Ероха заврался вконец. Он пообещал уцелевшим от облавы шурам и главным образом Ворлыхану, что, справив свое дельце на Второй Мещанской, станет им верным собратом, оденется щеголем, заговорит по-французски и вотрется в высшее столичное общество, где, сказывают, в карты играют уже не на деньги, а на бриллианты — такую моду завела государыня. То бишь на карточном столике те бриллианты лежат кучами, и коли не зевать — станут славным хабаром.

Вранье было опасное, но Ероха надеялся, что Нерецкий рано или поздно вернется в Санкт-Петербург, и тогда, доставив его к Ржевскому, можно будет вздохнуть с облегчением и начать выкарабкиваться из трясины.

То, что шуры уверовали в Ерохину дивную способность чуять полицию за версту, принесло даже некоторую пользу: Ероха растолковал Ворлыхану, что способность проявляется только на трезвую голову, а водка глушит ее напрочь. Ворлыхан отвечал, что, сколько себя помнит, водка в разумном количестве только обостряет способности, но раз Ероха так причудливо устроен — ничего не попишешь. И распорядился — новому участнику шайки не подносить!

Нерецкий явился именно тогда, когда Ерохе было вовсе не до него.

Есть в жизни положения, когда нельзя бросить начатое дело на полдороге. Одно из подобных — когда натура устанавливает мужчину лицом к стенке и с расстегнутыми портами.

Стоя в дальнем углу двора, за сараем, Ероха слышал шум, гам и крик «караул!», но был недвижим, как египетская пирамида. Он нарочно выбрал такое место, где бы ничто не помешало, и вот же беда — только по звукам мог догадаться о событиях.

Треклятая Ерохина планида в это время у себя в небесах покатывалась со смеху.

Наконец внутренние ресурсы иссякли, и Ероха, с незастегнутыми портами, выскочил из-за сарая.

Он слышал крики на улице, слышал и шаги, удалявшиеся в сторону переулка. Мимо него пробежал, размахивая руками, безоружный кавалер и исчез во мраке — похоже, за кем-то гнался. Понимая, что в дело вмешалось слишком много народа, Ероха решил вооружиться.

Оружие у него было не совсем подходящее для морского офицера, пусть и списанного на берег за непригодностью: кинжал восточной работы, с золотыми накладными узорами по тусклому лезвию, которым и орудовать-то боязно — как бы не повредить, и турецкая сабля в дорогих ножнах. В Корпусе Ероху учили шпажному бою, потом товарищи преподали обращение с кортиком, но рубиться на саблях ему отродясь не доводилось.

Кинув сабельные и кинжальные ножны в кусты, а также застегнув порты, Ероха побежал разбираться.

Трудно было что-то уразуметь, и он оценил происходящее уже на набережной Мойки, когда в тусклом свете не потушенного загулявшим фонарщиком фонаря увидел двоих в лодчонке, пытающихся выбраться на стрежень, и шлюпку, их нагоняющую.

Из криков он понял, что один из кавалеров в лодчонке — тот самый Нерецкий. И, когда она опрокинулась, а Нерецкого втащили в шлюпку, Ероха решил ее преследовать берегом, здраво рассудив, что не в Финляндию же повезут бедолагу, плаванье будет каботажным, рано или поздно причалят.

Он не корил себя за то, что упустил Нерецкого, — и впрямь, что можно сделать в одиночку против отряда? Может, даже и лучше было, что неприятель сейчас пленил Нерецкого, — победители обычно теряют бдительность.

Сообразив, что похитители будут править к противоположному берегу, Ероха перебежал Мойку по Синему мосту и, стараясь держаться в черной тени зданий, поспешил вслед за шлюпкой. Она шла в сторону гавани — возможно, где-то там могла причалить. По Ерохиным соображениям, на ней было не менее десяти человек.

Вдруг шлюпка замедлила ход, подошла к набережной почти вплотную, и некто с обезьяньей ловкостью, едва коснувшись деревянного ограждения, перемахнул на сушу.

— Наш брат… — невольно прошептал Ероха, опознав моряка. И его мысли раздвоились: напасть ли на это прыгучее существо, зажать в углу и тыча кинжалом под ребра, допросить или же преследовать шлюпку дальше. Решать приходилось быстро.

