Как следует расспросив своих лазутчиков, Шумилов понял – крестьянские парни своего не упустят и, отпраздновав похороны, придут в замок – рассказывать, что видели пропавшую монахиню в подозрительном обществе двух московитов.

– Как же быть? – сам себя спросил Шумилов. – В подпол вас разве посадить, чтобы никто вас тут более не видел до самого отъезда?

– Нельзя нас в подпол, – возразил Петруха. – Нам еще на верфи ездить, еще про мастеров вызнавать. Коли ты прикажешь – и уговариваться с ними.

– Вот как раз у верфи вас и повяжут.

– Не повяжут, уйдем… Я с мастером свел знакомство, с Альбрехтом Петерсеном из Любека, он в Виндаве уже двадцать лет, опытный, у него сын, Альбрехт, боцманом служит. Полезные люди-то, грех упускать. Герцог хочет строить большие суда, двухпалубные, о трех мачтах, заранее мастеров нанял. Еще я с парусным мастером Мартеном Мартенсеном говорил, этот уже года три в Виндаве, можно было бы переманить. Кузнец по гвоздям еще у них отменный, Мартен Редмер, но этот на виндавской девке женился, уже детей завел, к нам не пойдет.

– Да, эти бы нам пригодились.

Петруха рассказал и про иные знакомства, но об одном человеке умолчал.

Человек этот примазался к разговору, восклицая, что готов служить хоть московитам, хоть антиподам, лишь бы хорошо платили. Мартенсен брезгливо посторонился – и правильно сделал, потому что человек был пьян и грязен, как будто ночевал в хлеву, благоухал соответственно.

– Его высочество всех принимает, и мастеров, и моряков, – сказал Мартенсен. – Вот всякая шваль и думает, что тут будут кормить и поить за герцогский счет. Этот прибыл из Дании. Видно, пока стоял перед его высочеством – был трезв, а как приехал в Виндаву – так и взялся за дело. А мы пьяниц не любим. Выпить в праздник – хорошо, правильно, можно не только пиво. В воскресенье многие выпивают. А этот целыми днями пьет, хорошие сапоги пропил, два отличных золингенских ножа пропил. Его теперь ни один капитан лоцманом не возьмет.

– Он лоцман? – удивился Петруха.

– Я знатный лоцман! – подтвердил выпивоха. – Я Андерс Ведель! Меня знают в Гааге, в Ольборге, в Копенгагене, в Киле!

И он принялся перечислять свои достижения, но Петруха слушать не пожелал. И, разумеется, о таком ценном приобретении Шумилову не доложил – на Москве и своих питухов довольно.

Ивашка молчал, что было для него вовсе не свойственно. А молчал он потому, что в голове у него зрела безумная мысль.

– Арсений Петрович! – вдруг воскликнул он. – А ты вели нас обрить!

– Обрить?

– Только усы оставить! И на здешний лад вели одеться! Те люди видели нас бородатых и в кафтанах! А бритых-то нас, поди, не признают!

– Тьфу! – сказал на это Петруха. – Срамота!

– Срамота не срамота, а как скажу, так и будет, – одернул его Шумилов.

– И всегда ты так, как что путное – так тебе не по уму, вечно тебе не угодишь! – почуяв, что подьячий на его стороне, полез в сражение Ивашка. – Государево дело порушить хочешь, ирод?

Шумилов без долгих рассуждений схватил Ивашку за шиворот, дотащил до двери и выкинул в сени; Петруха, не дожидаясь приглашения, выскочил сам. Дверь же Шумилов заложил на засов.

Дениза кротко стояла в углу – ждала, пока московит обратит на нее внимание.

Наконец Шумилов к ней повернулся.

– Кто вы, сударыня? – спросил по-немецки.

Дениза, неплохо зная голландский и немецкий, путалась в них, но поддержать разговор могла.

– Я сестра ордена бегинок, – ответила она. – Мое имя Дениза-Мария де Кастельморо.

