Мавруша уселась в боскете на скамью, старательно разложив юбку, сняла туфлю и стала искать в ней камушек, зацепившийся за подкладку. Поиски камушка — дело тонкое, и Мавруша отдалась ему со всем вниманием. Поэтому и не поняла, что шорох веток прозвучал чуть ли не над самым ухом.

— Молчи, не то зарежу, — услышала она вдруг.

Голос был негромкий, хрипловатый и страшный.

Мавруша подняла взгляд и увидела мужское лицо в вороной щетине. На лоб была надвинута грязная матросская шапка. На плечах было что-то вроде старой попоны, в пятнах и короткой белой шерсти.

— Молчи, — повторил ужасный мужчина, стоявший перед ней на корточках. — И шляпу снимай.

Он мог бы этого не говорить — Мавруша и так от ужаса онемела.

— Снимай, говорю, не то я сам.

Руки не слушались, язык окаменел, ощущение смертного часа вмиг заполнило душу смольнянки.

Мужчина протянул руки (Мавруша увидела грязные рукава рубахи и ничего более), снял великолепную, увенчанную перьями шляпу, сдернул легкую шаль, и положил все это на скамейку.

— Теперь платье снимай. И юбки. Не то зарежу. Ну?

Мавруша поняла, что сейчас случится ужасное.

И жуткий человек тоже это понял. Он вскочил, подхватил девушку на руки и кинулся прямо в густые кусты возле скамьи.

Именно там был проход, сквозь который при желании можно было проломиться. А за подстриженными кустами, составлявшими стенку боскета, росла высокая и тенистая липа, чьи раскидистые ветки образовывали нечто вроде шатра. Туда и кинулся злодей со своей добычей.

— Сударыня! Сударыня! — позвал мужской голос.

Мавруша узнала его: по боскету ходил лакей Пашка. Нужно было ответить, но в бок Мавруше уперлось что-то острое.

— Пикнешь — зарежу…

Пашка, покричав и помыкавшись по боскету, убежал.

— Теперь скидай платье, — велел злодей. — Скинешь — не трону.

— Да как?..

Мавруша хотела сказать, что такие платья снимают и надевают при помощи горничных, но слова куда-то подевались.

— Сейчас покажу — как! Поворачивайся.

Мавруша покорно повернулась, и злодей взялся воевать со шнуровкой.

— Долбать мой сизый череп… — проворчал он. — Ну и такелаж… Тьфу!..

Он сообразил, как ослаблять и распускать шнурки. Мавруша, затянутая так, что ни охнуть, ни вздохнуть, вдруг ощутила неслыханное облегчение. И тут же злодей стал дергать за рукава, чтобы платье сползло вниз.

— Ай!

— Что — ай? Сама снимай, коли я не угодил!

Мавруша, покраснев до ушей, спустила платье вниз и осталась в сорочке, корсаже и четырех нижних юбках, из них одна — прошитая конским волосом для жесткости.

— И эту снимай, — подумав, велел злодей. — Давай, развязывай!

Мавруша избавилась от жесткой юбки, злодей перекинул ее через руку, подхватил с травы платье и шляпу, в последний раз прорычал «с места сойдешь — зарежу!» — и сгинул в кустах.

Смольнянка осталась стоять — растрепанная, полураздетая, смертельно напуганная. У ее ног лежала вонючая попона, более злодею не нужная. Вдруг стало безумно страшно — что, если злодей караулит в кустах? Теперь что же — и не пошевельнуться?

Поняв, что она одна в чужом месте и на помощь звать нельзя, что в таком виде даже выйти на дорожку невозможно, что все это — стыд и позор, Мавруша разрыдалась.

Ероха, конечно же, в кустах не сидел — довольно насиделся, подстерегая хоть какую-нибудь женщину, идущую по парку в одиночестве. Он, отбежав подальше, нашел другую столь же ветвистую липу, забрался под ветви и стал натягивать на себя дорогое французское платье.

— Долбать мой сизый череп… Как они это носят?.. Это ж на шкелет шито!.. — возмущался он и в конце концов стал рвать ткань там, где не мог пролезть.

Четверть часа спустя Ероха имел вид диковатый, но с расстояния в сотню сажен его можно было принять за женщину. Насилу втиснув руки в рукава, но ничего не мог поделать со шнуровкой на спине, чтобы платье совсем не разошлось по швам. Нахлобучив на голову шляпу, он сдвинул ее на лоб, чтобы поля бросали на лицо тень. Потом, завернувшись в шаль, он вышел на дорожку.

Женский облик понадобился Ерохе всего-навсего, чтобы подобраться поближе к оранжереям. Удрав из винного погреба, он поочередно налетел на лакеев в парадных ливреях, на садовников, на конюхов, что вели показать хозяину породистого жеребца, на служанок, тащивших обратно во дворец выбитые ковры. От всех от них он благополучно сбежал, но плохо было то, что эти люди успели его разглядеть. Видимо, кому-то и доложили о встречах, потому что попытка войти в сарай при оранжереях добром не кончилась — работники закричали, пришлось удирать.

Ероха мог бы без затруднений переплыть на Каменный остров — для моряка полсотни сажен не расстояние. Мог бы — кабы его не держало на Елагином острове важное дело.

Сейчас ему требовалась лопата. Смысл жизни заключался в том, чтобы найти лопату.

Ероха шлепал босиком по дорожке, одновременно пытаясь кутаться в шаль и одергивать юбку для прикрытия запыленных лап немалого размера. Он уже представлял, что и где расположено на острове. Забравшись в ту самую беседку на холмике, которую показывал Усову, и, оглядев елагинские владения сверху, понял расположение всех строений.