Он предпочел задержать прыгуна и кинулся наперерез, собираясь ударить саблей плашмя. Но удар не достиг цели, он пропал, а Ероха ощутил резкий удар в коленный сгиб, нога подкосилась, и бедолага рухнул лицом вперед, чудом не расквасив носа.

Окаянная планида, выглянув из-за тучи, беззвучно била в ладоши.

— А пошел ты! — вслух сказал Ероха и поднялся на ноги. Беглеца и след простыл. Удар не повредил ногу, но бежать было страх как неприятно. Однако и упускать шлюпку Ероха не мог.

И тут выяснилось, что не ему одному она понадобилась.

Вернее сказать, Ероха понял это не сразу. Ну, бежит по набережной некий человек, не сворачивая, так мало ли по какому делу. Может, жена среди ночи вздумала рожать, и его послали за повивальной бабкой. Ну, обогнал, стало быть — ловок бегать. Ероха и не обратил на него особого внимания. Оказалось — напрасно.

Человеческая голова так устроена, что пока не случится неприятность — она соображать не начинает. Кабы Ероха не получил удар под коленку — то и бежал бы, как резвое дитя, совершенно не беспокоясь, что делать, когда шлюпка, миновав новую Голландию, выйдет в Неву. А вот как стало неловко ступать — так разум и проснулся. Ероха стал высматривать на Мойке одинокого чудака-рыболова. Он не понимал, как можно просидеть над водой несколько часов, чтобы принести домой пару уклеек коту на ужин, но сейчас благословлял эту блажь.

Рыболов, сидящий на деревянных ступеньках узкого спуска, ему не был нужен. Он искал взглядом такого, что выехал на лодочке подальше от прибрежной грязи. И вскоре нужный чудак обнаружился не доходя Цветного моста, впрочем, многие называли его Поцелуевым, полагая, что в давние времена тут держал трактир купец Поцелуев.

— Эй, дядя! — негромко окликнул Ероха. — Греби сюда! Дельце есть! Ну? Пятак дам, ну? Гривенник дам!

— Чего тебе? — спросил рыболов.

— Да подгребай же! Чего вопить?

— Пошел ты…

— И гривенник не надобен?!

Ответа не было. Видимо, свое глупое времяпрепровождение чудак ценил дороже.

— Два гривенника! — предложил Ероха.

И тут в игру вмешался тот, кто обогнал его на полсотни шагов. Очевидно, этот бегун уловил Ерохин замысел.

— Греби сюда, дядя! — послышалось из темноты. — Три гривенника!

Это были огромные деньги. На четыре копейки в день можно было в столице жить весьма сытно.

Тут надо сказать, что у Ерохи было при себе не более двадцати копеек. Добрый Ворлыхан присылал парнишек, чтобы покараулили, пока Ероха дремлет на лавке, присылал и провиант, а мысль дать новоявленному шуру живые деньги в руки в его умную голову не приходила. Ероха был готов расстаться с деньгами ради благого дела — но он же был готов при необходимости выкинуть чудака из лодки и самому сесть на весла. Грести он умел неплохо.

— Эй, дядя! Я первый тебя позвал! — возмутился Ероха. — А тут какой-то мазурик перебивает!

— Что ж не перебить, когда деньги есть? — отвечали из тьмы. — Греби сюда, дядя, договоримся!

— Эй, дядя, стой, где стоишь! — приказал Ероха, хотя в том не было нужды — рыболов и так не двинулся с места. — Сейчас вот поглядим, что это за богатей завелся!

— На кулачках биться хошь? — спросил богатей.

Ероха на миг задумался. Он предложил бы рубиться на саблях — да только встретить ночью на Мойке человека, вооруженного турецкой саблей, было бы чудом. Опять же, сабля может и голову снести. Такая перспектива и вовсе не устраивала. Конечно, голова у бывшего мичмана дурная, да ведь своя… А кулачки — что ж? Какой мужчина не умеет ими пользоваться?

— Хочу, иди сюда! Тряпицу приготовь — кровавые сопли утирать!

Противник подбежал и встал шагах в пяти.

Ероха увидел перед собой человека невысокого и щуплого. Он был убежден, что уложить этого человека несложно — разок треснуть по голове, и тот поползет на карачках искать в грязи разлетевшиеся зубы. Лодка с веслами, считай, в кармане.

