Госпожа Ливанова сбежала довольно быстро.

Лабрюйер и Линдер видели в окно, как дворник побежал на Александровскую ловить ормана. Пролетка встала на Церковной напротив дома, где жила госпожа Ливанова. Лабрюйер первым сорвался с места, быстро засеменил по ступенькам, за ним поскакал по лестнице Линдер.

Дама быстро вышла, дворник вынес саквояж. И пролетка покатила в сторону Гертрудинской церкви. Лабрюйер велел орману ехать следом, выдерживая расстояние в полсотни сажен.

— Эх, жалко, Фирст зря прокатится… — вздохнул Линдер.

— А ведь она к вокзалу едет! — сообразил Лабрюйер.

— Это было бы просто замечательно!

Вскоре стало ясно, что госпожа Ливанова собралась на Туккумский вокзал.

— Неужели на штранд поедет? — удивился Линдер. Погода не располагала к прогулкам по взморью. Но на дачах штранда, протянувшегося вдоль берега залива чуть ли не на пятнадцать верст, можно спрятаться и отсидеться. Сейчас они пустуют, и хозяева охотно сдадут комнату за разумные деньги. Можно также снять жилье у местных рыбаков…

— Может сбежать в Кеммерн, в Туккум, в Виндаву, в Митаву, в Либаву… — Либава Лабрюйеру совсем не понравилась, потому что там — порт и сто возможностей убраться из Лифляндской губернии хоть в Африку.

— А еще с Туккумского вокзала ходят поезда в Минск и в Берлин, — напомнил Линдер.

— Чтобы в Берлин — паспорт нужен.

— Похоже, у нее в саквояже дюжина паспортов на все случаи жизни…

— Вряд ли. Тогда она меньше бы нас испугалась.

— И, кажется, с Туккумского вокзала можно уехать в Усть-Двинск…

Эта возможность Лабрюйеру тоже не понравилась. Усть-Двинск — это прежде всего крепость, которой очень интересуется «Эвиденцбюро». Молодая красивая женщина могла завести себе поклонников среди офицеров. Что там наговорила фрау Берта об интересе мадмуазель Мари к гарнизонным офицерам, о ее поездках в Усть-Двинск?

Нужно было задержать госпожу Ливанову, пока она не взяла перронный билет и не проскочила на перрон. Там, в толчее, сделать это будет труднее.

Лабрюйер догнал ее, забежал вперед и заступил ей путь.

— Сударыня, — сказал он.

Госпожа Ливанова метнулась в сторону и налетела на Линдера.

— Ольга Александровна, вы куда-то собрались? — спросил Линдер.

— Да. Мне телефонировали. Моя тетушка заболела!

Даже младенец понял бы, что это вранье.

— И где же проживает ваша тетушка?

— В Митаве. Вот, у меня и билет до Митавы.

— Лучше бы вам отложить поездку и рассказать нам, что вы знаете про убийство Фогеля, — сказал Лабрюйер. — В Полицейском управлении вы будете чувствовать себя неловко, но мы можем устроиться в другом месте, хотя бы на лавочке над каналом.

— Я ничего не могу вам рассказать, я ничего не знаю, — тут госпожа Ливанова перешла на шепот. — Это семейное дело. Я хотела знать, где бывает мой муж, только это, ничего больше… Я не могла сказать это дома, моя горничная — на его стороне, она подслушивала.

— Это понятно. Покажите мне горничную, которая не подслушивает, — согласился Лабрюйер.

— Проще поймать белого ворона, — подтвердил Линдер.

— Белую ворону, — машинально поправила госпожа Ливанова.

— Пойдем, сударыня. Думаю, беседа будет короткой.

Над каналом по ту сторону Карловской улицы были лавочки, предназначенные для любителей природы: летом можно было поглазеть на лебедей. Госпожу Ливанову привели, усадили и выслушали горестную историю про мужа-изменщика.