– Вы француженка? – догадался Шумилов. – Тогда будем говорить по-французски.

– Вы можете?..

– Я переводил письма с французского. Читать могу, говорю плоховато. Нужно осваивать речь – это скоро пригодится, – по-французски, с совершенно невозможным прононсом, сказал Шумилов. – Говорите, я постараюсь понять.

– Мы две бегинки, приехали в Гольдинген, который станет столицей Курляндии, чтобы основать бегинаж.

– Это я знаю. Почему вы… почему вас обвинили в смерти?..

– В убийстве, сударь. Я не знаю.

– Вы знаете. Вы хотели оправдаться перед герцогом. Если бы вы действительно не знали, то ждали бы его возвращения. А вы отправились его искать. Значит, дело не такое простое.

– Да, дело не простое, – согласилась Дениза. – Кому-то нужно сделать из нас преступниц. И я все время думала – кому? Я знаю про убийство только со слов Петера Палфейна. Он прибежал, посоветовал нам скрыться. Анриэтта не могла убежать, она не бегает и даже с трудом ходит по лестнице. У нее раненое колено. Я убежала, чтобы найти герцога. Он знает, что в ту ночь ни она, ни я не могли убить того человека.

– Почему он это знает? – подумав и, видимо, переведя в голове слова Денизы с французского на русский, спросил Шумилов.

– Я не могу объяснить.

– Вы плохо понимаете… Я могу велеть своим людям отвести вас в замок. И я могу помочь… если пойму, что происходит… произошло. Мне нужна правда.

– Правда?

– Да. При дворе герцога есть люди, которые склоняют к союзу со Швецией. Есть люди, которые умоляют помочь Польше. Есть люди, которые говорят – нужен союз с русским царем. Если я вам помогу – какая от этого будет польза моему государю?

– Вот как вы рассуждаете?

– Да.

– Я должна подумать.

– Значит, есть о чем думать?

Дениза не ответила. Сперва ей казалось, что московиты оказали ей великую услугу – спасли от стражников. Теперь она увидела, что попала в ловушку и этот хмурый человек не позволит ей встретиться с герцогом, пока не разберется в истории с убийством Никласса Пермеке.

– Мы можем договориться, – наконец сказала она. – Вы мне расскажете подробности всей этой ужасной истории с убийством. Я попробую догадаться, кто за этим всем стоит. И тогда мы поговорим еще раз.

– Я вам расскажу про убийство. А вы еще будете думать, о чем со мной говорить? Я достаю для вас сведения. Я хочу взамен другие сведения. А не обещание – «поговорим».

– Но что я могу вам рассказать?

– Почему вы считаете, что герцог будет вас защищать?

– Потому что он знает правду – мы невиновны.

– Откуда он знает эту правду?

– Я должна подумать, – повторила Дениза.

– Думайте. Вас будут охранять.

С тем Шумилов вышел, даже не поклонившись. А Дениза уселась на стул и действительно крепко задумалась.

Перед домом Шумилов обнаружил Петруху и Ильича. Петруха рассказывал про путешествие, Ильич ужасался.

– Нужно отыскать Палфейна, – сказал Шумилов. – Клим Ильич, вели хоть бы Никитке или Митрошке сбегать в замок – он там, наверно, при зверинце, мартышек нянчит. А ежели нет – тамошние мужики, что за зверьем ходят, подскажут, где его искать.

Палфейна при зверинце не было. И служители не могли вспомнить, видел ли кто его хоть вчера.

Шумилов пошел к сокольникам. Они живут в форбурге, должны знать новости.

И они действительно рассказали все, что слышали про убийство Никласса Пермеке. Более того – они попросили герцогских ловчих, и те добавили подробностей. Картина получилась такая: сестра убитого бросилась в ноги герцогине и смогла доказать, что виновата одна из бегинок; бегинку схватили и держат в подвальном помещении замка, хотя надо бы сдать ее в городскую тюрьму; ее подруга, которую герцогиня велела строго допросить, исчезла.

