Санька сидел во флигеле и ломал голову – кто из береговой стражи был посредником между Глафирой и обожателем? (Слова «любовник» он даже мысленно произносить не желал.)

Эти мысли оказались спасительны – как любое дело для того, чья душа скорбит. Она, когда ощущает боль, тут же пытается натянуть на себя броню, и мало беспокоится о морали. Опьянение – отменная защита, это всем мужчинам известно, но есть еще одна: если бы в те минуты, когда Санька безутешно рыдал на морозе у театральной стены, некий ехидный дух перенес его в спальню Анюты Платовой, он ринулся бы в амурное сражение с такой отвагой, какой ранее за собой не знал…

Но сейчас, сидя в доме таинственного покровителя, он мог только рассуждать, и рассуждать злобно – Санька искал врага! Все, что он мог теперь сделать для Глафиры, – это покарать его. Иного способа проявить любовь более не имелось.

Петрушка, Трофим, Бориска, Сенька, Семен-питух… Да и не просто посредником, мастером тайно записочки передавать, а еще и продажным – если верны домыслы Келлера и Никитина.

Петрушка ленив – но он охотно возьмется исполнять сию комиссию за малые деньги. Трофим видит, что скоро придется уходить из береговой стражи, и подкапливает денежки – чтобы на первых порах с голоду не помереть. Он? Бориска – придурковатый. Стало быть, его можно вычеркнуть из списка? Сенька в малых деньгах не нуждается. Но ежели его о чем-то таком попросит купчиха – выполнит без размышлений. Он, красавчик, размышляет крайне редко. А купчиха – не дура, просто завела себе прелестную утеху, беря в том пример с некой особы высокопоставленной – такой, что во всей России выше нет. Ее Величество полагает, что имеет право, трудясь целыми днями, ночью получить гостинец по вкусу. И купчиха так же полагает. Она могла дать Сеньке поручение, выполняя чью-то просьбу – мало ли у нее знакомцев. Когда женщина, овдовев, сама возглавляет дело, то знакомцев вмиг образуется множество.

Семен-питух находится под каблуком у фигурантки Анисьи. То есть ему приходится думать, где бы взять денег на водку. Вот, пожалуй, самый подозрительный из береговой стражи – Глафира ценила его способность ставить танцы и порой с ним беседовала о своих выходах и сольных ариях, ни от кого не таясь. Так что он мог передавать записочки, ни в ком не вызывая подозрений.

Пятеро товарищей, каждый из которых – сам за себя, а прочим – недоброжелатель. И все вместе они ополчились на Румянцева, потому что обвинить в убийстве – это всем пакостям пакость, а не то что туфли к полу приколотить. Знали бы они, что из-за туфлей получилась вся катавасия, – то-то бы порадовались…

Санька подумал, что надо бы встретиться с Бянкиной и рассказать ей про подозрения. Федька для девицы неглупа; может, что-то заметила? Да и не мешало бы предупредить ее, что нашелся благодетель, который взял на себя заботу о фигуранте Румянцеве. А то она бог весть что натворит, опять вся береговая стража будет язвить и ехидничать.

Забота Саньке понравилась – его поместили в теплую комнату, выдали чистое исподнее, снабдили журналами, чтобы не скучал, покормили обедом с хорошим вином. Поздно вечером прибежал Жан.

– Успел побывать в типографии! – похвастался он. – Да из гранок сыскал лишь первую! Вот…

Узкий мятый бумажный лист содержал такие строки:

«Песня гласит: неверного извиняют, но никогда нескромного; и женщины не преминули примолвить, что песня говорит справедливо: но справедливо ли говорят оне сами? Вот что рассмотреть надобно.

Неверный не устоивает в своем обещании; ибо он клялся любить вечно. Первая обида. Неверный обманывает часто двух женщин вдруг. Вторая обида, но более простительная. Напоследок неверный оставляет часто женщину в недеятельности, или лишает ее некоторой части любовных выгод. Третья обида из всех несноснейшая…»

Как Саньке ни было скверно, однако он рассмеялся. Фривольность безымянного автора понравилась – ведь женщины желают любовных выгод, обретаемых в постели, не менее мужчин, только притворяются, будто к ним безразличны. Наконец хоть кто-то правду сказал!

