Курляндия, 1658 год

Кнаге уже понял, что ради сокровищ фон Нейланда невеста на многое готова. Но менее всего он ожидал увидеть ее во дворе усадьбы Шнепельн. С липы, где он отыскал прекрасное местечко в развилке ветвей, Кнаге видел экипаж невесты во дворе и саму Клару-Иоганну в обществе фон Альшванга и шведского офицера. Судя по всему, она приехала туда открыто, сумела очаровать шведа любезностью пополам с правдоподобным враньем и чувствовала себя в его обществе превосходно.

Особую роль в этом деле сыграло немалое декольте невесты – в Хазенпоте она себе такого не позволяла.

Там, в усадьбе, Клара-Иоганна и переночевала, а потом уехала в сторону Фрауэнбурга. Кнаге уж не знал, что думать, когда она появилась на мельнице.

– Все замечательно. Этот господин Аксельрод довольно умен для шведа. Он с полуслова понял, что я имела в виду, – сказала Клара-Иоганна. – А твой фон Альшванг – дурак и трус. Он способен только ручки даме целовать. Если человек принял решение – он должен идти до конца. Уж я-то знаю это… А он – выкрасть клад решил, а защитить свое приобретение еще боится. Дурак и трус.

– Но госпожа ведь уехала во Фрауэнбург… – пролепетал Кнаге. Он никак не мог отвыкнуть от привычки говорить о богатом и родовитом собеседника в третьем лице.

– Туда укатила моя карета, – усмехнулась невеста. – А я – тут. Думаю, этой ночью фон Альшванг попытается выкопать клад. Жаль, что те два парня сидят в Шнепельньском погребе вместе с мельником. Аксельрод еще не отправил их в Гольдинген, но собирается. Он много чего рассказал, этот Аксельрод, и научил, с кем нужно разговаривать в Хазенпоте… правда, его немецкий язык не всегда можно понять. А я рассказала, как ты, любимый братец, из-за нелепой страсти к живописи рассорился с нашим батюшкой, отправился странствовать, и как я ищу тебя, чтобы доставить домой!

Клара-Иоганна засмеялась.

– Он действительно понял, где зарыт клад? – спросил Кнаге.

– Он выглядел как человек, который избавился от нелегкой и заковыристой заботы. Думаю, что понял… Тем важнее его выследить.

– Но нас только двое.

– Когда стемнеет, придут Вайсберг и Вильгельм-Карл. Я все устроила. Клад будет нашим. Ничего не бойся!

Кнаге понял, что погорячился с устройством семейной жизни. Женщина, которая лезет в такие авантюры, может оказаться хорошей матерью и хозяйкой, но вот мужу ее придется тяжко – командовать в доме будет она. Тем более – если она чуть ли не на десять лет старше и до такой степени любит деньги.

Клара-Иоганна позволила ему поесть и загнала на липу – наблюдать. Сама она совещалась с Вильгельмом-Карлом, он-то как раз был рад приключению с кладом.

Она оказалась права – когда стемнело, Кнаге увидел с липы огонек фонаря. Судя по всему, фон Альшванг шел за добычей в одиночестве, и это казалось странным.

– Куда это он? – спросила сидевшая внизу на лавке Клара-Иоганна, когда Кнаге описал перемещения фонаря. – Это ведь уже не между «приапом» и усадьбой, а между «приапом» и мельницей… Что это его туда понесло?

Огонек уверенно двигался вперед, скользил уже между мельницей и косогором, потом полез на холм.

В руке у невесты был рисунок – Кнаге кое-как набросал тот пейзаж с «приапом», не вдаваясь в подробности. Она пальцем вела по картинке, в соответствии с движением фонаря. Кнаге доложил, что фонарь остановился. Палец невесты тоже остановился.

– Циркуль, говоришь? – Клара-Иоганна засмеялась. – Готовальня, говоришь? Циркуль и линейка? Ты все еще не догадался? Сейчас этот дурак доберется до самой вершины и будет копать там! Я поняла его логику! Идем!

– Но ведь там заведомо нет клада, – сказал Кнаге.

– Нет. Но наш дурак наверняка взял с собой картину. Он рассчитал это место по картине… Если только я не ошибаюсь… Он выкопает яму, расширит ее, убедится, что в яме пусто, и начнет по картине проверять, точно ли определил место. Дадим ему вволю поработать лопатой, пусть устанет. Тогда нам легче будет отнять у него картину. Вильгельм-Карл, идем!

