В гостиной собралось занятное общество – четверо сильфов и один балетный фигурант. Федька в мужском наряде стояла у окна, Выспрепар сидел у края стола и чиркал карандашом в длинных бумажных полосах с колонками типографского набора. Дальновид полировал ногти квадратиком замши. Световид же устроился на диване, откинувшись на спинку с самым вальяжным видом. Там же был и Григорий Фомич – сидел в углу на табурете.

Сенька-красавчик сидел напротив, на стуле, поставленном посреди комнаты. Был он трезв и печален – как всякий, кто спьяну наделал глупостей.

– Итак, я спрашиваю, а ты, сударь, отвечаешь, – начал Световид. – Был ли ты посредником между покойной госпожой Степановой и ее супругом?

– Супругом? – удивился Сенька. – Они что же повенчались? Ловка Глафира!

– Повенчались, и у меня есть тому доказательство. Вон, на столе лежит. Так носил ты записочки от князя Ухтомского? – совсем просто спросил Световид.

– Носил…

– Как вышло, что ты стал их Меркурием?

Про Меркурия Федька помнила со школьной скамьи – тоже амурные записки от Юпитера его красавицам носил.

– Она попросила, покойница то есть.

– По старой дружбе?

– Да, нас еще в школе в пару ставили.

– И как это было устроено?

– Когда я утром на урок ехал, меня человек Ухтомского, камердинер его, наверно, у театра ждал, подходил, спрашивал о чем-нибудь. Пока я отвечал, он мне бумажку совал. А урок всегда в одно время начинается, это удобно.

– Удобно, – согласился Световид. – А от нее как передавал?

– Меня после представления встречали. Коли была записка – отдавал.

– А ей как передавал?

– Да трудно ли? Она уж знала – коли подхожу да комплимент говорю, стало быть, не с пустыми руками. И она мне знак подавала, когда у нее для кавалера была записка. И никто не догадался.

– Ловок ты, оказывается, – похвалил Световид. – А теперь скажи, передавал ли ты госпоже Степановой записку в тот вечер, когда ее убили? Ты подумай! Вспомни хорошенько!

– Нет, – после долгого и старательного размышления сказал Сенька. – До того дня за два передавал и потом ответ получил. А тогда – нет.

– Точно?

– Точно.

– Кого ж тогда видел Румянцев?

– Где? – резонно спросил Сенька.

– За кулисами, в антракте. Фигурант, одетый призраком и в маске, судя по всему, передал Степановой записку. По крайней мере так понял Румянцев, и еще что-то – на словах, и она велела ему передать, чтобы тот, кто прислал записку, ехал к ней домой с вещами и она сразу же после представления примчится. Но возле дома никто не появился – стало быть, с призраком дело неладно.

– Ей-богу, не я! – воскликнул, испугавшись, Сенька.

– А кто? Вас, призраков, было шесть человек – Румянцев, который наблюдал тот разговор, и еще пятеро.

– Нет, право, не я! Да хоть у всех спросить – кто тогда был в уборной! Кого там в антракте не случилось – тот и записку принес, только при чем?

– Вот именно, – согласился Световид. – Принесли записку, из которой следовало, что Степанова собирается ночью куда-то уезжать, а потом ее нашли мертвой за кулисами. Совершенно непонятна связь между запиской, отъездом и убийством. Но она есть. Так, Фадетта?

– Так, сударь, – ответила Федька. – После представления береговая стража никому не нужна, и все быстро разбегаются по домам. Когда Глафира шла через сцену на женскую сторону, она никого не могла встретить…

– Однако встретила. Ладно, заедем с другого конца. Егорка Волчок – кто таков?

– Служил в береговой страже, – нехотя ответил Сенька. – Уволен лет десять назад, поди. Оттого ты, Бянкина, его и не помнишь. Но он кое с кем дружбу сохранил, с тем же Шляпкиным, приходил прямо черным ходом на мужскую сторону…

– Со Шляпкиным! – воскликнула Федька.

– Погоди, Фадетта. Его пускали?

– Как-то пробирался. Тетка у него в костюмерных мастерских и машинисты – приятели. С Платовым я его встречал.

– Уволили за что?

– В дирекции матерно кричал, дерзил. Обидели его там, что ли. А кому он надобен? Ну и погнали.

– Волчок – прозванье?

– Волчков он. Ну, со школы – Волчок.

– Прогнали – и куда девался?

– Почем я знаю?

– А в театре его встречал?

– Встречал.

– А в тот вечер?

– Нет. Так не до него было…

– Что скажешь, брат Выспрепар? – спросил Световид.

– Скажу – мы не можем судить, способен ли бывший фигурант убить дансерку. Сколько я мог заметить, фигуранты – людишки ничтожные и малодушные, – отвечал брюзгливым голосом Выспрепар. – К дамам сие не относится. Но устроить так, чтобы она встретилась с убийцей, Волчок, я чай, мог бы.

– Ты, Дальновид?

– Давайте вспомним, что было той ночью, когда Волчка чуть не зарезали, – предложил Дальновид. – Вы с Потапом пошли к театру. Оттуда вышла Фадетта, направилась задворками к Екатерининской канаве. За Фадеттой пошел Волчок, для чего – пока неведомо. Вы с Потапом пошли за Волчком, и в каком-то безлюдном переулке кто-то выскочил из-за угла и ударил Волчка ножом.

– Господи Иисусе… – прошептала Федька и перекрестилась.

– Именно так, – подтвердил Световид. – Но их было двое, и нам оказалось непросто отбить Волчка. Фадетта же спустилась на лед и никакой возни не слышала – так?

– Ничего не слышала. Как же так – он и вскрикнуть не успел? – Федьке вдруг стало отчаянно жаль раненого Волчка.

– Не успел. Хорошо, за нами ехал Пахомыч, мы его кликнули – тут же сани подогнал. Вот и все, Дальновид. Ничего более не было. Что тут скажешь?

