Московиты поселились на тихой Кармелитской улице и изнывали там от безделья. Они не знали, чем занимается Ордин-Нащокин-младший в Вавельском замке, продал ли государевы письма, а если продал, что из этой сделки вышло. Анриэтта давно не оставляла записок у сапожника Домонтовича.

К тому же деньги были на исходе.

Начался Великий пост.

Для людей, приученных постничать не потому, что душа просит воздержания, а потому, что так принято, странными казались послабления, которые делали себе поляки. Даже богословский спор возник: считать ли людей, вынужденных жить в чужом городе, путешествующими? Успенский пост Шумилов, Петруха и Ивашка не соблюдали – тогда они и впрямь путешествовали. Рождественский соблюдать пытались – не получилось. Но Великий – другое дело. В Великий пост непременно нужно исповедаться и причащаться, а где? Даже если удастся найти православного священника, можно ли ему рассказывать про грехи, связанные с поручением дьяка Башмакова?

Когда делать нечего, а сидишь, не получаешь известий из отечества и ждешь каких-то событий, еще и не такие богословские споры заведешь…

Но в одну снежную ночь к ним прибежала гостья – Анриэтта в шубке своей горничной.

– Еле выскочила, и то еще не уверена, что за мной не следили, – сказала она. – Ко мне иезуиты подбираются. И наш олух, кажется, ввязался в политическую интригу.

Говорила она по-французски, но слово «олух» использовала русское – видно, не было во французской речи ничего более подходящего.

– Этого следовало ожидать, – буркнул Шумилов.

– Он чуть ли не каждый день около полудня ходит в одну корчму неподалеку, сидит там, как статуя Зевса Олимпийского, и час спустя уходит. И на голове у него при этом шапка, которую дает ему поносить некий королевский покоевый, пан Мазепа. Шапка – из меха выдры, и пряжка на ней точно такая, как та, что вы мне подарили. Я сличала – совсем одинаковые.

– Шапка, видимо, тайный знак, – сказал Шумилов. – Его этот Мазепа за чем-то посылает, но за чем?

– Может быть, я ошибаюсь, но две одинаковые шапки с одинаковыми пряжками были придуманы, чтобы заменить одну на другую. Наш олух садится на скамью, кладет рядом шапку, туда же садится человек в такой же шапке…

– Понял, понял! – закричал Ивашка.

– Нишкни! – одернул его Шумилов. – Значит, пану Мазепе нужен тот список, что мы достали из другой шапки?

– Если так, мне надо его переписать и посмотреть, не найдется ли в нем знакомой фамилии. И тогда уже думать, что это за список и для чего он нужен.

– Я-то как во все это впутался? – спросил Петруха. – Меня-то для чего нужно было убивать?!

– Не знаю, друг мой… Так где список? Перепишите мне его, а потом спрячьте, да так, чтобы никто не нашел. Может быть, того, кто записал эти фамилии, выдаст почерк…

– В какой корчме сидит этот подлец? – Шумилов так спросил, что Ивашка понял: будет смертоубийство.

Он знал начальника как облупленного. У Шумилова была одна особенность, очень неприятная для врагов и чреватая хлопотами для друзей. Он очень быстро принимал решения и действовал сразу, не ведая страха. Глядя на него, трудно было такое предположить.

– Что вы хотите сделать? – спросила Анриэтта.

– Спугнуть его. Увидев меня, он растеряется, а потом опять ударится в бегство. Это для его же пользы – пока он в Кракове не наделал бед.

– А узнать судьбу царских писем?

– Чего уж узнавать – и так все понятно. Если его взяли в покоевые, то неспроста.

Ивашка с Петрухой были того же мнения.

– Я бы не торопилась с выводами. Если бы у него было одно письмо, то да, продал за счастье служить королю. Но их же несколько. Что, если у него хватило ума торговаться и уступать письма не все сразу?

– Не хватило у него на это ума, – уверенно сказал Шумилов. – Его выманили из-за писем, значит, и забрали у него все, что было.

– Бедный олух… А тут еще это глупейшее предложение…

– Какое?

– Он обещал королю, что привезет к нему господина Ордина-Нащокина, и тот добровольно согласится ему служить!

Московиты расхохотались.

