Первым утренним словом было: «Санька!» Постучал Григорий Фомич, принес поднос, а на подносе – роскошь! Горячий кофе в кофейнике, плюшки, пастила и конфекты!

– Хозяин велел сказать – сегодня много работать будем, – предупредил Григорий Фомич. Федька улыбнулась – она была в этот миг совершенно счастлива. Натянутая ниточка-струнка ощущалась, как живая, трепещущая, передающая состояние души куда точнее, чем это можно выразить словами.

Выйдя утром в комнату с возвышением и мольбертом, Федька немного удивилась, обнаружив там Бориску. Тот был одет просто и причесан кое-как, зато с радостной физиономией, и разглядывал прислоненные к стене картоны с набросками фигур.

– Доброго утра! – пожелал фигурант и сразу похвастался. – А я с лестницы скатился!

– Это с которой?

– Да с нашей, все видели, и Вебер видел. Я, не будь дурак, тут же – хромать и за поясницу хвататься, а он мне – езжай домой, убогий, все равно от тебя толку мало! Ну, я до площади дохромал – и сюда!

– Завтракать, что ли?

– Я хочу господину Шапошникову свои труды показать. Он типографщик опытный – опять же, обещался к моему «Танцовальному словарю» виньетки новые нарисовать, а не то что старые по закромам искать. Ты сегодня на уроке будешь?

– Я уж не успею.

Вошел Шапошников.

– Здравствуй, любезный друг. И вам доброе утро, сударыня, – сказал он весело. – Какое славное утро!

– Я насчет словаря, – немного смутившись, объяснил ранний визит Бориска. – Я в сомнении, на верном ли пути.

– Опять чего-то неудобоваримого насочинял?

– Я ничего не сочиняю! – обиделся Бориска. – А все с французского сам перевожу! Даже то, что сам лучше любого француза знаю!

– Григорий Фомич! – крикнул Шапошников. – Расстарайся насчет кофейку! А то этих научных трудов натощак не одолеть!

– Вы не завтракали? – удивилась Федька.

– Я только встал. У меня была бессонная ночь.

Сказал Шапошников об этом так, словно этой ночью случился бог весть какой праздник. Федька поняла по-своему: не иначе, в дом, где женщин не водится, одна все же забежала. Оставалось только порадоваться за живописца: ишь, какая рожа довольная!

– Тут жарче, чем в бане, – пожаловался Бориска.

– Ну так разденься. Мы дров не жалеем.

Бориска отодвинул книги, которыми был загроможден большой стол, и выложил листки с заметками.

– Вот, Дмитрий Иванович. Что есть батман – всем известно?

– Меня танцам не худо учили, – ответил живописец. – Дед, Царствие ему Небесное, хорошего француза нанял. Все помню – батман тандю, батман тандю жете, батман пурбат-три, батман фраппе…

Он перечислял, а Федька невольно показывала на ладонях эти несложные движения, с которых начинается урок.

– Ну вот, читаю, что получилось. «Батманы. Биения. Биения суть движения, производимые на воздухе одною ногою в то время, как тело расположено бывает на другой, они делают танец весьма блистательным, а особливо когда делаются без принуждения».

– Биения? Может, удары? – предложил Шапошников.

– Удары? – Бориска задумался. – Нет, ударить ногой – это пинка дать. А тут – изящно и на воздухе… тут – биения! А дальше – подробнее: «Должно, во-первых, знать, что лядвея и колено составляют и располагают сие движение: лядвея управляет бедрами в случае удаления или приближения, а колено своим сгибанием делает биение крестообразно, хотя бы то было впереди, хотя бы позади другой ноги».

– Хм… уверен ли ты, что это необходимо? – осведомился сильно озадаченный таким пассажем Шапошников.

– Так в книжке написано, или примерно так. Там вообще много разумного! – кинувшись на защиту автора-француза, выпалил Бориска. – Там очень верно про позиции рук!

