Курляндия, год 1658

Странное действие производит на некоторых людей грязная вода. Казалось бы, человек, вынужденный то и дело бегать в кусты, должен от этого впасть в безмозглое состояние и заниматься лишь бедами собственного брюха, чутко к нему прислушиваясь. Так нет же – фон Альшванг, валяясь в сарае и отрешившись от многих забот ради единой, загадочным образом проник в замысел своего дядюшки. Может быть, это случилось в полубреду. Разумного объяснения тому озарению, что вразумило баронова племянника, нет. Разве что такое – он и днем, и ночью, и в сарае, и в кустах не переставал думать о картине с «приапом» и о сокровищах. Затуманенный рассудок не в состоянии был рассуждать приземленно и логично, он вообще отсек всякую логику. Тут-то количество размышлений резким прыжком и перешло в качество.

– Я все понял… – прошептал он Кнаге. – Я понял, для чего картина…

Кнаге принес ему от мельника заваренные в кружке целебные травы. Не то чтобы живописец действительно желал исцелить фон Альшванга – просто ему осточертела вся беготня, жалобы и страдальческий вид.

– Я понял, для чего «приап»… – продолжал, мучаясь, фон Альшванг. – Слушай… ты должен попасть в усадьбу…

– Там шведы, – напомнил Кнаге.

– Ты должен туда попасть. В дядюшкином кабинете есть готовальня…

– На что она?

– Не спрашивай… принеси оттуда готовальню, прошу тебя… там – циркуль… без циркуля мы не найдем клад…

Кнаге вздохнул – одна будет искать клад при помощи веревки, другой – при помощи циркуля…

– Меня не пустят в усадьбу, – сказал он. – И в кабинет господина фон Нейланд – тем более.

– Придумай что-нибудь! В окно залезь! – потребовал обезумевший фон Альшванг.

– Чтобы меня с перепугу подстрелили? Благодарю покорно!

Кнаге уперся и отказался наотрез от опасных глупостей. Фон Альшванг попытался уговорить мельника – но мельник недавно выдержал стычку со шведским офицером и вовсе не желал повторения.

Два дня спустя после неприятного разговора с фон Альшвангом Кнаге встретился с Кларой-Иоганной. Она не только веревку привезла из Гольдингена, но и скверные новости. В ночь с 28 на 29 сентября 1658 г. шведский полководец Роберт Дуглас овладел митавским замком и тут же взял в плен герцога Якоба и все его семейство. Тем и кончился герцогский нейтралитет.

– Что же будет? – спросил Кнаге, как будто женщин можно спрашивать о политике.

– Будет то, что шведы захватят всю Курляндию и начнут выжимать из нее деньги и провиант, как моющая полы служанка выжимает воду из грязной тряпки, вот так! – и Клара-Иоганна показала известное всем женщинам движение. – Оставаться тут просто опасно. У меня дочь, я должна о ней позаботиться!

– Так куда же мы поедем?

– В Бранденбург! Курфюрст Бранденбургский не пустит на свои земли ни шведов, ни поляков! Но нельзя ехать с пустыми руками. Мы должны – слышишь, должны! – откопать этот клад! В Бранденбурге он нам пригодится.

– Фон Альшвангу бурчащее брюхо подсказало какой-то новый способ. Но для этого способа требуется готовальня с циркулем.

Клара-Иоганна знала, о чем речь. Это устройство было у ее покойного мужа. Мыль о штурме усадьбы через окошко ее заинтересовала.

– Хорошо было бы, если бы он сам туда полез, – мечтательно произнесла она. – Только пусть бы сперва объяснил, для чего ему понадобился циркуль. Попробуй как-нибудь выяснить, мой любимый.

Как-то так случилось, что до сих пор ни одна девица и ни одна женщина не называла Кнаге любимым.

Кнаге воспарил душой, но толку из этого вышло мало. Треклятый баронов племянник не хотел раскрывать свою тайну, и Кнаге понял лишь одно: речь не о шагах и не о футах, а о дюймах.

Понял он это на следующее утро после совместной вылазки с Кларой-Иоганной и ее помощниками. Была пущена в ход драгоценная веревка, было очень точно отмерено восемьсот сорок два фута в сторону усадьбы, на что ушло примерно три часа и все измучились до предела. А ведь еще нужно было отмерить триста девяносто три фута вправо. Мужчина взмолились о пощаде, но Клара-Иоганна была неумолима.

Найденное место было помечено, чтобы потом явиться с лопатами.

Конечно, Кнаге должен был сказать невесте о своей догадке, но она и самому ему казалась нелепой: кто же мерит такие расстояния в дюймах?..

Ночные раскопки принесли такой результат: яма шириной в четыре фута, глубиной в три фута; сломанная лопата; куча перерубленных и вытащенных древесных корней; мозоли на руках землекопов. Ничего более ценного Клара-Иоганна не получила. Она сильно огорчилась, и тогда Кнаге сказал, что дело, возможно, в дюймах.

Он получил строжайший приказ докопаться до правды. Клара-Иоганна же отважно отправилась обратно в Гольдинген, чтобы приобрести готовальню.

В городе уже было страшновато – шведы вылавливали сторонников герцога Якоба, которых там было множество: герцог любил город, в котором родился, очень о нем заботился, благосостояние жителей росло, и вдруг – война, вдруг – шведы, вдруг – обыски в домах и угрозы. Решительная невеста обнаружила запертые лавки и дома, откуда торговцев не удавалось выманить никакими посулами.

Ожидая невесту, Кнаге развлекал фон Альшванга всякими глупостями. Тот уже почти пришел в себя после болезни и рвался в бой.

К несчастью, он из сарая видел приходивших к мельнику людей, посланных фон Нейландом, и видел также, как выкапывали и уносили спрятанные от шведов мешки с мукой. План у него возник сразу – оставалось только привести себя в приличный вид, отмыться, раздобыть хотя бы чистую рубаху.

