Воин Афанасьевич не сдох, его жизнь продолжалась, более того, продолжалась весьма неплохо.

Но до этого нужно было пережить столько боли и страха – казалось, уж лучше голову в петлю…

Он не знал, что так плохо переносит боль. До сих пор самое худшее, что с ним приключилось, – отравился в детстве пирогом с тухлятиной да потом еще, года два спустя, зимой привязалась горячка, два месяца из постели не выпускала. Он был послушным отроком, единственным у батюшки с матушкой; о том, что были братцы и сестрицы, да померли в младенчестве, он знал от мамки Михайловны, но не понимал смысла слов, так что и не горевал; потом смысл пришел, а горевать уже не стоило.

Жан-Луи де Водемон нанялся с помощниками в богатый дом, завел знакомства в других домах, его приглашали приготовить праздничную трапезу, и четыре месяца спустя должен был наступить решительный день.

До того дни были почти одинаковые – Воин Афанасьевич и Васька выполняли свои кухонные обязанности, Жан-Луи де Водемон хвалил их все чаще, и им было почти безразлично, как получится, что вот вчера они драили кастрюли, а завтра уже умчатся в Париж. Хитрый повар обещал – и сдержит слово, иначе…

Иначе они ведь могут и донести на него!

Так хотелось в прекрасный Париж, что проказы повара уже не имели особого значения. В конце концов, он обещал деньги и путешествие, он сдержит слово, а что он скажет попу на исповеди – никого не касается. Главное – не думать лишнего. И ждать Парижа…

Дождался же Воин Афанасьевич побоев и тюрьмы.

Когда Жан-Луи де Водемон велел, они с Васькой потихоньку собрали имущество, прихватили пожитки повара и ночью вышли из дома. Там, в пожитках, уже были спрятаны украденные у хозяев вещи, а сам Жан-Луи де Водемон был в другом доме, где праздновали крестины, и полагал там хорошо поживиться.

Вот когда они трое встретились на перекрестке и стали грузить узлы в дорожную карету, их и взяли.

В тюрьму побитый и окровавленный Воин Афанасьевич попал кувырком – скатился с высоких ступеней каменной лестницы, ведущей в большую сырую комнату. Пока летел, так ударился боком, что дыхание перехватило. Да еще сверху на него свалился Васька.

В темноте заржали – обитатели мрачного помещения очень веселились, глядя, как прибыли новые страдальцы. Воин Афанасьевич кое-как встал на колени, схватился рукой за бок и понял, что дело неладно – он с трудом мог пошевелиться. Жан-Луи де Водемон ощупал его, вынудив стонать и даже кричать, сказал: сломано ребро, а может, два, а может, все три.

Узнав, по какой причине угодил в застенок повар с поварятами, сожители стали стращать пытками и виселицей.

– Да если даже ты им все, что собрал, отдашь – не поверят, будут еще требовать! Так что лучше перетерпеть! – советовали они.

Повар ругался, даже заплакал, потом накричал на Воина Афанасьевича и Ваську: если они хоть слово скажут про Утрехт, то никакого палача не потребуется – он их сам удавит!

К некоторому удивлению сожителей, именно этих воров не трогали – просто позволили им прожить в подвальном помещении с узенькими, руки не просунуть, окошками чуть не две недели. Это были такие две недели, что в аду на сковородке, поди, слаще: спать приходилось на ледяном полу, кормили похлебкой, от которой с души воротило, и мало того что сильно болел бок, успокаиваясь только когда Воин Афанасьевич сворачивался особым образом, так еще и дважды случилась драка с сожителями, и дрались-то Васька и Жан-Луи де Водемон, а стражники, ворвавшись, надавали тычков и оплеух всем. И еще – стояла страшная вонь от ведра для естественных надобностей и не было житья от насекомых.

Воин Афанасьевич впал в смутное состояние – он умирал, а смерть все никак не приходила. Он молился, но безмолвные молитвы были противоречивые: то он просил поскорее прибрать себя, чтобы кончилась эта мука, то просил освобождения из узилища. Васька же, испуганный его молчанием, пытался как-то облегчить его жизнь, внушал Воину Афанасьевичу, что они двое ни в чем не виноваты, виноват чертов повар, скоро это откроется и их, поругав немного, выпустят на волю.