— Значит, вы взяли с собой в зоологический сад покойного Фогеля, зная, что там будет ваш супруг?

— Я так считала.

— И вы прихватили с собой бинокль, чтобы издали узнать супруга?

Госпожа Ливанова от неожиданности съежилась.

— Ольга Александровна, вас видели в зоологическом саду, — печально сообщил Лабрюйер. — Вы стояли на ступеньках белой лестницы, ведущей к «горному кафе», и смотрели в бинокль. А поблизости гувернантка держала за руки ваших деток. Потом к вам подошел Фогель, вы что-то ему объяснили, и он исчез.

— Ольга Александровна, нам будет очень легко установить, где в это время находился ваш уважаемый супруг, — добавил Линдер. — А если у него есть пассия… Вам ведь известно слово «алиби»?

— Известно…

— Так куда и зачем вы послали Фогеля?

Госпожа Ливанова молчала довольно долго. Линдер и Лабрюйер терпеливо ждали. Маленький парк над каналом был безлюден, никто бы не обратил внимания на странную молчаливую компанию, сидевшую на лавочке.

Лабрюйер, зная, что попытка бегства будет безуспешной, молодой и ловкий Линдер догонит даму, обремененную каблуками, смотрел на противоположный берег, на зеленый склон, усыпанный желтыми сердечками и пестрыми, желто-рыже-зелеными звездами. Клены и липы понемногу облетали, близилась самая гнусная осенняя пора — черная. Черные деревья, черные тротуары, ранние сумерки, перетекающие в беспросветную ночь…

И опять навалится ежегодная хандра, исцелить от которой может только первый стойкий снег, и то — относительно. Станет светлее — но возникнет ощущение неотвратимости, с которой приближается Новый год, очередной печальный праздник. Конечно, сперва — Рождество, в Риге умеют справлять Рождество, но потом он явится, для кого-то — в виде ангелочка или кудрявого младенца в короткой рубашонке, которых так любят мазилы, клепающие новогодние почтовые карточки, а для кого-то — в виде циферблата, и стрелка на этом циферблате, миновав середину жизни, неторопливо движется к финалу. Сорок один, сорок два, сорок три, сорок четыре, сорок пять. Ровесники определяют старших сыновей в институты или на службу, выдают замуж старших дочерей. Сорок шесть, сорок семь, сорок восемь. Их жены — уже почтенные бабушки, а сами они ловят крохи молодости невесть в чьих постелях. Сорок девять, пятьдесят, пятьдесят один, пятьдесят два. Старший внук, найдя в альбоме фотографическую карточку деда в юности, очень удивлен: он считает, что дед появился на свет с лысиной и седыми усами. И стрелка ускоряет бег, отщелкивая годы, и слушаешь ее треск уже с равнодушием: все, что мог, совершил, пора и на покой.

Лабрюйер предвидел эти размышления, они были неизбежны, и вовсе не хотелось вспоминать, что январь — февраль — март всегда сливаются в белое пятно, зато потом вдруг валится тебе на голову поток солнечного света, и лицом ловишь теплые лучи…

Вдруг на ум пришел Енисеев, треклятый Аякс Саламинский. Он-то не маялся хандрой, он разве что слово это знал. Енисеев жил непозволительно легко, и все, что он делал, — делал играючи, весело, устраивая из своих дел какой-то бодренький водевиль. У Лабрюйера так не получалось. Он жил увесисто, тяжеловесно, как ему казалось — всерьез. Даже когда пытался писать смешные истории для «Дракона»…

Заранее переживая самые поганые месяцы хандры, Лабрюйер смотрел на неподвижную черную воду. Естественно, вспоминались трупы, в разные годы выловленные из городского канала. И пьянчужки, которые, затевая драки на берегах, валились туда с поразительной регулярностью.

— Ольга Александровна, мы ждем, — напомнил Линдер.

— Я ничего не могу вам сказать. Кроме того, что сказала. Я считала, что мой муж повез свою знакомую в зоологический сад — развлечься. Я так считала! И я тоже поехала туда! С детьми!