– Пор-де-бра, – вспомнил Шапошников.

– Пор-де-бра ведь следует знать всякому! Сейчас разве что схимонахи не танцуют, а все прочие в танцах упражняются. Потому надобно особо написать – коли кто имеет короткий стан, руки поднимать выше и располагать с приятностью, кто имеет долгий стан – опускать их вниз, к лядвеям.

– А когда у кого соразмерный стан?

– Тому держать их у средины брюха! – и Бориска показал, как именно держать.

– Так и напишешь?

– Так и напишу!

– То-то порадуются прекрасные дамы.

Федька засмеялась. Сейчас Шапошников ей нравился – после приятно проведенной ночи он резвился и шутил, а не мазал по холсту с каменной физиономией.

– Вот и наша дама развеселилась. А что, сударыня, верно ли это – насчет пор-де-бра? – спросил Шапошников.

– Когда танцует дансер, верно, – согласилась Федька. – А когда фигуранты стоят в ряд, то лучше, чтобы у всех руки были подняты или опущены на одну высоту.

– Ну, я не для фигурантов словарь пишу! – обиженно возразил Бориска.

Шапошников взял его листки, просмотрел и с недоумением прочитал:

«Что касается до движения плеча, то оно видимо только бывает в шагах, называемых “томбе”, где кажется, по причине наклонности, делаемой всем телом, силы у вас совсем ослабевают».

– Это как же? – спросил он.

– Вот так, – Бориска встал в ровненькую пятую позицию, выставив вперед правую ногу, присел в деми-плие, невысоко подпрыгнул, при этом правая ступня скользнула до колена. Пришел он на левую ногу, опять же в деми-плие, но правая нога, выброшенная вперед, опустилась в целом шаге от левой и согнулась. Тут же Бориска перенес на нее вес тела и наклонился очень выразительно – как если бы собрался грохнуться носом в пол. При этом левая рука отлетела назад, а правая округлилась, едва не касаясь локтем колена.

– Вот это и есть движение плеча? – уточнил живописец, хватаясь за карандаш. – Стой, стой, как стоишь! Голову опусти!

– Нельзя! – возразил Бориска. – Голову надобно держать!..

– Опусти, кому сказано!

И Шапошников не менее пяти минут держал танцовщика в позе согбенной и даже скорбной.

– Славно! – объявил он. – Я как раз задумывал виньетку с надгробным камнем и безутешной девой!

За это время Федька без спросу тоже сунула нос в листки. Описания танцевальных па ее мало волновали, но кое-что показалось любопытным.

– Дмитрий Иванович, вы знаете, кто такие акробаты?

– Ярмарочные штукари, что на руках ходят и в воздухе с прыжка переворачиваются, сударыня, – поправляя мелочи в рисунке, отвечал Шапошников. – А что?

Федька протянула ему страницу. Он прочел про себя и произнес одно только слово:

– Ого!

– Не «ого», а так у француза было написано! – вступился за свой труд Бориска.

– А сам-то ты понял, чего нагородил? «Акробаты. Род греческих танцовщиков, которые бегали весьма скоро сверху на низ по веревке, привязанной к их брюху, и притом имея протянутые руки и ноги». Как ты это себе представляешь?

– Никак не представляю, я не ярмарочный штукарь.

– Ну так убери из книги. Коли у тебя – «Танцовальный словарь», то нужны ли такие загадки?

Пока Бориска думал над ответом, прибыл горячий кофей. Напоив приятеля, Шапошников весьма деликатно его выставил.

– Приступим, сударыня? – спросил он.

– Да, сударь.

– Комиссию мою исполнили?

– Званцев весь день в театре не показывался. Ни на уроке, ни на репетициях, ни на представлении.

– Занятная новость… Скажите, сударыня, есть ли у вас сорочки из тонкого полотна?

– Есть две, – ответила удивленная Федька.