Она встала, поплотнее завернулась в отороченную мехом накидку, первая направилась к холму. Вильгельм-Карл и Вайсберг молча шли следом. Молчание было каким-то нехорошим.

Кнаге плелся последним. Он чуял, что невеста задумала неладное. И он оказался прав.

Баронов племянник, неудачник и прихлебатель, охотник поживиться чужим имуществом, на свою беду действительно взял с собой картину. Он изучал ее при свете фонаря, гуляя по ней остриями большого циркуля и от недоумения ругаясь, а рядом была-таки выкопана большая яма.

Вильгельм-Карл подкрался, как хищный зверь. Захватив сзади шею фон Альшванга, он сверху вниз вогнал большой нож в грудь баронову племяннику, прямо в сердце. И удерживал тело, пока душа фон Альшванга не унеслась в преисподнюю.

Кнаге зажал себе рот.

– Он заслужил это. Теперь золото – наше! – воскликнула Клара-Иоганна. – Вайсберг, укладывай его в яму. Только не перепачкайся в крови. Очень удачно он ее выкопал – как раз под свой рост. Молодец, Вильгельм-Карл! Я сегодня по-королевски расплачусь с тобой!

Кнаге попятился.

Клара-Иоганна избавилась от фон Альшванга с такой же легкостью, с какой прихлопнула бы паука, забравшегося к ней в спальню. И, кажется, была счастлива.

– Дай мне эту бумажку, Вильгельм-Карл, – попросила она и получила поддельное письмо.

– Вайсберг, подержи передо мной картину.

Вайсберг воткнул в землю лопату и развернул холст.

Клара-Иоганна пальчиками прогулялась по холсту.

– Примерно так, – сказала она и бросила письмо в могилу. Ну, теперь мне все ясно. Закапывай, Вайсберг. И кинь туда его фонарь. Мало ли что – вдруг он приметный. Его плащ туда же кинь сверху. Гляди, он снял пласт дерна. Укрой потом яму этим пластом. Пройдет дождь – и никто не догадается, что здесь копали. Вильгельм-Карл, что ты стоишь? Воткни нож в землю! Я ездила с покойным мужем на охоту – он всегда так делал.

Кнаге отвернулся. Он понимал, что надо бежать без оглядки. Но белокурая красавица, очень довольная и оживленная, окликнула его.

– Сейчас будет самое занятное. Бери картину, мой любимый, расстилай на траве. Вайсберг, достань из мешка готовальню. Сейчас мы узнаем, где на самом деле спрятан клад. Ровнее раскладывай.

Письмо фон Нейланда было при ней. Вильгельм-Карл зажег фонарь, который принес, и Кнаге, сев на траву, открыл готовальню.

– Откладывай от верхнего края картины восемь дюймов и сорок две сотых дюйма, – велела Клара-Иоганна.

– Как же это возможно?

– Как получится. Слева и справа откладывай. Вильгельм-Карл, дай ему нож. Проведи прямую линию ножом. Вайсберг, возьми фонарь, держи его пониже.

Кнаге не сразу взял нож, которым только что убили человека – пусть даже такого скверного и никчемного.

На едва видной линии он по приказу Клары-Иоганны отложил почти четыре дюйма.

– Вот тут и зарыты сокровища, – сказала она, глядя на точку, в которую вонзилось острие. – Вот что он угадал. Вот для чего во всем этом деле замешана картина. Но что может придумать один – то придумает и другой. Идем!

Они пришли к рощице. Точка на карте соответствовала приметной березе – у нее от одного корня поднимались два ствола.

– Здесь, – решила Клара-Иоганна. – Ну-ка, Вильгельм-Карл, потычь лопатой вокруг березы. Сокровища закопаны недавно, земля еще не успела слежаться и затвердеть, растения еще не прошили ее корнями.

Мясницкий подручный выполнил приказ, но подходящего места не обнаружил.

Кнаге опять развернул картину и как можно более точно установил, где пересекаются линии. Отмерить четыре десятых дюйма по линейке вроде не очень сложно, однако сорок две сотых – и при хорошем освещении затруднительно. Он прибавил к восьми дюймам, с которыми не возникло затруднений, эти сорок две сотых, еще раз отмерил расстояние с каждой стороны и получил новую линию. Хотя она проходила почти вплотную к прежней, но оказалась чуть ниже и соприкасалась с верхушкой пригорка.

