О чем еще могла мечтать Александра? Все сбылось.

Однако мысль о Поликсене все же не пропадала. Александра уже поняла, что напоминать Нерецкому об этой истории не надо, а вот самой нужно успеть сделать все, чтобы ее судьба как-то устроилась. Но, поскольку времени до отъезда очень мало, написать Ржевскому и приложить к письму деньги. Пусть заплатит низшим чинам, чтобы шустрее бегали, а потом, изловив, отправили дурочку в Москву к теткам! Вместе с младенцем — не в Воспитательный дом же отдавать. Жаль, что уже нет возможности самой приискать для него порядочное бездетное семейство, все ж не чужой, дитя любимого мужчины…

И даже лучше можно поступить — отдать дитя на время, а когда появятся свои, принять на воспитание. Вырастить достойного человека — и не трястись над ним, а приучать к суровой простоте, как родная мать, царствие ей небесное, приучала, как госпожа Ржевская детей приучает, беря за образец порядки в Смольном, и преподавать дитяти науки практические, чтобы поменьше идей, побольше дела, — не дай бог, отцовскую возвышенность унаследует…

— Тебя что-то беспокоит? — спросил Нерецкий.

— Меня? — разумные соображения мигом вылетели из головы. — Нет, все хорошо. Все хорошо, и я счастлива.

— И я счастлив.

Они стояли, обнявшись, слушали дыхание друг друга, слушали биение сердца, и Александре вдруг захотелось умереть в этот самый миг — когда все сбылось, душа воспарила, чтобы там, в вышине, в раю, и остаться, не опускаться более на землю для будничных хлопот.

Но не удалось — в дверь поскреблась Фрося.

— Голубушка-барыня, герр Меллер тут! Извольте выйти!

Вот так и начинается новая жизнь, подумала Александра, жизнь благоразумной замужней барыни, домовитой хозяйки, заботливой жены, преданной матери. И это хорошо — лишь бы только хватало времени на акварели. Но на пороге новой жизни нужно расплатиться с долгами прежней жизни, тем более что предстоит скорый отъезд. Нужно послать записочку Федосье Сергеевне насчет Мавреньки. Может, старуха что-то уже знает. Хорошо бы смольнянка к ней прибежала… Но ежели бы так — тетка написала бы язвительное письмо. Или у них с Мавренькой какой-то уговор? Затем — условиться с госпожой Рогозинской, хозяйкой дома, о том, что квартира и службы всю осень будут стоять пустые, так чтобы поставила своего сторожа. Мудрый совет Ржевского перебраться в Москву Александре не полюбился. Еще что?

Ржевский наказал поблагодарить Михайлова…

Разумеется, это нужно было сделать! Необходимо! Тем более, что злость на моряка уже прошла. Да и что с него возьмешь? Естественный человек!

Кабы не Михайлов с его занятными друзьями — может статься, труп жениха давно был бы схоронен в парке господина Елагина или спущен в Невку с пудовым камнем на ногах.

Но как?.. И вдруг ее осенило — надо написать Михайлову письмо! Встречаться и унижаться перед ним незачем, а написать красиво можно — в красоте-то она знает толк.

Настоящего кабинета у нее не было, а стояло бюро в углу малой гостиной, там же она занималась и рисованием.

Открыв бюро, достав чернильницу и убедившись, что в ней есть чернила, почеркав пером по ненужному лоскутку (на обороте был набросок уже готового натюрморта) и смирившись с тем, что очинено оно не лучшим образом, выбрав листок дорогой веленевой бумаги, Александра задумалась. Что тут можно было написать? «Господин Михайлов»? Глупо, если вспомнить ту ночь на реке и прочие ночи. «Алексей»? Тоже как-то неправильно. «Алеша»? Чересчур по-свойски.

«Алексей! — написала она. — Мы простились нелепо, но я хочу, чтобы ты знал: мое уважение к тебе неизменно…»

— А черта ли ему в моем уважении? — вслух спросила себя Александра. — Нужно как-то иначе… — И порвала листок.

«Алексей! Наше прощание было нелепым, и гордость не позволила мне…»

«Алексей! Мы не можем проститься столь нелепо, ты должен знать, что я тебе друг и всегда буду другом, помня, сколько я тебе обязана…»

«Алексей! Прости меня…»

«Алексей, мы никогда более не встретимся, но я хочу, чтобы ты знал…»

Одна ахинея, рождавшаяся в голове, была другой глупее, дорогие листки так и летели на пол.

А тут еще и перстень, который, с одной стороны, надо бы вернуть, раз он такой единственный и неповторимый, а с другой — обещано ведь маленькому Павлушке, что перстень с руки не сойдет и носиться будет постоянно. Вот кабы он сам собой потерялся! Так нет же — хоть и должен скатиться, поскольку великоват, а сидит на пальце, и даже Мойка его не смыла…

Поняв, что письма не получается, Александра сильно расстроилась. Нужно было что-то придумать — и мысль явилась, весьма разумная: не портить бумагу, а попросить о помощи Новикова. Этот увалень просто перескажет Михайлову своими словами, что госпожа Денисова-де шлет поклон и желает всех благ, а коли в чем виновата — просит прощения.

