Утром Санька завтракал в обществе Келлера.

– У тебя озабоченный вид, сударь. Здоров ли ты?

– Здоров, – отвечал Санька, – но обо мне в театре сильно беспокоится одна особа. И я хочу дать ей знать о себе.

– Пиши записку, – велел Келлер, – наш человек отнесет и передаст в собственные руки.

Тут-то Санька и растерялся. Он был известный грамотей – делал в каждом слове по две-три ошибки, а запятые не признавал вовсе. Впрочем, в береговой страже он почитался за человека образованного – как-никак, весь «Письмовник» прочитал и «Сказки» Аблесимова. Перо в руки он брал очень редко – а если бы не младший братец, ради которого дома держали чернильницы с перьями, то и не вспомнил бы, когда в последний раз вывел пару строчек.

К счастью, Санька вспомнил, что никогда не писал Федьке записочек, а, значит, она не знает его почерка. То есть самому маяться не обязательно.

Он продиктовал Келлеру послание такого смысла: я-де безопасен, нахожусь в надежном месте и сыскался покровитель, который поможет привести дело к благополучному исходу.

– Кому передать? – спросил Келлер, изложив слова так, как полагается человеку вежливому.

Санька задумался. Если напрямую Федьке – посланец, вернувшись, донесет, что у румянцевской приятельницы на роже черти горох молотили. А было же с ней условлено, что посредницей станет Малаша, та хоть прехорошенькая…

– Фигурантке Маланье Тихоновой. И спросить ее потихоньку, как там, в театре, что обо мне говорят…

– Будет исполнено.

Келлер вышел, пропадал минут десять, вернулся и сказал, что записка отправлена.

– А теперь собирайся, сударь, в гости.

– Куда?

– К госпоже Лисицыной.

По Санькиной физиономии Келлер понял, что дама подопечному не слишком понравилась.

– За все платить надобно, – сказал он. – Тебя из неприятностей вытащат, а ты послужи – дело-то несложное, махать за ветреницей.

– Какая она ветреница? – удивился Санька. – В ее-то годы?

– Она у нас шалунья, – загадочно ответил Келлер. – Ты по роже не суди, она по амурной части такое выделывает, тебе и не снилось. Слушай – она станет тебя зазывать на свой вечерний прием, искокетничается, ты не соглашайся, выдумай что-нибудь. Скажи – в иное место зван, к знатным особам. Она учнет делать тебе авансы. Тоже держись стойко.

– Это будет нетрудно, – буркнул Санька, страх как не любивший крупных грудастых дам.

– Но намекни – может быть, когда-нибудь…

– Когда рак на горе свистнет.

– Шутить я не хуже твоего умею, – сообщил Келлер, – а то и получше. Мне за шутки деньги платят. Эта госпожа Лисицына, коли с умом за дело взяться, поможет нам побольше узнать про убийство Глафиры Степановой… Я не вру, чтобы тебя к ней в постель таким манером загнать. Как раз в постели тебе делать нечего. И знаешь почему?

Санька совсем растерялся. Такая новость – а Келлер бубнит со скучным видом! Можно ли ему верить?

– Не знаешь… Растолкую. Наша госпожа Лисицына притворяется, будто страстно любит супруга. Надо сказать, удачно притворяется, вашим театральным лицедейкам бы у нее поучиться. А сама бегает ночью к кучеру – парень он видный. Ублаготворяет, надо думать, знатно. Коли ты сразу к ней под одеяло прыгнешь, может статься, окажешься тому кучеру недостойным ривалем. И она сразу на тебе большой дубовый крест поставит.

– Это почему ж недостойным?!

Санька знал, что Анюта весьма им довольна, и сильно обиделся.

– А потому – я к тебе в штаны не заглядывал и богатства твоего не знаю. Кучер же богато природой одарен, а она, видать, именно это качество в мужчине ценит. Потому ее и нужно подольше водить за нос. И не просто так – а с намеком: коли она-де свободна была бы, так ты бы первый к ней свататься прибежал.

– Этого еще недоставало!

Он прошелся взад-вперед, всем видом показывая недовольство.

– Ты должен ей понравиться, – уверенно сказал Келлер. – Она очень рано вышла замуж. Ее взяли за красоту из бедного житья. А она умна, понимает – за мужа надобно держаться. Потому никаких светских любовников за ней не числится. Кучер – тот для плоти. У нее никогда не было романа с молодым человеком, красивым и стройным, как сильф, понимаешь? Пусть ее душа заговорит – разумеется, если у нее еще осталась душа, а статочно – при последнем издыхании… Не беспокойся – тебе и делать ничего не придется. Покровитель твой снабдил отменным талисманом! Только болтай о себе поменьше.