Шумилов вернулся в свое жилище.

Дениза, увидев его, встала.

– Сударыня, я узнал про убийство. Я не понимаю…

– Чего вы не понимаете, сударь?

– Вы считаете нас, московитов, дикарями, – сказал Шумилов. – Меня знатные господа, которые имеют дома по сотне книг и даже больше, спрашивали, точно ли, когда зимой набираешь воды для питья в озере или колодце, чаша примерзает к пальцам. И точно ли… когда зимой едешь по лесу, слышишь… не знаю слова…

– Скажите по-немецки, сударь.

– Точно ли деревья трещат и разделяются от мороза, вот так, вдоль, на две половины.

– Да, я тоже про это слыхала, – согласилась Дениза.

– У нас бывает – женщина убивает мужа. Это бывает. Одна отравила, другая отрубила топором голову… Я никогда не слышал, чтобы женщина вдруг напала на мужчину и ударила ножом в сердце. Это нужно уметь. Наши женщины не умеют. Мы, московиты, не понимаем – как женщина может ударить ножом в сердце. Я спрашивал – может быть, у Пермеке был враг. Об этом не знают. Он слишком мало прожил в Гольдингене, чтобы приобрести себе врага.

– Что вы еще узнали?

– Не хочу говорить, это…

Шумилов не знал, как перевести хоть на немецкий, хоть на французский слово «непотребство».

– Узнали, что Никласс Пермеке был любовником сестры Анриэтты? – прямо спросила Дениза.

Подумав, Шумилов перевел для себя с французского слово «любовник».

– Это правда? – спросил он.

– Это правда.

Не все монахини – ангелы, и в Москве тоже можно было при желании найти блудливых черноризок. Но говорить об этом с чужим мужчиной добровольно, не под плетью, и даже не изобразив смущения, не опустив взгляда, не покраснев, уже какой-то предел непотребства; так подумал Шумилов и отступил от Денизы на два шага.

– Я велю отвести вас в замок, – сказал он.

– Это означает для меня смерть.

– Почему?

– Потому что люди, обвинившие сестру Анриэтту в убийстве, хотят нас погубить. И они сделают это до приезда герцога. Ведь герцог знает правду. Вы же понимаете, что не Дюллегрит…

– Что?

– Сестру убитого прозвали Дюллегрит. Ее настоящее имя – Маргарита Пермеке. Она не могла сама обвинить Анриэтту и меня в убийстве – она не могла видеть, как мы убиваем Никласса Пермеке, потому что мы его не убивали. Кто-то ее научил. Тот человек хочет избавиться от нас. Чтобы сперва нас обеих посадили в подземелье, а потом… Что вы так смотрите? Это возможно! Сколько было случаев, когда неугодных убивали, изобразив это как смерть при попытке к бегству! Может быть, Анриэтта до сих пор жива только потому, что меня еще не поймали!

– Сударыня, не так быстро.

Спокойствие Шумилова безмерно раздражало Денизу. Она боялась за Анриэтту – подруга могла не выдержать… Приврать ради спасения Анриэтты было благим делом. Пусть этот скучный московит поймет наконец, что речь идет о жизни и смерти!

Но московиту, кажется, была безразлична судьба бегинок. Он снова ушел, заперев Денизу. А когда она подошла к окошку, увидела караульного стрельца. Этот знал только русскую речь.

Впрочем, некоторое милосердие московит проявил – прислал со стариком хлеб и нарезанное холодное мясо.

Ивашка забрался в шатер к стрельцам и оттуда подглядывал за крыльцом. Он еще не понимал, в каком положении оказался по его милости Шумилов.

Ведь бегинки могли оказаться обычными искательницами приключений, норовящими забраться в постель к богатому господину; покровительствовать таким особам – лучший способ испортить отношения с герцогом, который считался верным супругом и шалостей не одобрял. К тому же теперь Шумилову приходилось думать, как спрятать Ивашку с Петрухой, если в лагерь московитов приведут гнавшихся за ними парней и прикажут опознавать всадников в русских кафтанах.

