Когда Лабрюйер расследовал дело о мерзавцах, потчевавших лошадей толченым стеклом, в конце концов выяснилось, что стекло им давали в примерно таких же шариках, только покрупнее, из черного хлеба, да еще присыпанных солью — лошадки любят соленое.

Лабрюйер понюхал шарик и сунул в карман. При возможности он хотел сдать эту находку в лабораторию, хотя и так все было ясно.

Есть люди, которые ненавидят животных просто так, без особого повода. Он видел таких людей трижды, и два раза это были одинокие старухи, уже готовые окончательно свихнуться.

Лабрюйер крикнул служителю, чтобы тот поскорее взял псов на поводок, и сам собрал остальные опасные шарики. Потом поспешил с ними к форгангу, где стояли артисты.

— Похоже, я нашел собачьего отравителя, — сказал он. — Какая-то скотина бросила это во двор из окна. Завтра же пойду и узнаю, кто там живет.

— И неудивительно, — заметил жонглер Борро. — Кому бы понравилось каждый вечер слушать собачий лай?

По крайней мере одну загадку удалось разгадать. И это был веский аргумент против фрау Берты — мадмуазель Мари не травила своих собачек, а Берта, опытная цирковая артистка, должна была бы это понимать, а не приплетать к делу мифических поклонников.

Всей оравой артисты, которые уже исполнили свои номера, поспешили во двор — смотреть на окно. Лабрюйер пошел следом и услышал прорву предложений, как поквитаться с отравителем. Кое-кто даже додумался, что можно забраться на крышу, построить пирамиду, верхнему — дотянуться до окна, и все это немедленно, сию минуту.

— Это очень просто, выход на крышу пристройки есть, он с запасной лестницы!

— Так ее же завалили реквизитом!

— Там кофры Игнатьевых и Фрескетти, там большие тумбы, которые оставил Ломбардье!

— Фрескетти забрал свои кофры!

Лабрюйеру, во-первых, стало любопытно, а во-вторых, все равно до середины второго отделения делать было нечего. Он пошел смотреть, что делается на лестнице. Там действительно сам черт свернул бы шею, но проход к окну, бывшему на уровне крыши пристройки, имелся. С крыши можно было перебраться на другую крышу, а оттуда — на каменную стену, огораживающую двор. Человек, имеющий крепкие мышцы и не боящийся высоты, легко выберется из цирка, а забраться обратно ему кто-нибудь поможет.

Потом, оставив артистов пылать жаждой мести, Лабрюйер пошел к служебному входу — ждать фрау Берту.

Она появилась с корзиной белых лилий.

— У меня вся гримуборная в цветах, но эти — не хочу оставлять, — сказала она. — Идем скорее. Бедная Эмма! Она лежит сейчас на своем топчанчике, с ней Лотта, потом придет фрау Бенелли… Я умоляла ее: Эмма, я возьму тебя в гостиницу, там хорошо, тепло, из окна не дует, горничные утром принесут тебе кофе! Но она же упряма, как ослица! Она никуда не хочет, она хочет ночевать в цирке. Она так привыкла! А вы не знали, что многие артисты живут в гримуборных? Это похвальная экономия, но не всегда же нужно экономить!..

Лабрюйер забрал у женщины корзину и вышел на улицу. Воздух был сырой, но даже не накрапывало — то ли дождь уже прошел, то ли собирался. Конец октября — мокрое время, без зонтика из дому лучше не выходить, но зонтик он забыл. По улице Паулуччи медленно проезжали орманы — останавливай да садись под расправленный верх пролетки. Но не смешно ли — ехать в «Северную гостиницу», до которой пять минут пешком, для дамы — семь?

Решение приняла фрау Берта — просто пошла в сторону Мариинской, не оборачиваясь, потому что кавалер с корзиной уже никуда не денется. За ней тянулась струя аромата, который ни с чем не спутаешь. Лабрюйер догнал фрау Берту, пошел рядом.

— Оглянись, не идет ли кто за нами, — попросила фрау Берта. — Я их знаю, они глупы и завистливы. Эти сестрички Бенелли — на них же вблизи посмотреть страшно, у них шеи и ляжки — как у Штейнбаха, у них тупые рожи, как у швейцарских крестьянок. Ни у одной нет талии! Я не ангел, я тоже люблю поболтать в дамском обществе, но эти — эти просто невозможные сплетницы!