– Скажу – догадаться бы, для чего он преследовал Фадетту. Кабы это был кто из береговой стражи – ясно, хотел знать, где прячется Румянцев, и донести начальству. Но Волчок вряд ли собирался делать донос – на что ему? Разве что он полагал, будто Фадетта знает что-то важное и может проболтаться. Тогда – он бы ее заколол, и это было бы косвенным подтверждением, что он и Степанову порешил.

– Стойте! – воскликнула Федька. – А при нем нож нашли? Если он хотел меня заколоть – то где нож?!

– Не нож, а шнурок, – поправил Световид. – Когда раздевали его – ножа не было, а в карманах, кажись, не шарили. Это упущение, братцы сильфы.

– Сейчас погляжу! – Дальновид вскочил. – Григорий Фомич, где его тряпье?

– Я в каморку прибрал.

Дальновида словно ветром вынесло из комнаты.

– Итак, если Волчок хотел убить Фадетту, то кто хотел убить Волчка? – спросил Световид. – Подаем мнения. Ты, Званцев?

– Почем я знаю?

– А хочешь знать?

Красавчик пожал плечами.

– Ты, Выспрепар?

– Это может не иметь ни малейшего отношения к делам театральным. Черт его знает, чем он занимался и на что жил, когда выгнали из театра. Мало ли с кем спутался.

– Допускаю. Ты, Фадетта?

– Я в этих делах ничего не смыслю, – сказала Федька. – Может, у меня какой покровитель завелся, а я и не ведаю? И это – меня спасали?

– Черт знает что… Званцев! Ты береговую стражу лучше меня знаешь – кто бы из вас мог в антракте одолжить Волчку маску? С кем-то он приятельствовал? – спросил Световид.

– Со Шляпкиным разве, они одних лет… – Сенька задумался. – А вот что! Я знаю, где он мог маску взять!

– Где?

– Этот балет был поставлен… когда же?.. Да лет шесть, поди, тому… И тогда танец призраков ставили на восьмерых! Потом господину Анджолини показалось, что свита Геркулеса мала, и он туда двоих перевел, а призраков оставил шесть. Получался правильный па-де-сиз. А лишние костюмы с масками остались! У нас же ничего просто так не выбросят – всякую тряпицу хранят!

– А поскольку тетка в костюмерных мастерских, то он и смог вынести костюм с маской? – быстро спросил Световид. – И она так просто взяла и дала?

– Так ведь когда дала? Перед Масленицей! А на Масленицу нас зовут в разные богатые дома плясать! Вы спросите у хористов – их всегда на домашние концерты приглашают, ну и нас заодно. И можно потихоньку вынести костюм, а потом вернуть, все так делают. Начальство знает и смирилось!

– Слава те, Господи, кое-что проясняется. Значит, коли Степанову удавил Волчок, то он, подлец, притворился тобой, – сказал Световид, – и передал записку от ее недоброжелателей. От кого-то он знает, что записки таскает фигурант, в тот вечер изображающий призрака. Если Румянцев ничего не переврал, в записке ей предлагалось спешить домой, собираться и куда-то уезжать. Может статься, ее таким образом хотели выманить из дому, увезти и порешить где-нибудь за городом. Волчок это определенно знал. После представления он остался за кулисами – ждать, пока все уйдут, и тогда незаметно убраться. Он сидел там в потемках и вдруг увидел, что через сцену идет Степанова, а поблизости – ни души. Тут он понял, что вот подходящий случай, и набросился на нее со шнурком. Выманивать из дому – для убийц опаснее, их может видеть дворник или горничная. А тут – сама злодейская фортуна ее в руки отдала. Вот такая у меня в голове сложилась история.

Ворвался Дальновид.

– Нет никаких шнурков! Вообще ничего нет, кроме грязного платка, двадцати копеек и карточной колоды, ровесницы Дендерского зодиака! Да это что?! Братцы сильфы, он очнулся!

– Велик Господь, – сказал Выспрепар. – Скорее к нему. Сколько я такие раны знаю, очнулся он ненадолго.

– Вот то же и Андронушка сказывал! Торопил прийти…

– Всем ждать тут, – велел Световид. – Выспрепар, идем.

Они вернулись минут через десять. В это время Сенька пытался шепотом выспросить у Федьки, что это за дом и кто хозяева, а Дальновид метался от стенки к стенке в ожидании новостей.

– Ну что, братцы сильфы, – сказал, войдя, Световид. – В таком состоянии люди обыкновенно не врут. Волчков божится, что вовсе не князья Ухтомские велели ему устроить убийство Степановой. Настоящих виновников не назвал, а про Ухтомских прямо сказал – нет, не они, их хотят выставить виноватыми. И тут нас Андронушка прочь погнал. Велел часа через два наведаться, не то он за жизнь больного не ручается.

– Он не врет, он точно не врет! – воскликнул Дальновид. – Вот ведь и Миловида писала, где эта затея вызрела…

– Одно другому не помеха… – Световид сел. – Сложная у нас картина получается, одна фигура цепляется за другую и выходит цепочка на зависть господину Анджолини…

– И я полагаю, что не врет, – сказал Выспрепар. – Коли Ухтомские наняли бы Волчка, чтобы он избавил князя Ореста от законной супруги, то они бы, скорее всего, дали ему денег, чтобы он убрался после злодейства подальше от столицы. А не велели ему слоняться возле театра. Это – просто и без затей. А тут – затейливо…

– А не сказал он, для чего шел за Фадеттой? – спросил Дальновид. – Ведь ежели Волчку было велено зачем-то убить Фадетту, а он не справился, то будут еще попытки!

– Ты прав. Фадетта, с сего часа ты не выходишь из дому одна и всегда имеешь при себе нож.

Это было настоящим приказом.

– Если Ухтомские ни при чем, то след мимо них ведет в лисицынский особняк. Всю эту интригу мог бы изобрести их ненаглядный дядюшка Лисицын, – заметил Выспрепар.

