Федька превосходно чувствовала себя в мужском наряде. Можно свободно бегать, не подхватывая юбок, можно прыгать по сугробам, высоко поднимая коленки, можно звонко вопить извозчику, чтобы остановился; женственность же сковывает разнообразными цепями. Для той, которая несколько лет носила платья, отделанные розовыми гирляндами, жеманничала и манерничала в танцах, выучилась, невзирая на боль, держать на устах сладенькую улыбочку, побыть хоть малость бойким парнишкой – праздник.

Извозчик попался въедливый, пока Федька не растолковала, куда вести, не срядился за десять копеек, да и потом торговался, выгадывал, клялся, что не сыщет там себе обратного седока. Наконец Федька с Бориской сели в сани и покатили.

По дороге остановили извозчика, подозвали уличного сбитенщика в нагольной шубе и шапке с заломом, который один являл собой целую ходячую лавку: на перевязи через плечо висела у него большая деревянная баклага, обернутая войлоком и холстом, на шее – кренделя и калачи, навязанные на длинное лыко; поперек брюха был особый пояс с футлярами для стаканов, на боку имелась фляга с молоком, которое он по желанию покупателя добавлял в горячий сбитень. Также к поясу был подвешен кулек с булками. Федька взяла для дедова шурина гостинец – постный крендель и калач, рассудив, что этого должно быть довольно.

Нечасто навещала Федька дедова шурина – да он и сам, пожалуй, в том виноват, особой нежности к дальней родственнице не показывал. Он был ей благодарен, что пустила жить, и прямо сказал, что отпишет на нее все имущество, да много ли того имущества? Федька подозревала, что старик копит деньги, откровенно не понимала – для чего, но много об этом не задумывалась. Жилище на Васильевском острове ей ни к чему, артисту полагается селиться возле театра, чтобы его при нужде легко отыскали.

Федькина недвижимость была неподалеку от Никольского моста, он же Тучков – в честь купца Авраама Тучкова, одного из подрядчиков на строительстве. Мост был хитро устроен – на мелководье он держался на сваях, а на глубине был плашкоутным – его составляли несколько десятков скрепленных плоскодонных судов. Это было удобно – в нужное время их разводили, чтобы пропускать суда к складам с лесом. В детстве Федька бегала смотреть на это зрелище. Ее жилище было ближе к устью Смоленки, на Пятой линии.

Понимая, что потащила за собой Бориску едва ль не вопреки его желанию, Федька всю дорогу старалась его развлекать и обещала показать сущее богатство – залежи старых журналов, собранных покойным дедом за несколько лет. Приятель был ей жизненно необходим – она не хотела оставаться одна. После нелепого объяснения с Румянцевым она нуждалась в подтверждении своих женских достоинств, хотя сама себе в этом не призналась бы. А Бориска все же был каким-никаким, но любовником. И если бы она предложила ему еще раз сойтись – он бы не отказался. О том, что это может быть лекарством от неприятностей, Федька знала от товарок по уборной, но пускать лекарство в ход не спешила – пока было довольно того, что оно под рукой.

Устин Карпович оказался дома – сидел, как водится, один, топил печку. И, как многие старики, стал совсем прост в обращении.

– Жениха показать привезла? – спросил он. – Ну, славный молодец, славный. Совет да любовь!

Федька с Бориской переглянулись, но спорить не стали.

– Он хочет старые книжки посмотреть, – сказала Федька. – Я ему обещала. А я с тобой, Устин Карпыч, поговорю. Вот гостинец. Чем богаты, тем и рады.

Старик гостинцу обрадовался, прибрал его в древний поставец, и тогда Федька начала задавать вопросы. Бориска меж тем был впущен в чуланчик, где пристроился под крохотным оконцем и, невзирая на пыль, стал отважно потрошить связки журналов.

– Все пляшешь? – полюбопытствовал старик. – Ничего, выйдешь замуж, муж плясать не даст.

– Он и сам в театре фигурантом служит. Устин Карпыч, помнишь, дедушка говорил про человека, которого из воды вытащил? Давно это было, лет больше десяти назад. Помнишь?

