Отец Антуан Санглен не очень-то обрадовался гостьям. Но просьбу герцога де Ларошфуко нельзя оставлять без внимания – и он кое-что сделал.
– У одной из наших сторонниц сын желает стать священником, – сказал он. – Юноша слишком легко поддается влиянию. Стоит ему послушать наших проповедников – он бросается читать «Августина» отца Корнелия Янсения, потом он встречается с кем-то из иезуитов – и мать находит у него дома под подушкой жизнеописание Лойолы. Но именно этот молодой человек вам нужен. Я уже предупредил его, что к нему обратятся от моего имени. Он живет в Париже на углу улиц Кассет и Вожирар, там нужно спросить дом господина Лесажа. Это очень удобно – совсем рядом Люксембургский сад и Латинский квартал. Но ему придется найти другое жилье – там не место для будущего священника.
Дениза и Анриэтта согласились – не место. Они уточнили имя легкомысленного юноши – Жорж-Анри Лесаж. И попросили позволения пожертвовать что-нибудь монастырю. Духовник согласился, и Дениза, сняв браслет, выразила пожелание – купить на эти деньги что-нибудь для девочек монастырской школы.
Затем они поехали к себе, в квартал Марэ.
– И Гасконец тоже потерял след этих господ где-то возле моста, – сказала Дениза. – Все нити пока ведут к левому берегу Сены. Конечно, они могли после спектакля поехать ужинать в богатый дом. Но он клянется, что их экипаж въехал на мост. Значит, и воображаемый богатый дом где-то там.
Несколько дней спустя прибыли московиты. Был уже поздний вечер. Шумилов попросил Ивашку, чтобы послал жену к Анриэтте. Нужно было рассказать о находке. Он сам удивился, отчего так не терпится, сведения таковы, что до утра не протухнут. Ивашка, который жил с Денизой в маленьком кабинете Анриэтты, просьбу выполнил.
– Значит, этот господин будет в Париже через неделю или около того, – сказала Анриэтта, узнав про Ваську.
– Если этот господин по дороге не вздумает убежать куда-нибудь в сторону Греции.
Анриэтта изумилась: впервые Шумилов при ней пошутил.
– Этот господин нам тут очень пригодится – он знает Ордина-Нащокина в лицо.
– Я бы не стал доверять этому господину ничего сложнее божественных песнопений на паперти.
Это была уже вторая шутка, но лицо шутника оставалось спокойным, даже мрачным.
– Вам виднее, – спокойно сказала Анриэтта. – А мы нашли молодого человека, который знает чуть ли не всех студентов Сорбонны и Клермонской коллегии. Где-то там, в Латинском квартале, нужно искать господина Ордина-Нащокина-младшего. Как только мы его найдем…
– …вы передадите это дело в мои руки.
– Да, конечно.
– И начнете собираться в дорогу.
– Куда?
– Ваша сестра ведь захочет вместе с мужем вернуться к детям? Нужно приготовить к дороге карету и, когда я скажу, спокойно выехать вперед, в сторону Кале. Чтобы ей не нестись во весь конский мах и не трястись… Ей теперь это вредно.
– Вы знаете?
– Да.
– Милый братец разболтал?
– Я не слепой.
И тут Анриэтта впервые подумала: а ведь у этого человека наверняка есть жена и дети, только он не считает нужным о них рассказывать.
Странно ей показалось, что человек уехал от семьи на три года и преспокойно живет без нее. Ивашка – тот откровенно скучал по Денизе. Петруха скучал по женщинам вообще, всем вместе взятым, и Анриэтте от этой тоски перепало немало пылких поцелуев, больше она не позволила. А Шумилов – каменный он, что ли? Нет, не каменный, если уловил признаки беременности еще до того, как обозначился живот. Так что же?