Тут же память подсунула разговор в лодке — когда Новиков напоминал Ефимке Усову, как искать свой дом по флюгеру в виде кораблика. Васильевский остров велик, да коли флюгер всего один — добрые люди тотчас укажут дорогу.

Мысль была соблазнительна, и приключение это по замыслу Александры, уложилось бы в два часа: час — туда на извозчике, чтобы не тратить время за закладыванье своего экипажа, час — обратно, и около двух минут — на переговоры с Новиковым. Да и на сборы времени не уйдет — она ж еще и не расшнуровывалась, прическа не развилась.

Тем более, что жених занят примерками…

— Мой друг, — сказала Александра, заглянув в гостиную. — Я отъеду ненадолго! Вспомнила — осталось одно дело. Скоро сапожник придет — пока будет снимать мерку, я и обернусь. Господин Меллер, я потом к вам заеду, чтобы фасоны обсудить. Мальчик из лавки образчики принесет — так вы их заберите.

Отдав все распоряжения, Александра взяла кошелек и крикнула Андрюшке, чтобы бежал на улицу ловить извозчика. Когда она спустилась, дрожки уже ждали у двери.

«Нехорошо разъезжать по городу одной, — подумала Александра, — ну да сейчас уже все равно — она уезжает в Спиридоново и сплетен о себе не услышит. К тому же, едучи в одиночестве, можно помолчать…

И надобно без помех попрощаться со столицей, с ее Невским, с прекрасными набережными, с дворцами да и с красавицей Невой — когда еще доведется проплыть по ней на лодке к Аптекарскому в компании любезных кавалеров? Да, пожалуй, никогда. Госпожа Нерецкая еще до Рождества забеременеет, в летнее прогулочное время будет ходить брюхатая, а потом — другие детишки…»

За такими мыслями Александра и не заметила, как выехала на «живой» мост. Еще несколько минут — и бричка была на Васильевском, а извозчик обернулся, ожидая указаний.

— Спрашивай у прохожих, не знает ли кто здесь дома в два жилья, большого, с флюгером корабликом, — велела Александра извозчику. — Сказывали, он один такой. Да у мужчин спрашивай, у тех, что на отставных матросов похожи.

Новиков был прав — флюгер знали и очень точно показывали дорогу.

Велев извозчику ждать, Александра вошла в калитку, поднялась на крыльцо, постучала в дверь. Отворили ей не сразу, и заполошная девица, выскочившая в темные сени, воскликнула:

— Карповна, миленькая, мы заждались, ступай скорее! Ребеночек ножками сучит, чмокает, хнычет! Чего хочет — не понять!

— Могу я видеть господина Новикова? — спросила Александра.

— Его нет… — отвечала, растерявшись, девица. — Вы миниатюру получить? Или заказать?

— Скоро ли вернется?

— Госпожа Денисова?! Ай, как это?

Только сейчас Александра признала Маврушу.

— Вот ты где, голубушка, — сказала она в изумлении.

— Как вы сюда попали? Кто донес вам?

— Ты-то сама как сюда попала?

— Нет, вы скажите, откуда прознали? Вы в полицию жаловались? Да? Стойте! Вам туда нельзя!

Мавруша загородила вход с самым отчаянным видом. Одета она была хуже дворовой девки в Спиридонове: грязная подоткнутая юбка бурого цвета поверх ночной сорочки с разорванным воротом, ничего более, да еще и простоволосая, и босая.

— Отчего ж нельзя?

— Оттого, что вы опять в часть явочную напишете!

Разговор становился совершенно нелепым.

— Хорошо, я во дворе обожду, — сказала Александра. — Где тут лавка? Или лучше — вот что! Принеси мне бумагу и хоть карандаш. Я господину Новикову записку напишу и прочь поеду.

Это было проще всего. «Милостивый государь, обращаюсь с просьбой — при встрече с господином Михайловым передать ему, что я сожалею о бывших меж нами неурядицах, что желаю ему счастливой судьбы…» Примерно так… И подписаться «Александра Нерецкая»!

— Прочь? — переспросила озадаченная Мавруша. — И не станете меня отсюда насильно забирать?

— Да на что ты мне сдалась? Если ты каким-то чудом подружилась с Новиковым, я могу быть спокойна — он тебя не обидит. Но где ты могла с ним встретиться?

— На Елагином острове в ту ночь, помните? — ответила Мавруша. — Я ходила вокруг павильона, не знала, как мне быть, и на него набрела. Он оказал мне покровительство!

— Но как он догадался поселить тебя в своем доме?

— Я сама его попросила.

Это уж не лезло ни в какие ворота.

— Попросила? Чужого мужчину?

