Будильник прозвенел в семь утра. Это было время, когда цирковые артистки еще спят без задних ног, зато гостиничная прислуга давно на ногах, и, возможно, хозяин этого заведения уже занимается делами. В половине восьмого Лабрюйер уже входил в вестибюль, на ходу доставая бумажник.
Хозяина пришлось подождать, разговор был короткий. Лабрюйер напомнил, как именно он восемь лет назад помогал ловить гостиничного вора, был узнан, вручил двадцать рублей на починку двери и в уплату за содействие. Он объяснил, что шла охота на преступника, который, украв значительную сумму, на радостях малость тронулся умишком и ушел в загул. Подробностей он не сообщил — да они и не были нужны.
Поверит фрау Берта в эту историю или не поверит — он не знал, но другого ничего придумать не мог.
Спеша в свое заведение, Лабрюйер встретил на Дерптской бывшего городового Андрея. Ветеран тащил откуда-то доски.
— Опять велосипеды увели, — сказал Андрей. — Я нанялся дверь починить, да так, чтобы ее из пушки не прошибить.
— Это мальчишки, — усмехнулся Лабрюйер.
— Мальчишки не мальчишки, а пора навести порядок. Ежели у тебя есть свой велосипед, так и катайся, а ежели своего нет — так и сиди, смотри, как другие ездят! — изрекши эту вечную истину, Андрей пошел чинить дверь сарая, а Лабрюйер направился в фотографическое заведение, размышляя: мог ли быть к этому делу причастен Пича.
Первым делом Лабрюйер заглянул в закуток, где стоял реквизит. Там действительно было устроено ложе. А вот велосипедов не было. Видимо, это все же был не Пича — или прятал их в более подходящем месте.
— Господин Гроссмайстер! Господин Гроссмайстер! — услышал он женский голос и вышел в коридор, откуда его настойчиво звали. В коридоре стояли две женщины — госпожа Круминь и какая-то незнакомая, по виду — из того же слоя общества. Женщины из этого слоя носят платочки и выходят на улицу, не снимая фартуков, в которых стоят у плиты. Это они — жительницы деревянных домишек в глубине каждого квартала, это они покупают дешевую кровяную колбасу, но мечтают дать сыновьям образование.
— Господин Гроссмайстер, вы Пичу никуда не посылали? — спросила Дарта Круминь.
— Нет, а что случилось?
— Чертово отродье дома не ночевало!
— И мой Кристап не ночевал, — добавила незнакомка. — Где их только носит? Ведь могут попасть в беду!
— Если мальчишки где-то ночью бегают, то обычно стараются утром уже лежать в кроватке, чтобы мамочка пришла и разбудила, — вспомнив детство, сказал Лабрюйер. — Не могли они сразу после своих приключений побежать в школу?
— Мы были в школе, там их нет.
Женщины были сильно напуганы. Лабрюйер их понимал — Кристап и Пича в том возрасте, когда сильно тянет на подвиги. Нужно было успокаивать…
— Я сейчас телефонирую в полицию, — сказал Лабрюйер. — Может, их уже поймали. Тогда вам придется идти на Театральный бульвар или куда скажут. Значит, Петер Круминь и Кристап?..
— Парадниек, — сообщила мама Кристапа.
— Редкая фамилия… — Лабрюйер уже шел к телефонному аппарату, женщины — следом. — Я всю жизнь в Риге живу, знаю только одного Парадниека, живет напротив Марковского кладбища.
— Так это родственник мужа, младший брат его отца!
— И вы у него бываете? Он к вам сюда приезжает?
— У него огород, мы летом ездили картошку окучивать, потом два мешка картошки он нам на зиму дал, яблоки привозил, сливы…
— Так…
В голове у Лабрюйера стала складываться картина. Пока еще не слишком достоверная, но имеющая право на существование.