– Предлагаю сделку. Я вам дам денег на полдюжины сорочек с тем, чтобы вы купили полотно в лавке Огурцовой, – сказал Шапошников. – Вам – сорочки, мне – сведения об Огурцовой.

– Так она же сама полотно аршином не мерит!

– Я научу вас, как добыть сведения… – Шапошников задумался. – Принимайте позу, а достоверное вранье для вас я изобрету.

Федька скинула шлафрок, надетый на голое тело, и улеглась.

– Дмитрий Иваныч, у меня сорочек довольно, – сказала она. – Вы мне лучше иным отплатите.

– А чем?

– За мной, когда я из театра бегу к вам, кто-то следить повадился. Я иду – он за мной, и до самой канавы провожает…

– Отчего до канавы?

– А там я наловчилась от него избавляться. Это кто-то из наших, из балетных. А я не хочу, чтобы он знал, где я ночую.

– Вы боитесь его? – вдруг спросил Шапошников.

– Нет, я никого не боюсь, а просто… просто незачем…

– Вы боитесь. И вы, сдается мне, знаете, отчего тот человек вас преследует, – прямо сказал Шапошников. Федька даже изумилась – вроде старалась сказать, как о странном недоразумении, а не вышло.

Живописец переменился на глазах – пропало беззаботное веселье, глаза опять сделались строгими, и если, подшучивая над Бориской, он словно бы помолодел, то теперь стало видно – не юноша, лет тридцать пять ему, пожалуй… вот и седина в коротких волосах блестит на солнце…

– Не знаю.

– Знаете. Кабы это был ревнивец – вы бы с ним и без меня управились.

Федька вздохнула.

– Да говорите же! – прикрикнул Шапошников. – В театре совершилось загадочное преступление, убийца – кто-то из ваших. Может статься, вам случайно сделалось известно то, что разоблачит убийцу! И вас до поры Господь берег, но чудеса-то по заказу не случаются!

– Убийство тут ни при чем! То есть… то есть, я ни при чем, – объяснила Федька, чтобы поменее врать.

– Коли начали, то уж говорите все, сударыня. Я человек простой и не чиновный, но если вы действительно в опасности – догадаюсь, как вас защитить.

Отродясь Федька ни от кого не слышала таких слов.

Живописец – господин не очень приятный ей. Потому, возможно, что совсем не походил ни на танцовщика, ни на певца, среди которых она выросла, к которым привыкла. И потому два противоположных чувства вдруг воспылали в Федькиной душе: благодарность и упрямство.

– Я не защитить прошу, а помочь мне узнать, кто тот человек, вот и все, ничего иного, – сказала она как можно более гордо.

– Полагаете, ревнивец?

– Ничего я не полагаю! Мне просто нужно знать, кто меня преследует! – воскликнула танцовщица, уже теряя терпение.

Живописец рассмеялся.

– Ну и горячая же у вас кровь, сударыня. А для чего преследует – узнать не угодно ли? Так… Именно это вы знаете, теперь я вижу ясно. Ну, говорите. Иначе помощи не будет – а получите сорок аршин тонкого полотна. И сражайтесь с ним хоть до морковкина заговенья.

Федька решилась.

– Тот человек думает, будто я знаю, где прячется фигурант Румянцев.

– Тот, кого обвиняют в убийстве?

– Он не виноват.

– Точно знаете?

– Точно!

– Уж не с вами ли он провел ту ночь?

– Нет!

– Вы влюблены в него?

– Да!

Выпалив это, Федька очень смутилась – теперь Шапошникову уже незачем спрашивать, для чего она зарабатывает деньги. По тому, как он покачал головой, она поняла: не одобряет…

– Ох… – сказал, подумав, Шапошников. – Зря время тратите. Я-то с вами о деле хотел поговорить.

– О каком деле?