— Я нечаянно услышала, что он говорит о своем доме другим господам… и поняла, что мне там будут рады… — загадочно отвечала Мавруша. — Он замечательный, удивительный человек — и мне здесь хорошо!

Следовало бы докопаться до истины, но Александре было не до того. Она решила потолковать с Новиковым, когда вернется в столицу, или как выйдет.

— Только побеспокойся, пожалуйста, о репутации, — строго сказала она. — Даже ежели он твой жених — лучше бы тебе до свадьбы в его доме не жить. Ко мне ты не поедешь — ну так хоть у Федосьи Сергеевны поживи до венчанья.

— Владимир Данилыч — жених мой?! — тут Мавруша со всей непосредственностью смольнянки расхохоталась. — Ай, нет, это же невозможно! Вовсе невозможно!

— Отчего? — тут Александра стала припоминать какие-то загадочные новиковские словеса о новорожденном дитяти. — Женат он, что ли? Так тебя госпожа Новикова приютила? Тогда — другое дело…

— Нет, нет, нет! Ай, это все так смешно! У него нет жены, он овдовел!

— Ничего не понимаю…

— Это совсем просто — у него была жена, и он ее выгнал.

— Хорошенькое дело!

— Да, выгнал. А она хотела вернуться. Ей сказали — на Смоленском кладбище… ай, вы же ничего не знаете…

— Господи, пошли мне терпения, — только и могла сказать Александра.

— Там бывает чудная особа — Андрей Федорович. И ей, этой жене, сказали, что нужно пойти к Андрею Федоровичу, чтобы она сказала, что будет…

— Ничего не понимаю.

Дальнейший Маврушин рассказ был бессвязен и загадочен. Якобы новиковская жена пошла с приятельницами на кладбище, а там ей велели встать у недостроенной церкви под навесом, мимо церкви-де Андрей Федорович не пройдет, ждать. А она там, где указали, стоять не захотела, с теми людьми, что советовали, поругалась и начала ходить взад-вперед, а он все не являлся, — и тут рабочие сверху уронили кирпичи. Кабы она была под навесом — то и беды бы не стряслось, а жена Новикова, как нарочно, в то самое место подошла, куда все рухнуло, и это было Андреем Федоровичем предсказано: когда она увидела, сказала: «ну вот, упокоилась душенька, освободила другую душу»…

Понять, кто что сказал, Александра была бессильна — так быстро и страстно говорила Мавруша, что и задать вопрос было невозможно.

Она хотела сделать хоть несколько вопросов, но тут калитка распахнулась и вкатилась толстая бабища в наспех повязанном платке, в грязном переднике и вся обсыпанная мукой. На ходу она счищала с рук тесто.

— Ну что тут у вас опять, девки? — спросила она.

— Ай, Карповна! Как хорошо, что ты прибежала! Дитя ножками сучит…

— То-то, как без братцев и сестриц растут… Ножками! А что ж дитяти — псалмы читать? Ему и надобно — ножками…

— Скорее, Карповна!

Мавруша, уже не обращая внимания на Александру, поспешила в глубь дома, Карповна — следом, дверь осталась распахнутой. Александра подумала — и также вошла.

Идя на голоса и детский писк, она оказалась в спальне. На большой кровати, истинно супружеском ложе, лежала женщина; опершись на локоть, она склонялась над голеньким младенцем; Мавруша уже стояла перед постелью на коленях, а Карповна разворачивала сложенную пеленку.

— Господи! — воскликнула Александра. — Поликсена! Вот ты где!

Вот теперь нетрудно было догадаться — Мавруша там, на острове, как-то сообразила, что Новиков пустил в дом любимую подругу, и, исполняя клятву дружбы, упросила чудака взять и ее.

— Госпожа Денисова? — спросила Поликсена. — Вот, взгляните! Это мой Андрюшенька!

— Вижу…

Поликсена смотрела на нее с удивительным спокойствием и даже благодушно. Ребенок закряхтел, Карповна подхватила его и переложила на какую-то тряпицу.

— Ты растолкуй ей, Мурашка, — сказала Мавруша. — Все растолкуй. А мне недосуг — вода вот-вот закипит, полное корыто пеленок. И полы еще мыть…

— Отчего тебе — мыть полы? Разве господин Новиков не может нанять прислугу? — удивилась Александра.

— Может, да только покойная госпожа Новикова всех женщин против него настроила. Из здешних никто не хочет идти. Ничего, я справлюсь! — гордо заявила Мавруша. — А скоро Мурашка будет мне помогать. Невелика наука!

— Вот дурочка. У тебя же есть собственная девка Павла. Завтра же ее пришлю.

— Да? — Мавруша задумалась. — А она стряпать умеет? А то у меня все подгорает…

— Кашу наверняка лучше тебя сварит.

Поликсена молча смотрела на Александру и улыбалась. Улыбка у нее была — как на модной картинке, углы губ заметно приподнимались.