— Очевидно, вы собирались туда с утра? — спросил Лабрюйер.

— Да, я еще вечером обещала детям.

— А горничная — на стороне мужа? И она не предупредила его, что вы собрались его выслеживать? Вы ведь, если вы действительно ведете тайное наблюдение за супругом, должны были предусмотреть, что предупредит, и он повезет свою Дульцинею куда-нибудь в другое место, — сказал Лабрюйер. — Ольга Александровна, Фогель вам потребовался для другого. Он выполнял ваше поручение и погиб. Вы разве не хотите, чтобы мы нашли убийцу?

Госпожа Ливанова вздохнула.

— Не хотите? — повторил вопрос Линдер. — Это странно.

— Тогда остается предположить, что у вас были какие-то свои счеты с Фогелем и вы умышленно послали его туда, где он получит удар ножом в спину. Вы понимаете, что значит такое обвинение, госпожа Ливанова? Или вам растолковать? — строго спросил Лабрюйер. — Наши агенты будут изучать вашу жизнь, жизнь всего вашего семейства…

— Боже мой… — прошептала она. — Боже мой…

— Мы пока что ведем приватную беседу. Мы пока просто предупреждаем вас, что будет, если вы не ответите на вопросы, — продолжал Лабрюйер.

— Послушайте, господа, — неожиданно твердо сказала госпожа Ливанова. — Вы можете грозить мне чем угодно. Я больше ни слова не скажу. Вернее, скажу… Я не делаю ничего такого, что бы пошло во вред Российской империи! Я делаю… делаю то, что велят мне Бог и совесть! Вот и все. Ведите меня, куда хотите, сажайте в тюрьму, отправляйте хоть на каторгу! Все необходимое, чтобы жить в тюрьме, у меня, к счастью, с собой.

Она показала на саквояж.

— Вы собирались поселиться в митавской гостинице? — спросил Лабрюйер. — И не говорите больше про больную тетушку, не позорьтесь. Вас настолько испугало наше расследование, что вы готовы бежать хоть на Северный полюс. Я такие случаи знаю — человек попадает в дурную компанию, выполняет просьбы людей, которых считает друзьями, потом вдруг осознает меру своей неосторожности и бежит без оглядки. Этот человек боится кары — но лучше для него было бы прийти в полицию и все сказать честно. В большинстве случаев такой человек отделался бы строгим словесным внушением, зато помог изловить злоумышленников. Так, Линдер?

— Совершенно верно, — подтвердил полицейский инспектор.

— Не мучайте меня, — попросила госпожа Ливанова. — Я бы очень хотела вам все объяснить, но не могу, я действительно не могу, вот как Бог свят!

Она перекрестилась.

— Вы боитесь ссоры с мужем и с родными? Мы придумаем, как вам помочь, — пообещал Лабрюйер.

— Нет, муж тут вовсе ни при чем, он ничего не знает, не трогайте его. Речь о жизни и смерти. Я не фантазирую, я не экзальтированная дурочка вроде тех, что пишут письма знаменитым поэтам и угрожают застрелиться у них на пороге. Речь о жизни и смерти двух человек, которые мне дороги, понимаете? Если я все вам разболтаю, а они после этого погибнут, я буду виновата! Мне стыдно будет моим детям в глаза смотреть… Я никому сейчас не могу доверять…

— Начали, так продолжайте, — посоветовал Лабрюйер.

— Нет, я все сказала. Ведите меня хоть в тюрьму, если вам угодно.

— Вы сами отлично понимаете, что ни в какую тюрьму вас никто не поведет. Но вся ваша жизнь будет изучаться, как ученые изучают жизнь какой-нибудь козявки, — под лупой, — предупредил Лабрюйер. — Мое мнение таково — вы связались с мошенниками. Возможно, с воровской шайкой. Есть у них такая должность — наводчица. Знаете, что это?

