В небольшом кабинете сидел за столом мужчина лет сорока с небольшим и читал распечатанные письма – одно за другим.

Это был довольно странный кабинет – скорее похожий на крестовую палату боярина былых времен. Целую стену в нем занимали образа в дорогих окладах, золотых и серебряных, отличной работы, развешенные с намерением составить иконостас: в четыре яруса, посередке, прямо над головой хозяина кабинета, «Благовещенье», справа от «Благовещенья» – «Спас нерукотворный», слева – «Казанская Богородица». Справа же от «Спаса», если хорошенько приглядеться или задать хозяину прямой вопрос, был образ святого Стефана-первомученика, в золотом окладе, позволявшем видеть только темное лицо с почти неразличимыми чертами и крошечные кисти рук. К окладу, без всякого помышления о хорошем вкусе, припаяны были большие драгоценные камни в оправах от перстней и подвесок, а то и от серег.

Хозяина, стало быть, звали Степаном. А если уважительно – Степаном Ивановичем. У него и лицо к уважительности весьма располагало – высоченный лоб, довольно большие и выразительные черные глаза. Нос был длинный, острый, с какой-то злодейской горбинкой, а вот ниже все было не столь хорошо – рот маленький, имевший вид куриной гузки, и маленький же, почти женский, подбородок.

Дверь кабинета приоткрылась, показалось лицо слуги.

– Чего тебе, голубчик? – ласково спросил Степан Иванович.

– К милости вашей некоторый человек, сказался бывшим подчиненным господина Чичерина, Бергманом.

– А, Бергман, помню, проси.

Полминуты спустя сыщик вошел в кабинет, поклонился, оглядел иконостас и перекрестился по-православному.

– Это хорошо, – одобрил Степан Иванович. – Так, глядишь, понемногу и в истинную веру перейдешь. Здравствуй, сударь, я тебя хорошо помню. Садись. С чем пожаловал?

– Я, господин обер-секретарь, не осмелился бы беспокоить вас по пустякам, – сказал Бергман. – Но дело такое… я полагаю, оно по вашему ведомству, то дело…

Обер-секретарь Правительствующего Сената умел слышать то, чего словами не выразишь. Вот и сейчас он сразу понял, что маленький, похожий на галку сыщик, несколько оробевший в кабинете, принес прелюбопытные сведения.

– Рассказывай, – приказал Степан Иванович, отложил недочитанное письмо и взял четки – перебирать во время рассказа.

– История долгая, должен заранее испросить прощения.

– Не трать времени, говори. Да сядь, в ногах правды нет.

Вторично проигнорировать приглашение сыщик не посмел. Он присел на краешек стула, всем видом показывая: отлично понимает, в чей кабинет явился, и вольностей себе тут позволять не может.

– Я, ваше превосходительство, уйдя из столичной полицейской конторы в отставку, стал браться за всевозможные комиссии, не часто, здоровье уже не прежнее, а иногда, понемногу, и имею свой штат служащих, небольшой, все люди добропорядочные, выполняют мои поручения отменно и не в ущерб своей прямой службе, – начал он. – Репутация моя привлекает весьма важных господ и дам…

– Знаю, репутация славная. Дальше.

– Я взялся за дело о поиске украденного младенца. Младенец законнорожденный, только был похищен злодеями с тем, чтобы обманом вытягивать деньги у родителей…

– Ты не про чадо Авдотьи Егуновой ли толкуешь?

– Про него. Мне удалось узнать, что бедное дитя скрывают на некой курляндской мызе. Я поехал туда со своими служащими, чтобы изъять дитя и тайно привезти к матери.

– Отчего тайно?