– Вы, сударыня, уже не юное создание, вам за двадцать, пора бы замуж… не перебивайте! Есть подходящий человек, моих примерно лет, не красавец, умница, будет вам хорошим и надежным супругом. Надежным, слышите? Так вот, совершенно не красавец, наш брат типографщик, и хочет жениться на достойной девице. Могу посватать…

– Полон Петербург достойных девиц! – отрубила Федька. И даже брови сдвинула, приглядываясь к Шапошникову: уж не себя ли он в женихи-то предлагает?

– Еще что важно – он не против вашего танцевального ремесла, – преспокойно и даже несколько высокомерно продолжал живописец. – И более скажу – коли станете его женой, то вскоре вас переведут во вторые дансерки. Сколько можно в береговой страже прозябать?

– Господин Шапошников, я сюда не за женихами пришла. Угодно вам меня малевать – извольте, – ответила на это Федька.

– И то верно, – живописец взял преогромную палитру и стал на нее выкладывать из горшочков свежие краски. – Но приятель мой выгодно отличается от вашего избранника тем, что готов жениться на вас. А господин Румянцев – нет, не готов. Стоит ли любить, зная, что Гименей не увенчает любовь…

– Стоит!

Не рассказывать же было этому язвительному господину, чье сердце отродясь не трепетало, про натянутую струнку и тайную музыку!

– Вы романтическая натура. Хотите, скажу, чем это все кончится?

– Нет.

– Вы будете любить его еще несколько времени, может, года два или три. А потом в один день переменитесь. Вы не сможете простить ему, что он не ответил на вашу любовь, сударыня. И тогда…

Он замолчал. Федька уже хотела соскочить с топчана и уйти.

– Не двигайтесь, – велел он. – Итак, мы все обсудили. Сегодня вечером преспокойно идите из театра прямиком ко мне. Мои люди избавят вас от надоедного провожальщика и почтительно доложат, кто это был на самом деле. А вы в уплату прямо от меня отправитесь в Гостиный двор домогаться встречи с Феклой Огурцовой. Вот вам повод: приятельница ваша, сельская помещица, завела полотняную мануфактуру и хочет выгодно сбывать товар. Ей доложили, что лавка Огурцовой – одна из лучших в столице, и она прислала вас, чтобы устроить знакомство.

– Как это ловко у вас получается, сударь…

– Да, пожалуй. А теперь не мешайте мне.

После чего они промолчали два часа кряду.

Это очень странный человек, думала Федька, лучше бы с ним не ссориться – он, кажется, может быть опасен. Но и дружить с ним невозможно.

– Вы запомнили, что должны сказать приказчикам в огурцовской лавке? – вдруг спросил Шапошников.

– Да, сударь.

– Я дам вам денег – заплатите, чтобы свели с ее горничной. Приказчикам это будет понятно – речь идет о большом и выгодном заказе, тут все средства хороши. А выпытать у горничной, с кем приятельствует хозяйка, – это уж проще простого.

– Да, сударь.

Больше разговоров не было – только потом, когда Федька уже почти оделась, живописец помог затянуть шнурованье и выдал денег на задуманную авантюру.

Но к той минуте Федькины размышления принесли совершенно не предусмотренный Шапошниковым плод. Она решила – лучше бы поболее узнать об этом человеке, а то он уж больно много себе позволяет, она же перед ним совершенно безоружна.

Насколько она смогла понять, днем Шапошников бывает в типографии и наносит визиты. Дома, следовательно, или нет никого, что сомнительно, или сидит Григорий Фомич с тем незримым служителем, который управляется на кухне. Значит, ежели вернуться, – то можно заглянуть в хозяйские бумаги.

Утешая совесть тем, что собирается совершить дурной поступок из соображений собственной безопасности, Федька поспешила в Гостиный двор.

Там ей пришлось пережить несколько малоприятных минут – приказчики оказались в шутливом настроении и принялись ее домогаться. Во всем виновата была старая шубка – никак не походила Федька на госпожу, способную призвать разыгравшихся молодцов к порядку. Она разозлилась на господина Шапошникова, отправившего ее в эту экспедицию, и одновременно позавидовала ему – он-то умел сохранять ледяное спокойствие во всякие сомнительные мгновения, под кожей, надо полагать, был отлитым из чугуна.