Жорж-Анри Лесаж оказался толстым, кудрявым и буйным юношей. Его любознательность не знала предела. Если бы она не сочеталась с забывчивостью, цены бы ей не было. Летая между школой янсенистов и Клермонской коллегией, он честно забывал, чему его учили год назад, и всякое слово преподавателя или проповедника было для него откровением. Но легкий и веселый нрав позволил ему обзавестись множеством приятелей. Этот Жорж-Анри Лесаж и рассказал вскоре, что его лучший друг Арман де Мандевиль, студент Клермонской коллегии, завел себе другого лучшего друга, какого-то поляка, и всюду с ним ходит – и на лекции, и на диспуты, и с разрешения преподавателей в театр.
Гасконцу было велено заняться Арманом де Мандевилем – так и обнаружили жилище Воина Афанасьевича.
Остальное было уже делом мужчин. Анриэтте пришлось только навестить дядюшку Бюсси и попросить у него содействия. Бюсси потосковал о тех временах, когда красавицы просили его о других услугах, и прислал Анриэтте двух парней, опытных по части уличных драк. Они же должны были проводить московитов и указать им путь на Шантильи.
Пока готовилось похищение, Анриэтта и Дениза собирались в дорогу. Был куплен экипаж, в котором Дениза могла бы спокойно доехать до Кале, была куплена небольшая старая карета, а к ней нанят кучер.
Анриэтта не понимала: раз Шумилов твердо решил убить Ордина-Нащокина-младшего, то зачем эта карета? Везти в ней мертвое тело через весь Париж? Дениза, осторожно поговорив с мужем, поняла: во-первых, неведомо, точно ли Шумилов убьет треклятое чадушко; во-вторых, если убьет, так хоть можно будет похоронить, прочитав над могилой православные молитвы; в-третьих, не вышло бы так, что в карете повезут кого-то из раненых московитов…
Вдруг появился Васька, о котором в суете почти забыли. Пришлось еще и Васькой заниматься, покупать ему одежду, следить, чтобы не потерялся в Париже. Васька у всех путался в ногах и раздражал безмерно.
Наступила ночь, назначенная для похищения.
Московиты с вечера ушли из дома Анриэтты поодиночке, Ваську оставили – пользы от него никакой. Анриэтта приставила его к делу – таскать вещи в карету и помогать их увязывать. Дениза очень беспокоилась насчет книг. Наконец решено было трогаться в дорогу – и тут оказалось, что пропал Васька. Вот только что был тут – и сгинул.
– Дьяволы бы его побрали, – сказала Анриэтта. – Едем без него. Хочется ему попрошайничать на парижских папертях – его дело. Идем, моя милая.
– Идем, – согласилась Дениза.
Им нужно было за два часа покинуть Париж и, гоня лошадей во весь мах, добраться до Шантильи, там ждали сменные. И оттуда следовало уже более спокойно ехать на север, ожидая, пока догонят московиты. Дениза все беспокоилась, каково им будет спешить, сопровождая старую карету. Анриэтта же молчала – не хотела беспокоить ее рассказом о замысле Шумилова.
Они решили в дорогу надеть мужские костюмы. Неизвестно, чем бы могло кончиться похищение Воина Афанасьевича, – не пришлось бы, бросив карету, уходить верхом на упряжных лошадях. Гасконец в последний раз пробежался по кварталу, Ваську не нашел, и Анриэтта с Денизой сели в экипаж. Опытный Гонтран ловко миновал все опасные перекрестки и выехал на дорогу, ведущую в Шантильи. Гонтран сидел рядом с ним на козлах, держа на всякий случай наготове мушкетон.
– Тебе ведь не хочется покидать Париж, – сказала Анриэтта.
– Кому же хочется покидать Париж, когда вот-вот зацветут каштаны?..
– Опять расстаемся…
– Ubi tu Gaius, ibi ego Gaia.
– Да…
Это была древняя римская формула брака: сказав «Где ты – Гай, там я – Гайя», женщина перед всеми признавала себя женой мужчины. Дениза сделала свой выбор – и Анриэтта опять оставалась одна.
В Шантильи им сменили лошадей. До появления московитов оставалось два часа – за это время лошади успевали отдохнуть, а потом послужить не упряжными, а верховыми.
– Сейчас у нас по левую руку останется Ножан-сюр-Уаз, а потом мы окольными путями направимся к Компьеню, сударыня, – сказал Гонтран. – За Компьенем уже довольно прямая дорога, там нас и нагонят господа.