Дворец Ероха обошел по дуге и выбрался на открытое место. Мимо прошли, беседуя, два босых мужика с граблями, поклонились в пояс — значит, не признали и на ноги не поглядели! Это было истинное счастье. Но испытывать судьбу Ероха не стал и поспешил в ближайшую тенистую аллею. Он прошел шагов тридцать, когда крепкая ладонь запечатала ему рот, пятипудовая тяжесть повисла сзади на плечах, он покачнулся, но не рухнул наземь, а был подхвачен и на руках, бегом, унесен в какие-то заросли. Даже взбрыкнуть не успел.

— Клади его, Гришка, подлеца, вот так. Да кверху задом! Пашка, сядь на него, выверни ему руку — всякой мелочи учить вас надо. Пресвятая Богородица, что он сделал с платьем?!. Павла, шляпа где? Недоставало, чтобы и шляпу загубили!

Голос был женский, звонкий, молодой, но уж очень злобный.

— Ну, говори, изверг, на что тебе платье! — приказала дама. — И смотри — коли девицу обидел, я с тобой по-свойски посчитаюсь. Ишь, догадался — в моем лучшем платье разгуливает! Ну?!

— Не обидел, — еле выговорил Ероха. Его, повалив, сунули физиономией в песок, заготовленный для посыпания дорожек, и он, повернув голову набок, насилу отплевался.

— Где ты ее оставил?

— Да там и оставил, под деревом. Стоит, ревет, поди.

— Платье тебе на что?

— Продать хотел.

— А сперва на себя нацепил и порвал? Кто ты таков?

Ероха не ответил. Назваться собственным именем — неизвестно, какая неприятность из этого произойдет.

— Матушка-барыня, дозвольте ему ручку посильнее вывернуть, — попросил сидящий на Ерохиной спине человек. — Вмиг заговорит.

— Павла, помнишь, как мы шли? Возвращайся и попробуй покликать Мавреньку. Она твой голос узнает. Ужас какой — девица, смольнянка, раздетая под деревом сидит! Чего доброго, и в обморок кувырнулась…

— Я, барыня, свое платье могу ей дать, — предложила Павла. — Мне-то что, я и в рубахе одной летом бегала, а барышне срам.

— Домой вернемся — полтину тебе дам за то, что этого прощелыгу издали высмотрела. Ну, не дурак ли ты, изверг? Сущеглупый дурак. Думал, мы походку смольнянки от твоей не отличим? Нет, Павла, ты ее только успокой. Скажи — скоро принесем платье. Беги! Живо!

Красавица Павла, отдав хозяйке шляпу, убежала. Ероха молился, обещая Господу и на храм пожертвовать, и нищим милостыню раздать, лишь бы сейчас уцелеть.

— А что, ребятки, не отвести ли его во дворец? Уверена — вор, — предположила дама. — Пусть там с ним разбираются. Ведь не иначе — хотел в дамском виде попасть в господские покои.

— Дурак он, матушка-барыня, — отвечал Пашка. — Дамы все с длинными волосами, а этот — ровно каторжник. Издали еще куды ни шло, а кто рядом окажется, то и увидит все сразу — и щетину на роже, и что волосьев нет, и что босой. Нет, он не во дворец собрался…

Гришка меж тем смотрел на Ероху, словно бы пытаясь признать.

— Отпускать его нельзя, опасно его отпускать, — загадочно сказала, немного поразмыслив, дама. — Мало ли, кто он… А нам только болтуна недоставало… Давай-ка его к дереву привяжем да кляпом рот заткнем, чтоб на помощь не позвал. Доставай веревки.

Ероха смертельно перепугался.

— Сударыня, христа ради! — воззвал он. — Я никому не скажу, что вас видел! Клянусь вам! И убыток возмещу! Отпустите, ради бога!

— Смотри-ка, как гладко говорит! — удивился Пашка.

— Ты сперва скажи, для чего с девицы платье снял! — велела дама.

— Надобно было… Чтоб не признали…

— Матушка-барыня, кабы он был вор, то и платье бы собой приволок, и накладные космы, да и побрился бы, — сказал Пашка. — Он когда сюда забрался, еще не знал, что ему платье понадобится. Сдается, он тут уже наследил, и его ищут.

— Да нет же, дурак! Он точно вор! — воскликнул Гришка. — Я его, барыня, у того дома видал, и мальчишка с ним там был — воровской выкормыш, и девка к нему прибегала — из тех, что клейма ставить уж негде. Доносил же вам — слоняется такой, высматривает!

— Он?

— Точно он, как Бог свят! — Гришка перекрестился.

— А отчего ведет себя по-дурацки?

— Того я знать не могу.

Дама задумалась.

— Кабы мы сюда благопристойно явились, то отвели бы голубчика во дворец. А так — придется привязывать к дереву, — решила она. — И рот затыкать. Но сперва снять с него мое платье. Надо же, как все это некстати…

— Я не вор, — внятно сказал Ероха. — Это недоразумение.

— Хорошо недоразумение. Гришка, доставай веревки.

— А что, коли его товарищи тут по острову бродят? — предположил Гришка, открывая саквояж. — Что, коли они какую-то хитрую пакость затеяли? Там-то они вздумали обокрасть повитуху, а тут добра не в пример больше!

Тут до порядком напуганного Ерохи дошло наконец, отчего его сочли вором.

— Сударыня, я совсем другим делом на Мещанской занимался!

— Делом! — передразнил Пашка. — Уж коли это делом звать, так что — безобразием? Подсоби, Гриша, ему вторую руку завернуть.

— Сударыня, не вор я! Я за другим делом был туда послал!

— Кем послан?

Ероха задумался. Назвать сенатора Ржевского несложно — да только не выйдет ли из этого какой беды?

— На нем еще матросская шапка была! — припомнил неумолимый Гришка. — Не иначе, из матросов за воровство выгнали!