— Нет.

— У меня есть одна приятельница, воровка с удивительными способностями, прозвище — Лореляй. Я ее несколько раз брал чуть ли не с поличным. Но она хитра, как библейский змей. Так вот, Лореляй может наняться горничной в богатое семейство, разведать, где лежат деньги и драгоценности, то есть навести на этот дом своих дружков, опытных воров. Если дело только в деньгах и побрякушках — сама их заберет и уйдет через форточку, хоть с пятого этажа. Хозяева хвать, а дверь изнутри заперта на цепочку и имущество — тю-тю. Но бывает, что идет охота за картинами старых мастеров, это она сама не вытащит, там старинные рамы тяжелее, чем Лореляй. Так вот, госпожа Ливанова, — кому-то удалось сделать из вас наводчицу? Вы ведь бываете в богатых домах, много можете высмотреть…

— Вы с ума сошли!

— А что означают тогда тайные знаки, которые вы подаете? Примерно такие? — Лабрюйер поводил пальцами по лицу, потрогал ухо и нос.

Госпожа Ливанова внезапно расхохоталась.

Видимо, Лабрюйер, с серьезной физиономией передразнивавший даму, был на редкость забавен, потому что Линдер невольно фыркнул.

— Господин инспектор, это же очень просто! Это все гимназистки знают! — воскликнула госпожа Ливанова. — Да обратитесь вы хоть в частную женскую гимназию господина Ястержембского. Я там недавно была, я уже ищу гимназию для своей Ариадны. Так там классные дамы — москвички, окончили или Екатерининский, или Александровский институт, они эту азбуку знают и охотно вам покажут. Я сама заканчивала гимназию Брюхоненко, что в Большом Кисловском, у нас немая азбука была в большом употреблении, мы наловчились очень быстро длинные фразы передавать. Мы с подругами и теперь этим пользуемся. Скажем, я еду в экипаже, по улице идет подруга, с которой вместе учились. Не стану же я кричать на всю улицу: эй, Тата, я жду тебя сегодня на ужин! Я передаю ей это немой азбукой, и она так же быстро отвечает: не могу, приду завтра.

Свою реплику и ответ воображаемой Таты госпожа Ливанова повторила руками примерно с той же скоростью, что говорила.

— Как вы это делаете? — заинтересовался Линдер.

— Очень просто. «А» — просто большой палец показать, «Б» — указательным пальцем провести по брови, «В» — по волосам, «Г» — кончик пальца к правому уголку рта, видите — получилась буква. «Д» — под носом… — госпожа Ливанова, показывая, нарочно задержала палец под носом, чтобы вышло похоже на букву «Д». — Могу весь алфавит показать, если угодно.

— Очень полезная вещь!

Повернувшись к Линдеру, госпожа Ливанова показывала знаки, а Лабрюйер сидел и хмурился. То, что тайна знаков раскрылась, вроде и неплохо, но он бы предпочел, чтобы немая азбука не носила такого невинного характера. Оставалось только спросить госпожу Ливанову, с кем из подруг она так переговаривалась, чтобы убедиться — тут все чисто.

Линдер увлекся, сам стал показывать слова. Дело сперва не ладилось — все-таки он был немцем, по-немецки говорил и писал отлично, по-русски — говорил очень хорошо, но писал с ошибками. Поэтому, показывая слово, он делал паузы — сначала подбирал правильную букву, потом вспоминал знак.

— А еще можно показать только одну букву, и все станет понятно, — сказала госпожа Ливанова. — Вы ведь знаете, что в русской азбуке буквы имеют названия? «А» — «аз», это значит «я». «Б» — «буки», это значит «буквы». Если я показываю «Д», «добро», — значит, одобряю, значит, все хорошо и правильно. Если «М», «мыслете», значит — нужно помыслить, подумать.

И тут Лабрюйер вспомнил серебряную брошечку-подковку, которую нашел в кошельке госпожи Красницкой.