Рядом Карповна ловко подмывала и пеленала опроставшегося Андрея Денисовича… Нерецкого?.. Александра нахмурилась — сын ее жениха будет расти под чужим прозванием, каким — неведомо, и приятно ли мужчине знать, что его дитя лишено имени? Бог весть…

— Что ты собираешься делать, Поликсена? — спросила Александра.

— Дитя растить, — спокойно ответила смольнянка. — Что же еще?

— Ты не замужем, каково это — невенчанной растить сына? Тебя с ним никто в жены не возьмет. Видишь, я прямо говорю. Умнее всего будет отдать дитя добрым людям. Я сейчас покидаю столицу, но, вернувшись, найду достойную семью…

Карповна повернулась и очень нехорошо на Александру посмотрела.

— Отчего ж не возьмет? Вы хотите сказать, госпожа Денисова, что господин Нерецкий не женится на мне, а на нем для меня свет клином сошелся? Полноте! Видно, я поумнела, а вы поглупели.

— Ай, Мурашка! — радостно завопила Мавруша.

— Молчи, Сташка, нам нужно объясниться. Нас приучили говорить прямо — в свете так не делается, ну да мы и не в гостиной на Миллионной улице.

— Ну, поговорим прямо, — ответила Александра. — Давно пора.

— Вы собираетесь венчаться с Нерецким?

— Да. Завтра или через день мы едем с Спиридоново, там и повенчаемся. Это твердо решено. — Рассказывать Поликсене об опасных похождениях жениха Александра не стала — ибо ни к чему.

— Это хорошо. Вы сумеете о нем позаботиться, и я буду за него спокойна. И останетесь с ним в Спиридонове?

— Да, до Рождества.

— И это тоже хорошо. Вы не беспокойтесь, госпожа Денисова, я не стану домогаться вашего супруга. Между нами все кончено. Пусть живет, как знает…

— Погоди, погоди… — тут Александра забеспокоилась. — Ты ведь любила его страстно, ты, уверена, и теперь его любишь! Не старайся показать мне своего равнодушия! Мы обе женщины, мы обе знаем, как он умеет вызвать любовь к себе… Я хочу сказать, что он позаботится о ребенке и о тебе, насколько возможно..

— Не надо. Я с ним больше не увижусь. Ведь вы же не позволите ему нарочно разыскивать меня?

От такого вопроса Александра онемела. Видимо, этого Поликсена и добивалась.

— Мне было очень плохо у вас, — честно призналась смольнянка. — Я понимала, что он любит другую, что он своему сердцу не хозяин, но я верила, надеялась — пока не убедилась… А потом — Господь милостив, стоило мне упасть в бездну, как тут же и рука помощи протянулась. И когда мне дитя показали… когда оно вот тут, рядышком, заснуло… вот тогда я подумала: «Господи, что же я ему про отца-то скажу? Ведь спросит однажды — и что?» Даже ежели бы господин Нерецкий, узнав, что я родила, прибежал, забрал меня, увез — все равно бы потом бросил. Не в вас — в другую бы влюбился. Я ему не подходила, ибо опорой ему быть не могла. А я перед сыночком в ответе. Вот и решила — нет больше в моей жизни господина Нерецкого. Так меня дитя научило.

— И в моей, — тихо добавила стоявшая в дверях Мавруша.

— Да и на что он мне, коли не умеет держать слова?

Много всякого рассказывали про чудачества смольнянок, но это было всех прочих почище. Прижив ребенка от человека, который сперва ее увлек, потом бросил, лежа в чужом доме, гроша за душой не имея, эта монастырка рассуждала о высоких материях, да еще с какой гордостью!

— Но ты не можешь одна воспитывать дитя, у тебя нет средств, московская родня тебя с прижитым сыном не примет! — перешла в наступление Александра; ей очень хотелось свергнуть гордячку с умозрительного пьедестала, ткнуть ее носом в унылую правду жизни.

— Я выйду замуж за господина Новикова, — твердо сказала Поликсена. — Я так решила. Нас не тому учили, вот в чем моя беда. Вот что меня чуть не сгубило. Нас учили любить красоту. А красота — это в картинах хорошо да в скрипичных сонатах. Господин Новиков, может, и не такой красавчик, и когда поет — соседская Жучка подвывает, да зато друг истинный. Он моего сыночка как родного принял, а я ему и других рожу.

— Да, да! — подтвердила Мавруша. — А я тебя не брошу! Не пропадем!

— Он что же, сватался к тебе? — казалось бы, следует опять удивиться, но Александра уже стала привыкать к сюрпризам.

— Кабы я не видела, что у них к свадьбе идет, ноги б моей тут не было! — вдруг заявила Карповна. — Хоть и нехорошо, едва женку схоронив, другую брать, да ведь не грех!

— Он сказал — коли я тебе, сударыня, не противен, будь моей женой. Я, сказал, уж не первой свежести, да полдюжины детишек на ноги поставить успею. Ты, сказал, видишь, каково мое хозяйство, а сам я человек незлобивый. Так что передайте своему жениху, госпожа Денисова, что я его домогаться не стану — пусть успокоится и будет с вами счастлив. И вы с ним…

— Я передам, — обещала Александра. — И, коли уж Новиков жених тебе, скажи, сделай милость, куда он подевался. Он мне по делу нужен.