Поразмыслив, Шумилов решил, что бритье бород изменит внешность его лазутчиков, а заодно и послужит им примерным наказанием. Богобоязненный человек подравнивать бороду – и то не смел, а тут – бритва! Нужно было также переодеть их хотя бы в красные кафтаны сокольников, а их собственные, зеленый да бурый, спрятать подалее.

Петруха сперва наотрез отказался лишаться бороды. Ивашка требовал денег на цирюльника, требовал других денег – на здешний короткий, еще короче польского, кафтанец с кружевным воротником, на широкие штаны, высокие сапоги и всю кожаную амуницию.

* * *

Поздно вечером, в сущности уже ночью, Петруха сменил гнев на милость и начал торговаться. Бороду свою он оценил в десять рублей – деньги немалые, даже огромные деньги. Шумилов согласился – но согласился неспроста. Петруха-то рассчитывал получить десять рублей серебром – хоть копейками, хоть алтынами. А подьячий в наказание за сварливость положил рассчитаться с Петрухой именно рублями – два года назад появившимися в Москве монетами, перечеканенными из европейских иоахимсталеров, сиречь ефимков. Но выбить на монете слово «рубль» было нетрудно, а вот заставить брать ее по стоимости сотни копеек – мудрено. Серебра в ней по весу было лишь на шестьдесят четыре копейки, и народ очень скоро сие уразумел. Появились уже и другие талеры с надчеканкой, «ефимки с признаками», которые шли как раз по шестьдесят четыре копейки, но Шумилов твердо решил для такого дела отыскать самые первые рубли – и проучить Петруху, чтобы знал, с кем имеет дело.

И тут встал вопрос – а чем брить-то?

Отродясь у русского человека в его дорожном сундуке бритвы не бывало.

Цирюльники в Митаве имелись, да ведь преображение следовало произвести в глубочайшей тайне. Положим, одежду для следующей вылазки можно выменять в Виндаве у моряков – моряк снялся с якоря и поплыл себе в какую-нибудь Португалию, никому не проболтается. А цирюльник непременно проболтается, да и заметят здешние обыватели, что к цирюльнику повадились какие-то незнакомые люди. Нужно было раздобыть свою бритву с прочим прикладом – ремнем для правки, тазиком для мыльной пены и кисточкой для размазывания оной по щекам.

– Постоялый двор! – сообразил Ивашка. – У проезжих людей могут быть с собой все эти причиндалы… мало ли где ночевать придется?

– А что в заповедях Божьих сказано – забыл? – спросил Шумилов. Он сразу понял, что выпрашивать бритву на некоторый срок Ивашка не собирается, а хочет ее попросту стянуть.

– Забудешь тут! Мы ж вернем!..

– Клим Ильич! Пошли кого-нибудь за Палфейном! – распорядился Шумилов. – Где ж он, старый черт, пропадает? Пусть бы он к цирюльнику за бритвой сходил, что ли… А может, у него своя есть.

Но Палфейн как в воду канул.

Ивашка подумал, подумал – и пошел искать Петруху.

– Сами бритвой разживемся, никому ничего докладывать не будем, – сказал он. – На Церковной улице есть аптека, хозяин промышляет и цирюльным делом. Пойдем, может, сообразим, как у него ту бритву взять.

Петруха смотрел на Ивашку волком, только напоминание о десяти рублях подействовало.

Когда они в сумерках уходили из лагеря, их остановил приятель, конюх Якушка.

– Куда собрались, молодцы?

– Прогуляться. Ты гляди, никому не сказывай, – попросил Петруха.

– Сидели бы вы ночью дома. Там, в городе, такое – черти по крышам скачут.

– Какие черти? – изумился Ивашка.

– Почем я знаю? Я в них не разбираюсь. Но не такие, как наши. Наши – с рогами, с хвостом. Я образа видел, со Страшным судом, знаю. А здешние – крыльями машут. Спаси и сохрани!