Наконец приказчики угомонились – возможно, потому, что Федька купила у них полотна на сорочки.

– Ты, сударыня, погоди с нашей хозяйкой сговариваться, – сказал тот, что постарше. – Она собирается дело и лавки продавать. Не сегодня завтра узнаем, кто у нас новый хозяин. Вот к нему и ступай.

– Мне велели госпожу Огурцову сыскать, до других мне дела нет, – отрубила Федька. – Скажите хоть, где квартирует!

– Да на кой тебе ее квартера, когда она от дела отходит? И, может, даже вовсе в Москву съезжает?

С немалым трудом Федька выяснила – купчиха живет тут же, неподалеку, за Перинными рядами, дважды поворотя налево, в собственном доме. За малую плату ей назвали имя любимой горничной – Настасья и присоветовали поклониться перстеньком или сережками – горничная-де большая любительница побрякушек.

Потратив неожиданно много времени, Федька поспешила к живописцу с докладом.

Она постучала. Григорий Фомич отворил.

– Я купила, что велел господин Шапошников, – сказала она. – Сейчас уставлю свертки в своей комнате и переоденусь.

– Как угодно. А то – щи у нас горячие. Барин с господином Крыловым только-только отобедали и уехали. Давайте подам, – предложил Григорий Фомич.

– А что, барин скоро обещался вернуться? – спросила Федька. – Может, мне его дождаться?

– И-и, сударыня! Раньше полуночи не явится! Ступайте в столовую.

Это было великолепно. Федька могла, стянув бумаги из рабочей комнаты, где Шапошников рисовал и писал, вечером вернуть их обратно.

Пообедав, она сперва пошла в палевую комнату, оттуда осторожно прокралась в рабочую и первым делом подошла к мольберту.

Она никогда не видела себя голой – зеркало такой величины было ей не по карману. Оказалось, что даже очень хороша собой, если забыть про рябое лицо. И ноги скрещены красиво, и икры в меру округлы, и коленки узки, но бедра на картине вроде бы пышнее, чем на самом деле, и грудь Дианы-охотницы торчит не так бойко, как ей представлялось. Лица художник не изобразил, и Федька поняла – лицо он возьмет у другой девушки, красивое и гладкое; можно бы из милосердия привести к нему Малашу, пусть и подружка немного заработает.

Потом она подошла к столу и ужаснулась – бумаги там были навалены как попало. Если с такого стола половину утащить, хозяин даже не заметит, – так подумала Федька, но проявила похвальную осторожность. Ей были нужны письма, из коих можно многое узнать. Она сунула их в карман и чуть ли не бегом отправилась в палевую комнатку.

Федька долго думала – оставлять ли письма под тюфяком, брать ли с собой. Товарки-фигурантки могли их найти и прочитать – но и Григорий Фомич мог в ее отсутствие прийти в комнату. Наконец она решила – все равно неприятной беседы с Вебером не миновать, так что лучше прочитать письма прямо сейчас, благо их немного.

Первое начиналось так:

«Любезный Мироброд!

Два дни тому назад поутру очень рано пролетал я чрез Париж, где, взлетев на самый верх одной колокольни, сел там на несколько времени для отдохновения, ибо тогда чрезвычайно устал, облетев, менее нежели в двенадцать часов, около пятисот миль, и притом еще должен был столько же пролететь до того места, куда предприял свое путешествие. Сидя на верху сей колокольни, обозревал я обширные пространства всего города…»

Прочитав эти строки, Федька поняла, что человек такое письмо написать не мог. Однако бумага и чернила – все было материальное. Немало удивленная, она принялась читать дальше – и обнаружила историю о воеводе и щуке, изложенную весьма забавно – как ежели бы дух, сидевший на колокольне, сам видел сверху живорыбные садки и спустился, чтобы узнать о дивных путешествиях огромной щуки. Внизу же было приписано карандашом «от сильфа Дальновида».