— Он к господину Михайлову пошел, это тут неподалеку. Господин Михайлов сегодня в Кронштадт возвращается, и Владимир Данилыч вздумал его проводить. Там и переночуют.

— И давно ушел?

— Совсем недавно.

Александра задумалась. С одной стороны, встречаться с Михайловым она совершенно не желала. А с другой — не убьет же он ее, в самом деле! Новиков не позволит…

И, поскольку они оба спешат, не будет времени на долгие, нудные и ненужные объяснения. Пожелать счастливого плаванья — минутное дело, а совесть будет чиста. Только как-то так нужно пожелать, чтобы он понял — возврата к прошлому нет. По-дружески, спокойно, без суеты. В конце концов, дюжины добрых слов этот человек заслужил, хотя характер у него мерзкий. И ревнивый!

— В какую сторону мне ехать, чтобы к Михайлову попасть? — спросила Александра.

— Сташка, это, знаешь, за колодцем, на перекрестке поворотить направо, а дальше спросить, — сказала подруге Поликсена. — Проводи госпожу Денисову хоть до калитки да укажи путь.

— Да и воды принеси, — напомнила Марковна. — Полные ведра не наливай, ты еще коромысло таскать не выучилась, мамзеля. А ты, голубка, ступай поешь, пока дитя спит.

— Ну, Бог в помощь, Поликсена, завтра я Павлу пришлю, — с тем Александра пошла прочь из спальни.

Мавруша, прихватившая в сенях коромысло и ведра, догнала ее во дворе. Она успела одернуть юбку и сунуть ноги в туфли. Странно смотрелись дорогие парижские туфельки, подарок Федосьи Сергеевны, при неряшливом наряде.

— Платок хоть повяжи, — посоветовала Александра. — Ишь, коса растрепалась…

— Да тут недалеко, никто меня не увидит. Вот наука, в Смольном не преподавали… — Мавруша со смехом пристроила на плече коромысло, присела, зацепила дужки ведер и поднялась. — А что? После такой школы буду в контрдансе порхать мотыльком! Правда, замечательный младенчик? Мы ему по вечерам романсы поем — он слушает…

Александра прошла вперед, чтобы отворить и придержать для Мавруши калитку.

Извозчик повернулся к ней с вопросом во взоре: ну, что, наговорилась вдоволь, едем? И, услышав стук копыт, сразу посмотрел в другую сторону, заулыбался, махнул рукой — не иначе, другой извозчик, что вез седока к новиковскому дому, был ему кум или сват.

Седок соскочил на утоптанную землю — только тяжелая епанча плеснула по ступеньке и по колесу.

— Вы, Колокольцев? — удивилась Александра.

— Да, я Михайлова ищу! Ведь не простились! А когда я еще на «Мстиславце» окажусь! Проклятый немец грозится, что еще месяц с меня лубков не снимет!

— А я как раз к господину Михайлову! — обрадовалась Александра, полагая, что при юноше упрямец не станет уж слишком чудить. — Отпускайте своего извозчика, вместе поедем и вместе вернемся. Мавренька, покажи, где колодец.

— Вон туда, — поскольку руки были заняты, кивнула она. — Где дерево свесилось через забор, там направо и вперед, а от колодца виден перекресток, там дом с большими красными воротами, и за ним…

— Вы? — вдруг спросил Родька. — Это точно вы? Я вас искал, ждал…

Мавруша посмотрела на него с недоумением.

— Где и для чего вы ждали меня? — спросила она.

— Да на Большой Миллионной! Я там все ходил, во двор заглядывал! А вы?.. Вы, сударыня?.. Ох, разрешите представиться — мичман Колокольцев, фрегата «Мстиславец»! Отчего вы так одеты? Вы в стесненных обстоятельствах? Извозчик, стой, дурак! Садитесь, едем!

— Куда, зачем? — Мавруша даже немножко испугалась этого отчаянного приступа.

— К нам, к матушке моей! К сестрицам! Они примут вас, как родную!

— Да в своем ли вы уме, сударь? — гордо отвечала смольнянка. Однако в голосе была еще и радость.

Александра вдруг поняла, что она тут лишняя. Мавруша и без ее помощи могла управиться с назойливым кавалером — да ведь не хотела, даже не попыталась шмыгнуть обратно в калитку.

Родька пылко заговорил, клянясь, что из ума не выжил, объясняя, что как впервые увидел Маврушу — так и лишился разума, и много еще смешных и странных вещей сказал — таких, которые можно слушать, только если кавалер молод, горяч и страшно нравится.

Александра подошла к своему извозчику и забралась в дрожки.

— Слышал, куда сказано везти? — спросила она. — Ищи красные ворота, а там спрашивай дом капитана Михайлова…

Настроение разом испортилось.

