Сборы в погоню были стремительны. Как будто сильфы ждали только знака. Пока Тимошка бегал за лошадьми, Выспрепар и Григорий Фомич заряжали пистолеты и ружья. Им помогала Миловида, причем оказалось, что эта пухленькая дама управляется с оружием не хуже мужчин. Федька, забившись в палевую комнатку, подальше от шума, видеть никого не желала и была даже недовольна, когда к ней заскочила босая Миловида и, опустившись на колени, вытащила туго сидевший нижний ящик комода. Тут Федька догадалась, что палевая комнатка была когда-то ее жилищем: в ящике оказались смотанные попарно дамские чулки, и шелковые, и шерстяные, а также сорочки и прочее исподнее.

Она так и не причесалась, пушистые волосы торчали дыбом, взор был безумный. Выхватив клубочек шерстяных чулок, Миловида села рядом с Бянкиной и быстро их натянула. Потом она отодвинула комод. Оказалось, он прижимал к стене довольно большой лук, из тех, которыми развлекается летом на прогулках светское общество. При луке был и колчан с оперенными стрелами. Взяв это странное добро, Миловида выскочила из комнаты.

Федька вышла в гостиную, молча подошла к столу, сгребла разложенные страницы Борискиного словаря и унесла их к себе. На нее не обратили внимания. Она услышала голос Световида, отдававшего распоряжения и требовавшего подходящей одежды – не скакать же по дорогам в парадном фраке и шелковых чулках. Голос был ей неприятен – она хотела тишины и потому сидела безмолвно, со словарем на коленях, как будто этим могла удержать Борискину душу возле себя.

На улице, к большому удивлению соседей, уже ждали шестеро гайдуков Светлейшего князя – плечистые молодцы, отменные наездники, очень довольные неожиданным развлечением. Поверх мундиров со шнурами, на манер гусарских, на них были плотные тяжелые епанчи. Задержка возникла из-за Миловиды – она непременно хотела ехать вместе с мужчинами.

– Обидно, право! – кричала она. – Все это дело я вместе с вами провела, а теперь дома оставляете? Нет, я тоже хочу видеть наше торжество!

Световид, быстро переодевшийся, в коротком полушубке, без парика, стоял перед ней и пытался внушить, что этот разговор – одна трата времени.

– Нет, нет, я хочу быть вместе с тобой, я пригожусь! – убеждала она. – Я в санях поеду!

– В каких санях?

– А Пахомыч на что?

Федька думала, что вот сейчас все уберутся – и она останется одна – со своим первым настоящим горем за всю жизнь. Но она переоценила собственное смирение перед лицом смерти. Молиться за новопреставленного раба Божия Бориса – дело правильное, и никто не помешает ей ставить за упокой свечки, подавать милостыню и заказывать поминания хоть до конца дней. Но отомстить за смерть друга, истинного друга, можно лишь сейчас!

В душе словно что-то взорвалось, полыхнуло светом, рассыпалось искрами. Вдруг стало ясно – что нужно делать. Федька быстро натянула подбитые мехом сапоги, а мужского костюма она и не снимала. Накинув полушубок, она поспешила на крыльцо и ахнула – всадников уже не было, умчались! Стояли только сани, в которые усаживалась сердитая Миловида, укрывала ноги полстью, а Пахомыч уже готовился ударить кнутом по конскому крупу. Федька кинулась к саням и шлепнулась рядом с ней.

– Ги-и-ись! – вскрикнул Пахомыч, и сильная лошадь, его гордость и лучшее имущество, взяла разбег.

Миловида, в мужском тулупе, замотанная платком, даже не посмотрела на Федьку.

– Скорее, Пахомыч, скорее, миленький! – повторяла она. – Ах, кабы и для меня лошадь привели!

Федька покосилась – трудно было представить эту женщину в ее неуклюжих юбках верхом. Но, зная Световида, можно догадаться – все сильфы обучены тому, что помогает и в драке, и в погоне.

