– Сын за отца не ответчик! – твердо сказал Громов.

– А коли он уповает на отцовскую помощь, – то как раз ответчик! – возражал князь Черкасский. – Я из таких рук помощи не приму!

– Так я и не говорю, что непременно нужно сию минуту принять помощь. Но ежели измайловцы в столице попытаются нам пакостить, а твоя матушка окажется бессильна…

– Нет, сему не бывать!

– Да пойми же ты, чудак, что даже просить не потребуется! – не выдержал Громов. – Одно известие о том, что в это дело может вмешаться батюшка нашего сослуживца…

– Такое известие погубит меня навеки!

– Пойми ты, мудрая твоя башка, что имя твоей матушки для измайловцев мало значит, а пронять их можно лишь страхом!

– Я такого страха не желаю! Коли понадобится – всех поочередно буду звать на поле!

Этот спор начался в Москве, где гвардейская экспедиция усмиряла чумной бунт, продолжался всю дорогу из Москвы в Санкт-Петербург, и достиг наивысшей степени накала в самой столице, в казармах Преображенского полка. Теперь, когда гвардия вернулась, у Громова была возможность побеседовать о дуэли Черкасского и Валентина фон Биппена с человеком, который нес службу довольно своеобразно – почти не общаясь с офицерами. Он попал в полк по весьма высокой протекции, выпроводить его из полка не было способа, но и дружить с ним никто не собирался – разве что государыня издаст на сей предмет особый указ.

Звали этого офицера Иван Шешковский.

Степану Ивановичу непременно хотелось, чтобы сын послужил в гвардии. Он это устроил, добился для своего Ванюши чина поручика – и мало беспокоился о том, как примут молодого человека офицеры Преображенского полка.

Юный поручик был нрава тихого, добропорядочного, обращения кроткого, отличался немалыми познаниями – Степан Иванович сам смолоду много читал, в том числе и вольнодумные книжки, писал стихи, брал уроки живописи, – соответственно позаботился и о воспитании сына. Кабы Иван имел другого родителя – он стал бы любимцем Преображенского полка. Но Господь послал ему в родители человека, одно имя коего вызывало трепет.

Шешковскому предстояло еще пристроить дочку Марью. От такого тестя женихи шарахались, но в конце концов нашелся добрый человек – Петр Петрович Митусов, посватался – и не прогадал. Степан Иванович помог ему взобраться по карьерной лестнице на весьма высокие ступеньки – зять со временем стал и генерал-майором, и новгородским губернатором, и тайным советником, и сенатором.

Поручика Шешковского не внесли в списки преображенцев, отправлявшихся под водительством фаворита в Москву, и забыли о нем отнюдь не по просьбе папеньки: во-первых, дожидаться такой просьбы – значит навлекать на свою голову неприятности, а во-вторых, случись что в Москве с Иваном Степановичем – вовеки бы не расхлебали. Вот он и остался в столице – читать умные книжки и рисовать акварели.

Измайловцы, надо отдать им должное, в Москве себя вели безупречно.

Город встретил орловскую экспедицию камнями и палками, но это бы еще полбеды – хорошо что не картечью. Отваги бунтовщиков хватило на три дня уличных боев, после чего пришлось наводить порядок иными мерами. Выяснилось, что Москва оказалась без начальства, и это было хуже стычек со стрельбой. Чиновники, включая обер-полицмейстера, все разбежались. И приказывать-то было некому! Пришлось фавориту браться за дело, в коем он, как все сильно беспокоились, ничего не смыслил.

Но умные люди, снаряжавшие экспедицию, дали ему толковые инструкции. Орлов распорядился разбить Москву на санитарные участки, в каждом был свой врач. Он открывал больницы и карантины, строго расправлялся с мародерами и грабителями, которых развелось великое множество. Кроме того, он нашел чем занять оголодавших москвичей: устроил работы по укреплению застав и объявил, что мужчинам в день будут платить по пятнадцать копеек, женщинам – по десять. Денег у него было достаточно. Чуму остановили в сроки, даже для Европы невиданные.

И вот гвардия вернулась в столицу. Возрождалась привычная жизнь со всеми ее радостями – и следовало ждать последних всплесков негодования по поводу поединка князя Темрюкова-Черкасского с Валентином фон Биппеном. Это могло привести к новым дуэлям, к новой крови и, следственно, к новым неприятностям. Государыня добра и милосердна – но ведь терпение у нее не железное.