– Король тоже посмеялся. Весь двор развлекался: вот как московские сынки родителей продают. Вот я и говорю – бедный олух…

Анриэтте действительно было жаль Воина Афанасьевича. Она несколько раз видела его в Царевиче-Дмитриеве, даже как-то говорила с ним и пришла к мнению: таких людей нужно держать в четырех стенах, где они будут хорошо трудиться, и как можно реже выпускать на волю.

– Он не дитя. У него уже борода выросла.

Сказав это, Шумилов провел рукой по своему подбородку. Не то чтобы он так уж тосковал по бороде, а просто бриться надоело. Цирюльник, сукин сын, за бритье трех рож брал – как за жареное порося!

Ивашка достал список и разложил на столе. Шумилов приготовил чернильницу и перо. Васька достал стопку дешевой рыхловатой бумаги.

– У вас не было сведений, что делается в Царевиче-Дмитриеве? – спросила Анриэтта, пока Ивашка переписывал две дюжины фамилий.

Шумилов только рукой махнул. Нетрудно было предположить, как достанется отцу за побег сыночка. Вряд ли государь отзовет Афанасия Лаврентьевича из Царевиче-Дмитриева – ему там нужен толковый и деятельный воевода. Но прежних милостей уже не жди. А хуже всего – враги Ордина-Нащокина-старшего наверняка уже злорадствуют и строят козни. До сих пор государь умел его защитить, что будет теперь – неведомо.

Они еще немного поговорили, и Анриэтта собралась уходить.

Вместе с ней на улицу выскочил Петруха.

– Провожу, мало ли что, – сказал он.

– Я не одна, – Анриэтта показала спрятанный в рукаве нож.

– Мало ли что, – повторил он, идя рядом.

– Нельзя, чтобы нас вместе увидели.

– Не увидят.

И тут, как на грех, из дверей соседнего дома вывалилось полдюжины шляхтичей, пьяных, невзирая на пост, до такой степени, что ноги, руки и голова теряют всякую меж собой связь.

Петруха сделал то единственное, до чего додумался бы всякой мужчина, – закрыл собой Анриэтту, но не просто закрыл, а прижал к стене. Они стояли, грудь к груди, и слушали пьяные голоса. Вроде бы в пост не положено петь о том, как Ясь забрался в постель к Марысе, но пьяницы пели, и с большим удовольствием.

Как вышло, что Петруха поцеловал Анриэтту? Как вышло, что она ответила на поцелуй?

Должно быть, он давно собирался совершить этот подвиг. Должно быть, она слишком долго была одна.

Пока эти двое целовались, Шумилов сидел на постели и думал. Ивашка следил за ним, и следил с тревогой. Он догадывался, что у начальника на уме.

То, что совершил сын воеводы, в русском языке определялось двумя словами: измена либо предательство. Была бы возможность, Шумилов изловил бы изменника и доставил в Москву. Такой возможности до сих пор не было.

– Мы знаем время, – вдруг сказал Шумилов. – Мы знаем, что корчма неподалеку. Краков не Москва, тут все близко. Понял?

– Понял.

– Пока он еще туда ходит, пока не дождался другого приказания…

– Понял. Но, Арсений Петрович, это добром не кончится.

– Отвечать мне.

– А если она права? Если он пока заплатил лишь одним письмом или хоть двумя? А остальные лежат у него под тюфяком?

– Они все равно считай что пропали. Во-первых, времени прошло немало. Во-вторых, затейное письмо. Кроме него, тут никто не прочитает или полжизни убьет на то, чтобы все эти закорючки разгадать. А если это проклятое чадушко впутали в интригу, то вряд ли что доброжелатели нашего государя. Тут полно иезуитов, и они на Москву давно облизываются. Так что…

Ивашка покивал: Ордин-Нащокин-младший мог стать очень опасен, если им будут руководить умные и хитрые люди. Родного батюшку с толку не собьет, но немало бед понаделает.

– Может и так случиться, что его, как агнца, на заклание обрекли. Вот-де русский царь воду мутит, вот-де его лазутчик, а вот и дыба – лазутчика допрашивать, а вот и плаха – голову ему рубить.

– Спаси и сохрани!

– Кабы еще простого звания человек! А то – воеводский сын!

– Арсений Петрович! А во что могли нашего олуха втянуть?

– Одному Богу ведомо. Хотя… хотя хорошо, что ты спросил, тут есть над чем голову поломать…

Это ломание головы продолжалось недолго.

– Слушай, Ванюша. Коли несообразность заметишь, говори.

– Да уж скажу!