Келлер указал на перстень.

– Это любовный талисман?

– Считай, что так.

Санька вздохнул.

– Конечно, ты, сударь, можешь в любую минуту покинуть нас и вернуться в театр, – ехидно сказал Келлер. – Но тогда ты лишишься покровительства знатной особы – это раз. Два – тут же попадешь в объятия управы благочиния – и толкуй ей, где ты провел ту ночь. А три – вылетишь из фигурантов. Театральное начальство не больно тобой дорожит – а ты ведь уже четвертый день в театре не показываешься. Так что оставайся-ка ты сильфом и выполняй приказы покровителя, это тебе лишь на пользу пойдет.

– Отчего вы – сильфы? – спросил Санька.

– Оттого, что мы всюду проникаем незримо, почти бесплотно, и видим то, чего простые смертные видеть не должны. Это выдумка Жана – но выдумка отличная, – сказал Келлер. – Он придумал нам славные имена. А потом из нашей добычи будет составлен новый журнал, который разойдется по столице огромнейшим тиражом – в тысячу двести или даже тысячу пятьсот книжек! Слыхал ли ты когда про такой журнальный тираж? Для столицы и пять сотен – много. Жаль, что ты не пишешь – мы бы тебе тоже имечко придумали. А так ты пока – безымянный сильф. Но с твоей помощью будет написано немало писем для «Кабалистической почты». Погоди, сударь, – а ты что, вообще никогда писать не пробовал?

– Нет! Не пробовал! – заорал Санька.

– Ну и черт с тобой, не пиши. Так вот, мы добываем правду для нашего журнала, а правда – товар редкий. Имен мы не назовем, да черта ли в именах? И так все узнают, о ком мы пишем. И даже весьма известных в обществе лиц узнают! Жан готовит письмо о человеке, которого ты непременно знаешь, напишет – дам почитать. А теперь перестань злобствовать, вот-вот явится волосочес.

Санька смаху шлепнулся на кушетку. Он не знал, как передать свое возмущение. Его горе, его судьба – выходит, лишь повод, чтобы компания типографщиков печатала околесицу?

Открывает красоту! – бодро горланил Никитин. Он ворвался, хлопнул по плечу Келлера, вскочил на табурет и продолжал петь, потрясая руками, радостный и беззаботный.

– Слава те, Господи! Сдаю тебе нашего голубчика с рук на руки, – сказал Келлер. – Умаялся ему умные мысли внушать. А у меня еще полно работы. Туманский сказал, что загадку мою про перышко берет, но велел писать не столь пространно.

– А дал ли что за образец? – поинтересовался Никитин.

– Нет, да образец у меня в голове имеется, – и Келлер продекламировал:

– Царь Небесный! – воскликнул Никитин. – Какую древность ты помнишь! Это же пиита Тредиаковского!

– Ну и что? Загадка-то хороша. И лучшей загадки про клавесин я не знаю. А каков лаконизм? «Стоит древесно, к стене примкнуто» – ни одного словечка лишнего! Ладно, я в кабинет пошел, рабочая-то комната занята.

– Опять приступ малеванья?

– Он самый.

Келлер и Никитин дружно и громко вздохнули.

– А виньетку-то он изготовил? Хоть одну?

– Да, вот виньетка, и отменная.

Келлер показал Никитину листок. Санька тоже потянулся к бумажке. Там был изображен тушью двухвершковый старичище с длинной бородой, по видимости седой, в шапке особой конической фигуры и длинном платье, усеянном звездами, в поясе с изображением двенадцати крошечных знаков Зодиака. В руках он имел трость, которая была свита, по подобию модных соломенных тросточек, из трех ветвей; на шее, как щеголеватая красавица, имел большой медальон.

– Это кто ж, Астарот? – спросил Никитин.

– Он самый.

– А мы где ж?

– Сильфов он еще не рисовал. Жан с утра привез черновики писем, и надобно их сегодня свезти к Моське.

– Как будто Моська в состоянии оценить тонкости русской речи!

– Надо, брат Дальновид.

– Свезу, брат Выспрепар… Что ж это волосочес не идет?

