– Да что ты жмешься? – спросил хозяин. – Забыл, как меня по отчеству? Зови просто Михаилом. Ну вот, кое-что выяснили. Если только это действительно она.

Он показал распечатку, сделанную на цветном принтере. Картинка показывала Соледад в концертном платье, у рояля, с открытым ртом.

Н. всего-то навсего дал ему номер мобильника Соледад, а на следующий день стали известны ее подлинное имя, адрес, более того – стала известна ее звездная карьера. Это казалось чудом, как в боевике про спецслужбы, но чудом только для Н. – данные Соледад имелись в базе данных оператора мобильной связи ее города и были извлечены оттуда мальчиком-компьютерщиком без особых проблем, а подлинное имя введено было в обычный поисковик.

Услышав про «хрустальный голос России», Н. помрачнел.

– Да хватит вам, – безнадежно сказал он. – На хрена я ей сдался?..

– Любишь?

– Да…

– Спала с тобой?

– Да…

– Ну, значит, вожжа ей под хвост попала. Это дело поправимое. Сейчас выясним, куда она подевалась. Если не в морге, то все еще впереди.

– Не надо… – обреченно попросил Н.

– А что надо? К Сэнсею твоему возвращаться надо? Балда ты. Начал жить по-мужски – вот и продолжай в том же духе. Ты пойми – Бог сотворил мужчину и женщину. Когда мужчина любит женщину и хочет быть с ней всегда – это по-божески. Этого нужно добиваться. Вот и вся наука. Ладно, иди в музей и жди меня там. Тут и без тебя забот полон рот.

Н. вышел из кабинета.

Сотрудники фирмы уже знали, что он каким-то сверхъестественным образом спас от смерти хозяина. Перед ним расступались. А он думал: что же рассказал им хозяин после той ночи, когда на третьей бутылке началась совсем уж лишняя откровенность?

Н. видел, что мужик не из трепливых, и все же безумно боялся.

Он и верил, и не верил хозяину. Мало что спьяну наобещает такая вот широкая и щедрая душа? Вряд ли хозяин был трезв, затевая в своем особняке фонвизинский музей. Просто баловался, развлекался, так отчего бы не развлечься, пообещав кавалеру-гиду, живущему в каморке без окон, невесту – хрустальный голос России?

Все яснее Н. понимал, что нужно уходить. Иначе два дня спустя хозяину будет неловко глядеть на «экстрасенса», и музей закроется очень быстро.

Н. был готов к выходу на трассу. Впереди была долгая дорога домой, к матери. Он хотел еще заглянуть к Бульдожке и отдать ей хотя бы треть заработанных денег. Остальное – матери на зиму… да и самому, наверно, лучше там остаться…

Дело в том, что в последние дни Н. все чаще ощущал свое сердце.

Не то чтоб ему было совсем плохо… нет, он еще не помирал, в обморок не грохался…

Просто сердце говорило: я у тебя есть, и мне больно.

Н. уселся в гостиной своего музея, взял было книжку, а читать не смог. Нужно было расставаться с той Соледад, которая жила в памяти, нужно было как-то ее оттуда выпихнуть. Не сбылось – и что же? Много чего в жизни не сбылось.

Но память подсунула совсем неподходящее – тот поцелуй новогодней ночью, в лесу посреди Большого Города. Тогда он еще не любил ее, он баловался – некому было любить эту женщину, мужчина еще не проснулся, одна только мужская плоть. Если бы можно было повторить, все было бы не так… ведь и она его целовала, и она его ласкала, что-то же соединяло их!..

Запищал спрятанный в спальне телефон. Секретарша вызывала Н. к боссу.

– Слушай, – сказал хозяин. – Ребята прокачали ее последние звонки, а потом совсем обнаглели – позвонили директору филармонии. Он раскололся. Твоя зазноба, можно сказать, в трех шагах от нас! И пробудет там дня четыре, не меньше! Рванем?

– Как рванем? – Н. смотрел на веселое, возбужденное лицо хозяина и не верил своим ушам.