Однако Ефимка Усов, хоть ростом не выдался, прошел суровую школу. В Туле заводские рабочие уважали кулачные бои, хороший боец был в цене, мальчишки всячески им подражали, и Усов столько раз дрался, что не упомнить. Кулаками работать он умел — они у него и были, при легкокостном сложении и узком запястье, как два чайника. Опять же, возня с железом дает человеку силу — а Ефимке и ковать приходилось, и уголь в топку лопатой кидать.

Усов бился так, как умел, с ловкими приемами, пуская в ход и ноги. Неудивительно, что Ероха, растерявшийся от такой бойкости, скоро корчился на земле, держась за брюхо.

— Эй, ты жив? — спросил на всякий случай Ефимка.

— Чтоб тя… черти… — был невнятный ответ.

— Дядя, греби сюда! Вот полтина! Слышь? Полтина!

Рыболов и не шелохнулся.

— Вот старый дурень… — пробормотал Ефимка. — Ну, стало, ни тебе и не мне он не достался. Прости — зря я тебе отвесил…

Ерохино сознание затуманилось.

Перед тем как выйти в бой, он кинул саблю с кинжалом у какого-то забора, и вот сейчас проснувшаяся злоба требовала: убей супостата, ты из-за него шлюпку упустил, тебе к Ржевскому дороги больше нет, убей!

Ероха пополз к оружию.

Усов, уже изготовившийся бегом преследовать шлюпку, задержался, с подозрением глядя на Ерохины маневры. И когда Ероха, схватившись за сабельную рукоять, с трудом поднялся на одно колено, опознал в его руке оружие и присвистнул. Луна светила достаточно ярко, чтобы по бликам на металле узнать резко изогнутый клинок.

— Эй, что это у тебя? — спросил Ефимка. И на всякий случай отступил.

Ероха, с совершенно помутившимся рассудком, стоял на коленях, вооруженный турецкой саблей, и потрясал ею грозно.

— Ишь ты! — даже с восхищением произнес Усов. — Вояка! Ты что, на турецкую войну ходил, что ли? Уймись.

— Убью, — пообещал Ероха.

— Да ты сперва на ноги подымись.

— Ты… сволочь, сука… Ты все мне погубил… убью…

— Ладно, недосуг мне. Прощай, вояка.

Усов обошел Ероху по большой дуге и, выйдя к ограде набережной, стал высматривать шлюпку.

— Ушли, увезли… — бормотал Ероха. — Господи, что же я Ржевскому скажу?..

— Погоди-ка, — обратился к нему Усов. — Ты для чего хотел лодку нанять? Не за шлюпкой ли гонишься?

— Не твое собачье дело.

— Ты отвечай прямо! Не то и саблю у тебя, дурака, отниму, и вдругорядь в луже изваляю! — прикрикнул Ефимка. — Думаешь, не отниму? Да у нас в Туле этих сабель — что грязи, все парнишки махать умеют, сколько раз у пьяных отнимал…. На что тебе шлюпка?

— Пошел…

— Ну и хрен с тобой! — Ефимка побежал прочь.

Тут Ерохина планида, видать, зазевалась — в голове у подопечного наступило просветление, и он осознал ошибку.

— Стой, стой! — выкрикнул он. — А тебе шлюпка на что?

— Человека на ней злодеи увозят! — отвечал Усов, чуть замедлив бег. — А мне велено дознаться — куда! Ну тебя к бесу с твоими затеями, она уж далеко ушла…

— Да стой ты! Нерецкого?

— Нерецкого!

Тут оба драчуна встали в пень — Ероха не поднимаясь с колен, а Ефимка — чуть ли не на лету. Это состояние у них продлилось пару мгновений, после чего Ефимка запрыгал на одной ноге, стараясь сбить скорость и развернуться, Ероха же пополз к нему на коленках, как безногий солдат на паперти, спеша к богатому благодетелю.

— Нужно брать лодку, — сказал, подбежав, Усов.

— Стой тут, заговаривай ему зубы…

Больше никакой дипломатии не потребовалось.

— Дед, эй, дед! — заголосил Ефимка. — Да повернись ты хоть ко мне, потолкуем! Ты чего полтину брать не желаешь? Ну, а шестьдесят копеек возьмешь? Дед, коли не веришь, к ступенькам подгреби, я деньги покажу! Уж больно лодка с веслами нужна! Грешно тебе, дед, отказывать — тут такое дело! Слушай, дед, а за рубль свезешь?