Именно поэтому Громов желал всеми средствами поставить точку в этой истории. Припугнуть измайловцев именем Степана Ивановича Шешковского – средство надежное, даже ежели князь Петруша вопит, буянит и грозится назло другу ввязаться в новые дуэли. А кончилось это такой ссорой, что хоть шли другу наутро вызов.

С горя Громов решил, что надо бы съездить в фехтовальный зал и поупражняться вволю, под присмотром хорошего фехтмейстера. От казармы, где он жил, до заведения Бальтазара Фишера было чуть поболее полутора верст, летом пройтись – одно удовольствие, а зимой… кто знает гнилую столичную зиму, тот поймет…

Положив себе рано утром съездить в зал и уговориться о занятиях, Громов остаток дня провел в заботах – убедился, что приведенные из Москвы солдаты разместились в казармах, получили дрова, застелили постели свежим бельем, накормлены. Денщик к ужину приготовил постное – сварил малосъедобную пшенную кашу, испек какие-то подозрительные лепешки. Ни капустки, ни огурчиков, ни грибов он еще не успел раздобыть. Громов изругал его и с горя пораньше лег спать.

Как раз когда он, засыпая, вспомнил почему-то княгиню Темрюкову-Черкасскую, на четвертом этаже дома, в котором разместился фехтовальный зал, шел военный совет.

Маша с Федосьей уже улеглись, Воротынский как ушел после ссоры – так и не возвращался, Нечаев где-то пропадал, и в маленькой комнатке можно было свободно говорить по-французски.

– Коли гвардия возвращается из Москвы, значит, кордоны сняты и можно оттуда выехать, – сказала Анетта. – Теперь-то я узнаю, что с родителями! Может статься, они уж в столице! Я должна побывать у Ворониных, они что-то могут знать, – говорила возбужденная Анетта. – Бредихины также могут знать! Я должна съездить на Васильевский к Марфе…

– Ни в коем случае, сударыня! – возразила Эрика. – Вас там караулит ваш любезный супруг! Он знает, что вы обязательно вернетесь к ребенку!

– Но он не менее моего жаждет увидеть моих родителей и рассказать им про Валериана! Может быть, он их уже отыскал… может, и Марфу они уже забрали вместе с Валерианом?.. Я должна знать, что происходит, сударыня!

– Но вы не можете ехать туда одна, без защитника, сударыня!

– Но я должна туда поехать! Марфа может знать что-то очень важное, сударыня!

– Я не пущу вас, сударыня!

Не то чтобы Эрика сильно привязалась к Анетте – как прикажете привязываться к особе, которая в день по два часа молится Богу и изрекает прописные истины? Но она не могла обойтись без Анетты и не хотела, чтобы компаньонка рисковала жизнью.

В конце концов они сошлись на том, что стоит поехать вместе, а что касается провожатого – то можно отыскать в измайловских казармах доброго Фридриха фон Герлаха (показываться на глаза брату Карлу-Ульриху Эрика теперь боялась; одно дело – при мчаться к нему с рыданиями сразу после побега, другое – более трех месяцев спустя, и поди растолкуй, что ты все это время изображала дуру!).

Оставалось придумать, как выбраться из дома незаметно.

Им были известны две лестницы – черная, которую охранял кучер Андреич, и парадная, которую, скорее всего, на ночь запирали. Расположение комнат внизу было им неизвестно совершенно. Может быть, имелся еще какой-то выход – дверь, окно? И мог ли этот выход служить входом? И можно ли было воспользоваться им поздно вечером? Вопросов набралось множество – и как-то нужно было на них отвечать.

Наутро Анетта и Эрика сумели ловко отвлечь Машу с Федосьей. Женщины думали, что дура спит в комнатушке, и Анетта, рукодельничая вместе с ними, время от времени заходила туда и возвращалась с докладом: спит без задних ног! Эрика в это время, выйдя через дверь, которая теперь только прикидывалась запертой, отправилась в разведку.

Она была одета в скромное темно-синее платье, отделанное узкой полоской кружева, поверх него – накидка-«адриенна», зато причесана на славу – Анетта исхитрилась приподнять ей волосы на два вершка надо лбом. Рыжеватый ореол вокруг хорошенького курносого личика получился отменный. Кроме того, удалось стянуть у Федосьи румяна и мазь для губ. Если бы Эрика с кем-то столкнулась во время вылазки, то произвела бы наилучшее впечатление.