Кнаге упустил фон Альшванга – казалось, только что баронов племянник сидел на деревянной колоде за мельницей и щепочкой чистил себе ногти – как вот его уже и нет…

Испугавшись, Кнаге пошел его искать по кустам и забрел довольно далеко. А когда он возвращался к мельнице – там уже были шведы в своих синих куртках и длинных лосиных камзолах, был и офицер, перепоясанный грязным желтым шарфом. Кнаге видел из-за липы связанного мельника и тех двоих парней, которых нанял фон Альшванг. Всех троих увели в усадьбу. Выждав еще немного, Кнаге прокрался к мельничихе. Она, плача, рассказала о беде: шведскому офицеру, жившему в усадьбе, донесли, что мельник отправляет муку фон Нейланду, а отчаянный барон, как она поняла из разговоров, со своими парнями совершил налет на небольшой шведский обоз, в котором кроме подвод с провиантом были и пленные поляки. Подводы и поляков отбили, скрылись с добычей в лесах, и офицер грозился виселицей. Парни, которые были вовсе ни при чем, не могли доказать, что они попали на мельницу случайно, и их сочли за людей фон Нейланда.

Мельничиха сказала также, что подозревает фон Альшванга, и Кнаге с ней согласился – это было похоже на правду. Баронову племяннику очень хотелось попасть в усадьбу – вот он и придумал способ.

Вскоре Кнаге убедился в правоте мельничихи – он залез на большую липу, откуда видел двор усадьбы с развороченным крыльцом, а по двору прогуливались фон Альшванг и офицер, судя по всему – очень довольные друг другом.

Кнаге, в сущности, было начхать на судьбу Курляндии и ее герцога. Он был немецем – но не курляндским немцем, а бременским. Там он учился живописи, оттуда после кое-каких неприятностей ушел бродить по свету и искать пропитание всюду, где звучит немецкая речь. Будет ли Курляндия самостоятельным маленьким государством, захватят ли ее шведы, – его почти не волновало. Война была досадной помехой в его планах.

Клара-Иоганна была, напротив, патриоткой. Но когда Кнаге рассказал ей, на что пошел фон Альшванг ради готовальни, она не пришла в ужас и не грозила предателю Божьей карой.

– Он дурак, – сказала невеста. – Он думает, будто сдал с потрохами мельника – и тут же его шведский король наградит имением Шнепельнь. А не понимает того, что из предателя вытянут все, что он способен дать, и тогда… тогда он никому не нужен…

– К тому времени он откопает клад.

– Мы знаем про его планы, а он про наши – нет. Мы его обыграем.

– Как?

– Будем следить за усадьбой. Мой любимый, я, уезжая из Хазенпота, не только кружева и меха взяла с собой. У меня есть пистолеты.

– Мой Бог… – только и смог сказать Кнаге.

Живописец был парень мирный, он и дрался-то лишь в детстве, он во время странствий выучился ладить с людьми. Убийство фон Альшванга он мог совершить только в своем буйном воображении – как это произошло ночью, накануне приезда невесты.

– А как же иначе путешествовать, когда война?

– Что говорят в Гольдингене? – спросил Кнаге. – Когда эта проклятая война кончится?

– Она еще только началась. Еще не сказал своего слова курфюрст Бранденбургский. А это… О, это!.. Это – настоящий мужчина. Мы еще доживем до того дня, когда он получит прозванье Великого!

Курляндская герцогиня Луиза-Шарлотта была сестрой курфюрста Фридриха-Вильгельма. И он, будучи в хороших отношениях с Якобом, не раз советовал герцогу забыть про нейтралитет и примкнуть хоть к кому-нибудь: можно к полякам, потому что Курляндия находится в вассальной зависимости от Польши, можно даже к русским – от них будет немалая польза, потому что они нуждаются в портах на Балтийском море, а можно с теми же шведами договориться – и уж тогда держаться за своего союзника, а не стараться угодить всем, кто передрался меж собой вокруг Курляндии.

Сам Фридрих-Вильгельм не боялся принимать неожиданные и роковые решения. Когда он сменил на бранденбургском троне отца, ему было всего двадцать лет. В маленьком государстве развелось множество придворных партий, и каждая затевала свои склоки, к тому же Бранденбург слишком сильно зависел от Австрии. Требовалась твердая рука. Юный курфюрст резко изменил политику страны – оставив с носом Австрию, перешел на сторону шведов и даже чуть было не женился на принцессе Кристине. Затем он умудрился во время мирных переговоров, которые завершились Вестфальским миром, присоединить к Бранденбургу восточную часть Померании. Он едва ли не заново создавал армию, преследовал казнокрадов, не боялся работы – и покорял своей стальной воле всех, кто должен был служить Бранденбургу по его правилам. Тридцатилетняя война так прошлась по маленькой стране, что целые округи обратились в пустыни. Курфюрст призвал к себе колонистов, мало заботясь об из вере и репутации. Бродягам и грабителям открыл он двери – и сделал из них честных подданных нстолько, насколько это вообще возможно. Он призвал голландских умельцев – и они осушили бранденбургские болота. Он впустил в Бранденбург французских эмигрантов – и уже росли фабрики, заводы, торговые дома.

Воевать он научился не сразу – сперва потерпел основательное поражение от княжества Нейбург; пришлось мириться. А потом он решил окончательно заполучить себе Пруссию, которой, как Якоб – Курляндией, владел в ленной зависимости от Польши. В начале пятьдесят шестого года он заключил в Кенигсберге союз со шведским королем Карлом и обязался держать для него наготове значительные силы. Потом эти силы дали шведам возможность победить поляков в трехдневной битве под Варшавой – и курфюрст получил-таки Пруссию в полное свое распоряжение. Но этот вопрос нужно было еще уладить с польским королем Яном-Казимиром, и курфюрст пошел на сближение с Польшей…

Курляндцы со вздохом сравнивали этого государя со своим герцогом. Особенно теперь, когда Якоб оказался в плену, а Фридрих-Вильгельм мог принять выгодное или же не выгодное для зятя решение.

– Но, когда война окончится, фон Нейланд вернется… – сказала Клара-Иоганна и задумалась. – Это будет совсем некстати…

– Да, – согласился Кнаге. – Он-то уж без всяких картинок знает, где закопал свои сокровища.

Тут до живописца дошло, что фон Нейланд, человек опытный, сообразит, кто приложил руку к этому воровству.

– Что случилось, мой любимый? – встревожилась Клара-Иоганна, услышав из уст жениха жалостное «ох».

Кнаге объяснил ей, что ограбленный фон Нейланд без затруднений отыщет мазилу, если только мазила не уберется из Курляндии куда-нибудь в Эфиопию.

– Не отыщет, – успокоила невеста. – Я сам об этом позабочусь. Мне тоже ни к чему, чтобы нас преследовал полоумный старик. Возвращайся на мельницу и сиди там тихо! Я знаю, что нужно сделать.