– У поляков государя выбирают. Дурь, конечно, страшная, всякий пьяный шляхтич может заорать: «Не дозволям!» И разумный человек на трон не попадет, а попадет тот, кто больше бочек с медами и с горилкой шляхте выкатил. И в таком деле, чай, неплохо иметь человека – вроде того козла отпущения, что в Святом писании… Что-то в выборах пошло не так – так то ж рука русского царя, он воду мутит, хочет нужного ему человека на трон усадить. Вот, боюсь, к чему клонится…

– Так есть же у них король, Ян-Казимир.

– Сегодня есть, а завтра нет. Коли кому захочется, чтобы на трон другой взгромоздился. Ежели, скажем, завтра Ян-Казимир помрет…

– Так у королевы другой наготове есть! И она за того замуж пойдет! – развеселился Ивашка, знавший, как Мария-Луиза венчалась с двумя братьями подряд.

– Вот и мне сдается, что у нее другой наготове… Будь она неладна, эта Европа! У нас вокруг трона таких козней не плетут. Дал Господь государя – и замечательно. Так что собирайтесь вы с Петрухой в дорогу.

– А ты?.. – уже предвидя ответ, спросил Ивашка.

– А я останусь. Молчи. Ты мне не указ. Уберетесь отсюда как можно скорее. Писем с вами передавать не стану – вдруг попадетесь, так чтобы их не нашли. Башмакову и воеводе – все на словах.

– Башмаков-то похвалит, а Афанасий Лаврентьевич? Сынок-то у него один…

– И того воспитать не сумел… Ладно, будет. Я так решил.

– Арсений Петрович…

Ивашка знал, что у Шумилова два сынка-близнеца, их родители жены растят. Нужно было напомнить о деточках! Но ответ был предсказуем: государь, узнав все обстоятельства, детей не бросит, а сам заменит им отца. Велит Федору Ртищеву присмотреть за шумиловскими отпрысками, а тому только дай повод сотворить милосердное дело.

– Убираться вам надобно поскорее, до весенней распутицы. Она тут раньше настает, чем у нас.

В комнатенку вошел Петруха, но как вошел? Словно бы в дверную щель просочился и сразу забился в угол. Глаза опущены, вздохи – словно у помирающей коровы. Ивашка посмотрел на него с любопытством: это что еще за хворь прицепилась?

О том, что Петруха не отказался бы оскоромиться, Ивашка знал: во время путешествия товарищ пытался подластиться к Анриэтте, но она не желала замечать его намеков.

Шумилов не обратил внимания на вздохи, а хмуро повторил то, что уже сказал Ивашке: пора собрать пожитки.

– Как это – уезжать?! – возмутился Петруха. – Никуда я не поеду, хоть убей!

– Поедешь, коли так велю.

– Не поеду.

Ивашка даже испугался.

Самого его служба в Посольском приказе приучила к повиновению. Но Петруху жизнь воспитала иначе. Он вырос на севере, среди корабелов и моряков. До поры он смирял свой упрямый, не хуже шумиловского, норов. Но в Петрухиной способности устроить бунт Ивашка не сомневался. Была у них пора, когда редкий день обходился без стычки, она миновала, но не потому, что Петруха так уж присмирел. Просто они в конце концов сдружились.

– Не поедешь – пеняй на себя, – тихо сказал Шумилов. – И будет об этом.

Петруха с тревогой взглянул на Ивашку, тот незаметно приложил палец к губам. И потом, когда Шумилов лег спать, оба тихонько вышли во двор – вроде как по нужде. Там Петруха узнал, что придумал начальник.

– Вон оно что. Ишь, проклятое чадушко…

– Так ведь если по законам – его казнить надобно за измену.

– А как ты его в Москву к кату доставишь, чтобы казнил? Шумилов прав: придется, пока еще каких бед не натворил.

– Да и пусть бы натворил! Шумилова схватят, будут пытать, об этом ты подумал?!

– Ты его спроси – он сам об этом подумал?

– Ты ж его знаешь… Ваня, нужно предупредить Анюту.

– Кого?

Ивашка еще не знал, что в перерывах между поцелуями Петруха называл Анриэтту этим ласковым именем.

– Оставим ей письмо у Домонтовича.

– И что она тут может поделать?

– Удержать олуха в замке! Они же знакомы, они в Царевиче-Дмитриеве видались. Чтобы наш Арсений Петрович да из-за такого дерьма погибал?..

– Ну так олух первым делом на нее донесет!