Тут в памяти Александры выскочили обрывки вчерашних речей. Что-то такое пытался сказать некрасивый приятель Новикова и Михайлова — Ефим, что ли? Что-то про голого, босого… вот же они, грязные пятки…

— Ну так как тебя, голубочек, звать? — спросила Александра. — И не начались ли твои подвиги с укрощения бешеной коровы?

— Мичман Ерофеев, к вашим услугам, сударыня, — отвечал пораженный Ероха.

— Господи! — воскликнула Александра. — Что ж вы, мичман, ночью вплавь отсюда не ушли? Я ведь наугад про корову брякнула! Думала — а вдруг?..

— А потому и не ушел, что отыскал господина Нерецкого, — сказал Ероха. — Велите вашим людям меня отпустить, пока руку совсем из плеча не выдернули!

Его тут же отпустили, помогли встать, даже почистили.

— Да что ж вы молчите? Рассказывайте! Где, как? Что с ним? — спрашивала взволнованная Александра.

— Он в каком-то подвале сидит, и его оттуда можно откопать. Я случайно на него набрел, когда прятался. А теперь искал лопату. Лопата — возле оранжерей, там открытое место, а меня уже заметили, нужен был маскарад, ну и вот… простите великодушно!..

— Бог простит! Где тот подвал, ведите меня к нему! — потребовала Александра.

— Да так сразу и не объяснить, рисовать надобно. И не просто к нему попасть. Там на подступах люди стоят, если кто из гостей в ту сторону на прогулку идет, прелюбезно просят поворотить — там-де все раскопано. При мне двух дам не пустили.

— А вы, мичман?

— А я по глупости туда угодил.

Это случилось накануне вечером. Ероха, устав скрываться бегством, прятаться в канавах, да и проголодавшись, решил выйти на северный берег острова, переплыть реку, а там — как Бог даст. Он еще не успел обозреть остров сверху из беседки, но полагал, что река там вряд ли широка, а на другом берегу какие-нибудь огороды или даже поля, можно спокойно, двигаясь на восток, дойти до обжитых мест и провести рекогносцировку.

Он вышел к воде, подивился тому, как узка в этом месте протока, не более десяти сажен, и пустился вплавь.

Выйдя из воды, он, уверенный в своей безопасности, выжал рубаху с портами, снова надел и пошел на восток. Он даже нашел довольно широкую тропинку и маршировал по ней шагов с полтораста, когда натолкнулся на узкий мостик и перешел его. Вскоре за мостом оказался пригорок. Ероха взобрался на него, чтобы сообразить, куда двигаться дальше, и тут понял свою ошибку. Он не реку переплыл, отделяющую Елагин остров от материка, а всего лишь длинный и узкий пруд — один из превеликого множества прудов, вырытых по приказу господина Елагина и составляющих целое гигантское водяное ожерелье, лежащее на острове. Так что следовало снова лезть в воду. Хоть и не больно хотелось.

Тут следует вспомнить, что Ероха сильно проголодался. Время было вечернее, а если переплыть реку и выйти на берег в безлюдной местности, то велика была вероятность, что ближайший кусок хлеба ждет его уже в доме Ржевского. Удирая от погонь, он сумел стянуть узелок какого-то работника с черствым пирогом, краюхой и двумя луковицами, но этого было мало.

В самом широком месте остров был немногим более полуверсты. Ероха подумал — и пошел далее на восток, полагая, что вскоре окажется на стрелке Елагина острова, а там уже поглядит: или найдет способ разжиться провиантом, или плюнет на все и поплывет прочь на пустой желудок, но не к материковым огородам, а к Каменному острову, который весь заселен, так что возможностей стянуть еду и хоть что-то из одежды поболее. Ероха, разумеется, прирожденным вором не был, но обстоятельства не позволяли сохранить добродетель.

Поскольку он шел босиком, то старался выбирать ровную поверхность. Довольно ровной казалась ему дорога. Пройдя с сотню шагов, он услышал мужской грубоватый голос.

— Нет, сударик, образа тебе давать не велено. Ты уж как-нибудь так помолись, без образа.

Ответа затаившийся Ероха не разобрал.

— Нет, нет, не велено, — повторил голос. — А ты ешь да не кобенься.

Мгновение спустя этот же голос удивленно воскликнул:

— Какое еще полотенце?! Не будет тебе полотенца, сударик! Не велено! Прощай!

Шагов Ероха не услышал — видимо, сердитый мужчина шел по мягкой земле или по траве.

— Ага! — сказал сам себе Ероха. — Тут какой-то убогий с провиантом имеется! Попрошу, чтобы поделился.

Он сообразил, где грубый детина вел разговор с незримым страдальцем, и пошел туда очень осторожно.

Июльская ночь в здешних широтах начинается поздно, и Ероха прекрасно видел, куда его занесло. Это был покрытый травой взгорочек, из коего вырастала темная каменная стена, сложенная из настоящих валунов. Окон там, где им полагалось бы быть, Ероха не обнаружил, а вот какая-то дырка, полускрытая травой, имелась. Подкравшись поближе, он разглядел, что дырка забрана железной решеткой, и ему сделалось здорово не по себе. Судя по всему, именно тут и стоял мужчина, пока не ушел.

И тут Ероху осенило.

— Господин Нерецкий! — позвал он. — Вы ли это, господин Нерецкий?

— Кто зовет меня? — спросили из окошка.

— Слава те господи! — Ероха перекрестился.

Но благодарить Бога было еще рано.

Нерецкого заперли в подвале какой-то развалины, стоявшей чуть ли не на самом мысу. Ему приносили еду — и только, даже умыться не давали, соорудили ему ложе из какого-то тряпья, а для естественных надобностей в углу поставили ведро. На Ерохины расспросы он отвечал одно: сам во всем виновен и достоин лютой смерти. Единственное, что ему сейчас требуется, это образа — Христа и Богородицы.