Видимо, Пахомыч получил от Световида точные указания насчет дорог и поворотов. Он остановился только у шлагбаума на заставе. Солдат, заведовавший этим устройством, как видно, уже получил от сильфов вознаграждение – на вопросы Пахомыча отвечал быстро и толково.

– Так и есть, сударыня, Псковской дорогой поскакали, – сказал Пахомыч. – Но там они у каждого пня свернуть могут.

– Не у всякого, мой голубчик, – возразила Миловида. – У Лисицыных экипаж огромный, его по тропам не протащить. Будут ехать прямо и прямо…

– Коли не избавятся от экипажа, – сказал разумный Пахомыч. – Вместе с бабами…

– Туда ей и дорога! – воскликнула Миловида.

Федька молчала. Она поняла-таки, что Бориску убил человек, посланный господином Лисицыным, которого сейчас сильфы преследовали. Поняла она и то, что следить за домом Световида стали недавно. Третье понимание связано с исчезновением Румянцева. Он навел Лисицына на жилище врага.

Но думать о Саньке не хотелось. Слишком жива обида. И Борискина смерть оказалась таким потрясением, что уже не до танцев под снегопадом и прочих приятностей, связанных с ним. Все это не просто осталось в прошлом и словно было погребено под плотным белым снегом, а будет ли когда откопано – бог весть.

– Гони, Пахомыч! – приказала Миловида и повернулась к Федьке. – Ты знаешь ее, Фадетта?

– Нет.

– А я три года у нее в чтицах прослужила! В доме она – главная! Всеми вертит! Коли ее бросят вместе с экипажем – ты ведь поможешь мне ее изловить?

– Ты служила в доме Лисицыных?

– Да!

Если бы не скорбь – Федька бы живо сопоставила рассказы Дальновида, Световида и теперешнюю ярость Миловиды. А так – едва ль не версту проехали, пока она сообразила спросить:

– Румянцев у них?

– С собой потащили! И как бы по дороге не забыли в сугробе, с них станется!

– Господи Иисусе!

– Пахомыч, светик, гони!

Сани летели, звенели бубенцы, и все у Федьки в голове смешалось – беда и погоня, горе и злость. Она остро позавидовала Миловиде – у той все было просто! Мчалась вслед за друзьями, которых любила, чтобы наказать врагов, которых ненавидела. Она, сдается, была той, кого Световид принял в сестры.

А у Федьки в голове и душе образовалось противостояние – мертвый Бориска, истинный друг, против живого Саньки, из-за которого Бориска погиб. Кто бы мог предсказать, что в береговой страже разыграются такие страсти? Столкнулись две мысли, равно невероятные: сохранить верность Бориске, невзирая ни на что, и именно теперь, разжившись приданым, заполучить наконец Румянцева, невзирая ни на что!

– Не бойся! – крикнула Миловида. – Никогда ничего не бойся! Мы их догоним! Веришь?

– Да.

– Держи!

Она сунула Федьке в руку пистолет.

– А ты?

– У меня тоже есть. Выспрепар выучил меня стрелять из лука и из пистолета. Он знаток! Дальновид славно бьется на шпагах, Выспрепар стреляет как сам Феб!

Менее всего Выспрепар с его вывороченными губами, двойным подбородком, не в меру острым носом был похож на прекрасного греческого бога; во всяком случае, с балетным Фебом не имел ничего общего. А Миловида, очевидно, возомнила себя Дианой-охотницей, и это было смешно – с пышной грудью и не поддающейся шнурованью талией… Вот Федька была бы истинной Дианой, это и Световид говорил, а он видел все ее достоинства…

Вдруг осознав, что думает о какой-то ерунде, фигурантка резко отвернулась и стала смотреть на мелькающие деревья и верстовые столбы. Это разумнее, а если бы еще вспомнились молитвы – то хоть совесть была бы почище. Но из молитв на ум приходила лишь одна: «Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое, победы православным христианам на супротивные даруя и Твое сохраняя крестом Твоим жительство». Краткая молитва, и можно ее повторять хоть до одурения, и правильная молитва – победа необходима!