– Ну вот, – сказала невеста. – Теперь откладывай три и девяносто три сотых дюйма. А не четыре! Даже разница в толщину волоса имеет значение!

Новое место оказалось в двадцати шагах от березы. Пошли копать туда. Место было возле самой тропинки – то есть уж с одной-то стороны оно было ограничено утоптанной и нетронутой землей. Карл-Вильгельм с Вайсбергом разрыли обочину, Кнаге им светил.

Никаких следов клада не обнаружили.

– Что же это значит? – спросила Клара-Иоганна. – У нас в руках и картина, и ключ к ней. И ничего не получается. В чем дело?

Оказалось, Вайсберг как-то имел дело с художником.

– Этот дармоед взялся нарисовать семейный портрет бургомистра Тизенгаузена. Нужно было срисовать с хорошей, красивой картины. Он сделал свою картину мрачнее преисподней, а потом разругался с Тизенгаузеном. Тот купил прекрасную раму, но эта рама была чуть больше необходимого, и дармоеду пришлось пририсовывать с краев холста стены и потолок. Может, тут – такая же беда? – спросил он. – И потому мы не с нужного места откладываем эти дюймы?

Кнаге ахнул.

– Ну, мой любимый, говори правду! – приказала Клара-Иоганна.

– Я не виноват! Фон Альшванг приказал сделать копию – я сделал! – как можно убедительнее заговорил Кнаге. – Он сам принес холсты, отличные холсты! И он сам принес откуда-то рамы! Я должен был сообразовываться с размером рамы! Поэтому вид из окна спальни фон Нейланда получился шире и выше! Вайсберг прав – я расширял с боков! Я же не знал, в чем дело! Если бы сказали – делай в точности!.. А не сказали, да еще рамы принесли!..

– Намного расширил? – спросила невеста.

Кнаге попытался показать пальцами размер.

– Я же три картины копировал, и каждую должен был приспособить к рамам… вот столько примерно…

– Болван! Скотина! – воскликнула Клара-Иоганна. – Из-за тебя все рухнуло, из-за тебя! Разница, может, в полдюйма, в ничтожные полдюйма! А на деле – это разница в четверть мили, и имеет значение сотая доля дюйма! Будь ты проклят, чертов мазила! Пропади все пропадом!

Она разорвала письмо фон Нейланда, бросила в бесполезную яму и быстро пошла прочь.

Вайсберг с Вильгельмом-Карлом переглянулись, кое-как закидали яму и побежали следом за Кларой-Иоганной.

На Кнаге никто даже не посмотрел.

Он уселся прямо на тропинку и тяжко вздохнул. Невеста была права – все рухнуло. И она теперь не захочет выходить замуж за человека, который разрушил ее мечту о настоящем богатстве.

Нужно было забрать во Фрауэнбурге свое имущество и убираться прочь. Прав был фон Нейланд, велевший идти в Либаву и плыть в Любек, прав, ох как прав!

Теперь оставалось только сожалеть о невозможном.

Курляндия, наши дни

Нетерпение было так велико, что Полищук и Хинценберг не усидели в кафе – они пошли ждать пепельно-серый польский джип у полицейского управления. Тоня была вынуждена стоять там с ними и слушай какие-то полицейские байки, которыми следователь развлекал антиквара.

Наконец джип с польским номером появился.

Он так полз по Лиепайской, что буквально кричал всем и каждому: панове, я не хочу в полицию, я ее боюсь!

Полищук подбежал к остановившемуся джипу. Правая дверца открылась, вышел немолодой мужчина, которому следовало бы побриться недели две назад и не зарастать седой щетиной, сказал Полищуку несколько слов, и Тоня увидела – ему удалось удивить следователя.

– Тонечка! – позвал Полищук. – Без вас не обойтись. Поляк, который за рулем, не говорит по-русски, а по-латышски – тем более.

– Но я не знаю польского.

– Вы знаете английский.

Покинув водительское место, вышел на улицу и предстал перед Тоней мужчина, который мог любую женщину ввергнуть в комплекс неполноценности: он был фантастически красив. Разве что слегка полноват, самую чуточку именно так, как нравится худощавым девушкам, вроде Тони. А лицо было правильное, гладкое, загорелое, белозубое, темноглазое – лицо благополучного тридцатилетнего мужчины, только очень напуганного.

– Я знаю, что мы совершили правонарушение, и я готов заплатить штраф! – первым делом заявил он, а Тоня перевела.

– И о штрафе тоже поговорим, – ответил Полищук. – Следуйте за мной.