– Хорошо, Гонтран.
Карета покатила дальше.
– Теперь поедем медленнее, ты можешь лечь и поспать, – предложила Анриэтта.
– Я не засну, пока не приедет муж.
– Они нас не скоро догонят. Ложись, вздремни.
– Мне что-то страшно, Анриэтта.
И Анриэтте было страшновато. Но она старалась не подать вида.
Им все же удалось заснуть – кое-как, не погружаясь в мирный сон, выныривая и опять проваливаясь.
– Боже мой, который час?! – вдруг воскликнула Дениза.
Небо за окошком в каретной дверце заметно посветлело.
У них были с собой мужские карманные часы, швейцарские, весом чуть ли не в полфунта. Лежали они в кармане, подвешенном к боковой стенке кареты. Анриэтта откинула серебряную крышку, вгляделась в циферблат и охнула. Было пять утра. Дениза выхватила у нее часы.
– Что-то случилось.
– Кажется, да.
– Прикажи Гонтрану развернуть карету! Мы возвращаемся!
– Нет! – твердо сказала Анриэтта. – Что бы ни случилось, я тебя никуда не пущу.
– Но мой муж!..
– Твоему мужу не станет легче оттого, что ты тоже попадешь в неприятности! Может быть, он сейчас благодарит Бога за то, что ты и ваш будущий ребенок – в безопасности.
Они стали спорить и помирились на решении просто остановиться и ждать дальнейших событий. Решение оказалось правильным.
Гонтран сказал, что они уже почти доехали до Компьеня. Ночной путь утомил и его, и Гасконца, Анриэтта предложила обоим лечь на пол кареты и хоть немного поспать. Сама она с Денизой вышла на дорогу. Думать о плохом не хотелось, но, зная намерение Шумилова, она все больше убеждалась в том, что московиты попали в беду.
Дорога в сельской местности спозаранку полна телег, тачек и пешеходов. В общем шуме Анриэтта и Дениза не сразу уловили тот особый стук копыт, который означает скорый галоп.
Несколько минут спустя к ним подъехал, в последний миг осаживая коня, Ивашка. Он не соскичил – слетел наземь и, даже не успев перекинуть повод через конскую голову, схватил в охапку жену.
– Что случилось, братец? Где все остальные? – спросила Анриэтта.
– Ох, сестрица, случилось черт знает что!
– Говори прямо!
– Все шло, как задумали, – начал Ивашка, прижимая к груди Денизу, – ну, просто замечательно все шло. Этот толстяк Лесаж засиделся там допоздна, когда его выпускали, мы вошли в дом, толстяк убежал, Мандевилю мы тряпицу в рот. Вот тут наш старший и дал маху. Ему нужно было сразу, в доме, кончать это чадушко, будь оно неладно…
– Ты знал, братец?! Он тебе сказал?!
– Ничего я не знал, я потом понял! Он же, сестрица, так умеет молчать – ни одному иноку в затворе и не снилось… Я потом понял, что он с самого начала задумал заколоть чадушко, – он же поволок его к карете разутого… Думал, пырнет ножом, тело в карету рухнет – и мы его увезем, а потом… да кто его знает, что он задумал потом!
– И что же, что?! – нетерпеливо спрашивали Дениза и Анриэтта.
– Что?! Оказалось, этот проклятый Васька нас все время подслушивал! Он же по твоему дому, сестрица, слонялся и, наверно, под дверьми стоял, когда мы втроем все обговаривали, мы же по-русски говорили, чтобы твои комнатные девки не поняли. Я лишь подозревал, что у Шумилова на уме, Петруха тоже подозревал, а он, дуралей, забеспокоился и побежал туда, к церкви Сан-Северин… видел, как мы в дом ворвались… А когда Шумилов собрался чадушко ножом бить, этот чертов Васька и кинулся между ними… ему и досталось…
– Где они? – сразу спросила Анриэтта, имея в виду Шумилова и Петруху.
– Едут… Васька-то жив остался, Войнушку вдругорядь бить уже было как-то несподручно, обоих мы в карету затолкали – и давай Бог ноги!