Навстречу бойко неслись ямщицкие сани, двуконные запряжки. Кричи не кричи – останавливаться не станут. Ямщики на государевой службе, им не велено тратить время на разговоры. Под тулупом у каждого – мундир с гербом на груди, и они этим дорожат.

Наконец попались возы с бревнами. Пахомыч придержал лошадь – длинные концы заносило, и ехать мимо возов следовало с осторожностью.

– Спроси мужиков – не попадался им навстречу большой экипаж темно-голубого цвета, – потребовала Миловида. – Запряжка гнедая, шестериком!

Пахомыч крикнул, возчики нестройно отвечали, что такой не попадался, а они с Александровской слободы идут.

– Куда ж они подевались? – сама себя спросила Миловида. – Пахомыч, голубчик, ты в здешних местах бывал? Ведь в Гатчину не одна прямая дорога ведет?

– Прямая-то одна, но можно ехать огородами, – сказал, обернувшись, Пахомыч. – Можно свернуть к Пулкову, да мы проскочили поворот.

– Где оно, Пулково?

– Вон там, впереди. Кабы не деревья, мы бы и новый храм Божий на горе увидели. Только дурак будет чесать по прямой проезжей дороге, где все его видят!

– Ты прав, Пахомыч. Должно быть, Световид догадался…

– Так что, ворочаться?

– Нет. Кати вперед. Коли что – мы их за Пулковым перехватим.

– Эй, эй! – закричал Пахомыч мерину. – Н-но, н-но! Пошел, детинушка! Врешь, не уйдешь!

Азарт погони заразителен – вот только Федька не желала впускать его в душу. Она словно копила ту силу, которая нужна, чтобы своими руками покарать убийцу Бориски. Расплещешь силу – в нужный миг и рука не поднимется.

За высокими елями, чьи разлапистые ветки у земли были длиной чуть не в сажень, грянули два выстрела.

– Стреляют, слышишь? Стреляют! – закричала Миловида. – там – наши! Пахомушка, гони! Ну, будет дело!

Только безумная может радоваться перестрелке, подумала Федька, только совсем безумная.

– Там! – Миловида махнула рукой вправо. – Пахомушка, сворачивай!

– Да как же? Опрокинемся!

– Сани – не экипаж, а мы – не фарфоровые! Сворачивай в лес!

– Эх! – заорал извозчик и, высмотрев тропу, направил мерина между деревьями, поворотив так круто, что Федька с Миловидой чуть не улетели в еловые ветки.

Давно не езженная, присыпанная на два вершка снегом тропа была узка – только-только крестьянским саням впору. Легкие городские санки Пахомыча неслись по ней без затруднений, а вот экипаж бы не протиснулся.

– Что за черт, мы назад, что ли, катим? – изумилась Миловида.

– Не мы – тропа…

Лесным дорожкам закон не писан, кто и как их проложил, отчего вздумал, будто им положено петлять, – тайна великая. Миловида завертелась, пытаясь понять, куда движутся сани. Меж тем прозвучали еще три выстрела, и совсем близко раздался крик.

– Туда, туда! – велела Миловида.

– Застрянем!

– Не застрянем! Наши гонят их по лесу – а мы навпереймы! Фадетта, они хотят пешком уйти в Курляндию! Знаешь, сколько это верст? Шестьсот! – Миловида расхохоталась диким хохотом. – По пояс в снегу!

Если бы Бянкина хоть раз в жизни видела узника, обретшего свободу, она поняла бы буйное поведение Миловиды.

Мерин потащил санки по нетронутому снегу – не так скоро, как желалось бы. Миловида достала пистолет.

– Гляди, гляди, вот он!