Если бы какая-то другая дама произнесла этот взволнованный монолог, Лабрюйер счел бы ее дурой. Проведя несколько месяцев в обществе артисток, он понял, каким изящным может и должно быть злословие. Но если фрау Берта, изображающая даму более высокого полета, чем ее цирковые товарки, такое городит — значит, в ее поведении есть какой-то тайный смысл, и главное — не возражать.

— Они считают, будто это я велела отравить собак! В их дурные головы просто не может пробиться ни одна умная мысль! Если они увидят, что мы уходим вместе, или им об этом донесут… Боже мой, какой шум они поднимут! У них извращенный ум — они считают, будто некрасивая женщина обязательно должна быть ангелом, а если женщина красива — то она ведьма. Поэтому они всегда были на стороне мадмуазель Мари. Если бы они своими глазами видели, как она подсыпает собакам отраву — то закрыли бы глаза, лишь бы не знать правды!

Любопытно, подумал Лабрюйер, очень любопытно. Она или еще не знает, что отравитель нашелся, или уверена, что поклонник ждал у служебного входа, а не слонялся за кулисами и, тем более, не выходил в цирковой двор.

Главное — молчать, главное — молчать…

Походка у артистки была легкая, стремительная, Лабрюйер с корзиной еле за ней поспевал.

— Я проголодалась! — вдруг сказала фрау Берта. — Внизу, под гостиницей, неплохой ресторан. Поужинаем вместе?

Ее голос дивным образом изменился — от ядовито-пронзительного на словах «лишь бы не знать правды», до трепетно-бархатного на словах «поужинаем вместе». Она, не сказав ничего лишнего, пригласила не только поужинать…

Фрау Берта любила поесть. Она объяснила свой выбор просто — перед представлением только пьет кофе, чтобы ни в желудке, ни в голове не было тяжести, зато потом ужинает в полное свое удовольствие. Она заказала отбивной шницель с жареной картошкой, кусок эльзасского пирога, блюда очень сытного, к чаю — ореховое печенье. Подумала — и попросила еще небольшой штоллен с изюмом, сказав Лабрюйеру:

— Это на двоих.

Он ограничился только шницелем.

За столом фрау Берта говорила о еде. Рассказала, как бабушка учила ее готовить к Рождеству цимштерн — марципановое печенье с корицей.

— Она заставляла меня взбивать белки, мы брали много белков — от двадцати яиц, одного молотого миндаля на замес шло пять фунтов. Я сидела на кухне в углу с большой кастрюлей, взбивала эти белки веничком и чуть не плакала — они все не желали подниматься. Зато потом у нас была целая гора этого печенья! Мы его выпекали в виде звездочек с белой серединкой. В этом году я найду возможность испечь цимштерн хоть из пяти белков и угощу тебя — это настоящее рождественское лакомство…

Лабрюйер согласился — да, марципановое печенье к празднику очень подходит.

Он чувствовал себя очень неловко. Фрау Берта ему нравилась — тут какую угодно правду о ней держи в голове, но когда привлекательная женщина пускает в ход все свои уловки, трудно сохранить ледяное спокойствие. Здравый смысл подсказывал: эта великолепная женщина не может полюбить тебя, увальня, нет в тебе ничего такого, за что подобные женщины любят мужчин, и ты ей нужен только в одном качестве — как источник сведений. Мужское естество здравому смыслу возражало: ну и пусть, можно же себе раз в жизни позволить великолепное приключение? И ведь еще неизвестно, кто кого в итоге обманет. Фрау Берта может знать о тайной службе Лабрюйера, хотя и не в подробностях. Но она не понимает, что бывший сыщик (впрочем, кажется, сыщики бывшими не бывают) разгадал ее игру.

Когда ужин был завершен, Лабрюйер расплатился, оставил щедрые чаевые и подхватил с пола цветочную корзину.

— Я живу на третьем этаже, — сказала фрау Берта и повела его к лестнице.

Лабрюйер недоумевал: хозяева гостиниц очень строго следили за нравственностью, но сейчас ни одна горничная на глаза не попалась, некому было донести начальству, что женщина пригласила к себе в номер мужчину. Однако после первого лестничного пролета фрау Берта забрала у Лабрюйера корзину, велела ему отстать и выждать несколько минут в конурке на втором этаже, где горничные хранили свои швабры, ведра и тряпки. Он послушался.