– Да, – не совсем уверенно сказал Устин Карпович. – Было такое.

– А кто тот человек? Он деду ничего про себя не говорил?

– Нет, голубушка, кто он – мы так и не дознались. Он у Кирюшки на руках помер.

Федька не сразу поняла, что Кирюшка – это и есть дедушка Кирилл Семенович.

– А когда в точности это было? Ты можешь вспомнить?

– Ого! Да тут и «Трудолюбивая пчела» имеется! – раздалось в чулане. – Дюжина номеров! Это ж чуть ли не первый журнал, который выпускало частное лицо! Ого, и при нем – «Невинное упражнение»! Да эти журналы старше нас с тобой!

– Да на что тебе? – удивился старик.

– Может статься, тот человек – слуга одной важной персоны, – загадочно прошептала Федька. – Которая персона за сведения хорошо заплатит.

– Хорошо – это сколько?

– Может, даже пять рублей.

– Беглый, что ли?

– Беглый, дедушка. Так ты вспоминай, вспоминай!

– Был бы жив Кирюшка…

– Так когда это было? – тут Федьку вдруг осенило, что вопрос нужно строить иначе. – Что еще было в том году? Может, кто родился? Кто помер? Церковь поставили?

– Казаков в каземат посадили! – вдруг выкрикнул Устин Карпович.

– Каких казаков, в какой каземат?

Но он и сам не мог толком объяснить этого события. Где-то взбунтовались казаки, откуда-то прислали выборных в столицу для переговоров, чего-то просили, а их – в Петропавловскую крепость.

Пока Устин Карпович припоминал каких-то древних генералов, что были посланы усмирять казаков, Бориска весело рылся в журналах.

– А вот «Свободные часы»! – сообщал он. – А вот «Доброе намерение»! Батюшки – «Трутень!» «Трутня» нужно брать, журнал, сказывали, был отличный!

– Начнем с другого конца. Батюшка мой был еще жив, когда дед подобрал того человека? – спросила Федька. – Приезжал тогда батюшка? Навещал?

– Ванюша был еще жив и плясал. И Антоша плясал.

– Когда батюшка насмерть замерз, мне было одиннадцать. Выходит, он замерз в семьдесят пятом. Того человека дед подобрал ранее семьдесят пятого… – Федька задумалась. – Что бы мне его потом как следует расспросить! Теперь бы не маялась!

– А тот человек умолял, чтобы о нем никому ничего не доносили! – вдруг вспомнил старик. – В бреду бился, одного просил – чтобы Кирюша дал слово никому о нем не рассказывать. Уже и то диво, что он раненый через реку перешел.

– Точно был ранен? Как?

– В него стреляли, грудь дважды прострелили.

– Сдается, это он… А ты, Устин Карпович, сам его видел?

– Помогал хоронить, Царствие ему Небесное. Даже не знали, как имя, чтобы попу назвать. Вот так живешь, живешь, а помирать станешь – рядом ни одной родной души, и самое имя никто не вспомнит…

– Дедушка часто о нем вспоминал?

– Нет. Ведь с похоронами что вышло? Сам же он, покойник, их оплатил. У него были при себе часы, видать, у богатого барина стянул, хорошие. Кирюшка их попу отдал, тот взял в уплату.

– А где тот поп?

– Да помер давно.

– «Всякая всячина»! – донеслось из чулана. – Самой государыни журнал! Федя, тут и «Парнасский щепетильник» есть! И «Пустомеля»! А, вот «Адская почта»! Переписка хромоногого беса с кривым! Про нее, что ли, у господина Шапошникова говорили? Шесть номеров! А-а-апчхи!

– Вылезай ты оттуда, и с сокровищами своими вместе, – велела Федька. – О, Господи! Как ты в пыли извозился!

Бориска выбрался из низкой дверцы, держа в охапке несколько связок. Федька подошла и взяла верхнюю стопочку журналов, называвшихся «Рассказчик забавных басен». Их она помнила – дед порой читал басенки вслух. Имя издателя, господина Аблесимова, ей ничего не сказало – а ведь не раз и не два Федька плясала в комической опере «Мельник – колдун, обманщик и сват», написанной на его слова.