Эрнест Парадниек кроме огорода трудится еще и в зоологическом саду, торгует с лотка. Ему это удобно — и жалованье идет, и на кухне «горного кафе» тайком от хозяина покормят. Лабрюйер сталкивался с такими прижимистыми латышами, которые умеют экономить на самых неожиданных вещах. Стало быть, трудится он там, возможно, с весны — нужно узнать у господина Тимма, когда открылось «горное кафе». Стало быть, он изучил все дорожки между клетками и вольерами. Стало быть, знает, как проникнуть в зоологический сад, минуя и главные, и служебные ворота…
Он вполне мог рассказать юному родственнику про какую-нибудь дырку в заборе. Причем с мудрейшей целью — чтобы родственник не платил целых пятнадцать копеек за входной билет. Пятнадцать копеек — это же день жизни, причем не самой голодной жизни. Бутылка молока — восемь копеек, пара яиц на яичницу — допустим, четыре копейки, за две копейки можно взять целый фунт белого хлеба, а черного — чуть ли не полтора фунта. И целая копейка еще остается — на роскошь и деликатесы!
Пича в зоологическом саду уже однажды побывал — за счет Лабрюйера. Возможно, там побывал и Кристап. А может, и нет — кто ему деньги на трамвайный билет даст? Своих велосипедов у парнишек нет. Но все велосипеды в окрестностях им знакомы. И они знают, на каких хозяева ездят до первого снега, а то и по снегу, а какие запирают в сараях и кладовках до будущей весны.
Допустим, Пича с Кристапом давно уже присмотрели те два велосипеда, что исчезают и появляются снова. От сарая, где их хранят, до зоологического сада — пожалуй, верст семь. Что это для молодых ног?!
Электрический фонарик у дворника Круминя есть — сам Лабрюйер ему как-то подарил. Стащить и вернуть на место — несложно. А зоологический сад ночью — это же джунгли, пампасы! Это же такое приключение!
Остается вопрос — почему два охламона решили повторить это приключение. Ведь в первый раз они чуть не влипли в неприятности — когда хозяин велосипедов обнаружил пропажу. Казалось бы, хватит с вас, ребятки, подвигов, удалось вернуть велосипеды — и слава богу! Но нет, Пичу с Кристапом опять потянуло ночью на подвиги. Не всех зверей разглядели?
— Я сейчас телефонировать в полицию не буду, — сказал Лабрюйер. — Подождем еще часа два. Сходите еще раз в школу, может быть, мальчики там появились. Если нет — тогда будем их искать всерьез.
Выпроводив взволнованных матушек, Лабрюйер пошел в лабораторию — убедиться, что Каролина там. И если отсутствует — связаться с фрау Вальдорф, чтобы послала хоть кухарку взглянуть, не стало ли фотографессе плохо.
Каролина заперлась в лаборатории и ответила сварливым голосом, что занята — делает карточки с рижскими видами на продажу. Кроме того, она потребовала, чтобы Лабрюйер поискал художника — того самого, что малевал задники с морским пейзажем, старинным замком и прочими затеями, необходимыми для фона.
— На что вам? — спросил Лабрюйер.
— Рождество на носу.
— Это как — на носу? — Лабрюйер даже растерялся, до Рождества оставалось порядочно времени.
— Нужен рождественский фон — елки там, сани с подарками, ангелочки в небе. И новогодний фон нужен, я придумала — автомобиль с дырками, на котором большими цифрами — «1913», а в небе — аэропланы и еще какая-нибудь дребедень. Поздравительные карточки хорошо берут. Пока он намалюет — как раз и будет Рождество.
Лабрюйер не сразу понял, что за дырки. Каролина имела в виду отверстия, в которые клиенты, зайдя за живописный задник, просовывали головы, и на карточке толстый господин оказывался стройным авиатором, парящим в облаках, или шофером за рулем, или хоть моряком на яхте. Это баловство действительно пользовалось спросом.
— Хорошо, сейчас пошлю к нему… — тут он вспомнил, что Пича пропал. — Не сейчас. После обеда пошлю Пичу.