– Сделалось известно, что девица с рождения несколько не в своем рассудке, ведет себя, как малое дитя, почти не говорит, – объяснил Бергман. – Но, как это говорится по-русски, нет для вороны милей родного вороненочка. Мы приехали в Курляндию, но оказалось, что нас опередили. Девицу каким-то загадочным образом увезли в столицу два человека, чьи приметы я узнал. В Риге я едва не отыскал их. Из Риги они отправились в Царское Село и доставили девицу в некий дом, где она прожила довольно долго, пока моим людям не удалось выследить похитителей. Но эти похитители обнаружили слежку, у одного из них вышла драка с моим человеком, после чего они бежали из того дома, увозя с собой девицу, а мой человек был найден на дороге, без сознания и раненый.

– Печально это. Ты, мой друг, помолись о нем, – посоветовал Степан Иванович. – Прочитай акафист святому великомученику и целителю Пантелеймону, сделай это для своего человека.

– Непременно сделаю, ваше превосходительство, – пообещал Бергман. – Итак, я потерял было след похищенной девицы. Но я подумал – ведь двух мазуриков в Курляндию послал человек, близкий к госпоже Егуновой и знавший подробности моего розыска. Стало быть, нужно изучить ее окружение и таким образом опять напасть на след. И явилось, что подозрительны ее воспитанница Наталья Шильдер и княгиня Темрюкова-Черкасская. Ее сиятельство – лучшая подруга и родня Егуновой, интригу плести бы не стала, а проболтаться – любезное дело. Что касается девицы Шильдер – взята в дом из милости уже двенадцатилетней или чуть старее, ей совершенно ни к чему, чтобы ее покровительница отыскала свое родное дитя.

– Ты только тогда, сударь, стал искать виновника в окружении Егуновой, когда совсем след девицы утратил? – строго спросил Степан Иванович. – Плохо. Я был о тебе лучшего мнения.

– Сам понимаю и каюсь, – Бергман развел руками. – Но я у злодеев на хвосте сидел! На плечах висел! Немного оставалось, чтобы захватить их в Царском Селе вместе с девицей! Но, ваше превосходительство, по-русски говорится: не было бы счастья, да несчастье помогло. Если бы не оплошность моя, то я бы не стал свидетелем очень важной беседы, такой, что в прежние времена вошел бы к вам сюда с криком: «Слово и дело!»

– Ого! Продолжай, друг мой, продолжай… да не велеть ли подать угощение? – не дожидаясь ответа, Степан Иванович позвонил в серебряный колокольчик и приказал отворившему дверь слуге: – Квасу и пирогов, голубчик, как всегда. У меня, сударь, отменный квас, даже перед Господом стыдно – в пост все скорбят, а я радуюсь и квасом утешаюсь. Итак, «Слово и дело»?

– Да, – твердо сказал Бергман. – Я сам не знаю, что выйдет, коли потянуть за мою ниточку, однако чую – там пахнет государственной изменой. Потому-то я и здесь…

– Продолжай.

– Княгиня, которую я желал расспросить, кто из ее людей мог слышать разговоры с Егуновой о поисках девицы, позвала меня к себе домой спозаранку, чуть ли не в спальню.

– Ах она проказница! – Степан Иванович рассмеялся.

– И наняла меня, чтобы я выследил ее любовника, а тот любовник служит в Коллегии иностранных дел помощником управляющего архивом.

– Фомин?

– Он самый, ваше превосходительство. Она толковала, что будто бы он ей неверен, но, сдается, наводила на мысль, что он и мог польститься на дочку госпожи Егуновой. Он небогат, не чиновен, не знатен, а коли успел бы с девицей повенчаться, да она показалась бы с плодом, – хошь не хошь, терпи этакого зятя. Я подрядился. И вот минувшей ночью он совершил попытку тайно обвенчаться с указанной девицей.

– Ловок! А чего ж выжидал?

– Может статься, забеспокоился, что любовница подсылает людей следить за ним. Она порядком его постарше и дарит его дорогими безделушками – вот и привык осторожничать.

– А не твоих ли служащих заметил?

Бергман пожал плечами и развел руками: я-де за Фомина не ответчик, что у него в голове – знать не могу.