– А так – на машине. Я ж тебе говорю: директор филармонии раскололся. Он ей какие-то договоры в папочке дал, чтобы занесла на телестудию. Тогда мои орлы догадались – позвонили на телестудию, представились журналистами, сказали, что хотят пересечься там с хрустальным голосом России. Секретарша и доложила, когда этот твой голос приедет с документами. Все просто, как два пальца об асфальт! Иди, собирайся!

Это был приказ.

Хозяин честно и даже радостно возмещал долг. Н. редко сталкивался с такими мужиками и, возможно, даже не знал их вообще. Их система ценностей до сих пор была ему непонятна – после бурной молодости сидят в каких-то кабинетах, руководят людьми, делают деньги, а дальше что? Еще одна ступенька, мебель в кабинете подороже, подчиненных побольше, к деньгам лишний нулик прибавляется?

О том, что у такого постаревшего задиры и шалопая, способного открыть у себя в офисном особняке не лезущий ни в какие ворота фонвизинский музей, есть в душе аптекарские весы с двумя чашками, у каждой чашки – носик, при равновесии носики соприкасаются, словно в поцелуе, и на этих весах жизнь и любовь равны, Н. раньше не знал. И не мог поверить, что нашелся на свете человек, приравнявший свою жизнь к любви другого человека, уж больно это было странно.

И все же он позволил себя уговорить. Не имея ни малейшей надежды на успех, рано утром, затемно, он сел в машину (за рулем был приятель, охранник Руслан, рядом с Русланом – хозяин, сзади, возле Н. – сумка с припасами) и поехал, сам не ведая куда.

Он смотрел в окно, почти не прислушиваясь к разговору хозяина с Русланом, и наконец задремал.

В половине двенадцатого хозяин разбудил его, шлепая по плечу сложенным во много раз планом города.

– Вставай, приехали!

– Куда? – сонно спросил Н.

– Куда надо. Руслан, тут, кажется, направо и до вокзала, а от вокзала уже проще.

Оказалось – не так уж просто, и хозяин ворчал, что время поджимает. Без четверти двенадцать они подъехали к сомнительному шедевру градостроительства, больше всего напоминавшему мятую жестяную банку из-под пива. Телестудия снимала там шесть этажей. Вокруг банки было гектара два автостоянки, казалось бы, места хватит всем, но сразу поставить машину не удалось.

Хозяин вошел в фойе первым, Руслан – следом, за ними – Н. Он не любил таких мест, он чувствовал себя среди ухоженных мужчин в мужских деловых костюмах и красивых женщин в женских деловых костюмах совершеннейшим поросенком, вывалявшимся в грязной соломе и сдуру заскочившим в человечье жилье. Ожидание грязной метлы, которой вот-вот погонят обратно на двор, было в Н. неистребимо.

Хозяин обернулся.

– Вот только попробуй! – нехорошим голосом предупредил он. – Поймаю и за шкирку понесу, как кота-засранца.

Как он понял, что Н. собрался сбежать, было уму непостижимо.

Руслан, товарищ сообразительный, встал так, чтобы бегство для Н. стало совершенно невозможным.

– Ты мужчина или не мужчина? – тихо спросил хозяин. – А раз мужчина, то добывай свою женщину хоть как. Про хрустальные венцы плакался? Ну и вот, соответствуй.

Н. ужаснулся – и про это рассказал?! Хорошо же его хозяин напоил… Но отступать действительно было некуда.

Но что можно сказать женщине, которая перестала отвечать на письма и эсэмэски? Спросить: что случилось? И получить ответ: некогда было? Стоило ради такой содержательной беседы ехать за тридевять земель!

Н. никогда не объяснялся с женщинами, даже с Бульдожкой обошлось без словесных разборок. Ему дали понять, что он в доме лишний, и подготовили всю церемонию развода. Ему осталось только ходить, куда вели, и подписываться, где показывали. Н. вообще никогда и ни с кем не объяснялся, если на него повышали голос – исчезал.