Ясно было, что это всего лишь утешительное вранье; да и кто бы ждал от бестолкового Васьки разумных рассуждений?

Спал Воин Афанасьевич, разумеется, скверно, но вот однажды ему удалось заснуть, невзирая на шум, вонь и боль в боку. Но лучше бы этого не было – во сне он увидел отца.

Постаревший и поседевший Афанасий Лаврентьевич глядел на него с укором, но при этом с удивительной нежностью и протягивал к нему руки. Что-то батюшка говорил, что – во сне Воин Афанасьевич понимал и отвечал, но наяву забыл, до единого слова, и только застряли в памяти руки. И во сне он упрекал отца, объяснял отцу, что поступил очень правильно, а наяву тех разумных доводов уже не помнил и очень о них жалел.

Этот сон не давал покоя все утро – и вдруг Воина Афанасьевича осенило. Он понял, что отец умер и приходил проститься. На несколько мгновений стало страшно: где, как, отчего помер? Батюшкины годы были уже таковы, что смерть не казалась чем-то невообразимо далеким, пятьдесят восемь – очень много, но ведь есть люди, что и до девяноста доживают! Умереть же он мог оттого, что оказался в невыносимых условиях; поди знай, чем покарал его государь после побега единственного сына.

Воин Афанасьевич повздыхал, погоревал – и очень скоро успокоился. С того света батюшку не вернешь, и на том свете ему, возможно, лучше, чем на этом. Матушка, судя по тому, что во снах не являлась, была жива.

Дверь узилища отвратительно заскрипела, Воин Афанасьевич проснулся и обернулся. Наверху стоял стражник.

– Эй, вы, поварята! Живо поднимайтесь! А ты, главный повар, чего вытаращился? Не за тобой пришли! Твоя виселица еще не готова!

Сожители захохотали.

Васька помог Воину Афанасьевичу встать так, чтобы не тормошить больной бок, помог и втащиться по лестнице.

Наверху они вдохнули свежий воздух и малость ошалели.

Была ночь, в здании суда – пусто, тихо и гулко. Который час – неведомо.

Воина Афанасьевича забрал пожилой благообразный господин в черном, с узким белым воротничком, а Ваську стражник повел по коридору, ничего не объясняя.

В комнате, куда привели Воина Афанасьевича, ждали его таз, кувшин с теплой водой, мыло и полотенце.

– Умойтесь, – приказал господин в черном и сам полил ему из кувшина на руки.

Потом Воина Афанасьевича усадили за стол и предложили кусок серого хлеба с дешевым ирландским маслом и кружку пива. После тюремной кормежки это было – как пир.

– Теперь, когда вы сыты, с вами уже можно разговаривать, – сказал господин в черном и вышел. Ему на смену явился другой господин, одетый роскошно, на голландский лад – в черный бархат. Он сел напротив Воина Афанасьевича и стал на него смотреть с полуулыбкой на розовых губах.

– Ну, наконец-то мы вас нашли, сударь, – сказал он по-голландски, помолчав. – И нашли вовремя. Вы ведь догадываетесь, какая судьба вас ожидала.

Воин Афанасьевич кивнул.

– Я привез с собой лекаря. Если мы договоримся, он сейчас же посмотрит вас и наложит вам повязку с целебной мазью, чтобы убрать боль.

– Благодарю…

– Сейчас вам придется сделать выбор. Выбор простой. Или вы принимаете разумное решение, или возвращаетесь вниз и ждете скверного решения своей судьбы. Ничего хорошего, уверяю вас… Впрочем, выбор – за вами. Я предлагаю совершить благое дело. То самое, которое предлагал вам в Кракове отец Циховский. Вы ведь поняли, о чем речь.

– Да…

– Если бы вы не сбежали, то уже давно жили бы в хорошем доме, пользовались всеми благами, какие могут дать деньги, окружили себя умными и тонкими собеседниками. Ваши родственники не позаботились найти вам невесту, но теперь вы могли бы выбрать первую красавицу. Более того – умницу, с которой можно говорить о книгах и о картинах, а не кричать ей: жена, отчего суп пересолен?

Воин Афанасьевич повесил голову.