– Значит, у нас на руках теперь раненый и Ордин-Нащокин-младший…
– Да, сестрица. Так это еще не все. Старший наш чуть ли не умом повредился…
– Господин Шумилов?..
– Он самый. Оттого, что невинного человека погубил…
– Так Чертков ведь жив!
– Жив-то жив, а надолго ли? Мы же останавливаться и искать ему врачей не можем. И, раз уж увезли это несчастное чадушко живым, раз пока обошлось без погони, так его же и дальше тащить с собой нужно, да поскорее. А у нас – этот Васька… Собой подлеца закрыл, надо же, собой… вот ведь какая беда… А карета уже на ладан дышит, мы же думали: раньше вас нагоним…
– Раненого возьмем в наш экипаж, – сразу сказала Дениза. – Вы хоть его перевязали?
– Чадушку бестолковому велели снять рубаху да перевязать. Уж не знаю, как у него получилось.
– Так, может, он там, в карете, уже помер? – с надеждой спросила Анриэтта. Ей было все равно, что там стрясется с Васькой и даже с воеводским сыном, судьба Петрухи и Шумилова была сейчас важнее всего.
– Вроде жив, сестрица.
– Гонтран, разворачивайте карету! – закричала Дениза. – Поедем им навстречу!
Заспанный Гонтран высунулся из дверцы.
– Кому навстречу, зачем навстречу? – пробормотал он.
– Пусть спят, – сказала Анриэтта. – Братец, полезай на козлы, как-нибудь управишься. Я сяду с тобой.
Ивашка подсадил Денизу в карету, и экипаж, которым правил неопытный кучер, с немалым трудом развернулся. Потом уставших лошадей пустили рысцой.
Сверху Анриэтта увидела всадника, сопровождавшего маленькую карету. Она испугалась: а где же второй? Оказалось, Шумилов ехал сзади, глядя на седельную луку. Когда стали вытаскивать Ваську и усаживать его на траву, чтобы сделать перевязку, он даже не приблизился.
Васька был в сознании, но стоять не мог, и неудивительно – у него от потери крови кружилась голова. Кучер маленькой кареты, увидев Анриэтту, стал вопить и жаловаться: когда его нанимали, не было речи об убийствах и крови, а господа такое натворили!
– Дениза, неси бутылку вина, нужно промыть ему рану! – крикнула Анриэтта. – А вам будет заплачено вдвое, только не кричите, у меня от ваших воплей голова болит!
И она, и Дениза еще в Англии имели дело с ранеными и не боялись крови.
– Бог с ним, – вдруг сказал Васька. – В Амстердам…
– Куда? – удивилась Анриэтта.
– В Амстердам, к господину ван Рейну… Войнушка мой где?
– Вон, сидит в колымаге, – сказал Ивашка. – Ничего ему, Войнушке твоему, не сделается.
Воин Афанасьевич действительно сидел в маленькой карете, не желая вылезать. Когда кучера, заплатив ему по-королевски, отпустили, Петруха просто выдернул его оттуда за шиворот и так толкнул, что Воин Афанасьевич сел на траву рядом с раненым.
Потом Петруха с Ивашкой очень осторожно уложили раненого в большой карете.
Все это время Шумилов, так и не сойдя с коня, обретался шагах в тридцати от экипажа, не делая даже попытки приблизиться.
Анриэтта уже достаточно изучила этого своенравного человека и знала, как с ним разговаривать.
– Приказывайте, – сказала она, подойдя.
– Как он?
– Сносно. Я не врач, и у меня нет зонда, чтобы понять глубину раны. Он потерял много крови. Мы промыли рану вином, но она может загноиться. Тут остается лишь молиться – точно так же раны гноятся и у опытных врачей.
– Что он говорит?
– Думаю, бредит. Хочет ехать в Амстердам.
Две ошибки совершила Анриэтта в кратком, короче не бывает, разговоре. Первая – предложила Шумилову приказывать, вторая – неосторожно сказала про Амстердам.