– Мои люди выследили его, когда он близ полуночи выехал из своего дома и отправился в окрестности Смольного монастыря, – продолжал сыщик. – Он условился с неким заштатным иереем, чтобы обряд произвести скрытно у того в дому. За мной послали, я поехал туда сам и захватил эту пару в самом начале венчания. И тут-то, ваше превосходительство, начались чудеса. Мы попытались вызволить из их рук девицу, чтобы отвезти ее к матушке, они сопротивлялись, мы едва не разгромили дом, где следовало быть венчанию, и вдруг к ним пришла помощь. Два кавалера ворвались во двор, где было побоище, напали на моих людей и заставили их отступить, причем ранены оказались почти все мои служащие, да и я получил царапину. Затем они отступили и полагали, будто скрылись.

Слуга явился с подносом. На подносе был большой глиняный кувшин, две кружки, блюдо с постными пирогами.

– Среда, всякий русский человек не приемлет мясного и молочного. Угощайся, любезный Бергман, – сказал Степан Иванович. – От столь долгих речей, того гляди, глотка пересохнет. Я и соловейкам своим квас велю давать, чтобы пели бойчей.

Иной собеседник бы не обратил внимания на странную методу поить птиц квасом, но Бергман знал, кого Степан Иванович в хорошую минуту зовет соловейками, и внутренне содрогнулся.

– Есть у меня один служащий, рекомендую вашему превосходительству – ловок и скор, движется бесшумно, как кошка, и при том молод, не более двадцати лет, его можно выучить полезному для Отечества ремеслу, – Бергман подавил вздох, уж больно ему не хотелось расставаться с шустрым пареньком. Но когда Степан Иванович заведет речь о певчих пташках – последние штаны отдашь, лишь бы от него таких речей не слышать. Горе той пташке, что попалась ему в когти и вынуждена петь под розгами и плетьми…

– Отменно, сударь, такие люди мне нужны, ох как нужны. Итак, что сотворил сей служащий? – Степан Иванович был само благодушие.

– Когда злодеи наши вместе с девицей и с помощниками своими убрались, он неприметно последовал за ними и, поняв, где они, быстро вернулся за мной. Они ушли недалеко и остались там для беседы. Я уже имел честь доложить, что венчанию следовало быть неподалеку от Смольного монастыря, где ныне Екатерининский институт. Там много недостроенных строений, в том числе и огромный собор. И в него, оказывается, можно проникнуть…

– В собор Воскресенья Христова? – удивился Степан Иванович. – И эти подлецы туда забрались? Впрочем, он ведь не освящен и не убран, так что, пожалуй, особого греха нет…

– Они там даже свечу зажгли. Этот гнусный жених прихватил с собой позолоченную венчальную свечу, ваше превосходительство, я сам ее видел. Итак, в соборе сошлись два мазурика, которые выкрали девицу Егунову, сама безмозглая девица, приставленная к ней служанка, жених и два их товарища, которые охраняли дом, назначенный для венчания, и в нужную минуту пришли им на помощь. А теперь, ваше превосходительство, приготовьтесь – скажу нечто неожиданное.

– Господи, помилуй нас, грешных… Говори, я ко всему готов!

В голосе Степана Ивановича звучала насмешка, словно бы он потешался над паникой, в которую впал сыщик. Но лицо обер-секретаря Правительствующего Сената вмиг переменилось, когда он услышал:

– Один из тех людей был Фрелон.

– Кто?!

Они смотрели друг на друга – а видели оба одно и то же: легчайшую тень, что переносится в немыслимом прыжке через забор, взмах епанчи, полет сбитой выстрелом с головы треуголки и, дивным образом, – лицо. Смеющееся лицо мужчины, знающего, что равных ему нет…

– Фрелон, ваше превосходительство, я узнал его, да и мудрено бы не узнать…

– Этого лишь недоставало…

– Именно так, ваше превосходительство.

Степан Иванович помолчал.

– Ведь ты, сударь, из-за Фрелона должен был подать в отставку? – вдруг спросил он.