– Ваше государство, отказавшись от нелепых предрассудков, добилось бы истинного процветания. Молодые люди получали бы отличное образование, ездили в Европу. Ваш государь получил бы советников, имеющих большой опыт и знающих, что такое европейские порядки. Политика вашего государства переменилась бы полностью – никаких нелепых союзов и сомнительных союзников, с которыми даже непонятно, что делать дальше. Одни разумные союзы, приносящие только пользу.

Воин Афанасьевич понял намек: этот господин считал, что не стоило государю Алексею Михайловичу вмешиваться в сложные отношения между польским королем и казаками, не стоило посылать помощь казакам лишь потому, что они тоже православные…

– Если вы вернетесь в Россию, вас ждет несколько месяцев испытания – скорее всего, вас поместят в монастырь. Но ваш государь отходчив и любознателен, к тому же любит вашего батюшку, он скоро потребует вас к себе, чтобы задавать вопросы. И с этого начнется ваше процветание, господин Ордин-Нащокин. Вы расскажете своему государю, как воспитывают юношество в Европе.

– Но я сам этого не знаю.

– Узнаете. Ваше образование пока, как бы выразиться… лучшее, какое вам могли дать в России… Если вы сделаете верный выбор, сможете его продолжить во Франции, в Париже. Затем – вас сопровождает молодой человек, который, может быть, в Москве считался бы неглупым, но в Европе он никому не нужный неуч без денег и без ремесла. Вы получите образованных спутников, с которыми побываете при дворах европейских государей, побываете в Италии, увидите Рим. Но это – если сделаете верный выбор.

Воин Афанасьевич посмотрел на собеседника затравленными глазами.

«Бес-искуситель», – подумал он.

– Вы наконец познакомитесь с умными женщинами. Да, да, это лишь у вас в Московии женщина считается животным, годным лишь для приготовления еды и рождения детей. В Кракове вы видели только красавиц, а в Париже увидите умниц. Вы познакомитесь с женщиной, которая пишет романы, – с мадемуазель де Скюдери. Вы увидите женщин, которые превосходно знают музыку, играют на клавесине, женщин-актрис – таких в вашем государстве пока нет. Но благодаря вам появятся…

Воин Афанасьевич доел хлеб и допил пиво. Этого было мало, он хотел еще.

В дверь постучали, собеседник предложил войти. Вошел пожилой человек с сундучком вроде матросского, в крышку которого вделано кольцо, поставил сундучок на подоконник, молча открыл и стал доставать банки и смотанные в клубки полосы холста. Запахло странным – таких ароматов Воин Афанасьевич еще не знал. Он догадался – вот мази, которые утоляют боль.

– Вернетесь, ваш почтенный батюшка сможет позаботиться о вас… – продолжал собеседник.

И вдруг до Воина Афанасьевича дошло: они же не знают, что батюшка скончался! Он им в вещих снах не являлся! Они рассчитывают на то, что он все еще в чести у государя! А без батюшки Воин Афанасьевич в России кто? Некому защитить, некому замолвить слово! Пустое место он без разумного и толкового батюшки, государева любимца… Приедет в Россию с европейскими замашками – а дальше? Как раз с ними и угодит куда-нибудь в Пустозерск, и некому будет его оттуда вытаскивать.

Вспомнились веселые лица наглых молодых стольников – вот уж кому будет потеха!

Вспомнилось удивительно кроткое лицо, явившееся во сне. Он же, Афанасий Лаврентьевич, никогда кроток не был, себя в обиду не давал. А где-то там – Господи, где? – ему нет нужды спорить и доказывать свою правоту. Там он может вздохнуть с облегчением, ведь вся суета кончилась, и послать сыну последний любовный привет…

– Но все это будет, если вы сделаете верный выбор, – настойчиво повторял собеседник.

Воин Афанасьевич посмотрел ему в глаза. Ответный взгляд был спокойный и внимательный, но холодный. Как и лицо собеседника – красивого сорокалетнего мужчины с модными узкими усиками, с округлым подбородком и прямым носом, с гладенько выбритыми щеками. Русые волосы, густые и ухоженные, спереди были подстрижены и разделялись на прямой пробор, обрамляя лоб не завитками, а изящно уложенными прядями.