— Я понял, что ему грозит какое-то наказание, — завершил свой рассказ Ероха. — И что его надобно спасать. Если он сидит в подвале под развалиной, то к нему, поди, можно прокопаться. Нерецкий высунул мне в окошко угол какой-то вонючей попоны, я ее вытянул и завернулся. Кроме того, он поделился со мной провиантом. Я обошел развалину — лет ей превеликое множество, пальцем ткни — рухнет. Стало быть, нужна лопата. Я поспал часа три или четыре, а потом отправился на рекогносцировку. Из беседки я все хорошо разглядел. Лопаты тут берут в сараях возле оранжерей. Нужно было как-то попасть в сарай, но в своем натуральном виде я идти не мог. Я понимаю, лучше всего было бы, обнадежив господина Нерецкого, покинуть остров и пробираться в столицу, к сенатору Ржевскому. Но неизвестно, застали бы мы, приехав сюда, пленника в подвале. Я решил действовать сам — и вот, встретился с вами…

— Развалину, стало быть, охраняют? — уточнила Александра.

— Да, на дорожках стоят не то два, не то три человека. Кустами пробраться можно, если спуститься сперва к воде, да только в ваших нарядах…

— Но если копать у стены, те люди услышат?

— Скорее всего, да…

Александра задумалась.

— Покажите мне, господин мичман, ту беседку. Я тоже хочу понять, где здесь что расположено. Пашка, дай шляпу.

Она сама привела платье на Ерохе в божеский вид; велела ему задрать подол, ослабила шнурки, чтобы нижняя юбка сделалась хоть на вершок длиннее и прикрыла ноги. Зайдя за куст, она сняла одну из своих нижних юбок, жесткую, чтобы придать Ерохиной фигуре побольше пышности в бедрах. Потом надела на покрытую короткими черными волосами голову роскошную шляпу и сдвинула ее чуть набок. И, наконец, окутала Ерохины плечи шалью.

— Сойдет, пожалуй, — решила она. — Идем. Держите мой веер, а то вы, поди, дня три не брились. Чуть что — закрывайтесь. Много мы всякого добра с собой прихватили, о бритве не подумали… Гришка, Пашка, следите за нами издали…

До беседки было минут семь ходу. Нельзя сказать, что она так уж сильно возвышалась на вершине насыпного холма, бока которого украшены были клумбами, но этого хватило, чтобы увидеть и Северный пруд, и оранжереи вдали, и сараи при них, и конюшни, и кухонное здание, и затем дворец, и сверкающую на солнце сквозь деревья воду Южных прудов, и, наконец, протоку между Елагиным и Каменным островами.

— Глядите-ка, к пристани целая галера идет, — Ероха веером указал на судно.

Александра прищурилась:

— У вас, господин мичман, зрение, наверно, острее моего. Точно ли там одни мужчины?

— Точно, сударыня. Ни единой дамы. А вон там — та самая развалина, которую надобно подкопать, ежели соблаговолите дойти со мной до оранжерей…

— Нет, сударь, сдается, это не такая уж развалина… — Александра вспомнила, что рассказывал про эту местность Ильич. Если верить ему, павильон, в котором устраивали адскую поварню, был поставлен не более десяти лет назад.

— Как же не развалина? Вон и кустами крыша поросла, и целое деревце на ней.

— Давайте сперва пойдем туда. Оранжереи никуда не денутся.

Когда, сделав преогромный крюк и насилу продравшись сквозь малинник, Александра, Ероха и Гришка с Пашкой оказались возле странного здания и, пригибаясь, обошли его, то стало ясно — увы, доподлинно никакая не развалина.

— Господин Кваренги нарочно выстроил старинную руину, теперь модно ставить в садах такие павильоны, — объяснила Александра. — Для того камню дикий вид придают, сломанные колонны к дверям приставляют. И мозаику на фронтоне по эскизу с пустыми кусками выложили. И кусты на крыше садовник сажал, а сам Кваренги пальцем показывал, куда и сколько. А на дверь поглядите! Дверь-то прочная, ее так просто не вышибешь. Ну, ведите к тому окошку…

Ероха охотно повиновался. При всей затейливости своих подвигов он был склонен к повиновению — и главные неприятности приключались с ним именно тогда, когда он решался орудовать на свой страх и риск. Александра подобралась к зарешеченному окошку и тихонько позвала:

— Денис, Денис…

— Ты?!

— Не шуми. Я. Кто ж еще?

— Ты, ты… — Нерецкий ухватился на решетку и глядел на невесту снизу вверх, словно перепуганный грешник на ангела-хранителя.

— Молчи… Я обо всем позабочусь.

— Нет, нет, не надо.

— Почему?

— Я виноват, я должен искупить свою вину. Я вел себя, как последний подлец!

Александра хотела было сказать, что однажды она такую покаянную риторику уже слышала, но воздержалась. Нехорошо читать мораль человеку, который заперт в подвале, и вряд ли тот, кто его там запер, готовит ему приятные сюрпризы.

— Мы потом поговорим об этом, когда вытащим тебя оттуда.

— Не надо меня вытаскивать. Пусть все будет по справедливости… Я совершил предательство… что же, я искуплю, искуплю… Прости меня, что посмел тебя увлечь!.. Я всех предал, и тебя предал…

— Как это? — удивилась Александра. Вроде бы за то время, что они не виделись, Нерецкий не мог предпочесть ей другую женщину, разве что в павильоне уже завелось какое-нибудь соблазнительное привидение.