Стоя в темной конурке, он еще размышлял: сбежать или продолжить игру? Сбежать — так фрау Берта поймет, что ее раскусили. А, насколько Лабрюйер мог судить, Каролина, Барсук и те, кто приехал им на подмогу и где-то прячется, еще не предприняли никаких решительных действий против агентов «Эвиденцбюро». Значит, в чем-то еще не уверены. Во многом не уверены! Нельзя удирать — этим можно спугнуть врага…

И пусть треклятый Аякс Саламинский сгорит со стыда: опытные агенты не справились, а новичок, которого почти ни в какие секреты не посвящали, справился!

Фрау Берта занимала небольшой, недорогой, но красиво убранный номер, где было все, чему надлежит составлять гостиничный комфорт: хорошая кровать с матрасом; стол с двумя стульями, на столе — прейскурант, чтобы заказывать завтраки, ужины и услуги; раковина для умывания и висящее на деревянной подставке для гигиенических средств белоснежное льняное полотенце; на тумбочке — графин с кипяченой водой и стакан; возле кровати — электрический звонок для вызова прислуги; на стенке у окна, выходившего на Карловскую улицу, — термометр.

К этим минимальным удобствам фрау Берта добавила цветы в вазах, свои собственные подушки-думочки и большое, связанное крючком, белое покрывало на постели, вышитую скатерть, настольную лампу с огромным шелковым абажуром, фотокарточки в бронзовых рамках на тумбочке. Лабрюйер оказался в походном гнездышке, настоящем гнездышке артистки.

— Садись, — сказала она и сама села напротив. Их разделял стол. Фрау Берта, облокотившись и красиво изогнув стан, положила остренький подбородок на переплетенные пальцы.

— Расскажи мне о себе, — помолчав, попросила она. — Я так мало тебя знаю… а между тем кажется, будто знаю целую вечность…

— Я простой человек, без всяких талантов, — тут Лабрюйер вдруг вспомнил Лореляй. — Полицейская ищейка…

— Но ты ведь уже давно не служишь в полиции. Ты совершенно благопристойный рижский бюргер! Нет, нет, не так… Ты по виду — благопристойный, но в душе ты иной. У тебя горячая кровь…

Какой мужчина стал бы возражать?

— Да, да, не спорь! Ты только притворяешься простым человеком без талантов! Я сама жила в городке, где неприлично было выделяться, я это понимаю. Скажи правду — ты меня боишься?

— Почему я должен тебя бояться? — возмутился Лабрюйер.

— Потому что я внесу в твою жизнь безумие. Ты так хотел жить обычной жизнью, и вдруг — циркачка! Мой милый, ты не создан для обычной жизни…

Вот уж действительно, подумал Лабрюйер, прямое попадание!

Фрау Берта встала, накинула на плечи шаль с длинной бахромой, и эта черная шаль придала ее бледному лицу и блекло-рыжим пушистым волосам какой-то особый трагический смысл.

— Ты не представляешь, как мне тут одиноко, — вдруг пожаловалась женщина. Голос, сдержанно-страстный, стал жалобно-детским, Лабрюйер невольно вспомнил Валентину, которая точно таким же голоском пропела на штранде: «Жизнь ужасно коротка…»

Все-таки между ними было много общего, между фрау Бертой и Валентиночкой Селецкой: обе, кем бы они ни были и за что бы ни получали жалованье, устали от своего одиночества и нуждались в сильных мужских объятиях, дающих хотя бы иллюзию безопасности…

Стоило Лабрюйеру об этом подумать, как в дверном замке заскрежетал ключ.

Он еще даже не успел толком удивиться, когда это фрау Берта успела запереть дверь, как эта самая дверь распахнулась. На пороге стоял человек в расстегнутом пальто, в съехавшем набекрень котелке, с бешеным румянцем на щеках. В одной руке он держал ключ, в другой — бутылку.

— Ну вот я и дома! — по-русски провозгласил человек и заголосил: — Мы победи-и-ли, и враг бежит-бежит-бежит!..

Вот петь ему явно не стоило. От такого вокала у людей со слухом волосы дыбом встают и челюсти сводит, а слух у Лабрюйера был почти абсолютный.

— Мой Бог, это что такое?! — воскликнула фрау Берта.