Курляндия, наши дни

– А переночевал он скорее всего в полиции, – говорил Хинценберг, обуваясь. – Не может быть, чтобы там не было для таких случаев диванчика. И даже если взрослый мужчина проведет ночь на полу – ничего с ним не сделается. Хотя в самом крайнем случае он мог лечь в своей машине, раз ее притащили на охраняемую стоянку.

Тоня ничего не ответила. Она пыталась дозвониться до Саши и слала ему уже третью эсэмэску за утро.

– Похоже, мы здесь застрянем еще на день, – продолжал Хинценберг. – Это настоящее приключение! Деточка, вот деньги. Сходи после завтрака в магазины, купи мне носки, а себе – то, что требуется. Я тебя вытащил сюда, я должен оплатить банкет!

– Да, господин Хинценберг, – ответила Тоня. На душе у нее было тревожно.

Когда они уже собирались спуститься вниз, чтобы найти подходящую для утреннего кофе кафешку, позвонил Полищук и попросил далеко не уходить.

– Я позвонил в Ригу, доложил обстановку. Сейчас тут всех на уши поставили, – похвастался он. – Ищут тот джип, который сбежал.

– С вертолетом? – осведомился Хинценберг. – Если его загонят в лес, то найти будет очень трудно, только сверху.

– У ребят ориентировка – серый «металлик»…

– Это слишком примитивно! – возмутился антиквар. – У серого – миллион оттенков! Есть тут магазин, где торгуют лаками и красками?

– Должен быть.

– Там у продавцов есть такие книжечки с разноцветными страницами. Достаньте книжечку, и я вам более или менее точно покажу оттенок. А удалось разглядеть того, с кем вы подрались?

Хинценберг имел в виду то «кино», которое он снимал, глядя сверху на сражение возле «хонды-цивик».

– Удалось. Сделали хорошую распечатку, разослали. Ждите меня, я принесу вашу фотосумку, – с тем Полищук отключился.

– Знаешь, что мне нравится в Сергее? – сказал антиквар. – Лаконичность. Он ведь лишнего не говорит. Вот будет для кого-то идеальный муж! Пришел с работы, помог по хозяйству, немного посмотрел телевизор – и ни одного пустого слова! Не смотри на меня так, деточка. Я всю жизнь был разговорчивым мужем. Как ты думаешь, о чем мечтали мои жены? Правильно – о хорошем качественном кляпе.

Ждать «идеального мужа» пришлось долго, и то он не сам явился, а прислал машину.

– Раз других развлечений тут нет, хоть съездим в полицию, – решил Хинценберг.

В полицейском управлении его ждала книжка-палитра с неимоверным количеством оттенков автомобильных лаков. Антиквар принялся ее листать, Полищук и Айвар с надеждой смотрели на него.

– Этот или этот, – наконец определил антиквар. – Я бы определил его как пепельно-серый металлик.

– Очень хорошо, внесем в ориентировку. Вот, посмотрите на свою работу, – Айвар показал распечатки портретов автомобильного грабителя.

– Мужик – что дуб, – похвалил Хинценберг мощную шею и широкие плечи преступника. – Сергей, он ведь вас кило на двадцать тяжелее.

– Ну и что?

– Хороший ответ. Деточка… ты что, деточка?..

– Наверное, показалось, – ответила Тоня, прислушиваясь. – Ой, нет, не показалось…

– Что?

– А вы разве не слышите?

Тоня, пока антиквар искал нужный цвет и изучал картинки, вдруг почувствовала себя ненужной и отошла к открытому окну. Тут-то и долетел до нее далекий, словно с другой планеты, невнятный скрипучий голос:

– Хозяин, слышь, хозяин, ты это… Возьми меня, хозяин!..

Этот вопль души она бы ни с чем не спутала.

– Чего мы не слышим? – спросил Полищук. Тоня высунулась в окошко, повертела головой. Призыв к хозяину повторился.

– Вон там, – сказала она. – Где-то там мобильник Виркавса!

И показала рукой – где.

– Как это? – спросил Айвар, а Полищук проследил направление пальца и попросту выскочил в окошко.

– Гунар Лиепа украл у Виркавса не только картину, но и мобильник, – объяснила Тоня. – У меня от этого рингтона мороз по коже!

– Не может быть, чтобы он слонялся возле полицейского управления, – сказал Хинценберг. – Может быть, кто-то из кулдигцев завел себе такой рингтон?

– Рингтон на русском языке? Сомневаюсь, – ответил Айвар.

– Но вдруг у кого-то в Кулдиге проснулось чувство юмора? – с невинным видом полюбопытствовал антиквар.

Айвар глянул на него с нехорошим прищуром. На лице у полицейского было написано: ну и шуточки у вас, рижские господа…

Тоня выглянула в окно. Полищука нигде не было, скрипучий голос тоже смолк.

Антиквар с интересом глядел на Айвара – очевидно, собирался втравить его в спор и повеселиться.

Полищук возник под окном внезапно.

– Знаете, что это было? – спросил он. – Не поверите! Вот!

Следователь положил на подоконник дорогой мобильный телефон.

– Узнаете, Тонечка? Этот был у Виркавса?

– Для меня они все на одно лицо.

Вдруг экранчик засветился, телефон подал голос:

– Хозяин, слышь, хозяин, ты это… Возьми меня, хозяин!

– Тихо, – сказал Полищук. – Айвар, это ищут Лиепу. Ответь по-латышски, а то с моим акцентом…

Полицейский поднес трубку к уху.

– Слушаю. Нет, Гунча ушел… он у меня забыл телефон, сам не знаю, где его теперь искать… А что, он там собирался быть? Да Мартиньш я, с заправки… Они вдвоем приходили с таким высоким парнем, под метр девяносто… – Айвар посмотрел на распечатку. – Такой мордастый, светловолосый, волосы дыбом поставлены… Откуда я знаю, может, и Эйнар! Хорошо, когда вернется за телефоном, я ему передам. Чао.

Завершив разговор, он победно обвел взглядом присутствующих: хоть вы, рижские господа, и считаете себя великими юмористами, а мы тут, в провинции, работаем, может быть, даже лучше вас; во всяком случае, врем по телефону не хуже!

– Эйнар, – сказал Полищук. – Это уже кое-что. Слушай, посади Инта на телефон. У вас тут вряд ли больше двух тренажерных залов. Может, Эйнар там качается. И вообще спортзалы…

– Через два или три часа Гунча может оказаться возле «Янова дома», – ответил Айвар. – Может, один, может, вместе с Эйнаром. Сейчас пойду, все организую.