Меж деревьев мелькнул и пропал всадник. За ним проскакал другой.

– Это Дальновид! Держись, Дальновид! Пахомыч, заворачивай! Вон, вон туда, в просвет!

Миловида встала в санях, держась за плечо Пахомыча. Впереди оказалась поляна. Там стояли две лошади, а всадники, сцепившись, катались по снегу. Федька тоже встала – и тоже опознала Дальновида, потерявшего в пылу погони шапку. Его противник был вооружен длинным ножом, и Дальновид старался отвести руку с лезвием от горла, но трудно было хрупкому сильфу управиться с крепким детиной.

И, как на грех, санки застряли. Федька соскочила в снег и, высоко задирая ноги, побежала к Дальновиду. За спиной громыхнул выстрел, Федька обернулась – Миловида стояла с дымящимся пистолетом. А драка в снегу меж тем продолжалась. Безумная сильфида, так хвалившаяся своей ловкостью, промахнулась.

Дальновид уже оказался внизу и едва удерживал руку с ножом. Федька, размахивая пистолетом, скакала по глубокому снегу, с ужасом понимая, что не успеет. Вдруг противник скатился с сильфа, словно бы скинутый незримой силой. Тут же Дальновид, упершись рукой, вскинулся на колени. И Федька, подбежав, увидела, что из шеи неприятеля торчит оперенная стрела, а он за эту стрелу держится.

Миловида стояла в санях с луком в левой руке.

– Так-то оно надежнее будет! – крикнула она. – Где Световид, где все?

Ответом были два выстрела, один за другим, грянувшие совсем близко.

Дальновид склонился над раненым и отнял у него нож.

– Черт знает что! – воскликнул он. – Крови вроде немного, а что-то ты ему крепко повредила!

– Он жив? – спросила, подбежав, Федька.

– Жив! Вязать надо.

– Чем?

– У Пахомыча всегда с собой полно всяких веревок.

– Застрял я! – крикнул Пахомыч. – На корневище, что ли, налетел! Без подмоги не выдерусь!

– Экий ты статуй нечестивый! Сейчас помогу! Стереги его, Фадетта. Коли что – стреляй, – и Дальновид побежал к саням.

– Этот и есть главный злодей? – спросил он, подавая Миловиде руку, чтобы свести ее с саней.

– Нет это Полкашка. Хорошо, что не ушел!

– Чудом не ушел! Пахомыч, слезай, будем сани вызволять. Да веревки доставай. Я тебя знаю, у тебя под сиденьями целый амбар добра. Что, Миловида, справедливость торжествует?

Пухленькая сильфида в мужицком тулупе, хорошо знакомом Дальновиду, потому что в нем не раз исполнялась роль дворника с лопатой, быстро обняла сильфа и поцеловала в щеку.

– Погоди, я Пахомычу помогу, – сказал он. – И к нашим. Они там Лисицына с каким-то плешивым в яму загнали, отстреливаются. Их кучер гайдука ранил, Выспрепар какого-то урода подстрелил. Все прекрасно!

Федька смотрела на раненого, опустив пистолет. Она узнала его и страх как боялась, что если прицелится – то выстрелит.

Это был он – убийца, зарезавший Бориску и гнавшийся за ней самой до Смоленского кладбища. Господь услышал молитву и отдал злодея ей в руки. Не в беззащитные руки, а в вооруженные!

Но из злодеевой шеи торчала стрела. Выстрел, спасший Дальновида, оказался роковым для Федьки – она не могла пристрелить раненого. Злодей, видно, что-то понял – он открыл глаза и уставился на Федьку. И он попытался что-то сказать, но не вышло – только понапрасну дергались губы, открывая беззубые десны.

– Лежи тихо, ирод, – сказала Федька. – Не то пристрелю.