Она не знала о господине ван Рейне, а Шумилов как раз знал, что беглецов приютил знаменитый, но впавший в нищету художник. Когда Ивашка с Петрухой тщетно пытались взять след, то бывшие соседи господина ван Рейна рассказали про Васькину службу в мастерской.
– Значит, едем в Амстердам, – буркнул Шумилов.
И Анриэтта поняла: он не верит, что Васька выживет, и потому твердо решился исполнить его последнее желание. Странно ей показалось, что человек так болезненно принял свою невольную ошибку, но спорить она не стала. В конце концов Амстердам – портовый город, и там нетрудно найти судно, идущее в Либаву или в Ригу.
Утешать его было бы нелепо. Оставалось только кивнуть и уйти.
– Боже мой, – сказала Дениза, узнав, что предстоит поездка в Амстердам.
– Может быть, это к лучшему. Путешествие по суше ты переносишь неплохо. Неизвестно, что с тобой будет на судне в бурю, – ответила Анриэтта. И вдруг, вспомнив комедию Мольера, прочитала двустишие:
– «Она исполнена невиннейшего духа,
Спросила, точно ли детей родят из уха».
Дениза рассмеялась.
– Это лучший аргумент, какой я когда-либо слышала, в пользу сухопутного путешествия!
Воин Афанасьевич сидел на траве и все яснее понимал, что он тут никому не нужен. Дармоед Васька вдруг оказался общим любимцем, а он – предметом, который, чего доброго, привяжут сзади к карете вместе с сундуками. И было жаль уютного парижского дома, было жаль упущенных возможностей. Предстояла дорога домой, и там, дома, ожидали одни неприятности. Сбежать, конечно, можно, да куда сбежишь без гроша в кармане?
Да еще Петруха, подойдя, сказал тихо:
– Господь тебя уберег, Васька за тебя смерть вот-вот примет, вдругорядь Арсений Петрович о тебя рук марать не станет, а я – не поленюсь…
Ехать в Амстердам пришлось на запятках кареты, подскакивая чуть не на аршин, а сзади двое конных, Петруха и Шувалов, следили, не натворил бы чего. Да еще лакей, которого звали попросту Гасконцем, насмехался: ты, мол, даже на это негоден!
Женщины в карете возились с Васькой, как будто он был любимым братом. Васька же время от времени, приходя в себя, спрашивал, далеко ли Амстердам, и на привалах звал к себе Воина Афанасьевича. Но разговаривать им было не о чем – только вспоминать дом господина ван Рейна, Титуса, Хендрикье, маленькую Корнелию, учеников ван Рейна – Говарта Флинка, Карела Фабрициуса, Фердинанда Бола, которые изредка заглядывали развлечь учителя и получить хороший совет…
Брюссель объехали окраинными улицами. Петруха словно чуял – очень строго следил за Воином Афанасьевичем. А тот чуть не дал деру, ведь в храме во имя святых Михаила и Гудулы лежали у отца Бонифация деньги, отданные на сохранение, и они позволили бы бежать в любом направлении! Но Воин Афанасьевич после своих похождений с иезуитами уже ни в чем не был уверен.
В Брюсселе удалось показать Ваську врачу, и тот удивился, что раненый все еще жив. Ваську лихорадило, он порой приходил в себя, но ясно было – не жилец. Шумилов не показывался ему на глаза, молчал, и потому его обещание доехать до Амстердама повторяли Анриэтта и Дениза. Васька в ответ улыбался, и от этой улыбки Дениза однажды разрыдалась. А Васька, уже теряя осмысленность взгляда, тихонько запел:
– Множества содеянных мною лютых помышляя окаянный, трепещу страшнаго дне суднаго, но надеяся на милость благоутробия Твоего, яко Давид вопию Ти: помилуй мя, Боже, по велицей Твоей милости…
– Не довезем, – сказал Ивашка. Он остановил встречного путника на осле, узнал, что до Антверпена – еще целых десять верст, и потом от Антверпена до Амстердама – чуть не полтораста.
– Как у вас, русских, положено хоронить, когда человек помер в дороге, братец? – спросила Анриэтта.