Две почти догоревшие свечи в серебряном подсвечнике освещали это умное лицо снизу, убирая тяжелые складки щек, делая собеседника моложе.

Нужно было что-то отвечать. Воин Афанасьевич медлил с ответом – ему было страшно возвращаться туда, где больше нет отца.

– Господин Лоренц, благодарю, ступайте, – сказал собеседник лекарю. Тот, не задавая вопросов, стал собирать свое имущество в сундучок, и Воин Афанасьевич понял: боль никуда не денется!

Возвращаться в грязь и смрад, терпеть боль, есть прокисшую похлебку, маяться животом он не желал.

До отъезда в Россию было немало времени – ведь его обещали многому научить, хотели многое ему показать. Значит, выбираться из вонючего подвала нужно любыми средствами, а дальше – как Бог даст.

– Я сделал верный выбор, – ответил Воин Афанасьевич.

– Вот и замечательно. Господин Лоренц, помогите этому господину раздеться. Не бойтесь – по пояс, чтобы наложить повязку с мазью. И остается еще один вопрос. Ваш спутник – как быть с ним?

Воин Афанасьевич понял, что речь о Ваське.

– От него ни малейшей пользы не предвидится. Вы очень им дорожите? Мы можем оставить его при вас, но он будет лишь отвлекать вас от занятий, – объяснил собеседник.

И стало ясно, какого ответа ждут.

Господин Лоренц замер с открытой баночкой в руке.

Есть хотелось чрезвычайно.

– Нет, я им не дорожу, – сказал Воин Афанасьевич. И в самом деле – какой прок от дармоеда Васьки?

О дальнейшей судьбе дармоеда не было сказано ни слова.

– Сейчас вам наложат повязку, и я увезу вас в дом, где вы сможете выспаться на порядочной постели, – пообещал собеседник. – Нам придется еще не раз встречаться. Можете называть меня отец Жозеф.

О том, что здешние попы ходят порой в мирском платье, Воин Афанасьевич уже знал. Да и какого прихода этот поп – тоже уже понял.

– Вы что-то хотите сказать? – спросил отец Жозеф. – Вас что-то беспокоит? Может быть, в ваших вещах осталось что-то ценное?

Ценное было – послания царя Алексея Михайловича, впрочем, давно устаревшие, которые прочесть тут, в Маастрихте, может только один человек – Ордин-Нащокин-младший… Нет, не один!..

– Вы вспомнили нечто важное, – уверенно сказал отец Жозеф. – Говорите, не бойтесь. Если мы смогли вытащить вас из тюрьмы, то сумеем защитить от кого угодно. Ну? Ну?!

Терять было уже нечего.

– Меня ищут наши, московиты…

– Так. Вы знаете, кто бы это мог быть? Вряд ли за вами послали людей, которые с вами не знакомы.

– Я думаю… думаю, что знаю…

– Можете их описать?

С этим было хуже, но Воин Афанасьевич, мучаясь, спотыкаясь и путаясь, кое-как изобразил круглолицего и плечистого Ивашку, чернобрового красавца Петруху и худощавого, с сухим лицом и пронзительными глазами Арсения Петровича Шумилова.

– Очень хорошо, – хмуро сказал отец Жозеф. – Но с Божьей помощью мы их до вас не допустим.

Воин Афанасьевич вздохнул с облегчением – вот тут он отцу Жозефу поверил полностью.

Его вывели из здания суда, помогли подняться в карету. Четверть часа езды – и Воина Афанасьевича высадили во дворе трехэтажного дома, повели на самый верхний этаж. Господин Лоренц, ехавший с ним, устроил его на ночь в небольшой теплой комнате, приготовил целебные отвары.

– Выпейте и ложитесь, – велел он.

– Я грязный… и насекомые… – признался Воин Афанасьевич.

– Ничего, вас завтра отмоют.

Утром пришел лакей, сказал, что зовут его Маартен, что он обучен ходить за больными. В комнату внесли большую лохань, ведра с водой, и Маартен вымыл Воина Афанасьевича, как младенца, сперва – голову, потом – все тело. Голову он смазал какой-то дрянью и укутал в полотенца.

– Конечно, стоило бы остричь вас, – сказал он, – но мне велели сохранить ваши волосы. У вас должны быть длинные волосы. Когда мы истребим эту заразу, я принесу масло, от которого ваши волосы будут прекрасно расти и блестеть.