– Тут и «Живописец» есть, – сказал Бориска. – Семьдесят второго года издание. А вот любопытно, было ли там хоть что про театр?

Он уселся в углу и взялся листать журналы.

– «Живописца» Кирюша читал, всегда новых номеров ждал с нетерпением, – вспомнил Устин Карпович. – Пока глаза не испортились – всегда у кровати стоял табурет, а на табурете – книжки горой.

– Что это? – вдруг спросил Бориска.

– А что?

– Вот, смотри, – он вытащил зажатые журналами конверты из толстой коричневой бумаги, две штуки. Конверты были запечатаны.

– Что это за письма? – спросила Федька старика.

– А я почем знаю? Я их и не видал. Что на них написано?

– Ничего не написано. И запечатаны.

Федька взяла один конверт, повертела его в руках – и вскрыла. В нем оказались два листа хорошей плотной бумаги, исписанные твердым, но не очень внятным почерком.

– Глянь-ка, – попросила она Бориску.

– Это духовная, – сказал, просмотрев листы, Бориска. – Некая дама завещает все свое имущество, в здравом уме, как полагается… завещает единственной дочери Анне, в замужестве Тропининой, и ее детям, коим надлежит появиться на свет… ого, тут деревни перечисляются, дама-то была богатая!

– Устин Карпыч, как в журналы попало это завещание? – спросила сильно удивленная Федька.

– А я почем знаю!

– Боренька, ты о семействе Тропининых не слыхал?

– Нет, никогда… – Бориска беззвучно перечитал первые строчки духовной. – А эту фамилию и ты, чай, слыхала. Графиня Захарьина – вот кто завещательница.

– Точно, слыхала!

О чудаковатой вдове рассказывали всякие занятные истории – и что спала-де сидя, во всех драгоценных уборах, которые вместе весят чуть не полпуда, и что за обеденный стол сажала в кресла породистых собак. Но она померла много лет назад, остались одни анекдоты.

– Но ежели ее завещание – вот оно, то кто же сейчас владеет ее имуществом? – спросил Бориска. – Ведь она померла бог весть когда, и уже крепко не в своем уме.

– Надо отнести его Шапошникову, – решила Федька. – Он во всем разбирается – и в этом деле разберется. Ты вообрази – коли отыщется Анна Тропинина, как она нас наградит за находку!

– На свадьбу уж хватит! – вставил Устин Карпович. – И на обзаведение!

– А что, Феденька? – вдруг спросил Бориска. – Коли так?

– Да ты сдурел! – ответила Федька.

У нее только-только заиграло воображение! Милостив Господь – стоило Световиду растолковать, что Санька Румянцев не откажется от хорошего приданого, как тут же оно и стало возникать из небытия, как корабль на морской глади: сперва видна точка, но она растет, и уже можно разобрать паруса, уже знатоки по их очертаниям и обводам судна могут определить его вид и принадлежность. Точно так же Федька, представив где-то вдали богатую старуху, увешанную золотом и алмазами, уже увидела кучку золотых монет, которая приближалась, росла, обретала численное выражение – сто, двести, пятьсот рублей!

– Но как завещание графини Захарьиной могло тут оказаться? – Бориска совсем ошалел от изумления. – Не с неба же свалилось?!

– С неба? – переспросил старик. – А может статься! Мы ведь перед наводнением все на чердак переносим, а потом вниз стаскиваем. Не на чердаке ли оно было?

– Так замаешься взад-вперед эти журналы таскать, – сказала Федька. – Отчего они не оставляются на чердаке?

– А мыши? Вот в тот год, как того горемыку схоронили, Кирюша все добро поднял наверх, а потом ногу повредил, не стал с журналами возиться, оставил их на чердаке, – и когда полез за ними, оказалось, что многие от мышей погрызены. Диво, что хоть эти уцелели – за три года мыши и с ними расправиться могли!

– А что во втором конверте? – спросил Бориска. – Откроем?

– Откроем!