– То-то и оно, сестрица, что мы редко там путешествуем, где православных попов нет. Так бы – отпели, при церковке – кладбище, закопали бы, крест поставили… Прочитаем все молитвы, какие знаем, «Достойно есть» – это обязательно, Петруха пятидесятый псалом помнит, доберемся до дома – там отпоем…
Перед смертью Васька отчетливо сказал:
– Войнушка… ты сходи, скажи… скажи им… только там и жил… там остаться надо было… там хорошо…
– Да, – ответил Воин Афанасьевич.
– Помолись за меня…
– Да…
Хоронили в лесу, на поляне, и лес-то насилу нашли. Петруха требовал, чтобы Воин Афанасьевич сам смастерил крест, но скоро понял, что таких умений воеводскому сыну от Бога не дадено. Топора не было – ножами срезали два деревца, связали крест на православный лад, воткнули, постояли, вполголоса прочитали молитвы, какие помнились. Шумилов стоял в стороне – никто к нему с похоронными затеями не приставал.
– Приедем домой – заплачу отцу Кондрату, отпоет тебя, Васенька, панихидку отслужит, сорокоуст за упокой… – сказал покрытому дерном холмику Ивашка. – Ну, пошли, братцы, что ли?
На Воина Афанасьевича даже никто не посмотрел. Ясно же было – никуда он без денег не денется. А он вдруг понял то, чего понимать все время не желал, все нутро сопротивлялось простой мысли: он теперь Васькин должник навеки. Что бы ни делал, куда бы ни шел – только потому делает и идет, что этот простодушный Васька ему милость оказал. А теперь нет человека, от которого можно ждать милости, ни одного не осталось, и Господь, творящий благо руками человеческими, посмотрит сверху и даже подходящих рук не увидит…
Воин Афанасьевич так пожалел себя, что наконец-то заплакал.
На его слезы тоже никто не обратил внимания.
Ему давали еду – все питались всухомятку, и для него горячего не варили. Ему купили по дороге простой домотканый кафтан, как носили здешние крестьяне, по колено. Но не задали ни одного вопроса. А ему уже хотелось, чтобы хоть кто-то спросил: Войнушка, отчего ты сбежал, что надеялся найти? Он бы все рассказал! Желание оправдаться хоть перед сердитым Петрухой росло и крепло. Нужно было хоть кому-то объяснить, что он ни в чем не виноват: не так его воспитали, чтобы жить среди наглых, языкастых, необразованных и язвительных людей!
Наконец Воин Афанасьевич решил, что его могут выслушать женщины. Они с таким сочувствием отнеслись к Ваське – должны же пожалеть человека, который совершил ошибку с наилучшими намерениями!
Знакомство с европейскими нравами не слишком изменило душу Воина Афанасьевича, и беседа с женщиной на равных была для него так же невозможна, как полет на луну по книжке господина де Бержерака. Однако необходимость молчать стала невыносима, а в таком случае и баба за собеседника сойдет. К тому же он знал, что Анриэтта и Дениза – знатные особы, а это для человека, которому с детства привили потребность всех расставлять по ступеням чиновной и родовой лестницы, много значило.
Но как заговорить с Анриэттой или Денизой – он понятия не имел.
Анриэтта обнаружила, что Воин Афанасьевич, когда не трясется на запятках, старается оказаться поблизости от нее. Сперва она подумала: вид женщины в штанах, бесстыже показывающей ноги, разбудил в нем мужское любопытство. Потом поняла: даже такой прирожденный одиночка должен иногда хоть с кем-то разговаривать, а в том, что московиты слушать его не захотят, она не сомневалась.
– Вы что-то желали мне сказать? – прямо спросила она по-французски.
– Да, сударыня…
– Так говорите.
– Отчего они все меня презирают? – он жестом, за который следовало благодарить господина Бокажа, указал на Шумилова и Гонтрана; они обсуждали починку конской упряжи и связанные с этим расходы.
– Им трудно уважать человека, который предал свое отечество. Вы же не крестьянин, который убежал от плохого господина, чтобы пахать землю у хорошего господина. Вы могли причинить много бед. Может быть, вы из тех людей, что боятся давать вещам их подлинные имена? Нет? Ну так назовите же свое бегство предательством – вам сразу станет легче!
