Н. получил странное предложение.

В «Драконьей крови» собирался пестрый народ, попадались там музейные работники – реставраторы, которые в свободное время были еще и реконструкторами. Торин, с которым Н. был в неплохих отношениях, как-то привел на бал коллегу, а балы ролевики закатывали знатные – это было поводом показать новые прикиды. Н. особо не утруждался: постирал белую рубаху, заправил ее в штаны, одолжил у кого-то высокие сапоги, и этого вполне хватило, чтобы стать кавалером в каком-то фантастическом гавоте. Коллега Торина, Света, не танцевала, но потом они сидели рядом за столом и договорились до идеи.

Света была влюблена в восемнадцатый век и несколько лет назад отыскала в городе дом, где сколько-то времени совершенно точно прожил Фонвизин. Дом этот принадлежал богатому дядьке, который сделал из особняка офисное здание. Света пошла к нему со своими изысканиями. Слово «Фонвизин» было банкиру глубоко чуждо, название комедии «Недоросль» – также, но, когда девушка, отчаявшись, выдала цитату «Не хочу учиться, а хочу жениться!», богатый дядька пришел в восторг. У него уже было все кроме своего музея.

Но ему были малоинтересны стенды с какими-то бумажками, он хотел роскоши. Света, малость попривыкнув к домовладельцу, сосватала ему неплохие копии старинных портретов и немного ретро-фарфора – сомнительного, но красивого. Потом ей попался каталог мебельной фирмы, выпускавшей диваны и бюро под восемнадцатый век. Это дядьке понравилось весьма, и он взял Свету с ее затеей на баланс. Понемногу обставлялась двухкомнатная квартирка, украшенная портретом Фонвизина, очень стильная, которой можно было бы похвастаться в любом обществе.

В квартирке этой, собственно, были две с половиной комнаты. Половина была конуркой без окна, куда Света стаскивала материалы, имевшие хоть какую-то историческую ценность. И вот она, узнав про подвальное житье Н., предложила поговорить с музеевладельцем – ведь было бы совсем неплохо завести еще и живой экспонат. Скажем, с трех до семи в квартире сидит молодой человек в кафтане, камзоле, узких штанишках, белых чулочках, держит в руке лебединое перо и рассказывает посетителям про комедию «Недоросль», которую они проходили в школе и успешно забыли. Кроме того, наливает кофе и предлагает печенье на тарелочках псевдосеврского фарфора. Деловому человеку очень даже забавно привести сюда на чашку кофе приятеля или приятельницу. Для приятелей особо – старинный секретер, в котором всякие интересные напитки…

Н. посмеялся – экспонатом он еще никогда не был. Но два дня спустя Света нашла его и сказала, что дядька в восторге.

Таким образом он получил жилье более качественное – примерно семь метров, с электричеством и отоплением, с ванной комнатой и туалетом. Причем никуда бегать по ночам уже не приходилось. Зато требовалось соблюдение порядка.

С порядком у Н. были сложные отношения.

Когда Света велела протереть полы, он задумался и не смог вспомнить себя с мокрой тряпкой в руках. Ему даже стало страшновато – полы следовало протирать каждый день. Слова отказа вдруг сами сложились вместе, осталось произнести – и тут он вспомнил Соледад.

Конечно, он мог привести женщину и в подвал – там было тепло и забавно. Однако речь шла не о полусотне часов секса с краткими перерывами на сон и еду. Он не хотел остаться для Соледад существом, которое может обеспечить свою любовь только сексом.

– Я люблю тебя, – беззвучно напомнил он Соледад и покорно взялся за тряпку.

Несколько раз ему уже казалось, что он встретил не просто женщину, а свою женщину. Именно казалось – конфликты начинались довольно скоро, и он, немного потосковав, отправлялся в свободный полет. Бульдожка – и та не стала его женщиной, хотя родила ему дитя. Только теперь до него дошло: если он хочет сказать о ком-то «моя женщина», то другая сторона должна не менее уверенно сказать о нем «мой мужчина». Соледад не произносила этих слов – да они и не нужны человеку, который привык объясняться руками. Ее поведение, ее жесты, ее молчание были исполнены доверия. Она доверила ему себя холодной зимней ночью, понятия не имея, что из этого получится.

Она отдалась ему именно так. А остальное было для него слишком привычно.