В отличие от Линдера он знал русскую азбуку.

— Значит, буквы «РСТ» могут означать всего лишь «Рцы слово твердо»?

— Да, они именно это означают. Если их передать человеку — человек понимает, что он все говорит правильно и должен стоять на своем. Очень полезно было, если в гимназии учитель физики пытался сбить с толку. Он-то хотел проверить, понимаем ли мы предмет или просто зазубрили по книжке. Стоишь перед классом, а он тебе заковыристые вопросы делает, так что страшно становится — вдруг ты что-то не то ляпнула? И тебе сигналят — «РСТ». Значит — стой на своем, не поддавайся!

— Ясно, — пробормотал Лабрюйер.

Кто-то загадочный велел госпоже Красницкой не поддаваться…

— Еще это значит — «отвечай за свои слова». То есть не давши слова, крепись, а давши — держись. Или даже «я отвечаю за свои слова», — добавила госпожа Ливанова.

— Значит, если я кому-то дарю предмет, на котором с изнанки награвировано это самое «РСТ», то советую…

По округлившимся глазам госпожи Ливановой Лабрюйер понял — она видела по меньшей мере один такой предмет.

Так, значит, прошлым вечером она что-то пыталась сообщить госпоже Красницкой?

Эту мысль следовало проверить. Но уж больно много выходило совпадений — Красницкая делала знаки в ресторане, когда там находилась госпожи Ливанова, потом Красницкая поздно вечером бежала в сторону Матвеевского рынка — но не на рынок же ее нелегкая понесла. Если бы она собралась далеко — остановила бы ормана. А от «Франкфурта-на-Майне» до дома на Церковной — и полуверсты не будет, гораздо меньше…

Лабрюйер понял — он набрел на какую-то важную связь.

Теперь главное было — не подать вида.

— У нас были буквы, которые имели и другое значение, не азбучное, — быстро заговорила госпожа Ливанова. — Скажем, сигналишь «А»..

Она показала большой палец.

— И это?..

— «Аларм» — тревога.

— Если «В» — значит, вперед? — спросил Линдер.

— Может, в какой-то другой гимназии. У нас не было нужды в таком слове.

— Знаешь что, Линдер? Я думаю, госпожа Ливанова никуда не денется, и мы при нужде всегда ее отыщем, — сказал Лабрюйер. — Мы знаем, где Ольга Александровна живет, узнать, где и кем служит ее супруг, несложно. А вы, Ольга Александровна, подумайте хорошенько. Может быть, вы сумеете объяснить, что за маневры совершали в зоологическом саду, не поминая всуе вопросы жизни и смерти. Сейчас мы остановим на Театральном бульваре ормана, и вы отправитесь домой.

— Вы действительно отпускаете меня? — удивилась женщина.

— Чтобы посадить вас в тюрьму, как вы мечтаете, нужно оформить и подписать кучу всяких бумаг. Простите, недосуг, — отрубил Лабрюйер. — Более того, я сам с вами поеду. Когда женщина одна катается в экипаже — это портит ее репутацию.

И он сделал Линдеру едва заметный знак, прищурил левый глаз. Линдер понял — к даме нужно пристегнуть незаметный хвостик. Пока Лабрюйер катается с русской красавицей — пробежать триста сажен до Полицейского управления и раздобыть агента, который ничем важным не занят.

Они ехали молча — Лабрюйер решил, что дама должна видеть, насколько он ею недоволен. Доехав до Церковной, Лабрюйер помог ей выйти из пролетки, вынес саквояж и передал дворнику.

— Где мертвое тело? — спросил он.

— Увезли.

— Так никто его и не признал?

— Господа говорят — впервые видят. А если кто из прислуги признал — так страшно сказать, в полицию затаскают.

Это Лабрюйер прекрасно понимал.

— А ты сам потихоньку поспрашивай. Вот полтина в задаток. Дня через два приду.

Госпожа Ливанова слышала этот разговор.