Конюх перекрестился.

– А какого цвета? – осведомился Петруха.

– Ну, какого цвета может быть бес? Черного! Как смоль!

– И по крышам скачет?

– И по трубам печным! И на колокольне его видели. Сидит, вниз глядит, крыльями хлопает. Не к добру!

– А морда какая?

Якушка задумался.

– Вот морды, кажись, не разглядели… Свиная, поди! Так вам бы не слоняться в потемках, а хоть с нами, конюхами, посидеть, выпить здешней водки, шнапс называется.

– Дело у нас, – мрачно сказал Ивашка. – Государево. Шумилов послал – так хоть бес, хоть кикимора, а идти надо.

Зрение у обоих было отличное, прогулка по темным улицам их не пугала. Опять же – Ивашка прихватил кистень. Кулак – великое дело, но кистень попрочнее будет. Это оружие он смастерил еще в Москве – когда, засидевшись допоздна в приказе, совсем одуревший домой бредешь, как раз можешь набрести на лихих людей…

По скрунденской дороге они шли молча. Оба понимали – затеяв беседу, через сотню шагов найдут повод поругаться. Целых полверсты молчали, пока не дошли до Бочарной улицы и не перешли по мостику Алексфлусс. А там поневоле пришлось заговорить.

– Гляди, гляди…

– Точно – он!..

На краю крыши стоял черт. Его крылья был сложены, он вертел головой, что-то высматривал.

– Сгинь, рассыпься, нечистая сила… – прошептал Ивашка, крестясь.

– Чур меня, чур, наше место свято, – добавил Петруха и тоже перекрестился.

Черт прошел по крыше и перескочил на другую. Оказалось – ноги у него длинные и в узких сапогах. Кафтанишко – до причинного места. Примерно таковы были черти на образах, только с хвостами – а хвоста Ивашка с Петрухой не заметили.

– Пошли отсюда, – шепнул Петруха. – Увидит нас, слетит, худо будет…

– Погоди ты… Я отродясь живого черта не видал… Да он и в другую сторону глядит…

– Ты сдурел?

– Когда еще живого черта увидим? Молчи, услышит…

Они таращились на нечисть довольно долго и дождались – черт заговорил.

– Сюда, сюда, любезный друг! – позвал он. – Вот тут вам будет удобно подняться!

– Выдержат ли мой вес эти хилые дощечки? – полюбопытствовал хрипловатый мужской голос.

– Выдержат!

– Тогда протяните мне руку, господин черт!

– Ишь ты, черти-то в аду по-голландски говорят, – заметил Ивашка. – Нет, теперь уходить нельзя.

Черт помог взобраться на крышу другому – может, тоже черту, а может, и человеку, сразу это понять было невозможно.

– Сегодня мы снимем крышу с одного замечательного домика, я давно за ним наблюдаю, – сообщил черт. – Я сверху многое разглядел. Там я видел двух бегинок. Они скромны и очаровательны, они похожи на двух сестричек, нежно любят друг дружку, спят в одной постели. Но они тоже бесовки, они хитрые! Они получают загадочные письма! Я нарочно слетел вниз, чтобы разглядеть то, что лежало на подоконнике…

– Ты понимаешь, что он говорит? – прошептал Петруха.

– Не все, многое понимаю… Нишкни…

– У меня орлиное зрение, как у всех бесов. Я разглядел на печати письма три пентаграммы. Наш знак, наш! Это письмо из ада, его принес ночью адский точильщик. Он точит вилы, на которых корчатся грешники. Я послал моего друга, дона Аррибо, чтобы он нашел это письмо. Сестричек нет, они куда-то улетели. Может быть, в Париж? Их ведь звали в Париж – адский точильщик сказал, что Париж прекрасен в пору цветения каштанов. А дон Аррибо – вон он, копается в сундуке… Глядите, глядите, сейчас он что-нибудь найдет…

– Перетолмачь, – потребовал Петруха.