Но сейчас хозяин требовал от него победы в словесном поединке. Чем ее одержать, было совершенно непонятно.

– Твоя? – спросил Руслан, сверившись с распечаткой.

Соледад входила в фойе, высомерно держа голову, светлые волосы лежали гладко, округлой жесткой шапочкой, и отражали искусственный свет высоких плафонов. Следом шел представительный мужчина с неприятным лицом. Где-то Н. этого мужчину уже видел…

Соледад была сейчас вовсе не так красива, как в баре на бардовском фестивале или новогодней ночью в лесу. Она вообще казалась чужой женщиной. Ее можно было узнать – и только.

Н. не знал, что ее лицо может быть таким неподвижным, серым и неподвижным, как королевское на старой и тусклой серебряной монете. Он вспомнил белую пыль, слетевшую с пальцев ночью, когда тело Соледад стало нежным под его руками, и удивленно подумал: неужто это было серебро, неподходящий вроде металл для подкожных доспехов.

– Ну, иди уж, разбирайся, – приказал хозяин. И вытолкнул Н. навстречу Соледад.

Соледад едва не налетела на него и застыла на месте. Она так пристально уставилась на своего странного любовника, что Н. даже сделал шаг назад. Но взгляд, который соединил бы их и, как проводок, перенес по себе слова, которым тут звучать не положено, возник, натянулся стрункой, только что не сделался виден окружающим.

– Ты зачем сюда явился? Чего тебе от меня нужно? – спросили строгие глаза.

– Я волновался. Я не знал, почему ты вдруг замолчала, – ответили глаза виноватые.

– Не твое дело. Пропусти.

– Я люблю тебя.

– Пропусти.

– Я люблю тебя, – произнес Н. вслух и сам удивился – как отчетливо получилось.

Мужчину, сопровождавшего Соледад, от этих слов передернуло. Он встал с ней рядом, готовый к драке, но не той, когда машут кулаками. В конце концов, рядом с Н. тоже стояли двое, и уж Руслан был профессионалом, да и хозяин явно повоевал в веселые девяностые.

Н. смотрел на него и никак не мог вспомнить, откуда знаком этот взгляд, черный, бездонный, как будто в глаза мужчине дважды выстрелили, пробив два очень узких тоннеля в бесконечный мрак. Однако они встречались уже, встречались…

– У меня тут дела, подожди на улице, – велела наконец Соледад. Но металл в ее торопливом голосе отчетливо отливал ложью, ожидание могло затянуться навеки.

– Врет, – услышал Н. голос хозяина, хотя хозяин губ не размыкал. – Не пускай.

Н. понятия не имел, как можно ее не пустить. Она стояла перед ним, словно отлитая из стали, и сердце в непроницаемой грудной клетке было недосягаемо. Тонкие струны, вроде гитарных, прошили его – и вдруг Н. увидел, куда они тянутся. Они уходили, изогнувшись, в кончики пальцев мужчины, сопровождавшего Соледад.

Н. даже не заметил, насколько вдруг обострилось его зрение. Он видел то, чего не видел раньше, но сейчас это казалось совершенно естественным, словно он просто вспомнил, как это делается.

Что-то нужно было делать, рвать эти струны, уничтожать подкожный металл, который стал клеткой для умирающего сердца. Н. знал одно: умрет Соледад – умрет и он сам, без этой женщины ему не жить. Вытянуть металл он мог руками – кто-то, чье присутствие в своей жизни Н. только начал осознавать, дал ему понять это, когда из раны кровавым бугорком показалась смертельная пуля. Но для этого нужно прикоснуться.

Так неужели же она не вспомнит сейчас того поцелуя в новогоднем лесу, который, соединив их, создал новое существо, способное раздвинуть пространство и в обнимку выйти из зловещего древесного окружения на верный путь?

Н. протянул руки, он звал Соледад к себе этим движением так, как не смог бы позвать словами. Он и слов-то таких не знал, а мог повторить только три самых простых:

– Я люблю тебя.