— Не знаю, поможет ли вам… Но, когда он меня схватил в подворотне, когда я вырывалась и кричала, он по-немецки велел мне молчать, потом выругался. Так вот — это не тот немецкий язык, на котором говорят в Риге. Так говорят в Вене. Я была там с мужем, я знаю.

— В Вене… — повторил ошарашенный Лабрюйер.

Потом дворник унес саквояж, а госпожа Ливанова ушла не сразу.

— Еще что-то хотите сказать? — спросил Лабрюйер. — Я сам — бывший полицейский, помогаю своему другу господину Линдеру по разным причинам… Если захотите меня видеть — мое фотографическое заведение на Александровской, напротив «Франкфурта-на-Майне», называется «Рижская фотография господина Лабрюйера». Будьте очень осторожны, одна из дому не выходите, улицу переходите, тщательно оглядевшись — автомобиль, который мчится, делая семьдесят верст в час, может появиться внезапно… Честь имею.

Он коротко поклонился и пошел прочь.

По его соображениям, госпожа Ливанова должна была первым делом связаться с госпожой Красницкой, чтобы рассказать о визите полицейского инспектора. Возможно, у Красницкой хватит ума объяснить ей, что к ней пристегнут хвост, потому что полицейские инспекторы должны раскрыть убийство Фогеля — и они его раскроют.

У госпожи Ливановой будет время, чтобы придумать логичное вранье. И госпожа Красницкая ей несомненно в этом поможет.

Что же означает погоня человека, который говорит по-немецки на австрийский лад, за Лабрюйером? И на кой черт ему преследовать госпожу Ливанову?

Смерть грозила им обоим — возможно, еще и дворнику.

Если этот человек — из «Эвиденцбюро», то на кой ему две смерти, которые полиция будет расследовать очень тщательно? Госпожа Ливанова наверняка имеет влиятельную родню, ее супруг — сослуживцев и начальство. А Полицейское управление не оставит смерть своего бывшего инспектора безнаказанной, изловить убийцу — дело чести. Даже не слишком умный, завистливый и способный на мелкие пакости Горнфельд сделает все, что в его силах.

Что такого важного могла сказать Лабрюйеру госпожа Ливанова, что такого важного мог сказать он ей, если ради этого их следовало убить, пока не договорились?

Размышляя, Лабрюйер дошел до цирка, заглянул в дирекцию, потолковал с девицей, ждущей, пока господин директор освободится. Девица научила его, где взять старые афиши — те, на которых еще была мадмуазель Мари с собачками. Рулоны афиш стояли в помещении кассы, и Лабрюйер за десять копеек приобрел то, что ему требовалось. Оставалось только аккуратно вырезать портреты.

Придя в «Рижскую фотографию господина Лабрюйера», он кивнул сидевшему в салоне Яну и направился в лабораторию.

— Господин Гроссмайстер, — обратился к нему Ян. — Вы Пичу никуда с утра не посылали?

— Нет, зачем? С утра он должен быть в школе. Мы ведь так условились — с утра он учится, потом поступает в мое распоряжение, вечером готовит домашние задания.

— Он ушел из дома очень рано, никто даже не слышал. Мать думает — это вы его куда-то послали. Я с ней спорить не стал, — Ян улыбнулся.

— Он взял с собой все свои школьные тетрадки, пенал, книжки?

Это добро дети носили в ремешках — два ремешка с пряжками, соединенные ручкой, были очень удобны для любого количества книг.

— Нет, все осталось на полочке. Он, наверно, собирался вернуться.

— Он обычный мальчишка. Значит, всюду сует нос и придумывает себе всякие приключения, — сказал Лабрюйер. — Может быть, он у деда Андрея? Они подружились.

— У бывшего городового?

— Да. Где фрейлен Каролина?

— В лаборатории. Запретила мешать.

— Ну, раз запретила, ты сиди тут, жди клиентов, а я дойду до Андрея.