Несколько дней прошло в суете – нужно было передоговориться с клиентурой и сходить на примерки. Наконец Н. увидел себя в зеркале и изумился: он был очарователен в кавалерском наряде восемнадцатого века, с ног до головы. Его узкая ступня, высокий подъем, плавные линии голеней и бедер, тонкая талия и не слишком широкая грудь принадлежали восемнадцатому веку, он и не подозревал, что создан по законам давней красоты. Его золотистые волосы Света собрала в хвостик, прихватила заколкой с черным бархатным бантом и сама удивилась: если поставить в коричневый полумрак, высветить лицо вполоборота, получится старинный портрет молодого аристократа, офицера по праву рождения и поэта по приказу государыни, с осанкой сильфа, строгим профилем и девичьим румянцем.

Затем потребовалось выучить тот кусок фонвизинской биографии, который относился именно к этому месту, и дюжину афоризмов. Света проэкзаменовала Н. и устроила ему целый бенефис. Домовладелец явился с приятельницей и ее подругой-журналисткой, с фотографом, сперва пил кофе, потом дорогой коньяк, закусывал бутербродами с лососиной и осетриной, узнал много нового о своей мебели и своем антиквариате, громко смеялся над шуткой о географии и извозчике – словом, остался доволен. Фотограф щелкал со всех точек и во всех ракурсах – репортаж предполагалось сделать гвоздем номера в новом глянце для випла. Потом они ушли, и Света с Н. поужинали оставшимися бутербродами.

Началась новая странная жизнь. Сперва в музей-квартиру бегала пресса, и портреты Н. появились во многих газетах и журналах. Потом пресса притихла – пошли косяком сумасшедшие. Одна тетка привела Н. в подлинный ужас: она явилась со старинным, ненамного моложе антикварной посуды, магнитофоном, поставила его на пол, включила и стала расхаживать, делая непредсказуемые повороты и приседая. Ей казалось, будто она танцует менуэт. Н. позвонил на вахту, вызвал охрану, тетку вывели. Осталась только широкополая красная шляпа с пыльными розочками.

Он сидел, глядя на эту шляпу, и корил себя за нелепый страх: тетка вряд ли была способна закатить сцену, а если бы ее успокоить словами и усадить, то можно было бы пройтись по точкам на ее затылке, под плохо окрашенными в желтый цвет волосами.

В тот вечер, сбегав к двум клиентам, он пошел в интернет-кафе и получил от Соледад письмо.

– Встречай, радость! – писала она. – У меня в расписании дырка, я могу приехать на четыре дня. Придумай, куда бы нам спрятаться…

– У нас есть комната! – ответил он. – Когда тебя встречать?

Что за расписание, почему дырка – разумеется, не спросил. Он вообще очень бы удивился, если бы ему посоветовали расспросить Соледад о ее делах.

Два дня спустя он отправился на вокзал.

Соледад вышла из поезда немного смущенная, ответила на долгий поцелуй и сама, взяв Н. за руку, повела его к остановке такси. Он заметил, что женщина ступает как-то тяжело и дышит тоже странно. Рука ее была на ощупь холодна и жестка. Пальцы Н. узнали знакомую беду.

– Подожди, сейчас я тебе помогу, – тихо сказал он. И чуть было не спросил: «Как это тебя угораздило?», но вспомнил – вряд ли человек, не занимающийся профессионально массажем, чувствует и понимает такие вещи.

Он провел Соледад мимо вахтера в свой странный музей, который вверг ее в недоумение: Н. не писал об этой перемене в своей жизни, поскольку сам до последней минуты не верил в успех. Когда она попала в каморку, то вздохнула с облегчением – вот это жилище как-то более соответствовало бродяжьей душе Н.

Он с гордостью показал ей свой быт – электрочайник, посуду, тапочки. Потом повел в ванную, где после нескольких выговоров от Светы соблюдал что-то вроде чистоты. В ванной он Соледад и раздел. До начала музейной службы оставалось три часа – они еще много могли успеть.

Соледад, чего за ней раньше не водилось, смущалась. Вроде бы рано ей было стареть, а груди отяжелели, бедра утратили правильные линии, на талию наползли какие-то складки, над коленями образовались какие-то валики. Н. провел руками по больному телу и сразу поставил диагноз.