Там также оказались два листа. И также они представляли собой духовную, но уже не дамы, а мужчины – Петра Васильевича Лисицына. Там имущество распределялось между сыном, двумя дочерьми и внуком от старшей дочери, на тот час покойной. И тоже немалое имущество – крепостных душ под тысячу, доходные дома, земли, драгоценности, библиотека. Большую часть добра получал внук Дмитрий.

– Покопайся еще, Боренька, может, другие завещания найдешь! – сказала, развеселившись, Федька. – Ведь и тут нам должно быть вознаграждение! Устин Карпович, мы с тобой поделимся. Ты ведь эти конверты от мышей уберег!

– Может, и я, – согласился старик. – Кто-то же их положил между журналов и плотно увязал. Может, и я, когда наверх тащил. А может, Савельевна, которая приходила по хозяйству помогать.

– Давай-ка все же попробуй припомнить про того человека, что дедушка из воды вытащил. Неужто он про себя ни слова не сказал?

Старик маялся, страдал, хватался за голову, кряхтел и охал, но ничего путного вспомнить не сумел. Был некий человек, прибежал по льду, провалился на мелководье, где спускают в реку воду из бани, промучился в постели чуть более суток и умер. А в часть бежать или хоть десятских позвать – хотели, да не успели. Помер и помер – хорошо, добрый батюшка, отец Гервасий, особо не докапывался, а получил исправные часы и отпел новопреставленного. А похоронили на Смоленском кладбище, в дальнем конце. А что было пожитков – отдали бедным, и штаны, и чулки, и кафтан с камзолом, и старую епанчу.

– Ладно, Устин Карпыч, пора нам собираться, – сказала Федька. – Бери, Боренька, журналы, а конверты давай сюда. Я тебя знаю, ты растяпа, потеряешь. Выскользнут из-за пазухи – и поминай как звали.

– Вот веревочка, увяжи как следует, – старик стал помогать Бориске, и вместе они изготовили две увесистые пачки. – Приходи еще, Федорушка. Да свечки, свечки не забудь!

Наконец Федька с Бориской, распрощавшись, выскочили из домишки на свежий воздух. Солнце светило вовсю, они посмотрели друг на дружку – и рассмеялись.

После темной комнатушки, провонявшей старческими кислыми запахами, они оказались в белоснежном мире, под небом, которое понемногу уж наливалось весенней голубизной, и оба вдруг ощутили самое что ни на есть безмятежное счастье.

– А я ведь дело говорю. Вот «Танцовальный словарь» напечатают, я деньги получу, еще награждение за эти два завещания, – говорил Бориска, высматривая извозчика. – Может, прав Устин Карпович? Чего нам обоим искать и ждать? Мы давние приятели, мы поладили…

– Ты и впрямь готов венчаться? – спросила Федька.

– Отчего нет? Когда-то же надо жениться. А сейчас все у меня так складно выходит! И словарь скоро в типографию снесу, и Шапошников предлагает на него работать. Сколько ж можно дрыгать ногами?

– Извозчика бы скорее найти. Идем к кладбищу, – предложила Федька. – Там они, поди, водятся. А как славно вышло с завещаниями!

– Я впервые в жизни настоящее завещание в руках держал. А как прочитал про деревни и про алмазные кольца – ну, думаю, сплю и вижу сон!

– Знатные завещания!

– Так что скажешь?

– Дай подумать! Не так все просто!

Федьке страх как не хотелось обижать Бориску. Но она решила побороться за Румянцева – да и не просто решила, а сказала об этом Световиду. То-то он бы повеселился, узнав, что Фадетта ни с того ни с сего вздумала венчаться с совершенно неожиданным женихом!

– Сперва мы отдадим эти завещания Шапошникову, он человек светский, – рассуждал Бориска. – Он знает и нам…

Тут голова Бориски запрокинулась, а вместо слов раздался хрип.

Федька уставилась на него, разинув рот, и видела, как Бориска, выронив связки журналов, медленно клонится, оседает, а рядом с ним стоит неведомо откуда взявшийся человек, чье лицо замотано тряпицей.

Этот человек взмахнул рукой, словно бы что-то отбрасывал, и Федька, наконец, закричала: в руке у человека был окровавленный нож, которым он только что порешил Бориску.