– И-эх! И-эх! – вскрикивали разом Дальновид с Пахомычем, приподнимая сани и высвобождая их из нечаянной ловушки. Наконец получилось, и Пахомыч повел под уздцы серого мерина туда, где Федька сторожила убийцу. Дальновид шел следом и чесал в затылке. Вид у него был озадаченный.

Миловида же стояла среди невысоких елок, боясь сделать шаг, – снегу там было выше колена, а она пустилась в погоню в тех самых туфлях на трехвершковых тоненьких каблуках, в которых ходила по лисицынскому дому, исполняя обязанности чтицы, а потом бежала вдоль Фонтанки.

Дальновид был опытен во многих делах, но вязать пленников ему, сдается, еще не доводилось. Да и злодей от предсмертного отчаяния стал брыкаться. Кое-как его спутали и уложили в санях. Потом Пахомыч, мужичище крепкий, вернулся за Миловидой и на руках принес ее, чтобы усадить рядом с пленником.

– Ступайте туда! – велел, показав рукой, Дальновид. – Да поскорее! Я – к нашим!

Он поймал свою лошадь и ловко вскочил в седло.

– Я с тобой! – закричала Федька. Она боялась оставаться с убийцей – а ну как пройдет оцепенение и проснется ярость?

– Сумеешь?

– Световид выучил!

– Успел?! Погоди…

Дальновид поймал поводья коня, принадлежавшего убийце, и не дал ему сойти с места, пока Федька забиралась в седло. Стременные путлища оказались длинноваты, она не знала, что с ними делать, а Дальновиду тоже не пришло в голову их укоротить, как это сделал Световид. Он поскакал вперед, и Федька поскакала следом, не так уверенно, как на первом своем уроке конной езды, но без особого страха.

Поляна, где они оказались, была куда больше той, на которой взяли в плен убийцу. И там, похоже, дело уже шло к концу. Григорий Фомич охранял двоих связанных мужчин, один был кругломордый красавчик кучер, другой – чернявый, с окровавленным лицом. Тут же стояли лошади.

– А, Дальновид? Поезжай туда, там где-то кричала Ухтомская, – сказал Выспрепар, заряжавший пистолеты. – Надобно дуру изловить, не то пропадет. Совсем рехнулась.

– А что Лисицын?

– Окружили. Его клеврета ранили. Заряды у них еще не кончились. Ничего, сейчас их Световид оттуда выковыряет.

За Ухтомской, которой каким-то чудом удалось выбраться из экипажа, пришлось погоняться – поняв, что от нее не отстанут, она затаилась под елью. Дальновид хвалился, что умеет ходить в лесу по следу, что его этому мастерству учил сам Световид, а того – покойный дед, знатный охотник. Но взрытый тяжелыми стегаными юбками снег оказался лжецом – поди додумайся, в которую сторону бежала оставившая широкую борозду дама.

– А если не поймаем? – спросила Федька.

– Лучше бы поймать. Она может замерзнуть насмерть – и это для нее еще не худшая судьба. Может каким-то неимоверным чудом выбрести на дорогу и добраться до Гатчины. Оттуда мы ее вытащим, но не сразу и с приключениями. А когда вытащим – ей за многое придется ответить. Хотя касательно отравления – ох, не она, сдается мне, виновата! Да ведь Световида не разубедишь! Стой…

Дальновид достал пистолет из седельной кобуры и выстрелил в середину ели. Под тяжелыми заснеженными ветками кто-то вскрикнул, завозился.

– Ты ее ранил!

– Нет, Фадетта. Я выше головы стрелял. Вот разве что она потащилась в лес, сперва велев всчесать себе космы на аршин вверх, как носили десять лет назад. Заезжай справа…

Выходить из-под ели княгиня Ухтомская наотрез отказалась.

– Заговаривай ей зубы, – шепнул Дальновид. – Обещай хоть черта в ступе, только чтобы она отвечала. Говори, что есть сильный покровитель, замолвит слово за ее сынов. Ври, что хочешь…

Сам он соскользнул с коня и пошел в обход, широкой дугой.