– Какой живой слог! – сказал Жан. – Вот что надобно перенять. Слог, который при чтении не требует усилий. И выучиться вовремя вставлять простонародные выражения – вот как тут.

Он отнял у Саньки листок и указал на строчку: «ибо любовник нелепой простофили редко хвастать покушается».

– Что за журнал такой? – спросил Санька.

– «Лекарство от скуки и забот», выпускает господин Туманский. Мы все для него пишем. Но у меня вскорости будет свой журнал!

Санька понял, что напоролся на хвастуна, и решил это пресечь.

– Но вы же пишете оперы, которые вот-вот поставят у нас в театре, пишете трагедии, играете на скрипке. Еще и журнал впридачу? Не много ли?

– А иначе нельзя, – сказал Жан. – Коли хочешь добиться славы, нужно делать все! А я добьюсь! Оперы мои произведут фурор! И журнал также! А знаете, почему?

– Понятия не имею.

– Потому что я не бичую безымянные пороки!

Это было сказано с такой великолепной гордостью, что Санька даже растерялся. Самому ему и в голову бы не взошло бичевать пороки.

– То есть как?

– А так, что в журналах наших бичуют порок безликий – взять хотя бы скупость. Пишут: скупость-де смешна, скупец нелеп, да прибавляют басенку про придуманного чудака. Будет ли от того польза? Журналы у нас в государстве печатаются уже лет сорок – довольно времени, чтобы исправить нравы, а все напрасно! Знаете, сударь, почему?

Отродясь Санька не беспокоился об исправлении нравов в Российской империи. Его мир был величиной с театр – а дурные нравы есть необходимая принадлежность, или ты с этим смиряешься, или ищи себе другое место. Потому он в ответ на вопрос пожал плечами.

А Жан разволновался, стал ходить по комнатке, размахивая руками:

– Потому, что наши господа сочинители боялись писать о людях, в которых угнездились пороки! Вот ежели бы кто-то написал о скупости: сделалось нам известно, будто некий скупец до того дошел, что слуг кормить перестал, так что они на улице побираются и видеть их можно всякий день у ворот Гостиного двора, – так тут бы все признали известное в столице лицо, и оно бы устыдилось! Наши журналы ни в ком не вызывают стыда – вот в чем беда, сударь! А должны!

Тут оратор сшиб со стола подсвечник, но нагибаться за ним не стал.

– Мой журнал, который мы готовим, как раз и будет о столичных грешниках, которые сами себя узнают. Имен называть не станем – да оно и не надобно, публика догадается! Воображаете, сколько у моей «почты» будет подписчиков?

– Почты?

– Ну да, мы уже придумали название – «Кабалистическая почта». Ее будут бояться, как огня! Помните, был журнал «Адская почта»?

Санька кивнул, хотя не помнил.

– Журнал сей хоть и нападал на «Всякую всячину», однако был весьма умеренный – известных лиц не касался, разве что господ литераторов, ну да это – так, развлечение нашего круга, а не борьба с пороками. А знаете, чем он был хорош?

– Понятия не имею.

Журналы Саньке были мало интересны. Они время от времени проникали и в театр, и обнаруживались на столах в уборных береговой стражи, вперемешку с дырявыми чулками, банками румян, порванными подвязками, пуговицами, коробками пудры и прочей дребеденью. Попадались смешные или фривольные, читать которые в двадцать лет приятно, однако названий их Санька отродясь не знал – береговая стража довольно быстро раздирала их, пуская страницы на папильотки и заворачивание всяких мелочей.

– Так я объясню! – с азартом продолжал юноша, словно не замечая, что Санька в ней не нуждается. – В «Адской почте» была переписка двух бесов, Хромоногого с Кривым. Но бес – он смешлив и злоязычен, а этого для журнала мало. Нужен другой – тот, кто, как бес, сможет незримо проникать всюду, хоть в кабинет продажного судьи, хоть в спальню театральной девки, но при этом имеющий в себе и высокие материи! Я отыскал такое создание – отыскал в «Кабалистических письмах» маркиза д'Аржана. Это – сильф! В моем журнале писателями будут сильфы – ну, и ондины, вероятно, и гномы, и бес Астарот, как у маркиза. Только вот с именами загвоздка – думаю, давать ли им звучные французские, на манер Оромасиса, или те, что я им выдумал на русский лад.