Всего оружия у Федьки было – связка сальных свечек, которую она несла в руке за собранные и связанные узлом длинные фитили. Нож, данный Дальновидом, остался в палевой комнатке. И этой связкой, весившей фунта четыре, Федька ударила убийцу по лицу – ударила с размаха, что было силы.

Тряпица слетела, кровь хлынула из разбитого носа, и тут оказалось, что убийца был с товарищем.

– Ах ты, сукин сын, – сказал тот товарищ, невысокий, коренастый, и кинулся к Федьке, выставив перед собой руки. Она отскочила, попятилась – и кинулась бежать.

Надо было кричать «караул!», но Федька с перепугу лишилась речи. Она только слышала шаги за спиной и визг баб, видевших убийство и погоню.

– Имай, имай воров! – закричал мужской голос. Тут Федька перебежала улицу наискосок и ухитрилась обернуться.

Убийца с окровавленным лицом, опустившись на колени, шарил у Бориски за пазухой.

Ничего не найдя, он вскочил, и вскочил вовремя – напротив отворились ворота, на него спустили сторожевых псов.

Федькин преследователь гнался за ней, хотя и отставал шагов на двадцать. Он, видно, не понял, что имеет дело с танцовщицей, у которой дыханья хватит надолго. А Федька не поняла, что коротконогий немолодой крепыш может какое-то время бежать быстро, но не продержится и версты. Ей казалось – сейчас эти руки сомкнутся на шее.

Она подбежала к кладбищенским воротам. Там были люди – нищие, богомольцы, мужики с лопатами, пришедшие на могилки близких старики. При такой толпе она могла быть безопасна от нападения – но страх оказался сильнее разума. Федька сама не поняла, как заскочила в церквушку.

Это был небольшой деревянный храм, и возле него уже расчистили место, где ставить новый, каменный. Там, посреди будущей церкви, молилась на коленях нищенка в старом солдатском мундире вместо шубы. Бянкина не заметила ее – но она заметила Федьку и, прервав молитву, встала.

Преследователь, тяжело дышавший, замедлил бег у церковных дверей, и тут на его пути оказалась нищенка.

– Пошел прочь от дома Божия! – громко сказала она. – Кровь у тебя на руках, гляди – кровь! По локоть руки в крови!

– Ты что, дура, несешь? – спросил он. – Пусти!

Но не стоило ему называть эту женщину дурой, не стоило замахиваться. Тут же оказались рядом два бородатых мужика и загородили ее.

– Ты охренел? – спросил один. – Да это же наш Андрей Федорович!

– Андрей Федорович неправды не скажет. Эй, Прошка, Никишка, Демка! – закричал второй. – Сюда все!

– Черт бы вас побрал, – сказал преследователь, отступая. А по дорожкам меж могил бежали трое парней, размахивая лопатами, и связываться с ними не стоило.

– Не бойся, – сказал Федьке тот, что вступился за странную нищенку. – Коли Андрей Федорович тебя заслонил – то и мы в обиду не дадим. Он у нас – защита перед Богом и молитвенник.

Тут только Федька вспомнила, что в этой части столицы встречали женщину, велевшую звать себя мужским именем, и что ее считают провидицей.

– Он с товарищем только что человека убил. Надобно в часть бежать, к приставу, где тут часть? – спросила Федька. – Я сама видела, я на них покажу, я их узнаю!

– Девка?

– Девка…

Федька разрыдалась. Чужой бородатый детина схватил ее в охапку, прижал лицом к грязному тулупу, гладил по плечам, а она рыдала и не могла остановиться.

– Ну, будет, будет, будет, – твердил он. Тут подошел здешний батюшка в шубейке поверх подрясника, седенький, малого росточка.

– Что случилось?

– Андрей Федорович девку от смерти спас!

– Опять Андрей Федорович… Где юродивая?

– Там, в снегу местечко вытоптала, молится.

– Да-а, послал Господь испытание. Ты кто таков? – спросил строгий батюшка Федьку.

– Я Большого Каменного театра фигурантка, – ответила она.