Он вышел из кабинета.

– Где вы это взяли? – спросила Тоня Полищука, показав на телефон.

– В своей собственной машине, Тонечка. Теперь ясно, почему в нее так нагло лезли. Мобильник был в куртке. Умный Гунча вечером, стоя возле моей машины, на всякий случай позвонил сам себе и понял, что мобильник выпал и валяется на полу, а мы его еще не заметили.

– И долго бы еще не заметили, – встрял антиквар. – Если бы оставили машину в автосервисе.

Полищук ловко забрался в окно.

– Хорошо жить в одноэтажном доме, – сказал он. – Господин Хинценберг, может, все-таки расскажете про этих двух подозрительных типов?

– Вы злоупотребляете своим служебным положением, – ответил антиквар. – Вы затащили меня в полицию, чтобы устроить допрос. Но они не имеют отношения ни к кладу, ни к Гунче. Давайте договоримся – я вам расскажу про них, но, скажем, дня через два, не раньше. Хорошо?

– Почему не теперь?

– Я хочу, чтобы они благополучно уехали из Латвии. Понимаете ли, они тут проездом. Если их задержат, они будут волноваться и… и, боюсь, их планы изменятся… Пусть они спокойно уедут!

– Я думаю, что мы сегодня возьмем или Гунара, или Эйнара, или даже обоих. Если окажется, что между ними и этими двумя туристами есть связь, вы немедленно расскажете все, что знаете про них.

– С огромным удовольствием! – обрадовался Хинценберг.

– Где тут была ваша сумка? Вот, под столом. Получайте в целости и сохранности. И никуда из Кулдиги не уезжайте. Вы еще понадобитесь. Это и к вам, Тонечка, относится.

– Я поняла, – сказала Тоня.

– Идем, деточка, не будем мешать, – сказал антиквар, вешая сумку на плечо. – Все складывается прекрасно, мы поснимаем водопад с берега, а не с моста, как тупые туристы.

Но добраться до водопада оказалось не так просто – выйдя на Лиепайскую улицу и взяв курс на Венту, антиквар с экспертом набрели на магазин «Далдерис», который привел Хинценберга в полный восторг.

– Тут есть все! – восклицал он. – Когда начнется Всемирный потоп, нужно не забыть погрузить этот магазин на ковчег. Помнишь, деточка, раньше были галантерейные магазины? Ох, не помнишь… Ах, Боженька, подтяжки! Восемь моделей! Шерсть, спицы… резиновые сапоги… бюстгальтеры… платочки… велосипедный насос! И все – вместе! Какое счастье!

Тоня насилу увела его, обремененного мелкими покупками в четырех мешочках, из «Далдериса». Антиквар от души развлекался.

– Деточка, ты будешь хорошей женой, потому что не любишь зря тратить деньги. Но неужели тебе никогда не хотелось накупить лент, кружев, всяких тесемочек просто потому, что они такие очаровательные? Нельзя же так жить!

– Давайте занесем все это в гостиницу, – предложила Тоня. – Я думаю, при съемках водопада кипятильник нам точно не понадобится.

Она надеялась, что на берегу, пока Хинценберг будет искать красивые ракурсы, сможет позвонить Саше и извиниться за свое нехорошее поведение. Но телефона в сумке не оказалось. Видимо, он остался в гостинице.

Тоня занервничала, сказала антиквару, что только сбегает до гостиницы и обратно, благо в Кулдиге все под боком. Антиквар пообещал, что вот-вот кончит съемку и сам пойдет с деточкой в гостиницу. Это «вот-вот» затянулось на час.

– А не пойти ли нам к «Янову дому»? – вдруг предложил он, увидев, что Тоня сильно волнуется.

– Зачем, господин Хинценберг?

– Как это – зачем? Там же появится этот Гунча! Никогда не видел, как арестовывают убийцу! Не хочешь, деточка? Ну, тогда ты иди в гостиницу, а я – к «Янову дому»…

– Господин Хинценберг!

– Что, деточка?

Тоня выразительно вздохнула. Ей стало ясно, что антиквара нельзя оставлять одного – он ведь наверняка побежит «снимать кино» и будет путаться в ногах у полицейских.

– А что, если попробовать с того берега? – предложила она.

Самый широкий в Европе водопад был отснят со всех берегов Венты, и издали, и чуть ли не под струями летящей воды. Потом Хинценберг проголодался – как он объяснил, от свежего воздуха, – и предложил пообедать в «Яновом доме», где при гостинице обязательно имелся ресторанчик.

Тоня чувствовала себя человеком, который вывел на прогулку шимпанзе. Есть шанс, что обезьяна будет вести себя прилично, но очень маленький.

Таким она своего босса еще не видела.

– А почему это Сергей не звонит? – вдруг заволновался антиквар. – Они упустили Гунчу! Где мой телефон? Деточка, я забыл его в гостинице. Идем в гостиницу.

В номере оказалось, что телефон Хинценберга лежит в ванной комнате, а Тониного нигде не было.

– Можно, я позвоню с вашего? – попросила Тоня.

– Ради бога!

Тоня стала вспоминать Сашин номер – и не могла вспомнить. Когда два года звонишь человеку, тыкая в кнопку скорого вызова, эти цифры совсем вылетают из головы.

Потом нашелся Полищук.

– Ребята вышли на Эйнара, – сказал он. – Есть шанс, что через час его привезут. У него трогательная фамилия – Сиполиньш.

– Он действительно похож на проросшую луковицу, – ответил Хинценберг. – У него не овал лица, а круг лица и хохолок сверху.

– Никуда не уходите, вы – свидетели, – приказал Полищук. – И спать пока не ложитесь. В любую минуту мы можем вас вызвать.

Через три часа он позвонил и попросил прийти.

Эйнар Сиполиньш должен был появиться в небольшом тренажерном зальчике при сауне «Янова дома». Он приходил туда раза два в неделю – видимо, именно поэтому в «Янов дом» собирался заглянуть его приятель Гунча. В зальчике знали его адрес – не задекларированный, а правильный. Он не пришел, Гунчи тоже не было. Полицейские, съездив домой к Сиполиньшу, привезли грязную куртку, найденную в щели за сараем.

Сразу доказать, что пятна на ней – кровавые, было невозможно. Куртку отправили на экспертизу, предварительно показав Тоне и Хинценбергу. Тоня признала ее с немалым сомнением – у нее в памяти осталось только световое пятно, да и видела она это пятно ночью, в свете фонарей, антиквар – сразу, что и было занесено в протокол.