– Неужели я не заслуживаю хоть немного жалости? – горестно спросил Воин Афанасьевич.
– Вот оно что, – Анриэтта вздохнула. – Хорошо, пока лошади отдыхают, а Гасконец не вернулся с хлебом и сыром, я постараюсь понять, за что вы достойны жалости.
– Меня всегда презирали… – помолчав, признался Воин Афанасьевич. – Я всегда был там чужим… Я же низкого рода! И батюшку моего никто не любит! А надо мной так просто смеялись! И сам государь видел, что смеются! И ничего – не вступился!
– Государь, который доверял вам? Может, мы о разных людях говорим? – удивилась Анриэтта.
– Этот, этот самый! Они издевались надо мной, а он? Он потом лишь на них прикрикнул. А мне что, прикажете жить с ними, слушать все их мерзости? А он, государь, им потворствовать будет?
Стычка с молодыми наглыми стольниками сейчас выросла в воображении Воина Афанасьевича в побоище вроде сражения при Фермопилах.
– Да, это ужасно, – согласилась Анриэтта. – Простите мою дерзость – у вас борода давно растет?
– При чем тут моя борода?
Воин Афанасьевич, естественно, всю дорогу не брился, и образовалась довольно хилая бороденка.
– Да мне всегда казалось, что борода – признак мужчины.
– Вы не понимаете!..
– Понимаю! Если бы над вами смеялись в Кракове, вам бы пришлось хвататься за саблю! Если бы в Париже – за шпагу! А в Москве хватает кулаков и тех слов, которые мне и выговорить стыдно! Какие у вас еще претензии к московской жизни? – спросила Анриэтта.
– Что вы можете о ней знать… – буркнул Воин Афанасьевич.
– Я почти два года прожила в Замоскворечье, насмотрелась и наслушалась. Вы только в России и можете жить – там вас всегда пожалеют. Не верите? Клянусь вам, это правда, – видя, что собеседник онемел, сказала Анриэтта. – Мы с моей подругой, почти сестрой, леди Тревельян, жили в переулке, отходящем от Ордынки, за маленьким Благовещенским храмом, и из моего окна были видны высокие крыши нового Хамовного двора.
Ордин-Нащокин-младший ушам своим не верил. Однако видел, что Анриэтта готова перечислять другие подробности своей московской жизни.
Чтобы окончательно его убедить, Анриэтта сказала:
– А дом, в котором я жила, был куплен на торгу в совсем другой части города, куплен в готовом виде, разобран на бревна, бревна пронумерованы и записаны, потом привезен и поставлен заново на каменном основании. По-русски оно называется «подклет», вам ведь это слово знакомо? Так вот – знатная дама, из древнего французского рода, по своей воле осталась в Москве.
О том, что Дениза вышла замуж за Ивашку, Воин Афанасьевич знал, но не помнил, голова другим была занята. И сейчас он вдруг осознал нелепость этого союза.
– Как она могла там жить?!
– Как всякая женщина, имеющая мужа и детей!
– Мне за наших женщин перед иноземцами стыдно! – вдруг воскликнул Воин Афанасьевич. – Сидят по теремам взаперти, как куры в курятниках! Никого не видят и их никто не видит! Только в церковь выходят!
– А вы действительно московит? Не притворяетесь? – забеспокоилась Анриэтта. – Может быть, вам кто-то рассказал, что московские женщины сидят взаперти, а вы и поверили? Я жила среди этих женщин! Я видела их не на картинках в книжках, написанных путешественниками! Было бы вам ведомо, что даже монахини взаперти не сидят – выходят из своих обителей запросто, боярыни и княгини их у себя принимают, а если настоятельница прикажет, они с денежными ящиками уходят собирать деньги на обитель, неделями ходят, с людьми встречаются и говорят.
Воин Афанасьевич вспомнил: да, действительно, встречал пожилых черноризок, странствующих, бормоча под нос молитвы, по дорогам с таким спокойствием, будто гуляли по монастырскому саду.