Ивашка с Петрухой замерзли – выскочили ведь в одном исподнем, – но ничего путного не придумали.

Анриэтта же в это время, тайно вернувшись в замок, изучала список. Имена были, с одной стороны, знакомые, а с другой – мало ли в том же Кракове Ковальских, Шиманских и Новаков? Даже если рядом с Тадеушем Ковальским – Иероним Ковальский, в Речи Посполитой наверняка с полсотни таких Тадеушей и таких Иеронимов наберется.

Но одно имя заставило ее задуматься. Человека по имени Ян Пасек она знала – он служил при дворе, но не покоевым, а в ином чине (в польских труднопроизносимых чинах она пока что путалась).

Если Янеку Мазепе нужен список, в котором имеется Ян Пасек, то что это значит?

Эти люди – его сторонники или его противники? Скорее всего, противники, но в каком деле? И что такое вообще этот юный Янек Мазепа? Для себя ли ему нужен список, или же кто-то стоит за его спиной? Использует он Ордина-Нащокина-младшего только как средство переноски шапки с места на место, или в интриге нашлось место для перебежчика? То-то обрадуется тогда пан Мазепа, если Шумилов этого перебежчика заколет…

И Анриэтта вспомнила, с каким лицом говорил Шумилов о Воине Афанасьевиче.

Он не спугнуть перебежчика решил, нет… Он уже в тот миг знал, что убьет бедного олуха. Убьет, зная, что скрыться не удастся. Предатель, конечно, заслуживает смерти, но не такой ценой!

Анриэтта порадовалась, что не сказала, в которой именно корчме заседает Ордин-Нащокин-младший. Конечно, московитам может повезти, и они сразу наткнутся на жертву. Но они могут обойти пять или шесть заведений, прежде чем встретят воеводского сына.

Если бы грянул гром среди ясного неба и поразил его, Анриэтта бы не стала плакать. Случайная смерть Ордина-Нащокина-младшего сразу бы освободила всех. Но на гром было мало надежды. Следовало что-то предпринять.

И Анриэтта пожалела, что рядом нет Денизы. Обычно они вместе придумывали всякие сложные ходы и ловушки.

Спасти Шумилова можно было только одним способом – прекратить хождения воеводского сына в корчму на Доминиканской улице.

Если послать ему записку, он может показать эту записку тому, кто его посылает, – Мазепе. Мазепа расскажет человеку, который стоит за его спиной. Ничего хорошего из этого не выйдет.

Если самой потихоньку сказать воеводскому сыну несколько слов, он до смерти перепугается, обнаружив, что женщина, выполнявшая поручения его батюшки, вдруг оказалась в Вавельском замке. О последствиях лучше не думать.

Воспользоваться тем простаком, которого Ордин-Нащокин-младший потащил с собой? Итог будет такой же – простофиля сразу же выдаст Анриэтту…

Оставить все как есть нельзя – погибнет Шумилов.

Она не любила этого человека, он был не таков, чтобы его любить. Но он успел стать своим – без всякой амурной подоплеки. Он был по-своему добр с Анриэттой и Денизой, он был строг и неуступчив – это раздражало, но в нем чувствовалась настоящая сила духа. Ивашка – тот ради любви к Денизе мог совершить подвиг, да и совершил, когда спас обоих лазутчиц и доставил их в Кокенгаузен. Но той внутренней силы, что у Шумилова, в нем не было. Петруха – тот горяч и упрям (тут Анриэтта усмехнулась, вспомнив его поцелуи), но и он уступает Шумилову. Они не смогут удержать своего начальника. Попытаются, но не смогут.

Анриэтта распустила шнуровку, вышла из юбки, разделась до сорочки и села перед маленьким настольным зеркалом. Нужно было причесаться на ночь. О волосах она всегда очень заботилась. Достав гребень из слоновой кости, она расплела светлые косы и стала медленно расчесывать сперва правую половину перекинутых на грудь волос, потом левую. И тут сильно недоставало Денизы. Горничные не умели так плавно, так умиротворяюще проводить гребнем по волосам. Если бы тут была Дениза! Анриэтте удалось бы впасть в полудрему, забыться, уплыть. Но Дениза осталась в Москве – и все приходилось теперь делать самой.

Что бы присоветовала Дениза, чтобы спасти Шумилова?