– С него станется. Он не больно хитер и ловок, но подлые мысли ему в голову приходят исправно, – отвечал Дальновид. – Я уж думал об этом и понял, что ему от смерти дансерки прямая выгода – в том случае, если убийство раскроется и все улики укажут на Ухтомских, на князя Ореста и на его брата. Тогда он остается единственным наследником своей сестрицы.

– Когда злодеяние Ухтомских станет явным, их будут судить, лишат чинов, посадят в крепость, статочно, сошлют в каторгу. Дядюшке с того один срам. Да трата денег – надо ж будет судей подмазывать, подарки дарить… – тут Выспрепар усмехнулся своей нехорошей улыбкой.

– Бедняжка… – вдруг сказала Федька.

– Кто? – чуть не хором спросили сильфы.

– Мать… княгиня Ухтомская… двоих сыновей разом потерять… вот кого жаль-то…

– Ну, Фадетта, ты ее не знаешь. Она дама сердитая. Вряд ли станет рыдать – а вот вычеркнуть сгоряча деток, опозоривших семью, из завещания… – начал Световид.

– А кто тогда останется в завещании? – задал вопрос Выспрепар. – А любезный братец княгини, дядюшка Ореста с Платоном, господин Лисицын. С братцем она дружит, когда не ссорится. И, для приличия, сестрица, госпожа Васильева с дочкой Марфинькой.

– Так вот же все и сходится! – воскликнул Дальновид.

– Хотя отправить в Сибирь родных племянников – это даже для него слишком, – хмуро ответил Световид.

– Что касается родственных чувств – то в семействе Лисицынх их великая недохватка, – выразительно сказал Выспрепар.

– Да уж, – подтвердил Дальновид. – Выходит, он. Больше никому от смерти дансерки пользы не предвидится. Световид, а ведь ты не думал, будто кашу заварили Ухтомские! Ты хотел, чтобы они оказались виновниками, разве не так? И знаешь ли? Ты не хочешь поглядеть правде в глаза, Световид. С твоим умом, с твоей душевной силой, и бояться правды? Да возьми же себя в руки!

– Дальновид прав, – присоединился Выспрепар. – Ты очень желал бы верить, что два щеголя, два гвардейца, два избалованных сынка сподвиглись на убийство Степановой. Хотя с виду – их труды: признать перед всем светом, что повенчался на дансерке и она в тягости, значит, крепко рассориться с родней. А родня, как донесла нам сильфида Миловида, сильно желает женить обоих братцев на богатых невестах и уже присматривает подходящих.

– Давайте наконец изменим дефиницию, – пылко предложил Дальновид. – Убить Степанову приказал не господин Лисицын. Убить Степанову приказало семейство Лисицыных! Тогда нам сразу станет легче и удобнее…

Федька ничего не понимала и на всякий случай молчала.

– Нет, – сказал Световид. – Это невозможно. И хватит об этом.

– Вот что – если тот, кто убил дансерку, хочет навести свет на мысль, будто это сделали Ухтомские, то он озаботится уликами. Давай побьемся об заклад? – предложил Дальновид. – Не позднее, как на первой неделе поста явятся улики, управа благочиния возьмет след, ведущий к Ухтомским! И улики будут им поднесены на тарелочке севрского фарфора с амурной картиночкой!

– Господа! – вдруг закричала Федька. – А что же Шляпкин? Коли он дружил с Волчком и пропал – так, может, и его порешили?

– Фадетта права! – воскликнул Дальновид. – До сей поры мы не могли понять, замешан ли Шляпкин в эту историю, а теперь ясно – замешан! Надобно его искать, да поживее!

– Кого можно о нем расспросить, Фадетта?

Бянкина задумалась. И вдруг вспомнила.

– Васька-Бес! Да только он ничего не скажет!

– Как это – не скажет? – удивился Выспрепар. – Немой он, что ли?

Федька рассказала, как ночью Васька отогнал от нее преследователя и заявил, что доносчиком не был и не будет.

– Занятный герой, – сказал Световид. – Каких только чудаков не поставляет миру береговая стража…

– Он не знает, что Волчок опасно ранен. Если узнает – может, перестанет корчить из себя древнего римлянина? – спросил Дальновид. – И, сдается, прозвучала фамилия машиниста Платова. Кто-то из нас мог бы сегодня к нему сходить.

– Платов лежит без чувств, – вдруг заговорил Сенька. – Он же пьет, как лошадь. А вчера все были пьяны.

– Ты с ним ладишь? Коли да – сходи к нему, авось что узнаешь и про Волчка, и про Шляпкина, – велел красавчику Сеньке Световид. – Все равно у тебя сейчас иных дел нет. Прогуляйся по холоду, из тебя остатки хмеля выдует. Ступай.

Сенька посмотрел на Федьку – что означают такие приказы и надо ли повиноваться?

– Ступай, ступай, – подтвердила Федька. – Да про Шляпкина расспроси поточнее! А то я тебя знаю…

– Расспрошу.

– Что-то не внушает мне доверия сей красавец, – вдруг сказал Выспрепар. – Где наш Потап?

– Точно! – закричал Дальновид, выскочил из комнаты и поскакал по коридору с воплями: – Потап Ильич! Потап Ильич!

Потом Потап увел Сеньку, а Дальновид, любитель всюду сунуть нос, полюбопытствовал, что за неприязнь между красавчиком и Шляпкиным.

– Да вроде Шляпкин ему туфли изнутри клеем мазал, а он потом Шляпкину пряжки попортил – тот моряцкий танец плясал, правая туфля с ноги сорвалась и в партер улетела, смеху было! – Федька невольно засмеялась, вспомнив тот вечер, когда спектакль не задался – все скользили, падали, Ванюша Вальберх, отменный танцовщик, и тот налетел задом на колонну, да так, что рухнула она поперек сцены.

– Экие у вас нравы, как у детишек, – проворчал Выспрепар.