У Соледад что-то случилось, глобальная неприятность, куда сильнее той, что погнала ее на бардовскую тусовку, понял он. В ней идет внутренняя борьба, тело спасает ее внутреннюю суть, слишком уязвимую. Тело к чему-то готовится, накапливая металл, и вряд ли к чему хорошему.

Именно так он это понял.

Сам он, безмерно уязвимый, никогда не ощущал в себе этой беды, никогда не имел потребности в обороне.

Соледад завернулась в большое полотенце, которое привезла с собой, и босиком перебежала в каморку. Там горел свет – она завертелась в поисках выключателя. Он понял – она все-таки боится света.

На дне глаз Н. образовался знакомый жар, он зажмурился. Сквозь веки он видел красновато-коричневое пятно – свет. Потом оно исчезло. Соледад нашла кнопку.

Заблудиться было негде – она лежала на узком диване, он безошибочно присел там, где оставалось побольше места, и коснулся ее ног.

И сразу стало ясно: труд предстоит тяжкий. Даже не иголочки, а бугорки были у нее в ступнях – непонятно, как и дошла от поезда до каморки. Н. нащупал их и стал сперва поглаживать, успокаивать, даже ласкать, чтобы Соледад, стеснявшаяся своей хвори безмерно, расслабилась.

Он именно этого боялся и не мог понять, отчего в ней завелась эта беда. Он считал Соледад женщиной более или менее благополучной. Конечно, у нее могли быть какие-то женские неприятности, но не до такой же степени.

Но если думать, какая слабость и какая дурная мысль породила металлические струны, на которых завязались уже плотные узелки, то мысль помешает рукам действовать самостоятельно. Главное было – помочь, спасти. И он весь отдался делу.

Пальцы прослеживали ход подкожных струн, пальцы выделяли каждую поочередно и сквозь плоть смывали с нее крошечные частицы металла. Затем пальцы гнали облачка этих частиц туда, где их подхватит кровь. От ноготков на пальцах ног Н. медленно продвигался вверх, и его руки оставляли за собой мягкое, невесомое, преображенное тело.

Н. не знал, куда уходит металл, только надеялся и верил, что сможет как-то вытолкнуть его наружу, с потом ли, с дыханием ли, и он упадет наземь серебристой и уже безвредной пыльцой. Не только руки – вся душа, распластавшись, прикасалась к обнаженной коже любимой женщины, и он, закрыв глаза, чувствовал: над ним и Соледад сейчас мерцают два призрачных венца, хрустальных, с мелкими отчетливыми гранями, два широких ободка с большими прозрачными камнями и надписями на старинном языке, один парит над головой у него, другой прикрывает лоб Соледад и тает там, где начинается подушка.

Их союз был сейчас более тесным, чем при любовном слиянии.

Тело Соледад стало тяжелым, неровным. Если бы это была какая-то новая женщина, Н. испытал бы известную неловкость мужчины, которому хотелось, но уже не хочется. Но женщина была своей, своей настолько, что тело уже почти не имеет значения. Она была его женщиной, потому что он был ее мужчиной.

Если он мог бы выманить металл наружу и принять в свое тело, он бы сделал это.

Струны сделались тоньше, узелки расплющились, и края их размывались потихоньку, но все получалось страшно медленно. Н. чувствовал, что борьба с металлом может оказаться длиною в жизнь. А времени-то оставалось час, не более.

Он осознал и опасность – тело Соледад стало мягким и готовым принять любые перемены. Но если прекратить работу, частицы металла, уносимые кровью, замрут и поплывут вспять. А она не сможет этому воспротивиться – она в полудреме и даже не знает, что с ней происходит.

Время, проклятое время прикоснулось к нему и заставило о себе думать. А чтобы помочь Соледад, следовало забыть о минутах, часах и даже сутках. Очнувшись, он накрыл ее всем, что нашел в каморке теплого, навалил поверх простыни и подоткнул. Ему казалось, что, если тело сохранит тепло, частицы металла будут странствовать с той же скоростью, ни за что не цепляясь и никуда не сворачивая. Потом он зажег свет и быстро оделся в свои кавалерские доспехи – белые чулки, узкие штаны по колено, белую рубаху, парчовый камзол, голубой кафтан из легкой и ломкой, наподобие тафты, ткани. Он повязал кружево на шею, стянул длинные волосы в хвост и скрепил его заколкой с черным бархатным бантом. Когда он вышел в гостиную, как раз пробило четыре – время начала кавалерского дежурства.