Санька до той поры жил лишь театральными заботами, радостями и интригами. Мир типографщиков был ему чужд совершенно. И ему очень хотелось обратно в театр, в уборную береговой стражи, и на лестницу, ведущую к сцене, где так приятно услышать Анютин шепоток: «Буду ждать тебя в карете…», и даже в какой-нибудь закоулок, где можно обо всем потолковать с Федькой, – желательно темный закоулок, чтобы не видеть рябого лица.

И он вдруг решил – хватит. Неведомо, что может, а чего не может подозрительный покровитель с черной левреткой.

Неведомо, какой прок от писанины в журналах. Обещаний – прорва, а что на самом деле – один бог знает; а сдается, что сплошная загадочная болтовня. А от непонятного нужно держаться подальше.

Мысль была простая – сбежать. При первом удобном случае – может, в Гостином дворе, может, прямо на Невском. Сперва можно укрыться у Гриши Поморского, узнать от него, что делается в театре. Потом через Гришу вызвать на свидание Федьку. Может, и убийца давно найден, а эти штукари морочат голову?

Волосочес опять изготовил из него модного красавчика. Потом перед зеркалом уселся Никитин – ему тоже хотелось блистать. Потом оказалось, что время обеденное. Наконец выбрались из дома и поехали на Фонтанку, к госпоже Лисицыной.

– Ты, брат, главное – молчи и мечи огненные взоры, – поучал Никитин. – И позы принимай, позы! Рукой вот этак делай!

Санька молчал и дулся. Он не желал слушать Никитина. Причина была не только в госпоже Лисицыной. После ночного приключения во дворце Санька его побаивался. Этакий крошечный, шумный, чем-то похожий на крикливого попугая, – и отважно кинулся в ночное побоище, что там натворил – неизвестно; может, сам же отправил бедного старого священника на тот свет; а может, и соврал, кто его разберет…

Оказалось, что госпожа Лисицына съехала со двора, понеслась по лавкам, взяв с собой чтицу, госпожу Суходольскую. А такие вылазки менее двух часов не длятся, и то – если даму не занесет в гости к мужниной родне.

– То бишь, она может оказаться или у Васильевых, или у Ухтомских? – уточнил у привратника Никитин.

– Да, ваша милость.

– Ну и дурак же я! – воскликнул Никитин. – Поехали прочь! Она точно у Ухтомских.

И, когда сани отъехали подальше, сказал Саньке:

– Вот видишь ли, так вышло, что те господа, которых мы во дворце поколотили, и есть братья Ухтомские. Я чай, валяются сейчас у маменьки своей с синяками и шишками. Может, кто и с поломанной рукой.

– Ухтомские?

– Помнишь, я спрашивал, не примечал ли ты их в театре?

– Помню.

– Ну так, сдается, они к смерти госпожи Степановой основательно причастны. А их маменька – супругу нашей госпожи Лисицыной родная сестрица. Ты запоминай родство-то, пригодится. Был основоположник рода – Петр Васильевич Лисицын, единственный сын Василия Лисицына, обер-офицера драгунского полка. У него было четверо… нет, для простоты – трое детей. Про четвертого потом расскажу. Старшая – дочь Марья, средний – сын Николай, младшая – дочь Екатерина. Марью отдали замуж за князя Степана Ухтомского, у нее сыновья Орест и Платон, оба конногвардейцы. Екатерину отдали за отставного кирасирского полковника Васильева. У нее дочь Марфа. Николай Лисицын был женат не помню на ком, детей не случилось, жена померла, он взял молодую – это и есть госпожа Лисицына. Со всем этим семейством тебе, брат сильф, придется познакомиться.

– Для чего?

– Для того, что так угодно твоему покровителю. Ты, видно, еще не понял, что он – особа влиятельная.

– Да кто он таков?!

– Сего пока сказать не могу.

И Санька еще более уверился, что ему морочат голову и водят за нос.

Нужно бежать и узнать хотя бы часть правды. Он уже боялся верить любому слову Никитина или Келлера. Слов-то было много – но вот искать Сеньку-красавчика, посредника между Глафирой и ее загадочным обожателем, эти господа, похоже, вовсе не собирались. А только плетут околесицу про незримых и всевластных покровителей.

Когда, прогулявшись по лавкам и купив для Саньки всяких модных безделушек, вроде пряжек и пуговиц, Никитин привез его домой, там их ждал Потап и доложил: в театре побывал, записку передал, в ответ услышал, что о господине Румянцеве беспокоятся, но нашелся-де и другой подозреваемый, а кто таков – того ему Маланья Тихонова не объяснила.