Потом он наложил на бок Воина Афанасьевича повязку с мазью, действительно унимавшей боль, и осведомился, что господину угодно съесть на завтрак. Услышав пожелание («горячего чего-нибудь, и побольше»), он сдернул с кровати постельное белье и унес. После завтрака пришел господин Лоренц, ощупал больное место, нахмурился, сказал, что придется провести в постели неделю, а лучше две, чтобы косточки срослись. Воин Афанасьевич не возражал.

Ему принесли книги на французском языке.

– Велено сказать: в Париже теперь в большой моде математика, – сообщил, ставя на стол стопку книг, Маартен. – Знатные господа читают эти трактаты и спорят о них. Извольте ознакомиться.

О математике у Воина Афанасьевича было кое-какое понятие, он даже мог доказать теорему Пифагора, но, взявшись за самую верхнюю книжку, а это оказался трактат Блеза Паскаля о конических сечениях, он ощутил себя полным болваном. Когда пришел отец Жозеф, Воин Афанасьевич признался ему в своей бестолковости.

– Ничего, в Париже у вас будут отличные учителя, – пообещал тот.

В Париж удалось приехать только в феврале.

Там уже ждало жилище – хорошо обставленный дом возле церкви Сан-Северин.

– Отсюда вам будет удобно ходить на занятия в Клермонскую коллегию, – сказал отец Жозеф. – Там вы познакомитесь с молодыми людьми, из которых выберете себе спутников для возвращения в Россию. Все они – образованные, прекрасные собеседники, знают науки и могут преподавать. Преподавание – очень важное ремесло, а наши студенты умеют расположить к себе воспитанников. Вот то, чего так недостает вашему государству. Сперва надо открыть хотя бы одну коллегию в Москве, потом – в больших городах…

Воин Афанасьевич думал, что дело ограничится занятиями. Оказалось – из него хотят быстро воспитать светского человека.

– Мне все равно, умеете ли вы танцевать, я не девица, которая влюбляется в лучшего танцора, – со смехом заявил отец Жозеф. – Но танцы сейчас в большой моде. Его величество Людовик чуть ли не ежедневно берет уроки, весь двор ему подражает. Танцы – лучший способ завести светские знакомства, которые вам очень пригодятся. Вы должны стать своим среди молодых аристократов – они лет через десять займут важные посты в правительствах своих стран. Сейчас при дворе входит в моду менуэт – извольте учиться…

Как у всякого человека, воспитанного в книжном мире, у Воина Афанасьевича было темное понятие о красивых телодвижениях. Танцмейстер, господин Бокаж, за голову хватался при его попытках изящно округлить руки. И отродясь Воин Афанасьевич не задумывался, куда при ходьбе направлены носки его сапог. Оказалось, должны смотреть в разные стороны. Опять же – он думал, что нарочно маленькими шагами ходят лишь девки-плясицы в хороводах.

– Па меню, вы понимаете? Па меню! – восклицал господин Бокаж и, подыгрывая себе на скрипке, в сотый раз показывал правильные мелкие шажки. – Повторите! Носки, носки! Спина! Шея! Руки! Голова!!!

Уследить за всеми частями тела было решительно невозможно. Оказалось, проклятое «па меню» – еще не все.

– Батман тандю жете! – кричал маленький и яростный господин Бокаж и тыкал смычком в ногу Воина Афанасьевича. – Колено натянуто! Не так высоко! Рон-де-жамб ан деор! О мой Бог, что это такое?! Колено! Носочек, носочек! Раз-два-три, раз-два-три… Маленький прыжок, совсем маленький… Спина, спина!.. О, это не руки, это две коряги, которые принесли из леса!.. Пальчики, пальчики… Сперва идет локоть, за ним кисть… Нет, клянусь, я сойду с ума!