Санька смотрел на восторженного Жана и думал: вот ведь городит человек ахинею, тоже выдумал заботу – как называть сильфов…

– Мне все более кажется, что лучше русские имена, – продолжал Жан, мало беспокоясь, слушает ли его Санька. – Вот, скажем, у д'Аржана ондина зовут Какука. Читатель прочтет это слово – и примется хохотать. А я полагаю, что хохотать нужно над пороками, а не над именем, и потому хочу назвать ондина Бореидом.

– Да, это исконно русское имя, – заметил Санька.

– Что? Да нет, конечно! Просто оно всякому читателю будет понятно – кто ж не знает Борея!

И точно – Борея знала даже малограмотная береговая стража, ибо он частенько являлся в балетах: злобный и свирепый греческий бог северного ветра, любимец балетмейстеров.

Санька слушал, как юноша расписывает будущий журнал с письмами философического и обличительного характера, а сам думал, как бы своротить гостя с этих высоких материй на более обыденные – такие, в которых простому фигуранту возможно было хоть что-то понять.

Ему на помощь пришел Никитин – влетел в комнату веселый и довольный, тут же принялся рассказывать новости.

– В театре суета неимоверная, – сказал он. – Однако полиция, сдается, не так глупа, как все считают. Кто-то подсказал ей, что ты, сударь, был в доме дансерки Платовой, и допрашивали ее очень сурово. Она, дура, решила с сыщиками кокетничать и жеманничать – так, я чай, из ее головы кокетство и жеманство повыбили надолго. Сам обер-полицмейстер кричать изволил.

Санька вздохнул – вот и Анюте досталось, а она тут вовсе ни при чем.

– Ей бы, дурище, сознаться, что имела с тобой рандеву, и тут же бы ее оставили в покое, так она уперлась! А ее содержатель, узнав про допрос, весьма разумно поступил – сразу прислал в театр человека выведать правду. Ну и нашлась добрая душа. Девки-то молчали, отнекивались, а кто-то из фигурантов возьми и доложи про Платову и тебя. Так что и от полиции у нее неприятности, и от господина Красовецкого. Как пить дать – бросит! Ф-фу, все выложил! – и Никитин со смехом шлепнулся в кресло.

– Так, может, я уж могу в театр явиться? – спросил Санька. Он сильно беспокоился: одно дело пропустить утренние занятия и репетицию, другое – спектакль.

– А нет, побудь пока тут и ничего не бойся. Твой покровитель довольно силен, чтобы ты, выйдя вчера из театра фигурантом, через неделю вернулся туда первым дансером.

Санька окаменел с разинутым ртом. Стать первым дансером! Он понимал, что не так это просто – с его-то ростом. Но ведь есть сольные партии, для которых рост неважен – было бы мастерство. А он умеет хорошо крутить пируэты, красиво прыгает – длинные ноги раскрываются и смыкаются отчетливо, разве что с кабриолями иногда получается невнятная мазня да колено подводит – не в сторону глядит на прыжке, а вниз. Он знает выразительные позы и умеет их показать лучше кого другого из береговой стражи.

– Ничего более не вспомнил, сударь? – взгляд Никитина из веселого сделался острым, хохочущий рот – оскаленным.

– Нет…

– Жан, ты первым делом, я знаю, сюда прибежал, а тебя Келлер ждет с гранками, – сказал Никитин. – Ступай-ка к нему, сделай милость.

– Я перевел второе Оромасисово письмо, – похвалился Жан. – Скоро у нас будет запас философических писем.

– Ступай, ступай!

Когда Жан ушел, Санька, немного смущаясь, задал вопрос:

– Верно ли, что он будет издавать собственный журнал?

– А что ж тут удивительного? Он талантлив – это всем понятно. И есть покровитель, который даст ему денег на «Кабалистическую почту». Замысел-то изрядный, – отвечал Никитин. – Он весь Петербург переполошит. Подписчиков будет – поболее тысячи!

– Но он… он даже моложе меня…

– Да, ему еще нет восемнадцати, – согласился Никитин. – Ну и что же? Он богато одарен. Свою первую оперу он написал в пятнадцать лет. И он – а это важнее всего! – страстно желает трудиться! Я отродясь так ничего не хотел – вот разве что девок… ну и хлебного винишка… Но поговорим о твоей судьбе, сударь. Мы тут потолковали и решили – тебе надобно припомнить все, что связано с бедной госпожой Степановой. Все! Понимаешь? А я буду тебе помогать.