— Рубль? — тут рыбак соблаговолил посмотреть на безумца, сулящего такие деньги за грошовую услугу. — Мало! — заявил он, поняв, что может поймать за хвост неслыханную удачу, главное — как следует поторговаться.

— Рубль с гривенником? Мало?.. Неужто полтора рубля возьмешь?

— Мало!

Ефимка готов был повышать плату хоть до тысячи, но не пришлось. Дед вдруг отчаянно заколотил веслами по воде и стал ругаться столь отчаянно, что в Туле и слов-то таких не слыхали. При этом лодчонка выделывала странные маневры. Ефимка сбежал к самой воде и, когда лодка ткнулась носом в ступеньки, выдернул оттуда горе-рыбака вместе с удочкой, как морковку из грядки.

— Дурак ты, дед. На полтину соглашаться надо было, — сказал он, усаживая возмущенного старика на ступеньки. А затем прыгнул в лодку.

— Ты что, сдурел? — возмутился Ероха. Его лицо торчало из воды возле кормы.

— Нет! Вылезай, хватай свое лопотье — и сюда. А я подержу лодку саженях в двух от берега, чтобы этот жадюга не дотянулся.

Дед понял, что стал жертвой лихих налетчиков и, как положено в таких оказиях, завопил «караул!». Как на грех, десятские, обходившие свои кварталы, оказались поблизости.

Ероха на берегу, сгребши свою амуницию в охапку, чудом увернулся от протянутых рук. В лодку он прыгал через ограждение, кинув туда сперва вещи, и чуть не опрокинул суденышко. Тут выяснилось, что грести как следует Ефимка не умеет, и полуголый Ероха, в одних мокрых портах, сам сел на весла. Сабля и кинжал остались в подзаборных кустах.

— Мы их все равно не нагоним, — сказал Ефимка. — Ты высади меня, я берегом побегу.

— Да как же! Не слышишь, что ли?

Десятские преследовали лодку, приказывая остановиться. Да кто их слушать станет…

— Тем берегом, другим. Может, соображу, куда шлюпка подалась.

— Коли не свернула в Крюков канал, то у нас есть шанс оторваться от десятских. Они по воде, аки посуху, на новую Голландию не перебегут. Похоже, к Неве курс держат.

— Что держат?

— Потом растолкую.

Возможно, в это время шло в небесах словесное прение между двумя планидами — Ефимкиной и Ерохиной. Похоже, Ефимкиной удалось одержать верх. Увидев еще двух безумцев на берегу, коим не спалось в летнюю ночь под теплым боком жены, а непременно нужно было сидеть в неподвижности, таращась на поплавок, Усов спросил их о шестивесельной шлюпке. Шлюпку они заметили и указали ее путь.

Понемногу, от рыболова к рыболову, приятели выяснили, что шлюпка, уже не слишком поспешая, подалась к Неве, дальше — вдоль берега Васильевского острова, к Гавани, а у Гавани, пересекши реку, Ефимка с Ерохой увидели на причалах еще рыбаков, из которых один приметил шлюпку и сообщил, что на ней подняли парус.

— Не догоним, — затосковал Ефимка. — Ох, не догоним, упустили…

— Да ты и впрямь не здешний, — заметил Ероха. — Тут в любое время ходят ялы и баркасы к Кронштадту и обратно. И транспорты ходят, и баржи. Может, с кем сговоримся. Окликать надобно!

Они уже успели, понятно, представиться друг дружке, хоть и без поклонов. Ефимке ничего не сказало имя Ржевского, которым щегольнул Ероха, да и личность Нерецкого была ему любопытна лишь потому, что за Нерецким охотился Майков, а Майков вызвал сильные и очень нехорошие подозрения «крестненького», да и самого Ефимки. Ероха же удивился, узнав, что в эту историю впутался добрейший увалень Новиков, а что до Михайлова — сие было странно, но вполне соответствовало михайловскому нраву. Ероха знал, что в этом флотском офицере сидит тщательно скрываемая готовность преспокойно, без суеты, ввязаться в головоломное приключение, он ее нюхом чуял, поскольку и сам был таков.