– Это одна из причин…

– Главная! Ты кому лгать собрался – мне?!

Сыщик съежился и крепко пожалел о своем решении явиться в этот кабинет. Однако и не явиться – не мог.

– Господи, прости мою душу грешную, – вдруг с чувством произнес Степан Иванович. – И ты меня прости, сударь, что осерчал… Фрелон, говоришь?

– Он самый. Я узнал его. Венчальная свеча дала довольно света.

– И что? Подслушать удалось?

– Очень мало. Но видел я довольно. Он добрый приятель тому из мазуриков, что моложе. У того тоже примета – волосы такой белизны, что ни с какой пудрой не сравнится. Они стояли рядом, хохотали и хлопали друг дружку по плечам.

– Фрелон и мазурик?

– Именно так. Они веселились, что удалось спастись и никто не пострадал. А приятель Фрелонов толковал о чем-то со вторым мазуриком – второго я, сдается, встречал чуть не десять лет назад, тоже по какому-то сомнительному делу, но прозванье запамятовал.

– Дальше!

– Они расстались. Нас было двое – я пошел за Фрелоном, мой служащий – за мазуриками и девками. Но тут оплошность вышла – я не знал, что они верхами. Они вернулись к дому, где чуть не случилось венчанье, и оказалось, что их кони привязаны совсем близко. Они ускакали…

– А вы?!

– А наши кони были привязаны с другой стороны, ваше превосходительство. Мы опасались суетиться чересчур близко к тому дому. Зато мой служащий выследил наконец мазуриков и сегодня утром узнал все обстоятельства. Известен ли вам фехтовальный зал господина Фишера, что на Невском?

– Известен.

– Это основательное каменное здание, имеющее два входа. Если войти с черного и подняться наверх – там будет квартира, которую прежде занимал кто-то из фехтмейстеров. А теперь в ней поселили дочь госпожи Егуновой со служанками. То есть, я мог бы хоть сегодня вернуть дитя матери…

– Нет. Подождет! Прежде всего – Фрелон. Слышишь, сударь?! Никаких матушек с младенцами, пока не изловим чертова Шершня!

Степан Иванович стукнул кулаком об стол, пустая кружка подскочила, постные пироги выпрыгнули из блюда, кувшин чудом устоял.

– А ты смел – не побоялся ко мне прийти… Меня – не побоялся! Ишь! Даром что немчик!

Бергман понял – самая трудная часть беседы позади.

– Я поставил своих людей у того дома. Вести ли им впредь наблюдение, или их сменят ваши люди, ваше превосходительство?

Степан Иванович задумался.

– Пока, денька два, ты сам мазуриков посторожи, потом я подберу подходящих людишек. Ишь ты, Фрелон! Слава те, Господи! Вот он и вылез!

Этот человек был три года назад прислан в Санкт-Петербург французским «королевским секретом» в помощь консулу Росиньолю. А помощь могла быть самой непредсказуемой.

Франция тогда объявила России негласную войну. Французский посол в Константинополе граф де Вержен по приказу герцога де Шуазеля, бывшего тогда министром морским и военным, подбивал султана начать войну с Россией. Когда война началась, в турецкой армии вдруг оказалось множество французских советников. Цель была простая – чтобы увязшая на юге Россия долго еще не имела возможности вмешиваться в европейские дела. Для этого же французский монарх помогал и польским бунтовщикам.

Потом Росиньоля сменил посол Сабатье де Кабр, и человек, называемый в тайной переписке Шершнем, по-французски – Фрелоном, перешел к нему как бы по наследству. И как раз вокруг Коллегии иностранных дел вертелся этот Шершень, доставляя немало хлопот. После начала турецкой войны французский король и его морской министр додумались, что неплохо бы послать к греческим островам большой флот и потопить эскадру Алексея Орлова. Испанский король-союзник дал свое согласие, требовалось знать, как отнесется к этой затее Англия, кого предпочтет – европейскую приятельницу-врагиню Францию или азиатское безумное государство, опасное своими планами и внушающее ужас своими дикими просторами. Требовались копии важных бумаг.