И Лабрюйер ушел в салон, совершенно не желая беседовать с Каролиной. Это странное создание приказало Росомахе следить за ним — пусть даже по долгу службы приказало, но все же! Вот с Росомахой он бы охотно потолковал. Мысленно изругав того безумца, который вербует в контрразведку эмансипэ, Лабрюйер занялся делом — встретил новых клиентов, помог Яну произвести съемку, потом выдавал готовые фотокарточки, потом решал с дворником важный вопрос покупки дров на зиму. Каролина была права: Рождество на носу. А после Рождества день начинает расти, ночь — сокращаться, и когда знаешь это — на душе становится чуточку светлее. Опять же, снег. Он тоже света прибавляет. Круминь имеет особые санки, чтобы убранный на улице снег свозить во двор, и там за зиму должна вырасти, на радость ребятишкам, огромная куча, в которой можно рыть норы, а по бокам устраивать скользкие спуски и кататься на собственной заднице, пока мать за ухо не отведет домой…
Эти маленькие зимние радости он помнил. Зимой вообще случалось кое-что приятное — скажем, малиновое варенье, которого осенью еще не давали, матушка выставляла на стол. Почему-то в воспоминаниях зимним блюдом были куриные и гусиные шкварки. Как давно никто не выставлял на стол плошку с ароматными горячими шкварками и не бранился, что половину шкварок сынок потихоньку утащил, а вот жареный лук не тронул…
Но до наступления зимы нужно все-таки придумать, как быть с фрау Бертой.
Она не должна догадаться, что Лабрюйер кое-что о ней знает. Более того — она всегда должна быть в поле зрения. То есть ни чересчур к ней приближаться, ни чересчур от нее удаляться нельзя. Хитрая задачка.
Был только один способ решить ее, этот способ подсказал Росомаха.
Лабрюйер дважды в жизни предлагал руку и сердце. Первый раз случился, когда ему было девятнадцать, и у девицы хватило ума отказать. Второй — когда он не видел иного пути заполучить в постель Юлиану. Она, аккуратная и строгая, должна была стать хорошей женой и матерью. Ну, не стала… Обидно, однако пережить эту потерю удалось без попыток застрелиться. А что после ее формального отказа начались пьяные похождения, так всякий полицейский сыщик знает аксиому: «после того» не означает «вследствие того».
Ну что же, подумал Лабрюйер, игра продолжается, и это те самые шахматы, о которых он как-то в детстве размечтался. Будучи неплохим игроком, он однажды ощутил себя чересчур скованным обязательными фигурами и их ходами. А вот изобрести бы шахматы, в которых кроме короля, ферзя, коня, ладьи, туры и пешки при особых обстоятельствах возникало что-то неожиданное: скажем, фигура «кенгуру», которая перескакивает через вражью фигуру, или еще какой-нибудь «носорог»…
Вот и подсунем прекрасной даме «носорога», рассуждал он, вот пусть и ломает голову, как быть с таким сюрпризом! Отказать — так обиженный жених скроется с глаз долой, а ведь он нужен, от него еще сведения не получены, гоняйся потом за ним. Согласиться — так радостный жених начнет совать нос во все дела невесты, имея на то полное право, не любовник, поди!
Совершенно ощутив себя женихом, Лабрюйер вышел во двор — спросить Круминя, не появлялся ли Пича.
Нет, Пича не появлялся. И хмурый дворник пообещал, что спустит сынку шкуру с задницы. Лабрюйер попросил подождать с этим — мальчишки могли попасть в беду. Он телефонировал в Полицейское управление, там ничего о Петере Крумине и Кристапе Парадниеке не знали. Лабрюйер попросил соединить его с Линдером.
Он объяснил молодому инспектору ситуацию: два тринадцатилетних бездельника, скорее всего, укатили на взятых без спроса велосипедах в зоологический сад, а ехать им предстояло ночью через Кайзервальд. В Кайзервальде же имеется нечто такое, к чему проявлял интерес бедный Фогель, за что и был заколот австрийским штык-ножом, так что на душе неспокойно…
— В деле Фогеля сплошной мрак, — сказал Линдер. — Может, ты вспомнишь каких-либо его приятелей? Он жил один, соседи только разводят руками. А госпожа Ливанова сидит дома безвыходно… Только не говори, что нужно дать задание телефонным барышням! Она, видимо, догадывается, что телефонные звонки будут нам любопытны, и связывалась только с госпожой Морус, с профессорской женой…
— Ну так это и был тот звонок, что нам нужен! Жаль, что не догадались прослушать…
— Почему, Гроссмайстер?