– Я в этом деле вообше ни при чем, – сказал по-латышски седобородый мужчина. – Я здешний, я им подрядился помогать, землю копать, продукты доставать. Я только исполнитель.

– И с исполнителем поговорим.

Оставив седобородого в коридоре под присмотром антиквара, Полищук завел поляка в маленький кабинет и пригласил туда Тоню.

– Итак, ваше имя?

– Тадеуш Яблонский.

– Год рождения, местожительство, гражданство?

Поляк ответил на все анкетные вопросы. Отвечая, он настолько освоился, что даже стал кокетничать с Тоней.

– Не говорите мне «мистер Яблонский», – попросил он. – От такого обращения мне становится не по себе.

– А как же иначе, мистер Яблонский?

– Можно – просто Тадеуш. Можно – Тадек.

Полищук знал английский, но в разумных пределах. Он понял, о чем речь, и усмехнулся.

– Зови хоть горшком, только в печку не ставь, – сказал он Тоне. – По-моему, он уже не в том возрасте, чтобы называть себя Тадеком.

– Ему виднее, – отрубила Тоня. Странным образом чуть ли не все, что говорил Полищук, вызывало у нее желание противоречить – очень неожиданное для нее желание.

Перешли к поискам клада.

Новое поколение поляков выбрало английский язык, и по-английски Тадек трещал очень быстро и правильно. Тоня едва успевала переводить.

– Как к вам попала картина? – спросил Полищук.

– Да забирайте вы эту картину! Я уже не рад, что с ней связался, – ответил Тадек. – Лучше бы я ее не находил! Холера это, а не картина! Хоть бы она сгорела, а не сбивала с толку порядочных людей!

– Как к вам попала картина? – повторил Полищук.

– Я нашел ее в частной коллекции.

– А ключ к картине к вам как попал?

– Вот! Вот с этого и нужно начинать! – воскликнул Тадек. – Я должен был сразу сказать Владу – иди ты с этими своими бумажками к черту. С лестницы должен был его спустить. Он сбил меня с толку. В полицию должен был его отвести!

– За что? – выслушав перевод, спросил Полищук.

– За то, что подсовывает добрым людям какие-то ворованные бумажки!

Понемногу поляк рассказал, более или менее связно, такую историю.

Будучи в Лиепае по делам какого-то общества польской культуры, Тадеуш Яблонский познакомился с латвийским поляком Владимиром Вишневским. Они вместе пили, потом оказались на квартире у каких-то веселых сестричек, потом пан Влодзимеж поехал к пану Тадеушу в Варшаву, там тоже пили, тоже ходили в гости к жизнерадостным паненкам, словом, образовалась ни к чему не обязывающая и очень приятная дружба.

Влад Вишневский имел от роду тридцать восемь лет, а колобродил по случаю свободы – он развелся с женой, которую вспоминал только неприличными словами. Брак был бездетным, и Влад после гостеваний у легкомысленных девиц вдруг задумался о потомстве. Мужчина должен успеть не только зачать, но и вырастить сына, а в шестьдесят лет нянчиться с младенцем – это, кроме всего прочего, еще и обременительно.

Невесту Влад нашел без затруднений – это была тридцатилетняя латышка, тоже разведенная, с ребенком. Зная, на что способны молодые подружки и паненки, Влад рассчитывал, что эта супруга уже нагулялась и шкодить не станет, а сразу забеременеет и засядет дома с детьми.

Но по дороге к алтарю его привлекли к организации похорон. Скончалась невестина бабка-хуторянка. Нужно было решать, как быть с деревенским домом и с землей.

К тому времени городские образованные латышки уже поумнели и поняли, что из потомственного бухгалтера может и за двадцать лет не вырасти хорошего крестьянина, а куча денег на технику, скот, семена и удобрения будет потрачена совершенно напрасно. Видя разоренные крестьянские хозяйства, невеста Влада решила, что хутор нужно продавать за любые деньги. Но сперва она хотела обшарить свое наследство и посмотреть – может, найдется что-то ценное. Так явились на свет старинные книги, напечатанные по-латыни. Как они попали к бабке, зачем она их хранила – одному Богу ведомо. Местный ксендз сказал, что ничего церковного в них нет – какая-то триста лет назад устаревшая научная литература.

Такая книга современному человеку ни к чему. Влад стал искать покупателей, а меж тем как-то собрался хотя бы перелистать наследство – надо же знать, с чем расстаешься.