— Я несчастнейшее в свете создание, — загадочно отвечал Нерецкий. — Я обречен предавать… И мне лучше всего освободить место на Земле для тех, кто иначе создан. Я буду благодарен тем, кто наконец избавит меня от тяжести нелепого моего земного бытия… И это вскоре случится…

— Подожди-ка…

Александра отползла от окошка, встала и подошла к Ерохе.

— Господин мичман, вся надежда на вас. Мои люди — всего лишь лакеи, они преданы мне, но… ради преданности не сделают ничего лишнего… А вы — вы способны на безумные поступки. Вот, погодите…

— Вы льстите мне… — пробормотал Ероха.

— Я верю вам. Вот… — Она достала кошелек, стянутый шнурком.

— Наклонитесь, — сказала она и с некоторым трудом надела петлю ему на шею. — Тут довольно денег, чтобы купить хорошую лошадь. Сейчас вы переправитесь на тот берег или на Каменный остров, или хоть вплавь доберетесь до Крестовского, как получится. Сделайте все возможное, чтобы поскорее найти сенатора Ржевского. По-моему, Нерецкому грозит нешуточная опасность. Скажите: от Сашетты Денисовой… Сейчас помогу вам раздеться…

Избавившись от платья и юбок, Ероха ощутил неслыханный прилив сил.

— Я сделаю все, что в моих силах, — пообещал он. — А вы… коли можете, замолвите за меня словечко перед сенатором… И не держите зла за то, что платье порвал… Я, сударыня, был человеком пропащим, сенатор мне поверил… Ох, да что говорить…

Александра неожиданно для себя обняла Ероху и поцеловала в щеку.

— Поможете его спасти — братом мне станете, — сказала она. — И уж я вам пропасть не дам!

От объятия в голове у Ерохи помутилось.

Изумительная мысль расцвела, как огненный цветок фейерверка в небе: ведь и его, может статься, ждет где-то такая же дивная женщина, сильная духом и красивая, на все для него готовая, как Александра — для Нерецкого. А он, дурак, эту будущую женщину, что станет ждать его из плаванья и молиться за него, чуть по слабости своей не пропил!..

Александра легонько оттолкнула его и перекрестила.

— Вперед, сударь…

И он пошел, не чуя земли под ногами. Он выбрался на берег, вошел в воду по пояс, пустился вплавь. Течение Большой Невки сносило его, но Ероха выплыл в Среднюю Невку, и там уж течение подсобило — вскоре он, мокрый и довольный, оказался на Каменном острове.

Карта устья Невы возникла в памяти. Прямая дорога к Ржевскому шла через Аптекарский остров, затем через Петровский остров, мимо Петропавловской крепости — а там уж рукой подать. Был бы хоть плохонький ялик, хоть с полудохлым парусом, он бы добежал до Дворцовой набережной часа за полтора. Все, все ожило в голове, воображаемые шкоты легли в ладони. Но кто даст суденышко полуголому мокрому человеку, пусть даже и сулящему деньги? Да и лошадь ему никто не продаст.

Простая мысль купить втридорога хоть какую сухую рубаху с портами, какие-нибудь разбитые башмаки на босу ногу, хоть кургузый кафтанишко у кого-то из садовников или строителей, в Ерохину голову просто не пришла. Его разум, нацеленный на ту точку пространства, где находился Ржевский, отметал все, способное замедлить путь.

Пробежав берегом шагов с полтысячи, Ероха опять вошел в воду. Тут у него случилось от спешки помутнение рассудка — он думал, что переплывает Малую Невку, а это была река Крестовка. Но вскоре ему повезло — окликнули с лодки и полюбопытствовали, с чего он столь нелепо бултыхается в воде и не опрокинулось ли его суденышко.

Ероха попросил помощи, и его подняли в лодку. Там он немного перевел дух и сговорился, что его доставят к Петровскому острову. А уж оттуда до Ржевского оставалось около шести верст.

Ангел-хранитель, разбуженный, очевидно, тем крестным знамением, которое совершила Александра, как раз тогда подогнал к берегу мужика на телеге, знакомца гребцов. Они передали ему Ероху с рук на руки, и, хотя рысь старой лошади была не ахти как скора, с каждой минутой дом Ржевского делался все ближе.

Александра меж тем, махнув рукой на свой роскошный наряд, лежала на земле у окошка, пытаясь вселить в Нерецкого бодрость. Он то верил ей, то вдруг твердил, что недостоин попирать ногами землю. Это было мучительно. Александра понимала, что нельзя оставлять любимого одного, нельзя на него прикрикнуть — тогда чувствительное сердце совсем расстроится, нельзя расспрашивать чересчур дотошно, и оттого в ней стала копиться безысходная злость. К тому же ей уже хотелось есть. Она, обычно припасливая, взяла с собой в экспедицию и веревки, и ножи, и пистолеты, а о ковриге хлеба и мешочке с солью даже не задумалась.

Гришка, едва не попавшись елагинским служителям, переправил платье со шляпой и шалью Мавруше, впридачу был им с Павлой строгий приказ: спрятаться, затаиться, ждать. Умнее всего было бы как-то спровадить их с острова, но Александра понятия не имела — как. Особой пользы от них уже не предвиделось: жених был найден, а чтобы извлечь его из подвала, требовался сенатор Ржевский. А вот обузой они сейчас были изрядной.

Александра тихо переговаривалась с Нерецким и соблазняла его картинами будущей семейной жизни. Когда эта нелепая история завершится, не медля ни часу, уехать в Спиридоново, взять с собой из столицы француза-капельмейстера, чтобы поучил деревенских парнишек, тогда к Рождеству будет хоть плохонький оркестр и даже домашний театр. Вон Павла — из нее получится трагическая героиня, какая-нибудь Семира или Оснельда. Александра и сама понимала, что несет чушь, но нужно было нащупать тему, привлекательную для Нерецкого, чтобы он перестал толковать о заслуженной каре и своих врожденных пороках.