– Как?

– Разговаривать с тобой и записывать вся полезное. Келлер говорит – он не выдержит и запустит в тебя чернильницей. А я – разгильдяй и повеса, только посмеюсь, коли что не так… ты что, сударь?..

Санька не признался, что у него возникло острое желание за ехать Никитину кулаком в веселую физиономию.

Фигурант более, чем танцевальное, должен освоить другое искусство – сдерживать себя. Если среди береговой стражи возникнет безобразная склока, начальство разбираться не станет – всем штрафы назначит. Потому береговая стража, коли что, сора из избы не выносит и показывает вид, будто все более или менее благополучно.

А что фигурант Румянцев в одних чулках на сцену вылетел – так то его вина. Какие башмаки с дырками в подошвах? Нет никаких башмаков! Хоть весь театр обыскать – нет!

Санька отошел к окну. Там ничего не разглядеть – да это и неважно. Лучше видеть пустой мрак, чем эту глумливую морду…

– Не хочешь разговаривать? А найти убийц своей прелестницы хочешь? – спросил Никитин. – Ведь это – все, что ты для нее теперь можешь сделать! Вот тоже обожатель сыскался на мою голову…

– Черта ли тебе в моих бреднях? – буркнул Санька. – Вы бы лучше докопались, кто из наших был посредником и выманил ее в антракте за кулисы.

– А что, ее нужно было выманивать?

– В антракте ей положено сидеть в уборной и отдыхать. А коли она оказалась там – выходит, позвали?

– Так… И как же ее могли позвать?

– Почем я знаю! Словечко шепнули во время танца, это совсем просто, рукой знак подали… ну, коли у них было заведено в том месте встречаться…

– А раньше ты, сударь, за ней такое замечал?

– Раза два или три она, когда мы из уборной спускались, уже внизу была, – подумав, отвечал Санька. – Не мог же я в антрактах возле ее уборной околачиваться. Меня бы с женской стороны в шею погнали.

– М-м-м…

Не сказав ничего более, Никитин подхватился и выскочил из комнаты.

Санька нехорошо усмехнулся – удалось-таки выжить. Что за дом – один его постоянный посетитель взбесился от собственных талантов, другой так и режет по живому, по больному… Хоть беги от них прочь!

Он вспомнил про Бянкину, которая обещала по-всякому извернуться, но выручить из беды. На следующую ночь была назначена встреча с ее подружкой. А ведь она, Федька, придумает, как выкрутиться! И дурацких вопросов задавать не станет…

Санька редко испытывал к Федьке чувство благодарности, но сейчас, в одиночестве, он даже улыбнулся, вспомнив ее рябое личико. Ну, не красавица, но он видел ее ноги открытыми куда выше колена – и знал, что ног такой стройности не то что в театре, а во всем Петербурге немного найдется.

Может, Федька что-то важное заметила? Тогда-то, до убийства, никто не придал бы значения случайной краткой беседе Глафиры с кем-то из береговой стражи – ну, столкнулись за кулисами, обменялись словечком… хотя не в обычаях Глафиры такие разговоры…

И тут Санька понял, с кем она могла беседовать свободно, потому что с детства к этому человеку привыкла. Сенька-красавчик! Они же в одном классе обучались, их в пару ставили, они вместе были из школы выпущены! Не купчиха просила его об услуге, а сама Глафира! Вновь возникло желание поскорее увидеть Федьку и задать несколько вопросов – девицы по этой части глазасты, может, она как-то подсмотрела Глафирины с Сенькой встречи?

Санька даже вообразил, как неплохо бы привести Федьку в этот дом, где никто ехидными взглядами и злоязычием не помешает им беседовать.

Если бы можно было так дружить с Федькой, чтобы про то никто не знал! И чтобы сама она никаких брачных планов не строила… Ей-то, поди, уже пора, но ему-то еще рано!

Заглянул служитель, посоветовал ложиться спать и не жечь зря свечи. Санька так и сделал, сперва допив вино.

Во сне явилась Глафира… В простом светлом платье, серебристом и расплывчатом – не понять, где кончается ткань и начинается грудь. Молча смотрела и кивала. Во взгляде была любовь. Санька стоял совсем рядом, а прикоснуться не мог – она все отстранялась, уклонялась, а глаз не отводила. Санька сказал ей:

– А я бы тебя под венец повел.