– Актерка? Ноги чтоб твоей в храме не было! Заявилась, в мужском платье, срам глядеть! Уведи ее, Силантий, да присмотри за ней – домой ее отправь, что ли… Ишь, бегают тут, ни стыда, ни совести…

– За ней убийца гнался, – объяснил мужик.

– Вперед в храм Божий в таком непотребном виде не заскакивай, – с тем батюшка вышел.

– Поплачь да помолись, – велел Силантий. – За спасение отблагодари.

Он поставил Федьку перед образом Смоленской Богоматери, но молитвы не получилось. Не собрались вместе молитвенные слова, а в голове упрямый голос одно долбил: «Я его убью, я его убью…»

– Ступай, девка, я Гавриле-извозчику наказал тебя до дому довезти, – сообщил, вернувшись, батюшка. – Не бойся ничего, а я за тебя помолюсь. Только мужское больше не носи, грех. Хватит с нас Андрея Федоровича, уж и с этим не знаю, как быть… Молитвенник!.. А в храм не зазвать…

Гаврила-извозчик, молодой бойкий парень, подогнал санки к самому церковному крыльцу. Федьку вывели, усадили, рядом сели Силантий и его товарищ Прошка.

– Проводим малость, на обратном пути зайдем в часть, все приставу доложим, – пообещал Силантий.

– Нет, довезите до дому, я заплачу, – попросила уже немного пришедшая в себя Федька. Она вспомнила, что говорил Световид о переходе всего дома на военное положение. Если дом окружен врагами – лучше не рисковать, не то…

Опять слезы навернулись на глаза. Кто-то следил за ней и за Бориской. Кому-то страх как не хотелось, чтобы они вернулись с Васильевского острова в дом Световида! Что искали за пазухой у мертвого Бориски? Неужели завещания? Ну да, ведь они, две дурные головы, шли и на весь остров вопили про завещания!

Федька нашла кошелек, достала пятьдесят копеек. Этого должно было хватить и извозчику, и Силантию с Прошкой на хлебное вино.

– Не плачь, – сказал Силантий. – С рук на руки мужу сдадим – или кто там у тебя, матушка с батей?

Прошка, малый шустрый и догадливый, всю дорогу озирался и заметил, что следом катят неотвязно другие извозчичьи сани, запряженные приметной лошадью – гнедой, с двойной звездочкой во лбу и очень узкой белой проточиной до храпа.

Видно, заступничество нищенки по имени Андрей Федорович много значило для жителей Васильевского острова.

Извозчик Гаврила остановил сани возле самой калитки и не уехал, пока Федька не взбежала на крыльцо и не была впущена в дом.

– Где тебя, сударыня, носит? – спросил сердитый Григорий Фомич. – Мы уж бог весть что передумали!

– Где Световид?

– Да ты в беду, что ли, попала?

– Надеждина зарезали!

Федька, не раздеваясь, побежала по причудливому дому, Григорий Фомич – следом.

– Световид, Световид! – звала она и, когда он вышел на крик, кинулась ему на грудь. Теперь можно было выплакаться вволю.

С немалым трудом добился от нее Световид хоть какого-то изложения событий.

– Вот они, вот эти два завещания… – Федька достала их из-за пазухи. – Гори они огнем неугасимым! Бориску из-за них убили! Эти подлецы за нами шли, они нас подслушали, они их искали…

Световид, одной рукой обнимая Федьку, другой кое-как достал и развернул бумаги из первого конверта, потом – из второго.

– На все воля Божья! – воскликнул он. – Эй, Дальновид! Где ты запропал?!

Прибежал Дальновид и встал на пороге, удивленный картиной: Фадетта рыдает в объятиях Световида, а сам он, на манер римского героя, простирает вперед руку с бумагами.

– Что стряслось? – спросил он. – Григорий Фомич, принеси от Андронушки лавровишневых капель! Да поскорее!

– Стряслось то, что за моим домом следили. А поскольку мы не заметили супостатов – стал быть, следить стали недавно. И угадай, брат сильф, кто навел Лисицына на мое жилище!

– И гадать нечего – проклятый фигурант! Больше некому! Увижу – убью! – закричал Дальновид. – Ну, теперь ясно, отчего у Лисицыных не велено меня принимать.