Анриэтта вспомнила его лицо – сухое, невыразительное, вспомнила тусклый ровный голос. Иногда ей хотелось дать этому человеку хорошую оплеуху – чтобы хоть так оживить его.

Гребень легко шел по расчесанным волосам, и Анриэтта подумала, что нужно приказать горничным приготовить раствор ромашки – после мытья головы им хорошо полоскать светлые волосы… чтобы оживить цвет…

Сообразив, отчего мысль сделала такой причудливый скачок, Анриэтта опять усмехнулась. И поняла, что бы могла посоветовать Дениза.

Подруга могла служить образцом безупречной верности первому мужу, который вовсе того не заслуживал. Подруга была строга – но только к себе самой. Когда нужно было выполнять задание Мазарини, связанное с соблазнением, она преспокойно обсуждала с Анриэттой подробности – так, как если бы выбирала вместе с ней нитки для вышивания.

– Да… – сказала себе Анриэтта.

То, что пришло на ум, было рискованной затеей. Но другого способа спасти Шумилова она не видела. Да и не его одного – Ивашке с Петрухой тоже бы несладко пришлось, если бы они не успели вовремя убраться из Кракова.

Ивашку она чуть ли не родственником считала. А Петруха… Петруха сумел в ней разбудить по крайней мере желание целоваться, и это уже было хорошо.

– Пьер… – сказала она и подумала, что будет очень забавно услышать его неправильную французскую речь в постели. И тут же прилетела совсем неожиданная мысль: Шумилов, должно быть, в постели молчит, как каменный истукан, просто совершает все необходимые движения с мрачным лицом, будто переводит с латинского языка речь Цицерона.

Утром Анриэтта проснулась, уже имея в голове план действий.

Она изругала горничных за то, что вовремя не приготовили кувшины с горячей и прохладной водой, не припасли кусочков льда. Лед был средством для сохранения молодости – им после умывания лицо протирали. Анриэтте уже приходилось заботиться об этом – она не имела права выглядеть на свои годы. И сейчас – в особенности.

Пока одна горничная причесывала Анриэтту, другая бегала на поварню, чтобы сварить ей кофе. Оттуда же девушка принесла хлеб и холодное мясо – больше Анриэтта ничего на завтрак не желала. Быстро поев и освежив дыхание ароматными пастилками, Анриэтта поспешила в покои ее величества Марии-Луизы.

Королева ей нравилась тем, что после бурной молодости сумела стать умной и деловитой женщиной. Похоже, и Анриэтта нравилась королеве. Тогда, в Париже, одна была совсем юной красавицей, другая – красавицей зрелой, и в покоях герцогини Неверской шла речь только о модных нарядах и интригах, главным образом любовных. Сейчас легкомысленная и пылкая герцогиня стала смелой в решениях и поступках королевой, и расспрашивала она Анриэтту отнюдь не о том, что носят дамы в Курляндии. Больше всего ей были любопытны события в Англии – бунт и война, гибель короля и действия лорда-протектора Кромвеля. Анриэтта, потерявшая в этой войне мужа, тогда плохо разбиралась в политической подоплеке войны, у нее, семнадцатилетней, была одна цель – всюду следовать за любимым, и лишь потом, выполняя поручения кардинала Мазарини, она понемногу поняла, отчего погиб король и оказалась в изгнании его супруга, крестная мать Анриэтты. Об этом они с королевой и говорили, причем обе наслаждались беседой.

Мария-Луиза, как многие считали, за годы супружеств стала более полячкой, чем оба ее мужа, вместе взятые. Трудно уже было определить, где кончается ее забота о себе и начинается забота о Речи Посполитой. Рассказы о разладе, бунте и войне в Англии еще более укрепляли ее в мысли, что Речь Посполита должна стать обычной монархией, где возможности шляхты своевольничать должны быть полностью уничтожены, ибо ничего хорошего от сборища пьяных мужчин, собравшихся принимать решения государственной важности, ждать не приходится.

Когда покоевая паненка доложила о приходе баронессы фон Шекман, королеву причесывали. У ее ног на скамеечке сидела любимица, пани Замойская, и жаловалась на мужа. На другой скамеечке умостились две девочки, одна лет десяти, другая лет восьми, и рука Марии-Луизы лежала на детском плечике. Рядом сидела на табурете богато одетая женщина и держала зеркало, в которое смотрелась королева.