Фрелон был не просто смел – он был нагл, он умудрялся подкупать самых неожиданных людей, а несколько неподкупных отправил на тот свет – чье-то тело нашли в Фонтанке, чье-то – в заброшенном доме на Васильевском острове. Он, как истинный Шершень, наносил своим длинным острым жалом болезненные уколы. Наконец его выследили, едва не схватили – но он с двумя товарищами ушел загадочным образом, сильно озадачив столичную полицию и самого генерал-полицмейстера Чичерина. Люди не способны на такие прыжки, люди не уворачиваются от пуль! А Бергман своими глазами видел и бег по двору, простреливаемому целыми залпами, и прыжок. На ком-то начальству следовало сорвать злость – несколько полицейских чинов, проваливших ту облаву, были изгнаны с позором.

А потом и замысел Шуазеля оказался пустым мечтанием, англичане весомо предупредили, что не потерпят франко-испанского нападения на русскую эскадру, и сам министр стал стремительно терять свое влияние. Наконец он год назад был выпровожен в отставку, и в Санкт-Петербурге вздохнули с облегчением. Оказалось, рано радовались – французские агенты никуда не делись и затаились, ожидая приказов.

– Так-таки ничего не расслышал в соборе? – спросил Степан Иванович.

– Они говорили по-французски. Кое-что разобрал.

– А где при том был Фомин?

– Рядом стоял, с венчальной свечой, а второй мазурик и Фрелонов приятель – чуть в отдалении, и при нем – обе девицы. До меня донеслись только возгласы – кто как и кого ударил в ухо или в брюхо. После того, как удалось благополучно убраться из священникова дома, они от души этому радовались и веселились. Но потом Фрелон строго говорил с женихом, что-то ему внушал, тот слушал и кивал. На мой взгляд, это была препорядочная головомойка.

– А девки?

– Стояли в обнимку, молчали. Да что с них взять – одна природная дура, вторая ей чулки стирает…

– А скажи, сударь, как полагаешь, для чего теперь Фрелону свой человек в Коллегии иностранных дел? – спросил Степан Иванович. – Вроде их королишко попритих и все больше по амурной части промышляет, а не в гран-политике. Что бы он мог тайно поручить своему послу?

– Я не дипломат, ваше превосходительство, не знаю, какова тайная связь между Коллегией иностранных дел и французским послом, – сказал Бергман, – да и не мое это дело. Но связь имеется, и осуществляет ее, судя по всему, главным образом один из двух мазуриков, тот, что помоложе. Его имени я пока не знаю, но людям вашего превосходительства сделать это проще, чем моим. Я же покорнейше жду ваших распоряжений.

– Слава те, Господи! – вдруг, воздев руки, воскликнул Степан Иванович. – Молебен велю отслужить! Милостыньку раздам. А ты, Бергман, хитер! Испугался, что ненароком в мои делишки залезешь, и тут же прибежал, хвалю! Слушай же – ничего пока не делай, устрой наблюдение, два-три дня с того дома глаз не спускай. Теперь уж, как ты верно заметил, мои людишки возьмутся за дело и докопаются, что значит такая дружба меж Коллегией и послом. Ты же и поблизости от Фомина не появляйся. А княгине докладывай, что-де следишь, не покладая рук, ног и прочих членов!

Степан Иванович тихонько засмеялся и вдруг замолчал.

– Смехотворение – грех, – строго сказал он сам себе, потому что Бергман присоединиться не осмелился. – Не реготал? Молодец, немчик. Пошлю сегодня за Чичериным, пусть тебя обратно возьмет. Ведь ты своих людишек из кого навербовал? Из мещан, я чай? А будешь командовать опытными полицейскими. Этого ж ты желал, хитрый немец? Такую цену за свой товаришко запросил?

– Как будет угодно вашему превосходительству, – смиренно отвечал Бергман.