– Ф-фух! – ответил Санька. На душе полегчало. Теперь, выходит, можно и возвращаться – с риском схлопотать немалый штраф, ну да это пустяки, деньги на то и круглые, прикатятся, укатятся, опять прикатятся. Тем более – на носу премьера русской комической оперы про ямщиков, наверняка будут наградные.

– Ты пришивать пуговицы умеешь? – спросил Никитин. – Вот и займись. Вечером поедем с визитами.

Но что-то помешало, визиты не состоялись, Санька остался в гостеприимном доме. Он помышлял о немедленном бегстве, но сильфы, как видно, предусмотрели такую возможность: Никитин убежал, зато вернулся, исполнив какие-то поручения, отставной унтер-офицер Потап и засел в гостиной, да не просто так, а с книжкой о приключениях Бовы-королевича.

Драться с Потапом, чтобы вырваться на свободу, Санька побоялся. Он пошел бродить по дому, чтобы составить мнение о его планировке. Будь фигурант пограмотнее, он сравнил бы строение с критским Лабиринтом, в коем где-то сидит быкоголовый Минотавр. Но он знал из мифологии главным образом Юпитера, Меркурия, Венеру, нимф, сатиров, то есть тех, кто попадался в балетах.

Коридоры в доме соединялись под какими-то диковинными углами и выделывали выкрутасы. Санька, озабоченный поиском таких дверей, что сразу вели бы на улицу, по которой можно удрать, не увязая выше колен в сугробах, повернул налево, потом повернул направо, в незнакомый закоулок, и, пройдя с дюжину шагов, уткнулся в дверь. Она оказалась открыта, и Санька вошел в большую комнату, которая освещалась лишь огоньком лампады, висевшей в углу перед образом Николая-угодника.

В комнате пахло так, как за кулисами перед премьерой, когда привозят новенькие декорации и задники, на которых только-только высохла краска. Санька вздохнул – и затосковал. Если бы не рост – он стал бы уже вторым дансером, блистал, и все кричали: «Браво! Фора!», а к ногам летели б из партера кошельки с деньгами…

Санька любил театр, секунды торжества на сцене, и нельзя сказать, что жил ради них, – торжество-то достается дансеру, исполнившему арию, а береговая стража, стоя у него за спиной, только улыбается в лад. Скорее уж жил ради общей радости, когда последние звуки музыки смолкли, премьерный спектакль окончен, но публика бьет в ладоши, не унимается, показывая, сколько она всем довольна, в том числе – и слаженными движениями береговой стражи.

Запах разбудил тоску, Санька повесил голову. Но долго стоять столбом он не мог – огляделся по сторонам. Комната была обставлена странно – посередке возвышение в поларшина, а на нем – что-то вроде театрального топчана. Вдоль стен – какая-то еле видная мебель, на столе – вроде бы двусвечник.

Санька зажег свечки от лампады и тогда уж увидел главное в этой комнате – мольберт, который был укутан тряпицей. Он понял – в доме живет кроме балетного фигуранта еще и живописец. Из любопытства Санька снял тряпицу – и обнаружил целую картину, посреди которой была обнаженная женщина. Лица художник еще не намалевал, но тело, на Санькин взгляд, было восхитительно – лучше даже Анютиного.

Он несколько минут глядел на женщину, лежавшую в вольной позе, как если бы спала, проснулась и приподнялась на локте навстречу солнечным лучам из окошка. Он улыбнулся ее изящному колену и ножке с высоким выгнутым подъемом. Безмолвно похвалил небольшую, но округлую, как яблочко, грудь. Талия у безликой незнакомки тоже оказалась хороша.

Вспомнив, для чего сюда забрался, Санька выглянул в окно и увидел сад. Тут он понял, что дом больше, чем ему казалось: когда его привозили во флигель и увозили оттуда, он видел переулок и двор с тропинкой, а выходящих в сад окон не заметил.

Задув свечи и поставив двусвечник на прежнее место, он вышел из комнаты озадаченный. Оказывается, здесь бывает красивая женщина – а Никитин божился, что у них мужское царство, даже стряпухи нет. Решив, что постарается ее увидеть, Санька пошел к Потапу, а вскоре приехал откуда-то Келлер и объявил, что сегодня ночует в этом доме. Сели за поздний ужин, во время которого подали бутылки с венгерским вином, и Саньку к постели доставляли уже чуть ли не в охапке.