Анриэтта поцеловала протянутую ей королевскую руку, а Марию-Казимиру чмокнула в щечку, в тугую розовую без румян щечку девятнадцатилетней женщины – двадцать пани Замойской должно было исполниться лишь летом. Так же она поздоровалась с державшей зеркало пани Радзивилл, любимой подружкой Марии-Казимиры.

Если пани Замойская изменяла мужу лишь в мечтах, а мечтала она о великолепном кавалере, пане Яне Собеском, как и он о ней, то пани Катаржина Радзивилл, сестра пана Яна, смолоду натворила таких дел – родители еле расхлебали заваренную ею кашу.

Сперва родители готовили ее в монахини и на этом основании почти ничему не учили. Потом решено было все же выдать ее замуж, причем найти богатого жениха. Но сколько же можно искать? И в четырнадцать лет паненка решила сама о себе позаботиться. Вылилось это в тайную связь со шляхтичем Дмитрием Вишневецким, от которого в пятнадцать лет Катаржина родила ребенка. Родители этого ребенка где-то спрятали и срочно выдали грешницу замуж за князя Заславского-Острожского. Муж как-то проведал о ребенке, сперва пришел в ярость, потом согласился признать мальчика своим сыном. А пани Катаржина принялась рожать, но с сыновьями ей больше не везло, получались девочки – Теофилия, Людовика и Эфрозина. Пять лет назад князь умер, не дождавшись кровного наследника, а вдова, два года поносив траур, познакомилась на свадьбе Марии-Казимиры с другим князем, Михалом Радзивиллом, и вскоре с ним обвенчалась.

Пани Катаржина взяла с собой в Краков старших дочерей, полагая, что они будут развлекать королеву и понемногу станут ее любимицами. Но Марии-Луизе хватало одной привязанности, да и той в меру. Своих детей у Марии-Луизы не было, и воспитанница, когда было подходящее настроение, заменяла ей дочку. К тому же девочки не были хороши собой, а пани Замойская – само очарование.

Мария-Казимира опять была беременна, а ее первый ребенок сильно хворал, было из-за чего огорчаться. Королева утешала ее совершенно по-матерински.

Анриэтта знала, отчего красавица недовольна мужем. Она полюбила другого, вела с ним тайную переписку, и эти отношения, пока еще возвышенные и красивые, занимали ее душу. А муж – да что муж? Мужу только одно подавай…

– Будь я замужем за паном Замойским, уж сделала бы так, чтобы от него не беременеть, – сказала Анриэтта.

– Я уже и травы пила, которые мне привезли из деревни, не помогают, – пожаловалась Мария-Казимира, а бывшие при королеве для услуг женщины навострили ушки.

– Травы могут быть опасны. А я окружила бы себя молодыми красивыми вдовушками, которым терять нечего. И пусть бы пан муж выбрал себе из них зазнобу…

Королева расхохоталась.

– Да, это отменное средство, – сказала она. – Говорят, что во время беременности муж не должен прикасаться к жене. Тут хорошо бы посоветоваться с умным человеком, который может найти подходящие поучения в писаниях отцов церкви. Можно даже спросить пана Миколая. Он всегда хорошие советы дает.

– Я бы очень хотела подружиться с отцом Миколаем, – подхватила умную мысль Анриэтта. – У нас в Курляндии католики есть, но иезуитов, мне кажется, очень мало…

– Они не любят, когда их называют иезуитами, – напомнила королева.

– Больше не буду, ваше величество. Общество Иисуса – и только так. Я слыхала об отце Миколае, что он снисходителен к молодым людям и их маленьким грехам…

Это Анриэтта сказала наугад.

– Не знаю насчет снисходительности, но встречаться с молодыми людьми и говорить с ними он любит, – ответила Мария-Луиза. – И они охотно его навещают. Вряд ли наша молодежь бы так ластилась к нему, если бы он был суров и строг.

– Я не раз видела, как он беседует с Янеком Мазепой, – вставила пани Радзивилл.

– Тот милый молодой человек с хорошим вкусом? – спросила Анриэтта. – Хотела бы я знать, кто его любовница.

Она спросила это прямо, словно бы из обычного женского любопытства.

– Я тоже, – сказала королева. – Раньше он перебрал половину моего двора, а теперь что-то притих. Должно быть, влюбился не на шутку.

– Или она имеет ревнивого мужа.

– Может, и так, – заметила пани Радзивилл. И при этом едва заметно усмехнулась.

– Ваше величество, справа локон торчит, позвольте, я поправлю, – вызвалась Анриэтта и слегка взбила прическу королевы.