– Дети и есть, – ответил Световид. – Коли актер не дитя, то в театре ему делать нечего.

Федька недовольно отвернулась. Опять Световид явил свое высокомерие!

Говорить ему прямо о том, что с людьми так обращаться нельзя, она не стала. Но, когда сильфы разлетелись по делам, она удержала Дальновида. В маленьком, шустром, языкастом человечке она угадала родственную душу – и ему пришлось в жизни наслушаться пакостей, и он, поди, знал, что такое безответная любовь. Из всех сильфов этот ей понравился больше прочих.

– Он хоть о ком-то в жизни сказал доброе слово? – прямо спросила Федька. – Или всех язвит, как аспид какой?

– Он человек причудливый, – сказал Дальновид. – Плакаться ему на свои беды бесполезно. Он и не дослушает твоих иеремиад, пойдет прочь. Помогает людям тогда, когда сам сочтет нужным. Вот меня он подобрал пьяного в зюзю на Смоленском кладбище. Я, статочно, шел туда помирать и провалился в могилу. Что он в тех краях делал в поздний час – не знаю и никогда не узнаю. Из могилы он меня вытащил, а я в благодарность изругал его матерно. Это ему, видать, понравилось.

– По нему петровская Кунсткамера плачет, – брякнула Федька.

– Он засмеялся и повел меня с кладбища прочь. Проснулся я в его доме – он тогда на Васильевском снимал комнатку. Зная, что пьяные ведут себя бессознательно и пошло, он постелил мне на полу старую рогожку. Потом раздобыл для меня капустного рассолу. И тогда я ему сказал: живу, прости Господи, как последняя скотина, а ведь за мое ученье деньги плачены, знаю немецкий и французский, по-аглицки могу изъясняться, пишу складно. Он мне: это оттого, что ты никому не нужен. Я ему: и подавно не нужен, девки только за деньги дают… А он мне: на девках свет клином не сошелся, хочешь быть моим другом? Я ему: как так? Он мне: а так, с сего дня. И подружились.

– Это он тебя от водки отвадил?

– Как он мог отвадить? – удивился Дальновид. – Он же не знахарь. Я сам стал искать способа вылечиться. И вот – сыскал. Заговорили меня. А он потом объяснил – в молодости попал в беду, вчера еще был богат, сегодня – ни гроша.

– Проигрался?

– Нет, там другое. Там – куда хуже. И вот он решил – с голоду не помру, ремесло в руках есть, но вкладывать душу в добывание денег не стану, а первым делом заведу друзей. Будут друзья – будет и все прочее. Заводил он их, надо сказать, тоже диковинно. Он – полуночник, любит шастать в потемках. Как-то набрел на девицу – сидит под забором в лопухах и рыдает. Оказалось – она с любовником своим сговорилась бежать из дому, чтобы повенчаться, а родители были настороже – тут же снарядили погоню. Догнали их, началась свалка, она побежала, куда глаза глядят. И вот – сидит, не знает, жив ли любовник, как быть, куда идти. Световид ее привел к себе, расспросил, наутро пошел отыскивать того любовника. С большим трудом на третий день отыскал. И чуть ли не сам их повенчал, на свадьбе был за посаженного отца. С тем новобрачным он тоже подружился, стали – не разлей вода. Но тому не повезло – умер, оставил молодую вдову.

– От чего умер?

– В утробе сделалось воспаление. Брюхо вздулось, рвота вонючая, горячка, бред – немца доктора позвали, он только рукой махнул. Сказывал, помочь невозможно, три дня промучается – и все. А вдове Световид потом сказал – будешь мне сестра. И она его полюбила… на все для него готова… А она, Фадетта, она… вот коли бы нарочно собрать все качества лучшей в мире жены, так это и будет она…

– Ты ее любишь? – догадалась Федька.

– Нет. Как я могу любить? Засмеют! У меня не осталось того органа, которым любят, Фадетта. Тот, которым девок пользуют, есть, а которым любят… Я ж избегался, вашей сестры столько перепробовал, да не по любви – какая там любовь по рублю… А от таких похождений в душе что-то умирает и отсыхает, как ветка от дерева. Что я могу ей дать? Да ничего! Имя-то у меня к нежностям располагает, Романом окрестили, и душа, может, нежная, да только покрылась корявой коркой. А с Выспрепаром он познакомился в типографии. Тоже какая-то история была, но о ней оба молчат. Григория Фомича приютил – так даже сперва от полиции прятал. Григорий Фомич служил в богатом доме, а там случилась кража, подумали на него. Потом все открылось – Световид с Выспрепаром догадались, где украденное искать, и они вора чуть ли не за руку поймали. Хозяин умолял Григория Фомича вернуться, он – ни в какую. Сказал – буду там жить, где мою верность и преданность ценят. Что было с Потапом… тоже ведь что-то было… Еще Андронушка, он в полку помощником лекаря был, в бою ногу оторвало, когда прусского короля воевали. Световид его замерзавшего в снегу откопал. Сказывал – идет поздно вечером мимо Покровского храма, слышит – в сугробе шебуршит кто-то, прислушался – а там человек псалмы наизусть бормочет, как над покойником. Андронушка тихий, сидит себе в каморочке и штопает нам всем чулки, но коли кто заболеет – с того света вытащит. Сейчас вот с раненым день и ночь возился. Кухарку, Секлетею, пригрел – но тут оплошал, Секлетея замуж хотела и перед всеми хвостом вертела, пришлось выгнать.

– Так что ж плохого, если женщина хочет быть замужем? – спросила Федька. – Этот ваш господин Световид не понимает любви, вот и злится на тех, кто любит…

– Он не злится.

– Ну, не злится… Он их презирает! Глядит на них свысока! Я-де страстей лишен, а вы – дурачье!