Во-первых, вдруг стало ясно, что госпоже Денисовой уже не семнадцать лет и хорошенький юный мичман не станет говорить ей глупости с таким пламенем в глазах.

Во-вторых, вдруг пришло осознание проигрыша. Каким-то непостижимым образом госпожа Денисова, богатая, красивая и уверенная в себе, проиграла схватку глупой смольнянке Поликсене Муравьевой. Удивительно, как изменило девчонку материнство! То жалась по углам да хныкала, а нашла себе мужа-увальня в самое неподходящее для сватовства время — и как бойко заговорила! Конечно, сейчас она и не могла говорить иначе — ей нужно было показать Александре, что Новиков куда лучше Нерецкого, который ненадежен, как майский мотылек.

И в ее голосе было сочувствие. Неподдельное или все же показное? Смольнянки плохо умеют притворяться — так что же означал этот разговор? Что-то вроде передачи душеприказчиком наследнику наследства по описи? Мужчина — один, за душу берущий голос — один, способность во всех пробуждать к себе любовь — одна… И это наследство нужно хранить где-нибудь подальше от столицы, в Спиридонове, чтобы с ним ничего не стряслось?..

Экий сумбур!

— Эй, борода! Капитан Михайлов где квартирует? — закричал извозчик.

Борода и впрямь была замечательная — седая, чуть ли не до пояса, а дед, ее возлелеявший, — наверняка местный старожил.

— А вон, за углом, будет калитка!

Дрожки остановились.

— Жди, я скоро, — сказала Александра. Сойдя, она помедлила у калитки. Вдруг стало боязно. Следовало взять себя в руки, собраться с духом. Михайлов — не подарок, но благодарность он заслужил, Ржевский прав. Мало ли, что было? Ну, было, — и сгинуло…

Странным показалось, что, несмотря на ранний час, оконные ставни были закрыты. Вольно ж им там сидеть при свечах, невольно подумала Александра. Но, раз в комнатах горят свечи, значит, хозяева дома. Теперь главное — действовать скоро, решительно и уверенно.

Калитка оказалась открыта. Войдя, Александра постучала в ставни. Откликнулись ей не сразу.

— Кого нам Господь послал? — спросила пожилая женщина.

— Сударыня, я ищу капитана Михайлова. Сказывали, здесь квартирует.

— Квартирует, точно. А что за дело?

— Важное дело. Я срочно должна его видеть — его и господина Новикова!

— Погоди, сударыня. Матвеевна, кликни Сеньку, пусть отворит да выйдет на крыльцо.

В дом Александру впустили не сразу. Войдя, она поняла, отчего тут так берегутся: в комнате, которая, видимо, считалась гостиной, было при пожилой и просто одетой женщине пять девочек, старшая лет четырнадцати, младшая — шести или семи, и все — с рукодельем.

— Мы уж спать собирались, — сказала пожилая особа. — Алексей Иванович попрощался, деточек благословил да и отправился в Кронштадт с господином Новиковым.

— Это его дети? — удивилась Александра.

Михайлов никогда не рассказывал о своей семье, Александра привыкла считать его одиноким, и вдруг — пять дочек. Это в голове не укладывалось.

— Его доченьки. А я — теща его, — объяснила женщина. — Звать Натальей Фалалеевной.

— Он разве женат?

— Шесть лет уж вдовеет… А ты, сударыня, часом не Александра ли?

— Александра…

— Вот оно как. Не простились, выходит? Садись, сударыня, а ты, Матвеевна, вздуй самовар! Садись, садись, сделай милость. Девицы, кланяйтесь гостье. Это — наша старшая, Варенька…

Девочки, оставив рукоделье, быстро выстроились по ранжиру, и Александра невольно улыбнулась — именно так их приучили встречать отца… Надо же, Михайлов — отец пяти дочек… Должно быть, сына очень хотел, а дочки прехорошенькие…

Девочки поочередно приседали, а михайловская теща всякий раз кивала, подтверждая — реверанс исполнен правильно, с нужным наклонением головы.

— Славные девицы, — тихо сказала Наталья Фалалеевна. — Дожить бы, под венец снарядить, да не судьба. Об одном Бога молю — Алешенька бы жив-невредим вернулся.

— Он разве совсем вылечился? — спросила Александра.

— Нешто его удержишь, — отвечала Наталья Фалалеевна. — Да уже почти и не хромает. И мха какого-то с собой два мешка повез — сказывал, для перевязок хорош. Его там доктор Стеллинский вылечит. Да и стыд удерживать — война же. Кто ж он будет, коли из-за болячки на ноге свой корабль оставит?

И, глядя в печальные глаза михайловской тещи, Александра поняла, что мысленно пытается найти некую жизненно важную для женщины истину. Мужчины делятся не на высоких и маленьких, не на толстых и тонких, даже не на старых и молодых, — а на тех, кто сидит дома, и тех, кто уходит на войну. Потому что иначе — стыд…

— Они давно ушли?