Незваный гость с восторгом на нее уставился.

— Пара голубеньких глаз, ей-богу! — обрадовался он и вновь взялся петь, да еще как залихватски:

А там, приподняв занавесы, Лишь пара голубеньких глаз Смотрела. И чуют повесы, Что здесь будет немало проказ!

— Вы как сюда попали? Убирайтесь! — приказал Лабрюйер.

— А зачем мне убираться, если это мой номер? — в доказательство пьяный певец показал ключ.

— Это мой номер! — возмутилась фрау Берта.

— Ах вы, пара голубеньких глаз! Номер — мой! — визитер перешел на немецкий. — Я здесь живу!

— Да вы посмотрите — тут все вещи мои!

— Мои вещи. И лампа тоже моя!

— Подождите, фрау Берта, сейчас я это чучело выставлю, — Лабрюйер встал, ловким приемом заломил пьянице руку и почти без сопротивления вывел его в коридор. При этом заблудший гость умудрился захлопнуть ногой дверь.

— Вам Барсук кланялся, — внезапно протрезвев, сообщил он. — А теперь ведите меня в полицию, благо она напротив.

Дверь отворилась, на пороге стояла фрау Берта с маленьким револьвером.

— Погодите, милая фрау, все не так страшно, — сказал Лабрюйер. — Вернитесь к себе, быстро! Это мужские дела…

— Я понимаю!

Дверь захлопнулась.

— Это мой номер! — вдруг заорал пьяница. — Не для того я из Двинска приехал! Я этот номер заказал по телефону! Слышите?! По телефону!

Следующим его поступком был удар ногой по двери.

Видимо, этот человек имел по дверной части большой опыт и умел драться ногами. Он так ловко брыкнулся, что попал в замок. Двери в гостинице были отнюдь не дубовые, крашеная фанера вокруг замка треснула, и выбить его вторым ударом было бы совсем несложно.

— Волоките меня в полицию, черт бы вас побрал… — прошипел посланец Барсука.

— Фрау Берта, выбросьте мне пальто и шляпу! — потребовал Лабрюйер. — Я сейчас доставлю пьяного болвана в полицию! Пока он еще чего-нибудь не натворил!

По коридору уже бежала перепуганная пожилая горничная.

Пока Лабрюйер вдевал руки в рукава, посланец Барсука, поминая всуе голубенькие глазки, предложил горничной руку и сердце. Потом он цеплялся за лестничные балясины и обещал жаловаться российскому морскому министру Григоровичу. Этот балаган продолжался, пока Лабрюйер не вывел буяна из гостиничного вестибюля на Театральный бульвар.

— Слава те Господи, — сказал тогда буян. — Разрешите представиться — Росомаха.

— Что это значит? Следили за мной, что ли? — возмутился Лабрюйер.

— Следили, да не за вами, Леопард. Просто счастье, что вас возле цирка заметили. Я связался с… хм… с фрейлен Каролиной, и она приказала спасать вас всеми средствами. Вы просто не представляете, с кем связались.

— Представляю. Или «Клара», или «Птичка».

— Ведите меня к полиции. Она, возможно, будет смотреть в окно.

— У нее окно на Карловскую выходит.

— Все равно, мало ли что.

Лабрюйер перетащил Росомаху на другую сторону Театрального бульвара, прямо к дверям Полицейского управления, словно бы силком.

— Лучше было бы зайти туда, — предложил Росомаха.

— Можно и зайти. Дежурные меня знают.

В Полицейском управлении они пробыли минут двадцать, стоя у самых входных дверей, потом Лабрюйер высунулся.

На бульваре было пусто.

— Нужно будет рано утром найти хозяина гостиницы и заплатить за дверь, — сказал Лабрюйер. — И как-то договориться насчет вас, господин Росомаха. Если фрау Берта поднимет шум, утром начнут разбираться, что за постоялец перепутал двери. Придется звать на помощь кого-то из инспекторов — пусть объяснит, что это полиция проводила облаву.

— Вы правы, Леопард, я сгоряча об этом не подумал, — признался Росомаха. — Главное было — вытащить вас оттуда.

— У фрейлен Каролины странное понятие о мужчинах. Она полагает, что нам достаточно переспать с дамой, чтобы тут же устроить ей полноценную исповедь…

— Фрау Шварцвальд — слишком хороший исповедник. Она опаснее, чем вы думаете, Леопард…

— Да и я ведь не грудной младенец.