Больше всего удивило Ероху участие в похищении Майкова. Он, зная Майкова как человека достойного, исполнительного, не склонного к баловству, полагал, что этот офицер должен исполнять свой долг на «Памяти Евстафия», а не носиться ночью по столице с сомнительными затеями.

Они преследовали шлюпку до утра, то теряя след, то находя его. Наконец часа два спустя после рассвета стало понятно — похитители пришвартовались к одной из деревянных пристаней Елагина острова, там и остались.

— Черт возьми, — подосадовал Ероха, — Елагин остров ведь — частное владение, оттуда могут и погнать в три шеи.

— Остров? — не поверил Ефимка.

— Он всегда кому-то принадлежал. До Елагина, кажись, хозяином был какой-то Мельгунов — остров так и прозывался его именем. А теперь там Елагин строит дворец и разбивает парки. Сказывали, все по-царски, и сама государыня любит к нему в гости ездить.

— То бишь Нерецкого привезли к Елагину?

— Похоже на то.

В сущности, все, что было задумано итальянцем Джакомо Кваренги, на острове уже стояло и радовало глаз. Дворец, глядевший на Каменный остров, возвышался среди цветников и каналов, и его за белизну сравнивали с лилией посреди пышного букета; кухонный и конюшенный корпуса в глубине, три новых павильона в парке, не считая старых, мостики, беседки, гроты были готовы встретить любое количество знатных гостей. Но господин Елагин не унимался — армия землекопов и садовников благоустраивала остров, наращивала саженной высоты земляные валы вдоль берегов, охранявшие от наводнений, вот и сейчас, спозаранку, туда везли на плоскодонках какие-то кусты, укутанные в мешковину. Там же, среди кустов, стояли две коровы.

На причалах уже было полно народу — видимо, подрядчики, нанятые Елагиным, имели свой гребной флот, чтобы доставлять камень, кирпич, бревна и прочее, потребное для завершения строительства. Ероха с Усовым, держась в полусотне сажен от причала, видели, как оттуда погнали рыбака, что привез свежую рыбку на продажу.

— Коли Нерецкий там, то надобно туда пробраться, — решил Ероха. — Может, догадаемся, где его запрятали…

— Как же! — разглядывая прекрасный дворец, возразил Усов. — Там закоулков столько — турецкую армию спрятать можно. Ты погляди, какая громадина.

— Так нам не громадина, нам люди нужны. Может, кто проболтается.

— Ты думаешь, они тут ночью торчали и видели шлюпку? — удивился Ефимка. — Нет, тут что-то иное надобно выдумать…

— Вот что. Ты тут останешься, залезешь вон туда, — Ероха указал на холм с беседкой. — Оттуда будешь наблюдение вести. А я единым духом — назад…

— Куда — назад, зачем — назад? Ты ж и не знаешь, куда!

— Ты растолкуешь. Сейчас я тебя высажу…

— Сам высаживайся! Сам и по шее получай!

— Да пойми ты, дуралей, ты на веслах — как… как баба на сносях! — совсем просто объяснил Ероха. — Гребешь кое-как, не в полный мах, криво и косо. Ты и до Васильевского два часа добираться будешь, до Гавани — к обеду приползешь. А я — живым духом!

— Ты умаялся, пока сюда греб.

— Не хочешь оставаться?

— Да что проку! Они тут все друг дружку знают, сразу чужого углядят.

— Не углядят. Сейчас я покажу тебе, как это делается.

Незримая планида в небесах хихикнула, соглашаясь.

Экипаж каждой из трех больших плоскодонок состоял из дюжины гребцов, рулевого, еще какого-то человека, вероятно, руководившего командой. Лодки подходили к причалу, и туда же десятник, а может, старший садовник гнал босоногих мужиков по колено в черноземе.

Ероха скинул кафтанишко, разулся, а чулок на нем и не было, нахлобучив шапку, тоже намокшую в Мойке, он бросил весла и перебрался на нос.

— Подгребай к корме, — велел он Усову. — Убедишься, что на остров попасть очень даже просто.

— Не валяй дурака, христом-богом прошу.

Но Ерохе страсть как хотелось доказать свою удаль. Он не мог забыть, как маленький драчливый Усов сбил его, здорового детину, с ног, и душа жаждала хоть какого реванша.

