Как отыскать Пуйку — научил Линдер. Второго мужчину, одетого рабочим, он не опознал.

Человек, который выполняет задания Сыскной полиции, особо это не афиширует, и можно прожить с ним на одной лестничной площадке сорок лет, не догадываясь о его приработке. Линдер, когда ему требовался Пуйка, оставлял записку у матушки топтуна, которая служила горничной в «Северной гостинице», прямо напротив Полицейского управления. Нравы в Риге по части гостиниц были строгие — молоденьких убирать номера не посылали во избежание разврата. Пуйка, получив записку, телефонировал Линдеру. Встречу назначали на Первом Рижском вокзале, чаще всего — на перроне в час прихода поезда. Там в суете можно было провести короткие переговоры.

— Для полицейского инспектора это удобно, а для нас с вами — неудобно, — сказала Каролина, и Лабрюйер согласился. При попытке устроить допрос Пуйка бы поднял шум на весь вокзал, а Линдер лишился ценного помощника.

Решили приставить к топтуну топтуна.

— Хотелось бы мне понять, за вами только эта парочка следила, или две пары сменяли друг дружку. И что они могли узнать, выслеживая вас… — Каролина задумалась. — Где вы бывали в последние дни, Александр Иванович?

— В полиции. В цирке. Возможно, они провожали меня на Ключевую, где живет Скворцова…

— А, может, именно там вы подцепили и потащили за собой этот хвост.

— Допускаю… Во «Франкфурте-на Майне» бывал, в кинематограф ходил… По Александровской прогуливался… Скучно я жил, фрейлен Каролина! И вспомнить-то нечего!

— Это просто счастье, что вы жили скучно. Что было бы, если бы вы выполняли задание, а за вами тащились два неизвестно чьих топтуна?

— Да уж…

— Я сейчас отправлю Пичу с поручением, а вы ступайте прогуляться, поводите за собой этих приятелей. Ступайте, ступайте!

И Лабрюйер вышел на прогулку.

Он пошел к Эспланаде — уж если слоняться, то хоть по аллеям, любуясь увядающими клумбами. Затем отправился к Бастионной горке. Это был правильный моцион — подняться наверх, спуститься, опять же, воздух над городским каналом свеж. Этак рассуждая, почувствуешь себя старцем, который двадцатый год как ушел в отставку и совершает полезные для здоровья променады, очень этим гордясь — больше-то не осталось чем гордиться.

На Бастионной горке его ждал сюрприз — он встретил там капитана Адамсона и госпожу Красницкую. Это было печальное зрелище — Адамсон суетился, чуть ли не прыгая вокруг своей дамы, она же молчала и шла, опустив голову.

До чего же смешон влюбленный чудак, подумал Лабрюйер, до чего же он нелеп, а ведь ему кажется, что такая прыготня — вернейшее средство покорить женщину. И следующая мысль была — нужно жениться, как женятся все приличные люди, без плясок на Бастионной горке. Нужно заниматься своим делом, а каждый вечер ужинать в обществе супруги и ложиться вместе с ней в постель. Выполнив супружеский долг — спокойно засыпать, а не вскидываться в три часа утра с Римским-Корсаковым в голове!

Мошенница действовала как раз так, чтобы распалить поклонника, — напускала на себя меланхолию и трогательно склоняла лебединую шейку. Адамсон, похоже, совсем одурел от того, что рядом идет такая красавица.

А красавица добивается, чтобы военный инженер Адамсон познакомил ее с другими офицерами рижского гарнизона, да и не только рижского — в строительном комитете, который занимается восстановлением и усовершенствованием укреплений на обоих берегах Двины, состоят господа весьма значительные, хотя и пожилые. Иван Андреевич Миончинский, комендант Дюнамюнде, вообще живая легенда — был на турецкой войне, командовал крепостной артиллерией в Севастополе, потом в Варшаве. Полковник Гончаренко, Георгий Иванович, не только начальник штаба крепости — еще и полковник Генштаба, еще и сочинитель, поэт! Погода еще позволяет совершить увеселительную прогулку на катере в Дюнамюнде, ныне — Усть-Двинск. Там-то Иоанна д’Арк и познакомится с офицерами, которым жалованье позволяет вести большую игру. Отчего бы нет? Наступает осень, строительные работы прекращаются до весны, особенно в лесах Магнусхольма, с Дюнамюнде-то можно возиться, пока не навалит сугробов по пояс.