Они с Анеттой выбрали утро оттого, что слоняться ночью по незнакомому дому опасно: если вдруг какая-то дверь окажется не заперта, то за ней могут обнаружиться спящие люди; проснутся, поднимут переполох, и чем это кончится – даже подумать страшно. А утром всегда можно что-то соврать. Анетта, при всей своей ненависти к вранью, придумала хороший предлог и сама огрызком карандаша, найденным в щели подоконника, написала записочку на листе бумаги, которым была заложена принесенная Нечаевым французская книжка. Что может быть невиннее поисков несуществующего господина, которому некая госпожа велела передать послание? А в том, что в фехтовальный зал сейчас хлынет толпа гвардейской молодежи, Эрика не сомневалась. Заморочить голову юному кавалеру она умела – он бы через пять минут верил каждому ее слову.

Быстро спустившись на второй этаж, она остановилась в размышлении. На лестничную площадку выходили три двери – с одной следовало начать. Эрика выбрала правую, нажала на дверную ручку – заперто. Средняя была открыта, Эрика переступила было порог, но шарахнулась – раздалась невероятная по силе страсти русская ругань. Как ругаются Нечаев с Воротынским, она слышала – и по одному тому, что Анетта, покраснев до ушей, отказалась перевести хоть слово, поняла, что слова – неприличные и злодейские.

Оставалась третья дверь, и Эрика уже замерла перед ней, уже протянула руку, но тут на лестнице послышались шаги.

Она была взволнована – однако взволнована в меру и готова к приключениям. Но быстрые легкие шаги вызвали сильное сердцебиение – как будто она пробежала с полверсты, затянутая в тугое шнурованье. В душе родилось тревожное предчувствие – что-то должно было случиться…

Из-за поворота лестницы показался статный и высокий молодой офицер. Увидев Эрику, он остановился на мгновение – и взошел наверх уже спокойнее. Взойдя, он снял треуголку и поклонился.

Она увидела лицо красивое, с прямым носом, с большими выразительными глазами, но с какой-то неуловимой неправильностью, той самой, в которой кроется всесильное обаяние подобных лиц.

Этот офицер был причесан просто, не напудрен, более того – темные волосы немного разлохматились, и стало ясно – если их остричь, тут же завьются.

А взгляд был – чудо, а не взгляд, глаза доверчиво улыбались, улыбались раньше сочных, красиво вырезанных губ.

Эрика уставилась в эти глаза – и пропала…

– Могу я чем-то служить вам, сударыня? – по-французски спросил офицер.

– О нет… о… да… – ответила, неимоверно смутившись, Эрика и достала из кармана сложенную бумажку. На ней было написано по-русски: «Г-ну Соломатову, в собственные руки».

– Я не знаю тут такого господина, – сказал офицер, – но от души хочу помочь вам. Постойте тут, я зайду в зал и расспрошу фехтмейстеров.

Он на некоторых словах слегка заикался, и это выходило на изумление трогательно – Эрике захотелось погладить его по руке, чтобы ободрить. Это было совершенно недопустимо!

– Нет, нет, я не могу… не могу воспользоваться вашей добротой, – Эрика чувствовала жар, обдавший лицо, щеки прямо пылали. – Я буду ждать его здесь…

– Вы знакомы с этим господином?

– Я узнаю его, когда увижу.

– Я придумал! – воскликнул офицер. – Идем, я кое-что покажу вам.

Эрике и в голову не пришло сказать «нет». Хуже того – она пошла бы вслед за офицером хоть в подвал, хоть на улицу.

Он же открыл третью дверь и жестом предложил Эрике войти первой.

Она вошла, оказалась в коридоре, коридор сделал поворот, офицер распахнул перед Эрикой еще одну дверь – совсем низенькую.

– Прошу вас!

Она вошла в помещение, которое не имело одной стены, вместо стены был барьерчик. Там стояли разномастные стулья и нотные пюпитры, на полу валялись разрозненные нотные листы.

– Не бойтесь, подойдите сюда, – тихо позвал офицер, стоя у барьера. Она подошла и поняла наконец, куда попала. Это были хоры, как в бальном зале, обычные узкие хоры для музыкантов, только внизу не дамы с кавалерами исполняли контрданс и менуэт, а мужчины в фехтовальных нагрудниках готовились к схваткам.