Ночью фигурант проснулся от некого естественного желания. Он встал, желание удовлетворил и задумался – а не сбежать ли? Время такое позднее, что все давно спят, можно потихоньку выбраться и уйти. Гриша Поморский наверняка впустит и расскажет новости. Есть, правда, деликатное обстоятельство – брать или не брать новую одежду, которую ему изготовили за немалые деньги. Расставаться с ней жалко… да еще перстень… Ведь ежели продать его – то год можно жить припеваючи! Сбежать в Москву, а лучше – в городок попроще, в Тверь или в Калугу, пойти по стопам Сеньки-красавчика, найти богатую вдовую купчиху да и жениться… и ко всем чертям послать береговую стражу…

Сражаясь с совестью и почти одолев ее доводами рассудка, уже мысленно поселившись в хорошем доме и помимо увесистой супруги обзаведясь любовницей, на той грани сна, где еще и действительность можно ощутить, и видения являются, Санька услышал голоса, довольно громкие.

– Заноси, заноси, – командовал незримый мужчина. – Боком… боком… так…

Мигом оказавшись у двери, Санька приоткрыл ее, сделав щель, которая позволила слышать лучше.

– Вот корпия и бинты, – зазвенел никитинский голосок. – Может, я доктора привезу?

– Сами сделаем перевязку. Выспрепар, не путайся в ногах… Потап, клади его… Григорий Фомич, где водка?

– Световид, ты ранен! – воскликнул Никитин.

– Ну, ранен, это не повод вопить на весь дом. Сперва его перевяжем, у меня только плечо задето. Закрой дверь, комнату выстудишь.

– Дивом, дивом спаслись! – сказал Келлер.

– Ты вот что, Выспрепар… ты сходи в сарай и принеси веревок, там должны быть какие-нибудь старые вожжи… а ты, Дальновид, помогай мне врачевать… разрезай на нем рубаху и держи его крепко…

– Вот водка, Дмитрий Иванович, миска, плошка…

– Подвинь сюда стол.

Незнакомый мужчина распоряжался по-хозяйски. Санька вспомнил того кавалера, который издали его разглядывал, – он, что ли?

Мимо двери быстро прошел Келлер со свечкой, оберегая ладонью огонек. Санька замер, но Келлеру было не до него.

Странные дела творились в этом доме.

– Не послать ли записочку Моське? – спросил Никитин.

– Рано, друг мой… да держи же его!.. Господину Моське мы доложим, когда все раскроем. И я хотел тебя просить – коли у нас такие новости, придержи, бога ради, Миробродовы творения, никому их не показывай.

– Обидится. От обиды он вредный делается…

– Знаю. Да только придется с ним как-то договориться.

– Ты уж сам, Световид, тебя он, может, и послушает.

– Не послушал же, когда я пытался предотвратить эту нелепую ссору с Княжниным. Жан, говорил я ему, этот господин был к тебе добр, а недостатки и нестроения есть в каждом семействе, и все женщины некстати языкасты. Нехорошо писать комедии про семейство своего благодетеля. Просто – нехорошо, как бы ты на него вдруг ни озлился. Так нет же – вместо того, чтобы спрятать свою «Бешеную семью» в сундук, снес ее в театральную дирекцию.

– Помяни мое слово – сцены этой опере не видать.

– И слава богу, Дальновид.

Санька вспомнил круглолицего юношу, которого все считали талантливым. Оказалось, этот неуклюжий гений был еще и несговорчивым.

– Но если он поймет, что издание «Каббалистической поч ты» откладывается…

– Ничего не случится, он свои переводы и письма не заберет – ведь больше они в столице никому не нужны. А если и заберет – то потом когда-нибудь, найдя других издателей.

– А не обратится ли он сгоряча, через Моськину голову?

– Будем молить Бога, чтобы он до этого не додумался. Тот господин может, выслушавши да Миробродовых творений начитавшись, посмеяться от души и слишком рано дать им ход.

– А знаешь, Световид, я бы предупредил Моську, – сказал Келлер.

– Тут ты прав. Я сейчас же напишу ему. А Потап рано утром отнесет записку. Мы доведем все это дело до сведения двора, но не сейчас и не так.

Санька слушал, затаив дыхание, и при последних словах Световида перекрестился. Кто же эти люди, чем занимаются, в каких боях получают раны, и отчего все это должно быть занимательно для самой государыни? Уж не заговорщики ли они?