Может быть, дама просто решила, что Лабрюйер неслыханно богат? И заманивает его понемногу, очень осторожно, очень аккуратно? Почему бы нет? В Питере его одели столичным франтом, приказали регулярно ходить в парикмахерскую — стричься на модный лад и подравнивать усы. Фотографическое заведение процветает! Может, дама решила, что хозяин заведения не арендует первый этаж, а купил весь дом и сдает квартиры за бешеные деньги?

Лабрюйер пошел с Бастионной горки прочь. Уж если заводить роман с интересной дамой, так лучше с фрау Бертой, которая говорит о себе прямо и откровенно! К тому же артистка не станет наживать себе неприятностей с полицией, настолько у нее ума хватит. А к чете Красницких Линдер, поди, уже приставил наблюдателей, того же Янтовского может заслать во «Франкфурт-на Майне» — пусть изобразит богатого бездельника, у него это неплохо получается! Близок, близок день, когда парочку доставят в Сыскную полицию — если она раньше, почуяв неладное, не сбежит, как сбежал, говорят, из Риги Рихард Вагнер с супругой, спасаясь от кредиторов, — в корабельном трюме.

«Да, занятный узелок завязался, — думал дальше Лабрюйер. — Если мадмуазель Мари представляет интерес для контрразведки, то ею скоро займутся, и она, возможно, исчезнет из цирка. Никто не поймет причины, и фрау Берта сможет прямо обвинить отсутствующую девицу в отравлении собак. Складно выходит, складно!»

Хорошо бы выбраться с фрау Бертой в Кайзервальд. Зоологический сад — это само собой, но потом — погулять по берегу Штинтзее. В газетах писали, что в зоологическом саду будет «горное кафе» — гор там конечно же нет, а холм на берегу имеется, его и использовали. Можно пригласить артистку на чашечку кофе… и ведь она обещала прийти в фотографическое ателье, чтобы угоститься коньяком!..

Начался дождь, а зонта Лабрюйер не захватил. Оставалось только помахать рукой орману, сесть в пролетку с поднятым верхом и вернуться на Александровскую.

Там ждал сюрприз — в лаборатории у Каролины сидел человек, назвавшийся Барсуком.

Этого человека Лабрюйер знал! Но знал лишь по отчеству — «Акимыч». Так называл Аякс Саламинский своего помощника, исполнявшего роль почтальона.

Помощник был уже в годах, но крепок и бодр.

— Итак, диспозиция, — сказала Каролина. — Задача такая — выследить, изловить и взять в плен Пуйку. Но так, чтобы об этом никто не догадался. Допросить… Если повезет — перекупить его. Когда обещал встречу господин Линдер?

— Если сегодня не телефонировал, то, возможно, завтра.

— Кого пошлем на встречу? Вас, Леопард, нельзя. Тебя, Барсук, тоже нельзя — ты потом за ним пойдешь. И меня нельзя — он меня видел в самой фотографии или возле нее. Что будем делать?

— Нужна баба, — попросту ответил Барсук. — Баба, которая хочет выследить неверного супруга. Таких дур больше, чем вы думаете.

— И где мы ее возьмем?!

Вопрос был по существу. Требовалась женщина, имеющая платежеспособный вид, средних лет, неглупая, способная провести разговор по плану: сперва наобещать мех и торбу, потом начать бешено торговаться, чтобы Пуйка плюнул и сбежал. Супруга дворника, госпожа Круминь, не годилась — слишком многое пришлось бы ей объяснять. А Лабрюйер не желал, чтобы эта женщина получила лишние для нее сведения. Она ведь могла ими как-то воспользоваться.

Лабрюйер знал, какого она роду-племени. Госпожа Круминь с гордостью называла себя «суйтской женщиной». Кто такие суйты — она не очень представляла, считала их особым племенем, вроде как примыкавшим к латышскому народу, но не совсем латышским. Возможно, немногочисленные суйты были потомками «свиты», тех поляков, что служили еще при дворе курляндского герцога Якоба в середине семнадцатого века. Суйтские женщины славились прямым характером, острым язычком и стойкостью в испытаниях.