— Потому что вокруг госпожи Морус собралась дамская компания примерно одного возраста и образования, и там может быть в ходу «немая азбука», — не желая говорить вслух о госпоже Красницкой, ответил Лабрюйер. — Я попробую вспомнить, кого бы Фогель мог использовать, выполняя поручение Ливановой. А ты присмотрись к этим дамам…
Завершив этот разговор, Лабрюйер несколько минут сидел в задумчивости — у Фогеля был напарник, с которым они очень успешно трудились топтунами, но кто? Это были события таких давно минувших дней, что откапывать в памяти подробности казалось делом безнадежным. Но выплыла фамилия «Паулс».
Это был старик, которого пару раз сыщики поймали на небольшом мошенничестве, после чего сделали осведомителем. Он жил поблизости от цирка, в доходном доме на углу улицы Паулуччи и Мариинской. Вроде бы он должен помнить то поколение агентов и осведомителей, к которому принадлежал покойный Фогель.
Лицо старика встало перед глазами — длинное, морщинистое, с вислым носом. Лабрюйер обрадовался — по дороге в цирк можно будет заглянуть к Паулсу. С Линдером он, может, и не захочет говорить — Паулс давно отошел от полицейских дел, и черта с два его заставишь. А Лабрюйеру по старой памяти может кое-что подсказать.
Одна хорошая мысль потянула за собой другую. Лабрюйер додумался пройти через соседний квартал наискосок — там он мог встретить мальчишек, с которыми враждовал Пича. Они могли сообщить что-то полезное.
Так оно и оказалось.
Трое пареньков, сидя на корточках, играли «в ножички». Лабрюйер помнил эту игру с детства — лет, наверно, с четырех, когда старшие парнишки не брали его в компанию, и он стоял за их спинами, наблюдая, как острие карманного ножа втыкается в землю и как автор точного броска отрезает себе порядочный шмат «королевства» — круга чуть больше аршина в поперечнике. Потом ему подарили его первый ножик, и он в одиночестве сам себя учил этому короткому и сильному броску, забравшись на кусты в глубине двора. И следующее воспоминание — ему одиннадцать, и он вчистую обыграл соседского Фрица, не дав ему провести ни одной черты в «королевстве».
— Возьмете в игру? — спросил он парнишек.
Они глазам не поверили — пожилой господин в дорогой одежде собрался играть «в ножички»!
— Мы на деньги играем, — ответил тот, что постарше, на вид — Пичин ровесник.
— По копейке скидываетесь? Ну, я тогда десять копеек добавляю. Могу двадцать.
Лабрюйер бросил в «королевство» два гривенника. Мальчишки уставились на него с радостью, но и с недоверием: вдруг шутит и потом деньги отнимет.
— Я, парни, Пичу ищу. Он у меня работает, и вот пропал. Никто его не видел? У бабушки он не появлялся.
— Не-ет… — вразнобой ответили мальчишки.
— Если узнаете, где он, бегите в фотографию на Александровской, напротив ресторана, спросите хозяина. Могу деньгами заплатить, могу сделать ваши карточки.
С тем Лабрюйер и ушел, очень жалея, что надел пальто, а не тужурку. В пальто ведь не опустишься на корточки — длинные полы упадут наземь, извозишься в грязи. Последние в этой осени «ножички», похолодает — и уже не поиграешь…
Художник, умеющий малевать холсты площадью в две квадратные сажени, был, как водится, старым пьяницей, жил на чердаке, где имел мастерскую, а телефонного аппарата у него там, естественно, не было. Лабрюйер забрался к нему, объяснил задание, назначил срок, дал два рубля на покупку самой дешевой холстины.
Когда он вернулся в фотографическое заведение, его ждали у двери трое парнишек.
— Мы его нашли, — сказал старший. — Он сидит у Мартына Лидаки, боится домой идти.
— Лидака — это кто?
— Они в одном классе учатся.
— Понятно. Заходите!
Лабрюйер велел Яну сделать групповой снимок своих помощников — чтобы на старости лет они друг дружку не забыли. Парнишки, впервые попав в фотографию, растерялись — не скоро еще настанет день, когда их, достигших восемнадцати лет, оденут в новые костюмы, дадут в руки молитвенники, поведут в лютеранскую церковь, скорее всего — в ближайшую, Святой Гертруды, на конфирмацию, а оттуда — делать первый в жизни парадный фотопортрет. До того времени родителям и в голову не придет увековечить их рожицы — на кой?