Федька же действительно принялась нести чушь, повторяя доводы Дальновида, и даже государыню с ее царственным милосердием приплела, когда под елью началась истинная война с криками и матерной руганью. Раздвигая ветки, высунулся Дальновид.

– Сюда! – крикнул он и, когда Федька подъехала, дал ей веревку. – Отступай, тяни, сейчас мы ее светлость вытащим! Так, сказывали, раньше татары в полон уводили – привяжут арканом в седельной луке, хошь не хошь – беги следом!

Когда злую, как целая преисподняя чертей, княгиню доставили на поляну, уже темнело, и Потап мастерил факелы.

– Слава те, Господи, вот и вы, – сказал он.

– Где гайдуки? – спросил Дальновид.

– Пленных увели. Ох, и сердит же господин Лисицын! Истинный турка-делибаш!

– Где Световид?

Потап огляделся по сторонам.

– С гайдуками поехал, поди, коли тут его нет. И господин Выспрепар с ним.

– Всех мы выловили?

– Нет, не всех. Плясун пропал. И госпожу Лисицыну не отыскали. Ловок же он, коли умудрился ее вывести по лесу к жилью.

– Надо бы сыскать.

– Надо, – согласилась Миловида, сидевшая тут же в санях, рядом с раненым; он еще жил, а стрелу она обломила, оставив полтора вершка древка. – Однако ж ночь на носу. И ничего мы не найдем в потемках. Должно быть, не бывает в свете полной победы.

Сейчас она уже не имела безумного вида, угомонилась, притихла.

– Я твой должник навеки, – сказал Дальновид, подъехав к саням и спешившись.

– Просто диво, что я сдуру взяла с собой лук. Ни один пистолет не имеет такой меткости.

– Да, ни один.

Они замолчали, словно не зная, что бы еще сказать. Федька с высоты седла глядела на них и хмурилась. Ей очень не нравилось, что Световид ускакал, не сказав ей ни единого слова ободрения. То, что пропал Румянцев, ей тоже не нравилось. Кончился бой, в котором все просто, вот – наши, вот – враги, и вновь вернулись сложности и недоразумения жизни, и вспомнился Бориска, бедный Бориска, и странная мысль родилась: считать ли стрелу в горле достаточным возмездием?

Двое мужчин было в ее жизни, и один лежал сейчас мертвый на съезжей Васильевского острова, а второй сгинул в зимнем лесу. Он бежал с женщиной, виновницей многих бед, и сам немало нагрешил. Судьба его туманна, но вместо тревоги Федька ощущала нечто иное; если выразить одним словом: поделом!

Однако и тревога имела место – она хотела видеть Световида, хладнокровного и рассудительного, чтобы он, хотя его поучения в последнее время вызывали у Федьки большое недовольство, сказал что-то умное, успокоил, усмехнулся и объяснил, что никакой беды с Румянцевым не случится, и эту страницу жизненной книги лучше бы перевернуть навеки. И напомнил бы о приданом, с которым и не такого жениха можно заполучить… хотя он вряд ли стал бы говорить о женихах с женщиной, потерявшей друга…

– Потап Ильич, он точно ускакал с гайдуками? – спросила Федька.

– А куда бы ему еще деваться? – вопросом же ответил Потап. – И мы сейчас покатим следом. Там на дороге перевернутый экипаж был, они его, поди, под тюрьму на колесах приспособили. Так что надобно придумать, как дам везти.

Он имел в виду, что Миловида, княгиня Ухтомская и раненый в санях могут не поместиться – одни юбки Ухтомской чего стоили.

Княгиня со связанными впереди руками стояла у санок под присмотром Никитина. Но сильфу было довольно того, что он держит в руке конец веревки. Сам он смотрел на Миловиду, хотя мрак уже съедал очертания ее круглого личика.

Потап меж тем стал зажигать факелы.

– Держите, сударь, – первый факел он вручил Дальновиду. – И вы, – сударыня.