Их отпустили, но попросили пока не ложиться спать – мало ли что? После полуночи явился усталый Полищук.

– Возможно, удалось напасть на след серого джипа, – сообщил он. – На заправке работает парень с цветовым чутьем, или как это у вам называется. Когда услышал про пепельно-серый металлик, даже обрадовался. Говорит, номера были польские. Вспомнил две цифры. Мы уже связались с литовскими коллегами. Очень бы мне хотелось, чтобы в Литве эту машинку перехватили и развернули мордой сюда. А то – ничего не понять. Так получается, что того беднягу убили Эйнар с Гунчей. Я с дерева видел Эйнара, но все произошло очень быстро. Я бы не смог его опознать.

– Но если эти люди на польской машине – дружки Гунчи, зачем ему убивать?.. – удивился Хинценберг.

– При таком раскладе это не дружки Гунчи.

– Но тогда у нас тут – настоящий сумасшедший дом, – констатировал антиквар. – Одна картина – собственность Анны Приеде, она сейчас у меня в «Вольдемаре». Другая, почти такая же, – украдена Гунчей у Виркавса. Неужели была третья, которую где-то откопали эти не-дружки Гунчи? Уму непостижимо!

– То, что они пытались вырыть какой-то другой клад, еще более нелепо.

– Не потому ли удрал пепельно-серый джип, что тем двум тоже что-то угрожает?

– Вот и я об этом думаю. Есть еще один вариант – тот, кого убили, был взят в компанию из каких-то практических соображений, а потом, когда клад был уже совсем близко, с ним не захотели делиться. Может быть, именно он догадался, где на самом деле зарыт клад, и стал бы на этом основании требовать себе большую долю…

Тоня смотрела на Полищука с сочувствием. Он не мог махнуть рукой на эту историю и завалиться спать. Он ловил убийцу Виркавса. И должен был поймать, пока тот не натворил других дел.

Полищук не стал задерживаться, ушел – надо думать, в полицейское управление.

– А знаешь, деточка, Сергей мне очень нравится, – сказал Хинценберг. – Если в нашей полиции служит такой человек – она не безнадежна.

– Он специалист узкого профиля, – ответила Тоня. – Он разбирается только в своем ремесле.

– Так это же замечательно! Ты посмотри на Хмельницого! Он разбирается в атомной промышленности, генно-модифицированных продуктах и музыке эпохи барокко, но от него одни убытки! И я не могу от него избавиться – он вложил свои деньги в дело. А знала бы ты, как мне надоела эта история с Цирулисом. Наш салон из-за этих картинок похож на выставку творчества душевнобольных.

– Мне тоже на них смотреть страшно, – призналась Тоня.

Видимо, настроение у нее из-за пропажи мобильника было совсем скверным – всю ночь снились загробные женщины Цирулиса в пестрых чулках, живущие в каком-то подземелье, и сама она во сне была голой, с ногами в разноцветных ромбах, и хотела только одного – чтобы ее из этого беспросветного подвала украли…

Наутро удалось узнать адрес новой подружки красавчика Гунчи. Там его и взяли – прямо из постели.

В кулдигском полицейском управлении Гунчей занялся Полищук; это было его прямой обязанностью, и Айвар охотно уступил свой кабинет для первого допроса.

Гунар Лиепа был не очень-то опытен по части допросов. Конечно, у него случались всякие истории с полицией, но как-то обходилось. Истории были связаны главным образом с жульничеством. Работать на одном месте Гунча не желал – это ему казалось скучно. А вот искать клад было весело – когда Полищук напомнил ему про то, как при строительстве дома нашли на верхушке холма «святые мощи», он даже улыбнулся.

– То, что ты стянул у ксендза бумагу, которую нашли в могиле, а заодно прихватил мобилку и монитор, мы сейчас вспоминать даже не будем. Но одной бумаги с расшифровкой этих букв на камне было мало, ты понял, что нужно найти картину. Как ты ее искал?

– Ничего я не искал.

– Ты еще скажи – докажите, что я ее искал! Это несложно, – Полищук развернул монитор рабочего компьютера Айвара к Гунару. – Вот, любуйся. Это ты в аэропорту с картиной. Вот просто идешь, а вот уже пытаешься удрать.

Гунар уставился на монитор с открытым ртом. Он бы еще понял, если бы ему показали тусклые картинки, которые хранит в памяти плохо отрегулированная камера наблюдения. Но это были яркие и отчетливые снимки. На них была видна даже маленькая бородавка возле правого уха Гунчи.

– Правда, там ты назвался Эриком, – добавил Полищук. – Видимо, тебя ждали на выходе из аэропорта, ты бы прыгнул с картиной в машину – и вперед. Но не получилось. Ты на этой машине выследил сына Виркавса, который получил картину, и понял, где ее искать. Но зачем потребовалось убивать Виркавса?

– Кого? Виркавса? Ну убивал я никакого Виркавса! – вдруг взвился Гунча. И много чего наговорил о клевете, о следовательских ошибках и о своей невиновности.

– Ты бы рингтон в его мобильнике поменял, – сказал, выслушав все это, Полищук. – Опять не удержался, прихватил технику. Аппаратик у Виркавса дорогой, его документы лежат в сохранности, и доказать, что ты украл мобильник, несложно.

– А ты его у меня видел? – не сдавался Гунча. – Мало ли где его Виркавс потерял?

– Так благодаря ему мы тебя и вычислили, чего тут еще доказывать?

Гунча сражался за свою свободу два часа. Он признался в мелочах. Да, стянул у ксендза старинное письмо вместе с переводом на человеческий язык. Да, понял, что существует картина, на которой указано место, где зарыт клад. Да, перекопал весь Интернет и узнал, что есть такая – в Канаде, в частной коллекции. Взял денег в долг, полетел в Канаду, но его даже близко к коллекционеру не подпустили. Зато он узнал, что картина летит в Ригу. Да, летел тем же рейсом – разве это преступление? Да, узнал, что картину повезли в поселок на берегу Белого озера. Да, нашел телефон Виркавса и попытался с ним познакомиться…

– Ты ведь надоел ему своими звонками, – сказал Полищук. – Это ты звонил ему за четверть часа до его смерти.

– Я хотел с ним договориться по-хорошему, – сказал Гунар. – Я звонил ему, я просил только одного – позволить мне сфотографировать картину.