Часики на шатлене показали три часа пополудни, затем четыре, а Ржевский все не появлялся. Это уже начинало беспокоить. Александре хотелось верить, что странный мичман доберется до сенатора без особых препон. Вдруг ее охватило беспокойство — что, коли Ржевский, получив записку, сразу поехал, скажем, во дворец или к приятелю своему, Гавриле Романычу Державину. Поэт сейчас нуждался в помощи — и, ежели он позвал, грешно не помчаться на выручку.

У Державина были основательные неприятности. Нрав его был таков, что он ухитрялся нажить себе влиятельных врагов всюду, куда попадал не в качестве поэта, а как чиновник. Не поладил с генерал-прокурором Вяземским, — подал сгоряча в отставку. Отставку не приняли, поставили его олонецким губернатором, — сцепился с наместником края, Тутолминым. Года не прожил в Петрозаводске, — перевели его в Тамбов. Ну так и в Тамбове — свой Тутолмин — генерал-губернатор Гудович. И кабы только он один! Все, кого Державин поймал на казнокрадстве и простом воровстве, соединились, чтобы сплести сеть. Пошли жалобы в Сенат, Державина удалили из Тамбова тоже. Он был принят государыней, которая изволила выразиться так: «В третьем месте не мог ужиться, надобно искать причины в себе самом».

Державин искал в Санкт-Петербурге применения своим способностям, он желал служить, и все его литературные друзья пытались приискать ему место и покровительство вельмож. Александра вспомнила — сказывали, сам Потемкин проявил любопытство, склонен помочь. Не иначе, творения мелких рифмоплетов с дифирамбами и комплиментами его не устраивали более, решил, что заслуживает громогласной и блистательной оды пера самого Державина — Александра представила, что Ржевский с Державиным сейчас вместе куда-то понеслись, уселись в чьем-то кабинете, хозяин велел слугам без нужды не беспокоить — разве что от самой государыни депеша, и тут ей стало не по себе.

Может статься, и ее записка опоздала — лежит в кабинете на столе, дожидается Ржевского, и сенатор даже не знает, что она отправилась на Елагин остров. Это было хуже всего. Если бы знал — непременно бы что-нибудь предпринял! Но что? Может, уже и послал кого-то на помощь, а как про то узнать?

Беспокойство, которое сперва грызло душу, как маленький котенок грызет слабыми зубками играющую с ним руку, набиралось силы, и зубы уже делались, как у рыси.

Держа одной рукой вцепившиеся в решетку пальцы Нерецкого, Александра другой приподняла шатлен и повернула к себе циферблат дорогих маленьких часов. Пять пополудни, и голод, который от волнения усиливается, и беспокойство за Маврушу с Павлой — как бы с кем не столкнулись, ведь Мавруша глупа, не сумеет выкрутиться, а Павла — простая горничная, обряженная в дамское платье.

Если действовать разумно — следовало бы отправить Гришку с Пашкой прочь, чтобы они вывезли как-то с острова Маврушу с Павлой. Но для этого нужно отпустить пальцы Нерецкого, прервать беседу, не позволяющую ему впасть в отчаяние, отыскать лакеев. По неопытности в подобных затеях Александра условилась с ними, какой знак они ей подадут в случае опасности, — трель щегла. Оказалось, Пашка отменно подражает птичьему свисту. Но о том, какой знак может подать Александра, они не договорились.

И тут раздался свист, переходящий в трель.

— Погоди, друг мой, я вернусь, — сказала Александра, сжала пальцы и с трудом сползла со взгорка. Тело от долгого лежания на земле как-то непривычно затекло.

Сигнал, как выяснилось, означал сразу два события. Первое — по тропинке шел к павильону человек с узелком. Второе — Пашка, вздумавший самовольно навестить Павлу, видел, как и ее, и Маврушу уводили елагинские лакеи, причем относились к ним весьма почтительно.

— Ох, кабы у Павлы хватило ума соврать… — прошептала Александра. — Есть хочется, прямо сил нет.

Лакеи переглянулись — они тоже порядком проголодались. Александра особо не баловала дворню, но кормить велела сытно, и они привыкли, что на поварне всегда можно разжиться куском хлеба, отрезанным от ковриги, весом не менее полфунта.

Человек с узелком, пропавший из виду, очевидно, отворил дверь и передал Нерецкому провиант — если судить по тому, что вскоре он возвращался уже без него. Александра, немного выждав, думала, что уж можно возвращаться, но Гришка удержал ее, и правильно сделал.

К павильону потянулась целая процессия, скорее — караван, груженный разнообразным имуществом. Не менее десяти человек тащили корзины, мешки, большие связки белоснежных свеч, свернутый рулоном толстый ковер. Замыкали караван двое: один нес, установив сиденьем на голове и ножками кверху, большое кресло, а другой — охапку выкрашенных в черное досок.

— Что они там затеяли? — в тревоге спрашивала Александра, но Гришка с Пашкой только разводили руками.

Она вспомнила слова Нерецкого о том, что он за измену должен быть осужден и получить заслуженную кару. Помыслить о том, что его собираются казнить, было невозможно! Нерецкий не злодей, которого бы по судебному приговору тащили на эшафот. Однако в павильоне затевалось нечто скверное.

Караван втянулся в двери, обрамленные двумя искусно надломленными колоннами. Справа и слева от них были ниши, где стояли грязно-белые фигуры, мужские или женские, — не разобрать — так они были повреждены.

Несколько времени спустя из дверей выбежал заполошный человек и понесся вниз, в сторону дворца. Другой тут же крикнул ему вслед из замогильного мрака павильона:

— И череп не забудь! Слышь, Васька?! Череп и кости!