Соледад смотрела на него пустыми глазами.

– Нас время поджимает, – сказал ей мужчина. – Не беспокойся, сейчас я его уберу.

– Вызови охранников, пусть его выведут, – посоветовала Соледад.

– Нет, тут охранники не помогут. Тут только я сам, – мужчина шагнул вперед, и взгляд его обрел железную тяжесть, ударив Н. в лицо так, что голова мотнулась. – Уходи. Нет у тебя власти над этой женщиной. И не будет.

Слова были странные. Но Н. знал: именно так должен говорить этот мужчина. Они определенно встречались. Когда-то – не давно, нет, время тут ни при чем… А вот встречались, возможно, встреча эта длится с сотворения мира по сей миг, только Н. почему-то не обращал внимания на присутствие мужчины…

– Я люблю ее, – сказал Н., как будто это могло заменить власть.

– Ей это не нужно, – мужчина повернулся к Соледад. – Мы тратим зря время. Скажи наконец, он или она, и пойдем в бар, займем места, чтобы все хорошо видеть.

Н. почувствовал опасность – как будто горсть железных опилок в него, обнаженного, что есть силы метнули.

Соледад была в опасности. Струны в ее сердце шевельнулись, сжались, врезались в плоть, но сама она этого не ощущала.

Н., не веря новому своему зрению, посмотрел по сторонам.

Каждый из тех, кто пробегал мимо по огромному фойе, нес в себе подкожный металл, у молодых это были тоненькие цепочки, у тех, кто постарше, чешуйки и пластинки. Этот металл явился глазам Н., как будто на людях не было ни одежды, ни кожи. У некоторых струнки подобрались к сердцу. А сжали сердце одной лишь Соледад.

Однажды он уже обратил металл в прах и стряхнул с пальцев. Но тогда он касался кожи, проникал сквозь кожу. Теперь прикосновение было невозможно. Однажды это уже было! Белесая пыль ссыпалась на пол, а на постели лежала освобожденная женщина! Неужели все дело в прикосновении?

– Я люблю тебя, – тихо сказал Н. так, как шептал той ночью, чтобы выманить из самого себя силу, способную справиться с подкожным металлом. И повторил эти слова в полнейшей тишине. Потому что людей вокруг, с их голосами и стуком каблуков, больше не было.

– Уйди, – произнес мужчина. – Тут тебе ничто не поможет. Я запрещаю тебе быть рядом с ней.

Запрет имел нешуточную силу – Н. ощутил ее.

– Я запрещаю тебе думать о ней, – добавил мужчина. И этим выдал уязвимое место в металлической броне – очевидно, мысль Н. имела какие-то опасные для мужчины свойства.

– Ты хочешь запретить мне любить? – подумав, уточнил Н.

– Да! – мужчина нехорошо улыбнулся. – Всею силою, за мной стоящей, я запрещаю тебе любить.

– Но я люблю ее.

– И это слово тут не имеет власти. Погоди…

Мужчина сделал округлый жест, собирая этим жестом внимание Н. и уводя его взгляд от Соледад к огромным стеклянным дверям фойе. Перед ними было совсем пусто – как будто пространство преобразилось в сцену, ждущую актеров из-за стеклянного занавеса. И они появились.

Первой вышла и встала, опустив голову, девочка – она действительно была первой в жизни Н., ей тогда было семнадцать, ему шестнадцать. И, кажется, она хотела близости куда больше, чем он. Девочка была в короткой юбке, открывающем живот топике и в ботфортах до середины бедер, а губы застыли в полуулыбке. Однако ее лицо было уже не девичьим, оно менялось на глазах, пока не стало сорокалетним, пятидесятилетним, почерневшим, запойным, с тупым взглядом и гнилыми зубами.