– Ты действительно думал, что он пустит в дом незнакомого человека?

– Я ничего плохого ему бы не сделал! Я бы сфотографировал и ушел. Он сам виноват! – вдруг воскликнул Гунар.

Несколько секунд Полищук молча смотрел на него, не делая попытки поймать на слове.

– Он же мог говорить со мной хотя бы вежливо… Я даже был готов так договориться – он бы сам сфотографировал и выслал мне файл… Я бы сам его довел до нужной величины…

– А не все ли равно, какой величины репродукция картины? – спросил несколько озадаченный Полищук.

– Все равно… – ответил Гунар, но не сразу. Эта едва уловимая пауза была следователем отмечена. Однако Полищук понял, что сейчас от убийцы толку не добьешься – он закаменел в своем упрямстве. Он утверждал, что после той находки на холме ни разу не бывал в Снепеле, отрекался от дружбы с Эйнаром, клялся, что к поискам клада еще не приступал.

– Но зачем нужно было убивать Вишневского? – спросил Полищук.

– Я его не убивал!

– Да, это твой дружок Эйнар потрудился. Но зачем? У вас с Эйнаром было то письмо, что ты стянул у ксендза, у вас была картина. Ради чего? Вы что, собирались истребить всех конкурентов по очереди?

– Никого мы не истребляли!

– Но раз у тебя были и письмо, и картина, почему ты не нашел клад? Вот этого я не понимаю. Может, копать глубже надо было?

– Да я на два метра прокопался, – признался Гунча. – Не было ничего.

– Где же ты копал? – догадался спросить Полищук, который не видел у коровника таких здоровенных ям.

– Вот тут, – Гунча ткнул пальцем в карту.

– Это что-то новенькое…

Место, которое он считал правильным, оказалось в стороне от ям, выкопанных компанией, приехавшей на сером джипе.

– Судя по тому, что ты забрал у Вишневского ксерокопии, на которых был перевод письма, с твоим письмом что-то было не так. Ну, говори.

– Ничего я ни у кого не брал.

Полищук видел, что с налета эту загадку не разгадать. Он еще раз попытался поговорить с Гунчей по-хорошему, попытался узнать, куда мог сбежать Эйнар, но толку не добился – только еще одного взрыва возмущения.

Потом Гунчу отправили в Ригу. – У него что-то с нервами, – сказал Полищук Хинценбергу. – Скорее всего, он проскочил во двор к Виркавсу, когда оттуда выезжала Тоня, и сцепился с ним. Единственная возможность попасть в дом была – через гараж. Он попытался, началась драка, и он провел захват – вот такой. Наверное, и сам не ожидал, что это кончится так плохо.

Вы его оправдываете? – спросил Хинценберг.

– Нет, конечно. И не мое это дело – оправдывать. Вы можете возвращаться с Тоней в Ригу, я останусь. Нужно распутать до конца всю эту историю, опросить всех свидетелей. Ведь Гунчу видели в Снепеле, видели в Кулдиге вместе с Сиполиньшем. Но, пока мы не найдем тех ребят на пепельно-сером джипе, толку не будет.

– Тогда хоть проводите нас на автобус, – попросил антиквар.

– Сергей, вы случайно мой мобильник не видели? Я его, кажется, потеряла, – сказала Тоня.

– Нет, к сожалению, не видел. Какой он?

– Серая «нокиа», слайдер.

– Спрошу у ребят.

– По-моему, он где-то в гостинице пропал… Я думала, он в сумке.

– Может, в магазине вытащили? – предположил антиквар. – Ты же ходила покупать мне носки и себе халатик, и все эти принадлежности. Не расстраивайся, деточка. Я выпишу тебе премию за эту поездку, выберешь себе самый красивый и модный, по которому пальцем елозят.

Полищук позвонил Айвару, тот посмотрел автобусное расписание, и оказалось, что нужно спешить – в распоряжении было всего сорок минут.

Но, когда они втроем шли к автобусной станции на Станционной улице, подала голос мобилка Полищука.

– Ну, поздравляю! – воскликну он, услышав новость. – Сейчас провожу господина Хинценберга – и сразу к вам.

– А что такое? – спросил антиквар.

– Джип нашелся. Он попал в аварию возле Тельшяй, это недалеко от литовской границы. Не очень пострадал, но застрял в городишке. Сейчас его отправили обратно в Кулдигу. В нем сидят поляк и латыш, оба смертельно напуганы.

– И скоро они будут здесь? – спросил антиквар так, что Тоне стало страшно.

– Часа через два, если ничего не случится.

– Деточка, мы никуда не едем!

Тоня с ненавистью посмотрела на Полищука. Ведь знал же следователь, что антиквар не упустит такой возможности развлечься, мог бы и промолчать!

Все развернулись и пошли обратно на Лиепайскую улицу.

Кабинеты были заняты, пришлось сесть в кафе неподалеку.

Полищук устал за эти дни – явно не высыпался. Хинценберг пошел к барменше и объяснил, какой именно кофе требуется этому господину с хмурой рожей. Барменша сразу не поняла, и тогда он, забыв про свою обычную галантность с деточками и милочками, устроил ей разгон.

Тоня и Полищук сидели визави. Оба изучали узоры на синтетических салфетках. Вдруг они одновременно подняли головы, взгляды встретились.

– Ничего, – сказал Полищук. – Потерпите еще немного… Я все понимаю…

– А что делать…

– Ваш шеф держится молодцом. Сколько ему лет?

– Скоро восемьдесят. На нем весь салон, вся клиентура…

– А не говорил ли он вам про тех двоих израильтян, которых вы сопровождали в Кулдигу?

– Нет, – подумав, ответила Тоня. – Но он что-то про них знает. Это как-то связано с серебряными бокалами.

– Мне очень не нравится, что они появились возле Снепеле. Ведь могут они быть покупателями в том случае, если клад найдется? Если их интересует старинное серебро – почему бы нет?

– В самом деле… – Тоня вспомнила, как парочка от нее сбежала. – У них точно что-то на уме, а что – я не могу понять.

– Может быть, вы попробуете у него спросить? – Полищук взглядом показал на Хинценберга, который двумя руками нес к столику чашку кофе – надо полагать, термоядерного.

Тоня была сильно недовольна своим боссом, который явно наслаждался кулдигским приключением.

– Спрошу, – твердо сказала она.