О последних у фигуранта было самое туманное понятие – как и все танцовщики, он мало интересовался о событиях за пределами театра. Разве что новости светской и придворной жизни ему любопытны – не знать придворных сплетен в столице было признаком феноменальной глупости. Даже торговки ветошью могли сообщить, кто из придворных дам выходит замуж, кто из кавалеров к кому сватается, и во сколько обошлась государыне новая коллекция камей и медалей, купленная по ее приказу в Париже.

Однако даже береговая стража знала о несогласиях между государыней Екатериной Алексеевной и ее сыном Павлом Пет ровичем; знала, что «молодой двор» в Гатчине противостоит «старому двору» в столице, и из этого вырастает множество опасных интриг. Хотя государыня и не посылает знатных заговорщиков на эшафот, тех несчастных, что им служат, ждут многие неприятности, и их жизненный путь завершится, скорее всего, на сибирской каторге.

Немудрено, что Санька перепугался. Зная, что население подозрительного дома не спит, он решил отложить побег на сутки. И стал слушать дальше. Но больше двор и загадочный господин Моська не поминались, а Световид рассуждал о медицине, выказывая в ней некоторые познания.

В береговой страже не было принято обращаться к докторам – лечились сами, умели вправить вывихнутый сустав, растереть больное место, истребить горячку. Санька и сам кое-чему научился – и его перевязывали, когда «машина Славы», она же глуар, чересчур быстро спускаемая машинистами, ободрала ему плечо, и он перевязывал растяпу Бориску, налетевшего в темноте на угол, да такой острый, что кожа на виске оказалась рассечена, будто ножом. Поэтому Санька мог оценить знания Световида и его спокойствие – мало приятно, когда тебе промывают рану водкой.

Потом все стихло. Но из сего не следовало, что заговорщики спят. Санька опять забрался под одеяло, вытянулся во весь рост и подумал, что неплохо бы запасти впрок этого удовольствия – обычно все постели были ему коротковаты.

Наутро явился Никитин – осунувшийся, насколько это было возможно при его маленькой худенькой рожице.

– Вставай, сударь. Уж сегодня-то мы должны эту чертовку изловить.

Санька уныло полез из-под одеяла. Махать за дородной щеголихой Лизой ему совершенно не хотелось.

– Ну вот выше ты меня чуть ли не на аршин, – сказал Никитин, глядя на долговязую фигуру в исподнем. – И это единственное твое преимущество. И что же? Дуры бабы от тебя млеют, а от меня – нет!

– Хочешь, сведу с доброй девкой? – спросил Санька. – Ей бы замуж выйти за хорошего человека и дурь из головы бы выкинуть.

– А кто такова?

– У нас в театре служит. Ростом, поди, тебе под стать, сложена отменно, одна беда – оспа ее попортила, – прямо доложил Санька. – Вот ее никто из наших замуж и не берет, а кого кроме наших она знает? А девка – золото, добрая и… и предана будет до гроба!

Санька считал, что выразился наилучшим образом и немало был удивлен, когда Никитин расхохотался. Это было даже обидно.

– С лица не воду пить, – буркнул он. – Ежели б ты с ней поладил, горя бы не знал, она и заботливая, и честная, я ее со школы знаю… а рожу-то притираниями замазать нетрудно… Когда она на сцене намазанная пляшет, ввек не догадаешься, что болела. И оспа только лицо рябым сделала, ресницы и волосы пощадила, а то бывает, что вылезают, бывает, что и слепнут…

– Намазанная, выходит, хороша собой?

– Да, – неуверенно ответил Санька, пытаясь вспомнить Федьку в наряде нимфы или поселянки. И вдруг увидел – прямо перед глазами, и вдруг понял – если бы не оспины и не потемневшее лицо, была б хороша…

– Ну так отслужишь нашему покровителю – тогда и сведешь, – сказал Никитин. – Перстенек не потерял ли? Гляди – дорогой, дороже всего этого домишки.

– Домишко тоже не дешевый, – заметил Ркмянцев. – Тут драгунский полк на постой разместить можно.

– Это верно. Я тут сперва блуждал и в разные концы забредал.

– Дом покровителю нашему принадлежит?

– Нет, другому человеку. А коли та фигурантка так хороша, как ты сказать изволил, чего ж сам на ней не повенчаешься?

Санька ничего не ответил. Не мог же он сказать щупленькому крошке Никитину, что для него и рябая сойдет. Поглядев на новоявленного приятеля свысока, Санька подумал даже, что Федька для этого карлика чересчур хороша. А рожа – что рожа? Впотьмах оспин не видно.