– Есть там ваш знакомец? – спросил офицер.

– Нет, – ответила Эрика. – Но он должен там появиться.

Она впервые видела фехтовальный зал, да еще сверху, и ей было любопытно.

– Сейчас там немного любителей, ближе к вечеру соберется отличное общество, – сказал офицер. – Позвольте представиться – Преображенского полка пятой мушкетерской роты подпоручик Громов.

Эрика улыбнулась. Она радовалась тому, что нравится этому офицеру. Это была ни с чем не сравнимая радость – в тот миг Эрика не имела ни прошлого, ни будущего, одно лишь настоящее. А в настоящем, как это ни прискорбно, уже не было ни вершка пространства и ни секунды времени для Валентина фон Биппена.

Офицер, видимо, ждал, что она скажет хоть слово о себе. Но она молчала. Она только отвела глаза от его лица – потому что так таращиться на мужчину неприлично, и то, что вдруг пришли на ум приличия, вдруг насмешило ее.

Внизу сходились и расходились фехтовальщики, что-то обсуждали, брали с длинного стола и сравнивали клинки. Их было четверо – да еще двое слуг, стоявших у стены. Двое встали в позитуры, один, в белой маске и в белых же перчатках, что-то им объяснил, они очень быстро проделали движения, раздался вскрик сильнейшего огорчения – нанесенный сверху хитрый удар парировать было невозможно.

Сверху Эрика видела дверь в торцовой стене зала. Вдруг эта дверь отворилась, быстро вошел человек в епанче, скинул епанчу на руки слуге, приветствовал приятелей широким жестом – раскинув руки, вздернул подбородок – и Эрика отшатнулась.

Это был Нечаев.

Эрике почудилось, будто их глаза встретились. Нужно было спрятаться, немедленно спрятаться – и она бездумно и стремительно нашла идеальное убежище – широкое плечо офицера. Их разделало всего-то три вершка, на узких хорах, среди старой мебели, вдоль всей стенки нельзя было встать, соблюдая достойное расстояние. И она, резко шарахнувшись от барьера и отвернувшись, оказалась в объятиях у офицера.

Он невольно обнял девушку – не страстно, а скорее как младшую неразумную сестрицу.

– Вас испугал тот господин?

– Нет… просто я не ждала увидеть его тут… пустите меня…

Эрика поспешно вышла в коридор, офицер – следом.

На лестнице им полагалось бы расстаться, но расставаться Эрика не желала – и видела, что этот преображенец хочет задержать ее подольше, да не знает как.

– Нас не должны видеть тут вместе, – сказала она. – Это очень важно. Мне нужно уходить.

– Но вы не отдали записку.

– Сегодня этот господин, наверно, уже не появится. Я… я буду искать его завтра!.. В это же время!..

И Эрика, подхватив юбки, устремилась вверх по лестнице. Она была в восторге и в ужасе одновременно – назначить свидание, когда тебя о том не умоляют?!.

Навстречу по лестнице вприпрыжку спускался кавалер в черном камзоле поверх розовой рубахи и в черных же штанах. Его лицо прикрывала рыжеватая кожаная маска. Собственно, так и должен выглядеть молодой человек, имеющий похвальное намерение час-другой поупражняться на рапирах-флоретах или даже на шпагах, именно так – если бы не тюрбан. Голова его была обмотала алым фуляром, как у мавра на картинке.

Увидев Эрику, этот кавалер остановился и пропустил ее.

Лестница сделала поворот, Эрика увидела офицера, глядящего ей вслед, встретила его взгляд – и поспешила исчезнуть. А вот кавалер в алом тюрбане дальше спускался без суеты и, пройдя мимо офицера, обернулся.

Но подпоручик Преображенского полка смотрел вслед Эрике.

Ей было уже не до разведки.

Единственное путное, что удалось узнать, – это местоположение хоров. Вряд ли они кому-то нужны ночью – значит при необходимости там можно прятаться. Зачем и от кого? Таких вопросов она себе не задавала. Взбежав наверх, она прислонилась к косяку и тихо засмеялась, потом словно окаменела – и слезы потекли по нарумяненным щекам.