Он чувствовал себя так, словно его пропустили через центрифугу. Поэтому он достал из секретера початую бутылку и отхлебнул прямо из горла.

Время остановилось. Сидя у нарядного столика, он пробовал читать Фонвизина и ничего в старинном плетении словес не понимал.

К счастью, заглянул хозяин музея – так что время, отнятое у Соледад, было не совсем потерянным. Хозяин прибежал лечиться от неприятностей и приник к секретеру. Что-то у него стряслось такое, что выражаться он мог только матерно. Н. принес закуску из своих запасов – ожидая Соледад, он прикупил и сыра, и колбасы. Теперь он уже знал, почем они в супермаркете и почем на рынке.

Хозяин, выпив не меньше бутылки дорогого виски, велел ему отключить телефон и пошел спать в спальню восемнадцатого века, где стояла кровать под балдахином и лежал на кресле шлафрок в старинном вкусе, – как будто Фонвизин где-то поблизости, сейчас придет, переоденется и сядет к столику – творить.

Н. был сильно озадачен – что же теперь, так и сторожить его у дверей спальни в дворянском прикиде? На часах было почти семь – срок его ежедневной службы подходил к концу. Н. решил, что раньше полуночи хозяин не проснется, и пошел в свою каморку, на ходу расстегивая парчовый камзол.

Соледад заснула, и это было хорошо – во сне организм сам себя лечит. Когда дурные мысли не провоцируют всех этих загадочных подкожных процессов, – возможно, металл даже сам потихоньку рассасывается. Так подумал Н. и начал с самого начала – с пальцев ног.

Оказалось, что и во сне Соледад помнила о своих неведомых неприятностях.

Н. разделся по пояс и взялся за дело.

Ему было не до секса. Если бы кто-то подсказал ему сейчас, что с лежащей женщиной можно соединиться, как муж с женой, он бы отмахнулся – не до того. Та сила, которая побуждает мужчину к телесной любви, вся ушла в пальцы. Но ее, сдается, было мало – Н., дойдя до бедер, понял, что ему не управиться со струнами, руки всего две, а струны, оплетая лоно, разошлись от него веером, пока проследишь ход одной – и утро настанет, и частицы стали, далеко не уходя, нарастут на соседние струны.

Прежде всего нужно было спасти Соледад.

Он провел рукой по ее колену – колено стало прежним, аристократическим, узким. Потом он глубоко вздохнул и доверился своим чутким пальцам.

Но тяжкий груз, видать, несла Соледад, чем-то была сильно недовольна – каким-то обстоятельством, против которого оказалась бессильна. Она, сама того не зная и не желая, сопротивлялась рукам целителя, и он уж не знал, что делать, но вдруг вспомнил девочку из «Драконьей крови», в которой металлические чешуйки возникли от уныния, уныние же – оттого, что ее не любили.

У Соледад было не уныние, что-то иное мучало ее, еще не став ее сутью, но собравшись стать. Н. не понимал, что бы это такое могло быть, и продолжал свой труд – в других случаях успешный, сейчас же почти бесполезный. Выше бедер он подняться не мог.

А что он вообще мог сделать, не понимая ни природы своего ремесла, ни природы стальных струн в теле Соледад?

Усталость долго боролась с ним и наконец стала одолевать. Все, что было ему доступно, он перепробовал – оставалось смириться. Но смириться он не мог – он любил эту женщину, он ее любил, и два воображаемых венца были над ними, висели и не гасли.

– Я люблю тебя… – прошептал он. – Я люблю тебя…

Это было последнее, что он мог сделать. А слова произнес впервые. Она должна была услышать и понять, что он ее не бросит.

Слышала ли Соледад – неизвестно, она не шелохнулась. Но что-то в ней отозвалось, что-то ждало этих слов. Может, душа, утратившая способность сопротивляться болезни. Может, сердце с торчащей в нем железной зазубренной занозкой.

– Я люблю тебя, – беззвучно повторял он, чувствуя, что силы возвращаются. И руки вновь опустились на кожу, нашаривая колючие бугорки узлов, прослеживая струны.

Металл, очевидно, обладал слухом и страсть как не любил этих простых слов. Струнки таяли, таяла и ночь.

Тело Соледад медленно преображалось.

Н. встряхнул уставшие руки – и с них посыпался, зависая в воздухе, беловатый порошок. Повисел – и опустился на пол.