Из какой-то узкой щели в стене выходили люди, мужчины и женщины, женщин было куда больше, и Н. узнавал их, и каждый из них был живым упреком. Каждый напоминал о давних делах – о том, что сам Н. считал глупостью, небрежностью, легкомыслием, и не более того. А теперь вот оказалось, что дела эти называются как-то иначе, и, собранные вместе, они были страшны. Все, решительно все выкарабкалось из памяти по приказу, и Н. сильно удивился – они оказались совсем не такими, какими он видел их раньше.

Вперед вышла Бульдожка, ведя за руку сына. Она раздалась вширь, тело колыхалось, лицо стало тупым – и в этом Н. тоже каким-то образом был виноват. Дитя же сгорбилось, походило на злую обезьяну – хотя не оно первое, не оно последнее росло без отца. Рядом с Бульдожкой стояла худенькая девочка в маске, из ее плеча росла волчья голова.

Наконец вышел Сэнсей – один из всех он был обнаженный и непристойный. Один из всех он не смотрел куда-то мимо, а откровенно звал и даже показывал, что произойдет, если Н. сделает к нему хоть шаг.

Вот теперь стало по-настоящему страшно – Н. понял, что Соледад видит Сэнсея и наконец понимает то, что до сих пор удавалось от нее скрыть.

– Куда тебе, такому, приставать к женщине со своей любовью? – спросил Н. мужчина, оказавшийся почему-то у него за спиной. – Ступай прочь, или все увидят это жуткое сборище. Ступай!

Прошлое неохотно расступилось, освободив проход к стеклянной двери.

Н. понимал, что нужно бежать что есть сил, проскочить наружу – и тогда его не будут преследовать. Но оставить Соледад он не мог. Соледад была его женщиной, он был ее мужчиной, и над ними сияли полупрозрачные венцы.

– Господи… – произнес он. – Это же твои венцы…

Раздался стук.

По нарядному блестящему полу покатилась, оставляя след, окровавленная горошинка.

След этот поделил пространство перед стеклянными дверями на две неравные части. Малую занимали вызванные из памяти люди – с лицами, с судьбами. И на большей части тоже появились люди, но без лиц и без судеб, невозможно же помнить в подробностях всех, кому правил спину, вправлял вывихнутые руки-ноги, приводил в порядок шею, не взяв за это ни копейки.

Пуля катилась по дуге, требуя, чтобы Н. следил за ней, и он отвел взгляд от своего прошлого, а когда опомнился – перед дверями было пусто.

– Проклятье! – произнес мужчина.

Н. вздохнул с облегчением – морок пропал, в душе зародилась и ширилась тихая радость.

– А знаешь, твоя сила бессильна, – даже несколько удивленно ответил он. – Вот она, любовь, во мне и даже, кажется, вокруг меня… Вот сейчас мы это и узнаем…

Он повернулся к Соледад и протянул к ней руки. Он улыбался, зная, что сейчас произойдет. В глубине глаз зародился огонь, тот самый. Нельзя было гасить его, Н. дал ему волю – и мгновение спустя весь горел.

Ни о чем не беспокоясь и ничего не боясь, Н. направился к Соледад. Спутник ее заступил ему путь, но прикосновение раскаленных пальцев отбросило его. Н. даже не заметил, что кто-то отлетел в сторону. В мире были только они двое – да еще хрустальные венцы.

– Я люблю тебя, – сказал Н. – Не бойся, сейчас я помогу тебе!..

И металл потек вниз, не причиняя ей вреда, металл лег у ее ног ртутной лужицей, сердце высвободилось и забилось от боли, причиненной стальными полосами, – оно только теперь ощутило эту боль.

– Нет! Не выйдет! Это же есть, есть! И это останется навеки! – кричал мужчина, тыча пальцем в лужицу. – Стоит тебе отвернуться, как это вернется!

Он сидел у ног неподвижной Соледад, он скорчился, лицо его менялось, дорогой костюм клочьями облезал со странного, словно из черного тумана слепленного тела.

– Не вернется, – сказал Н. Других слов для давнего знакомца у него не было.

Опустившись на корточки, Н. собрал металл в две пригоршни. Тяжесть была изрядная. Нужно было унести эту дрянь куда-нибудь подальше.