Когда антиквар сел, Тоня действительно потребовала у него информации об израильтянах. Никакие «деточки» на нее не действовали, на все у нее был один ответ: господин Полищук должен найти этих людей. Тоня сама удивлялась своей настойчивости, но отступать не могла – следователь ждал от нее помощи.

Наконец Хинценберг вздохнул и покачал головой. – Не надо их искать, господин Полищук, – сказал он. – Их уже давно нет в Латвии.

– А где же они? Вернулись в Израиль? – недоверчиво спросил следователь.

– В Канаде. Скорее всего они еще там. И путь это будет головной болью для канадской полиции.

– Думаете?

– Думаю, да. По крайней мере, звонили они мне из Канады. Ночью. Ты, деточка, спала.

Тоня уставилась на антиквара не то что с изумлением – а даже с ужасом.

– Ни фига себе! – изумился Полищук. – С вами не соскучишься!

– Кое-что они уже узнали. Вам это будет интересно, Сергей. Ральф Батлер оказался совсем не старым человеком, ему и шестидесяти нет. Он уважаемый человек, хотя ничего не смыслит в искусстве. Зато он смыслит в бизнесе – у него там фирма с немалым оборотом. Он прекрасно умеет считать деньги. Но этот уважаемый человек влип в скандал – что-то, связанное с политикой, подробностей мне не сообщили. Мистер Батлер полностью зависит от своих клиентов – если клиенты вдруг на него обидятся и уйдет к конкуренту, то ему останется сесть на перекрестке по-турецки с протянутой шляпой. Это, так сказать, увертюра. Он сейчас очень старается выглядеть белым и пушистым, – про «белого и пушистого» Хинценберг сказал по-русски.

– Я так и думала, что он не коллекционер, – вставила Тоня.

– Есть у них в семье коллекционер… Батлер, как мы и предполагали, фамилия, взятая из разумных соображений. Взял ее отец нашего мистера Батлера, когда после войны оказался в Канаде. А настоящая его фамилия – Тирумс. Ну да, я был прав! – торжествующе воскликнул антиквар. – Это – он! И он жив. Представляете, он еще жив и даже в своем уме!

Полищук посмотрел на Тоню – понимает ли она, о чем речь? Тоня чуть заметно кивнула и послала глазами неслышный сигнал: не перебивать старого чудака. Следователь этот сигнал принял.

– Но если его прошлое станет известно – это будет тем событием в скандале, которое погубит господина Батлера, – продолжал Хинценберг. – Весь мир знает о латышских легионерах, весь мир знает, что латышский легион – это формирование, входившее в СС. Тирумс тоже был легионером и пошел туда добровольно. Много чего он там натворил… А сейчас он жив, сидит в загородном доме и развлекается тем, что возится с украденными коллекциями покойного Павулса. Думаю, я был прав, и коллекции выехали из Вентспилса последним пароходом, а вот Павулс остался в курляндской земле, мир его праху. Кто-то из внуков или даже правнуков сделал деду игрушку – отсканировал и поместил в Интернете репродукции украденных картин. Бедный ребенок не знал, что делать этого нельзя, а Тирумс, я думаю, плохо понял, что это за новомодная игрушка – Интернет, и у него в голове не возникло связи между экранчиком на столе, на котором видна картинка, и всем прочим миром. У меня она тоже не сразу возникла.

– И у меня, – признался Полищук. – Но все-таки, кто это – Тирумс? Вы были с ним знакомы?

Тоня и Хинценберг переглянулись.

– Я неправильный латыш, – сказал антиквар. – Я помню то, о чем помнить латышу в наше время не полагается. Я помню, что в годы советской оккупации у нас были прекрасные заводы и фабрики, а на всех заборах висели объявления «требуется, требуется, требуется»… Я помню то, о чем приказано забыть: о том, что латыши, не дожидаясь немецкой команды, убивали евреев, а потом, дождавшись наконец немецкой команды, убивали других латышей – тех, которые были в партизанских отрядах, и их близких. Моих братьев и моих родителей убили латыши. Один из них – Тирумс. Теперь понятно?

– У каждого народа есть свои сволочи, – ответил на это Полищук.

– Да. Так вот – Гунар Лиепа, гоняясь по Интернету за картинами с «приапами», набрел на ту, которая ему действительно была нужна. Он сообразил, что картина вывезена из Латвии, догадался, когда и как это случилось, набрал денег в долг и отправился в Канаду. Там он попытался шантажировать Батлера. Он угрожал опубликовать кое-какие истории из жизни старика Тирумса. Знал ли он подробности – большой вопрос, но парень здраво рассудил – тот, кто с его подачи начнет распутывать это дело, подробности найдет, и в большом количестве. Умнее всего было бы для Батлера просто отдать картину с «приапом», которую требовал Гунар, и убедиться, что шантажист улетел из Канады. Но ему было жаль расставаться с работой семнадцатого века таким нелепым образом. И он боялся говорить с отцом на эту тему. По крайней мере, так я объясняю его идею обменять картину на что-то другое и перевести стрелки, – про стрелки Хинценберг тоже сказал по-русски. – Ему это удалось. Видимо, он объяснил отцу, что три хорошие подписные работы тридцатых годов лучше, чем одна плохая неподписная семнадцатого века, и тот согласился на обмен. Когда Гунар Приеде узнал, что картина летит в Латвию, он, возможно, даже обрадовался. Он взял билет на тот же рейс, что и курьер, познакомился с девушкой, назвался Эриком… ну, остальное вы знаете.

– Ясно, – Полищук задумался. – Значит, эта парочка сейчас занимается в Канаде частным сыском.

– Не надо им мешать, – попросил антиквар. – Понимаете, они имеют право…

– Но ведь столько времени прошло.

– Именно столько, сколько требуется, чтобы что-то в тебе созрело… Вы оба молодые, вам трудно это понять – как можно после войны не вернуться из эвакуации домой. Проехать мимо дома. Когда до него – километров двадцать или тридцать – взять и проехать мимо… А я знаю. Я видел людей, которым сказали, что никого из родственников не осталось в живых. И они, приехавшие в Латвию в сорок пятом из Узбекистана, даже не заглянули в те маленькие латгальские и курляндские городки, они сразу отправились в Ригу. Они хотели начать новую жизнь, а о покойниках вспомнить потом – когда это получится уже почти безболезненно. Для этих двух «потом» настало только теперь. Я с ними об этом не говорил, только о Батлере и о Гунаре Лиепе, я их не видел, но я знаю, как все было. Видимо, они родственники. Может быть, двоюродные братья. Каким-то образом им удалось из Курляндии в июне сорок первого добежать до российской границы. С ними был кто-то из старших – я думаю, женщина.