Она вздохнула и улыбнулась. Он заговорил страстно, что-то обещал, о чем-то умолял, плакал, угрожал, жаловался, требовал, соглашался, но вспомнить наутро не смог ни слова – только сереб ристое платье и лицо.

Проснулся он поздно – видимо, хозяин дома не велел будить. И еще был в постели, восстанавливая в голове вчерашний ход мыслей, когда вошел Келлер.

– Лежи, сударь, лежи, – сказал он. – Что это у тебя вид такой ошарашенный?

– Я понял, кто ей записочки таскал! – выпалил Санька и изложил свое подозрение со всеми доводами.

– Резонно, – согласился Келлер. – Вот видишь, поразмыслил – и умозрительно нашел того посредника. Но мог ли он, заманив госпожу Степанову в темное место, убить ее?

– Сенька-то? Да нет…

– И за большие деньги?

Санька задумался. Красавчик был не самым зловредным в береговой страже, деньги ему доставались легко, делать ничего такого, что помешало бы повенчаться с купчихой, он не стал бы…

– Нет, нет… разве что по дури… его попросили ее выманить…

– А убивал кто-то другой?

– Может, и так…

– Семен, а дальше?

– Званцев.

– С купчихой, говоришь, живет? Кто такова?

Этого Санька не знал, хотя Сенькину любовницу видал – дородная, круглолицая, лет, наверно, тридцати пяти. Или больше – черт их разберет, когда они набелены и нарумянены. Дело было летом, купчиха нацепила шляпу необъятной величины – один лишь нос и торчал из-под нарочно нагнутых вниз полей.

– Какая у нее хоть торговля?

– Тонкое полотно, – неуверенно сказал Санька. – Сенька рубахами хвалился, дома шили из своего товара.

– А лавки где держит?

– Да в Гостином, поди… или в Апраксином…

Постучал служитель, принес Келлеру записку. Тот прочитал и хмыкнул.

– Послушай-ка, сударь… отчего бы и тебе не устроить свою судьбу? – вдруг спросил он. – Я дело говорю. Ты молод, собой хорош. Купчиха – это, конечно, моветон, да ведь есть и дамы… Давай-ка я введу тебя в приличное общество. Ты что умеешь кроме как ногами дрыгать?

Санька от удивления онемел. И впрямь – что он умел? Танцевать – да, отменно… В театральной школе учили и петь, и стихи декламировать, это таланты светские. А более, пожалуй, ничего, кроме амурных шалостей.

– Мои фраки будут тебе широки, никитинские – коротки… А вот что! Мы порядочный фрак у Жана возьмем. Сейчас я за ним пошлю. Ты при случае скажи – таланты талантами, а не мешало бы взять танцевального учителя. Вроде еще не толст, а медведь медведем. Со своей грацией он в свете наделает переполоху…

Келлер вышел, вернулся, опять вышел, опять вернулся. Очевидно, он был хорошим распорядителем – часу не прошло, как Санька, плотно позавтракавши, сидел, окутанный пудромантелем, отдавшись опытным рукам волосочеса, а на спинке стула висел Жанов фрак, поверх него – шелковые чулки. Тут же была и щегольская французская шпага.

– Ты, сударь, встретишься сегодня днем со своим покровителем, – сказал Келлер. – Он знает только по-французски, но очень умен. Он уже и теперь желает тебя поддержать, но встреча много значит.

Сам Келлер был одет, как те кавалеры, что смотрят спектакли из кресел партера. Чесать себе волосы он не велел, а натянул парик, изготовленный на модный лад.

Когда Санька встал и надел фрак, Келлер сам оглядел его со всех сторон, одернул, поправил полы.

– Поедем, благословясь. Коли Господь мои молитвы услышит – завтра тебе новый фрак закажем, со штанами, с жилетом, рубашек купим, исподнего. Шапку возьми, но не надевай, чтобы тупей с буклями не примять.

– Замерзну, – пригрозил Санька.

– Не замерзнешь.

И точно – не извозчик ждал у крыльца, а экипаж, прекрасная запряжка в шестерку вороных. Только герба на дверцах не было. Внутри, как оно и полагается в мороз, были и меховые полсти для ног, и переносная печурка.