– Эх… – вздохнул Дальновид. – Тут я ничего объяснять не стану, потом сама догадаешься. Или вот Жан, Мироброд. За него Световид боится – парнишка талантлив, как бес, работать может сутками, а обидчив без меры. Его сам Княжнин пригрел, наш российский Расин, а супруга княжнинская, самого Сумарокова старшая дочь, над ним подшутила. Она особа спесивая и убежденная в непогрешимости. Жан тогда перевел либретто оперы Паизиелло «Инфанта Заморы» и был безмерно горд, что театральная дирекция приняла его перевод. Настолько горд, что менее всего беспокоился о деньгах. Он полагал, что это – первая ступенька на лестнице славы, а деньги придут, скажем, на десятой. И вот как-то госпожа Княжнина возьми да спроси его, много ли он получил за перевод. Ему бы отшутиться или соврать, а он, непонятно зачем, брякнул правду: дали, мол, свободный вход в партер, в рублевые места. Она полюбопытствовала, часто ли пользовался сим правом. И он опять же правдиво отвечал: да раз пять. Тут она засмеялась и говорит: «Дешево же! Нашелся писатель за пять рублей!» Ну, мало ли что дама ляпнет не подумавши? Так он на все семейство озлился, памфлеты стал писать, – это на благодетеля своего!

– Экая глупость! – удивилась Федька.

– Глупость, да. Таланту у него – на троих, а вздумал корчить из себя либертина, чуть ли не развратника, это и восемнадцати лет на свете не прожив. Но коли что делает – всей душой отдается, хоть бы той же музыке. Когда он предложил Световиду выпускать «Кабалистическую почту», а тот сообразил, как из нее извлечь прок, и нашел покровителя этой затее, Жан взялся переводить высокоумные письма маркиза д’Аржана для журнала, но с ними вышла странная история. Когда он показал переводы Световиду, про маркиза ни слова не сказал. Световид спросил: сам, что ли, столь философски мыслишь? Жан как-то так высказался, что все поняли: мыслит сам. А про маркиза докопался Выспрепар, он ведь и сам отличный переводчик. Ну, понятно, кому ж не хочется славы и похвалы? Ты вот тоже, поди, мечтаешь стать первой дансеркой.

– Кабы в дансерки производили за мастерство, то стала бы. А у меня рябая рожа и нет покровителя, – прямо сказала Федька.

– Погоди, довершим начатое дело – Световид твоим покровителем станет, – пообещал Дальновид. – Ты ему понравилась. И амурных услуг не попросит. Он выше этого!

– Ой… – ответила Федька, вдруг заметив, что в дверях стоит Световид и с любопытством слушает приятеля.

– Мы с Миробродом оба либертины, – сказал Шапошников, – но я практический, а он – теоретический. Ему приятно рассуждать и писать о колебаниях любовного барометра – вверх-вниз, а я свой барометр в дело пускаю реже, чем хотелось бы. Но тебе, сударыня, этого опасаться не стоит. Хотя я и приглашаю на прогулку, которая иным барыням показалась бы предосудительной. Мы будем вдвоем – и в лесу.

– Тех барынь отправить бы зимой в лес амуриться! – встрял Дальновид, немного смущенный.

– Иных любителей и стужа не испугает, – усмехнулся Световид. – Обувай сапоги, сударыня, надевай полушубок. Тебя ждет кое-что занятное.

– Сейчас буду, – холодно отвечала Федька и ушла в палевую комнатку.

Она собралась очень быстро и вышла на крыльцо.

– Сюда! – крикнул Световид.

Он, также в полушубке, ждал, сидя в санях у распахнутой калитки.

– Садись, Фадетта, у нас немного времени.

Кучер Пахомыч хлопнул длинными вожжами по конскому крупу, сани выкатили из ворот, понеслись в сторону Коломны; не доезжая, своротили налево, миновали матросские казармы, пересекли по льду Фонтанку там, где строился новый мост, и покатили дальше; остановились у шлагбаума, означавшего границу города, оставили слева какое-то жалкое селение, выехали Петергофской дорогой в поля, потом – в лес, и все – на юг, на юг…

Световид молчал, глядел прямо перед собой.

– Куда ты везешь меня, сударь? – спросила Санька.

– Хочу поглядеть, на что ты способна. Испугаешься ли – или блеснешь мужеством.

Федька отвернулась. Ей уже давно не нравилось, как Световид распоряжается чужим временем и даже чужими судьбами.

Наконец сани выкатили на открытое место, и более того – Федька увидела перед собой парковую ограду и вдали, сквозь голые черные ветки, дворец.

– Что это? – невольно спросила она.

– Стрельня. Несостоявшийся наш Версаль. Здесь на мызе одного моего приятеля, в его конюшне, стоят верховые лошади. Я уговорился, что могу их взять. Они нам, похоже, понадобятся. А заодно поучу тебя ездить верхом. Ты ведь не боишься лошадей, как наши щеголихи и вертопрашки?

– Нет, сударь, чего их бояться?

Федька имела в виду, что от упряжных лошадей не шарахается – они в хомутах и оглоблях, а если богатая запряжка четвериком или шестериком, то и в шорах. Если не прыгать под самые копыта, а благоразумно подождать, пока лошади пробегут мимо, то и страха никакого нет.

Но когда конюшенный мальчик вывел из стойла гнедую кобылу, при которой не было никаких оглобель, вообще ничего не было, кроме недоуздка из тонких ремешков, Федька малость струхнула.

– Я сам оседлаю, – сказал Световид. – Ну, ну, стой смирно, моя красавица.

Бянкина подумала: с лошадьми-то он любезен! И вдруг вспомнилось слово «мизантроп» – фигурантки совещались, сходить ли на спектакль французской труппы, ставившей комедию Мольера о нелюдимом чудаке, да побоялись сложностей французской стихотворной речи.

– Изволь, Фадетта, – Световид красивым жестом указал ей на кобылу. – Левую ногу – в стремя, правой резко оттолкнись, у тебя получится. Держись двумя руками за седельную луку. Было бы время – поучил бы прыгать на лошадь без всяких стремян, но времени нет.