Александра невольно перекрестилась.

Дворец был недалеко, посланец вскоре вернулся с корзинкой, где, надо полагать, лежал череп. Следом за ним шли два господина, одни из них — с рукой на перевязи. Во втором же, когда он оказался поближе, Александра признала Майкова.

Она чуть не выскочила из кустов ему навстречу. Но опомнилась: если он расхаживает по Елагину острову, никого не боясь, значит, зван сюда хозяином. А сдается, что гости, которых пустили сегодня на остров, собираются что-то учинить в павильоне…

— Нет, любезный Fiat Lux, опасаться нечего, — сказал Майков. — Разве что какой-нибудь фрегат подойдет к пристани и высадит десант. Эту барыньку с ее девкой изловили, а кому еще Agnus Aureus может быть нужен?

— А барынька красавица, — заметил Fiat Lux. — Кабы не наши дела — сам бы к ней посватался.

— Отчего нет? Приданое у нее, полагаю, хорошее, иначе не нанимала бы квартиру в Миллионной. Я был там — хоромы, и паркет, и картины, и мебели дорогие. Но она, как все наши дамы, глупа и смыслит лишь в нарядах. Да и криклива, поди. Я потому и не пошел наверх, когда ее с девкой привели, чтобы она, признав меня, не подняла шум. Это ни к чему.

— А я постоял там. Спросил по-французски — госпожа Денисова, не надобно ли чего? Она только отвернулась.

Тут Александра поняла, что случилось: умница Павла, попавшись, назвалась хозяйкиным именем, а Мавруша эту ложь поддержала. Они не выдали ее — это единственное радовало, все прочее досадовало, злило и тревожило.

— Ничего из этого сватовства не выйдет, коли она догадается, что ты причастен к пропаже любовника, — сказал Майков. — А поскольку он пропадет навеки…

— Года не пройдет, как забудет, любезный брат. Ты женщин мало знаешь, Vir Nobilis, а я был женат. Они по этой части изумительно забывчивы.

Александра прикрыла рукой рот — лишь бы не вскрикнуть. Выходит, Нерецкий был прав, и опасность — нешуточная?

Но что можно сделать, кроме как ждать Ржевского?

Если бы не вышло ссоры с Михайловым из-за перстня и всего прочего, то Михайлов, Новиков, тот низкорослый молодой человек, кажется, Усов, и юный гардемарин в епанче были бы сейчас тут. И они бы что-нибудь придумали, ведь они — мужчины, знают, как быть, когда опасность велика. Михайлов вон в сражении побывал, его испугать непросто…

Майков и Fiat Lux прохаживались взад-вперед перед павильоном, и Александра слышала лишь обрывки разговора.

— А за теми братьями, что остались в госпитале, уже давно отправлена лодка, — донесся голос Майкова. — Они уйдут, когда всех раненых приготовят ко сну и доктора по домам разойдутся.

— Спешить нам некуда, дело ясное…

— Если Vox Dei не вздумает произнести двухчасовую проповедь…

— Так и без этого нельзя… А кого избрали?..

Александра резко сунула руки в карманы, в каждом было по заряженному пистолету. Но всего лишь два пистолета — а сколько человек соберется в павильоне?

Голова работала, неудачные мысли вылетали сразу, а требовалась удачная. И вот она пришла. Кто же у этих злодеев главный? Кто ими командует? И это не Майков.

Обжав на боках юбки, чтобы не случилось шороха, Александра отступила подальше и приманила к себе Гришку с Пашкой.

— Сейчас спустимся поближе к воде… — прошептала она. — И кое-что поймем…

Она хотела внимательнее разглядеть башню и примыкавшие к башне стены.

Господин Кваренги, сочиняя павильон, вдохновлялся всем сразу — и римскими развалинами, и готическими, и наверняка какими-нибудь африканскими. Башня, срисованная с донжона рыцарского замка, была толста и приземиста, не более четырех сажен в высоту, около двух в поперечнике. Сложена она была из камней разной величины, но вверху, кажется, была из оштукатуренного кирпича, и под самой крышей ее опоясывала цепочка невысоких окон — не менее десятка. Добраться до них можно было и по камням башенной стены, и по задней стене павильона, лишенной окон и довольно гладкой. Но вплотную к ней росли деревья, и если воспользоваться неровностями стены и ветками, можно было добраться до одного из окон.

Александра вздохнула: как же недоставало сейчас рядом мужчины — такого, как покойный супруг, который в первые месяцы брака учил ее принимать верные хозяйственные решения. Эти два парня, взятых в лакейскую должность за смазливые физиономии и статные фигуры, могли только ждать, чтобы она указала пальцем, что делать, да еще прикрикнула, не терпя промедления.

— Гришка, ты куда саквояж спрятал? — спросила она.

— А вон там, в ямке.

— Тащи сюда веревки. Вот они и пригодятся.

Не слишком стесняясь слуг, Александра вздернула подол и распустила завязки нижних юбок. Она подозревала, что придется куда-то лазать, и под юбками на ней были кюлоты от безвременно почившего маскарадного костюма.

— Распусти мне шнурованье, Пашка, — приказала она. — И не притворяйся, будто не умеешь. На Танюшке ты его, полагаю, ловко распускал.

Гришка, взобравшись на дерево, укрепил наскоро связанную веревочную лестницу, но пришлось подождать, пока уйдет солнце и явится необходимость зажечь у входа в павильон фонарь. Иначе люди, проходящие снизу, могли ненароком увидеть фигуры, копошащиеся на башенной стене у окна.

Помещение, куда попала Александра, было, разумеется, круглым, с дырой в полу, а от дыры шла вниз довольно узкая витая лестница. Другой «меблировки», кроме дыры, было немного — три старых стула и какой-то странный треножник с винтами.