— С полчаса тому. Их у причала лодка ждала, — тут Наталья Фалалеевна заговорила быстро и тихо, чтобы девочки не услышали. — Ты ему напиши, Сашенька. Напиши, а я письмецо в свое вложу. Напиши, христа ради… и прости ты его, коли обидел! Он, право, не со зла! Я ж понимаю — свататься пошел, а сватовства-то и не вышло… Прости — он такой уродился, тонкого обхождения не знает! И где знать, когда все — в море да в море! А мне уж недолго осталось, я знаю. И что с ними будет — ума не приложу… Напиши ему, прости его, а я с Ванюшкой пошлю, я казенной почтой редко посылаю, а у нас лодочник Ванюшка, то и дело в Кронштадт ходит, из Кронштадта ему передадут на корабль…

— Где он живет, этот Ванюшка? — спросила Александра.

— А по соседству, от нас через два двора, на восьмой, в доме вдовы Патрикеевой комнату и сарай нанимает. Погоди, погоди, голубушка моя… Варюшка, неси бумагу, неси перышко! Сенька тут же письмецо снесет. Садись вот тут, я скатерку отогну…

Александра села. Выходит, не миновать писать письмо. Но именно это было труднее всего.

Средняя, Наташа, принесла миску с пирогами, поставила на стол, опять сделала реверанс, при этом заглядывала в лицо, словно желая спросить: кто ты, чужая дама, с чем пришла, какое тебе дело до батюшки? Лицом она уродилась не в михайловскую породу, лицо было тонкое, вот только глаза — глаза отцовские.

— Ты поешь, не обижай девиц, сами с утра лепили, — не предложила угощение, а попросила Наталья Фалалеевна. — Я их к хозяйству приучить тороплюсь. Может, доживу хоть Варюшку замуж отдать, ей на Крещенье пятнадцать будет, уже невеста. Хорошо бы — сестры бы при ней остались. Да где хорошего жениха взять? Такого, чтобы всех девиц приютил? Ох, Сашенька, я уж ему всего и не говорю — пусть служит спокойно, война ведь, вон у Семеновых племянник служит на «Владиславе» — то ли убили, то ли в плену… У Ладыниных сын на «Ростиславе», в руку ранен, у Повалишиных два сына, оба на флагманском «Всеславе» адмирала Козлянинова, едва уцелели — там тридцать пять покойников, сотня раненых… Ох, да что я про покойников!..

Александра озадаченно смотрела на михайловскую тещу. Это была женщина из иного мира — в мире Александры о войне толковали, кости полководцам и адмиралам перемывали, но в высадку шведского десанта не верили, а сюда война явилась не на словах — на деле, и многие женщины Васильевского острова жили как на фронте, и в этом доме безумно боялись потерять Михайлова, а удержать даже не пытались — служба есть служба.

Он действительно мог погибнуть на своем «Мстиславце» — как погибали другие моряки, о которых в столичных гостиных упоминали, как о неизбежных жертвах, потому что те, кто потерял близких, по гостиным не бегали.

Александра машинально взяла пирожок. Похоже, обед в собственном доме откладывался — надо было хоть немного побыть с этими девочками, с этой старой и усталой женщиной, убегать впопыхах — подло и низко! Обнадеживать их нельзя, но милосердие, обыкновенное женское милосердие, проявить можно?

Пирожок был с рыбой — такие в стороне от Невского мальчишки продают с лотков, полушка за полдюжины. Его надо было съесть, улыбнуться, похвалить.

— А это что за картина? — Александра показала взглядом на довольно большую акварель. Там был изображен парусник среди кудрявых зеленоватых волн, под небывало голубым небом. Паруса были полны ветра, вытянулись в струнку длинные вымпела, но что-то в акварели было неправдоподобное — возможно, чересчур крупно выписанные подробности, как будто рисовано для ребенка, которому нужно объяснить и про штурвал, и про люки.

— А это «Мстиславец» и есть, господин Новиков рисовал. Он ведь тоже на войну собирался, насилу отговорили — у него язва в брюхе, от матросских сухарей и солонины как раз и откроется.

Александра встала, подошла поближе и увидела, что на борту фрегата имеется только одна крошечная фигурка в белом мундире — надо полагать, Новиков изобразил друга. Пригляделась — тончайшими линиями, волосяными, в несколько движений обозначен михайловский профиль.

Нет, нужно было сесть и написать, заставить себя сесть, заставить себя написать…

Она быстро обмакнула перо в чернильницу, лист дешевой рыхлой бумаги уже был выложен рядом.

«Алексей, я хочу пожелать тебе счастливого плаванья и победы. Не думай обо мне плохо, мы просто никогда не понимали друг друга. Мы могли бы научиться понимать, но нам это не было дано. Мы поспорили, мы оба были неправы. Прости меня. Я благодарна тебе за все. Я буду молиться за тебя».