В древнем ботаническом фолианте он обнаружил склеенные страницы. Между страницами что-то было. Дернул его черт сходить за бритвой…

Влад обнаружил два документа – один, разорванный на четыре куска, и другой, состоящий из двух страниц. Оба были совершено непонятны. Невеста-латышка предположила, что это немецкий язык, только почерк какой-то древний. Ей тоже стало интересно. Поехали в Ригу, зашли в университет – в бетонно-стеклянное здание на улице Висвалжа, где должны были сидеть специалисты по немецкому языку и литературе…

И двух месяцев не прошло, как нашелся человек, способный перевести старые бумаги.

Оказалось, что это письмо барона фон Нейланд к дочери и жалоба девицы фон Нейланд, адресованная курляндскому герцогу Якобу. Этот документ был датирован 1658 годом – Влад поискал информацию и узнал, что в этом году шведский король захватил Курляндию, взял герцога в плен, Гольдинген, он же – Кулдига, был разграблен. Но вскоре шведский король умер, был заключен мир между Швецией и Речью Посполитой (а также – ее союзниками в этой войне Австрией и Бранденбургом), герцог Якоб вернулся из плена домой и стал восстанавливать все, что было разрушено. Жалоба девицы фон Нейланд была очень толковая, с разными названиями и фамилиями. Влад, мало что смысливший в истории, увлекся и набрел на всякие интересные факты.

Каким-то чудом он выяснил, что Шнепельн, поминаемый в обоих документах, не дождался законной наследницы и перешел к дальней родне фон Нейланда, носившей, впрочем, ту же фамилию. То есть стало окончательно ясно, что закопанный бароном клад и завещание девушка не нашла. Удалось отыскать документы, связанные с тяжбой между фон Нейландами и племянницей владельца Шнепельна, некой госпожой Анной-Маргаритой фон Боссе. Потратив сколько-то денег на судебные дела, стороны пришли к соглашению. Госпожа фон Боссе поселилась в Гольдингене, в нарочно для того купленном доме. Когда померла и кто унаследовал ее имущество – так и осталось неизвестным.

(Откуда в Кулдиге у Анны Приеде взялась скверная копия картины с «приапом», Влад не знал, он вообще про эту копию впервые услышал от следователя. Так эту тайну и не раскрыли – а в сущности, даже и не пытались.)

В жалобе девицы фон Нейланд было упоминание о наследнице по имени Мария-Сусанна – якобы по случаю войны барон отправил ее в безопасное место, к друзьям в Польшу. Можно было понять, что существует завещание барона, что его сестра с этим завещанием знакома и полностью одобряет.

Влад привлек к розыскам Тадека, Тадек нашел специалистов по той эпохе, и фамилия «Нейланд» всплыла – в 1661 году некий пан Островский из Равы-Мазовецкой женился на девице Марии-Сусанне, незаконной дочери барона, которая для брака перешла в католичество. Девицу же он отыскал при дворе польской королевы Марии-Луизы Гонзага, куда ее, надо думать, привезли друзья покойного барона. Жених был из тех шляхтичей, которые, когда шведская армия захватила почти все польские земли, преспокойно принесли присягу шведскому королю и не пострадали от реквизиций.

Дальнейшая судьба пана и пани Островских Влада интересовала постольку, поскольку они были владельцами упомянутой в бароновом письме картины.

Погоня за картиной заняла два года. Это странное произведение искусства отыскалось в запасниках одного провинциального музея. Наконец большой снимок картины с «приапом», принадлежавшей Марии-Сусанне, и адресованное ей письмо оказались вместе. Можно было отправляться на поиски клада.

К этому времени Влад женился, но, видно, у него не было привычки к правильной семейной жизни. Жена не забеременела и как-то остыла к исполнению супружеского долга. На поиски клада она отпустила мужа без возражений. А возможно, и со вздохом облегчения: хоть неделю дома будет тихо и не придется собирать разбросанные вещи.

В команду кладоискателей вошли трое – Тадек, Влад и местный житель Юрка, родственник жены Влада, знающий географию Снепельской волости, поскольку много лет назад состоял там в колхозе и водил грузовик. Этот соратник, которого до седой бороды кликали Юркой, помнил, как на месте, где была древняя усадьба, строили коровник, потому что возил туда трубы и кирпич.

– Это все понятно, – сказал Полищук, когда дошло до бесполезного копания ям. – Но какого черта надо было удирать?