Из любопытства Федька взялась читать и второе письмо.

«Любезный Мироброд!

Пробыв несколько времени в Мадриде, полетел я в другой город, и хочу уведомить тебя, почтенный Мироброд, о некоторых там случившихся приключениях.

Я принял вид молодого и пригожего человека, потому что цветущая молодость, приятности и красота в нынешнее время также в весьма немалом уважении и при некоторых случаях, как сказывают, производят великие чудеса, а при столь выгодной наружности не позабыл я представить себя в богатом кафтане.

Захотевши вмешаться сам в здешнее общество, чтоб иметь о нем лучшее понятие, выбрал я себе в проводники одного молодого и знатного человека, с которым надежен я иметь вход во многие домы. Ты, любезный Мироброд, может быть, подумаешь, что проводник мой преважная особа? Нет, друг мой! это молодой повеса, препровождающий всю жизнь в шалостях, которыми утешает родителей, пленяет женщин, разоряет легковерных заимодателей, изнуряет себя, отчего часто бывает болен и тем хвалится, как заслуженный воин своими ранами.

Сей вертопрах, именем Припрыжкин, знает все городские новости и охотно ими со мной делится. Недавно случилось некое происшествие, взволновавшее город.

Некая театральная девка, отменная танцовщица, славилась также и добродетелью своей. Никому не оказывая благоволения, она меж тем главные роли играла. Красотой и дарованиями привлекла она одного молодого дворянина из лучших в городе семей, и так велика оказалась его страсть, что он на той девице тайно обвенчался…»

– Глафира?.. – глазам своим не веря, прошептала Федька. Теперь чтение сделалось куда увлекательнее!

«Однако немного погодя родители сего молодого дворянина приискали ему невесту знатную и богатую, с родней высокопоставленной. Видя преимущества такого брака, сей нежный супруг впал в превеликое отчаяние. Признаться в том, что наперекор родительской воле женился, и тогда уж добиваться развода он не мог. В сем городе развестись мудрено и связано с превеликими неприятностями. Хочешь ли знать, друг Мироброд, к чему его отчаяние сие привело? Он распорядился отправить безвинную супругу к праотцам и тем освободился, чтобы вступить в новый и выгодный брак.

– Позволь, любезный Припрыжкин, – сказал я приятелю моему, – но если весь город про то известен, отчего управа благочиния не возьмет сего господина под арест?

– Сколь плохо знаешь ты свет! – отвечал мне Припрыжкин. – Станет ли кто беспокоиться из-за театральной девки, найденной с удавкой на шее?»

И далее шла преогромная тирада о продажности полицейских чинов. Внизу было подписано «от сильфа Световида».

– Глафира! – окончательно поняла Федька. – Господи Иисусе, куда же я попала?..

Она взяла третье письмо. Там докладывал Мироброду о плутнях и шашнях некого судьи сильф Выспрепар.

Эти имена были ей знакомы – людей, именующих себя сильфами, она подслушала ночью. Но то, что им известна тайна убийства, Федька и представить не могла.

А ведь если господа сильфы знают имя убийцы, то они могут доказать невиновность Румянцева!

Радость Федькина была так велика, что фигурантка чуть не пустилась в пляс, и только тяжелое длинное платье удержало ее от прыжков.

Благословив Бориску, который привел ее в этот дом и тем дал ключ к истории с Глафирой, Федька положила письма на место и поспешила в театр. По дороге она ломала голову, как бы хитро и разумно поговорить с Шапошниковым о Саньке. В том, что живописец в этой компании главный, она отчего-то не сомневалась.

В театре она благополучно избежала встречи с Вебером и проскочила в уборную, где фигурантки готовились к репетиции. Малаша поманила ее, всем видом показывая: случилось нечто приятное. Федька подтащила стул, и обе стали убирать волосы перед одним зеркалом.