– И незачем, – отрубила Федька. – Я в берейторы служить не пойду.

– Так и государыня наша в берейторы не готовилась, а ездить верхом училась правильно – сперва без стремян.

В седло Федька села быстро и ловко – девица, делающая во время утреннего урока чуть не сотню глубоких плие по всем позициям, не станет себя втаскивать на лошадь, вцепившись в луку, как утопающий в соломину.

Пока она осваивалась – а больше всего смущало, что не видна кобылья морда, – Световид сам оседлал и каракового мерина. В седло он вскочил с такой же ловкостью – чувствовалось, что его конной езде смолоду учили, и учили на совесть.

– Едем в лес. Там коли и свалишься, то в снег, это не страшно, – сказал он. – У тебя должны быть сильные шенкеля, ты очень скоро усвоишь правильную посадку. Для первого раза от тебя много не потребуется.

– Усвою, господин Световид, – мрачно пообещала Федька.

И точно – полчаса спустя она уже отважно скакала галопом по лесной тропе, а Световид – следом.

Федька впервые в жизни оказалась в зимнем лесу. На охоту ее никогда не звали – она не имела знакомцев, которым по карману своры собак и полки загонщиков. Кататься на санях – тоже. А пешая прогулка по пояс в снегу – это удовольствие разве что для безумца.

Лес поразил ее свежестью и роскошью. Пышные снежные подушки на раскидистых еловых лапах казались вечными – такая красота не имела права таять. Но небо, серое зимнее небо, уже обретало понемногу голубизну – пока еще слабую, нерешительную предвестницу летней синевы. И если запрокинуть голову – то над острыми верхушками елей и округлыми верхушками сосен, над белизной, была глубина – такая, что и не снилась ни одному театральному декоратору.

Пейзаж в Федькином воображении был неразрывно связан с задниками, на которых обыкновенно умещается целый мир и сходятся вместе явления, которые в природе разделены сотнями верст. Лес был однообразен – но в однообразии чувствовалось особое великолепие. А главное – сбылась детская мечта уйти в театральный задник, по тропинкам, что ведут к греческим храмам, ручьям меж камней и водопадам, вверх и потом вниз, к морским берегам, у которых несколькими взмахами грубоватой кисти набросаны причалы и парусные лодки. Лодок не было – а пейзаж был, и принял в себя, и кинул под конские копыта тропу, и мелькал справа и слева, и раскрывался впереди большой поляной.

– Стой, довольно! – закричал Световид. – Поворачивай лошадь. Нам еще домой их вести.

– Еще немного! – крикнула Федька, обернувшись.

– Хватит, хватит! Теперь я уверен, что ты при нужде проскачешь пару верст и не свалишься в канаву.

Федька прекрасно понимала – Световид учит ее не ради удовольствия, а ради своих загадочных затей, и деньги заплатит за покорность. Но сердце не выдержало – взбунтовалось. Федька разозлилась так, что впору глаза выцарапывать и космы выдирать – как задравшиеся на торгу пьяные бабы.

– Господин Световид, тебе дела нет до того, что чувствуют другие люди! – выкрикнула она, подъезжая. – Ты – мизантроп! Мы, береговая стража, не пишем философических писем, у нас шутят злые шутки, но мы добрее! Тебе наплевать на мои чувства, на чувства Румянцева, и на Бориску Надеждина тоже наплевать. Думаешь, я не вижу ехидства, когда он читает куски из своего «Словаря», не вижу твоего глумления? Ты просто жестокий человек!

– Да, я жесток, – согласился Световид, – оттого, что вы мне нужны как орудия, – и ты, сударыня, и Румянцев. У орудия не спрашивают, что оно ощущает. Спроси у танцевальных туфель, каково им, когда вы скачете по сцене. Но я плачу за услуги. И тебе – вспомни уговор. И Румянцеву – ему нашли сильного покровителя, он был введен в хорошее общество, избавлен от преследования управы благочиния, хотя одному Богу ведомо, как он на самом деле провел ту ночь. Это – честно, не так ли?

– Все равно – жестоко!

– О, Господи… – Световид поморщился. – Ты о себе, Фадетта? Жестоко заставлять молодое и здоровое существо бегать по столичным улицам, выполнять несложные поручения, скакать верхом по зимнему лесу! Ну, прямо адовы муки!

– А картина?

– Так ведь и это ты делаешь не из благотворительности! И скажи, Фадетта, – я к тебе хоть пальцем прикоснулся? Кроме тех мгновений, когда затягивал шнурованье? Ты ведь в Бога веришь?

– А ты, Световид?

– Если Господь послал мне на пути именно береговую стражу для решения моих задач – то я беру ее и употребляю в дело…

– Вот тоже дело – собирать слухи и сплетни, чтобы использовать их в журнале!

– В каком журнале?

Впервые Федька услышала в Световидовом голосе беспокойство.

– В «Кабалистической почте», сударь!

– Вот оно что. Ты полагаешь, что лишь ради журнала вы с Румянцевым выполняете мои распоряжения?

– Да.

– А правду знать хочешь?

– Нет.

Световид усмехнулся.

– Ну да, у тебя же на все случаи жизни своя правда. Переубедить тебя невозможно. Очевидно, надо, чтобы ты набила несколько хороших шишек. Довольно, мы зря тратим время. У нас еще кое-что намечено…

Оказалось, что у него на груди, за бортом полушубка, висел на веревочной петле пистолет.

– Держи и сделай выстрел, все равно куда.

– Зачем? – Федька даже испугалась.

– Затем, чтобы знать – каково это. Не бойся, Фадетта, будут только грохот и отдача – оружие в руке сильно дернется. И этого с тебя пока хватит. Учить тебя стрелять в цель – большая морока, хотя многие наши дамы умеют и тем развлекаются. Если тебе и потребуется пистолет – то в ближнем бою, когда противник в двух шагах. Да он и придуман-то был для ближнего боя.