Это были какие-то неправильные слова — а другие на ум не шли. И как подписаться — она не знала. «Александра» — но он ее так никогда не звал. «Сашетта» — чересчур фамильярно. «Денисова» — уж вовсе никуда не годится.

Она поставила одну букву «А» и при ней — точку.

Вот теперь совесть была более или менее чиста. Он поймет, за что благодарят. Оставить письмо, съесть еще пирожок — и домой, жених заждался.

— Наталья Фалалеевна, я живу в Большой Миллионной, — сказала Александра, — спросите дом госпожи Рогозинской, квартиру госпожи Денисовой, я там этаж нанимаю. Коли будет в чем нужда — присылайте человека с записочкой. Я в тот же день не отзовусь, я в деревню уезжаю, но записочку мне перешлют, я найду способ вам помочь.

Она подула на письмо, убедилась, что чернила высохли, сложила листок втрое. Теперь, кажись, было сделано все возможное. Она имела полное право покинуть этот дом, не оборачиваясь. Помочь деньгами семье моряка — святое дело, но для этого не обязательно приезжать самой. Да, все возможное…

— Завтра Варюшка снесет письма лодочнику, — сказала Наталья Фалалеевна. — А он, может, сразу в Кронштадт пойдет, может, через два дня. Но ты, Сашенька, не беспокойся — он малый честный…

Через два дня?

Какая малость нужна, чтобы возмутиться! Два дня! Да хоть бы и через неделю — не все ли равно, когда Михайлов получит покаянное письмо?

— Нет, — и Александра даже головой помотала. — Нет, я сама!..

— Что — сама?..

— Письмо снесу. Заплачу, чтобы тут же отвез.

— Господи, Сашенька!

Она, не прощаясь, вышла.

Возвращаться она не собиралась — нужно было передать письмо лодочнику как можно скорее, а потом — домой, домой. В голове вдруг воцарилась сумятица, в душе родился страх — ведь Михайлов и впрямь может погибнуть, не зная, что она мучилась над письмом, искала слова, пыталась понять и его, и себя. Так ведь и будет вспоминать о ней, как о взбалмошной дуре, вцепившейся в любовника и потерявшей из-за своего избранника всякое соображение.

— Жди! — бросила Александра извозчику и кинулась наперерез какому-то подвыпившему господину в старомодном кафтане и треуголке, сбитой на затылок: спрашивать про дом вдовы Патрикеевой. И дальше она не бежала — тело как будто растаяло, осталась одна летящая душа. Такое бывает — когда словно ветер подхватывает и несет, успевай только угадывать его повороты.

Александра все ждала препятствия. Коли лодочник где-то пьянствует — не ее вина… Коли отбыл недавно и не скоро вернется — не ее вина… Коли не попадется на пристани другой лодочник — опять же не ее вина, и можно возвращаться домой… но ветер, ветер…

Это был ветер самой Фортуны — и лодочник Ванюшка оказался дома, и застала его Александра в последний миг — он подрядился везти моряков в Кронштадт; моряки, три человека, весь день отдали застолью, прощались с близкими, и сейчас, сидя на лавке во дворе, дружно клевали носами.

— Михайлову на «Мстиславец»? — спросил Ванюшка. — Так, сказывали, молодцов со «Мстиславца», у кого раны зажили, сегодня в ночь катер забирает, тут-то я его и перехвачу. Вон, еще Григорьевы письмецо шлют, Анисимовы, Луконины… Да оно ж не надписано! Да и не заклеено!

— Есть у тебя перо и чернила? — забрав послание, спросила Александра.

— Да на что мне?!

— И карандаша нет?

— И карандаш не надобен.

— А ты, этих господ доставив, дальше — куда?

— Домой. Может, на пристани обратного седока возьму. А нет — и ладно. Я скоро обернусь — могу от господина Михайлова ответ привезти.

— Не надо ответа…

Ветер гулял по душе, выдувая оттуда последние остатки соображения, подсказывая — держись за меня! Но это был умозрительный норд-вест, — а настоящий вдруг явился бог весть откуда, незваный, сердитый, чуть не сорвал с головы шляпу, а когда Александра схватилась обеими руками за поля, — вырвал у нее письмецо и, вскинув повыше, унес в сторону Кронштадта.

— Ишь ты! — развеселился Ванюшка. — Ну, стало, не судьба!

— Судьба!

В самом деле — чего бояться? Трусихой она никогда не была. И сказать Михайлову правду — это не страшно. Он это заслужил. Так будет честно. Правда проста: не хочу, чтобы ты думал обо мне плохо, и ради этого могу на ночь глядя соскочить в лодку, закутаться в старую Ванюшкину епанчу, от которой разит псиной, сесть на банку рядом с толстым дядькой, норовящим уложить голову на мое плечо, и ответить лодочнику, обеспокоенному безумством странной барыни:

— Да я знаю, что смотреть нужно вперед, а не на волны, тогда морская хвороба не прицепится. И что лучше бы задремать — тоже знаю. Да только ничего со мной не сделается.

— Ну, тогда — с богом!