Все смешалось в голове – взгляд красавца-преображенца, образ загадочного жениха, давние поцелуи Валентина и даже прикосновения Мишкиных рук. Четверо мужчин в голове одновременно – это и для опытной кокетки многовато, а Эрика, полагавшая себя верной невестой, готовящей месть, и вовсе от неожиданной цифры ошалела.

Этого быть не могло!

Девица, которая гордилась своей непоколебимой добродетелью, имела право ответить на мужской поцелуй только в том случае, если это поцелуй жениха после обручения. Тут совесть Эрики была чиста – более или менее чиста, потому что не обошлось без шалостей. Что касается Михаэля-Мишки – оправдание имелось, Эрике нужен был мужчина, способный на поединке заколоть князя Черкасского. Ради такой цели стоило позволить себе немного лишнего… совсем чуточку!.. Это же не измена погибшему жениху, это – необходимое условие вербовки бойца, и пусть будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает! (Знаменитый девиз ордена Подвязки дамы применяют ко всему на свете в качестве самого весомого аргумента оскорбленной добродетели, и что любопытно – у них это получается.)

Примерно так же Эрика могла объяснить себе и волнение от встречи с загадочным женихом. Он ее как-то причудливо и даже жутковато волновал – должно быть, предчувствием мести, для которой он должен был послужить орудием. Да и, пожалуй, иным предчувствием – ему предстояло осуществить пресловутое мужнее право, пугало для всех благовоспитанных девиц, и Эрика не могла понять – что в ней откликается на мысль о близости, откуда происходит волнение?

Но необъяснимая радость от встречи с преображенцем Громовым никаких объяснений и оправданий не имела. Она родилась сама, нежданно-негаданно, овладела душой – и не желала отступать! Вот она-то и была подлинной изменой Валентину!

Смятение чувств погнало Эрику в самую глубину комнаты, заставленной старой мебелью, и приказало отворить окно. Ворвалась влажная метелица, ударила в лицо и в грудь крылом, утыканным крошечными иголками, потребовала: «Впусти!»

Эрика глубоко вдохнула – и вдруг осознала, что счастлива. И что угрызения совести не имеют ровно никакого значения. Это было ужасно – и не просто ужасно, а непоправимо. В ней гуляла белоснежная радостная метель.

А Саня Громов, отыскав господина Фишера в его жилище и уговорившись о занятиях, помчался в слободу Преображенского полка.

Ему сказали, что князь Черкасский учит солдатиков на плацу. Он изумился – какая еще учеба в метель? Оказалось – князь выясняет отношения с троицей записных бездельников и дармоедов, которые во время обратного марша из Москвы в Санкт-Петербург немало набезобразничали. Они в мундирах, под которые были поддеты безрукавки из овчины, уже второй час проделывали под команду все уставные ружейные приемы, а князь наблюдал и чуть что – замахивался тростью.

– Черкасский! Вот ты где! – Громов выбежал на плац. – Иди сюда, чего скажу!

– Чего тебе? – недовольно спросил князь. – Видишь – подлецов школю! Потом – ты знаешь, беда у нас, две лошади пали, – живодеров вызвать надобно, коновала изувечить, мерзавца!

Он потряс тростью и всячески показывал, насколько грозен в гневе – не хуже матерого сорокалетнего вояки.

– Да выкинь ты из головы палых лошадей, ступай сюда!

Громов отвел друга подальше и прошептал прямо в ухо:

– Я ее видел!..

– Кого – ее?

– Рыженькую! Помнишь – из Царского Села?

– Рыженькую?

– Которой ты мне в Москве все уши прожужжал!

– Не может быть!

– Может! А угадай, где я ее встретил!

– Санька! – вдруг восторженно завопил юный князь, обхватил друга и давай его тискать.

– Да ну тебя! Что я тебе – девка? – отбивался Громов. – Да слушай же, чучела беспокойная… Я встретил ее в зале Фишера! Ее прислали туда отдать записочку…

– Ты с ней разговаривал?!

– Да, да!

Князь отпустил друга, дважды подпрыгнул и закружился в немыслимом пируэте. Громов расхохотался – пируэты под снегом, на плацу!

– Идем в казармы!