Как госпожа Круминь попала в Ригу, Лабрюйер знал от швеек-сестричек Марты и Анны с четвертого этажа. Они только тем и развлекались, что собирали сплетни обо всем квартале. Дарта Круминь в шестнадцать лет поверила обещаниям хозяйского сынка и совершила роковую для девицы ошибку. Хозяин богатого хутора дал сынку пару оплеух и заявил, что он в такой невестке не нуждается. Опозоренная девица сбежала в Ригу и тут родила дочку. Она трудилась в поте лица, чтобы содержать себя и ребенка, пока не приглянулась отставному солдату Круминю. Он как раз присматривал себе место дворника, а дворнику надо быть женатым. Отставному солдату было тридцать четыре года, мужчина в самом соку, и они быстро сговорились. Дарта стала хозяйкой в дворницкой служебной квартире и очень скоро захватила власть в семействе.

Каролина, Барсук и Лабрюйер потратили два часа на поиски гипотетической женщины, пока сообразили: к Пуйке ведь может прийти и обманутый муж, желающий выследить неверную супругу.

— Так это же может быть Прохоров! — воскликнул Барсук.

Когда Лабрюйер увидел Прохорова, то сразу понял: именно этот человек и нужен. Толстенький, подвижный, хорошо одетый, а на физиономии написано: за что, за что вы все меня не любите?!

— Наш человек, — сказал про него Барсук. — Выполняет несложные поручения, и на него можно положиться. А теперь — диспозиция.

Лабрюйер должен был придумать, кому где стоять на Первом Рижском вокзале во время прибытия московского поезда. Он не раз бывал на перроне, знал многие закоулки, ему и карты в руки. Уж что-что, а распределять силы во время облавы он умел.

Взяв перронный билет за десять копеек, Лабрюйер замешался в толпу встречающих. Линдер велел Пуйке ждать у второго вагона с газетой «Рижская мысль» в левой руке.

Платформ, к которым приходили поезда, было две, и Лабрюйер встал на той, где недавно выстроили багажное помещение, там он мог видеть из-за угла маневры Барсука.

Поезд пришел; Барсук то пропадал за фигурами пассажиров и встречающих, то снова появлялся; наконец исчез окончательно. Это означало, что Прохоров исполнил свою роль, поссорился с Пуйкой, и теперь топтун отправился по своим загадочным топтунским делам, а Барсук — следом.

Встреча с Каролиной была назначена в фотографическом заведении, куда каждый добирался своим ходом.

— Теперь остается только ждать, — сказал ей Лабрюйер. — Пуйка промышляет всякими мелкими комиссиями и может водить за собой Акимыча по всей Риге. А местожительство он имеет такое, что там ему сидеть неохота. Наверно, только ночует в какой-нибудь хибаре.

Лабрюйер ошибся — Пуйка жил на Романовской, можно сказать, в трех шагах от Александровской, по предположениям Барсука, — в комнатушке под самой крышей.

— Заглянем-ка мы к нему пораньше с утра, — решил Барсук. — Мы вдвоем, господин Лабрюйер, с ним живо управимся. Он увидит вас и все поймет.

— Я знаю, чем его припугнуть. Если Линдер не станет его нанимать — то образуется прореха в кошельке, — ответил Лабрюйер. — Так что, в пять утра идем в гости?

— Можно и в половине шестого.

Лабрюйер, с одной стороны, не любил вставать в такую рань, а с другой — прогуляться по пустым улицам было даже приятно. Барсука оставили ночевать в ателье, на вычурной кушетке, купленной для завлекательных картинок — многие дамы любили позировать полулежа.

Дома Лабрюйер произвел раскопки в комоде и нашел предмет, оставшийся с полицейских времен, — набор отмычек. Отмычки были военной добычей и впоследствии два раза пригодились. А если в половине шестого утра, холодного осеннего утра, когда еще ни одного дворника на улицах нет, идешь в гости к человеку, отнюдь не ждущему гостей, такой сувенир очень даже пригодится.

Барсук ждал его во дворе, куда выходил черный ход «Рижской фотографии господина Лабрюйера». Там же стояла и Каролина, кутаясь в черную накидку «дипломат», расшитую черной же тесьмой.

— Идем скорее, — сказала она. — Что-то я зябну…

Барсук привел к нужному дому на Романовской. Как и предполагал Лабрюйер, двери парадного были заперты. Отмычка с ними справилась, Лабрюйер первым вошел в парадное, осветил лестницу электрическим фонариком и подивился пестроте кафельных плиток, которыми были выложены стены. Это был странный дом — вроде для богатых, с высокими потолками, со скамеечками на межэтажных площадках, но без лифта. Так что на шестой этаж добирались пешком и от быстрой ходьбы взмокли.

Там были четыре двери — две приличные, а две кое-какие, пробитые в стене, когда хозяин решил поделить помещения под крышей на маленькие квартиры.