Процедура показалась парнишкам страшной — стой неподвижно, гляди в объектив, не дыши и не моргай! Но потом они освоились, повеселели, стали задавать Яну, которого знали с младенчества, вопросы, и Лабрюйер насилу увел их из своего заведения.
Мартын Лидака жил с семьей на Рыцарской улице, во дворе. Мальчишки, знавшие все закоулки, провели Лабрюйера такими задворками, что он ужаснулся — сущая Швейцария, перепад высоты между двумя дворами, разделенными забором, больше аршина, вот и скачи, как горная коза. Семейство Лидака жило в полуподвале. Окна выходили в ниши, углубленные в утоптанную землю на пол-аршина. В одной из ниш имелась палка — стучать в окно.
Выманить Пичу удалось не сразу. Он представлял, что его ждет за кражу велосипеда. Наконец он согласился выйти в крошечный дворик.
— Во-первых, я тебя ругать не собираюсь, — сразу сказал Лабрюйер. — Во-вторых, если ты так уж боишься идти домой, можешь переночевать у меня. Мать будет знать, где ты, и не станет волноваться. Ты ведь не собираешься жить у Мартына? Семья небогатая, такой квартирант для них, сам понимаешь, обуза.
Пича молчал и дулся.
— Скажи лучше, зачем вы во второй раз ночью отправились в зоологический сад.
Парнишка посмотрел на Лабрюйера с ужасом — не понимал, как хозяин фотографии мог догадаться.
— В первый раз вы туда покатили из любопытства. Зверинец ночью, да еще на велосипедах туда и обратно. Это я понимаю. Во второй-то раз — зачем? Не всех зверей видели? Ну так если какой-то зверь привык ночевать в своем домике, то ночью к нему ездить бесполезно.
Ответа не было.
— В первый раз вы сильно испугались, когда не рассчитали время и вернулись слишком поздно. Было уже светло, по двору ходили люди, и вы не смогли поставить велосипеды обратно в сарай. Я даже не спрашиваю, куда вы их спрятали до ночи. О том, что по дворам ходил полицейский агент, вам, конечно, рассказали. Всякий разумный человек решил бы — слава богу, обошлось, больше я таких глупостей делать не буду. Но вы с Кристапом опять поехали в зоологический сад, зная, что если вас поймают с этими велосипедами, то обвинят в воровстве. Что там такое, в этом зверинце?
Пича громко вздохнул.
— Ты же умный парень, должен понимать… Как я могу помочь тебе, если не буду знать правду?
Пича смотрел на свои башмаки. Говорить правду он решительно не желал.
— Давай хоть велосипеды вернем. Куда вы их поставили? Мы с Яном сходим, возьмем их и прикатим к сараю. А то опять вызовут полицейского агента. И теперь уже все поймут, что это твоя работа — твоя и Кристапа.
— Они на Колодезной, во дворе…
— Очень хорошо. В каком именно дворе?
— Если вы их приведете, все поймут, что я их взял! — сообразил Пича.
— Верно. Я подумаю, как их вернуть? Так что за двор?
Пича объяснил.
Тайник, куда удалось поставить оба велосипеда, был за поленницей. Ребятишки устроили его, чтобы играть в войну. Велосипеды удалось туда затолкать, но попытка извлечь могла бы обрушить поленницу, и Пича об этом честно предупредил.
— С этим я разберусь. А теперь скажи, пожалуйста, зачем понадобилось ездить в зоологический сад во второй раз.
Если бы Пича признался, что не успели посмотреть на медведей, или на буйволов, или на орлана-белохвоста, или на страуса, которого видели только на картинках, Лабрюйер, пожалуй, оставил бы его в покое. Но Пича молчал — значит, в зоологическом саду было что-то более любопытное, чем спящий медведь.
И были все основания предполагать, что при первой возможности мальчишки вновь туда отправятся…
— Хочешь молчать — молчи, — позволил Лабрюйер. — А надумаешь говорить — приходи вечером ко мне.
Адрес Пича знал, поэтому молча кивнул.