— Она-то нам и нужна, — сказала Александра. — Гришка, иди первым, да осторожно, и стенку щупай — должен быть вход и в павильон, и в подвал. То-то будет беда, коли только эта лестница в подвал ведет.

Но господин Кваренги благоразумно устроил два входа в подвал. Первый, как потом выяснилось, находился в самом павильоне, служившем при необходимости столовой для гостей, притом весьма причудливой: свет туда проникал только через очень узкие окна под самым потолком, забранные цветными стеклами, и на широких каменных консолях вдобавок стояли преогромные подсвечники. Оттуда можно было спуститься в подвал по довольно широкой и прямой лестнице. Второй ход пронизывал все сооружение от верхушки башни до подземелья. Толстый человек застрял бы в нем непременно, и Александра даже подумала: а не ловушка ли это для дородных посетителей?

Дверь, ведущая с лестницы в подземелье, была не заперта. Видимо, ее недавно отворяли и смазывали петли, — они приотворилась почти без скрипа.

Подвал, в обычное время имевший, надо полагать, неуютный вид, оказался теперь убран с удивительной роскошью. Стены его были сплошь затянуты кроваво-красной тканью без узоров. На полу поверх красного сукна лежал большой ковер с непонятными знаками. На возвышении, также устланном сукном, стояло огромное резное кресло, похожее на трон. Возле кресла установлены столы — один с ларцами, другой, покрытый черным сукном, с большими песочными часами, с черепом и крестообразно положенными костями, других украшений на нем не имелось. Еще возле кресла находились высокие подсвечники, четыре или более, Александра не могла разглядеть, каждый на девять больших свеч. Все эти свечи были зажжены.

Перед креслом стоял то ли невысокий столик, то ли высокий табурет, также покрытый красной тканью, на нем лежал молоток.

Подземелье наполнялось людьми, иные были в белых епанчах, иные — в кафтанах. Они тихо переговаривались.

Двое оказались у самой двери, и Александра услышала голоса.

— Эмблему на стене вырезали по приказу Калиостро, когда он делал тут свои опыты. Непонятно, отчего до сих пор не убрали. Тут не место знаку мошенника.

— Но что может означать змея с яблоком в зубах, пронзенным стрелой?

— То, что мудрец должен сохранять в тайне свои знания и не делиться ими с кем попало. Чего о господине Калиостро не скажешь…

— Братья, Vox Dei прибыл! — громкий голос перекрыл разноголосый шум. Тут же все смолкли.

Человек в белом плаще, сутулый и носатый, прошел к креслу, взял молоток и трижды ударил им по задрапированному столу.

— Просвещенные братья, который час? — спросил он весьма торжественно.

— Солнце правды сияет на востоке, — нестройным хором ответили ему. И сразу запели «Коль славен наш Господь в Сионе».

Александра слушала, дивясь тому, каких скверных певцов собрали в подземелье.

— Мы собрались тут, братья, по многим причинам, — сказал господин, занявший похожее на трон кресло. — Первая — наш юный брат доставил присланные старшим братом Vir magna vi сокровища — бумаги нашей ложи и большую печать. Поскольку местоположение ложи — там, где находится Управляющий мастер, то наши сокровища пребывали все время плавания и даже сражения на борту «Ростислава». Но сейчас брат Vir magna vi, страшась превратностей войны и гнева государыни, за что — всем понятно, поручил юному брату привезти сюда бумаги и печать… Я сказал — страшась превратностей войны и гнева государыни. Никаких иных причин нет. Старший брат сохраняет свое звание!

Носатый господин сделал паузу — никто не возражал.

— Вторая причина — надобно обсудить, чем мы можем помочь нашим разжалованным братьям, которые пострадали за верность клятве. Это капитаны кораблей «Дерись» и «Память Евстафия». Им грозила смертная казнь за то, что они, сколько могли, уклонялись от сражения, но, по моим сведениям, они разжалованы в матросы навечно. Мы обязаны им помогать. Это наши братья!

Никто не возражал.

— Третья причина — мы примем в наше общество нового брата. Он еще не слишком готов, но сие диктуется необходимостью, которая заключается в третьей причине. Четвертая причина прискорбна. Среди нас — предатель. Его имя — Agnus Aureus. Это сделалось явно, и нам удалось раскрыть интригу. Этот малодушный брат скрыл важные письма, которые должен был передать мне. Судя по всему, он возил их в Москву, московским братьям, которые сего имени давно уже недостойны. Куда они попали далее — можно лишь догадываться. В этих письмах упоминается то, о чем должны были знать лишь мы и гроссмейстер. Последнее, что предатель сделает в своей жизни, — ответит на наши вопросы и вознесет молитву Господу. Все вы, братья, давали святую клятву верности, все вы помните ее слова. Тот, кто не сдержал клятвы, обязывается подвергнуться следующему наказанию… Продолжи, самый юный брат, у тебя в памяти клятва еще свежа…

Молодой человек, едва ли двадцати лет от роду, подошел, повинуясь жесту старшего брата, повернулся так, что Александра увидела молодое гладкое лицо, протянул вперед руку в белой лайковой перчатке и заговорил:

— Если я не сдержу этой клятвы, то обязываюсь подвергнуться следующему наказанию: да сожгут и испепелят мне уста раскаленным железом, да отсекут мне руку, да вырвут у меня изо рта язык, да перережут мне горло, да будет повешен мой труп посреди ложи при посвящении нового брата, как предмет проклятия и ужаса, да сожгут его потом и да рассеют пепел по воздуху, чтобы на земле не осталась ни следа, ни памяти изменника!

— Виселица готова. Кинжалы готовы. Брат Vir Nobilis, приведи предателя.