– А что нам еще делать? Я – гражданин другой страны, роюсь тут у вас без всякого разрешения. Мне что, нужны неприятности? – ответил Тадек. – Я думал – раз в бумагах все так точно обозначено, мы за пару дней найдем нужное место. А когда тем вечером поднялся шум – знаете, испугался, просто испугался. Влада не было, ушел и пропал, я по-латышски не понимаю, понимаю только, что приехала полиция – это мне Юрка объяснил. Юрка – пьян, ну, сами понимаете… Я его затолкал в машину, побросал вещи – и вперед…

– А потом?

– Потом поехал к жене Влада. Думал, он нас не найдет, будет ей звонить. Он не звонил… Ну, что делать… Мы послали Юрку – искать. Вернулся чуть не на четвереньках. Это он поминки по Владу праздновал. Он рассказал, что там, за холмом, полицейские нашли труп – ну, кто это мог быть, если не Влад? Тут я совсем растерялся. Я подумал – за что его могли убить? Может быть, за то, что хотел откопать клад? Значит, следующим буду я? Ну, я и поехал домой…

– А где картина? – спросил Полищук.

– В музее картина, в запасниках. Вывешивать ее музейное начальство не захотело, а в запасниках – пускай висит.

– А документы из книги?

– У меня дома. Зачем их с собой возить? Мы сделали хорошие ксерокопии. То письмо, порванное, аккуратно сложили. Специалистам давали только ксерокопии. А переводы – они в электронном формате.

– Это – они? – Полищук показал бумаги, найденные в куртке Гунчи.

– Они.

– Ясно…

Полищук надолго замолчал.

– Что мне за это будет? – осторожно спросил Тадек.

– Надо бы вас заставить все ямы закопать. Ничего не будет – вы же ничего не нашли. Я только не понимаю – почему так много ям?

– Пробовали по-разному – шаги, футы, локти – и немецкие, и еще какие-то. Потом Влад, в тот самый вечер, когда побежал за холм, что-то еще изобрел. Он через мобильник вышел в Интернет, что-то там искал, потом возился с картой, с репродукцией, мы ведь сделали большую цветную репродукцию, в натуральную величину.

– Он что-нибудь объяснил?

– Сказал – есть мысль. Сказал – если получится, мы ахнем и сядем на задницы, так все просто. Взял лопату, ушел. Больше мы его не видели. То есть живым.

– И это – все? Именно так сказал?

– Да.

Полищук достал из стола карту.

– Ваша? – спросил он.

– Наша.

– Вот тут – те ямы, которые вы нарыли за неделю. Они, в общем-то, одна от другой недалеко. А вот куда пошел с лопатой Вишневский, и там подняли его тело. Как вы думаете? Почему его понесло совсем в другую сторону?

– Понятия не имею, господин следователь. Он только сказал, что все, кажется, очень просто. Проще, чем мы думали.

– И перед тем как взять лопату, возился с картой?

– Да. Разложил в машине сиденья и что-то там делал.

– То есть ему в голову пришла мысль, потом он нашел информацию в Интернете, потом определил место на карте?

– Да, так оно и было. Что-то такое измерял линейкой на карте…

– На карте? – прервав перевод, вдруг спросила Тоня. – Но когда клад закапывали, карты не было, была только картина. Может быть, он что-то на картине измерял?

– На картине? – Полищук задумался. – Что-то такое брякнул этот Лиепа… он хотел сделать копию «один к одному», зачем-то это было важно… А где ваша репродукция?

– В машине, господин следователь.

– Принесите-ка ее сюда.

Тадек выскочил из кабинета.

– Тоня, дело не в шагах, – сказал Полищук. – И даже не в футах. И место, на котором стоит каменный дурак, тоже не играет роли.

– Я сейчас приду, – ответила Тоня. – Только добегу до «Далдериса» – и обратно.

– А что за «Далдерис»?

– Магазин, в котором обязательно есть линейка и циркуль.

Они посмотрели друг на друга и разом улыбнулись: их развеселило то, что удачная мысль, пришедшая в головы одновременно, оказалась одна на двоих.

Тоня чуть ли не выбежала из кабинета. В коридоре ее перехвалил Хинценберг.

– Долго мне еще охранять этого алкоголика? – сердито спросил он.

– Сейчас, сейчас, господин Хинценберг! – невпопад брякнула Тоня и исчезла. Зато появился Полищук, слышавший последние слова антиквара.

– Алкоголика мы сейчас отправим в морг.