– Потом, потом…

– Осторожнее, господин черт, – предостерег беса его приятель. – Вы уже однажды свалились с высоты и повредили копыто.

Ивашка перекрестился.

– Ты что? – спросил Петруха.

– У него в сапогах – копыта…

Ивашка понимал, что нужно уходить, пока черти их с Петрухой не заметили. Но когда еще посмотришь на такое диво? Любопытство удержало его.

– Я был первым среди поднявших мятеж! – похвастался бес. – Мы все падали с одинаковой высоты, но я был первый, все прочие свалились на меня, отчего я и получил увечье.

– Да, господин черт, это вы уже рассказывали. Но смотрите, дон Аррибо зажег еще одну свечу. Ему трудно в полумраке обыскивать жилище бегинок. Как вы считаете, что он там надеется найти?

– Не знаю, это его проказы, – беззаботно ответил бес. – А мы можем снять крышу с дома бургомистра.

– Можем, – согласился бесов приятель. – Но тогда бургомистр нас увидит. А он хитрее любого черта. Он может позвать старого алхимика, алхимик прочитает свои заклинания и опять засадит вас в колбу. Вы ведь не хотите этого? По-моему, бургомистр уже услышал наши голоса. Ступайте домой поверху, а я слечу вниз и пойду пешком.

– Нет, в колбу я не хочу… Нет, не хочу… Послушайте, вы не знаете, куда пропал мой бесенок?

– Нет, этого я не знаю.

– Я еще прогуляюсь и вернусь. Может, мне составит компанию благородный дон Аррибо.

– Может, и я еще вернусь. Или подожду вас у вашего жилища.

Бесов приятель полез с крыши.

– Сдается мне, я этот голос знаю, – пробормотал Петруха.

– Сейчас проверим…

Тот, кто спустился с крыши, исчез из виду, но Ивашка с Петрухой поняли, куда он пошел.

– По улице ходить не желает, чтобы не нарваться на стражу…

– Да и нам бы лучше пройти берегом. Коли что – стражу в плаванье отправим…

Вскоре они поняли, что бесов приятель направляется к форбургу. А когда он вышел на место, где лунный свет позволял увидеть его развалистую походку, Ивашка с Петрухой окончательно убедились: это Петер Палфейн.

– Господи Иисусе, спаси и сохрани, – прошептал Петруха. – Дожил – с чертом разговаривал… А ведь как ловко человеком притворяется! Не зря же он со змеей странствует…

– Или человек притворяется чертом, – возразил Ивашка, потому что не возражать Петрухе он уже не мог. – Эй, господин Палфейн!

Моряк обернулся.

– Это вы, московиты?

– Господин Палфейн, нам сам Господь вас послал! – сказал Ивашка, внимательно глядя, не поморщится ли моряк от слова «Господь».

– На что я вам сдался в такое время?

– Господин Палфейн, нам нужна бритва.

– Что? Бритва? В полночь?!

– Господин Шумилов велел добыть. Он у нас главный, что прикажет – то и делаем, – Ивашка развел руками. – Думали цирюльника будить. Но у вас наверняка в хозяйстве есть бритва?

– Имеется. Да я сейчас иду к себе, в форбург, бегать взад-вперед не стану, чтобы стражу не пугать. Может, я утром ее принесу?

– Принесите, сделайте милость, да пораньше! – взмолился Ивашка. – А мы ее и купить можем за хорошие деньги. Только чтоб никто не знал.

– Никто и не узнает. Раз я решил к вам наняться, то не подведу. Буду молчать, как соленая треска.

Палфейн хлопнул Ивашку по плечу и пошел к форбургу. Ивашка потрогал хлопнутое место – не горит, не онемело.

– А что, коли Палфейн – человек, так, может, и то, на крыше, не черт? – спросил он.

– А что же оно тогда такое? Ангел Божий? – ехидно полюбопытствовал Петруха.

– Нет, на ангела оно не похоже. А вот из людей – похоже на того графа, что привез Палфейна с мартышками, плясунов и монашек.