– Или – ну его, Чичерина? Ко мне пойдешь? Я своих людей милую и жалую. А коли православную веру примешь – высоко поднимешься.

– Как будет угодно вашему превосходительству…

– Радости в голосе не слышу!

И доподлинно – какая уж тут радость. Страх, кое-как скрытый страх – а Степан Иванович на сей предмет имеет натасканное ухо. Понял! Показывает недовольство. Но, сдается, всего лишь показывает. Нарочно задавал вопросы, чтобы услышать желанный страх. Он это любит.

Но и Бергман – не простачок. Простак бы после тех ночных приключений и не подумал идти к обер-секретарю Правительствующего Сената в надежде, что как-то оно все обойдется, останется скрыто. А коли допустить, что собственные сыщики Степана Ивановича уже висят на хвосте у Фрелона? Уже знают, какие петли он вьет вокруг Коллегии иностранных дел? Уже и имя того белобрысого черта выяснили? А через день-другой докопаются, что отставной полицейский служащий Бергман в эту историю замешался, нечто важное прознал – а не донес?

Ибо не зря Степан Иванович поставлен возглавлять Тайную экспедицию, образованную взамен Тайной канцелярии. А фамилию его произносят с неподдельным трепетом, чуть ли не озираясь, – Шешковский. Что бы ни говорила государыня своим любезным иностранцам, своим драгоценным философам, а сведения Шешковский добывает в казематах Петропавловки, в своих пыточных камерах. И уже не стесняется вслух говорить, что страсть как любит созерцать добычу сведений и давать наставления своим катам.

– Радость, не радость, а коли возвращаться на службу – то буду делать, что велят, ваше превосходительство, – ответил Бергман. – До того случая с Фрелоном нареканий на меня, кажись, не было.

– Ты славный немчик, – согласился Шешковский. – Квас-то выпил?

– Выпил, ваше превосходительство.

– Ставь кружку на стол. И делай, как я. Я говорить буду, а ты знай крестись да повторяй!

Степан Иванович вышел из-за стола и опустился на колени, лицом к своему иконостасу. Сыщик также опустился, но не вровень с ним, а чуть позади, ведь и перед Господом начальство должно быть на виду, а подчиненные – в тени.

– Возбранный Воеводо и Господи, – запел негромко Степан Иванович, – ада победителю, яко избавлься от вечныя смерти, похвальная восписую Ти, создание и раб Твой; но, яко имеяй милосердие неизреченное, от всяких мя бед свободи, зовуща: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!

Бергман пытался шептать вслед за Шешковским, но получалось плохо – он к тому ж смущался, не желал портить такую складную молитву, и ограничился в конце концов тем, что повторял в нужных местах: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!

А Степан Иванович знал акафист наизусть, любил его, душу в него вкладывал – сказывали, что и в казематах Петропавловской крепости с особливым удовольствием его исполнял.

– Ангелов Творче и Господи cил, отверзи ми недоуменный ум и язык на похвалу пречистаго Твоего имене, – радостно просил он, – якоже глухому и гугнивому древле слух и язык отверзл еси…

Акафист изобиловал непонятными Бергману словами – но было не до того, чтобы пытаться уразуметь. И душа сыщика унеслась от образов прочь – туда, где возле фехтовального зала мусью Бальтазара Фишера бродил молодой глазастый разносчик с лотком галантерейного товара, бродил и бродил, почти не торгуя, зато внимательно поглядывая, какие люди входят в переулок и выходят из него, и нет ли среди тех людей одного мазурика белобрысого, на вид лет двадцати пяти, и другого – куда как постарше, темноволосого, кому бы не грех напудрить башку, чтобы хоть так скрыть густую седину.

Петербуржская погода к таким прогулкам не слишком располагала, но разносчик не имел права уходить – хоть ливень, хоть потоп. Ливня не было, более того – к вечеру чуть-чуть подморозило, и на кусок серого сукна, прикрывавшего товар, упали первые в этом году крошечные хрупкие снежинки.