– Ах, Боженька, зачем?!

– Труп опознавать, – Полищук неприязненно посмотрел на седобородого Юрку. – Не стыдно? Хоть бы с дороги позвонили в полицию. Знали же, что у Вишневского нет при себе документов. Яблонский не понял, о чем мы там кричали, но вы-то поняли.

Сдав огорченного Юрку с рук на руки Айвару, Полищук позвал Хинценберга в кабинет. Вслед за ними явился Тадек с репродукцией. Он сам разложил ее на столе.

– Вот такая она, значит, была, – задумчиво сказал антиквар. – Та, что у Анны Приеде, поменьше. Хотел бы я наконец увидеть и ту, которую Лиепа украл у Виркавса.

– Она нам сейчас не нужна. Подождем Тоню – и приступим…

– К чему?

– К поискам клада.

Антиквар склонился над репродукцией.

– Даже по этой штуке видно, что работа приличная, – сказал он. – Если бы не каменный дурак… А что, каменное изображение тоже по нынешним правилам считается порнографией?

– Фантастикой оно считается, – ответил Полищук. – Если перевести это на человеческие пропорции… перевели?..

– Да-а…

– Ну вот. Красиво, но нефункционально.

Тадек ничего не понимал, но на всякий случай улыбался.

Быстро вошла Тоня, выложила на стол ученический циркуль и большую линейку.

– Теперь нам нужна курляндская единица измерения, – сказала она. – Господин Хинценберг, что могло быть в семнадцатом веке? Ведь метрической системы еще не было?

– Нет, метрическую систему начала вводить в конце восемнадцатого века, деточка. Это – творение Французской революции. А вот до нее был полнейший, прости господи, бардак. Каждая страна изощрялась на свой лад. В России были вершки, аршины, сажени и что-то еще.

– В Германии? – спросил Полищук.

– Германии еще не было. Было бог весть сколько княжеств, и каждое по-своему с ума сходило. Дай бог памяти, когда они объединились? Уже в девятнадцатом веке… Но бог с ними. Эта единица измерения должна быть не больше… – антиквар схватился за линейку. – Ну, никак не больше четырех сантиметров. Если уже пять – пять помножить на восемь – то мы вылетаем за пределы картины. Скорее всего что-то вроде английского дюйма. Спроси, деточка, у Тадеуша – может, он что-то знает?

Тоня перевела вопрос Тадеку.

– Была у нас старая мера «палец», примерно столько, – Тадек раздвинул ножки циркуля. – Была «ладонь» – как три «пальца».

Циркуль приложили к линейке.

– Практически английский дюйм, – сказал Полищук. – Восемь «пальцев» сверху… Почему бы нет? Восемь «ладоней» уже не поместится. Видимо, у всех народов есть единица измерения в два-три сантиметра. В Китае, я знаю, есть цунь – тридцать три миллиметра. А в Курляндии?

– А Интернет на что? – ехидно поинтересовалась Тоня. Ехидство относилось к следователю.

Полищук уже орудовал циркулем.

– Восемь «пальцев» или дюймов попадают как раз на холмистую местность, – сказал антиквар. – В этом что-то есть. Ошибка в миллиметр – и мы уже не на верхушке холмика, а на склоне того холма, который за ним.

Тоня, повернувшись к ним спиной, возилась с мобильником.

– Что ты там делаешь, деточка? – спросил Хинценберг.

– Стараюсь понять, пользовались ли в Курляндии дюймами, – ответила она.

– И как? – Полищук попытался заглянуть ей через плечо.

– Сейчас узнаю… – отрешенно ответила она и понеслась по просторам Интернета.

– Был курляндский дюйм! – воскликнула она минуты полторы спустя. – И баварский был! И рижский! И ревельский!

– Сколько это, деточка?!

– Три сантиметра тридцать шесть миллиметров!

Хинценберг опять схватился за циркуль и линейку. Все следили за ним: Тоня и Полищук – с нетерпением, а Тадек – с недоумением.

– Вот! Примерно тут! – показал антиквар точку на пересечении линий. – Где карта?

Карта, которой пользовался покойный Влад, была разложена рядом с репродукцией.

– Вишневский был прав. Они почти совпадают. Ну что же… – Полищук старался говорить спокойно. – Осталось только поехать и выкопать клад барона. Тоня, спросите Тадеуша – он твердо уверен, что клад не был вынут раньше?

Тоня перевела вопрос.