Бывший городовой и еще несколько местных жителей стояли у сарая. Это был хороший сарай, сколоченный из крепких досок, с надежной дверью.

— Что тут у вас случилось, Андрей Иванович? — спросил Лабрюйер.

— Воровство случилось. Вон Авотинь запер свои велосипеды на зиму. Он зимой ездить не любит. Так-то они с братом на рыбалку ездят. Пришел братец, говорит — дай на два дня велосипеды, нам нужно в Торенсберг и в Солитюд съездить. Авотинь открывает сарай — велосипедов нет. И так ловко увели! Замок не тронули, а петли вытащили. Вот, глядите, даже не слишком дверь расковыряли.

— Я из фотографии позвоню в полицию, — пообещал Лабрюйер. — Пришлют агента. А пока помогите им закрыть сарай понадежнее. Пича не появлялся?

— Нет, не появлялся. Так ему же сейчас положено в школе штаны просиживать.

— Ну, значит, потом придет.

Лабрюйер вернулся в фотографическое заведение. Оттуда он телефонировал Линдеру.

— За госпожой Ливановой будет присмотрено, — сказал тот. — Я тут сижу, жду своего Пинкертона, вот-вот должен подойти, список врачей для него готовлю. И, представляешь, пишу — а сам то и дело немую азбуку вспоминаю. Полезная ведь штука!

— Поступай в женскую гимназию, — посоветовал Лабрюйер. — Еще и не тому научат…

Он вышел в салон — и буквально в ту же минуту вошла фрау Берта.

— Я места себе не находила от беспокойства! — не здороваясь, сказала она. — Я думала, вы утром приедете ко мне в гостиницу, или придете в цирк, или иначе дадите о себе знать! А вы?.. Нельзя же так, нельзя, слышите — нельзя! Вы должны были хотя бы записочку мне оставить: все в порядке, я жив и здоров… Вы даже этого не сделали! Мой Бог, как же я вас ненавижу!

С таким странным признанием артистка бросилась Лабрюйеру на грудь, прижалась и обхватила его тонкими сильными руками. Хватка у нее была — впору иному борцу, острые пальцы впились в мужскую спину; казалось, они продырявили плотную тужурку.

Лабрюйер знал о мужской анатомии все то, что знает обычный мужчина, и думал, что больше знать должен только врач, который лечит геморрой или известные хвори, которые можно подцепить от павших созданий. В самом деле, ничего сложного, все на виду. Но фрау Берта, очевидно, смыслила в этом деле поболее бывшего инспектора Сыскной полиции.

Аромат ее духов, в котором под запахом персидской сирени крылись еще какие-то, необъяснимые, дурманящие, и пальцы на спине, знающие некие тайные точки, и прерывистое дыхание, и волнение затянутой в корсет груди, то приникающей к мужскому телу, то словно опадающей… и запрокинутая голова… и полуоткрытые губы… и все это — посреди салона, у всех на виду!..

Ян, в свои восемнадцать имеющий только отвагу взяться за девичью ручку, а такие сценки видевший разве что в кинематографе, смотрел на Лабрюйера и фрау Берту с огромным удивлением. Смотрел как зачарованный.

А Каролина, выглянувшая из лаборатории, решительно пошла к парочке, но на полпути остановилась, поднесла руку ко лбу, покачнулась, ухватилась на спинку стула и медленно опустилась на пол.

— Фрейлен Каролина! — закричал Ян, бросаясь к ней. — Фрейлен Каролина, что с вами?

Морок, навалившийся на Лабрюйера, отхлынул. Фрау Берта шарахнулась, только что не отскочила.

— Господин Гроссмайстер! — звал перепуганный Ян. — Ей плохо!

Лабрюйер опустился на корточки как раз в тот миг, когда Каролина открыла глаза.

— Что с вами? — спросил он. — Дайте я вас подниму…

— Уберите руки… — слабым голоском приказала Каролина. — Не смейте меня трогать… Я, кажется, беременна…