Господин? Он одет как мастеровой или как слесарь с «Мотора» или с «Феникса». Тужурка, кепи…
— Ну так и я в тужурке, потому что пальто придется долго чистить — я вывалялся, как свинья. Ну-ка, посмотрим, какие у нашего слесаря ручки…
Руки были чистые, без мозолей, без въевшейся грязи под ногтями.
— Так-то, молодой человек, — поучительно сказал Лабрюйер. — Тужурку напялить несложно. А шею ему свернули мастерски… Да, главное-то я и не сказал. Я ведь одного из них пометил.
— Как?
— У человека вот тут очень слабые связочки. Когда он пытался меня придушить, я разорвал ему кисть.
— Так! Врачи! — сразу сообразил Линдер. — Он сам такую рану лечить не станет. У нас появился один паренек. Проходил свидетелем по делу о краже в ломбарде — знаешь, том, что на Кузнечной? И так ему понравились наши приключения, что запросился в полицию хоть кем. Лет ему двадцать, я сам в двадцать начинал. Мечтает стать агентом. Для наружного наблюдения пока не годится — на ходу машет руками, как ветряная мельница, и вид приметный. А обойти по списку докторов — это он может. Я ему легенду придумаю, заставлю вызубрить.
— Похождений Пинкертона начитался, — буркнул Лабрюйер.
— Ну и что? Я сам их начитался. А теперь, — Линдер повернулся к дворнику, — в какой квартире проживает госпожа Иванова?
— Нет у нас никаких Ивановых.
— А кого же ты вчера впускал?
— Так то — Ливанова. Фрау Ливанова.
— Черт бы побрал этого Парадниека! — возмутился Линдер. — Из-за него Самойлов в адресном столе днюет и ночует. Мы бы эту Иванову до второго пришествия искали. Ну так в какой она квартире?
Квартира оказалась богатая, Линдера и Лабрюйера впустила молодая и очень вежливая горничная, провела в гостиную. Ее хозяйка вышла через десять минут в домашнем платье и безупречно причесанная. Лабрюйер уже знал, что увидит красивую женщину, а вот Линдер был ошарашен. Он представился, представил и Лабрюйера, назвав своим помощником.
Начали с простых вопросов: в котором часу дама возвращалась, знает ли тех, кто на нее напал.
— Меня об этом уже спрашивали, — сказала госпожа Ливанова.
— Вас спрашивали в связи с убитым мужчиной, Ольга Александровна, — ответил Линдер. Он отлично говорил по-русски, но в разговорах с людьми высокопоставленными и образованными малость терялся и делал между словами неожиданные паузы.
— Я понятия не имею, кто этот человек, господин инспектор. Он напал на меня в подворотне, я кричала, кто-то прибежал на крик, я вырвалась и побежала к лестнице. Вот все, что я знаю.
— Это правда, — согласился Линдер. — Но было еще одно убийство, несколько дней назад, в Кайзервальде. Это случилось в тот день, когда вы с детками поехали в зоологический сад.
— Я вас не понимаю.
— Речь о человеке, который вам, очевидно, представился частным детективом Фогелем, — вмешался Лабрюйер.
— Фогель? Его убили?!
— Его убили, — хором подтвердили Линдер и Лабрюйер, разом взглянув друг на друга с неодобрением: изображать театральный хор они вовсе не собирались.
— Какой ужас! Но… но при чем тут я?..
— Вы дали ему задание, сударыня. И он, возможно, погиб, выполняя ваше задание, — объяснил Лабрюйер.
— Ну… допустим, я просила его… допустим! Но, — тут она огляделась. — Но он не мог погибнуть из-за моего задания. Тут недоразумение. Я, видите ли…
— Может быть, вам удобнее приехать к нам в управление? — шепотом спросил Лабрюйер.
— Да, вы правы… — прошептала она.
— Сегодня?
— Да, после обеда…
— Тогда нам остается только откланяться, — громко сказал Линдер. — Простите великодушно за беспокойство.
На лестнице Линдер и Лабрюйер переглянулись.
— Врет, — сказал Лабрюйер. — Вызывай хотя бы Фирста. Попробуем узнать, куда она сейчас побежит.
— Может телефонировать, кого-то предупредить…
— Удерет. Она совершенно не хочет рассказывать, для чего наняла покойного Фогеля. Спрячется так, что не найдем.
— Но она же замужняя, у нее дети, муж…
— Видимо, дело для нее довольно серьезное — она очень испугалась. Давай-ка найдем Горнфельда. Он уже знает, в каких квартирах установлены телефонные аппараты. Вызовем Фирста…
— А пока приедет — займем наблюдательный пункт в больнице. Там из окна приемного покоя как раз виден перекресток. При нужде и бежать недалеко.
— Нужно поставить у входа в больницу ормана.
— Точно!