Он составил диспозицию: незаметно перескочив на плоскодонку, подождать, пока спустят сходни и придут мужики за кустами; взяв на плечи груз, пристроиться к их колонне и дойти по острову до такого места, откуда можно украдкой забраться в беседку. Затем вернуться на плоскодонку, словно бы за новым грузом, и поменяться с Ефимкой, который непременно поймет, как это все просто делается.

Может, так бы и вышло, но Ерохина планида снова вмешалась.

Из двух породистых коров, что привезли на Елагин, чтобы устроить там увеселительную мызу (эту моду завела недавно французская королева, у которой возле Малого Трианона была целая пейзанская деревушка с чисто умытыми и благообразными поселянами, чисто вымытыми и благонравными коровами, которых ее величество собственноручно доила), одна была ангельски кротка, совершенно безразлична ко всему, но вторую водное путешествие взволновало. Когда ее свели на сушу, она взбрыкнула и начала скакать, целясь рогами в тех самых людей, кто о ней в плавании заботились.

Ероха как раз оказался в процессии босоногих мужиков, переносивших на берег растения. Он взвалил куст в мешковине на плечо и шел, придерживая его рукой. Никто не опознал в нем чужака, и несложный замысел должен был увенчаться успехом. Усов, отплыв, наблюдал за процессией, и нужно было, чтобы он поверил в успех затеи.

Но проклятая корова сбила с ног женщину, что направлялась к плоскодонке с большой корзиной и не успела отбежать с коровьего пути. Как на грех, Ероха оказался поблизости.

Он не был рыцарем без страха и упрека, словно французский Баярд, но сидело в нем нечто, неподвластное даже зловредной планиде. Окажись под рукой палка, — Ероха прогнал бы корову палкой. Но у него был лишь куст на плече, довольно большой куст, вместе с земляным комом при корнях, чуть ли не в пуд. Вот этим кустом он и треснул, подбежав, корову по дурной башке, прогнав прочь ошалевшую скотину.

— Сука! — услышал он. — Очумел?!. Барское добро погубить хочешь?!.

Дальше началось то самое, что приготовила планида. За Ерохой погнались с намерением поколотить его палками и вышибить зубы.

Ероха полагал, будто сможет пройтись босиком, подражая мужику, без затруднений. Но, увы, его ноги привыкли к башмакам, и всякий камушек им досаждал. Идти по сходням и утрамбованной земле у причала было еще можно, а когда Ероха помчался, не разбирая дороги, тогда-то и понял, почем фунт лиха.

Именно по этой причине он не шмыгнул в заросли отцветшей сирени, а предпочел усыпанную песком гладкую тропинку, что вела от боскета к боскету и вывела на берег узкого канала, а потом Ероха и сам не понял, куда попал. Дом, возле которого он оказался, возник, словно из небытия, так хорошо он скрывался за деревьями. Ероха заскочил за угол и увидел крыльцо. Дверь была распахнута. Недолго думая, Ероха вбежал в дом и ахнул — ему в нос ударил сногсшибательный аромат жареной баранины. И, невзирая на опасность, в голове билась только одна мысль: пожрать!

Тут выяснилось, для чего дверь держали открытой. Несколько человек в старых ливреях принялись вносить корзины, откуда торчали горлышки винных бутылок и пучки соломы. Ероха укрылся за дверью. А когда эти люди возвращались, он пропустил их и побежал искать себе убежища в глубине дома.

В это время донеслись голоса — погоня наконец-то догадалась, куда повернул коровий победитель. Ероха взмолился Богородице, проскочил полосу бараньего запаха, пташкой пролетел мимо распахнутой двери, откуда благоухало уже пирогами, и тут увидел маленькую низкую дверцу, которая вела как будто в шкаф.

Отсидеться в шкафу — что может быть лучше? Ероха рванул дверцу и обнаружил ведущую вниз лестницу, не слишком узкую. Он шагнул туда, закрыл дверь и обнаружил, что откуда-то снизу идет свет. Выбирать не приходилось — он пошел наугад и очень скоро, спустившись на дюжину ступенек, оказался в длинном погребе. Погреб был устроен в цокольном этаже, а свет туда проникал через окошки у самого потолка.

Ероха огляделся и остолбенел — отродясь он не видывал лежащих на боку винных бочек, которые в поперечнике были чуть менее сажени.