Взмокший Воин Афанасьевич к концу урока начинал путать «право» и «лево», руки и ноги. После этой муки мученической занятия в коллегии казались отдыхом. Хотя полный курс был рассчитан на пять лет, Воин Афанасьевич уже кое-что знал, с латынью затруднений не возникало, а вот начала древнегреческого сперва давались с трудом; эклоги и эпиграммы римских поэтов он читал и переводил сносно – сперва используя русский язык в качестве посредника, потом – сразу с латыни на французский. Вот разве что чувства ритма он не имел вовсе – это и в танцевальных уроках сильно мешало, а в возне с гекзаметрами и пентаметрами – тем более. Нашли для него и учителя польского языка. Риторика была необходима, тут пришлось заниматься очень старательно; для чего нужны математика и физика, Воин Афанасьевич плохо понимал, а вот география ему понравилась, и он охотно путешествовал по картам, вычисляя расстояния и узнавая многое о городах и странах. Отец Жозеф, узнав, очень хвалил и подарил два глобуса одинаковой величины – Земли и звездного неба. Воин Афанасьевич впервые в жизни увидел глобус и дивился очертаниям обеих Америк.

Жизнь в Латинском квартале ему нравилась. Отец Жозеф договорился с двумя студентами коллегии, чтобы они всюду сопровождали Воина Афанасьевича и вели с ним ученые беседы даже в кабачках, где отдыхала молодежь из Сорбонны.

– Такая же Сорбонна будет и в Москве, – обещал отец Жозеф. – Будет благодаря вам. Главное – правильно воспитать молодых людей, чтобы они не держались за все старинное, а умели признать превосходство иных стран, когда это требуется. Для этого нужно много знать и много путешествовать…

Наконец он решил, что пора вывозить воспитанника в свет. Воину Афанасьевичу сшили дорогую одежду, купили отличные туфли и чулки, но сам он одеться не мог – его в четыре руки одевали. Две рубахи, нижняя узкая и верхняя просторная, с широченными рукавами и нашитыми атласными лентами, а сама из батиста, поверх рубах – брасьер морковного цвета, с рукавчиками, не доходящими до локтя, и с пучками лиловых лент на плечах, затем – поверх исподнего обычные штаны почти по колено, а от колена – подвязки с пышными кружевами, и верхние штаны, тоже морковного цвета, со странными разрезами, отделанные позументом и тесьмой…

При этом событии присутствовал господин Бокаж и указывал, как именно напустить складки рубахи на живот.

Потом Воину Афанасьевичу дали в левую руку трость и позвали отца Жозефа. Тот обошел вокруг стоящего столбом, растопырив руки, воспитанника и распорядился – именно так одевать его для каждого урока танцев; заодно он и разносит узкие тупоносые башмаки, украшенные большими, плоскими и жесткими бантами.

Начать отец Жозеф решил с театра. Там можно показать себя во всей красе всему аристократическому Парижу, не пускаясь при этом в хитросплетенные беседы. Для посещения театра Пале-Рояль он нашел Воину Афанасьевичу спутников – пожилую пару, которая из-за денежных затруднений была вынуждена покинуть Париж и жить в провинции. Для господина и госпожи де Трайль (муж числил свое происхождение чуть ли не от Людовика Святого, жена – от Франциска Первого) сняли квартиру и тоже купили приличную одежду.

Эта чета гордилась тем, что знала весь Париж, и получила задание знакомить понемногу Воина Афанасьевича с пожилыми дамами и господами, которые будут к нему снисходительны. Дамы же, сообразив, что вот богатый жених из провинции, сами, без особых просьб, начнут ему подсовывать внучек, племянниц и даже вдовых дочек.

Пересмотрев все комедии Мольера и все потешные итальянские комедии в Пале-Рояль, Воин Афанасьевич сперва пришел к мысли, что неплохо бы такое и в Москве завести, а потом вспомнил, что лучше бы ему в Москве не показываться.

Не просто так вспомнил – после дней, наполненных лекциями, занятиями, приятными беседами, наступали ночи, и вот тогда ему являлся батюшка со смиренной и кроткой улыбкой, простирающий окровавленные руки Васька, трое московитов – Шумилов, Ивашка и Петруха – со скорбными и суровыми лицами. Из чего он сделал вывод: этих людей более нет на свете.

– Кыш, кыш! Туда вам и дорога! – говорил он во сне, но это не спасало. Закрестить призраки, чтобы сгинули, тоже не удавалось. И, если бы не ночные страсти и не обещанное возвращение в Москву, жизнь Воина Афанасьевича была бы совсем прекрасной.