— Крайняя справа, Александр Иванович. Там коридор и две комнаты. Одна, как мне сказали, сейчас пустует, в другой — наш Пуйка, — объяснил Барсук.

Но применять отмычки не пришлось — дверь оказалась не закрыта.

— Мне это не нравится, — сказал Лабрюйер. — Ну-ка, отойдите… Не хватало еще, чтобы вы оставили там следы…

Нельзя сказать, что он, как пес, чуял смерть сквозь стены. Но к внезапной тревоге он обычно прислушивался, зная — в большинстве случаев эта тревога не просто так просыпается.

Лабрюйер вошел в коридор, посветил фонариком, сквозь перчатку нажал ручку первой двери, понял — заперто. Вторая дверь отворилась сразу.

В круге света он увидел женское лицо. Женщина в одной ночной сорочке лежала на полу. Дважды на нее смотреть было незачем.

— Та-ак… — прошептал Лабрюйер. — А где же он?

Еще оставалась надежда, что Пуйка, по неизвестной причине задушив сожительницу, сбежал. Но фонарик обнаружил его у стены. Видимо, Пуйка пытался сбежать от тех, кто ночью его навестил, и упал возле самой двери.

Лабрюйер молча вышел.

— Пошли отсюда, — сказал он Каролине и Барсуку. — Обоих удавили.

— Обоих? — удивился Барсук. — Мне про второго ничего не сказали…

— Это женщина.

— Не было у него женщины, один жил.

— Видимо, подобрал на Мариинской, они там бродят. Это как раз подходящая для него особа.

— Мне нужно посмотреть, — вдруг заявила Каролина.

— Зрелище не для дам, — удержал ее Лабрюйер.

— Какая я вам дама!

Оказалось, что под «дипломатом» у нее на шее висит футляр с «Атомом». Пришлось посветить, пока она делала четыре снимка.

— Нам объявили войну? — спросил Барсук.

— Да, — ответила Каролина. — Этот Пуйка мог указать нам заказчика. Вот от него и избавились. Заказчик, выходит, не мазурик, которому хочется обчистить фотографию.

— Да уж, — согласился Барсук. — Но как они вышли на Лабрюйера?

— Кто — они? — спросил Лабрюйер. — И давайте-ка поскорее!

— Нехорошие люди, душка, — мерзким бабьим голоском ответила Каролина. — Что, Акимыч? Пишем донесение начальству и меняем дислокацию?

— Пишем, — согласился Барсук. — А насчет дислокации — я бы подумал. Ведь они не знают, что мы тут побывали…

— Догадаются!

Лабрюйер пошел вниз, подсвечивая ступени фонариком.

— Вот что странно, — сказал он. — Дверь парадного-то была закрыта. Значит, у этих подлецов был от нее ключ?

— Ключ они могли взять у Пуйки. Он в любое время мог уйти и прийти… Погляжу-ка я в комнате, может, чего любопытного увижу, — с тем Барсук вошел в комнату. Оказалось, и у него имеется фонарик.

— «Птичка», — сказала вдруг Каролина. — «Птичка» прицепила к вам хвост, душка. Но почему? Александр Иванович, может, расскажете, что все это значит?

Лабрюйер остановился и повернулся к Каролине.

— Тогда уж, будьте любезны, и вы мне растолкуйте, зачем «Птичке» убивать людей. Чего она боится?

— Того, что вы узнаете ее настоящее имя и ремесло.

Лабрюйер вспомнил — говорили же ему, что мадмуазель Мари не сама дрессировала своих собачек, что она не любит животных…

— Помнится, вы четверых называли. «Птичка», «Атлет», «Щеголь», «Бычок», — напомнил он.

— Там еще и пятая персона имеется. Вроде бы «Клара»… — хмуро сказала Каролина. — И шестая — «Дюнуа». Две женщины, четыре кавалера. Хороший десант.

— Что же это за войско такое?

— Войско… Ну, раз уж они начали убивать, лучше я вам скажу, Александр Иванович. Такое слово, «Эвиденцбюро», слыхали?

— Еще бы.