Это была ловушка. Где-то по соседству находился ледник, который забивали с весны льдом в таком количестве, что он все лето не таял. Так что и в винном погребе лучше было бы сидеть хоть в суконном кафтане. А на Ерохе были лишь рубаха и порты. И это особливо радовало планиду: чем греться замерзшему человеку, как не крепким напитком? Вон, лежат на полках запыленные французские, венгерские, португальские бутылки, только — выбирай!

Ероха высказался довольно свирепо. Он стал прохаживаться по винному погребу в ожидании, что вот-вот кто-то из здешних служителей спустится по делу и можно будет начать переговоры. Но служители, принеся корзины с вином, занялись каким-то иным делом.

Решив, что погоня уже махнула на него рукой, Ероха попытался выйти из погреба. Но дверца оказалась заперта. Ее, видно, только для полудюжины корзин и отпирали.

Вышибить дверь, стоя перед ней на лестнице, так что и двух шагов для разбега нет, кажется, невозможно. Поняв это, Ероха спустился и вновь уставился на корзины — что ж за вино такое драгоценное, если в погреба самого Елагина его доставляют в столь мизерном количестве?

— Ну, ну, ну?.. — шептала, дрожа от нетерпения, планида.

— Нет, — отвечал ей Ероха. — Нет, черт бы тебя драл! Нет!!!

По его соображению, Ефимка должен был видеть и драку с бешеной коровой, и побег. Догадавшись, что товарищ попал в беду, Ефимка должен всеми способами спешить на поиски Михайлова и Новикова. Умнее всего — бросить лодчонку в прибрежных кустах Крестовского острова да нанять лодку с хорошими гребцами, сколько бы ни взяли. Но даже если все произойдет стремительно, и Ефимка догадается объяснить Михайлову, что Ероха выполняет поручение сенатора Ржевского, а Михайлов поедет к Ржевскому, который, конечно же, будет без задержки допущен в елагинский дворец… Как Ероха ни прикидывал, а получалось — подмога явится не ранее обеда…

Значит, следовало самому себя вызволять. Покамест жив.

Спасаясь от холода и сырости, Ероха быстро ходил взад-вперед перед строем огромных бочек. Помаявшись и дойдя до зубовного перестука, Ероха вдруг сообразил покопаться в корзинах с бутылками — а вдруг там не одна солома, вдруг на дне есть какая мешковина?

Мешковина, к счастью, отыскалась — в виде небольших тряпиц. Было их больше дюжины. Тут Ероха вспомнил моряцкое умение вязать узлы. Найдя при корзинах еще и веревочки, он смастерил нечто вроде камзола, потом кинул взор на солому и присвистнул. Солома-то греет!

Немного погодя он пожалел, что в погребе нет зеркала. Напялив в мешковинный камзол и запихав в него сзади и спереди солому, натолкав ее тоже и в порты, Ероха напоминал себе театрального дикаря.

— Шалишь! — сказал он незримой планиде. — Я вот еще рукава приспособлю!

— До обеда замерзнешь, как попрошайка на паперти, — отвечала раздосадованная планида. — Выпей, дурак!

— Нет!

Наука говорить «нет» оказалась не такой уж сложной. Знай долби одно! Хватило бы лишь упрямства.

Но сколько же можно мерять шагами длинный погреб? Ероха в конце концов присел отдохнуть подальше от источника холода, на лестничные ступеньки, обхватив себя руками.

Страшно мерзли босые ноги, совсем одервенели. От холода и голова у Ерохи почти перестала работать. И выползло из памяти ощущение жара, который в виде глотка водки катится вниз, к желудку. Ничего сладостнее, кажется, и на свете быть не может!

«Этого Ржевский предвидеть не мог, — подумал Ероха. — Кабы он видел меня сейчас, сам бы сказал: выпей, мичман Ерофеев, не то пропадешь!»

Ероха, затосковав, пошел к корзинам. Он уставился на бутылочные горлышки, запечатанные сургучом, уверяя себя, что одна бутылка не ввергнет его в запой. Планида в небесах от счастья била в ладоши.

Рука потянулась сама, пальцы охватили пыльное стекло. Пузатенькая бутылка полезла из соломы…

— Эх… — вздохнул Ероха. — Небось рублей по десяти бутылочка… Долбать мой сизый череп…

«Да отколупай ты сургуч наконец», — шептала в уши планида.