Очень скоро этот замечательный экипаж вылетел на Невский. Санька глядел в окошечко и чувствовал себя довольно нелепо: вот и он не хуже тех вертопрахов, что безобразничают в партере, перекликаясь и хохоча во всю глотку во время представления, вот и он катит в завидном экипаже, но чем ближе загадочный покровитель, тем страшнее: неизвестно, как придется расплачиваться.

По ту сторону Невского Санька бывал редко – разве что когда возили на спектакли в Эрмитажный театр, да сам бегал смотреть комедии в Деревянном театре. Собственно, Царицыным лугом, где стоял Деревянный театр, столица с той стороны для Саньки ограничивалась, в Летнем саду на гуляньях он иногда появлялся, но что творилось за Фонтанкой – понятия не имел. Потому и не знал, у чьего дома остановился экипаж.

Когда лакей помогал раздеться, Саньке было неловко за старую шубу. Но неловкость кончилась, когда две хорошенькие девушки, в модных рединготах на английский лад, с длинным рукавом, весьма пригодным для русской зимы, и с большими косынками, уложенными на груди множеством пышных складок, пробежали мимо в анфиладу – и вдруг разом остановились, оглянулись, перешепнулись и пошли медленно, чинно, словно бы ожидая, что стройный кавалер последует за ними. Их юбки, укороченные настолько, что видна вся щиколотка, колыхались очень мило, однако балетного фигуранта не удивить зрелищем ножек в ажурных чулочках.

– Первая победа, сударь, – сказал Келлер. – Идем. Не будем заставлять почтенного господина дожидаться нас.

В анфиладе из трех частей собралось небольшое и веселое общество, звучала клавикордная музыка, дамы соперничали пестротой нарядов и звонкостью голосов. Келлер быстро провел Саньку в кабинет. Там сидел в штофных креслах господин в черном фраке, виду мрачнейшего, и играл с черной левреткой, кидая ей черную палочку.

Келлер поздоровался по-французски, поклонившись очень угодливо. Санька понял, что это и есть покровитель, поклонился еще ниже.

– Весьма достойный молодой человек, – оглядев его, сказал господин в черном. – Я рад, что в вашей компании появился артист. Именно его недоставало. Это отменная выдумка господина Ша.

В словах крылось какое-то загадочное ехидство. Затем он достал черный платок и весьма деликатно промокнул ноздри.

– Господин Румянцев счастлив будет служить вам, господин Мосс, – отвечал Келлер. – От него предвидится немалая польза.

– Да, мне известно, сколько пользы в молодых людях, особливо для дам. Не мне судить – вам, господин Келлер, полагаю, виднее.

Санька приглядывался. Этот пожилой господин относился к южанам, из тех, кому впору бриться трижды на дню, чтобы щеки не выглядели синими. Пудрой он пренебрегал, словно дорожил смуг лым цветом лица. Курчавые волосы покровителя выглядели чернее воронова крыла и походили на арапские. Их не нужно всчесывать, чтобы стояли дыбом, – тупей у покровителя был природный. И его форма также соответствовала требованиям моды – пушилась и завивалась на макушке и на затылке.

– Удалось ли, ваша милость? – спросил Келлер.

– Да. Я же обещал. Подойдите, господин Румянцев, я хочу сделать вам подарок, – сказал господин в черном. – Примите сей перстень. Он принесет вам удачу. Ежели кто спросит – скажите, что выигран в карты в тесном дружеском кругу. Я позабочусь о вас. Вы довольны, господин Келлер?

– Если я правильно понял вашу милость…

– Да, вы все поняли правильно. Я также вами доволен. Это будет отменный сюжет. Ступайте, господа, счастлив знакомством. И предамся скорби. Такова моя унылая должность.

И он опять бросил левретке палочку, снова коснулся черным платком ноздрей – видать, петербургская погода не шла ему на пользу.

Келлер подтолкнул Саньку, чтобы добиться от него поклона, и едва ли не пинком выкинул из кабинета.

Румянцев молча смотрел на перстень. Уж больно велик был прозрачный камень, окруженный небольшими, с гречишное зернышко, рубинами.

– Это солитер? – спросил он. – Не может быть…

– Ваш покровитель стекляшек не дарит, – был ответ.