Федька осторожно взяла за рукоять протянутый пистолет.

– В меня только с перепугу не выпали, – Световид преспокойно, даже медленно отвел рукой глядевшее прямо ему в грудь дуло. – Ну-ка, сбей снег вон с той ветки. Более пока не надобно. Держи двумя руками и жми, не бойся. Это нужно ощутить – как боль, когда учишься стоять выворотно.

Федька прищурилась и выстрелила в ветку. Грохот оглушил ее, она чуть не выронила оружие.

– Отлично, Фадетта. Теперь ты при нужде не побоишься стрелять. Возвращаемся на конюшню, – сказал Световид, забирая пистолет. – Сильф из тебя выйдет. Лучше бы, конечно, тебя поучил Выспрепар, вот кто меткий стрелок. Может, когда и получится.

Теперь впереди скакал он, а Федька, чтобы не отстать и не заблудиться, – следом. Правое ухо было как не свое. Она видела спину Световида в светлом овчинном полушубке – и вдруг пожалела, что отдала пистолет. Эта спина была бы прекрасной мишенью.

На конюшне они забрали троих лошадей – гнедую кобылку, каракового мерина и еще рыжего.

– Раз уж тебе так понравилась конная езда, мы можем часть пути проехать в седле и потом пересесть в сани, – предложил Световид. – Но назавтра твои непривычные ноги будут болеть.

– Не будут!

Рыжего мерина привязали к задку саней. Пахомыч поехал впереди, Световид и Федька – следом, рысью, колено к колену. Сперва молчали, потом он заговорил.

– Помнишь, ты упрекнула меня в жестокости?

– Да.

– Я решил объяснить, что происходит, чтобы ты могла, выполняя поручения, при нужде принимать решения самостоятельно.

– Объясняй, сударь, – с высокомерием театральной королевы сказала Федька.

– Когда-нибудь я найму француза, чтобы внушил тебе хорошие манеры. Это дело семейное. Моя мать – незаконнорожденная дочь богатого человека, не вельможи, но человека достаточно знатного. Он воспитал ее у себя дома, выдал замуж, и появился на свет твой покорный слуга. Батюшка мой погиб на турецкой войне. Матушка после того прожила недолго. Меня вырастил дед.

– И меня… – сказала Федька, хотя собиралась гордо молчать.

Как-то так вышло, что караковый мерин и гнедая кобылка, не чувствуя посыла, пошли шагом, и никто не призвал их к порядку.

– Моя матушка была старшей дочерью деда. Он вскоре после ее рождения женился и обрел в браке троих детей – двух дочерей и сына. Семейной жизнью он был недоволен, с супругой ссорился непрестанно, а моим воспитанием занимался прилежно, нанимал мне учителей, готовил меня к тому, чтобы я занял достойное место в обществе. Все знали, что я получу со временем порядочную часть его наследства. В конце концов он отправил меня в Париж. Со мной поехал для присмотра и услуг надежный человек, Андрей Иванович, уже в годах, знающий по-французски, он первый учил меня рисованию. Перед моим отъездом дед говорил со мной о завещании. Он распорядился, чтобы десяток его крепостных людей, в их числе и Андрей Иванович, получил вольные с прибавлением суммы, достаточной, чтобы поступить в обитель или жить на покое. Он взял с меня слово, что я о них позабочусь. Я дал слово. Видимо, мне не следовало уезжать, но такова была его воля. Он знал, что я нашел себе невесту, и не хотел поспешного брака.

Федька посмотрела на Световида с великим подозрением – менее всего он был похож на жениха, способного вступить в поспешный брак; впрочем, история была давняя…

– В Париже я много учился, занимался в мастерских Шардена и Фрагонара. Я был не из первых учеников, но и не из последних. Это меня удручало – способностей, достаточных для того, чтобы сделать из живописи ремесло, мне казалось мало. Когда я вернулся, оказалось, что мой дед умер.

– И мой… – глядя на свои руки с поводьями, тихо сказала Федька.

– Душеприказчиком своим он назначил врача, Горнфель-да. Знаешь, из тех немцев, которые живут в России полвека, не знают ни слова по-русски, лечат так, как лечили при царе Михаиле, но беспредельно порядочны и честны. Дед привязался к нему – оба были уже старики, оба в одно время служили, имели много общих знакомцев. В последние дедовы минуты рядом с ним были Горнфельд и камердинер Евсей Иванович, тоже – ненамного моложе деда. Я опоздал на три недели. В дом, где я вырос, меня не впустили. В доме невесты моей – велели передать, что сватовство не состоялось и просят не обременять девицу своим обществом. Родня знать меня не желала. Этого дед и боялся. Я задумался – что же с завещанием? Я его видел. Стал вызнавать – и оказалось, что оно уж было оглашено, и мне досталось пятьсот рублей денег. Пятьсот рублей – вместо многих тысяч. И никого из людей на волю покойник не отпускал.

– Это какой-то обман, – сказала Федька. – Поддельное завещание?

– Разумеется. Но я должен был узнать, как это все получилось и где настоящее. Я отыскал Горнфельда – надо сказать, отыскал с большим трудом и не сразу. Он был стар и безмерно напуган. Пошел в домашние лекари к знатной барыне, и она его увезла в деревню. При этом я еще сделал глупость – нужно было снять комнатки где-нибудь на Охте, а я жил в столице открыто. Ко мне пришла полиция, забрали и увели Андрея Ивановича, ведь он после дедовой смерти достался иным наследникам, и они написали явочную, что я-де удерживаю их имущество. Когда я наконец встретился с Горнфельдом, то он мне рассказал про последнюю дедову ночь.

И тут Световид основательно замолчал. Федька смотрела на него и ждала. Она видела – воспоминание для него болезненно.