Лабрюйер страх как не любил вспоминать Егора Ковальчука, он же — Георгий Енисеев, он же — Аякс Саламинский. По его милости пришлось ввязаться в охоту на тайных агентов Австро-Венгрии, затеявших возню вокруг авиатриссы Лидии Зверевой. Много чего не мог простить Лабрюйер этому человеку…

И не желал вспоминать, как они неслись вдвоем по ночной Риге на угнанном у господ из «Эвиденцбюро» фургоне. Как верхом гнались за самолетом, тоже не желал вспоминать. Енисеев вел себя с Лабрюйером, как взрослый с ребенком, как-то особенно ехидно тыкал Лабрюйера носом в промахи, устраивал целые водевили, сделал его посмешищем всего штранда… Ну, не прощают таких вещей, не прощают!..

— Ну вот — ему теперь планы новых укреплений Магнусхольма подавай.

Лабрюйер мало интересовался фортификацией. Но о строительстве батарей вся Рига знала. Это естественно — портовый город, один из форпостов империи, время от времени должен ставить новые оборонительные сооружения, поскольку даже эти каменные громады со стенами в три сажени толщиной устаревают. Видимо, лазутчики, тайно снимающие планы укреплений, были всегда, вот ведь и в Библии есть история блудницы Раав, приютившей в Иерихоне разведчиков Иисуса Навина…

Но появление лазутчиков — плохой знак, вот и Библия это подтверждает, худо пришлось Иерихону…

— Так… Значит, война?

— Куда от нее денешься… Как вы думаете, Александр Иванович, для чего теперь в Усть-Двинске такое поспешное строительство?

— Ничего я не думаю, — буркнул Лабрюйер. — А что касается барышни Скворцовой, которую называют «Птичкой», то тут я знаю, как разобраться. Сведения о ней я добуду.

— Хорошо. Но будьте очень осторожны.

На это Лабрюйер ничего не ответил. Да и что может сказать на такие слова мужчина женщине, пусть даже эта женщина — сущее страшилище?

— Нам стали известны только прозвища агентов, — добавила Каролина. — Фотокарточек не имеем, словесных портретов тоже. Вот и пляши от такой печки!

— Спляшем. Где там Акимыч застрял?

Акимыч вышел из комнаты с добычей.

— Уж не знаю, пригодится, нет ли. Нашел в кармане пальто. Это записная книжка Пуйки. Может, чего из нее и вытащим.

— Пошли скорее, — велела Каролина. — Господа, без оружия не ходить, если куда соберетесь — предупреждайте друг друга и меня, когда вернетесь… ну и прочие подробности, чтобы, если что…

— Может, попросить подмоги? — предложил Лабрюйер.

— Я отправлю донесение. Думаю, о подмоге там сами догадаются.

Каролина, Барсук и Лабрюйер вышли на Романовскую. Лабрюйер хотел было запереть дверь парадного.

— Не надо, — остановила его Каролина. — Не будем усложнять жизнь вашему другу Линдеру. Они думают, что полиция будет искать убийц в доме и всех там перетряхнет, потеряв кучу дорогого времени. А мы подскажем, что убийцы — не соседи.

Потом, когда вернулись в фотографическое заведение, Каролина как ни в чем не бывало стала хозяйничать в лаборатории.

— Вот спиртовка, сварите нам кофе, душка, — попросила она Лабрюйера. — У меня тут есть лебкюхены. Не мужской завтрак, ну да хоть что-то. Страх как не люблю стряпать. И ненавижу это распределение обязанностей — почему женщину непременно определяют на кухню?! Кстати, я читала, лучшие в мире повара — мужчины. Почему их лишают этого удовольствия, а нас силком гонят на кухню?! Нет, если у женщины ребенок, лучше, чтобы она сама ему варила кашки. Или чтобы это делала опытная кухарка. Но готовить мужу обед из трех блюд каждый день?! Увольте!

— Чем вы питаетесь у себя дома?

— У меня есть хлеб, есть хорошее сливочное масло. Колбасу покупаю. Этого хватает.

— Послушайте, Каролина, а вот если бы вы полюбили мужчину — смогли бы для него хотя бы суп варить? Щи там, бульон с фрикадельками?

— Щи???

В голосе было столько возмущения, что Лабрюйер выскочил из лаборатории.

Оказалось, что в ящичке, где Каролина хранила припасы, завалялся и порядочный кусок жирного «масленого штоллена», в котором орехов и цукатов было больше, чем теста.

Завтрак получился унылый. Барсук изучал записную книжку покойного Пуйки, в которой сведения располагались по принципу «сам черт ногу сломит». Каролина грызла печенье, мысленно составляя донесение в Санкт-Петербург. Лабрюйер же хмыкал и даже улыбался — у него в голове складывалась интрига.