Н. постоял, помолчал, прислушиваясь к себе, – слабость охватила его, слабость и холод. А что же другое, если из тела разом вышли сила и жар? В сердце, как проснувшийся ежик, развернулась острая боль. Н. улыбнулся Соледад, повернулся и пошел прочь.

Площадь перед телестудией была покрыта бетонными плитами. Н. не мог оставить тут твою ношу, следовало найти какое-то иное место – возможно, на всей Земле такого не было, но ведь Землею мир не ограничен. Вот он шел, и шел, и шел, все выше, и выше, и выше, и походка становилась все легче, словно он избавился от висящей на плечах тяжести, перешагнул через нее и оставил за спиной эту распластавшуюся тяжесть, имевшую почему-то вид человеческого тела, и сердце понемногу успокаивалось, а время шло ему навстречу – так что он, глянув вниз, даже немного удивился: Соледад и новый его друг, хозяин особняка, и охранник Руслан выходили из машины возле свадебного салона, у окна которого он предложил Соледад стать его женой. Они как-то очень быстро добрались до Большого Города. Соледад обогнула угол, побежала во двор – Н. понял, что она ищет Сэнсея, и даже удивился – на что ей Сэнсей?

Она бежала легко, воздух держал ее, но она так была занята своими мыслями, своим волнением, что не замечала собственного полета. Несколько ступенек в подъезде она перемахнула не глядя. И кнопка звонка вдавилась раньше, чем к белому пластику прикоснулся палец.

Н. пригляделся и прислушался.

Его взгляд, уже раньше обнаруживший странные свойства, теперь пронизал стену. Отворилась дверь, на пороге стоял Сэнсей в спортивных штанах, в старой футболке и смотрел на Соледад с огромным изумлением. Н. не услышал ее первых слов, он уловил только волнение, тревогу, нетерпение пылкой души.

– Разве он не у тебя? – спросила Соледад. – Вы же друзья!

– Я его давно уже не видел, – ответил Сэнсей. – А что случилось?

– Не знаю, но я должна его найти! На письма не отвечает, сам не пишет – он попал в беду, понимаешь? Ты же знаешь, где он бывает! В музее его нет!

Н. улыбнулся. Вот сейчас и следовало вернуться – но он нес две пригоршни металла. Нельзя было, чтобы этот металл опять прикоснулся к Соледад. Сейчас она вновь стала такой, как в юности, готовой петь и от счастья, и от горя. И она вновь ощутила то состояние погони за любовью, которого не знала уже целую вечность.

– Погоди, я оденусь, – сказал Сэнсей. – Заходи, это быстро. Съездим в «Драконью кровь», там обязательно что-то знают.

– Скорее, ради бога!

Сэнсей похлопал ее по плечу, успокаивая, рука задержалась дольше положенного. И их глаза наконец встретились.

Оставив их в прихожей, Н. пошел дальше. Путь был долгий, нигде не попадалось подходящего места для ноши, и наконец Н. оказался там, где его воздушная тропа завершалась. Он встал, огляделся по сторонам, посмотрел вверх и вниз.

Под ногами у него был как бы стеклянный пол, сквозь который отчетливо виднелся мир – порыжевшие кроны деревьев, отдельно стоящие рябины, растерявшие свои великолепные гроздья. И особенно ясно Н. разглядел стоявших на открытом всем ветрам месте двух, прижавшихся друг к другу, – Соледад и Сэнсея.

Куда подевалась машина Сэнсея, что это за пустырь, Н. не знал.

Но он услышал их голоса – далекие, тихие и протяжные, как будто звуки протискивались, застревая, сквозь щели в полу.

– Слушай, надо еще найти этого, Томкета… Может, он там? – с надеждой спрашивала Соледад.

– Вряд ли. Скорее всего, он уже на трассе.

– Нет, ты что, он не мог так просто уйти.