Хотя сын княгини Темрюковой-Черкасской мог приезжать в полк на отличных санях с дорогой запряжкой, кутаясь в соболью шубу, матушка решила: пусть служит, как все, авось правильная служба выбьет дурь из головы. И сынок был ей за это весьма благодарен. Он, как прочие офицеры, жил в собственном доме, на улице под номером пятым, что соответствовало номеру роты. Дом был куплен у офицера, решившего перейти в армию из гвардии, и обставлен без лишней роскоши. Петруше Темрюкову-Черкасскому такая спартанская жизнь казалась даже забавной.

Они ворвались в дом, переполошили денщика, сели за стол и приказали никого не пускать.

– Так как же ее звать? – домогался князь.

– Понятия не имею! Но завтра она в это же время будет у дверей зала! Ее кто-то подослал с запиской! А ты же знаешь – сейчас в Академии начнется самая суета! – весело рассказывал Громов. – Фишер уже составляет славные ассо! Веришь ли – какая-то фрейлина будет биться в маске!

– Да ну ее, ты мне лучше про рыженькую! Как ты, вертопрах, мог не узнать имени?

– Да я спрашивал – молчит и смеется! Так вот, завтра ты пойдешь со мной. Я тебя ей представлю. Кто бы она ни была – а имя Черкасских знать должна!

– Того-то и боюсь, – признался князь. – Я ведь знатный жених, это всем известно. А она – авантюристка…

– С чего ты взял?

– Ежели девица тайно проживает в Царском Селе, потом исчезает, а потом в Академию с записочками бегает – то уж никак не инокиня!

– Полагаешь скрыть свое прозвание?

– Ей-богу, не знаю… – князь призадумался. – А что она еще сказала? Как себя вела? Бойкая ли? И вблизи-то какова?

– Вблизи – хороша, – честно сказал Громов. – Лет ей около восемнадцати, в самом соку. По-французски говорит отменно, с прекрасным прононсом. Руки белые, нежные, холеные – не модистка из лавки.

– Ты и на руки поглядеть успел?

– Так о тебе, дураке, беспокоился! Завтра вели заложить своего Персея, поедем как приличные кавалеры, не на извозчике. Потом я останусь на урок, а ты – как знаешь. К Фишеру вернулся отменный фехтмейстер, звать – господин Арист, Фишер его премного хвалил. Он пробовал наниматься в хорошие дома, да что-то не сложилось. И, знаешь, вернулся капитан Спавенто!

– Все в той же маске? Хотел бы я знать, что за рожа под ней! – воскликнул князь. – Фехтмейстер он отменный, и все эти итальянские штуки умеет преподнести, как Тимошка Бубликов – свои антраша. Он, я чай, и есть итальянец, только что безносый!

– Может статься, – согласился Громов. – В том же Гейдельберге или в Иене студиозусы, как сцепятся драться, друг другу именно рожи калечат. Может, он в Германии носа лишился. Или же у него какая-то кожная хвороба. Иначе с чего бы ему постоянно носить перчатки?

– Я даже знаю, что за хвороба. К кузине как-то бородавки пристали. Так, пока бабка-ворожейка не заговорила и не отчитала, бедная кузина боялась на люди показаться – руки были страшные, как две жабы.

– Бр-р-р! – поежился Громов. – А знаешь, что я как-то о нем слышал? Будто он из знатного рода, но опозорился и перед ним все двери закрыты. И маску он носит, потому что у Фишера собирается приличное общество, даже, может, его родня бывает. Вот и не желает, чтобы признали.

– А перчатки зачем?

– А Бог его ведает! Может, на руке особая примета. Пятно родимое – помнишь, как у Свиридова? Там на лице и на правой руке вроде как таракан в вершок длиной. Сказывали, мать, когда брюхатая ходила, таракана испугалась…

– Слушай, Громов! – перебил князь. – А не велеть ли нам истопить баньку?!

Громов рассмеялся.

– Ты уж все средства готов в ход пустить, чтобы своей рыженькой добиться!

– А что – и готов! – и князь Черкасский не то что запел, а заголосил модную песенку, песенку удалых кавалеров, которую нарочно разучивал в надежде, что пригодится:

– Переборщил господин Сумароков, – смеясь, сказал Громов. – Есть русское слово «тигрица», а он…

– Ну что – «тигрица»? Тигрица – пошлая девка! А вот тигресса!

И князь, припевая, пустился в пляс, высоко вскидывая ноги и громко топая. Ни один народ в мире не признал бы этого пляса своим – а разве что молодой козел, резвящийся весной на лужайке.

Князь был совершенно счастлив.