– Тебе от Саньки записочка, – чуть слышно прошептала Малаша. – Под платком, возьми тихонько.

– А что ж записочка? – удивилась Федька, восторг которой тут же отразился на лице. Это было первое послание от любимого, и она ощутила, что полет навстречу счастью продолжается, да как!

– А то, что не сам ночью приходил, как уговорились, а утром, когда я в театр входила, сторож Котомкин на меня кавалеру указал. Кавалер и передал.

– А ты?

– А я, когда спрашивать стал, сказала, что Саньку ищут, в толк не возьмут, куда подевался, и что не его одного подозревают.

– А кого ж еще?

– Тс-с-с… Шляпкина.

– Как – Шляпкина?

– А помнишь, Глафира на него в дирекцию нажаловалась, что чуть из-за него глуар не опрокинулся? Вообрази, что было бы, кабы она сверху на сцену вывалилась?

Этот случай Федька помнила, оттого что сама видела спуск глуара, на котором стояла, не держась, Глафира в изящной позе, с распростертыми руками и поставив одну ногу на особую приступочку, которую поддерживали два деревянных купидона. Она была Венерой и слетала с небес, а Шляпкин – или зазевался, или его толкнул Петрушка, как он потом кричал, – встал так, что днище глуара ударилось об его плечо и все это сооружение опасно накренилось. Глафира чудом успела ухватиться за веревку.

– И из-за этого убивать? – не поверила Федька.

– А почем нам знать, что еще между ними вышло? Он-то кричал, что ее когда-нибудь проучит, все слышали.

– Так это когда было? Еще осенью! И что Шляпкин? Как оправдывался?

– А никак. Пропал, с утра не пришел на урок. Коли не явится на представление – будут искать. И еще Мухоморовна врала, будто покойница Глафира была в тягостях…

– Как? Почем ты знаешь?

Мухоморовной прозвали маленькую старушку из костюмерных мастерских. Сыщик управы благочиния, опрашивая всех театральных служителей, и до нее добрался.

– Так говорю ж – я пришла, стояла внизу с Машей-маленькой, а она допоздна была вчера у швей, и они ей рассказали. И тут, откуда ни возьмись, тот кавалер. Здоровенный такой, плечистый! Видать, в армии служил, может, из унтер-офицеров.

– А ведь Мухоморовна может знать правду, – догадалась Федька. – Она же там самая опытная, всем дансеркам платья подгоняет. Коли брюхатость – она точно первая узнает.

– Она и за две недели до брюхатости узнает! – развеселилась Малаша. – Вредная старуха, ой, вредная!

Федька взяла из-под платка записку и спрятала на груди – как если бы шнурованье оправляла.

– Вот, гляди, – Малаша, достала, показала Федьке маленькие сережки с рубинами и тут же завернула их в лоскуток. – Мне к лицу?

– По-моему, не очень, а где ты их взяла? – спросила Федька.

– Тс-с-с… – Малаша опять перешла на шепот. – Мне Платова дала…

– За какие труды?

Федька забеспокоилась – не дай бог, Анюта пытается через глупенькую Малашу подобраться к Саньке, чтобы устроить его встречу со своим откупщиком. А этого делать нельзя, пока всем не станет ясна его невиновность, ведь подозрительный откупщик может сдать фигуранта с рук на руки полицейским сыщикам.

– Ох, матушка, что было!.. Она меня с собой на Итальянскую улицу возила…

– Ну и что?

– Мы там прогуливались, прогуливались, у меня руки-ноги замерзли.

– С ума вы обе сбрели?

– Нет, а ей надо было одну девицу увидать. Феденька, ты знаешь, что ее толстопузый хрыч другую высмотрел и сватается? Ну так она хотела докопаться – кто такова, хороша ли… Феденька, она – знаешь, как Психею рисуют? Ей, я чай, и шестнадцати нет… Плохи Анюткины дела.

– Да уж, – согласилась Федька. – И что она? Ревела?