– Молодых не отпускают, – возразил он. – Девиц и молодых жен держат взаперти, никому не показывают, ничему не учат!
– И тут вранье. Если девица растет в купеческой семье и должна выйти замуж за купца, ее и грамоте, и счету учат, иначе хозяйство по ветру пойдет. И боярышни читать умеют, хотя и не все это занятие любят. А когда у свекрови молодая невестка – ее свекровь хозяйничать учит. Это я сама видела.
– Хозяйничать!..
– Да! Не вирши сочинять! Не мать учит – откуда матери знать, в какую семью дочь просватают? А свекровь! И русские знатные женщины сами детей растят, сами смотрят, как и чем их кормят. А французские дамы отдают детей кормилицам, и те увозят их бог весть куда, выпаивают козьим молоком. Иноземцам кажется, будто они сидят взаперти: а когда дома трое или четверо малых деток, один заболел, у другого зубки режутся, не до беготни по улицам, еще и не каждую неделю в церковь удастся сходить! Но вам этого, я вижу, не понять.
О том, что у деток режутся зубки, Воин Афанасьевич подозревал, а вот Анриэтта знала это доподлинно – маленькая Варюшка всему дому спать не давала.
– Но французские дамы образованны, они знают музыку, они умеют говорить и о виршах, и о политике, многие рисовать и сочинять обучены.
– А какой ценой? Я – та самая образованная француженка, я умею играть на спинете! Но, когда мне сообщили о смерти моего отца, я даже лица его не могла вспомнить. Знаете почему? Потому что я его видела, может, раз десять в жизни. Сперва я росла у кормилицы в Турени, потом у бабушки в Сен-Клу, матушка ко мне туда приезжала, отец – никогда. В шесть лет меня отдали в монастырь Святой Марии, чтобы я получила достойное воспитание. Туда отец приезжал, кажется, дважды. Потом, когда мне было шестнадцать, меня забрали из монастыря. Я была представлена ее величеству Анне Австрийской, потом оказалась в свите своей крестной матери, английской королевы, потом вернулась в Париж, потом вышла замуж за лорда Тревельяна. За все это время я видела отца, может, раз пять или шесть. Те женщины, которые блистают при дворе короля Людовика, росли точно так же – они не видели своих родителей годами! Хотите, чтобы и в России так было? Молчите? А скажите, господин Ордин-Нащокин, как вышло, что вы до сих пор не женаты? В ваши годы уже положено быть мужем и отцом.
Годы были не так чтобы велики, но московиты старались женить парней раньше, чтобы не избаловались, и даже подбирали девушек постарше, таких, которые уже не будут в постели отбиваться от супруга, а сами охотно распахнут ему объятия.
– У меня была служба. Не до женитьбы, – буркнул Воин Афанасьевич.
– Сами до этого додумались, или батюшка ваш подсказал?
Ответа не было.
– А ведь и батюшка еще в тех годах, когда без жены скучно, – заметила Анриэтта. – Что ж он ее в Кокенгаузен не взял? И ведь навещает – хорошо, коли раз в год…
– Не желаю слушать пошлые глупости! – отрубил Воин Афанасьевич.
– А придется! Были бы вы женаты, росли бы у вас дети, понимали бы вы, как должна жить женщина, пока дети маленькие! Если человек жениться не хочет, для него монастыри есть! А если и не семья, и не монастырь, а вот так, как ваша милость, то навеки ребенком останется! Бородатым младенцем! И во всем это будет сказываться! Искать он будет то, чего на свете не бывает… Вы куда?..
Но Ордин-Нащокин-младший повернулся и пошел прочь.
Анриэтта засмеялась ему вслед, потом задумалась.
Если бы кто ей сказал, что она однажды примется рьяно защищать московские нравы, она бы очень удивилась. Поразмыслив, она решила: этот беглец, этот чудак, решивший, что в Париже его ждали с распростертыми объятиями, что жизнь во Франции непременно должна быть безмятежной и райской, невольно всей своей повадкой вызвал желание противоречить. Противоречить – и весь его фальшивый мирок разрушить!
Где взять хоть немного жалости к этому человеку, она не знала.