– К вашему величеству пани Шиманская, угодно принять? – спросила, входя, пожилая фрейлина.

Королева встала.

– Я приму эту пани, – холодно сказала она, – но потом должна буду хотя бы два часа поработать с господином де Нуайе. Попрошу мне не мешать.

Анриэтта поняла, что это относится ко всем присутствующим.

– Не получили ли ваше величество писем из Франции? – спросила она, отступая к дверям.

– Сама их жду, моя милая, – ответила королева.

– Здесь дует, пани, – сказала Анриэтта Катаржине Радзивилл уже в сенях. – Как бы деток не просквозило. У них шейки открыты…

– Я их сейчас отведу в свои покои, – ответила пани Катаржина. – Нужно нанять им учителя, и я попрошу отца Миколая посоветовать подходящего человека. Иезуиты – прекрасные учителя. Мне матушка учителей не нанимала, ничему меня учить не желала, но мои девочки получат хорошее воспитание.

Анриэтта вынула из ушей дорогие серьги.

– Я здесь долго не пробуду, так вот вам маленькие подарки, чтобы вы меня вспоминали добрым словом, паненки. Вот тебе сережка, Теофилия, и вот тебе, Людовика. Попросите матушку, пусть отдаст их ювелиру, чтобы переделал в перстеньки.

– Благодарите госпожу баронессу, – велела пани Радзивилл, и девочки молча поцеловали Анриэтте руки.

Катаржина не первый год бывала при дворе и много чему научилась. Писала она с ужасающими ошибками, читать вовсе не любила, но знала, что такие подарки делаются неспроста. Понять, что баронессе фон Шекман нужно узнать про пана Мазепу, ей было несложно.

– Присмотритесь к пани Фальбовской, когда она приедет в Краков, – посоветовала Катаржина. – Она будет делать вид, будто знать не знает никого из покоевых. Пан Станислав Фальбовский уже обещал ей, что, если узнает про ее любовника, убьет кавалера и тело в Вислу сбросит. Она сейчас уехала к родне в Варшаву, а где он – того не знаю. Но пан Мазепа ее ждет, иначе бы вел себя с нами, дамами, немного галантнее.

– Он похож на херувима, – ответила Анриэтта.

Дамы обменялись взглядами.

И Катаржина подумала, что курляндская баронесса напрасно облизывается на это лакомство, она для приключений с двадцатилетними юношами, кажется, старовата; хотя всем ведь известно, что ее величество, будучи еще герцогиней Неверской, собиралась замуж за кавалера на десять лет себя моложе, и он страстно желал на ней жениться.

Анриэтта же подумала, что все события последнего времени совершенно между собой не увязываются, и если пани Фальбовская отсутствует в Кракове, то серьги отданы напрасно. Впрочем, она знала таких дам, как пани Катаржина: сообразив, что курляндская баронесса щедро платит за сведения, пани Радзивилл будет прислушиваться всякий раз, как услышит фамилию Фальбовских. И пусть себе думает, что расточительная баронесса мечтает заполучить в постель тоненького изящного мальчика.

На лестнице Анриэтта увидела того чудака, которого Ордин-Нащокин-младший привез с собой. Чудак, никому не кланяясь, спешил наверх, на третий этаж замка, где ему решительно нечего было делать. Если бы это был свой, хорошего шляхетского рода, то непременно напросился бы на поединок. Но придворные только посмеивались вслед заполошному московиту.

Возможно, его послал с поручением воеводский сын. Тогда неплохо бы узнать, что за поручение. И близится полдень – время, когда этот блудный сын нахлобучит шапку с жемчужной пряжкой, чтобы идти в корчму на Доминиканской улице. Где его, возможно, уже ждет Шумилов…

Как удержать воеводского сына, Анриэтта не знала. Мог ли чудаковатый московит сделать это?

На третьем этаже был зал «Под головами», он же – Посольский зал, он же – Тронный. Головы там действительно имелись – деревянные, ими был утыкан весь потолок. На стенах висели драгоценные старинные шпалеры, в два человеческих роста высотой. Их соткали во французском Аррасе, почему они и назывались «аррасами». На шпалерах ткачи изобразили библейские сцены. Анриэтта подумала: «Странно было бы побывать в Вавеле и не увидеть этих сокровищ. Предлог для преследования московита вроде есть…»

Она подхватила юбки и заспешила вверх.