Лицом, заинтересованным в разоблачении «Птички», была фрау Берта. Если ее попросить — она все узнает о сопернице. Но для надежности нужно расспросить конюха Орлова — он, кажется, здешний, он многое может знать. А фрау Берту надо бы предупредить — чтобы до поездки в зоологический сад она побольше выяснила…

Потом Лабрюйер телефонировал Линдеру на домашний номер. Инспектор уже проснулся и говорил шепотом, чтобы не будить свою юную беременную супругу. Узнав про смерть Пуйки, он тихо выругался.

— Нужно показать всем агентам фотокарточку второго топтуна, — сказал Лабрюйер. — Может, сообразят, кто это, так чтобы хоть его успеть спасти.

— Сделай хотя бы с полдюжины карточек, — попросил Линдер.

— Сейчас. И сам их занесу…

— Нет, — перебила слушавшая этот разговор Каролина. — Вам нельзя теперь появляться в полиции.

— Да если за мной ходили, то уже знают, что я там бываю.

— Мало ли зачем вы раньше туда приходили.

Лабрюйер вовремя вспомнил, что не рассказал Каролине о дохлых собаках. Наверно, следовало…

Но упрямство велело промолчать. Он не хотел выглядеть в глазах чудаковатой эмансипэ дураком, от скуки взявшимся расследовать цирковое отравление.

— Их было двое, — вдруг произнес Барсук.

— Да, — согласилась Каролина. — Иначе бы жертвы успели поднять шум.

— Двое крепких мужчин.

— Точно.

Лабрюйер мысленно поблагодарил Барсука за то, что отвлек Каролину.

— Александр Иванович, нужны подробности, — обратился Барсук к Лабрюйеру. — Ваши друзья в полиции могут поделиться? Когда, как убили Пуйку? Руками удавили или набросили на шею веревку? Кто его любовница? Нам все может пригодиться.

— Если утром полиция обнаружит трупы, то после обеда я уже смогу задавать вопросы.

И опять все замолчали.

— Акимыч, пора, — сказала Каролина. — Пока еще доберешься…

— Я договорился с Ванагом. Он ночью привез меня на «Парате», с утра встретит питерский поезд, заберет посылки, потом подхватит меня — и на лесопилку.

— Неприятностей не будет?

— Не будет. Я отпросился к доктору. Два дня назад мне доска на ногу упала. Ничего страшного, как повод — годится.

Название «Парат» Лабрюйеру было знакомо. Так назывался винтовой железный буксир, довольно крупный, принадлежавший лесопромышленнику Домбровскому. С Домбровским Лабрюйер был знаком — но не по служебной надобности, как обычно, а по музыкальной. Этот успешный предприниматель, хозяин лесопилки, где работало более трех сотен человек, увлекался изготовлением скрипок, альтов, виолончелей и контрабасов, отличавшихся хорошим звуком. Лабрюйер раза два или три бывал у него в усадьбе — сопровождал приятеля-скрипача, выбиравшего себе инструмент.

А усадьба находилась совсем близко от Магнусхольма.

И тут в душе Лабрюйер случился маленький переворот.

Он всегда, в сущности, был одиночкой. Сослуживцы были в какой-то мере своими — но в какой-то мере, не более. В то время, когда ему вдруг стало везти и он, чего греха таить, задрал нос, они даже немножко от него отдалились. Потом были неприятности, гордость не позволила унижаться, он покинул Полицейское управление, стал пить, да еще как. Называть своими собутыльников он не стал бы даже после двухнедельного запоя, однажды и такой имел место. Журналисты, служившие в «Драконе», своими не стали, да и не могли — чересчур выкаблучивались. Статисты в Немецком театре — разномастная публика, безденежные студенты, молодые чиновники в самом низшем ранге, пьющий народец, как им быть своими? Церковный хор поразил Лабрюйера интригами, каких он и в театре не видывал.

Вся эта странная жизнь воспринималась им как заслуженное наказание. В этом он никому бы не признался. И отчаянный рывок вверх, порожденный уязвленным самолюбием, его самого сильно озадачивал. Выходит, смирение не состоялось, упрямый норов берет свое, и надо ж было треклятому Енисееву разбудить этот норов!

И вот сейчас, поняв, о какой лесопилке говорит Барсук, Лабрюйер ощутил внезапную острую радость.

Эта радость выразилась в одном-единственном слове.

Да, «Эвиденцбюро» шлет своих агентов разведать, что делается на Магнусхольме. Но наши — уже там. Наши. Не какие-нибудь — наши…