– Ни за что в этом мире нельзя поручиться. Сразу после Оливского мира он еще лежал в земле. Если бы его откопали, то дочь фон Нейланда получила бы завещание, и не случилось бы судебных процессов. А вот если его нашли в восемнадцатом веке, когда тут опять шведы со всеми воевали, или в девятнадцатом, когда в Курляндии побывали наполеоновские войска, или в Первую мировую, или во Вторую мировую, – ну, тогда, вы понимаете… Тогда я напрасно кучу денег потратил. Холера это, а не клад! – таким выводом завершил свою речь Тадек, причем уже не по-английски, а по-польски. Но его все поняли.

– Риск – благородное дело, – заметил Хинценберг. – А тому, кто найдет клад, наверняка причитается какой-то процент. Даже если его поделить на четыре части, этот процент…

– А как? – спросил Полищук. – Не хотелось бы просить у Айвара машину для такой цели. Да все машины у ребят, кажется, в разгоне.

Тадек как-то догадался, о чем они говорят. Попросив Тоню перевести, он внес свой вклад в авантюру:

– Во-первых, не четыре, а пять. Влад тоже искал клад, он даже погиб из-за этого проклятого клада, но осталась жена. Во-вторых, а на что моя красавица?

Так он называл огромный джип цвета пепельно-серый металлик.

– Значит, завтра утром, – подвел итог антиквар. – Наши номера в «Метрополе», наверное, уже сдали, но возьмем другие, попроще. И, Сергей, вам тоже не мешало бы выспаться на нормальной постели.

Полищук пошел за своей дорожной сумкой, стоявшей в каком-то закоулке полицейского управления. Тадека отправили к машине. Тоня и Хинценберг остались одни.

– А что еще сказали эти два господина, которые улетели в Канаду? – спросила Тоня. – Они хотя бы извинились за то, что сбежали от меня?

– Нет, деточка, к сожалению, не извинились. И давай больше не будем об этом. Ты ведь догадываешься, что они найдут не только Тирумса, но и Вецозолса? Они всерьез взялись за это дело. Деловые люди… и пойдут до конца… Им-то легко! – вдруг воскликнул антиквар. – У них-то все просто! У них нет каши в голове, как у меня.

– Господин Хинценберг!..

– Деточка, я бизнесмен. Я латышский бизнесмен. Ты знаешь, я в своем бизнесе ошибаюсь очень редко. Тут у меня с головой все в порядке. И я не интересуюсь политикой. Но у меня были два брата, Рудольф и Ян. Два хороших латышских парня. У меня могли быть племянники – замечательные латышские детишки. Но моих братьев предали такие же латыши. Их нет, я не знаю, где они похоронены, а на старости лет это очень важно. И моих родителей предали латыши. А теперь предателей и убийц считают героями, и я этого не могу понять. Неужели я единственный живой латыш, чьих родных убили другие латыши, теперешние герои? У меня когнитивный диссонанс, деточка. Я понимаю, что исторической справедливости нет и быть не может. Но у меня были два брата… и получается, что Вецозолс и Тирумс – герои?.. Меня вырастил Анисимов. Он был хозяйственником, строителем. Я могу пройти с тобой по городу и показать дома, которые он строил. Дом колхозника… теперь это Академия наук… А мне говорят, что он оккупант. Когнитивный диссонанс. Я не знаю, что это такое, но это именно оно. В пятидесятом, кажется, году сестра нашла нашего дядю, он служил в сорок третьей латышской стрелковой дивизии, но после войны поселился в Латгалии. Значит, и мой дядя Ансис – оккупант? Но знаешь, что меня утешает?

– Что, господин Хинценберг?

– Эх… у каждого свой маленький бизнес, деточка… При советской власти очень заботились о красных латышских стрелках – тех, которые остались живы. И я знал одного человека, он работал в музее красных латышских стрелков, где они собирались. Однажды он мне сказал: чудеса, да и только, их с каждым годом все больше, еще десять лет – и в Латвии окажется столько же стрелков, сколько было в начале Первой мировой, а их тогда насчитывалось чуть больше десяти тысяч. Они размножаются почкованием? Или прорастают из земли, как грибы? И вот я думаю – может, и с легионерами теперь та же история? И у них свой маленький бизнес? Может, на самом деле убийцы уже давно лежат в земле? И те, кто окружили партизанский отряд, и те, кто охраняли Саласпилс? Может ведь быть такое чудо?

– Наверное, может, – ответила Тоня.