– Почему же не мог, очень даже мог… Если никто не знает, куда он подевался, значит, он на трассе…

– Но вещи-то остались в музее, и рюкзак, и все…

– Ты его плохо знаешь, он мог…

– Я его вообще не знаю! Не мог он меня бросить, понимаешь? Господи, какая же я все-таки дура! Слушай, Лешка, он еще мог поехать к тому парню, к Рогдаю, он мне рассказывал…

– Телефон Рогдая у меня есть, надо найти. Да ты не дергайся так, где-то же он есть! Не плачь, ты найдешь его… Он такой… он вернется… всегда же возвращается…

Сэнсей обнимал ее, и две фигурки делались все меньше, и голоса меркли, и наконец до Н. долетело прощальное:

– Лешка…

– Наташенька…

Н. улыбнулся – что-то в той жизни все-таки получилось, если прозвучали настоящие имена. И память, сжатая в тугой комок, вдруг набухла, стала разворачиваться, раскрываться, расправлять смятые лепестки. И первое, что он вспомнил, было его истинное имя. Затем в сердцевине этого странного цветка явилось черное пятно – и ожило прошлое.

– Господи, как долго я был без тебя… – сказал он, но не словами человеческой речи.

Память проснулась – все стало понятно.

– Вот все и вышло по воле Твоей, – сказал он. – Я узнал и презрение людское, и высокомерие людское, я был отверженным и обреченным на путь без цели, я научился и смирению, и дерзанию, и вот этот путь наконец завершен. Я понял, зачем он был нужен. Грешно неуязвимому осуждать слабых и грешно бесстрастному превозноситься над слабыми. Искуплены ли мои осуждение и гордыня, Господи?

Ответа не было, и Н. чувствовал, что мольба о прощении должна быть иной, но какой – неведомо, озарение все никак не наступало.

Он в горести несказанной опустил голову.

Внизу Соледад и Сэнсей что-то говорили друг другу – уже беззвучно.

Нить молитвы была прерывистой – все-таки он не мог сразу отказаться от слов, он слишком долго прожил со словами, а они были – как материальный пунктир, которым простегана сбивчивая ветвящаяся мысль, и не передавали всего хора мысленных ветвей.

– Господи, прости! – произнес он. – Никого не смогу осудить с высоты своей безупречности, никогда не возгоржусь белизной своей, которую не сам создал. Прости! Я прошел назначенный Тобою путь, как умел, от бездумной дремы до понимания, суть моя проснулась и прояснилась… или нет?.. А если нет, то вот, прими… и не суди ее строго, не виновата она… прибавь это к моим былым гордыне и осуждению…

Он протянул перед собой ладони с почерневшим металлом.

Молчание было проникновенным, оно было живым, оно дышало состраданием. И окутало, и стало ответом.

Два легчайших облачка снялись с ладоней и унеслись вверх. И – все. Не было больше тяжкой ноши.

На стеклянном полу образовались круги – небольшие, с яблоко величиной. Они взбугрились, словно снизу пол неудачно пытались проткнуть, да только растянули.

Бугорки быстро потянулись вверх, одновременно наливаясь цветом, – сперва были рыжеватые, потом потемнели, проклюнулась на верхушках зелень, блеснули рубин и золото.

Сад вырастал прямо на глазах. Его корни питались склубившимися облаками, совершенно закрывшими от Н. Соледад и Сэнсея – обнявшихся так, что двое почти стали одним, с общей плотью. Стволы, невысокие, но прямые, как стрелы, несли на себе кроны со зрелыми плодами, большими светлыми, из бледного хризолита, и маленькими краснобокими, сердоликовыми. На ветвях появились птицы и приготовились петь. В развилке лежал, свесив лапы, неподвижный золотой кот и смотрел огромными мудрыми глазами.

Пробудившаяся и ждущая знака музыка была во всем. А знак все медлил.

Наконец появилась тропа – прибежала издалека, извиваясь меж деревьев, и ткнулась прямо в пальцы босых ног.

Его звали. Это было прощение и обещание. Его ждали.

Он вновь был в саду. Он вернулся.