Федька взяла второй факел, а третий он оставил себе, были еще и запасные. Огонь, озарявший лица, произвел неожиданное действие.

– Александра Михайловна… – тихо сказал Дальновид. – Я человек нелепый и непутевый. Я сочинитель и искатель приключений. Но у меня есть одно доброе качество – я не пью водки. Не допустите, чтобы я его лишился…

– Ты сбрел с ума, – ответила Миловида.

– Коли я вам не противен… а я уж давно… лучшей, чем вы, не знаю…

– Это будет бешеная семейка, почти как в Миробродовой комедии. Муж – сочинитель, жена – французские басни переводит и за книжками света Божьего не видит. Нужно ли так смешить людей? – спросила Миловида. – Оттого лишь, что я удачно пустила стрелу?..

– Нет, нет! – закричал Дальновид. – Сашенька, нет!

И это «нет» оказалось тем тайным знаком, тем чуть ли не гласом Божьим, который словно бы отверз Федьке некое тайное зрение и пробудил загадочные способности. «Нет» – означало – тут сейчас была сказана неправда, не верю, душа кричит: все не так! Она повернула коня и, подняв повыше факел, поскакала в лес.

– Стой, куда? – заорал ей вслед Потап.

Но умный конь уносил по тропе, которой она перед собой не видела; уносил скоро и ловко, не задевая о деревья на изгибах и поворотах. Чутье, до сих пор молчавшее, подсказывало ей – а теперь прямо, а теперь направо. Словно бы вдали звучала музыка и звала – та, недосягаемая, дуэт Прометея и Пандоры.

В музыке, которая на сей раз пренебрегла звуками, всеми этими диезами, бемолями и аккордами, жили двое – разбудивший божественным огнем девичью душу Прометей и впервые увидевшая мир Пандора. Она исследовала мир, трогала его, удивлялась ему, он вел ее, учил, опекал, ласкал и вдруг сам сделался для нее целым миром. Но ни один сочинитель чакон и пассакайлей, сарабанд и мюзетт не мог бы передать звуками того страха, который несла эта развалившаяся на бессвязные, противоречащие друг другу, звуки и заново воплотившаяся в ином качестве музыка. Если бы Федька могла хоть минуту подумать, она бы нашла имя состоянию своему: наваждение.

Но она скакала ночным лесом, скакала на поиски, а чего – сама себе признаться боялась, до того глупа была ее мысль и нелепа тревога. И случилось истинное чудо – вдруг из-за деревьев с криком: «Стойте, ради Христа, стойте!» явился человек и едва не кинулся под конские копыта. Огонь факела осветил его лицо – это был Санька Румянцев.

Федька уставилась на него, как будто он опустился в лес прямо с нарисованных облаков, на глуаре, подножие которого было украшено деревянными позолоченными крыльями. Посмотрела, махнула факелом и – промчалась мимо. Это лицо было из какой-то другой жизни, из балета, который шел в совершенно другом театре. До чужих спектаклей Федьке не было дела.

– Да стой же, Федька, стой! – кричал вслед Санька, измученный, перепуганный, потерявшийся.

Но беспокойство о нем было бы несуразным, да и не могло зародиться в душе, вместившей сейчас совсем иную тревогу. Словно сам Господь бросил коню под копыта нужную тропу. Она вывела на поляну.

Снег был разрыт, как будто плясали и дрались кони. Свет от факела полетел по ней – и взгляду явилась картина: лазоревое сверкающее даже ночью пятно, причудливо разметавшееся, и рядом – черное, как скорбная человеческая фигура.

Федька подъехала, очертания стали четче, фигуры – вразумительнее. Она увидела лежащую женщину с неподвижным мертвым лицом. Женщина смотрела незрячими глазами в ночное небо – мира страстей человеческих для нее уже не существовало. А рядом сидел на снегу Шапошников, держал ее за руки, смотрел в лицо и тоже не двигался. Неподалеку валялись его шапка и погасший факел.