– Для чего бы графу скакать по крышам?

– Вот и я думаю – для чего… Пошли, доложим Шумилову, пускай он разбирается! Тсс, стража…

Они прижались к стене.

Стража шла так, как будто ей велено было охранять крыши, – таращилась вверх. Слухи о скачущем по черепице черте, видать, сильно ее смущали. Все три стражника норовили поскорее завершить обход и спрятаться в свою караульню.

– Пошли за бритвой – нашли беса… – пробормотал Ивашка. – То-то Шумилов обрадуется…

А Шумилов сидел у окошка и думал. Пленницу он препоручил Ильичу, тот ее устроил в чулане, снабдил всем необходимым и даже дал свою чистую рубаху, довольно длинную. До утра предстояло решить, что же с ней делать.

Что такое похороны – Шумилов знал. За упокой души пьют, и пьют люто. Вряд ли курляндский земледелец в этом отношении сильно отличается от русского. Те парни, что гнались за Ивашкой и Петрухой, могут к утру проспаться и прибежать в замок, а могут спать до обеда, потом валяться, отпиваясь… чем отпиваясь-то? Пьют ли в Курляндии страдальцы огуречный рассол?..

Но приготовиться к неприятностям нужно так, как если бы они заявились с рассветом.

Нужна ли ему, подьячему Посольского приказа Арсению Шумилову, блудная бегинка? Ежели бы хоть что путное рассказала! Так молчит…

Может, отдать – да и перекреститься?

А что, коли все это дело с убийством и побегом, если копнуть поглубже, имеет значение для только-только налаженных отношений между герцогом Якубусом и государем? Вот и ломай голову – нужно ли герцогу, чтобы бегинку изловили и привели к нему? Она его считает свидетелем – а хочется ли его высочеству быть свидетелем?

Вошел заспанный Ильич.

– Наши обалдуи явились, – доложил он. – К тебе просятся. Примешь?

– Приму. Впусти.

Ивашка и Петруха застряли в дверях – хотели войти разом.

– Ну, чего вы среди ночи притащились? – спросил Шумилов.

– Твоя милость, Арсений Петрович, не серчай, тут такое дело, что до утра ждать не хотели, – начал Ивашка. – Ты слыхал, что в Гольдингене черт завелся?

– Как ты приехал, так он и завелся, – буркнул Шумилов.

Ивашка не обиделся, а подробно рассказал, как пошли за бритвой и где обнаружили Палфейна.

– Так что бритву он обещался принести, и тут же его допросить надо! Если тот, что по крышам скачет, голландский граф, то для чего эта прыготня? Что это за чушь про адских точильщиков? И кто шарил в доме монашек, чего тому человеку надобно? Раз уж у нас монашка завелась, так хорошо бы узнать. Говорил же я – монашка не простая.

– Сам вижу. Значит, письмо с печатью. И что на печати?

– Пентаграммы, Арсений Петрович. Такое слово еще не всякий выговорит, а я для одного человека с немецкого письмо вслух переводил, сам не понял, что такое наговорил, так там пентаграмма поминалась, и он объяснил – звезда о пяти лучах. Плохой знак, говорил, я уж не рад был, что с ним связался…

– И как тот граф, или не граф, называл человека, что пришел шарить в жилье монашек?

– А не разобрать было. Дона рыба… Ну, не донная рыба же!

– Нет у рыб такого названия, – вмешался Петруха.

– У вас, архангелогородских, нет, а тут, поди, есть!

– Кто тут рыбу по-русски называть станет?

– Хватит. Все рассказали – ну и ступайте, – велел Шумилов. – Спозаранку – к сокольникам за красными кафтанами. Пошли вон.

Выйдя из комнатушки, Петруха с Ивашкой расстались. Петруха пошел ночевать в шатер, а Ивашка расстелил себе на кухне тюфячок, разулся, лег и притих – чтобы не беспокоить Шумилова.