– Почему женщина? – удивилась Тоня.

– Во-первых, они оба были еще детьми. Наверное, у матери одного из них хватило ума не поверить в сказку о гуманных и цивилизованных немцах – или же в ожидании немцев курземские латыши сами приступили к еврейским погромам. Во-вторых, у нее хватило ума взять с собой немного семейного серебра. Мужчина бы не взял, а женщина – догадалась.

– Но это серебро она, скорее всего, продала, когда была с детьми в эвакуации, – сказал Полищук.

– Да – но оставила себе маленькую ложечку или солоночку. Хранила эту вещицу, невзирая ни на что. Это была память о тех, погибших… и вот тут я начинаю фантазировать… О том, что хоть одна вещица сохранилась, можно судить по тому, что те двое купили пять серебряных бокалов. Знаете, почему?

– Откуда, господин Хинценберг? – спросила Тоня.

– Они узнали монограмму. Все пять бокалов помечены одной монограммой, причем очень тонкой работы. Я не так давно заказывал серебряную табличку с надписью, я знаю – теперь так не работают. Они видели эту монограмму раньше и знали, что вещи, помеченные инициалами «А.Г.», переплетенными именно таким образом, – их фамильные. Я думаю, это серебро начала прошлого века, дореволюционное. Какой-то богатый господин, я думаю – купец, заказал серебряный пасхальный сервиз, а потом дети или внуки разделили его между собой.

– Купец? Пасхальный? – переспросил Полищук. – Это вы из монограммы такой вывод сделали?

– Если бы это был богатый раввин, то буквы были бы еврейские, а тут – латинские. Купец, который считал себя европейским человеком, господин Полищук. А бокалы – точно пасхальные. У каждого члена семьи – свой, когда появляется новый человек в семье – ему покупают или заказывают бокал, не беспокоясь о единообразии. Так вот, эти двое опознали серебро. И тут у них открылась дверца…

– Что открылось? – чуть ли не хором спросили Полищук и Тоня.

– Дверца такого маленького чуланчика, где было заперто прошлое. Они ведь знали, что их родственников убили не немцы, а курземские латыши – и сразу, не дожидаясь немцев, растащили их имущество. Я думаю, эти двое после войны жили в Риге, в конце восьмидесятых уехали с детьми в Израиль, теперь вот решили навестить Ригу – нужно же пенсионеру чем-то себя побаловать. И в «Вольдемар» зашли случайно. А тут – такой сюрприз… Они вдруг поняли, что годы позволяют им действовать так, как будто нет никаких криминальных кодексов, а есть один кодекс – родовой. Видите ли, они тоже уже вошли в плотные слои атмосферы… Да… Они не сразу купили эти бокалы, они совещались… А потом решили действовать.

– Так вот почему вы сказали, чтобы я за них не беспокоилась! – воскликнула Тоня. – Вы знали, почему они пропали!

– И о том, что они неплохо говорят по-латышски, я тоже знал, – Хинценберг усмехнулся. – Это тебя, деточка, они могли обвести вокруг пальца, да еще старую дуру Приеде, которая не позаботилась придумать правдоподобное вранье. Я не знаю, как они шли по следу, с кем разговаривали. Может быть, они притворились заграничными бизнесменами, которые хотят приобрести недвижимость. Или журналистами, которым интересно поснимать знаменитый водопад Вентас румба, самый широкий в Европе. Это нормально – притворяться в такой ситуации. Я ждал – на чей след они выйдут. Было у меня предчувствие, что на след Вецозолса и Тирумса. Было. И оправдалось. А что касается их пребывания на лесной опушке, которое так вас беспокоило, Сергей… это все очень печально… Я их не спрашивал, но, похоже, именно там расстреляли их родственников. Возможно, родителей. Такие дела… Если бы я знал, где лежат мои родители, где лежал Рудольф и Ян, я бы, может, тоже приехал и постоял… Хотя – зачем я себе вру? Я ведь могу просто поехать в Саласпилс – и не еду. Что-то не пускает. Может быть, их тоже не пускало – пока они не увидели бокалы с монограммой.

– А как они догадались, что нужно связаться с вами? – наконец спросил Полищук.

– Очень просто – я оставил им в «Последней надежде» визитную карточку.

– Как, когда?

– Когда забыл там крышечку от объектива, – усмехнулся антиквар. – Эта красавица, когда мы уходили, уже чувствовала угрызения совести – насколько при ее профессии вообще возможна совесть. В этом отношении антивары и буфетчицы где-то на одной ступеньке. Ей уже было жаль помирающего старикашку. Поэтому она согласилась выполнить мою просьбу. Я написал на карточке три слова – «в связи с Вецозолсом и Тирумсом». И попросил отдать двум старым чудакам, моим конкурентам, которые разъезжают по окрестностям и собирают предметы старины. Чем я рисковал? Ничем. А они позвонили. Это было, когда мы собирались провести романтический вечер возле старого коровника. Помните – когда вы собрались в одиночку арестовывать Гунара Лиепу? Перед тем как нашли….

– И вы рассказали им про Батлера?

– Да, я рассказал им про Батлера. Все, что знал.

– Но вы же говорили с этими людьми прямо при нас! – возмутился следователь.

– Это люди моего поколения. Когда я им сказал «спрашивайте», они все поняли и стали задавать такие вопросы, на которые можно ответить «да» или «нет». А фамилию и еще кое-что я им, как это теперь говорят, скинул эсэмэской. И потом они мне звонили…

– Господин Хинценберг, вы же не умели отправлять эсэмэски! – возмутилась Тоня.

– Меня осенило. Знаешь, деточка, это было, как вдохновение у поэта, – объяснил Хинценберг. – Я вдруг понял, какие кнопочки нужно нажимать.

Тоня еле удержалась, чтобы не назвать своего босса старым клоуном. У него еще хватило наглости порадовать своего эксперта совершенно младенческой улыбкой! Чтобы не брякнуть лишнего, Тоня, задрав нос, встала из-за стола и пошла к витрине с пирожными – пусть видит, что и у нее есть характер.

Полищук вздохнул.

– Ну что же, одной заботой меньше, – сказал он.

– Сдается мне, что вы меня одобряете, – заметил антиквар. – И имеете такое же понятие о сроках давности.

– Да, – ответил следователь.