– Световид? – спросила Федька.

Он не ответил.

И тут Федька все поняла. Если бы в снегу лежал мертвый Санька Румянцев – она тоже села бы рядом и молчала, глядя ему в лицо, и молила Бога об одном – чтобы поскорее перестать ощущать себя и уснуть. Мороз – отменный помощник. И, сказывали, те, кто замерз во сне, улыбаются…

Это уже было однажды – страстное желание прервать собственную жизнь усилием воли! И способ избран тот же – выйти из дому, не одевшись, а потом шагать, и шагать, и шагать, обнимая себя руками, и упасть в снег, и потерпеть холод еще немного. Такое возможно, если умирает любовь, а ты спешишь ей вдогонку.

Но той Федьки, что хотела бы отдать душу и жизнь за любимого, на свете больше не было, и из ее души вылупилась другая – больше, сильнее, умнее и яростнее прежней. А скорлупки – наступить, чтобы хрустнули, и – все…

Она соскочила с коня и подбежала к мертвой Лизе и уходящему из мира живых Световиду. Допустить этого она не могла!

– Дурак! Болван! – закричала Федька, схватив Шапошникова за плечо и тряся изо всех сил. – Опомнись!

– Нет, – тихо ответил Световид.

Теперь стала ясна истинная причина его ненависти к Лисицыну, отнявшему все – и богатство, и любимую невесту. То, что заставляло его жить, пропало, рухнуло. Он не сумел спасти – и если вместе не жить, то хоть умереть. Теперь-то уж вовсе напрасно бы старались Дальновид, Выспрепар и Миловида, рассказывая ему правду о Лизе. Он знать не желал правды – и смерть Лизы его от правды освободила. Теперь она была той, с которой его разлучили, восемнадцатилетней, чистой, безгрешной. Все ее замыслы, все ее дела стали вдруг недействительны. А он, с сединой в коротко стриженных волосах, – был сейчас двадцатилетним. А ночь – вообще вечной, как та, что ждет за могилой.

– Не смей! Не пущу! Не дам! – выкрикивала Федька. – Помогите! Дальновид! Сюда, ко мне!

Ответа не было. А Световид наклонился вперед и лег всем телом на мертвую Лизу, лицом, губами – к ледяной крови.

– Господи, да что же это? Световид! Дмитрий Иваныч! Господи, Господи…

Федька понимала, что ее крик могут не услышать. Впору было подпалить лес, чтобы столб огня стал знаком для Дальновида и Потапа.

И вдруг Бянкина поняла, что может сделать. Воткнув в снег факел, она побежала к коню. Чей он – она понятия не имела, но при седле были кобуры-ольстры. Моля Бога, чтобы в них нашелся хоть один пистолет, Федька провела рукой – и ощутила округлую рукоять.

Она вытащила оружие, попыталась выстрелить – он оказался разряжен. Второй не дал осечки, громкий выстрел пронесся над лесом, и пуля улетела куда-то к луне.

Световид не шелохнулся. Федька подошла, хотела погладить по плечу – но удержалась. Она сама ударила бы того, кто в такую минуту вздумал ее ласкать. Молча взяв факел, она вскарабкалась на лошадь и подняла огонь над головой, чтобы его было видно издали.

Сильфы слышали выстрел, они должны забеспокоиться и прилететь. А она будет ждать – потому что может сделать для Световида только это. Ждать и молиться, чтобы факел не погас.

Оба окаменели – она с факелом, он над телом мертвой невесты. Сколько это длилось – уму непостижимо, минуты и секунды не годятся для этого состояния человеческой души. Но что-то произошло – Световид пошевелился, сел, повернул голову, уставился на огонь.

Федька смотрела на него неотрывно. Два взгляда образовали незримую нить, которая натянулась, задрожала, и от одних глаз к другим потекла жизнь.