– Зато – вот разгадка тайны, которая всю жизнь не давала мне покоя. Теперь я знаю наконец, чьей дочерью была моя мать. Гляди!

Дальновид быстро прочитал оба завещания, взвизгнул и пустился в причудливый пляс.

– Победа, победа! – кричал он. – Натуральная победа!

Федька смотрела на него, не понимая – в своем ли он уме, да и она сама, если вокруг такое творится.

– Угомонись, дурень, ведь человека убили, – сказал ему Световид. – И не худшего из всех, кого я в жизни знавал. Фадетта, я твой должник. Вот твое приданое – и такое, что плясать будешь только ради своего удовольствия. Вот, вот…

Он просмотрел одно из завещаний и ткнул пальцем в строчку.

– Видишь – шкатулка рыбьего зуба с уборами, а цена им – сорок тысяч. Вот эти сорок тысяч – твои.

– Какого еще человека? – спросил, прервав пляс и опомнившись, Дальновид.

– Надеждина.

– Так… – Дальновид ловко втиснулся между Федькой и Световидом. – Пойдем, Фадетта, все мне расскажешь. Погорюем вместе, пойдем, пойдем… Этот каменный монумент так тебя не выслушает, как я выслушаю, пойдем, сядем в уголке…

– Григорий Фомич, одеваться, – сказал Световид. – Парик, лучшие чулки. Пошли за Пахомычем. Я еду с этими бумагами к Моссу. Спешно.

Он вышел, даже не оглянувшись на Дальновида и Фадетту, зато вошел Выспрепар.

– Что тут у вас творится? – спросил он.

– Беда, – ответил Дальновид, гладя Федьку по плечам и по голове. – Настоящая беда – такая, что уж и праздник не в радость. Наш фигурант разболтал Лисицыным все, что знал, и тем погубил Надеждина.

– Бориса? Ах ты Господи, такой славный человек… я уж думал, как бы его к делу приставить… – Выспрепар покачал головой. – Замечательный человек, умница, труженик. Перо не совсем еще бойкое, да если кто начинает с переводов – тому еще долго руку ставить и язык вырабатывать… жаль, жаль…

– Румянцев ему и в подметки не годится.

– Да, Румянцев туп и недалек, его без присмотра оставлять опасно. Доигрались…

– Надо его как-то из лисицынского дома выманить.

– Сходи, как стемнеет, туда – не будет ли стрелы. Пока не получим оттуда известий – ничего предпринимать не будем. А я случайно, идя из части, встретился с Миробродом, – сказал Выспрепар. – Он передал новое письмо – весьма, весьма занятное. Помнишь историю с купцом, который выжил из ума и вообразил себя штукой французского бархата?

– С кем не бывает, – философически заметил Дальновид. – Он что, написал письмо о безумце?

– Да, и подписал именем Световида. Купец-то, горемыка, сидит под замком в богадельне, а опекуны его уже оставили крохи от былого состояния.

– А что, следовало оставить купца на воле, чтобы он понаделал дурачеств?

Сильфы заспорили о правах и обязанностях опекунов, а Федька тихонько вышла из гостиной.

Все было скверно, хуже некуда. То, что пропал Румянцев, сейчас ее почти не беспокоило – отыщется в чьей-нибудь постели! Но Бориска, смешной нелепый Бориска, душу вложивший в свой словарь, добрый приятель и единственный любовник Бориска – он умер вместо Федьки, ведь его погубили, чтобы отнять завещание. Умер! И если бы можно было вернуться в тот миг, на ту Пятую линию, но имея при себе оставленный дома по глупости нож, то Федька накинулась бы на убийц, исполосовала им лезвием рожи! Ведь был же способ спасти Бориску, а она не сумела, и теперь всю жизнь будет помнить об этом.

Казалось, слез больше быть не должно, а они все же полились сами собой. Может, Бориска был единственным другом – и лишь теперь это стало ясно.

Вдруг осенило – похороны! Тело, скорее всего, увезли на съезжую и будут разбираться, чье оно! Надо все объяснить Выспрепару, он лицом нехорош, но деловит и умеет разговаривать с полицейскими чинами. Вот ведь ездил говорить о Платовой и даже с ней встретился.