– Нет, одно твердила: свадьбе не бывать!

– Да что она может?

Малаша пожала изящными плечиками.

– Мы и завтра туда поедем, – сказала она. – Только Платова в мою старую шубку переоденется. Она хочет с горничной из того дома знакомство свести, а я чтобы ей помогала.

– Есть ли где театр без интриг? – безнадежно спросила Федька.

– Она эту свадьбу расстроит, – уверенно заявила Малаша. – Я отродясь ее в такой злости не видывала.

– Меньше бы ты в ее дела совалась.

– Так ведь платит. А мне приданое собирать надо, – призналась Малаша. – Может, если будет приданое, то и Бес на меня иначе глядеть станет? Он-то отчего к Макаровой подкатывался? Оттого, что у нее деньги есть. А ей уже тридцать. Ей-богу, тридцать, мне швея Тихонова сказывала, она шила Наташке платье нимфы, еще когда в Москве замирение с турками праздновали! Помнишь, всех туда повезли танцевать, а мы, маленькие, в школе остались? Ведь и тебя возили!

– Да… – припоминая, сказала Федька. – Мне то ли одиннадцать лет было, то ли уже двенадцать, я амурчика танцевала. А только ты с Анюткой поосторожнее. Мало ли какой вздор она в голову посадит – и тебя впутает.

– А что она может сделать? Разве что к родительнице той невесты прийти и брюхатость показать? – догадалась Малаша.

– Ох, и взбеленится же ее старый хрыч! – Федька невольно рассмеялась.

До репетиции было еще время, она побежала в зал и там, в полном одиночестве, развернула крошечную записку.

«Любезный друг! – так начиналось послание. Федька подпрыгнула и закружилась. Она была счастлива безмерно. Я нахожусь в надежном месте, под покровительством человека, который может мне помочь, – прочитала она далее. – Мне обещано содействие. Как только будет возможно, я вернусь. Друг твой А.»

– Друг твой… – вслух произнесла Федька. – Друг твой…

Она еще раз прочитала записку, подивившись, какой, оказывается, у Саньки четкий и выработанный почерк. И задумалась – выходит, теперь уже незачем сидеть голой перед живописцем?

Федька привыкла жить самостоятельно и, как все танцовщицы, знала, что милость покровителей ненадежна. Из Санькиного послания она поняла, что дело тут таинственное – и впрямь, кому нужен молодой фигурант, чтобы ни с того ни с сего начать его вызволять из неприятностей? Хотя «человеком» Санька мог из соображений секретности назвать и даму. Поняв это, Федька словно с небес наземь шлепнулась. Но, с другой стороны, Санька еще слишком переживал смерть Глафиры, чтобы вдруг оказаться в чьей-то постели.

Решив, что покровитель покровителем, а заработанные ею деньги могут пригодиться, Федька спрятала записочку на груди и вернулась в уборную.

Спектакля в тот вечер не давали, а репетировали.

Вечером Федька неторопливо вышла из театра. Шапошников обещал, что ее не станут преследовать, и было любопытно, сдержит ли он слово. Она пошла через площадь, направилась к Харламову мосту, причем спрямила путь – сперва переулками, потом вдоль Екатерининской канавы. Места были в этот час безлюдные, время от времени она останавливалась и прислушивалась. Снег не скрипел, никто не шел следом. Похоже, Шапошников сдержал слово.

Идти было радостно – и легкая метелица веселила душу, и на груди лежала записка, первая в жизни Санькина записка. «Любезный друг!..»

Федька взяла извозчика, съездила на свою квартиру за чистым бельем и поехала к живописцу. Она хотела поблагодарить его и подробно доложить о визите в огурцовскую лавку, но он отсутствовал. Пришлось лечь спать. Но на сон грядущий она послала-таки Саньке тайный мистический знак – наиграла на клавикордах ту заветную мелодию. И на душе сделалось светло – как от предвкушения праздника…