— Черт бы тебя побрал! — заорал Ероха и запустил бутылку в стену благородным «потеттатом».

Это была дальняя стена — в том конце погреба, откуда тянуло холодом. Невольно уставившись на мокрое пятно, Ероха приметил некую полосу сверху вниз, которая до сей поры как-то сливалась с очертаниями бочки на высокой подставке. Что-то в этой полосе показалось ему занимательным. Он подошел поближе и понял — это дверной косяк. Дверь была видна лишь частично, однако Ероха оценил ее прочность и хмыкнул — доски, кажется, не очень толстые, можно бы и ногой вышибить.

Но подобраться к двери было непросто — бочечная подставка мешала. Спихнуть же огромную тяжеленную бочку Ероха не мог — для этого бы понадобилось с дюжину таких, как он.

Однако всякий моряк находчив. Да и станешь находчивым поневоле, проводя жизнь среди блоков, вантов, штагов и прочих затей, входящих в такелаж парусного судна, которые в шторм портятся непостижимым образом и требуют порой очень скорой и потому хитроумной починки.

— Ну, господин Елагин, прости дурака! — сказал Ероха и открутил бочечный кран.

Темное вино потекло на пол.

— Ах, дура я, дура бестолковая! — запричитала планида. — Ведь в этой-то бочке и вина осталось не более десятка ведер! Ахти мне, уйдет ведь, трезвым уйдет, непременно уйдет!

Ероха прикинул, куда распространяется лужа, и отошел подальше. Текло медленнее, чем бы ему хотелось. Он подскакивал и притоптывал, чтобы согреться. И с неудовольствием видел, что пол в погребе неровный, лужа скапливается как раз у заветной дверцы.

Наконец слетели с крана последние ленивые капли. У Ерохи появилась возможность, протиснувшись к стенке и упершись в нее спиной, ногами спихнуть бочку с ее тяжелого постамента. Задача была нелегкая — ну так и выхода другого не имелось.

Шипя и рыча, Ероха пихал в торец проклятую бочку. Она продвигалась не более одного вершка в час! Польза от этого была та, что он весь взмок и уже не замечал холода. Наконец повисшая в воздухе часть бочки перевесила.

Шлепая босиком по морю красного вина, Ероха подготовил плацдарм для вышибания двери.

Если бы он знал, что именно в этот миг за стеной находится премиленькая домоправительница, спустившаяся в погреб, чтобы самолично присмотреть, как и где будут поставлены крынки с принесенными молочницей свежайшими сливками к господскому кофею, то, наверно, потерпел бы еще несколько минут. Но знать он не мог — и потому вместе с дверью, под страшный треск, влетел на ледник и, не удержавшись, распростерся на полу.

Там был еще холоднее, чем в винном погребе. Там в больших, утопленных в земле ларях, плотно набитых ладожским льдом, лежали всевозможные запасы мяса и рыбы, битая домашняя птица и дичь; гуси, индейки, цыплята, каплуны, пулярки, голуби, еще не щипанные, лежали грудами. Там висели бессчетные окорока и разнообразные копчения; целый угол отдан был банкам с вареньями, которых насчитывалось не менее полутысячи. Строем стояли бочата с клюквой, брусникой, мочеными яблоками, квашеной капустой, на разные лады засоленными огурцами. Господи ты боже мой, чего только не было в леднике богатейшего вельможи! Казалось, даже если шведы возьмут остров в строжайшую осаду, Елагин сможет года полтора задавать роскошные пиры, вовсе не беспокоясь о подвозе провианта.

Домоправительница и ключник, спорившие об условиях хранения сливок, увидели поднимающееся с пола босоногое страшилище в нахлобученной до бровей шапке, в диковинном наряде, из которого торчала солома. С криком они бросились прочь, а Ероха — следом, ухая и подвывая, чтобы надежнее перепугать.

Он не взбежал, а взлетел по лестнице, оказался в каких-то сенях, где вдоль стены была уложена поленница сохнущих дров, увидел окно, кинулся к нему, распахнул его и выскочив на цветочные грядки, понесся, не разбирая дороги.

Мир снова был прекрасен — солнце уже начинало припекать, а душа торжествовала победу: наука говорить «нет» теперь была усвоена в совершенстве.