Тому только новой ссоры между подчиненными недоставало. Оба они раздражали его безмерно. Он вовсе не хотел ехать в Курляндию, да еще в обществе хорошо ему знакомого Ивашки, а Васильев был для него – человек из иного мира, совершенно не московский человек, простых вещей не понимающий.

Разбираться в их склоках Шумилов не желал. А желал он одного – тишины.

Он трудно сходился с людьми – долго приглядывался, панибратства не допускал и ежели кого в приказе спрашивал о погоде на дворе, то это уж было в его понимании даже не шагом, а трехсаженным прыжком навстречу. Потому долго не женился – мать уж отчаялась, свахи перестали ее навещать. Потом мать слегла, думали – не встанет, и он, сжалившись, позволил ей выбрать невестку на свой вкус, поклялся перед образами, что женится беспрекословно.

Тут-то Господь и сжалился на ним – привел Алену Перфильевну и поставил с ним под венец. В храме Божьем и увиделись-то впервые, хотя до того он, как положено жениху, слал ей подарки – лакомства, украшения, гребни рыбьего зуба и зеркальце в ларчике.

Их оставили одних в спальне, горели свеча и лампада в углу перед заботливо завешенными образами, он смотрел на смутившуюся безмолвную жену и не знал, как с ней заговорить. Прошелся от кровати к печке и обратно. Сел на лавку, повесил голову. Надо было обнять, поцеловать, помочь ей снять тяжелое ожерелье. Это он понимал – но все казалось, что коснется ее рукой – а она и оттолкнет. Как не оттолкнуть – молодая, глупая, девятнадцать лет… а ему уж двадцать девять…

Как не оттолкнуть с перепугу-то!

И первое, что он ей сказал севшим от волнения голосом:

– Ты не бойся…

– Ага… – прошептала она.

– Не обижу…

Она оказалась умнее его – подошла и села на ту же лавку под высоким узким окошком. Не рядом села – между ними было чуть более аршина, и ее рука лежала на красном суконном полавочнике. Он накрыл эту маленькую, крепкую, рукодельную руку своей. Еще посидели этак, молча, словно беззвучно сговаривались. И разом друг к дружке повернулись. Тут он впервые за два месяца сватовства улыбнулся.

Потом Алена нередко припоминала ему их первую ночь и шутя признавалась, что коли бы он так ни на что и не отважился – она бы наутро к матушке своей убежала, ни за что бы не вернулась.

Но и она, и он знали: как их руки в ту ночь соединились, так и души срослись: вдруг, по неизреченной милости Божьей.

А милость Божья – она не большими буквами написана, она в дуновении ветерка является, в неуловимой взаимосвязи намеков. Не давал им Господь зачать дитя – им бы понять, что для их же пользы такое Его решение, и смириться. А они смиряться не хотели, в богомольные походы отправлялись, милостыню раздавали, Алена по обету пелены и воздухи для церквей вышивала. Вымолила дитя – а вместе с ним и свою погибель…

Шумилов был верен жене той упрямой верностью, какая рождается порой в сердце человека молчаливого, своенравного, сохраняющего между собой и прочим миром порядочное расстояние. Он целый обряд себе изобрел: как приходить на кладбище, как стоять, какие молитвы шепотом читать, как уходить. Сейчас, вдали от Москвы, он был сильно недоволен тем, что кладбище далеко и даже храма нет – прийти, хоть грошовую свечку за упокой души затеплить, сорокоуст заказать. Ближайший православный храм был при войске – с собой собирались взять государеву походную церковь-шатер вместе с иереями, да Ордин-Нащокин не отдал – самому в походе понадобится.

Взял с собой Шумилов образа, взял, как же без них, в каждом помещении его нового жилья по образу в углу приспособил, а все не то, все не то… Вот и смотри на луну, вот и думай: может, там, за луной, тот самый рай, где Алена?

Хоть бы сон сморил, так нет – ни в одном глазу.

– Ильич, не спишь? – крикнул Шумилов.

– Заснешь тут с вами…

– Веди сюда монашку. Может, поумнела…