– Они были у постели вдвоем. Дед уже лежал без чувств. Евсей Иванович вышел и тут же вернулся перепуганный. Кто-то из дедовой дворни вызвал его старших детей, сына и дочь, моих дядю и тетку. Этого делать не следовало – дед не велел. Евсей Иванович понял – им нельзя давать в руки завещание. Он немного знал по-немецки и пытался убедить Горнфельда взять завещание из секретера, поскольку немец – законный душеприказчик. Но доктор растерялся. Тогда Евсей Иванович сам взял его и вынес через черный ход. А что было дальше – толком установить невозможно. Если свести вместе все, что я узнал, то выходит – за Евсеем Ивановичем послали погоню. Дело было ранней весной, лед еще стоял, но был уже тонок. Дедов дом был напротив Петропавловской цитадели. Судя по всему, в Евсея Ивановича стреляли, и он ночью, раненый, попытался перейти реку и погиб. Вместе с ним погибло завещание.

– В котором году это было? – спросила Федька.

– В семьдесят втором. Четырнадцать лет назад. Родня моя, сговорившись, подделала завещание. Когда я понял, что остался только с тем имуществом, которое привез из Парижа, то впал в отчаяние. Хуже всего было – что из-за моего опоздания попали в беду старые дедовы дворовые люди. Мысль о них меня удержала от пули в лоб. Я должен был спасти этих людей, все остальное не имело значения, – сказал Световид. – Я дал слово. Это старики и старушки, которые растили сперва матушку мою, потом меня, баловали, и сами они были избалованы дедом. Что делать? Первое, что на ум пришло – заняться ремеслом, пойти в рисовальщики, чтобы не помереть голодной смертью. В типографиях вечно виньетки нужны, это постоянный заработок. Я сперва дедову родню простил – в расстройстве чувств решил, что на все Божья воля, и на это, видать, тоже. Потом подумал о дедовом завещании, там и крепостные на волю отпускались, и на богадельню немалые деньги оставлены. Стало быть, надо хоть что-то из наследства воротить. И для начала я распустил слух, будто возвращаюсь в Париж. Родня не знала, сколько при мне было наличных денег, на какую сумму – привезенных для деда картин и редкостей. Возвращение в Париж – это было в моем положении неглупым поступком. Но я остался… Я поставил цель – спасти стариков. Мамку Анфису я попросту выкрал и спрятал в безопасном месте. Это уже потом, при первой возможности, несколько лет спустя. Все думали, что она пошла в лес по ягоду и там от старости упала и умерла. А ее вызвал в лес мой Григорий Фомич, он же увез ее. Но другие остались. Андрей Иванович остался. Сделали истопником в усадьбе, могло быть хуже…

– А потом? – спросила Федька, даже разволновавшись от этой истории.

– Дед много со мной возился, многому учил, и одно я хорошо запомнил: ступив на кривую дорожку, человек редко возвращается на прямую. Дядюшка мой и его сестрицы захватили дедово состояние, но вряд ли тем ограничились. Они непременно должны были еще всяких сомнительных дел натворить. Выспрепар был игроком – теперь, к счастью, отстал от этого ремесла. Он сообщал мне о всех картежных подвигах моего дядюшки, и мы заметили, что после каждого большого проигрыша, когда впору мебель в доме описывать, вскоре появляются вдруг деньги, и платятся карточные долги, и ни разу не побывали в закладе фамильные драгоценности. Этакое чудо повторялось не раз, а учителя мои, которым не зря деньги плачены, учили меня так: когда в котором месте что прибавится, значит, в ином месте столько же отнимется. Вскоре мы с Выспрепаром выяснили, где отнималось…

– И где же?

– Потом расскажу с подробностями. Настал день, когда я понял: начинается! К этому дню уже была договоренность с неким влиятельным господином о выпуске сатирического журнала «Каббалистическая почта», и я призвал соратников-сильфов. Зная, в какие высокопоставленные руки попадет сей журнал, я собрался пустить в ход всю ту правду, которую хранил, не умея воспользоваться ею. Я вздумал напасть именно тогда, когда неприятели мои обнаглели и нападения не ждут. Теперь понимаешь, в какую историю я вас втравил – тебя и Румянцева, а теперь еще и Званцева?

– Понимаю, – ответила Федька рассеянно – в голове у нее уже клубились мысли, высказать которые она не решилась, хотя они и имели прямое отношение к погибшему завещанию.

– Будешь помогать?

– Да.

– Ну-ка, прибавим ходу, любезная сильфида! Что-то мы совсем от Пахомыча отстали.

Федька улыбнулась – галоп был ей приятнее рыси. Да и по званию полагался именно галоп – ведь сильфы народ летучий, а тут – подлинное ощущение полета.

Но всякая радость непременно должна завершиться какой-то гадостью.

Стоило Световиду и Федьке спешиться у калитки, как на крыльцо вышел Григорий Фомич, очевидно, высматривавший их в окошко.

– Ваши милости, беда. Пришли Потап с тем фигурантом. Они побывали в доме Платовых, а там несчастье – хозяйку ночью полиция увезла. В отравлении девицы Васильевой винят.

– Марфы Васильевой? – переспросил Световид. – Царь Небесный…

– Да, Марфы Васильевой. Дальновид туда помчался – разведывать. Выспрепар к частному приставу поехал, велел сказать – взял для подарка десять империалов.

– Черт возьми, – в полной растерянности прошептал Световид. – Она же еще дитя…

Григорий Фомич обнял его за плечи – отнюдь не так, как полагалось бы слуге утешать барина.

– Потап повел красавчика отыскивать другого фигуранта. Красавчик в такой панике, что туго соображает. А вы поешьте горячего. У нас сегодня славные постные щи. Поешьте, согрейтесь, коней тем временем обиходят. Девице все равно не поможете – вы ж не доктор. А за столом, глядишь, умная мыслишка в голову постучится.

– Какая подлость…

Григорий Фомич покивал, соглашаясь.

Федька вошла в теплый дом, скинула полушубок и шапку, села на стул. У нее была своя умная мысль, которую следовало обдумать во всех подробностях, а уж потом действовать.