— Вы многого еще не знаете.

— Так расскажите! — не выдержал Лабрюйер. — Почему мне ничего не говорят? Почему я обо всем узнаю случайно? Или сам провожу свое следствие и понимаю, где собака зарыта?!

— У вас пока еще мало опыта.

— Когда нужно было гонять шпионов на Солитюдском ипподроме, мне опыта хватило!

— Там речь шла всего лишь об опытной модели аэроплана-разведчика и о чертежах моторов. А тут — сами знаете о чем. Не обижайтесь, Леопард, — попросил Росомаха. — Мы все о вас очень хорошего мнения — и Каролина, и Барсук. Весь наблюдательный отряд! Вы приносите больше пользы, чем вам кажется, клянусь чем угодно! Сможете завтра уладить вопрос с хозяином гостиницы? Пусть он объяснит фрау Шварцвальд, что я взял номер в другом крыле, но перепутал этажи и коридоры. Пусть принесет извинения, как это обычно делается. А мы компенсируем ему весь ущерб, для таких случаев у нас есть особые фонды.

— Ладно… А теперь — бегом за мной.

Они заскочили за угол здания Полицейского управления, в такое место, что не просматривалось из гостиничных окон. Пройдя немного дальше по Карловской, они остановили ормана.

— Куда вас везти? — спросил Лабрюйер. — Где вы живете?

— Да в «Рижской фотографии господина Лабрюйера» и живу, — честно признался Росомаха. — Я к вам недавно перебрался.

— Но где?!

— На складе вашей театральной рухляди. Там мне выгородили уголок. Да вы не волнуйтесь, Леопард, мне там хорошо и удобно! Как вы думаете, зачем вообще этот фотографический притон понадобился?

— Понятно… Осталось придумать, что я скажу фрау Берте…

— Она в вас когти запустила и так просто их не вытащит. Знаете что? Предложите ей руку и сердце!

— Что?!

— Я не шучу. От такого предложения она шарахнется, как черт от ладана. Больно ей нужно выходить за вас замуж! А вы видите в ней будущую супругу и не смеете на нее посягать до венца!

Лабрюйер расхохотался.

Росомаха ему нравился, причем нравился все больше. Веселая круглая физиономия Росомахи была, возможно, пресловутым зеркалом души — души, не склонной к страданиями, готовой к внезапным действиям и способной на преданность — друзьям, делу, Отечеству.

— Там, в фотографическом притоне, вам и умыться толком нельзя. Едем ко мне. У меня комната пустует. Велено было расширить квартиру, а до сих пор непонятно — зачем.

— Нельзя. Может, там уже кто-то бродит, вас караулит.

— Ну, нельзя так нельзя.

— Но я вас провожу — мало ли что

Выйдя из пролетки, Лабрюйер шел по лестнице очень осторожно, то и дело озираясь, даже расстегнулся, чтобы при нужде быстро достать револьвер. Но никаких опасностей он не обнаружил.

Дома он достал припрятанную бутылку коньяка.

В запойные годы Лабрюйер не брезговал никаким напитком — ударяло бы в голову и приводило в бесшабашное настроение. После пьяных приключений на штранде он решил употреблять только дорогие напитки: и для здоровья полезнее, и много не выпьешь, потому что много — не по карману. Сейчас перед ним стоял старый добрый «Ожье».

Лабрюйер налил стопочку, приготовил стакан кипяченой воды. Выпил коньяк, запил водой. Беспокойство, владевшее им после приключения в «Северной гостинице», отступило. Он посидел еще немного, потом спрятал коньяк и сам себя похвалил за малую дозу. Теперь можно было и спать ложиться.

Он расстелил постель, разделся, лег, вытянулся под хрустящим от избыточного крахмала пододеяльником, желая поймать острое удовольствие первых мгновений полной расслабленности тела. И вдруг рассмеялся, вспомнив старания фрау Берты. Было смешно и немного обидно — до чего же не вовремя вломился Росомаха…

Приснилась, разумеется, фрау Берта. Приснились жаркие объятия прямо на колеснице, под хлопанье голубиных крыльев, и вдруг оказалось, что колесница стоит посреди манежа. В первом ряду сидел Енисеев и бешено аплодировал.

Вот только его в такую страшную минуту и недоставало!