Странные вещи подсказывает порой нечистая совесть. Федьке вот пришло в голову, что если она целую ночь напролет будет читать над Бориской псалмы, Господь простит ее – и Бориска простит.

Федька вышла в гостиную, когда Выспрепар и Дальновид говорили о судьбе журнала «Каббалистическая почта». Что-то им внушало опасения, связанные с двумя завещаниями, которые привезла Федька. Но ей недосуг было разбираться в заботах типографщиков.

– В этом доме есть Псалтирь? – спросила она.

– Есть, поди. Это нужно Григория Фомича спрашивать, – ответил Выспрепар. – Сядь, посиди с нами, Фадетта.

– Нет. Благодарю.

– Послушай меня. У каждого человека есть время потерь и время находок. После большой потери жди большую находку, – сказал Выспрепар, но она, не желая философствовать, пошла к Григорию Фомичу, а оттуда – в две комнатки, отведенные под лазарет. Ей вдруг пришло на ум, что в теперешнем состоянии духа нужно ухаживать за больным Шляпкиным и таким образом искупать свои грехи.

Шляпкин до отравления никаких добрых чувств у нее не вызывал – тем более, следовало наказать себя и заботиться и товарище по береговой страже.

Но Андронушка, обычно тихий и кроткий, выставил ее из лазарета.

– Не бабье это дело, – сказал он. – Ступай, ступай, сударыня. Вот разве что возьми у Фомича старую простынку да нащипли корпии.

Федька согласно кивнула и пошла в палевую комнатку. Но в одиночестве и от того, что руки были заняты, а голова – нет, стали зарождаться мысли: коли до такой степени не складывается судьба, может, прямая дорога в монастырь?

Неизвестно, как бы эта мысль развивалась, – может, Федька бы додумалась и о принятии схимы, но за окном раздался выстрел.

Она бросила простынку, от которой осталась хорошо коли половина, и побежала в гостиную. Пока добежала – грянул еще один выстрел.

В гостиной было пусто – один Цицерон с перепугу вопил не своим голосом:

– Кар-р-раул! Р-р-ромашка амур-р-рчик!

Потом Федька услышала и человечьи голоса.

– Все хорошо, все хорошо! Ничего не случилось! – убеждал Дальновид.

– Слава богу, обошлось! – радовался Выспрепар.

– Сюда, сударыня, сюда, – звал Григорий Фомич.

И они втроем ввели в гостиную маленькую круглолицую женщину, в одном лишь платье и сильно растрепанную. Эта женщина была бы очень хороша собой – не той красотой, которая ценится в Большом Каменном, а другой – не для сцены, а для уютного дома, для любящего мужа, для полудюжины толстеньких румяных деток, – кабы не безумный взор. И того, кто пожелал бы усадить красавицу в кресло у камина, несколько смутил бы дымящийся пистолет в ее пухловатой ручке.

– Сюда, сюда, Миловида, к печке! – наперебой говорили сильфы. – Вот кресло, вот скамеечка, ножки на нее… Андронушку сюда, он умеет растирать ноги! Григорий Фомич, пуншу спроворь! Одеяло, одеяло скорее!

Дальновид, опустившись на колени, быстро разул Миловиду, отбросил промокшие туфли, задрал юбки, стянул чулки и, не стесняясь, прижал голые ноги к груди.

– Да где ж Световид? – спрашивала красавица, не обращая внимания на Дальновида. – У меня для него новость! Надо действовать скоро, иначе… да куда ж он подевался?

– Давай сюда, – Выспрепар забрал у Миловиды пистолет. – Световид уехал… Да, так ведь и у нас дивная новость!

Федька смотрела на этих людей, объединенных истинной дружбой, и вдруг ощутила острую зависть.

В береговой страже такой дружбы не водилось, да и завестись не могло. А душа по ней тосковала.

– Моя новость важнее! По-твоему, Выспрепар, я понапрасну пробежала целых две версты? Моя – важнее!

– Да знаешь ли, что нашлось лисицынское завещание!

– Вот это я как раз уж знаю! Потому-то я здесь!